Обманщики

Город, улица, дом и квартира Любите ли вы Киплинга?

Ему показалось, что она похожа на провинциальную школьную учительницу литературы, которая вдобавок пишет стихи, и тайком, под псевдонимом, посылает в их столичный журнал, и потом, умирая от сердцебиения, открывает почтовый ящик – но увы, увы, увы…

Провинциальная? Смешно. Потому что городок, где он сейчас оказался, был ну просто провинциальней некуда. Однако девушка – точнее говоря, молодая дама – была еще более провинциальна, периферийна, черт знает что – но это было видно. Возможно, она была деревенской учительницей.

Она была полновата, с густыми черными, чуть вьющимися волосами, в отчасти нарядном, но очень дешевом платье. Из-под ремешков потрепанных босоножек виднелись толстые пальцы с разноцветно покрашенными ногтями. Стопы были широкие. Мизинец едва не касался пола малиновым ноготком.

Она сидела на деревянной скамейке гостиничного кафе, на террасе. Пила кофе из большой кружки, что-то перебирала в сумке.

Потом надела на нос тонкие очки и посмотрела на него. Он был единственным посетителем в этом кафе – у стойки возилась пожилая барменша, настраивала кофейную машину: машина взвизгивала, взрёвывала, свистела и умолкала. Барменша чертыхалась себе под нос, шла к двери, ведущей в кухню, кого-то безуспешно выкликала, потом возвращалась и снова будоражила это никелированное чудище.

Да, он был не только единственным посетителем кафе, но, кажется, и единственным постояльцем этой крохотной гостиницы.

Ему почему-то показалось, что «училка» – он так назвал эту молодую даму – сразу это поняла. Потому что она долго на него глядела, а потом вдруг спросила:

– Надолго здесь остановились?

Ничего себе вопросики! Но он усмехнулся и ответил:

– Это зависит от массы обстоятельств.

– Кто предскажет нам судьбу, кто укажет на звезду, путь которой обозначит наш провал или удачу? – спросила она.

– Вы поэт? – улыбнулся он.

– Поэт – это Гораций или Верлен, – сказала она. – В крайнем случае Кавафис. Или вот Киплинг, например, хотя его уже почти забыли, а многие не любят. Колонизатор, империалист, сейчас это ужасное клеймо. А вот вы, например, любите Киплинга?

Она приоткрыла рот и замолчала, как будто бы ей был очень важен его ответ.

У него похолодела спина.

Связник, которого он ждал, должен был спросить: «Любите ли вы Киплинга?» Ответ: «Да, в детстве я читал „Книгу джунглей“». Тогда связник передаст адрес.

Он еще раз внимательно посмотрел на нее и понял, что это случайно совпало.

– Отчасти, отчасти… – сказал он и засмеялся. – Киплинг неплох. Но я вас уверяю, что вы тоже поэт!

– Ну нет. Я просто складываю слова в кучки и пытаюсь их зарифмовать. Иногда получается, иногда не очень. Так что, вы здесь надолго? – повторила она.

– Это зависит от обстоятельств, – тоже повторил он. – Видите ли, я ехал на юг, к морю, отпуск, понимаете, да? И жутко навернул свою тачку. Сдал в ремонт, жду.

– Так и ехали бы на автобусе или на поезде. Или взяли бы в прокат. Тратить отпуск… А на обратном пути заберете.

– Боюсь оставлять, – сказал он. – Тачка у меня жутко крутая. «Ягуар» пятьдесят девятого года. Мелкой серии.

– Круто! – присвистнула она. – «Ягуар»! Старинный! И на ходу?

– В полной заводской неприкосновенности.

– Дико дорогой?

– Страшное дело… – вздохнул он. – Вот поэтому я его сторожу и охраняю. Три раза в день проведываю, как он там. Он чудесный! Его зовут Шер-Хан! Я его обожаю!

– Нет, вы точно любите Киплинга! – засмеялась она. – А почему не Багира?

– Шер-Хан красивее звучит.

– Вы обожаете своего Шер-Хана, – она пересела к нему, – и вам наплевать на женщин?

– Да, – серьезно сказал он. – Я активный машиносексуал.

– Страдаете таким половым извращением? – она словно бы кинула мячик, чтобы он отбил его словами известной репризы.

– Что вы, доктор! – засмеялся он. – Я им наслаждаюсь!

– Раз ваша машина в ремонте, мы можем выпить вина!

– Можем, – и он подозвал барменшу.

Она ему все рассказала. Да, он верно угадал, она в самом деле оказалась деревенской учительницей, которая приехала сюда на какие-то курсы. Комнатку она снимала тут неподалеку. От нее странно пахло – как, наверное, пахнет от настоящих деревенских теток, сколько бы они ни мылись в речке, в тазу или под краном. Здоровьем, свежестью, и чуточку землей, и животными, и фруктами, и дубовым бочонком, где преют яблоки для самодельной водки, и соломенной крышей, и горячими каменьями печки.

Они болтали о том, о сем, постепенно спускался вечер, он заказал ужин, они поели, было воскресенье, она никуда не спешила. Он – тоже. Он уже почти забыл, зачем он тут застрял, а еще барменша включила музыку.

«Училка» встала, вытерла губы и пригласила его на танец.

Барменша, наверное, смеялась, глядя, как они сначала изображали церемонный вальс, а потом просто топтались посреди террасы.

Стемнело. Часы на старой башне пробили девять раз.

– Ну, нам, кажется, пора разбегаться, – сказал он, поклонившись и поцеловав ей руку.

– А навестить своего Шер-Хана? – засмеялась она.

– Воскресенье. Мастерская закрыта.

Вдруг она придвинулась к нему и сказала:

– Не хочу уходить… Не хочу оставлять тебя…

Вся его ирония куда-то делась, испарилась, исчезла. Он почувствовал, что хочет ее. Но он боялся, что эта провинциальная девица вдруг начнет ломаться, ставить условия или вообще скандал устроит, особенно с утра, и поэтому прошептал ей прямо в ухо:

– Ты правда хочешь? Меня?

– Да! Но ты мне скажи: ты любишь Киплинга?

– Ты мне дашь? – не слыша ее слов, переспросил на всякий случай.

– Да, да, да! Ну пойдем, пойдем скорее.

– Прости меня, – сказала она, высунувшись из ванной. – Прости, у тебя не найдется станочка?

– А? – он не сразу понял.

– Бритвенного станочка. Понимаешь, у меня так давно не было секса, я вся заросла…

– Там на полке несессер. Там есть.

И буквально через пять минут:

– Ой! Миленький! Прости! У тебя нет пластыря? Я порезалась!

Господи, твоя воля! Вот ведь беда! Идиотка безрукая! Да и зачем было… Фу. Ладно. Она не нарочно. Она хотела как лучше. А руки дрожат от волнения. Бедняжка.

Она вышла из ванной, распахнула и сбросила халат. Нелепо недобритый лобок, два пластыря. Остановилась в шаге от кровати.

– Иди ко мне, – позвал он.

– Но сначала скажи: ты любишь Киