Обидные сказки (сборник)

Говоря откровенно, у меня имеется немалая заслуга перед отечественной литературой: я вовремя и навеки перестал писать стихи. Я мог бы. конечно, усугубить свои заслуги перец литературой, бросив писать и прозу. Но скромность не позволяет мне так цинично гоняться за заслугами.

Конечно, мой достойный всяческого подражания характер выработался у меня не сразу. Я работал и газетчиком, и научным работником, заведующим складом художественных ценностей, комсомольским и партийным работником, доцентом по политэкономии, редактором трех журналов, в том числе одного сатирического.

Найдутся люди, которые, с плохо скрытым лицемерием упрекнут меня, что я не работал никогда ни верхолазом, ни укротителем тигров. На это я отвечу с плохо скрытым благородством:

– Зато я был и остаюсь сатириком, товарищи.

Перед тем как составить эту книгу, я написал повесть-сказку «Старик Хоттабыч», романы «Патент АВ», «Остров разочарования», «Трагический астероид», «Голубой человек» и повести «Майор Вэлл Эндъю», «Съеденный архипелаг», «Белокурая бестия», «Печальная судьба Эйби Линкольна» и циклы рассказов для детей «Похождения Тритутика» и «Приключения морехода Балакирева».

Л. ЛАГИН

БЫВАЮТ СКАЗКИ БЕЗОБИДНЫЕ, БЫВАЮТ ОБИДНЫЕ.

ЭТИ СКАЗКИ – ОБИДНЫЕ

Чудо-бабка и волшебное зеркальце

Будто бы за Мекензиевыми горами такая высотка имеется, а за высоткой блиндаж, а в том блиндаже – каюта, а в той каюте сидел один немецкий полковник по имени барон Эгон фон Фанфарон, который ужасно нервничал, потому что ему, видите ли, до смерти хотелось стать генералом. В сердцах схватил первое, что под руку подвернулось, и шваркнул об пол. Это было как раз старинное зеркальце, которое он сам себе подарил на память о Бахчисарайском дворце.

Звякнуло зеркальце, и вдруг откуда ни возьмись возникает старуха в богатой шелковой робе системы «шаровары» и рапортует:

– Явилась, так сказать, по вашему приказанию!

Барон как заорет:

– Это что еще за чучело такое?

А старуха низко кланяется и отвечает.

– Я не чучело, я, извините за мистику, дух, Чудо-бабка. Прикомандирована к этому самому зеркальцу, и кто его определенным манером стукнет, того я желания должна выполнять…

– Что ж, мадам Чудо-бабка… Значит, можно спрашивать?

– Валяйте, господин барон, говорите, чего вам желательно.

– Мне желательно, – говорит барон, – поросеночка.

Чудо-бабка интересуется:

– Разового или постоянного?

– Хорошо бы постоянного. И если можно, чтобы с водочкой… А то мы здешних всех поросят и свиней уже поконфисковали…

– Я, – говорит бабка, – в вашу политику не вмешиваюсь. А насчет поросеночка постоянного с водочкой, это можно…

Повела бабка барона во двор, пальцами по-особенному пощелкала и… вдруг из земли сразу так вырос большой куст, вроде елки, а на каждой веточке – поросята жареные и водка в оригинальной упаковке.

– Угощайтесь, – говорит старуха, – с этого дерева какое блюдо сорвешь, сразу другое такое же вырастает.

А барон уже решил, что вокруг этого дерева не только ему самому пропитаться хватит, но можно еще и спекульнуть: в Германию отправлять, если в хорошей упаковке.

Дерево тем временем все растет и растет. Хотела было бабка остановить его, да барон не велит: пусть, говорит, подрастет еще маленько. И дерево уже из-за Мекензиевых гор стало видно. Заметили его на нашей батарее и задумались: факт, не было вчера этого дерева, а сегодня есть. Значит, неспроста. Звонит командир батареи капитану Александрову в башню:

– А ну, молодцы-комендоры, пошлите-ка пару снарядиков!

С первого выстрела и накрыли цель. Дерево – в щепы, угощенье – в брызги…

Барон спрашивает:

– А можно, чтобы другое выросло?

– Никак нет, – отвечает Чудо-бабка. – Каждое желание исполняется только один раз.

А тут выскакивает из блиндажа адъютант:

– Тикайте, господин полковник! С правого фланга движутся на нас советские моряки силою до одного взвода.

– Ой! – прямо взвыл барон. – Пропала моя головушка!

Чудо-бабка спокойно так говорит:

– Тикать так тикать!..

Щелкнула она пальцами, дотронулась до правого уха, и барон Эгон фон Фанфарон превратился в корову. А Чудо-бабка отломила себе хворостинку подлиннее и будто бы гонит эту корову… Через некоторое время попадается им навстречу рота румын. Барон только румын завидел, бежит к ним, задравши хвост, и мычит: «Дескать, выручайте мои штабные документы…» – забыл, мерзавец, что он в коровьем виде для них не авторитет.

Румынский лейтенант говорит:

– Отвести эту корову в наше местоположение. Там мы ее аккуратно зарежем и поужинаем.

Солдаты так огрели барона прикладом, что тот на всех четырех своих ногах закачался и поплелся на веревке навстречу своей смерти. А Чудо-бабке, которая все кричала, что это не корова, а барон фон Фанфарон, связали руки ремешком, так что у нее вся волшебная сила пропала: ей стало нечем щелкать. Так их обоих в штаб и повели. Но в это самое время возникают навстречу им два взвода немецких солдат. Как раз из той дивизии, что и полковник. Немецкий лейтенант видит: никак, корова. И командует:

– Полурота, стой!

Полурота останавливается, и он предлагает румынскому лейтенанту немедленно сдать эту норову.

– Это, – объясняет, – корова стратегического значения, а вы рота, то есть тактическая единица… Тем более что корова данная скорее всего арийской породы, то есть симментальской. И потом я просто поражаюсь: вы под нашим германским руководством шагаете к такому будущему и еще смеете возражать!

Румын попался горячий и первым дает немецкому лейтенанту по морде. И получается картина, достойная кисти Айвазовского: корова мычит. Чудо-бабка визжит, румыны кричат: «Ваш Гитлер – хорошая цаца – чистым бандит!»

Вскоре фрицы себе корову все же отбили, а с ней и Чудо-бабку как бесплатное приложение. И вот обеих повели в немецкий штаб. Начальник ихний насчет коровы доволен, но интересуется, почему у бабки руки связаны. Ему отвечают:

– Бабка говорит, будто это не корова, а барон Эгон фон Фанфарон в виде коровы.

Начальник говорит:

– Я барона знаю, он совеем наоборот, больше на свинью похож. Расстреляйте, – приказывает, – эту старуху поскорее, чтоб она наш авторитет не подрывала.

Привели два солдата Чудо-бабку под кипарисы, развязали ей руки, дали лопатку.

– Что копать? – интересуется бабка, а сама разминает затекшие пальцы.

– Могилу себе копай, зараза!

– Ладно, – говорит бабка, – пущай будет могила.

Она щелкает пальцами, дотрагивается до своего правого уха, и солдаты начинают, как очумелые, сами копать себе могилы. Плачут, друг с дружкой прощаются, но копают. А Чудо-бабка бежит на фашистский камбуз и уже на ходу щелкает пальцами, потому что ихний кок уже хватает барона-корову за рога и собирается чиркнуть его по горло ножичком. Моментально корова пропадает, на месте ее возникает полковник барон Эгон фон Фанфарон.

– Тикаем, – говорит барон, – отсюда, мадам Чудо-бабка, да поскорее!

Отбежали порядком, притомились, присели отдохнуть. Барон отдышался и говорит:

– Мадам Чудо-бабка! Теперь вы должны помочь мне моментально взять город Севастополь!

Старуха говорит:

– Давайте лучше не будем на счет Севастополя. Поскольку это не в моей компетенции.

Барон разозлился, затопал сапогами, но тут как раз наш самолет из-за облака вынырнул. Земля у фанфароновских ног столбом взвилась. Только его, барона Фанфарона, и видели. А Чудо-бабка, как дух пожилой и немощный, не выдержав такого сотрясения, просто исчезла.

Страхи-ужасы

Сколько про этого Змея разговору было – ужас! И громадный он, этот Змей! К глаза у него, кал колеса! И зубы у него, как сабли! И жалит он сразу и жалом и хвостом! И столетние сосны он одним взглядом сжигает! И еще к тому же сразу всех заглатывает, кто попадется!

Находились даже очевидцы, которые будто бы сами видели собственными глазами этого самого Змея-Горыныча и будто он до того громадный, что даже вспомнить страшно.

Сорока, как только про этого Змея услыхала, сразу же вещи свои запаковала в чемоданчик, вспорхнула с верхушек сосны на землю и сняла у крота полноры с голландским отоплением за триста личинок в месяц. Дрова хозяйские.

А крот, уложив личинки в сундучок, закопал его поглубже, чтобы никто не украл: я-де лучше пока что маленько поголодаю, но до личинок не дотронусь. Может, еще не то будет. Шутка сказать-Змей-Горыныч!

Устроилась сорока на новой квартире, отдохнула маленько, подкрепилась чем могла и вылезла ка крылечко поделиться впечатлениями.

Крот рядом с нею присел, голодный, злой, я все волнуется, как бы у него кто личинки не украл.

А тут как раз заяц подошел, ушами прядет. Почтенный такой, многосемейный, не сорванец какой-нибудь. Вечерком морковку-другую съест, на балалаечке для собственного развлечения потренькает и рад. «Я, – говорит, – заяц нормальный, звезд с неба не хватаю, прямо скажу: не общественник. А поскольку где-то за тридевять земель будто бы Змей-Горыныч свирепствует, то я себе поставил задачу: главное для меня, я так считаю, в текущий момент – это выжить. Всех зайцев Змей-Горыныч не проглотит. Авось, меня как раз и не заметит. Я заяц некрупный. А если, в крайнем в крайнем случае, он меня и заглотает, так я по своей мизерной комплекции вполне свободно через черный ход у него и проскользну. Помоюсь хорошенько и снова жив-здоров».

Сидят они так втроем, вспоминают те счастливые и далекие времена, когда агрономов в деревнях еще не было. И какое тогда ихнему брату – сороке, кроту да зайцу – раздолье было: червей в поле – прямо кишмя-кишело, и в огородах червей было масса, и морковку воровать вроде куда привольнее было.

А сорока вздыхает и говорит:

– Я прямо-таки поражаюсь на медведя. Двое медвежат, жена на-сносях, а он хоть бы чуть-чуть струхнул. А между тем такого крупного телосложения! Ведь его же первого Змей заметит к глотанет! Будь я, например, Змеем, я бы обязательно в первую очередь его заглотала. Перво-наперво, жирен; второе, одного мяса пудов двадцать – не менее; третье, шкура богатейшая.

Крот говорит:

– Ко всему прочему я еще ужас какой нервный, У меня на нервной почве хроническая боязнь опасностей. Имею справку врача с печатью. Я даже капли такие принимаю: пятнадцать капель до еды, восемнадцать – после еды. И. представьте себе, все равно волнуюсь.

Тут как раз прилетел воробей. Невидный такой. Сорока даже его за птицу не считала. Так себе – щелкопер. А воробей, между тем, удалой, веселый. Он до того, как Змей явился, ансамблем птичьей песни к пляски дирижировал.

– Вот какое дело, граждане, – чирикает воробей шепотом, – медведь велел сказать, чтобы все на Змея пошли.

Сорока говорит:

– Он с ума сошел. У Змея пять голов и еще на хвосте три запасных. Я лучше пойду прилягу, у меня от волнения голова разболелась я клюв набок сводит.

Крот экстренно юркнул за нею следом в нору: как бы она его личинки от волнения не скушала.

А заяц сказал:

– Можете считать меня трусом. Я не возражаю.

И задал драпака.

Воробей похлопал крылышками, плюнул и полетел дальше скликать народ.

Поднялся в лесу такой шум и топот, что сороке в норе со страху дурно стало, заяц чуть не сомлел, а у крота так живот свело, что он на короткое время даже про личинки позабыл.

А это на подмогу медведю летели орлы, ястребки, соловьи, стрижи, дятлы, снегири, мчались бобры-саперы, лисицы-разведчики. Все население старого бора спешило со всех ног на подмогу медведю.

Потом вдали треск поднялся, грохот, свист, змеиное шипение. Поднялся и стал откатываться все дальше и дальше.

И вдруг они видят снова: летит воробей-связной. Лапка замотана тряпочкой, но веселый.

– Как дела? – спрашивает у него крот.

– Все в порядке! – отвечает удалой воробей. – Две головы уже у Змея отрубили, а к одной ястребок как подлетит, так оба глаза я выклюнул.

– У него еще, окромя прочего, три головы запасные, – напомнила сорока.

– Ничего! Повоюем. Лиха беда-начало. Шутка сказать, какая против него сила поднялась! – чирикнул напоследок воробей и помчался дальше по своим связным делам.

Заяц посмотрел ему вслед и сказал:

– А вдруг Змея этого да по шапке? А? Тогда я себе обязательно награду буду хлопотать. Потому что и мог чёрт знает куда удрать, а я почти у самого фронта спрятался.

Сорока сказала:

– Я сама из норы на дерево перебираться не буду. Пускай мне выдадут вспомоществование. Тем более что моя сестра против Змея сражается а первых рядах. Можете проверить.

Она обернулась к кроту, чтобы узнать его мнение на сей счет, но крота уже и след простыл.

Он давно сидел у своего сундучка и спешно, не пережевывая, глотал личинки. Он боялся, как бы сорока не востребовала их обратно.

А так как для здоровья первейшее дело – тщательно прожевывать пищу, то он схлопоотал себе страшнейшее несварение желудка и к вечеру, не приходя в сознание, сдох.

С чем и поздравляю дорогих читателей.

Два брата

Жил-жил один бывший частник, состарился, стал помирать. Позвал он тогда своих двух сыновей, Кузю и Степу, и говорит:

– Вот я сейчас, детоньки, сыграю в ящик, или, выражаясь более медицински, протяну лапки. Наследства, конечно, никакого не оставляю. Были у меня когда-то три шикарных торговых точки, да они теперь уже давно тю-тю. Тем более, вы повсюду в анкетах пишете, что я кустарь и умер еще в японскую войну. А по совести если говорить, так вам никакого наследства и не нужно, раз вы на хороших должностях и, слава богу, партийные. Но только грустно мне, что вам, как довольно липовым коммунистам, каждый день может проистечь та или иная неприятность.

Тут ему сыновья говорят:

– Мы и сами, тятенька, все время трепещем, поскольку понимаем свое шаткое положение.

Старичок продолжает:

– И вот я, мальчики, все думал, как бы вам помочь, и так по своему торговому понятию придумал, что самое для вас главное дело это – дрожать. А я, со своей стороны, на том свете со знакомыми покойниками посоветуюсь, авось мы что-нибудь сообразим. В случае чего, я вам во сне явлюсь и все скажу, что надо.

Тут ему сыновья опять говорят:

– Учтите, папа, загробная жизнь с научной точки зрения – сплошной миф. Чудес не бывает.

Старичок отвечает:

– Ну, конечно, если чудес не бывает, так я и не явлюсь. А пока что дайте мне что-нибудь смешное почитать, чтобы поднять мое упавшее настроение. Поскольку мне с непривычки как-то невесело помирать.

Дали ему Кузя и Степа свои анкетки, он почитал, от души посмеялся. А тут как раз смерть подошла. Он еще маленько посмеялся и помер.

Трое суток прошло, а отец братьям во сне так и не явился. Наверное, ничего такого не придумал.

На четвертый день встали оба сына с постели и начали действовать. Кузя – тот за эти трое суток многое передумал, так глаз и не сомкнул, прикинул в уме всевозможные варианты и решил, что ему вернее будет дрожать. Оно как-то спокойнее и активных действий не предполагает. И начал Кузя дрожать. На службу придет – дрожит. Бумагу подписывает – дрожмя дрожит. С начальством разговаривает – трепещет. На собрание идет – содрогается: а вдруг про него кто-нибудь вопрос поднимет. Придет на собрание, сядет в уголок поукромнее и трепещет в полумраке. Только его и видно бывало, когда он руку поднимал – голосовал. Домой возвращается – дрожит, и так, сукин сын, дрожит, что несколько раз из домкома прибегали справляться, в чем дело: почему такое дрожание по всему дому идет, что от этой вибрации в нижнем этаже новая штукатурка после капитального ремонта сразу обваливаться начала.

Перво-наперво Кузя решил все свои знакомства прекратить, в гости не ходить, гостей не приглашать, на телефонные звонки не отвечать, писем не писать, с девушками не гулять. А когда уж очень невмоготу становилось, он отдавал себе на поругание свою домашнюю работницу, подслеповатую и придурковатую вдовицу Лукерью.

С соседями по квартире и с теми Кузя всякие отношения прекратил: а вдруг у кого-нибудь из них тетка чай пила с двоюродным братом сослуживца пособника какого-нибудь мошенника? А когда у него спрашивали, не родственник ли ему некто Степан Пискарев, то он про своего брата говорил не мешкая: «Нет, так, однофамилец».

Степа над Кузей всегда смеялся:

– Что ж ты, братец, всем свою трусость показываешь? Эдак ты, братец, далеко не уедешь. Дрожать, братец, тоже надо умеючи.

Но Кузя только махал рукой:

– Где уж нам умеючи. Нам бы уж как-нибудь свой век без особых происшествий продрожать.

Отвечает, а сам зубами щелкает. Дрожит ужасно.

А Степа почему над Кузей смеялся. К нему, представьте, на шестые сутки явился-таки во сне покойный папаша:

– Здравствуй, Степа, здравствуй, сынок. Извини, что замешкался. Знаешь, пока освоился на новом месте, познакомился с соседями, свыкся с новой обстановкой. Так за разговорами вся ночь и проходит. Только, бывало, вспомнишь тебя, сыночек, навестить, тут петухи и поют. Хочешь не хочешь, надо возвращаться в исходное положение. У нас там, в загробном мире, очень строго. Так вот, сынок, загляни-ка завтра в полночь ко мне на могилку. А с Кузей прямо и не знаю, что делать. Я, как покойник, могу ему являться только во сне, а он, бедняжка, целые ночи глаз не смыкает. Только и отсыпается, что на заседаниях.

– Да вы бы присели, тятенька, – заволновался Степа.

– Мерси, сынок, только мне теперь всякие стулья и диваны абсолютно ни к чему. Я уж лучше в лунном свете в свободно взвешенном состоянии покачаюсь. Так вот, Степынька, советовался я со своими знакомыми пять ночей кряду и все без толку. И не то чтобы люди были глупые или малоопытные. Но все они дореволюционные покойники и в советской жизни никак не разбираются. Спасибо, на шестые сутки прибавился к нашей компании один разбитной такой покойник из «бывших». Сын небогатого городового, но довольно воспитанный. Так он сразу дельный совет дал.

И с этими словами тень отца Степы подходит к столу и первым делом выпускает все чернила из Степиной вечной ручки. Засим тень отправляется на кухню и набирает в ручку жижи из помойного ведра. И сразу такая вонь по комнате пошла, что Степе на минутку даже противно стало.

– Садись! – говорит ему тень. – Садись и сию же минуту пиши.

– Что писать, тятенька?

– Донос пиши.

– На кого донос, тятенька?

– На кого хочешь, на того и пиши.

– Разве на Кочкина написать?

– А хоть бы и на Кочкина.

– Так ведь не о чем писать.

– А ты придумай, чай голова не отсохла.

– Чегой-то боязно, папа. Как бы накладно не вышло.

– Волков бояться, в лес не ходить.

Как раз в это время захрипело радио: «Начинаем утреннюю зарядку», – и тень отца Степы растаяла в воздухе, крикнув напоследок: «Действуй, Степа!»

В первый раз Степе боязно было и как-то совестно. Но потом ничего – привык и такой стал специалист по чужим порокам, что прямо прогремел в своем учреждении. Так в тресте и говорили: «До невозможности бдительный человек, Степа. Сразу изобличит. Не приведи господь попасть к нему на карандаш. Такой из себя невзрачный, белесый, а в отношении бдительности самый главный у нас спец».

Идет, бывало, Степа по коридору, а от него все так и шарахаются. Глаза у Степы сверкают, в руке вечная ручка воняет, шаг решительный, вид его ужасен. Он весь как божия гроза. И до такого почета он вскорости дошел, что ему секретарь парткома поручал самолично составлять проекты решений по персональным вопросам: кого исключить, кому строгий выговор с предупреждением, кому – без предупреждения. Пишет, пишет Степа, сбегает на полчасика за помоями, и снова за перо. Тринадцать заявлений на членов партии написал, тринадцать человек из партии исключили. У этих тринадцати исключенных по три друга было. Итого тридцать девять. Для ровного счета сорок друзей по Степиным заявлениям с работы сняли как имевших преступную связь. И до того дело дошло, что сел как-то Степа в машину – куда-то с докладом съездить, а машина ни с места. Невмоготу ей. Вышел Степа из машины, а она – тр-тр-тр – и поехала.

Так и протекала карьера Степы в кровопролитиях и блеске разоблачений, пока не поручили ему как человеку ужасно бдительному проверить дело одного Кузи, который до того дрожал в квартире и на службе, что внушил подозрения. Ведь честному человеку что дрожать, собственно говоря? На этого Кузю заявления были из домкома: так он у себя на квартире дрожит, что вся штукатурка обвалилась и капитальный ремонт насмарку пошел. Отказываться было неудобно, и Степа в два дня подвел своего брата Кузю под исключение из партии. И это был единственный случай, когда Степа сделал доброе дело. Но Кузя этого так не оставил: «Мне-то все равно пропадать!» И давай топить единоутробного брата Степу. Про все его грехи рассказал.

Трое суток напролет писал Степа оправдательное заявление, уморился сверх всякой меры и, ошалев, по нечаянности ткнул себя пером в руку. Помои из вечной ручки потекли по всей кровеносной системе, и произошло через это страшное заражение крови, по-научному – сепсис. Но Степе было глубоко безразлично от чего помирать: от заражения крови или от сепсиса.

Помер-таки, собака!

Мамина Тома

Дело было в автобусе. Входит пожилая женщина и с нею девочка лет десяти, здоровая, как бык. Бабушка и внучка. Внучку зовут Тома. У бабушки в руках кошелка. В кошелке яблоки. Тома затевает разговор:

– Бабка, давай мне яблоко!

Бабушка ей отвечает:

– Яблоки грязные. Вот вернемся домой, вымоем их кипяченой водой, и я тебе дам яблоко. Они от тебя не уйдут. Мы с мамой до них даже не дотронемся.

– Нет, сейчас давай!

– Прошу тебя, Тома, не скандаль.

– В таком случае я начинаю плакать! – заявляет Тома и как завизжит!

Бабушка ей шепчет:

– Тома, если ты будешь продолжать такую политику, то я с тобой перестану ходить куда бы то ни было.

Тома говорит:

– Ах, вот какой разговор?! Тогда я начинаю еще громче кричать!

И действительно, она начинает топать ногами и орать так, словно ее собираются резать.

Бабушка чуть не плачет:

– Тома! Хоть бы людей постыдилась!

А Тома говорит:

– Я маленькая, мне не стыдно. Давай мне немедленно яблоко! Или я такой скандал подниму, что ты прямо сгоришь от стыда!

Тут уж я не выдержал. Я обращаюсь к несчастной бабушке:

– Разрешите, гражданка, я вашу скандальную внучку выброшу в окошко. Она всем нам, пассажирам, ужасно действует на нервы.

Тома сразу вмешивается в разговор. Она говорит:

– Только попробуйте выбросить меня в окошко! А законы на что? Законы не разрешают швырять детей в окошко. Стыдно вам, гражданин, не знать, что дети – это надежда нашей страны!

Тут все в автобусе рассмеялись.

– Вот тебе и на! А еще говорила, что маленькая! Рассуждает, что твой докладчик! Интересно, где она такие слова услышала?

Тома говорит:

– Слава богу, грамотная. Я в свободное время почитываю мамины газеты. Вот где я это вычитала.

Тогда все кругом начинают еще пуще смеяться. А одна женщина – майор медицинской службы – сердито говорит:

– Конечно, дети – надежда нашей страны. Но только, конечно, не такие, как эта капризная я плаксивая девица. Это какая-то скандалистка растет. Прямо противно!

Тома видит такое положение и говорит:

– Я не потому такой крик подняла, что я скандалистка, а потому, что в яблоках содержатся витамины, которые срочно требуются моему молодому и, заметьте, растущему организму.

Майор говорит:

– Витамины всем требуются. Но раз они тебе так экстренно требуются, то я могу пойти тебе навстречу.

Она вынимает из своей полевой сумки пакетик, раскрывает его, вынимает кругленькую таблеточку и говорит:

– Вот как раз тот витамин, который тебе так экстренно требуется. На, кушай!

Тома даже глазом не моргнула. Она говорит:

– А почему вам, товарищ майор, известно, какой именно мне требуется витамин? Вдруг мне требуется витамин В или там, скажем, Це прим?

Майор говорит:

– Потому что я не просто майор, а медицинской службы.

Тогда Тома пускается на такой ход. Она говорит:

– А если вы медицинской службы, то как вы можете мне предлагать кушать вашу таблеточку здесь, в автобусе? Неужели вы не знаете, что надо обязательно мыть руки перед едой?

Тут в разговор вмешивается один старичок. Он говорит:

– Я, конечно, не доктор. Но я бы, – говорит, – прописал этой девице березовые витамины.

Тома видит, что номер с криком не удался, и замолчала.

Вскоре они с бабушкой сошли. Светофор показывал красный свет, и пока автобус не трогался, мы видели, что было дальше.

Мы увидели: подошла к Томе молодая женщина, которая их, видно, поджидала на остановке. И только она взяла Тому за руку, как та заревела и стала кивать на бабушку и топать ногами. Тогда молодая женщина, Томина мама, стала, верно, говорить бабушке какие-то грубости, потому что бабушка плюнула, отдала Томиной маме кошелку с яблоками, а сама ушла. Томина мама еще маленько покричала ей вслед, а потом погладила Тому по головке, вынула из кошелки яблоко покрупнее и дала Томе.

Тогда Тома моментально перестала выть и говорит:

– Граждане, разойдитесь! Не создавайте заторов на перекрестках! Держитесь правой стороны! Будьте культурны, соблюдайте правила уличного движения! Неужели ребенок должен вас этому учить!.. Пошли, мамуня… Граждане, пропустите женщину с ребенком!..

Ну, их, конечно, сразу и пропустили.

Про злую мачеху

Жил один вдовый гражданин. У него была дочь Тома. И была одна вдовая гражданка, У нее тоже была дочь. Дуся. Женился тот гражданин на той вдове. Стала Тома той вдове падчерицей. А бывшая вдова, понятно, стала Томе мачехой.

Тут все и началось.

Конечно, нынешние мачехи, как правило, не чета сказочным. Однако бывают и среди нынешних мачех исключения. Томина как раз и оказалась таким исключением. Она почему-то с первого взгляда невзлюбила Тому и решила ее извести. Но она была неглупая и довольно начитанная особа, все сказки в свое время основательно проработала, а про Золушку так даже законспектировала, и она знала, что сколько ты постылую падчерицу ни терзай, а та назло тебе будет день ото дня хорошеть, а придет она в совершенные лета – обязательно выйдет замуж за распрекрасного юного графа (в те далекие сказочные времена графы считались завидной партией для небогатой девушки). А Томина мачеха любила жизнь во всех ее проявлениях и вовсе не собиралась раньше времени помирать от досады. Тем более что ее новый муж, тоже довольно начитанный в сказках, прямо так и заявил, когда они расписывались: «Будешь моей Томочке плохой мачехой – разведусь!»

Сказал и ушел по своим делам.

Что делать? Время идет, падчерица час от часу хорошеет, злая мачеха час от часу чахнет: точит ее, точит черная злоба.

Кинулась мачеха к Бабе-Яге проконсультироваться.

Ну, а у Бабы-Яги, конечно, все получается в полном отрыве от современности, проще говоря, по старинке.

– Разложи, – говорит эта милая старушка, – костры горючие, что ли, разогрей котлы чугунные, наточи ножи булатные, рубай поскорее постылую падчерицу на мелкие фрагменты да в котел ее, в котел!..

– Что вы, бабуся-Яга!.. А милиция?!. Да она меня за такие дела…

– В таком случае пошли-ка ты ее, падчерицу свою, за каким-нибудь делом на самое дно моря-окияна, а там ее морской царь обязательно живьем заглотает. Это уж как пить дать.

– Ах, да что вы, бабуся! Наукой доказано: нет никаких морских царей на дне морском. Одно, можно сказать, сплошное аш-два-о.

– Наукой, говоришь? В таком случае последний мой тебе совет: изведи ты ее, падчерицу свою, непосильной работой.

– Это в советских-то условиях изводить падчерицу работой! А что соседи скажут? А общественность? Не ровен час еще и в газетах пропечатают!

Тут Бабу-Ягу аж разобрало от злости.

– Знаешь, – говорит, – что, душенька, катись-ка ты от меня на все четыре стороны!

Нажала она какую-то волшебную кнопочку на своем столе, втянуло мачеху с ужасным свистом в печную трубу да и вышвырнуло из дома на улицу.

Отряхнулась мачеха, прическу поправила и отправилась восвояси.

Вот как раз по пути домой ее и осенило.

Назавтра, ранним утречком, она к своему коварному плану и приступила. Еще обе девицы спали.

Мачеха первым делом с родной дочери одеяло долой.

– Вставай, Дуся! Пора матери помогать, горницу убирать, батюшке да сестричке завтрак собирать.

– Что вы, маменька, что вы, родная! Это вы, верно, обознались! Это ведь я, ваша родная доченька Дусенька!

– Не учи мать! Не обозналась я! Вставай!

– Ах, маменька, ах, родная! Пощади мои ручки белые, пожалей моя спину девичью!

– Нет, вставай! Нет, убирай! Нет, собирай!

– А как же Томка?

– Нечего тебе на Томочку кивать! Томочка ныне вроде беспокойно спала… Притомилась, бедняжечка. Еще не все сны она досмот-рела. Пусть ее досматривает.

Так с того утра и повелось. Тома до самого поздна в постельке нежится, а Дуся с матерью по хозяйству хлопочет. Тома глазки продерет, завтраком давится, в школу опаздывает, а мачеха за нею тем временем постельку заправляет, последние нерешенные задачки решает. Тома отзавтракает, Тома отобедает, Тома отужинает, а посуду мыть – Дусина забота.

Чуть у Томочки с учением не ладится, сразу мачеха к мужу:

– Беги, непутевая душа, в кассу взаимопомощи, нанимай нашей Томочке репетитора.

А у Дуси задачки не получаются:

– Сиди, доченька, хоть час, хоть два, хоть до самого утра сиди, а сама добейся, сама реши.

Случится, кто дома захворает, за доктором – Дуся, за лекарством в аптеку – снова Дуся, за молоком в магазин – опять-таки Дуся. А Томочка и бровью не поведет. А мачеха и сама ее ни за что не пошлет. Что вы! Томочка нынче совсем без аппетита кушала! Томочка вроде бы что-то с лица бледновата.

А на самом деле Томочка краснощека и мордаста. А аппетита у Томочки нету: сластями объелась. А одышка у Томочки от обильных жиров, телесами Томочка – что твоя попадья. И в кольцах жирная рука – мачехины подарки.

Видят соседи: мачеха нежит и холит падчерицу – хвалят. И отцу-дураку нравится, что все идет, слава богу, тихо, без скандалов. Ему нравится, что его дочь такая упитанная: никто не скажет, что он плохой отец. Все скажут, что он хороший отец. Это его радует. Ему нравится, когда его считают хорошим отцом. А того он, дурак, не замечает, что злая мачеха своего добилась, что родную дочку она вырастила доброй, скромной, работящей, хорошо грамотной, а его дочка Тома выросла халда халдой, свинья свиньей.

Долго ли, коротко ли, захворал как-то Томин папа. Пришли доктора, прописали клубнику. А где ее в декабре достать? Попробовали купить свежезамороженной клубники, доктора против. Будто бы с научной точки зрения нельзя: чересчур холодна. Попробовали эту клубнику оттаивать. Опять нельзя. Доктора против. Будто бы с научной точки зрения чересчур сыра.

Дуся говорит:

– Дозвольте мне, маменька, во зеленый лес сходить. Читала я во многих сказках, что ежели зимою в лесу хорошенечко поискать, то, при известном везении, случается набрать клубники. Уж очень мне папеньки жалко.

– Что ты, доченька, что ты, родная! Это ведь только в сказках зимою в лесу клубника произрастает!

– Нет, маменька, это уж вы, извините меня за резкость, ошибаетесь. Мы рождены, как сказал поэт, чтоб сказку сделать былью.

Конечно, против цитаты не попрешь. Отпустила Дусю мама.

Вот приходит Дуся во зеленый лес. Ей навстречу дедушка-беседушка. Борода заиндевелая. Сам не гораздо высокий, в валеночках, рукавичками похлопывает. Веселый такой. А при нем парень статный да ладный, и не какой-нибудь там граф или принц, а вполне приличный советский молодой человек Вася.

– Здравствуй, дедушка! С комсомольским приветом, добрый молодец!

– Здравствуй, девица-красавица. А как ты в наш лес попала, по какой такой надобности?

– Я по клубнику, дедушка. Моему бедному отчиму доктора про-писали клубнику.

– Что ты, красная девица! – Будто бы удивляется старичок. – Да ведь это только в сказках клубника зимою в лесу произрастает.

– Нет, уважаемый дедушка, это уж вы меня извините, но только мы определенно рождены, чтоб сказку сделать былью.

– А ты веником орудовать умеешь?

Дуся отвечает:

– С детства приучена.

– А лопатой?

Дуся говорит:

– И лопатой.

– Так вот тебе веник и лопата, разгребай снег вот в этом месте.

Стала Дуся в указанном месте снег разгребать, смотрит, а под снегом стеклянная крыша, а под той крышей – теплица, а в той теплице клубника рдеет. Сочная, сладкая, крупная, сама в рот просится.

Дуся залюбовалась:

– Ах, какая, – говорит, – чудная полиплоидная клубника!

– А ты, умница, как догадалась, что она полиплоидная?

– А вот по таким и таким признакам.

И Дуся так тонко все объяснила про полиплоиды и разные другие учености, что и старик и Вася от удивления только рты пораскрывали.

– Ну, а сколько будет семью восемь?

Это старичок спросил. Он все еще не мог поверить, что она такая настолько разносторонне грамотная.

Дуся моментально отвечает:

– Пятьдесят шесть. Только вы меня, дедушка, лучше про бином Ньютона спросите или еще потруднее.

Так старик даже и спрашивать не стал дальше.

Дуся тогда спрашивает:

– А можно для папеньки немножко клубники набрать? Ему доктора прописали.

Вася говорит:

– Разрешите мне, профессор, как старшему научному сотруднику отобрать на сей предмет наилучшие экземпляры нашего нового сорта. Мне ее папу ужасно жаль. Потому что я так полагаю: у такой славной и образованной девицы отец, безусловно, личность незаурядная. Нам таких людей, как ее папа, надо беречь.

Профессор говорит:

– Действуйте, Вася. И ежели вас не очень затруднит, потрудитесь угостить клубникой и эту умницу-красавицу. Любимых девушек надо угощать самой лучшей клубникой.

Вася даже удивился, как это профессор сразу догадался, что Дуся ему так понравилась. Потом понял: потому что он профессор.

Проводил Вася Дусю домой. Дусе он тоже пришелся по сердцу. А ее родители видят: парень хороший, толковый, научный сотрудник, грамотный, неплохой общественник. Почему за такого человека дочку не отдать?

Отдали.

А Томе, конечно, завидно стало: тоже замуж захотелось. Отправилась потихоньку в лес. Там ее волки и съели.

Ну, не съели. Это я так, для острастки придумал, будто ее волки съели. Будет она зимой ходить в лес! Очень ей нужно! Ей мачеха клубнички в магазине купит. Она никуда сама не ходит. Она только в девках сама по сей день ходит.

А мачеха будто и ни при чем.

А папа Томин руками разводит, у знакомых спрашивает:

– Скажите, пожалуйста, почему у нас Томочка такая неудачная выросла? Столь недовоспитана, столь переупитана? Мы ли о ней не заботились? Мы ли ее не холили?

А что ему его знакомые могут ответить? У них у самих сплошь и рядом такие же заботы.

Понятно?

То-то же.

Спасибо за внимание.

После опубликования данной сказки на страницах периодической печати многие читатели, самые дотошные, завалили меня потоком из трех писем.

В первом письме читатель С. сомневался, как это вдруг мужчина женится на женщине с ребенком, а та – выходит замуж за мужчину с ребенком.

Отвечаю: потому, наверно, что пели страстные песни.

Например, Томин папа (его звали Сидором) так пел, сидя на балконе своей квартиры на третьем этаже:

Ему мачеха (ее Феклой Федоровной звали) отвечала со своего балкона на втором этаже:

А он ей:

Уже, значит, забрало. А тут мачеха, не будь дура, еще маленечко подогрела обстановку. Дескать:

А если бы вас, тов. С., назвали орхидеем, вы бы голову не потеряли?

Он, конечно, моментально потерял и женился.

Теперь читательница Т. интересуется, какая обстановка в том доме, где Баба-Яга жила и как тот дом выглядел, что его по сей день не снесли, и какова с лица эта самая баба.

Отвечаю: во-первых, обратите, читательница Т., свое внимание, что дело это было довольно давно. Дом, в котором проживала эта злобная старушечка, конечно, был на курьих ножках. Но на таких низеньких, что с улицы было их совершенно не видать.

Баба-Яга была довольно заурядной худощавой старушкой, в пенсне и черной шляпке. Ничем от других старушек ее возраста не отличалась, кроме того, что на базу и на рынок летала в ступе. Но на это никто внимания не обращал: привыкли, что у долгожителей случаются самые разнообразные странности.

А что до обстановки в ее доме, то Фекла Федоровна, которая мачеха, только запомнила, что очень было много фикусов в кадках, а в приемной у этой милой старушки висели на стенах довольно пыльные венки с белыми лентами. На одной надпись; «Многоуважаемой мадам Бабе-Яге от благодарных мачех Российской империи», на другой: «Славной моей Бабочке-Ягусе в день ее двухтысячелетия от вечно любящего кузена Змеюши Горыныча». А в кабинете Бабы-Яги висела на стене большая групповая фотография. На ней очень художественно в три ряда стояли и сидели разные отрицательные сказочные персонажи. А в самом центре первого ряда сидела разряженная в пух и прах юбилярша – Баба-Яга.

Больше ничего Фекла Федоровна не запомнила. Наверно, потому, что здорово волновалась.

Читатель У. спрашивает: как это вдруг пришел злой мачехе в голову ее коварный план? Нельзя ли рассказать хоть в общих чертах?

Отвечаю: почему не рассказать? Можно.

Бежала мачеха от Бабы-Яги домой, притомилась и в скверике возле памятника Пушкину А. С. присела на лавочке отдохнуть. А на той площадке кишмя кишит бабками, мамами, няньками. И все с ребятами. А некоторые ребятки, даром что маленькие, веселятся, скандалят, дерутся с бабками, орут, ногами топают, требуют, чтобы им моментально мороженого подали, чтобы любую их просьбу немедленно, выражаясь по-научному, реализовали. А бабки, конечно, стесняются публики, реализуют.

Пушкин на своем пьедестале, на что уж бронзовый, и тот отвернулся: противно стало.

А хор бабок и мамок тем временем собрался в кружок и запел:

Остальные со своих скамеек разом подхватили припев:

Запевалы продолжают:

Затем одна довольно еще молодая мамаша берет слово:

Вот тут-то как раз Феклу Федоровну и осенило.

Вторичное мерси за внимание.

Аморалка

Одна вполне почтенная гражданка лет пятидесяти с гаком как-то ночью проснулась в холодном поту. Ей приснился страшный сон. Будто бы она лежит на диване и читает какой-то серьезный роман про двойную итальянскую бухгалтерию. И вдруг распахивается дверь, вбегает некто Вася, красивый такой паренек, товарищ ее сына-студента, и прямо как есть, в пальто и калошах, кидается обнимать ту почтенную гражданку (ее звать Маргарита Капитоновна), осыпает ее страстными поцелуями и начинает домогаться ее любви.

Конечно, та гражданка как порядочная женщина возмущенно его от себя отталкивает и моментально просыпается вся в слезах. Муж ее, Порфирий Кононович, человек чуткий и нервный, тоже просыпается, спрашивает, в чем дело, почему среди ночи слезы. А она молчит. Плачет от унижения. Прямо-таки в три ручья рыдает. Плачет и думает: «Что же он за нахал, этот юный красавчик Вася! Разве можно так злоупотреблять нашим гостеприимством!.. Кидаться на мать своего коллеги!.. Это ж что-то! Ну и ну, теперешняя молодежь!..»

Вскорости она снова уснула. И снова видит сон. Будто лежит в постели, еле одетая, и читает роман из жизни змееоткормочных ферм, и вдруг снова врывается красавчик Вася, снова хватает ее в свои юные, но в то же время могучие объятья и шепчет горячо, прямо-таки обжигает ухо:

– Дорогая Риточка, будьте моею! – и добавляет по-французски: Сильвупле!

Почтенная женщина уже почти без сил отпихивает преступного обольстителя. Презренный Вася пытается сорвать с неё одеяло, но не тут-то было. Маргарита Капитоновна снова просыпается вне себя от возмущения, – и что же она видит? Одеяло, как его Вася стянул, так и валяется на паркете, а она снова вся в слезах.

– Ну, и молодежь нынче пошла! – думает она, дрожа от негодования. Ведь я ему в матери гожусь!.. Никакого, – думает, – стыда у современной молодежи!..

С такими благородными душевными восклицаниями она кое-как дотянула до утра.

А тут как раз тот разнузданный Вася приходит к ее сыну, чтобы вместе идти в свое высшее учебное заведение то ли на лекцию, то ли на семинар. Приходит, с сыном Маргариты Капитоновны, хи-ха-ха-ха!.. Будто ничего и не было.

А она ему с немым укором в глаза смотрит, головой качает. Дескать, ай-ай-ай, молодой человек, одумайтесь!

А он, представьте себе, хотя глаза от ее взгляда и отводил, но, как показали ближайшая ночь и ее сновидения, надлежащих выводов для себя не сделал. Четыре раза той ночью вел себя аморально.

Поплакала с досады та почтенная гражданка, поплакала, плюнула и подала на Васю в деканат.

И поделом!.. Не снись!..

Никто не умер

Кончилось в каком-то учреждении какое-то совещание. Высыпали его участники на улицу. Обедать идут.

Солнышко светит. Хорошо. Спокойно. Ах, даже, как хорошо!

И вдруг, аккурат пройдя гастроном, выскакивает из подворотни кошка. Черная как сажа! Пересекла тротуар, выбежала на асфальт и дала теку.

Усекли? Кошка. Черная. Пересекла дорогу!

Пути не будет!

Участники того совещания как шли, так все разом и встали. Как вкопанные.

Товарищ Д. сразу повернул назад.

– Ах, – говорит, – представьте, чуть не забыл, мне в гастроном жена наказывала зайти… Память какая! Прямо склероз!..

А глазами в сторону зырк-зырк: совестно все-таки пороть такую явную жеребятину.

Товарищ Г. говорит:

– Лично я, вы не поверите, принципиально который уже год презираю всяческие суеверия, смеюсь над ними дружным смехом… Но я как раз сегодня сдал в театр пьесу на современную тему, и мне и так, без кошки, достаточно страшновато… Понимаете – а вдруг?..

Товарищ Ж. говорит:

– Я ничего теоретического сказать не берусь. Только мне лично известен случай, когда мой личный знакомый вот так вот, повстречав черную кошку, пошел себе дальше своею дорогой, а его через две недели исключили из комсомола за то, что он венчался в церкви.

И тоже вслед за товарищами Д. и Г. поворачивает назад.

Тогда выбежал вперед, потрясая портфелем, убеленный сединами ветеран гражданской войны. Выбежал и крикнул:

– Атеисты, вперед!

Ну, раз такое дело… Раз надо – значит надо.

Зажмурили глаза покрепче и рванули вперед…

Интересно отметить, уже третья неделя прошла после той жуткой встречи, а еще никто, невзирая на кошку, не умер. И дела у всех тех товарищей в полном порядке. И здоровье.

Надо же!

Пламенный привет ветеранам гражданской войны!

Ошибка Матвея

Жил старик по имени Матвей. Жил неплохо. Скажем больше, жил хорошо. Даже лучше, чем ему позволяли средства.

Вот Матвей как-то утром проснулся, и что же он видит! Он видит, куры у него стали деньги клевать. То все не клевали – не клевали, а тут вдруг как заклюют!

«Господи, – думает Матвей, – хоть бы тут поблизости море какое оказалось. Я бы тогда в то море закинул невод, вытащил бы Золотую рыбку и кардинально поправил свое пошатнувшееся материальное положение».

Смотрит, а у самых его ног волны плещут. Матвей моментально закинул невод в те волны и вытащил Золотую рыбку.

А Матвей был хорошо грамотный, Пушкина любил с детских лет, а особенно «Сказку о рыбаке и рыбке». Он ее, наверно, миллион раз прочел. Наизусть помнил.

Все-таки для верности решил уточнить.

– Ты, – спрашивает, – та самая Золотая рыбка?

– Та самая. И я уже знаю, что у тебя с сего утра куры стали деньги клевать. Надеюсь, ты усвоил основную идею знаменитой сказки Александра Сергеевича?

Матвей говорит:

– Еще как!

– Значит, – это уже рыбка говорит, – нечего нам с тобою зря время переводить. Я исполню одно твое желание, а ты меня за это в море отпусти. Только хорошенько подумай. Я после той муторной истории с известной тебе Старухой только одно желание выполняю. И только один раз… Говори же свою мечту, поторапливайся. Мне на воздухе кислорода не хватает.

Матвей спрашивает:

– А уточнить можно?

Рыбка говорит:

– Уточняй. Только побыстрее!

Матвей спрашивает:

– Деньги просить можно?

Рыбка говорит:

– Конечно, можно. Сколько?

Матвей спрашивает:

– А сколько можно?

Рыбка говорит:

– Поторапливайся, Матвей! Мне трудно дышать. Уточняй, и дело с концом!

Матвей говорит:

– А я и уточняю. Сто рублей можно? Это я еще не прошу, а только уточняю.

Рыбка его торопит:

– Дать тебе сто рублей? Дать или нет?

Матвей спрашивает:

– А двести? Я пока еще не прошу, а только уточняю.

Рыбка его пуще прежнего торопит:

– Не томи, человече! Сказывай, сколько!..

А Матвей начитанный, знает, что рыбка от него не имеет права ускользать, пока его желание не выполнит. Ничего ей, думает, не сделается, потерпит.

Он говорит:

– А если, скажем, пятьсот рублей, как тогда?

А Золотая рыбка не отвечает. Глянь, у нее уже глаза заволокло, и она уже в руках его не трепещет. Раскрыла, бедная, рот да так и не запахнула.

– Ладно, – уж только на всякий случай говорит Матвей, – давай пятьсот и по рукам.

А сам понимает, что плакали его денежки, что Золотая рыбка уснула, а по-научному выражаясь, отдала концы.

Вздохнул Матвей, зашвырнул Золотую рыбку в море подальше, а сам поплелся домой.

Ему что. Присмирел. Стал жить по средствам. Счеты завел. Костяшками на счетах пощелкивает, подведет баланс и живет совсем неплохо. И куры у него уже давно снова денег не клюют…

Рыбку жалко!

Прометеевы страсти

Прометей, как известно, титан. С точки зрения демографической титан сын бога и смертной женщины. Полукровка. А полукровки, с точки зрения биологической, личности талантливые и способны на разные поступки, довольно часто – благородные.

Прометей в свое время крупно проштрафился: он похитил огонь с Олимпа и отдал его людям. То есть, конечно, не весь огонь. Его осталось на Олимпе невпроворот, на всех богов во как хватало! Но и на Олимпе были против того, чтобы люди даже понятие об огне имели.

Почему так? А так.

Стали с тех пор люди вовсю пользоваться огнем: разводили костры, освещали и отапливали жилища, варили, парили и жарили пищу, плавили руду, жарили еретиков и т. д. и т. п.

Что же имел со своего благородного поступка отважный титан Прометей? Ни шиша хорошего.

Денег он, конечно, с людей за огонь не взял. Деньги ему как титану были ни к чему. Да их еще в ту пору, кажется, и на Земле не было. Ради денег стал бы он рисковать шкурой? Нет, он просто хотел оказать человечеству ценную услугу, облегчить условия его жизни, ускорить прогресс.

Словом, он решился на свой отчаянный подвиг исключительно ради счастья человечества.

Но ему это, как известно, даром не прошло. Зевс приказал отвезти мятежного титана на Кавказ, на гору повыше, приковать тяжелой цепью к скале с тем, чтобы в установленные сроки прилетал орел и клевал у Прометея печень. Все это с чисто воспитательной целью: чтобы никому больше неповадно было расхищать божественную собственность. И чтобы вообще была дисциплинка. Чтобы никто не осмеливался ослушиваться богов.

Любопытно, что приковал Прометея к скале крепко-накрепко его хороший знакомый – хромой бог, некто Гефест. Конечно, ему было довольно совестно перед Прометеем, и он все приковывал и извинялся, приковывал и извинялся. И все валил на Зевса, на его приказ. Дескать, Зевс приказал, он и приковывает. Поскольку лично ему, Гефесту, как раз неповадно ослушаться Зевса. Оказывается, лично он не любил, чтобы его приковывали к скале.

Он и в дальнейшем, на первых порах довольно часто, по-дружески навещал Прометея, проверить, не пора ли цепям текущий ремонт провести. И каждый раз извинялся до слез.

И прошло много-много лет. Древние греки свое время отжили. Другие появились греки, не древние. Давно уже перестали прилетать орлы – поклевать Прометееву печень. Стали вместо себя ворон присылать. Поклюют вороны наспех печень, и айда восвояси.

А Прометей, бедняжечка, стоит себе на своей скале, как рекрут на часах. Только цепью изредка зазвенит. Смотрит вниз, в долину. А долина (когда-то она пустая была, люди по пещерам прятались) сейчас вся огнями Прометеевыми светится – факелы, костры, окошки в домах, огонь в доменных печах и хлебопекарнях. Прометею все это в радость. Вкусные запахи, огнем рожденные, доносятся из долины – варева, жареного мяса, свежепечённого хлеба, – и снова Прометей радуется: не зря он пошел против всего Олимпа. Приятно, люди его огнем вовсю пользуются. Гори, гори ясно, чтобы не погасло!

Жаль только, плохо голоса различишь за далью расстояния. Что-то вроде про Прометея говорят, а что именно – не разберешь.

И хорошо, что не разберешь.

Бабы собрались, про Прометея языки чешут.

Одна баба говорит: «Прямо беда с Прометеевым огнем! Только и думай, как бы котлеты не подгорели. Куда как хорошо было в старые времена, еще до этого Прометея! Оторвешь, бывало, сколько надо сырого мяса и жуй себе на здоровье… И витаминов больше в сыром мясе, и стряпать не надо. Посолишь, бывало, слезами, и кушай на здоровье. А то отбивай ее, проклятую, да вываляй в сухарях, да переворачивай еще с боку на бок. Да еще когда она подрумянится.»

Другая соседка возмущается: «А пожары?.. Только зазевайся, и все горит синим огнем – и мебель, и дубленки. Прямо хоть не разводи этот чертов огонь! До Прометея, небось, и пожаров никто не знал. А сколько уходит денег на страховку от огня!.. Ребенка одного дома не оставишь. Прабабка мне рассказывала: уйдут, бывало, с прадедом в гости, а ребята остаются одни в пещере. И никакой не было пожарной опасности. Разве что забредет изредка в пещеру саблезубый тигр.»

А третья соседка на правовую сторону вопроса напирает: «А я вам так скажу. Хочешь – не хочешь, а с точки зрения уголовного права, похищение огня – заурядное хищение чужого имущества. Порядочный титан, небось, ничего не позволит себе похитить – ни огня, ни чего другого. Воровать огонь! Фи!.. Сегодня огонь украдет, завтра – амброзию с божественного стола, послезавтра весь Олимп оставит без хитонов, в чем мама родила!..»

Все эти разговоры до Прометея, слава Зевсу, не долетают.

Зато он видит – служит его огонь людям, и Прометей счастлив.

Проедет мимо той скалы на верном своем осле какой-нибудь путник, поздоровается равнодушно с Прометеем:

– Здорово, титан? Как печень?

А Прометей отвечает:

– Лучше всех!..

Временно исполняющий обязанности Заяц

Выскочил Барсук из берлоги, в зубах путевка.

– Что делать? Такая путевка! На такой курорт!! В такое время года!! Бесплатно!!! А на кого лес оставить? Не простой ведь лес! Районного значения лес!

Как раз мимо Заяц пробегал. Барсук его цоп за холку.

– Стой, косой! Останешься за меня временно исполнять обязанности заведующего лесом районного значения!

Так Заяц как стоял, так на все свои четыре коленки и рухнул.

– Товарищ Барсук, да ведь я Заяц степной, к лесам не привычный, заведовать лесами не обученный! Да и куда мне со зверями разными! Не велите казнить, велите слово молвить!..

– Но-но! – рявкнул Барсук и был таков.

Делать нечего. Пришлось Зайцу временно исполнять обязанности заведующего лесом районного значения. Хорошо, в том лесу еще до Зайца и Барсука так жизнь наладилась, что никто, по совести, Барсукова отъезда почти и не приметил. Все шло своим чередом птицы пели, звери рыскали, грибы и ягоды произрастали, цветы благоухали, деревья исправно тянулись ввысь и росли в обхвате.

Так бы, пожалуй, и весь месяц прошел, ко всеобщему благополучию, да только Барсук, в великой спешке собираясь на курорт, забыл прикрыть лопушком окошко в своей норе А в той норе посередке стол стоял, а на том столе, сукном крытом, графин с водой. И как-то в полдень так случилось, что лучи солнца, преломившись, согласно соответствующим законам физики, через графив, сошлись в одну пламенную точку на сукне.

Сукно задымилось, потом – стол с бумагами, а немного погодя и лес занялся.

Стон пошел по лесу:

– Караул, братцы! Горим!.. Товарищ временно исполняющий обязанности заведующего лесом, спасай!..

А как его спасать-то? Известное дело, Заяц этот был существо степное, лесные пожары тушить не обученное, хотя, всем сказкам вопреки, не трусливое. То есть, конечно, и не безумно храброе. Но долг свой Заяц понимал и потому страх превозмог. Ужасно ему было леса жалко. Метался, бедняга, по лесу, не щадя своего живота, и даже того не замечал, что на нем шерстка дымится и усы кольцами пошли.

Кинулся было к телефону – пожарную команду вызывать, – телефон пламенем охвачен и уже не действует.

Стал было в горящем книжном шкафу Большую Энциклопедию разыскивать на букву «П» – «Пожары и борьба с ними» – ан, этот том еще и не вышел.

Заяц туда, Заяц сюда, а лес тем временем сгорел.

Тут, представьте, и Барсук прискакал. Сердитый-пресердитый: раньше времени пришлось возвращаться с курорта.

– Ах ты, – кричит, – такой! Ах ты, – кричит, – сякой! Тебя, – кричит, – оставили временно исполнять обязанности заведующего лесом районного значения!.. А ты мне лес спалил?! Да я с тебя, сукиного сына, так, да я тебя, такого-сякого, эдак!..

И до того он на Зайца кричал, до того на него лапами топал, что Заяц с перепугу помер.

И его счастье, а то затаскал бы его Барсук по судам.

Бедный Воробей

Воробья орлом назначили.

И только назначили, как тут же стали в затылках у себя чесать.

– Черт те знает, как это нас дернуло: данного Воробья – да в орлы!..

Но уже поздно. Уже ему на Орлиной скале гнездо соорудили, уже за него на лету Кукушка замуж вылетела.

Сидит наш Воробей на Орлиной скале, в орлином гнезде, и страшно ему и неуютно. Дует!

Орлы подлетают, крылами машут: дескать, мы вольные птицы, пора, брат, пора!

– Куда пора? – удивляется Воробей.

Орлы объясняют: дескать, туда, где за тучей белеет гора.

– Да что вы, граждане?!

Орлам ничего, взмахнули крылами – и пари, а ему трепыхай крылышками, трепыхай. Уж на что паек получать: под самой, можно сказать, скалой. Орлам ничего, взмахнули крылами – и пари, а ему трепыхай крылышками, трепыхай. Еле до следующей получки отдышишься.

Время проходит. Орлы удивляются:

– Что это, братцы, данный орел вроде как бы и не орел?

Один попробовал догадаться.

– Это, – говорит, – не орел, а эмбрион. Из него с течением времени должон произрасти орел.

Месяц ждут, полгода, год. Всем видно: не получается из данного Воробья орла.

Что ж, в большом хозяйстве всяко бывает. С одним не получилось, с другим получится.

Тут бы воротить нашего Воробья в прежнее его воробьиное состояние. Полезнее бы не было птицы на свете.

Ан нет, неудобно: год в орлах числился.

Так по сей день бедняга в дятлах и мается.

Испекла бабка пирог

Испекла бабка пирог, не большой, не маленький, не высокий, не низкий. Самых что ни на есть нормальных размеров. Но вкусный, с грибами.

А работала та бабка в канцелярии уборщицей. И внук ее там работал, и был тот внук именинник.

Принесла бабка пирог в канцелярию.

– Угощайтесь, милые. Хотите – с чаем. А можно и так, без чаю. В канцелярии увидели пирог – прямо ахнули:

– Ну, боже мой, что за пирог, славный какой!

Писарь Иванов говорит:

– А ну, давайте его скушаем!

Писарь Петров говорит:

– И верно, давайте скушаем!

И уже ножик вынимает. У него чего-нибудь покушать – это раз-раз – и готово.

Но старший писарь – ему Сидоров фамилия – говорит:

– Нет, я от вас или с ума сойду, или раньше времени зачахну. Без разрешения помощника начальника канцелярии я вам дам кушать пироги!

Побежал, докладывает.

Дескать, разрешите доложить: испекла бабка пирог, не большой, не маленький, не высокий, не низкий, так сказать, установленного образца. И поскольку принесла упомянутая бабка упомянутый пирог во вверенную вам канцелярию с конкретным предложением угощаться, то какое на этот счет будет ваше распоряжение?

– Пирог? – спрашивает помощник начальника канцелярии.

– Так точно, пирог!

– С грибами?

– Так точно с грибами!

– Угум! И, главное, свежий! Хоть бы он, проклятый, несвежий был. А то свежий! Нет, я на себя такую ответственность брать не согласен. Пускай лучше на себя начальник канцелярии берет такую ответственность.

Пошел, докладывает.

Дескать, разрешите доложить: испекла бабка пирог, не большой, не маленький, не высокий, не низкий, так сказать, установленного образца. И поскольку принесла таковая бабка таковой пирог во вверенную вам канцелярию с конкретным предложением угощаться, то какое на этот счет будет ваше распоряжение?

– Пирог? – спрашивает начальник канцелярии.

– Так точно, пирог!

– С грибами?

– Так точно, с грибами!

Думает, думает начальник канцелярии и говорит:

– Знаете что? Составьте-ка вы докладную записку. Я с этой докладной к своему начальнику пойду. И как мой начальник скажет, так и будет.

Сказано – сделано. Сели писарь Иванов, писарь Петров, писарь Сидоров и под общим руководством начальника канцелярии четыре дня писали докладную записку.

Дескать, разрешите доложить: и спекла бабка пирог, не большой, не маленький, не высокий, не низкий, и так далее и тому подобное. Красивой черной тушью начертили план пирога, разрез пирога, вид сверху, вид сбоку, вид снизу. Сверили, утрясли, увязали, согласовали, понесли начальнику начальника канцелярии.

Начальник начальника прочитал.

– Вы что же, – говорит, – смеетесь надо мной или что? Бабка пирогом угощает?

– Так точно, угощает!

– Ну и кушайте на здоровье!

Но они не уходят. Переминаются с ноги на ногу. Тоскуют.

– У вас еще вопрос?

– Так точно, товарищ начальник!

– Какой?

– А нельзя ли, чтобы на всякий случай в письменном виде была ваша резолюция?

Тут уж начальник не выдержал.

– Вон! – говорит. – Чтоб вашего духу здесь не было! Извольте исполнять приказание!

Делать нечего, пошли исполнять приказание. А к пирогу уже и подступиться нельзя: зачерствел, окаменел, и нож его не берет.

Достали топор, по пирогу р-р-раз!

Пирог цел, топор вдребезги.

– Вот морока на мою голову! – сказал начальник канцелярии и велел написать докладную записку, что, дескать, испекла бабка пирог, не большой, не маленький, не высокий, не низкий, и так далее и тому подобное. А посему просим вашего распоряжения о списании одного (в скобках – одного) топора, и так далее и тому подобное.

Тьфу! Сказка вся.

Исполнение желаний

Вызвали Сотрудничка, вручили командировку.

Так, мол, и так, с получением сего извольте отправиться на такой-то карьер заготовлять мрамор для энского строительства.

– Есть! – сказал Сотрудничек и уехал на карьер.

Вот он день мрамор заготовляет, два дня, неделю. На второй неделе притомился и стал думу думати.

Дескать, заготовляю я мрамор не покладая рук. А что мне, Сотрудничку, за мою службу будет? Уж во всяком случае не меньше, чем благодарность в приказе.

А может, не благодарность, а почетная грамота?

А вдруг не грамота, а медаль?

Или даже орден?

И до того, представьте, мерзавец додумался, что ежели он свое задание в срок и полностью выполнит, то не иначе как поставят ему при жизни памятник и на том памятнике его имя, фамилию золотыми буквами высекут.

И только он до этой мысли дошел, как стал лучший мрамор откладывать себе на памятник.

Чтобы было на чем высекать.

И ведь верно, высекли. Специальная комиссия приезжала. Высекла.

Кота пожалели

На подоконнике Кот лежал. И кто по тротуару мимо того Кота проходил, каждый того Кота жалел:

– Боже ж мой, какой исключительный Кот! Здоровый! Пушистый! Хвостатый! Усатый! А жизнь у него какая? Скучища: без охоты, без движений, без деятельности! Такому бы Коту развернуться – он бы грызунам показал, где раки зимуют!

А Кот сквозь дрему такие разговоры слышит, и лестно ему, и даже отчасти себя жалко, что вот действительно зазря у него, пожалуй, жизнь проходит на скучных и постылых канцелярских харчах. Помечтает, позаседает, погрустит и снова вздремнет.

Вот раз добрые люди взяли его, сонного, за холку и перенесли потихоньку с того подоконника да во глубину России, в энский мучной амбар.

«Век, – думают, – будет нас Кот благодарить. Уж то-то ему, Коту, в амбаре раздолье! Уж то-то ему в амбаре есть где силушку свою показать!»

Только вдруг слышат: визг в амбаре, писк. Вылетает оттуда наш красавец пулей, хвост трубой, шерсть дыбом, спина баранкой, глаза горят, ровно уголья.

– Это что же такое? – орет. – Это какой же дурак меня в амбар занес? Да ведь там мышей полно!..

И снова дрыхнет Кот на подоконнике, и кто мимо проходит, всяк того Кота жалеет.

Про удивительное дерево

И название-то какое страшное: «Дендрарий»! Вроде бог весть какая заразная болезнь. А на самом деле – ботанический сад.

И сидел в том дендрарии, в беседке под сенью роз и магнолий, Директор и, конечно, составлял отчет.

Он уже все, что касается почек, описал. Какие в отчетном году распустились, какие, наоборот, засохли. И он уже к клумбам подбирался.

И вдруг приходит из центра бумага. Дескать, наслышаны мы, что во вверенном вам дендрарии произросло Удивительное дерево. Так чтоб под личную вашу ответственность окружить заботой и вниманием.

«Вот морока на мою голову! – думает Директор. – Еще заботой окружать! А работать когда?»

Но он еще надежды не теряет. «А вдруг, – думает, – там, в центре, ошиблись и никакого такого Удивительного дерева во вверенном мне дендрарии не произросло?»

Вылазит он из своей беседки, видит: нет, произросло. И уже вокруг того дерева разные научные работники руками всплескивают, радуются, удивляются, мнениями обмениваются.

Один доктор наук так говорит:

– Ежели на этом дереве надлежащим образом надлежащий сучочек надломить и к тому сучочку надлежащим образом надлежащий краник приладить, то будет из того краника течь сироп, хочешь – вишневый, хочешь – грушевый, хочешь – еще какой…

Другой доктор наук говорит:

– А я еще так полагаю, что при хорошем уходе из него и пирожные можно получать. Надлежащим образом кору вырезай, и будут тебе ароматные и высококалорийные пирожные. Хочешь – с кремом, хочешь – без.

Видит Директор: влип. Хошь не хошь, а окружай заботой. А как ею окружать, заботой этой проклятой?

Что бы у людей спросить – сам стал думать. Четыре дня думал. Придумал.

Позвал мраморных дел мастера, заказал большую мраморную доску. А на той доске велел золотыми буквами высечь: «Дерево Удивительное. Руками не трогать! Штраф 10 рублей!»

Потом подумал, велел еще нуль прибавить. Стал штраф сто рублей. Он так полагал: больше штраф – больше заботы.

И велел ту доску к Удивительному дереву приколотить. И только приколотил, как в раж вошел.

А вдруг с другой стороны посетитель подойдет и доски не заметит?

Велел с другой стороны такую же доску приколотить – и опять недоволен.

«Кто, – думает, – в нашем дендрарии главный нарушитель или, еще точнее, посетитель? Мальчонка, росту малого».

И на уровне мальчоночьих глаз приколотил две доски.

На самой верхушке – на случай, буде заявится в дендрарий великан, так чтобы и тот не мог отговориться незнанием, – две доски приколотил, и только кончил шестую приколачивать, смотрит, а дерево-то и засохло.

Ну, Директор, конечно, не растерялся. Быстренько сочинил объяснительную записку, все шесть досок к ней в качестве оправдательных материалов приложил и отправил малой скоростью в центр. Так они по сей день и идут, и неизвестно, когда дойдут.

Но это еще полбеды.

А вот привелось нам узнать, что в соседнем дендрарии выросло такое же Удивительное дерево и будто туда собираются приглашать консультантом по окружению заботой этого самого Директора.

Вот что страшно.

Комариная клятва

Вечер был. Сверкали звезды.

Комары летали. Кусались.

Одного словили.

Запищал Комар, застонал, ну лапки ломать. По колени в слезах. Пощады просит:

– Да что вы, граждане! Да это ж такая ошибка!.. Да это вы меня, верно, за малярийного приняли, за анофелеса! А какой же я анофелес? Я же самый что ни на есть обыкновенный комар! Брюшко у меня как? Брюшко у малярийного – под углом или даже, простите, вертикально. А щупики нижних челюстей? Вернейшая ведь примета! У меня, видите, щупик короче хоботка! А у амофелеса проклятого щупик хоботку равен. Это вы хоть у кого проверяйте, всякий скажет, что не вру. Хоть в справочник загляните, хоть в «Жизнь животных»…

– Однако, – сказали Комару, – кусаешься! Зуд от твоих укусов несносный. Житья от тебя, Комар, нету.

– Так ведь я всю жизнь только и делаю, что стараюсь не очень больно кусать. А с сего числа слово даю и вовсе не кусаться! Хотите, расписку напишу? Пожалейте меня, разнесчастного Комара, многосемейного…

– Многосемейного? – спрашивают. – Да неужто ты многосемейный? Мы этого не знали, что ты многосемейный.

– Не верите? – заливается Комар слезами. – Да вы вон в ту лужу гляньте, сколько в ней личинок плавает, все мои!

Пошли проверять. Видят, верно, личинок видимо-невидимо. Может быть, миллион, может быть, и того больше.

– А что же, – сказали, – а может, и верно, попробовать его отпустить, поскольку он, во-первых, действительно обременен семьей, а во-вторых, согласен дать расписку?

Комар ужас как разволновался.

– Ах! – говорит. – Как же я вас покорнейше благодарю! Дай вам, – говорит, – бог за вашу доброту здоровья, а деткам вашим всем быть генералами, да лауреатами, да академиками! Зарок даю не кусаться. Давайте мне бумагу, давайте мне самопишущее перо, сейчас я документ буду подписывать.

Разгуделся Комар, раскричался, лапками по письменному столу стучит, глазами сверкает. Видят, очень искренний Комар. Выпустили его из щепоти, дали бумагу, самопишущую ручку.

– На, подписывай!

А он как вопьется в чью-то руку, да и был таков.

– Ах ты, проклятый, ах ты, клятвопреступник! Лови его!..

Попробуй поймай!

Стакан воды

Случилось в одном довольно большом городе, в одном довольно большом учреждении некое совещание. Не то план утверждали, не то ошибки признавали, не то еще что-то в этом роде. В данном случае это никакого значения не имело.

А имело значение то, что в этом учреждении на совещаниях, заседаниях и тому подобных ассамблеях ораторам подавали чай с лимоном.

Мы, обратите внимание, отнюдь не против, чтобы подавали чай с лимоном. У нас совсем о другом разговор.

Служил, видите ли, в том учреждении один растущий работник, которого по заслугам и начальство и сослуживцы жаловали. Назовем его для удобства Сидоровым, Рос тот Сидоров не по дням, а по часам, и все предсказывали ему в самом ближайшем будущем серьезное и, заметьте, заслуженное повышение в должности.

И оратор он был неплохой.

Так вот, пришла на том совещании очередь выступать Сидорову. Похлопали ему в зале. Похлопали в президиуме. Начал Сидоров свою толковую по содержанию и интересную по форме речь.

Между тем появляется из-за кулис (совещание происходило в клубе) дежурная официантка и выносит товарищу Сидорову причитающийся ему как оратору стакан.

Но не такой, как предыдущим ораторам, не с чаем и лимоном, а с самой что ни на есть обыкновенной кипяченой водой.

Зашептались многие рядовые участники совещания:

– Заметили? Сидорову – и вдруг простую воду!.. Интересно!..

Зашептались и в президиуме:

– Ох, братцы, тут что-то не так! Дыма без огня не бывает!

Да и сам Сидоров, на что бесстрашный был человек, как увидел, что ему официантка подала, побелел, ослабел, что-то такое довольно несусветное забормотал, всю свою продуманную речь свалял комом, до конца не договорил, махнул рукой и сошел с трибуны без единого аплодисмента. Да и хлопать за такую речь, по совести говоря, нечего было.

Так и сник товарищ Сидоров. И никто ему больше не хлопает. Да и выступать он сейчас стал не в пример реже и совсем не так толково, как в былые, чайные времена. Уверенность потерял в себе, что ли.

Третий месяц предъявляет он всем встречным и поперечным справку от шеф-повара, что подана была ему вместо чая вода не по какому-нибудь особому замыслу, а просто потому, что не хватило заварки. Но никто ему не верит. Да и сам он, между нами, конечно, не очень этой справке верит.

В самом деле, всем крепкий сладкий чай с лимоном, а Сидорову, почему-то именно Сидорову, стакан наиобыкновеннейшей кипяченой воды! Есть над чем задуматься!

Прахом пошла вся карьера Сидорова. Ну, не совсем прахом, а впредь до окончательного выяснения.

А как ты это выяснишь, когда никаких концов в этом деле не найдешь, а документов только и значится, что справка шеф-повара. Знаем мы эти справочки!

Вот ведь беда какая!

Морковные страсти

Хорошо работал Заяц заместителем заведующего мясным складом. Только такого и выдвигать.

Выдвинули. Заведующим морковным складом. Пускай растет на самостоятельной работе.

Но Заяц, представьте, всех удивил.

– Помилуйте меня! Не губите меня, Зайца честного, многодетного, никогда под судом не состоявшего!

Барсук, так тот даже оторопел.

– Это как понять? В каком таком смысле тебя, Зайца, миловать? Ведь мы тебя, братец, повышаем! Из замзавов в завы!

– Так ведь склад-то морковный! Морковный! А я Заяц!

– Мда-а-а! – сказали начальники. – Действительно, некрасиво как-то получилось. Только не передокладывать же в самом деле. Ты, Заяц, возьми себя в лапы и крепись.

Взял себя Заяц в лапы, стал крепиться. День крепится, два крепится. Совсем с морды спал Ползайца осталось.

На третий день с самого утра заявляется в Главное морковное управление. Трясется весь, глаза бегают, уши обвисли, как тряпочки.

– Жена! – говорит. – Семеро зайчат! – говорит. – На пороге, – говорит, – преступления стою! Не могу больше крепиться. С сего числа начинаю казенную морковку грызть.

И слезы льет в три ручья.

Снова зачесали затылки начальники.

– Вот ведь беда какая! Выдвигай после этого зайцев!.. Но не передокладывать же в самом деле! Ладно, – говорят они Зайцу, – ты, милый, не горюй. Мы твоей беде поможем.

И стали каждый день, только Заяц на склад, навешивать ему на губы висячий замок и запирать на два оборота.

Подобрали и честного, непьющего товарища: утром запирать, а вечером отпирать замок, снимать его с губ заведующего складом.

Только проходит еще трое суток, снова является Заяц по начальству. Какой там Заяц! Одна тень, И говорит:

– Увольняйте меня поскорее с этой должности, или я за себя не отвечаю! Уже я, – говорит, – ключик подобрал к моему замку.

И в голос воет.

Ах ты, беда какая! Экстренно собрали совещание и постановили:

– Помимо того замочка, навешивать Зайцу на губы еще дощечку и на ту дощечку ежеутренне накладывать большую сургучную печать.

Подобрали и для этой цели подходящего работника – печать накладывать и снимать, и еще одного проверенного товарища – на должность лодыря-хранителя печати, и еще одного – по спичечной части, и еще одного – по сургучной и шпагатной, и еще одного – хранителя дощечки, замка и двух к нему ключей, и бухгалтера на предмет материального учета, и еще одного – на должность агента по закупке сургуча и бечевок, и еще одного – в отдел кадров, чтобы ведать этими кадрами.

Итого девять человек работников.

Не передокладывать же в самом деле!

Конечно, против печати не попрешь. На печать даже Заяц в морковном окружении лапы не подымет. Ни одной казенной морковки Заяц не тронул. Но от незаячьего нервного напряжения захворал. Очень тяжело занемог. Вот-вот ноги протянет.

Доктора говорят: не жилец он на этом свете.

Но Заяц – это еще только полбеды.

А куда прикажете девать девятерых работников?

А ведь у каждого семья!..

Срочно ищут другого зайца.

Кузя

Жили-были муж и жена. У них долго не было детей. А потом родился сын. Они его назвали Кузей. Рос он здоровенький, пухленький, чистенький. Уж очень ему родители попались чистоплотные: чуть что – умывали руки.

Подрос маленечко Кузя, стали родители обучать его правильному хождению:

– Будешь ходить по улице, смотри, сынок, себе под ноги, как бы не споткнуться. Придется по паркету пройтись – под ноги смотри: на паркете поскользнуться проще простого. По горной тропинке подниматься будешь – олять-таки смотри под ноги. Не ровен час, скатишься с верхотуры в самый овраг. Как бы шею себе не сломал! Спускаться будешь с горы – пуще прежнего под ноги себе смотри, а то и до растяжения мышц недалеко. А пошлет тебе господь за благонравие и успехи путевочку в Сочи – по пляжу ступай осторожно, чтобы тапочки раньше времени не стоптать, и под ноги, под ноги себе смотри в оба! А то нахлынет на тебя, дурным часом, волна, захлестнет, промочит, а то и вовсе унесет в море.

Сказали так Кузе его любящие родители, еще какое-то время пожили и умерли, оплакиваемые ближайшими родственниками.

Стал Кузя родительское завещание выполнять: шагал ли по паркету, подымался ли в гору, спускался ли под гору, прогуливался ли по вешнему полю, бродил ли по вековому лесу, слонялся ли по улице, болтался ли по пляжу – всегда неустанно и прилежно себе под ноги смотрел. Ни разу за всю жизнь не споткнулся, ни разу не поскользнулся, ни разу себе мышц не растянул, ни разу лба не расшиб, ни разу в канаву ногой не попал, ни разу его волной морской не окатило.

Так, сукин сын, и помер, ни разу не увидев ни синего неба, ни ясных облаков, ни солнечных зорь, ни светлой россыпи звезд, ни огней городских, ни сельских красот, ни лиц человеческих.

Несчастный случай

Жил в одном городе писатель по имени Лука. Писал романы.

Ужасно его хвалили. Дескать, подумать только, левой ногой человек такие толстенные романы выкомаривает!

Что до читателей, то они его сочинения не могли вспомнить без слез: уж очень трудно было их вспоминать – памяти не за что зацепиться.

Но раз эти сочинения хвалили, то читатели понимали, что читать их надо. И читали.

Переходил как-то Лука через перекресток, на светофор не посмотрел (привык, что в его присутствии все движение останавливается) да и попал под машину. Она его не совсем задавила, но левую ногу все же порядочком попортило.

Кинулись читатели к Склифосовскому проверять, точно ли Луке ногу отдавило и точно ли левую, и надолго ли через этот несчастный случай произойдет облегчение и читателям и издателям.

Доктора сказали:

– Да, действительно. Ногу. Левую. Попортило по меньшей мере на целый исторический период.

Вроде как бы проверили, верно ведь?

Ан нет. Проверили, да не до конца.

Что левую ногу Луке попортило – это факт.

Что он той ногою по меньшей мере целый исторический период орудовать не сможет – тоже факт. Но только с чего, собственно, добрые люди решили, что Лука пи-сал свои сочинения левой ногой? Даже смех берет!

Совсем даже наоборот.

Лука был левша.

Лука писал правой ногой.

Про двух котов

Жили-были два кота. Одного Петькой звали, другого – Васькой.

И как раз в двух домах крысы завелись.

Взяли жильцы в один дом Петьку, в другой – Ваську.

Петька как принялся за дело, так, поверите, в три дня всех крыс до единой передушил. Не стало в доме крыс. Жильцы радуются, хвалят Петьку.

– Ай да кот! – говорят. – Всем котам кот!

Еще день проходит. Захотелось Петьке жрать. А крыс нет: всех передушил.

Стал Петька хлопотать, урчать, мяукать: дескать, граждане, исть хоцца. Подайте, урчит, коту на пропитание!

А жильцы:

– Да ну тебя, Петя! Где это видано – котов кормить? Коты должны мышами питаться, крысами.

Стал; конечно, Петька чахнуть, вянуть.

А Васька оказался не дурак. Двух крыс поймает, задушит, притащит, жильцам покажет. Жильцы видят: старается кот – похвалят. Потом Васька тех двух крыс уплетет и айда на боковую, спать до завтра. А завтра снова двух крыс поймает и снова, перед тем как съесть, хозяевам покажет.

И что же? Хозяева рады, крысы не особенно жалуются, а Васька на всю жизнь обеспечен лаской, очень хорошо поживает, Петьку жалеет.

– Ах, – говорит, – ну не глупый ли он кот, этот бедный Петька? Ужас до чего непрактичный!

Птичьи дела

Повысили Скворца в должности.

Стали в отделе кадров мозгами раскидывать, кого на Скворцово место поставить.

Орла?

Не пойдет.

Сыча?

Не пройдет.

Козла?

Нужна птица.

Грача?

Живет с Синицей.

Пересмешника?

Не видно проку.

Галку?

Родня Сороке.

Сороку?

В родстве с Галкой.

Тетерку?

Говорят, нахалка.

Ворон?

Слишком черен.

Дрозд?

Уж больно не прост.

А что до Ласточки, так у той и вовсе родственники в Африке. Думали, думали, весь четвертый том Брэма измусолили. Прочитали: «Ворона очень осторожна».

Остановились на Вороне.

А в помощь Вороне решили консультантом Ворона.

Прилетел Ворон на переговоры.

– Да вы, – говорит, – что, смеетесь?! Не надо быть Вороном, чтобы увидеть, что это самая что ни на есть Ворона!

Почернел с досады черней своего крыла и улетел восвояси. Помялись маленько в отделе кадров, почесали у себя в затылках и пригласили Дрозда.

– Вот что, Дрозд. Раскидывали мы тут в отделе мозгами, кого на Скворцово место поставить:

Орла?

Не пойдет.

Сыча?

Не пройдет.

Козла?

Нужна птица.

Грача?

Живет с Синицей.

Пересмешника?

Не видим проку.

Галку?

Родня Сороке.

Сороку?

В родстве с Галкой.

Тетерку?

Говорят, нахалка.

Ворон?

Слишком черен.

Ты, Дрозд,

Извини, уж больно не прост.

А что до Ласточки, так у той и вовсе родственники в Африке. Словом, остановились мы на Вороне. А тебе, Дрозд, особое наше доверие: будешь при Вороне первым консультантом. На тебе, братец Дрозд, ответственность будет во какая! Поскольку, сам понимаешь, Ворона – она ворона и есть, да еще к тому же молодая, малоопытная, да и знаний у нее кот наплакал. А ты, Дрозд, и глубокоуважаемый, и многоопытный, и общественник, и чересчур даже грамотный, и в боях участвовал, и за границей не был, и т. д., и т. п. Понятно?

– Понятно!

– Ну и действуй!

Моментально вызвали Ворону.

– Смотри, Ворона, чтобы без консультации с Дроздом ни-ни! Понятно?

– Понятно!

– Ну и с богом!

Стала Ворона действовать. Ворона – ворона, а пользу свою понимает. Без Дрозда ни шагу.

Дрозд на бюллетень, и Ворона на всякий случай прихворнет. Дрозд выздоровеет, и Ворона тут как тут, посетителей принимает.

Но ответа сразу не дает.

– Уж ты, – говорит, – дорогой посетитель, не обессудь, а только я поначалу с Дроздом проконсультируюсь, и как тот скажет, так и будет.

Посоветуется с Дроздом, хорошенечко запомнит его точку зрения и выскажет ее посетителю уже как свою резолюцию.

Посетитель уходит довольный, премного благодарный, мечтательный.

– Эх, – говорит, – вот бы нам да такую Ворону, как этот Дрозд!

О пользе известки

Большой был сад. Одного садовника не хватало. Двоих наняли. Оба старательные. Оба саду добра желали.

Пришла пора стволы белить, чтобы червь не пошел.

Один садовник так говорит:

Сад у нас большой, хозяйство богатое. Не будем прибедняться. Денег хватит.

И вымазал деревья чудной белой эмалью.

Блестят деревья – глазам больно. Красота неописуемая.

Хоть экскурсии води.

А второй садовник говорит:

Нам сад разводить, а не богатством хвастать.

Разболтал в ведре известку и побелил свои деревья.

Ему тот садовник говорит:

Ты что? Дамы пройдут, еще испачкаются о твою известку. Второй садовник говорит:

– А пес с ними, пусть не шляются. Здесь не парк для прогулок, а плодовый сад. Тут фрукты растут на пользу людям.

Прошла весна, лето минуло. Наступила осень.

Стали сравнивать, у кого как уродилось.

Смотрят, а у того, на которого дамы жаловались, урожай получился не в пример богаче…

Мы никак не говорим, что эмаль хуже известки.

Все полезно во благовремении. Для борьбы с червями полезней известка.

Про Таракана

Ходил Таракан за море-океан.

В чемодане. Словчил, залез, спрятался.

А прилетели за море-океан. Таракан из чемодана вылез, усики расправил, и пошел, и пошел.

Сначала всю комнату обошел, где чемодан лежал. Все обнюхал, Забрался в комод, а там библия. Таракан и по ней полазил, обнюхал всесторонне. Пахла библия вкусным клеем. У Таракана даже слюнки потекли.

Потом под щель дверную подполз, снова усики расправил – ив коридор.

«Батюшки! – думает Таракан. – Да я ли это? Вот уж доподлинно сподобился. На старости, можно сказать, лет. Заграница! Люди кругом сплошь заграничные. Хоть бы увидеть здешних тараканов! Чай, каждый не менее навозного жука! А вдруг с мышь ростом?! Вполне даже свободно!..»

Шел он так, шел, от восторга в слезах по щиколотки, чуть кому-то под ноги не попал, но увернулся – и шасть в приоткрытую дверь.

А за дверью комната, вся белая. Светло, как днем. Сколько у Таракана глаз, все зажмурил. Ах, сколь хорошо! До чего благолепно!

И стоит посреди того помещения (кому комната, а Таракану – «площадь неоглядная» что-то круглое, белое, гладкое, блестящее, высокое-превысокое, в полтораста тараканьих ростов, а то и более. И пахнет-то, пахнет, ну как в раю тараканьем.

«Вот она, – Таракан подумал, – та самая башня из слоновой кости! Теперь мне бы только на нее взобраться, глянуть с этой неописуемой высоты на всю заграницу – и помирать можно».

Перекрестился и полез. Сколько он раз с полпути вниз падал, уму непостижимо! Но своего все-таки достиг. Добрался до самой вершины, глянул по сторонам, закружилась у Таракана голова от необъятных просторов, и упал он прямо внутрь той самой башни. Но не разбился. Живой остался.

Смотрит, а он в воде на спине плавает.

Хорошо! Прохладно!

И вдруг загремели, заревели могучие горние потоки…

И унесло Таракана из заграничного унитаза прямо в заграничную канализацию.

А что с ним дальше было, с тем Тараканом, то нам не известно.

Происхождение вида

Загорелось Кондрату стать кандидатом. Кандидатом наук.

Каких наук?

А хоть каких.

Кондрат как рассуждал? Кондрат рассуждал так:

«Васька – кандидат? Кандидат.

Кузя – кандидат? Кандидат.

Борька на что уж собой невидный – кандидат. И уже он будто бы на заграничных научных конгрессах выступал с докладами.

А я чем хуже? Хочу тоже быть кандидатом!»

Работа не пыльная. Почет. Всякоа другое…

Стал Кондрат прикидывать, в какую науку податься, чтобы полегче. Чтобы без математики.

«А что, – думает, – давай ударю по обезьянам! Уж больно они забавные. Смехота».

Ударил. Накарябал работу «О превращении обезьяны в человека». Обрисовал, конечно, роль труда в очеловечении обезьян. Доказал, что Фридрих Энгельс и на этот счет не ошибся.

Комиссия видит: Фридрих Энгельс не ошибся. Это факт. Значит, основная мысль кондратовой работы вполне здоровая.

С другой стороны, какая разница – кандидатом больше, кандидатом меньше? Жалко, что ли?

Стал Кондрат кандидатом наук. Оформился научным сотрудником, плюнул на ладошки, приступил к работе. А работа, ну никак не идет. Не те у Кондрата данные. Неподходящие для подобной деятельности.

Ему бы уйти работать по прежней специальности. Но ах как не хочется из науки уходить! Уж больно непыльная работа. Почет. То-се.

Смотрит Кондрат: единственный выход – заделаться Хорошим парнем.

Заделался.

В стенгазету написать?

Другие волынят, мешкают. Кондрат пишет. За то его редколлегия любит.

Со школьниками покалякать о пользе наук?

Другим, бывает, недосуг. Кондрату всегда досуг. За это его местком ценит.

В комиссию войти по склочному делу? Морока, маята, времени съедает невпроворот. Другие идут с неохотой. Кондрат – с дорогой душой. За это на него ученый секретарь не надышится.

За это его и в Самом главном обезьяньем управлении не раз а приказах отмечали.

Приходит надлежащий срок сдавать научную работу. У Кондрата спрашивают:

– Как у тебя, Кондрат, с темой?

А как у Кондрата с темой? Никак, конечно.

Директор сомневается:

– А может, нам Кондрата уволить?

Редколлегия возражает:

– Что вы! Такого Хорошего парня!

Местком говорит:

– Будем конфликтовать. Такие Хорошие парни на улицах не валяются. Самородок-общественник.

А ученому секретарю только конфликтов и не хватает.

– Ладно, – говорит, – имеется предложение: дать Кондрату отсрочку по его теме годика на полтора. Нет смысла его особенно торопить. Нет в науке ничего хуже спешки.

Шло время. Наука росла.

А Кондрат отрастил себе бороду. Почище, чем у Шмидта. Завел золотые очки. Достиг такой научной внешности, что фоторепортеры его второпях то и дело принимали за члена-корреспондента Академии наук. И даже были случаи – за академика.

Пришло время в девятнадцатый раз отсрочить Кондрату представление его научной работы, смотрят, а он стал как-то очень уж странно передвигаться по институту. То, бывало, ходил, как все люди. А сейчас все норовит никому не казать своей спины. Скинет у себя в кабинете пальто в одиночку, чтобы никто не видел, и передвигается куда надо, прижимаясь спиной к стенке.

Мало ли какие странности у научных сотрудников случаются!

Привыкли и к Кондратовым странностям. Перестали обращать внимание.

Только как-то поднялся внезапно на улице сильный ветер. Ка-ак хлопнет форточку! Стекло брызнуло, зазвенело.

Обомлел Кондрат с перепугу, кинулся наутек.

И тут все вдруг замечают, что у Кондрата сзади болтается хвост. Темно-рыжий. Мохнатый. С кисточкой. Торчит из штанов сквозь специальную прорезь.

Конечно, моментально вызвали «неотложку».

Осмотрели доктора Кондрата, покачали головами. Дескать, процесс зашел у пациента слишком далеко.

Объясняют:

– Что верно, то верно: время, труд превратили обезьяну в человека. А от безделья, оказывается, получается наоборот: человек на наших глазах превратился обратно в обезьяну. И наша наука медицинская в данном случае бессильна. Теперь уже совсем скоро Кондрат начнет шерстью обрастать.

Ах ты, боже мой, скандал какой!

Отвезли Кондрата в зоопарк, поместили в персональную клетку. Все-таки бывший кандидат наук…

Теперь каждый может его там увидеть: третья обезьяна справа.

Печальная такая.

Еще бы! Превратиться в обезьяну за два года до пенсии!

Про Ахмета

Будто бы не в нашем царстве, не в нашем государстве жил в стародавние времена один научный сотрудник. Астроном. По имени Ахмет. И будто бы тот Ахмет придумал, как гасить небесные светила. По представившейся чрезвычайной надобности.

Прослушал про это тамошний султан, велел доставить Ахмета пред его ясные очи.

Доставили.

– Ты, – султан спрашивает, – тот самый Ахметка, который якобы умеет гасить небесные светила?

– Тот самый, ваше султанство. Но только не якобы, а на самом деле придумал, как гасить небесные светила по представившейся, конечно, чрезвычайной надобности.

– А ну, – султан говорит, – погаси-ка мне во-о-он то светило!

И ткнул пальцем в небо.

– Ваше султанское величество! – побелел прямо-таки Ахмет. – Зачем понапрасну светила переводить? Ведь только по представившейся чрезвычайной надобности!..

– А мое пожелание – не чрезвычайная надобность?.. Гаси, сукин сын, сию минуту! Или мой меч – твоя голова с плеч!..

Делать нечего. Сбегал Ахмет под конвоем к себе домой за надлежащим инструментом, что-то такое с тем инструментом проделал и докладывает:

– О мудрейший отец и друг всех ученых и мыслителей, погашено светило согласно твоему гениальному указанию.

Задрал султан голову кверху, а звезда как до того светила, так и сейчас горела ровным белым светом.

– Ах ты, – говорит, – вражий сын! Над родным султаном изгиляться вздумал?! Эй, слуги!..

– Отец и друг! – повалился ему в ноги Ахмет. – Не вели казнить, вели слово молвить!.. Я тебе все объясню!..

– На том свете объяснишь, подонок!..

Отрубили Ахмету голову, насадили, как полагается, на кол и выставили на городской стене всем другим Ахметам в поучение…

Десять лет с того времени прошло, пятьдесят, сто.

Давным-давно позабыли люди и султана, который голову Ахмету огрубил, и кто такой был Ахмет, и за что он таким ужасным манером жизни своей решился.

И еще прошло сто лет, двести, триста. И еще сорок два года и четыре дня, два часа и тридцать семь минут. Глянули астрономы на небо: нет того самого светила!

Они в свои рефлекторы, они в свои рефракторы: нет да и только!

Четыреста сорок два года, четыре дня, два часа и тридцать семь минут шел свет от того давно уже погасшего светила.

Это же понимать надо.

Фокины травмы

Шум, треск по городу пошел.

В чем дело? Что такое?

А это Фока пальцем в носу ковырял, ноздрю порвал.

Моментально Фоку в больницу, ноздрю заштопали, создали условия. Подлечили – и в Крым, поправляться после операции.

Поскольку налицо трудовая травма.

Поправился, воротился, приступил к исполнению обязанностей.

Прошло некое время.

И вдруг снова шум, треск, гам.

Что такое? В чем дело?

Неужто опять трудовая травма?

Она самая.

Фока пальцем в носу ковырял, палец сломал.

Немедленно Фоку в больницу. Создали условия. Палец на шину. Залили гипсом. Руку – на марлевую повязку, и послали Фоку в Сочи, чтобы лучше косточки срослись на увечном пальце.

Замечательно срослись. Как новые!

Поправился Фока, вернулся к исполнению.

Снова проходит некое время, и снова шум, треск, гам, грохот, стукотня.

Что такое? Что случилось? Неужто она?

Она самая – трудовая.

Фока себе, зеваючи, челюсть вывихнул. Да еще спросонок с кресла своего на паркет грохнулся. Копчик себе повредил.

Экстренно, конечно, Фоку в больницу, челюсть вправили, копчик крест-накрест перевязали, путевку справили и снарядили Фоку в Одессу, на тамошний лиман, копчик заживлять.

А его совсем не туда надо было посылать.

Кабы не мой девичий стыд, я бы сказал, куда Фоку послать надо.

Индюшачий образ жизни

Повстречались как-то Орел с Индюшкой. Познакомились. Разговорились.

Орел спрашивает:

– Ну, как вам у нас понравилось, мистрис Индюшка?

– По совести, мистер Орел?

– Конечно, по совести.

– По Совести, не очень. Например, воздух. Во-первых, свежий. Слишком даже свежий. Голову кружит, инда клюв набок сводит. Во-вторых, никак, ну никак не расширяет кругозора.

– То есть, простите… – удивляется Орел. – Как это – кругозор и воздух? Если в смысле видимости, мистрис Индюшка, то с наших гор километров на сто видать, как на ладони. У нас воздух, что твое стеклышко.

Индюшка говорит:

– Совсем я не об этом. Понимаете, у нас, в Свободных Иидюштатниках, всегда знаешь, чем соседи дышат, и кто с кем живет, и кто что вчера на ужин кушал. Нош воздух, как альбом, можно перелистывать. А если чего такого не донюхал, покупай себе на здоровье магазин, а, по-вашему, журнал или газету – и все-все узнаешь. Вот я в каком смысле.

Орел говорит:

– Это конечно. У нас такое расширение кругозора никак не поощряется. Даже напротив.

Индюшка говорит:

– Вот видите! От души сочувствую. Теперь возьмем обслуживание, по-нашему, «сервис». Скажем, где сейчас ваша супруга, мистрис Орлица?

– В гнезде, отвечает Орел, – с орлятами. Они еще у нее меленькие.

– Вот видите! А мы с мистером Индюком уходим из Индюштатника в гости, когда хотим и на сколько хотим. Индюшат охранять – дело хозяйское. И мы знаем, что все будет в порядке, вернись мы хоть завтра, хоть через неделю. Моя сестричка как о прошлом Рождестве отправилась на Кухню, так по сей день и не вернулась. И даже строчки нам не черкнула. А почему? А потому, что нисколечко не беспокоится за своих индюшат. Знает, что их и без нее вовремя накормят, напоят и спать уложат.

– А зачем она туда пошла?

– Кто?

– Сестричка ваша.

– Вот еще скажете – пошла! Не индюшачье это дало – ходить! Нас Хозяин на руках носит. А у вас, кстати, мистер Орел, хозяин имеется?

– Нет, мы уже пятый десяток лет без хозяев обходимся.

– Дикость какая, прошу прощения за откровенность. А вот у нас имеется Хозяин. И мы ему поблажки не даем. Раз есть такое правило – носи!

– В таком случае, почему Хозяин понес вашу сестричку на Кухню?

– А потому что она была признана лучшей из индюшек. Вот почему. У нас, в Индюштатнике, под каждый праздник бывает конкурс на лучшую индюшку, и вот моя сестричка получила первый приз.

– А что Хозяин делает на Кухне с лучшей индюшкой?

– Да уж не беспокоитесь, мистер Орел, что надо, то и делает. Уж во всяком случае, еще ни одна индюшка не жаловалась. Не было еще такой, чтобы обратно вернулась в Индюштатник. Следовательно, понравилось. Вот! А теперь разрешите мне вопрос?

– Пожалуйста, мистрис Индюшка.

– Вы как себе пищу добываете, мистер Орел?

– Охочусь, конечно.

– Какая дикость! Чтобы Индюшка во второй половине двадцатого века сама себе добывала пищу! Да я лучше с голоду околею! Доставлять пищу – дело Хозяина… Теперь о религиозной стороне вопросе. Скоро праздники – Рождество. Отражается это на вашем меню?

– Признаться, нет. Мы, орлы, не религиозны.

– А у нас, а Индюштатнике, из уважения к религии меню перед Сочельником становится просто роскошным. Вы знаете, чем нас в эту пору кормят? Орехами! Посадят в мешки, чтобы мы по своему легкомыслию не растрясали жиры, и кормят до отвала орехами. А самых достойных даже миндалем! Ловко?

– Ловко. А потом?

– Что потом?

– Потом что? Когда вы нальетесь жирами и придет Сочельник?

– Потом, конечно, на Кухню.

– А зачем?

– Что зачем?

– Зачем на Кухню?

– Ну, это уже философия! Хозяин в наши дела не вмешивается, а мы – а его. У нас с ним такой уговор… Простите, мистер Орел, нам с супругом пора. Гуд бай, мистер Орел!

– До свидания, госпожа Индюшка…

С тех пор Орел Индюшки больше не видал.

То ли она сидит в мешке, жует орехи и наливается жирами. То ли уже налилась жирами и Хозяин на собственных руках отнес ее на Кухню и…

Впрочем, что там на Кухне сделал Хозяин с Индюшкой, это уже, как выразилась Индюшка, философия.

И вообще, не будем вмешиваться во внутренние дела Индюштатника. У Орлов свой образ жизни, у Индюшек – свой.

Житие Козявина

Жил человек по фамилии Козявин.

Ему раз сказали:

– Козявин, а Козявин! Поди вон в ту сторону, посмотри, нет ли где Сидорова. А то кассир пришел, зарплату выдавать будут.

– Есть! – сказал Козявин. Пошел в указанном направлении и пропал. Два года не было о нем ни слуху ни духу.

На третий год является. Голодный, ободранный, худой-прехудой. Бородища по колено.

Оказывается, он вокруг всего земного шара в указанном направлении прошел и у каждого встречного спрашивал:

– Не видали товарища Сидорова? А то кассир пришел, зарплату выдавать будут.

Вот какой исполнительный был сотрудник!

Встает вопрос: куда девать Козявина, поскольку на его должность уже года полтора как приняли другого человека? Тоже исполнительного, но неглупого и инициативного.

Зачислили Козявина пока суд да дело в резерв.

Отдел кадров подыскивает Козявину должность, а Козявин тем временем скучает без приказаний.

Забрел он как-то раз на одно заседание, сел тихо-смирно в уголочке, ждет, не будет ли случаем каких приказаний.

А дело было летом. От мух спасу нет.

И вдруг председатель замечает:

– Что за чудеса! Все мухи подохли!

Проходит день, на другом заседании замечают: опять то же са-мое! То было полно мух. Жужжали, кружились, по лицам участников заседания ползали. И вдруг все мухи лапки кверху. Только успевай выметать.

Смотрят, а в уголочке Козявин сидит, томится, ждет хоть каких приказаний.

Стало ясно, что если приглашать на заседания Козявина, то можно немалые суммы сэкономить на ДДТ. Подсчитали: в четыре месяца окупит свой годовой оклад.

Тем временем местком устроил культпоход на казеиновый завод.

И Козявин тоже туда пошел скуки ради. Поскольку никаких ему приказаний не ходить не было.

И тут выясняется, что уже в двадцати метрах от Козявина молоко скисает в одиннадцать с половиной секунд. Так что если использовать на данном предприятии Козявина в качестве окислителя молока, то производство казеина ускоряется в несколько раз, а себестоимость пуговиц и прочих казеиновых изделий снижается на сорок семь процентов.

Теперь уже сразу две организации стали бороться за Козявина. Казеиновый завод тянет его к себе – в качестве сверхскоростного окислителя молока, а учреждение, в котором Козявин раньше служил, к себе – мух морить.

Пока вопрос решался в более высоких инстанциях, Козявина по-слали в Крым поправляться от кругосветного перехода.

Прибыл Козявин к месту назначения, стал по всей форме отдыхать.

Вот раз утром пошел он, как полагается, на физзарядку, стал дышать по команде «Вдох!.. Выдох!.. Вдох!.. Выдох!..»

И только он согласно команде сделал выдох, срочно вызвали физкультурника в контору.

Воротился физкультурник спустя некоторое время из конторы, смотрит, а Козявин лежит на песочке, лицо синее, и уже он коченеть начал.

Вот ведь беда какая! Ждал-ждал Козявин, чтобы ему «Вдох!» скомандовали, да и не дождался.

Так Козявин и помер.

Порок сердца

Лежал больной, хворал не то эндо-, не мио-, не то перикардитом.

Доктор его пользовал внимательный, старательный.

– Смотрите, – говорит, – больной, только не ворочайтесь, только не шевелитесь, не утруждайтесь.

Вот как-то утром просыпается больной. Смотрит, а за окошком солнышко светит, капель капает, воробышки чирикают.

«Дай, – думает больной, – гляну!»

Тихонько на локотке приподнялся. Видит: верно! Солнышко светит, капель капает, воробышки чирикают… Кустики стоят веселые, мокрехонькие.

Тихохонько на локотке опустился, лежит счастливый. Во-первых, весна. Во-вторых, приподнялся, опустился – жив остался.

Доктор приходит.

– Ну, как дела, больной?

– Да вот, – говорит, – приподнялся, опустился – жив остался.

Как на него доктор закричит, как ногами затопает!

– Да вы, – говорит, – такой! Да вы, – говорит, – сякой! Да вы, – говорит, – форменный самоубийца! Я вам что приказывал? Я вам приказывал не ворочаться, а вы ворочались! Да я за вашу жизнь в таком случае и копейки не дам! Да как вы смели?!

И до того он на него кричал, до того на него ногами топал, что больной на нервной почве помер.

Мораль?

Мораль в этой сказке чересчур даже простая: ежели лежит больной и хворает не то эндо-, не то мио-, не то перикардитом и ежели он приподнялся, опустился и жив остался, не кричите вы на него, ради бога!

Удивительно многообещающий гусь

То ли на Крымском было побережье, то ли на Кавказском соорудили как-то добрые люди санаторий. Всем санаториям санаторий. Красоты неописуемой. Прочности несокрушимой. Мраморы, хрустали, камчатные скатерти. Люстры бриллиантовые. Палаты – прямо палаты. А персонал! Врачи профессорской силы, медсестры – что твои врачи, что ни санитарка – готовая сестра-хозяйка.

Одна беда: курятина. Мороженая курятина.

На завтрак курятина, на обед курятина, на ужин опять-таки курятина. Компот – и тот умудрились в том санатории варить на курином бульоне.

Конечно, новые больные поначалу радовались: дома курятинкой каждый день не разживешься.

Проходило некое время – курятина чуть приедалась. Потом все больше, больше. Дней за пяток до выписки отдыхающие уже так говорили: ну и что ж, что курятина? Можно потерпеть. Скоро домой.

И вот стоят как-то отдельные отдыхающие, беседуют с директором на отвлеченные темы, и вдруг откуда ни возьмись старичок, и под мышкой у него гусь. Выше средней упитанности. Не мороженый, живой.

Старичок говорит;

– Директор, а директор, купи у меня гуся!

Директор говорит:

– Мы с рук не покупаем. Мы все с базы.

Старичок спрашивает:

– А что, которые с базы, повкусней будут или, скажем, посвежей?

Директор смеется:

– Экой ты, гражданин, неинформированный! Конечно, нет.

Старичок удивляется:

– Почему же в таком случае нельзя с рук?

Директор говорит:

– Ну, ты меня, старичок, просто уморишь! Как же мне можно с рук покупать! А может, я жулик?

– А ты разве жулик? – Это старичок спрашивает.

– Да нет, – говорит директор, – вроде не жулик. Но с базы все-таки спокойней. Опять-таки получаешь с базы продукты, и при них документик. Понятно?

Старичок говорит:

– Будет тебе, директор, и от меня документ. Поскольку, – говорит, – гусь не из индивидуального сектора, а как раз от колхоза. Купи гуся. Не пожалеешь. Побалуй отдыхающих свежей гусятинкой. А насчет документа не сомневайся: будет тебе от колхоза документ.

Директор говорит:

– Ты, наверное, многоуважаемый старичок, не знаешь, какая в нашем санатории масса отдыхающих. Что я с твоим одним гусем сделаю? Было бы их десятка три, тогда другой разговор. А то – один гусь.

Старичок говорит:

– Так это же не простой гусь, а особенный. Это гусь-самоклад. Он сам себя режет, сам себя общипывает, сам себя потрошит, сам себя жарит, сам себя на порции режет, на тарелки раскладывает, гарниром обкладывает, подливкой обливает, сам себя на стол подает. А потом, так сказать, по съедении, сам свои косточки собирает, снова оборачивается в целого гуся, и все начинается сначала. Хватит тебе его на всех отдыхающих и на долгие годы.

Видит директор – действительно, исключительно многообещающий гусь.

– А сколько, – спрашивает, – ты за него положишь?

Старичок называет цену.

– Э-э-э! – говорит директор. – Так у нас не выйдет, поскольку объявленная тобою цена на шесть с половиной процентов выше базовых отпускных!

– Так ведь гусь-то какой! Самоклад! И он еще, ко всему прочему, по желанию дирекции моментально оборачивается в рябчика, индейку и даже, если подумать над ним хорошенько, то и в осетра!

– Не-е-ет! – Это уже директор говорит. – Я за твоего гуся отвечать не собираюсь. Хочешь по базовой отпускной цене – пожалуйста. А не хочешь – как хочешь.

Плюнул старичок и был таков.

Так по сей день в том санатории и томят отдыхающих мороженой курятиной. Оно, конечно, и мороженая курятина – очень даже неплохо. А все-таки, знаете, как-то жалко.

Бедный корректор

Жил один человек. Он работал корректором тридцать лет и три года. Состарился. Вышел на пенсию. Чем, думает, досуг занять? Дай, думает, буду книги читать. Оно, думает, я и раньше книжек этих разных и журналов невпроворот прочел. Но то я читал по долгу службы, или, можно и так сказать, хлеба ради насущного. А теперь буду читать для души.

Достал книжку, стал читать. Для души.

Дальше – больше.

Дошел до фразы: «Во взгляде на круг своих знакомых муж, жена и дочь были совершенно согласны и, не сговариваясь, одинаково оттирали от себя и освобождались от всяких разных приятелей и родственников, замарашек, которые разлетались к ним с нежностями в гостиную с японскими блюдами по стенам». И чуть его инфаркт не хватил.

Руки у корректора задрожали, карандаш из рук выпал.

«Что ж это такое, – думает корректор, – как это можно пропускать такое неграмотное словосочетание „всяких разных“!»

И потом, почему ни редакторы, ни корректоры не помогли автору овладеть простейшими навыками русской литературной речи! «Разлетались к ним!» Если «разлетались», так от них. А ежели к ним, то ясно, «слетались». Это же любому пионерчику известно! И по чьим таким стенам висели японские блюда – по стенам гостиной или этих разных всяких замарашек?

Захлопнул книгу, отнес в библиотеку.

Библиотекарь спрашивает:

– Ну, как, понравилась книжка?

Корректор говорит:

– Как же такое произведение может понравиться, если оно, попросту говоря, полно редакторских и корректорских недоделок?

Библиотекарь спрашивает:

– Я с точки зрения содержания.

Корректор говорит:

– В любой книге что самое главное? Чтобы опечаток не было и грамматических ляпсусов. Дайте мне такую, чтобы была полное совершенство.

Ему дали ценник на текстильные товары.

Прочел с удовольствием. Взял ценник на пищевые товары. И снова не нашел никаких промашек.

Сейчас читает правила пользования Московским метрополитеном и не нахвалится.

А та книга, которую он вернул, не дочитав, называлась «Смерть Ивана Ильича».

О безголовом тулове

У одного царя, точнее скажем, султана повадились воры казну воровать. Раз обокрали, другой, третий. Приказал тогда султан в кладовых возле сундуков стражу затаить с острыми саблями.

Полезли воры в четвертый раз воровать султанскую казну, а стража ка-а-ак выскочит, ка-а-ак саблями махнет, так одному вору голову и отсекла. А остальные воры, которые целы остались, убежали и голову отрубленную с собой захватили, чтобы трудней было султану сыскать, чье это тело без головы.

Но и визири султанские были не дураки и тоже довольно-таки хитро решили. Они решили так: «Выставим-ка мы то безголовое тулово на самовиднейшем месте на центральном рынке. Соберутся, конечно, жители посмотреть такое редкое зрелище. И придет, это уж обязательно, вдова того вора, увидит своего супруга в таком прискорбном виде, заплачет, конечно. Тут ее, голубушку, и хватай».

Сказано – сделано. Выставили тело на самом центральном рынке. Народ собрался всякого пола и звания, интересуется этой нравственной панорамой. А сыщики – зырк-зырк глазами. Ищут, какая баба себе на горе заплачет.

Час прошел, другой. Никто не плачет. Прямо хоть плачь. И вдруг сыщики замечают отрадную картину: одна женщина крепилась-крепилась, да как вдруг обольется слезами! В три ручья. Ее, конечно, моментально р-раз за шкирку – и к визирю.

Учинили допрос. Божилась та женщина, клялась: незнаком ей тот безголовый, совершенно чужой ей человек. Никакой он ей, тем более, не муж.

А плакала? Все видели – плакала. А почему плакала? А ей стыдно было признаться: она потому слезы лила в таком количестве, что не у ее мужа, несносного тирана и алкоголика, голову отрубили. Подумать только, как это было бы кстати! Она и плакала на весь базар как раз по этой чисто бытовой причине. Но не смогла она в этом признаться, и поэтому ей на всякий случай тоже отрубили голову.

Мораль: чужому счастью не завидуй.

Лев и зайцы

Ослабел с годами Лев. А тут еще сквозняком его продуло. Поднялась температура, кашель замучил. Забрался Лев поглубже в пещеру. Лег помирать.

По древнему лесостепному обычаю собрались в связи с этим возле пещеры представительные делегации от всех видов зверей – и хищных, и съедобных. Но по случаю исключительности момента хищные нехищных не трогали. Обычай не позволял. Так что и от зайцев пришли представители, и от ланей, и от коз, и никто их не трогал. Уж очень момент был торжественнотраурный: такая особа – и вдруг, знаете ли, умирает, как Баран какой-нибудь или, извините, Корова!

Стояли звери тихо, не толкались, печально вздыхали.

Зайцы, те даже плакали. Очень им было Льва жалко. Небось не Заяц какой-нибудь, а Лев!

Рядом с ними волки устроились. Им тоже ужас как грустно было: совсем близко – лапу протянуть! – завались зайчатины, а трогать ее не моги: не тот момент. Вот помрет Лев, тогда хватай, только поворачивайся. И это будет весьма похвально, потому что поминкам по Льву нет ничего созвучнее, чем рагу из Зайца.

Закон. Против закона не попрешь.

По тому же закону положено было царям, и царям зверей тоже, перед кончиною принимать схиму, чин монашеский. Следовательно, и имя менять.

По сему случаю ждали из всех монастырей архимандритов.

А пока черное духовенство постепенно собиралось, Лев занялся критическим осмыслением пройденного им жизненного пути.

Думал он, думал и только диву давался. Сперва про титул. Ведь как смешно выходило. Пока молод был, да и когда в совершенных летах пребывал, как-то не случалось ему задумываться, по какой такой причине ему присвоили гордый титул «царь зверей». Присвоили – и ладно. Значит, так надо. Небось Лягушке не присвоили. Или даже Бегемоту.

К тому же он не сам так себя назвал. Еще и тятю его, покойника, и деда всю жизнь царями величали. И никто никогда не возражал.

Вспомнил Лев учебник зоологии. Там про львов писалось: львы спокон веков храбростью знамениты. Никого-де лев не боится, ни перед кем не отступает. Поэтому повсеместно царем зверей и наречен. И если кто показывает незаурядную храбрость, то ее так и называют – львиной.

Поэтому и норма такая имеется – «львиная доля». В смысле немалая часть добычи.

Есть, правда, и понятие «заячья доля». Но это уже совсем другое.

Пока Лев был молод и здоров, он эту лестную оценку львиных достоинств принимал как должное и бесспорное и только гордо похохатывал, когда при нем рассказывали забавные анекдоты про зайцев, про их трусость. Терпеть не мог трусишек. Презирал.

А тут, улегшись в пещере на одр свой, стал он впервые в жизни оценивать ситуацию. И первым делом со стыдом убеждается, что не такой уж он и безумно храбрый. Что совсем неправда, будто он с любым зверем бесстрашно в бой вступает.

Со Слоном не вступает, с Тигром не вступает, с Носорогом не вступает, с Буйволом, который повзрослей, не вступает, с Гориллой не вступает. И с Леопардом, и с Удавом, и с Крокодилом и т. д. и т. п.

А почему не вступает? Потому что нисколько они его не слабей и в обиду себя не дадут.

Вот почему, если начистоту говорить.

А когда начистоту говорить, как не в свой смертный час?!

Вдруг Льву стало невыносимо ясно, что смеяться над Зайцем даже не грех, а просто глупо и недостойно порядочного млекопитающего. Понял вдруг Лев, что имей Заяц львиную силу и львиные когти, или тигриные зубы и мускулы, или железные удавьи кольца, пресловутой заячьей трусости и в помине бы не было, а очень даже может быть, что досталось бы от него и самому Льву на орехи.

Ведь и сейчас, слабосильный и львиными когтями отнюдь не вооруженный, Заяц самозабвенно отвлекает на себя от своего беззащитного выводка и Лису, и Волка. Так и мчится, бедный, в десяти шагах от собственной смерти, пока не перехитрит врага неожиданными скачками.

Подумать страшно, сколько детишек во взрослые зайцы выводит он в подобных гибельных условиях! Его бы в пример поставить, а не трусом ославить…

Что и говорить, нет ничего досаднее запоздалой самокритики. Все, о чем раньше никогда не задумывался, вдруг становится до боли ясно, а изменить уже ничего нельзя. Поздно., И сил нет, чтобы неправильно сыгранное заново переиграть…

Тем временем подоспели все потребные для церемонии архимандриты и митрополиты. Покрыли Льва каким положено покрывалом, чем надо окропили и спрашивают, каким именем ему угодно в схиме называться.

Вот тут-то Лев всех и удивил.

– Мне, – говорит, – угодно, чтобы меня нарекли Зайцем.

Взвились тут архимандриты и митрополиты:

– Побойтесь бога, ваше величество! Разве можно: царя зверей – и вдруг Зайцем, символом, так сказать, трусости!..

Лев им слабым голосом возражает:

– Все это, как сказал бы царь Соломон, чепуха чепух и всяческая чепуха!

И излагает плоды своих последних царственных дум.

Старейший Заяц прямо похолодел.

«Льву, – думает, – что: умрет – и вся недолга. А с нас, зайцев, за его предсмертную причуду семь шкур сдерут… Ой, плохо, заиньки! Топайте подальше, ушастики, прочь от греха, пока шкура цела!..»

Тихохонько, незаметненько отодвигаются зайцы подальше от пещеры, а сами для отвода глаз громко подыгрывают архимандритам и митрополитам, прежалостно кричат:

– Ваше величество, не нарекайтесь нашим сиротским именем, недостойны мы такой великой чести! Нас это только вконец испортит. Явите милость, ваше величество!..

Архимандриты и митрополиты говорят:

– Вот видите, ваше величество, даже сами зайцы и те против… Нарекайтесь хотя бы Слоном или, к примеру, Гиппопотамом. Очень масштабно получается: Гип-по-по-там!

– Нет, не согласен… Желаю – Зайцем!

– Покорнейше просим!..

– И не просите!

– Просто умоляем!

– И не умоляйте! Моя воля!

Говорит так Лев и вдруг добавляет:

– Ой, что-то я от нашего спора вроде бы вспотел!..

А это он от возбуждения разогрелся, вспотел, как от аспирина. Простуду как рукой сняло, и он раздумал помирать.

– Еще, – говорит, – я маленечко поживу, пожалуй… И схима мне, следственно, ни к чему.

– SOS! – заверещал старший Заяц на всю поляну. – Зайцы, ходу!..

И словно ими, зайцами, из пушки выстрелили.

Но и волки тоже не дремали. Рванулись вслед и нескольких зайцев все-таки задрали.

Лев со смеху чуть не помер.

Уж очень смешно зайцы от волков драпали.

Одно слово – трусишки!

В который раз про Зайца

Держали в одном зоопарке Зайца в клетке. Словно невесть какая невидаль. И благо бы клетка просторная была. А то в ней не повернешься. Но кормили, правду скажу, хорошо, сытно. Витаминов – завались. Здоровый вырос Заяц. Задние ноги – прямо железные. И вдруг нежданно-негаданно выпустили Зайца из клетки. То ли в вольер, то ли просто на волю.

Вышел Заяц на зеленую травушку-муравушку. Поляна солнечная. Воздух, ветерок. Красотища. А он уже давным-давно мечтал поскакать, попрыгать. Скакнул что было сил… и случился с ним натуральный инфаркт миокарда. Помер. Вскрыли его: так и есть, сердце нетренированное, не выдержало.

В этой сказке, хоть она и коротенькая, конечно, есть мораль. И даже не одна.

Первая мораль: выпустили тебя из клетки – раскинь мозгами, подумай, сразу не прыгай.

Мораль вторая: раз уж задумал прыгать – прыгай соразмерно.

И третья: на кой черт зайцам клетка?

Про Вонючку

Вонючка отдавала концы.

У нее уже начали стынуть задние лапы.

Она бессильно лежала в огромном пустынном слоновнике, доставшемся ей после изгнания Слона. Взгляд ее маленьких и удивительно невинных глаз медленно и безразлично скользил по высокому потолку с бревенчатыми перекрытиями, по яслям, к которым она взбиралась по специально сооруженной мраморной стремянке, увенчанной дорическими колонками, по водопойному корыту, в котором она в давние и дивные времена занималась плаваньем и как-то раз чуть было не утонула.

Справа у ее изголовья тускло поблескивавшим клубком свернулась Гадюка. Она приползла проведать Вонючку и уныло долдонила о чем-то своем.

В былые времена Вонючка и посудачила бы с нею, и накормила бы до отвала – уж она-то умеет ценить дружбу.

Сейчас Вонючке было не до нее.

– Гадюка – тоже человек! – сварливо бормотала Гадюка, норовя погреться в одиноком солнечном луче, пробившемся сквозь толстые дубовые ставни. – Ну, случалось, конечно, укусишь человека-другого, ну, пусть, даже тысячу-другую… Так ведь их могилки давно уж мохом поросли, а мне чуть что: «Гадюка! Гадюка!..» Тьфу! Будто нету такого интеллигентного, научного слова – «рептилия»!.. Трудно им называть меня рептилией, что ли? Мы, ужи, имеем право требовать, чтобы нас величали рептилиями… Нам, ужам, что требуется? Нам требуется…

– Ишь ты, – слабо усмехнулась Вонючка, – к ужам примазываешься!..

Но спорить с Гадюкой было неохота – не ко времени да и ни к чему. Сил не хватало и на то, чтобы на бок повернуться. Она тоскливо думала о своем, о Вонючкином.

Ох, как же ей было скучно!

За стенами слоновника сияла свежим своим великолепием чуть прохладная, но уже прекрасная и ясная весна. Народу, наверно, высыпало на тротуары, на балконы, в парки видимоневидимо. Дышат, смеются, радуются… Да как они смеют дышать и веселиться, когда она – Вонючка – околевает!.. Эх, выйти бы сейчас из слоновника как ни в чем не бывало и просто показаться, только показаться прохожим! То-то будет суматохи! Шарахнутся, небось, во все стороны, только пятки засверкают. А она вразвалочку, спокойненько, словно ничего за последние годы и не произошло, пройдется по улице с ласковой такой улыбочкой. И все, все, все, кто не успеет унести ноги, заулыбаются ей, ох, заулыбаются! А сами с тревогой будут коситься на высоко поднятый Вонючкин хвост, под которым, как жерло страшнейшей в мире пушки, притаился клоачный выход омерзительной, невыразимо смрадной Вонючкиной железы…

– Нас, ящериц, – продолжала между тем бубнить Гадюка, не очень интересуясь, слушает ли ее Вонючка, – нас, ящериц, что больше всего огорчает? Отсутствие чуткости. Чуткости и любознательности. Что бы им взять третий том сочинений господина Брема «Жизнь животных»? А там ясно сказано: никаких резких различий у ящериц и змей не имеется. Отсутствие плечевого пояса и мочевого пузыря, чему прежде придавали большое значение, свойственно и некоторым видам ящериц… Э-э-эх! Всех – кого надо и кого не надо – реабилитируют, а чтоб змей реабилитировать и впредь именовать ящерицами, так нет. Культура, нечего сказать! Чуть что – «Гадюка! Гадюка!..»

– Ну и ну! – вяло подумала Вонючка. – Уже она ящерица! Боже ты мой, дурища какая!

– Мы, ящерицы, – тянула свое Гадюка, – если нас плановым порядком приспосабливать, можем очень даже быть полезны в смысле уничтожения вредных насекомых, жучков там всяких, букашек… Зачем людей кусать? Сейчас за это не похвалят… А мух и жуков – подавайте, хоть сейчас всех проглочу.

«Вот загнусь я, – молча скорбела Вонючка и даже глаза закрыла, чтобы не видеть осточертевшего Гадючьего рыла, – загнусь, и вырастут поколения людей, которые и представить себе не смогут, какая была у меня сверхъестественная сила и власть над человеком… А ведь брызнешь, бывало, самую малую струю на человечка какого-нибудь, и не то что посторонние или случайные знакомые – друзья, родная семья, дети сломя голову бегут от него, как от чумного. А кто не успеет, сам аж до мозга костей пропахнет, и тогда и ему пиши пропало. Вот какая была у меня сила! Брызнула я, к примеру, на Слона. Где Слон? Нету! Унесло его к черту на кулички, куда Макар телят не гонял, так я его вонью пропитала. Даже сейчас вспомнить приятно. А что он в тех местах долго не протянул, так это очень даже кстати. А то вернулся бы, не приведи господь! Эх-х-хе-хе! Брызнешь в большущий дом, становится тот дом на многие годы нежилым. Крысы, на что уж ко всяким запахам притерпелись, и те не выдерживали, улепетывали… Одного жаль – не всех я обдала струей, кого хотелось! Думала, успеется. Думала, времени хватит. Ан не хватило…».

У самой входной двери еле виднелся в сумраке кулек с апельсинами. Еще вчера вечером кто-то воровато приоткрыл дверь, шепотом поздоровался с Вонючкой, но подходить к ней побоялся, оставил апельсины прямо на полу и был таков. А ей уж до кулька не добраться.

– Ишь ты, – щерила Вонючка острые зубки, – имеются, значит, еще такие, которые опасаются: а вдруг я выживу! Так на всякий случай – но чтобы никто его здесь не видел – вот тебе, мол, болящая Вонючка, витамины!.. Хитер! Выживу – первый прибежит поздравлять, в друзья набиваться, спасителем выставляться… А не выживу – скажет: «Туда ей и дорога!» Нет, миленький. Дай мне только оклематься, ты у меня, двурушничек, в общем хороводе попляшешь!..

Сладко мечтать о счастливых днях, когда она снова обретет силу. Теперь-то она будет умней. Теперь-то она всех казнит своей чудовищной струей, всех, кто бы ни попался на глаза, без исключения и отсрочек!.. Сладко мечтать о тех блаженных днях, когда у Гадюки пропадет нужда выдавать себя за ящерицу, когда все-все станет как раньше. Но знает Вонючка – мечты эти так мечтами и останутся… И все же – а вдруг?..

Но вдруг распахнулась настежь дверь. С веселым грохотом раскрылись ставни. Свежий воздух, солнечный свет, радостный шум ворвались в душный сумрак слоновника.

Гадюка распрямилась, рванулась к стене и нырнула в крысиную нору.

«Вот она, смертушка моя пришла!» – успела еще подумать Вонючка.

Педагогическая поэмка

действующие лица

НАГОВИЦЫНА ТОМА, ученица четвертого класса.

НАГОВИЦЫН ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ, ее отец.

НАГОВИЦЫНА НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА, ее мать.

ВИКЕНТИЙ НИКОЛАЕВИЧ, их сосед по квартире.

ПЕРВЫЙ ГОСТЬ.

ВТОРОЙ ГОСТЬ.

ТРЕТИЙ ГОСТЬ.

Время действия – 30 декабря прошлого года, после обеда и позже

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА (в телефонную трубку). Обязательно, Мария Ивановна, обязательно! Бегу! (С треском кладет трубку на рычажок.) Как клещ, пристала со своим Володечкой! Нигде от этой проклятой Машки спасу нет. Даже в учительской. Схватила меня сегодня за рукав, уволокла в уголок и давай и давай. «Володечка то! Володечка это!» А Володечка на нее нуль внимания, пуд презрения. Красивый мужчина, завуч молодой, не сегодня-завтра могут в директора выдвинуть. А что она ему, Машка? Нуль без палочки. Он теперь всерьез увлекся Зиночкой…

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. Это какой такой Зиночкой?

ТОМА. Наша новая учительница. Блондинка такая на тоненьких ножках, но собою ничего.

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. Брысь под лавку! Рано еще тебе в такие разговоры вмешиваться! (Тома обиженно поджимает губы.)

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА. И он этой Зиночке нравится, и она такая славная, и скорее всего они еще до конца учебного года поженятся. А эта несчастная курица ни с того, ни с сего втемяшила себе в голову, будто у него к ней имеются какие-то чувства. А у самой ни кожи, ни рожи. И походочка, как у обезьяны.

ТОМА. Как у макаки.

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА. Вот именно. Постой, постой! С чего ты взяла, что как у макаки?

ТОМА. Здрасьте! Сама вчера говорила, что у этой нудной Машки…

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА (ужаснувшись). Пожалуйста, не выдумывай!

ТОМА. Нет, говорила, нет, говорила! Пускай папа скажет! Папа, ведь она говорила, что у этой нудной Машки?..

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ (строго). Для кого Машка, а для тебя она твоя учительница, воспитательница Марья Ивановна. Мала ты еще, от горшка три вершка, а тоже…

ТОМА. Человек уже в четвертом классе, а ты все свое: «Маленькая, маленькая!» Надоело!

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА (не удостоив вниманием педагогический порыв супруга). Ну и память у меня стала! Склероз! Только упаси тебя бог, Томочка, проболтаться Марье Ивановне насчет моих разговоров… С нею хлопот не оберешься… Вот и идешь к ней в логово выслушивать всякие гадости про бедную Ирочку… Так я пошла. А если позвонит Ирочка…

ТОМА. Скажу, что ты ушла к бабушке. Она ведь знает, что бабушка захворала.

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА (проверяя Тому). А если позвонят от бабушки?

ТОМА. Ты, мамочка, не беспокойся. Уж я что-нибудь придумаю. Пока что я еще тебя, кажется, ни разу не подводила.

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА. Умница ты моя!

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ (со все возрастающим возмущением). Ну, знаешь ли, Наталья, ты просто не отдаешь себе отчета, чему ее учишь!

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА. Не учи меня педагогике! Макаренко нашелся на мою голову!.. Ты и так уже превратил мою жизнь в ад своими идиотскими поучениями… Я… я… (Подозрительно шмыгает носом.)

ТОМА. Мамочка, миленькая. Не плачь! (К отцу.) Зачем ты мучаешь мою мамочку? Небось, восьмого марта носишь ей разные подарки, а потом…

Григорий Кузьмич от возмущения не находит слов. Он дрожащими руками натягивает на себя пальто, нахлобучивает по самые уши шляпу.

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА (с преувеличенным презрением). Только, пожалуйста, Григорий Кузьмич, без сцен при ребенке! И если ты только попробуешь еще раз хлопнуть дверью, я напишу заявление в твой местком, так и знай!

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ (больше всего в жизни он боится общественных скандалов). Надо же мне сходить за елкой.

НАТАЛЬЯ ПЕТРОВНА. В каком ты виде! А ну, подойди-ка поближе, я тебе поправлю шарф. Господи, дожил человек до седых волос, а сам толком шарф повязать не научился. Ходит с открытой шеей. Так ведь и простудиться недолго… Ну, не хмурься, нервный ты мой Пестолоцци! (Поправляет на нем шарф и чмокает в побелевшую от негодования щеку). Да ты не торопись, поспеешь. До метро нам по пути.

ТОМА. Папочка, миленький, ты елку выбери погуще. А то ты в прошлом году такую принес, что мне перед гостями от стыда некуда было деваться.

Супруги Наговицыны уходят, демонстрируя перед их единственным соседом по квартире идеальное семейное единство. Викентий Николаевич молча пожимает плечами. Его комнатка отделена от комнат, занимаемых Наговицыными, стенкой, звукопроницаемой, как решето. Он слышал все, весь предыдущий разговор. И Наговицыны отлично понимают, что он все слышал, но вплоть до самой лестничной площадки легко и старательно разыгрывают из себя показательную чету. Сказывается многолетний опыт.

Родители Томы еще не вернулись. За время их отсутствия Тома досыта наговорилась по телефону с подружками, у которых имеются телефоны. Потом она очень мило поболтала с двумя подружками из соседнего подъезда, которых дома не допускали к телефонам и которые по этой причине явились к Томе с визитом. Тома угостила их чаем, печеньем. Девочки попили чаю и ушли. Потом Тома вырезывала из бумаги и тряпочек всякие штучки, чтобы попрактиковаться в вырезании. Услышав скрежет ключа во входной двери и знакомые отцовские шаги, она быстро раскрыла задачник и сделала вид, будто решает задачи. Григорий Кузьмич вваливается в комнату, озябший, раскрасневшийся, с роскошной густой елкой.

ТОМА (бросив снисходительный взгляд на елку). Молодец, папка! Вот видишь, когда ты не поленился, разыскал чудную елку!

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. Ну и намусорила же ты! На столе посуда грязная, крошки… Почему ты не убрала за собой?

ТОМА. Значит, ты хочешь, чтобы я не выполнила задания по арифметике? Видишь, я занимаюсь. Разве ты не знаешь, какая у нас Марья Ивановна требовательная?

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. У тебя сейчас каникулы.

ТОМА, Ах, папа, папа! Никогда нельзя откладывать задания на последнюю минуту. Ты же мне сам не раз об этом говорил.

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. Тома, не дури! Ко мне сейчас должны прийти.

ТОМА. Как это с твоей стороны эгоистично! К тебе должны прийти, а я должна убирать. И вообще, если хочешь знать, я тебе не домработница.

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. Каждый порядочный человек обязан сам убирать за собой. Понятно?

ТОМА. Вот вернется мама, и я ей расскажу, как ты мною помыкаешь, как домашней рабыней. Думаешь, ей это будет приятно? Ты же знаешь, какое у нее больное сердце.

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ, (свирепея). Не-мед-лен-но убери за собой весь мусор, слышишь?!

ТОМА (с шумом захлопывая задачник). Ох, господи! (Бежит на кухню за веником и совком, кое-как проводит веником по полу, набирает полный совок. Слышно, как она с силой хлопнула крышкой мусоропровода. Вернувшись, она голосом, полным негодования, говорит отцу.) Я так Марье Ивановне и скажу, что ты меня все время отвлекаешь от арифметики! Я в таких условиях не могу успешно выполнять домашние задания. Ты меня нервируешь! Разве ты не читал, какая у детей моего возраста хрупкая нервная система?

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ, Хоть бы постыдилась! Пионерка, одиннадцатый год!

ТОМА. Четыре месяца только, как минуло десять лет, а ты уже рад попрекнуть ребенка! Пеняй на себя! Теперь я уже не могу готовить арифметику… А какая я пионерка, ты не говори, если не знаешь. Спроси об этом в нашем отряде. Без меня, если хочешь знать, ни один сбор не обходится.

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. А чашки и блюдца кто за тебя уберет?

ТОМА (рыдает). Я тебе не домработница!

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. Учти, на меня твои дешевые слезы не подействуют. Ты уже достаточно взрослый человек, чтобы…

ТОМА (перебивает его с непередаваемым сарказмом). Сейчас ты снова начнешь говорить, что ты в мои годы уже батрачил! Так для чего же мы в таком случае делали революцию?

(Поднимает свой негодующий голос до крика.) Как же после этого жить на свете?!

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. Не ори! Викентия Николаевича стыдно! Ведь у него все слышно.

ТОМА. А мне что? Я маленькая, мне не стыдно! А вот если ты будешь и дальше обращаться со мной по-зверски, я такой крик подниму, что ты прямо сгоришь от стыда! И пускай все во всем подъезде слышат, как здоровый взрослый гражданин измывается над беззащитной девочкой!

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. Ты немедленно уберешь со стола или…

Стук в дверь. Голос Викентия Николаевича: «Григорий Кузьмич, к вам гости!»

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ (вполголоса). Вот, будь они прокляты, как некстати! (Выбегая в прихожую с хорошо разыгранными радостными восклицаниями.)

Тома, Григорий Кузьмич и трое гостей.

ПЕРВЫЙ ГОСТЬ. Ничего, что мы так поздно?

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. Господь с вами!.. Очень, очень рад!

ТОМА. Папочка, я поставлю чай, хорошо? А потом уберу со стола. (Убегает на кухню, вся излучая гостеприимство и хозяйственность.)

ВТОРОЙ ГОСТЬ. Гляжу на твою дочку, Григорий Кузьмич, и завидки меня берут.

ТРЕТИЙ ГОСТЬ. Я думаю, тут главное дело – мать. Великое дело, когда у ребенка мать с высшим педагогическим образованием.

ПЕРВЫЙ ГОСТЬ. Ну и отца, на мой взгляд, не следовало бы скидывать со счетов. С широким кругозором, общественник, волевой работник…

ТРЕТИЙ ГОСТЬ (с подкупающей откровенностью). Да уж чего там скрывать, приблизишься иной раз к дверям кабинета Григория Кузьмича, и страшновато делается: заметит упущение, не помилует.

ТОМА (вбегает с раскрасневшимся лицом, хозяйственная, веселая и милая, как пионерка на плакате). Ну вот, пока я здесь уберу, и чай поспеет. А ты, папка, доставай пока из холодильника все, что полагается.

ВТОРОЙ ГОСТЬ. Нехорошо в глаза хвалить, а приходится. Молодец, Томочка! Давно в пионерках?

ТОМА. Второй год!

ГОСТИ (хором). Оно и видно!

Из-за стены доносится грустноватый смех Викентия Николаевича.

ПЕРВЫЙ ГОСТЬ. Это кто там?

ГРИГОРИЙ КУЗЬМИЧ. (вполголоса, стараясь, чтобы его не расслышали за стенкой). Наш сосед. Очень непосредственный человек. Любитель юмористической литературы. Лежит на кровати, читает юмористические рассказы и смеется в голос.

ТРЕТИЙ ГОСТЬ. Неужели не считается с тем, что у вас все слышно?

ТОМА. А вы не обращайте внимания. Мы не обращаем, и вы тоже..

Смех за стеной усиливается.

Чувство юмора

Шли два приятеля. Фома и Ерема.

Шли, не торопились. Времени вагон. Беседовали. То-сё, фигели-мигели.

Возник вопрос: почему в Древней Греции хоккея не было. Никакого – ни с шайбой хоккея, ни с мячом.

Фома пошутил. Наверно, говорит, потому, что не было тогда телевидения. Какой же хоккей без телевизора.

Ерема говорит: – Чего, чего? Не понял.

Фома говорит: – Я же тебе русским языком говорю: потому не было хоккея, ха-ха-хаэ что телевизоров не было. Теперь понял?

Ерема говорит: – И теперь те понял… Чего ржешь? Совсем не смешно.

А Фома ему в ответ, а у самого аж слезы текут от смеха: – Эх-хе-хе, брат Ерема! Нет у тебя чувства юмора…

Ерема даже побелел: – Это у кого, это у меня, что ли, нет чувства юмора? Да у меня, если хочешь знать, этого чувства завались!.. Что? Не веришь?! Ты у кого угодно спроси. Всякий скажет: у кого у кого, а уж у Еремы чувства юмора на десятерых…

Фома говорит: – Ну, уж и завались! Даже у меня хоть и порядочно этого чувства, но и то не завались… Но, конечно, если судить по моим остроумным каламбурам разных слов, у меня все же чувства юмора довольно-таки достаточно.

У Еремы уже руки и ноги трясутся, и голос вот-вот лопнет от натуги: – Значит, – говорит, – получается, у тебя чувство юмора есть, а я, выходит, дурак? Поскольку у меня, наоборот, этого самого чувства нету. В таком случае, скажу прямо: от дурака слышу! И немедленно отдавай мне «Критику чистого разума», которую ты с позапрошлого года все никак не соберешься отдать! Думаешь, удастся тебе ее зачитать?! Врешь, не выйдет!.. И Сименона отдавай!..

Сам белый, даже синевой отдает. И руки трясутся.

– И с таким, – говорит, – пошляком я, дуралей я этакий, с самых детских лет дружил!.. Яблоками делился!.. Хрустящим картофелем! Боже ж мой! Где, где, я спрашиваю, были мои глаза?! Да пропади я пропадом, если ты, падла, прощения у меня немедленно не попросишь!.. Проси прощения, гад!.. Или между вами все навеки кончено!..

Тут я Фома завелся, в свою очередь побелел в затрясся, и как закричит на весь бульвар:

– Нету у тебя, нету, даже вот на столечко нету чувства юмора, дубина ты стоеросовая!.. И нужна мне твоя дружба, как корове синхрофазотрон… Вот есть у меня на примете один наш сотрудник – умница, интеллигент, кандидат всех наук!.. И чувство юмора у него в три обхвата, даже поболе того!.. Вот с ним я, подлец ты этакий, дружбу и заведу!..

На всю жизнь разругались Фома и Ерема.

Не могут же они помириться.

При их чувстве юмора?

Что вы!..

Эффект Пигмалиона

Несколько тысяч лет назад на острове Кипр жил царь по имени Пигмалион. Он был. порядочный чудак. Он почему-то терпеть не мог женщин.

У него было свое хобби: в свободное от царствования время он занимался скульптурой. Что-то такое лепил, что-то такое вырубал резцом. А на досуге, в кругу друзей позволял себе отдельные обидные высказывания насчет женского пола.

Он высказывался, совершенно упуская из виду, что у них, у древних греков, полон Олимп богинь. И в их числе такая влиятельная и злопамятная, как Афродита.

А ту Афродиту здорово задели высказывания царственного киприота.

Она сказала: – Ах, так?! Вот какие слова! Так ты у меня, миленький, запляшешь!

С теми словами она наводит на него спецзаклятие, и он машинально высек из мрамора женскую статую немыслимой красоты, и тут же его в ту статую безумно влюбило. Конечно, все его прежние высказывания сразу по боку. Теперь он только об одном и мечтал: как бы эту распрекрасную мраморную фигуру оживить и на ней жениться.

И такова была диалектика той ситуации, и до того это показалось Афродите лестным, как особе женского пола, что она пошла навстречу царственному скульптору.

Конечно, не обошлось без жертв. Только наступили очередные празднества в честь Афродиты, как Пигмалион отвалил в жертву богине белую телку с позолоченными рожками. А Афродита ему за ту телку оживило его статую. Получилось, как говорится, «баш на баш». Статую, только она ожила, назвали Галатеей, и на ней моментально женился одуревший от счастья Пигмалион.

Но плохо вы знаете Афродиту, товарищи. Она все равно, несмотря на телку, затаила в душе чувство неприязни против бывшего женоненавистника.

Зажили Пигмалион со своей Галатеей в сказочном счастье. Прожили они таким манером и пть лет, ну, от силы десять.

И стала Галатея досаждать своему творцу и супругу дурацкими претензиями. Она стала его, ну буквально поедом грызть за то, что он ее из статуи превратил в живую женщину. Она главным образом напирала на то, что, будь она по-прежнему статуей, она бы на веки вечные сохранилась бы в первозданной своей красоте, и экскурсии в музеях ходили бы любоваться ее совершенством. А сейчас и десяти лет еще не прошло, а у нее уже под глазами морщинки завелись. А что будет через двадцать лет?

И стала она, эта статуя неблагодарная, требовать, чтобы он любыми средствами и не считаясь с затратами упросил богиню Афродиту воротить ее в прежнее, так сказать, статуарное состояние.

Прошло некоторое время, полное неслыханных страданий. Галатея своими попреками довела супруга до высшей точки, он выбросил на Афродитины жертвенники сразу полста белоснежных телок, и богиня превратила в статую самого Пигмалиона.

Вы эту статую знаете. Она называется «Мальчик с занозой». Она изображает древнегреческого мальчика, который пытается вытащить из своей ноги занозу.

Он бы ее давно вытащил, но Афродита против.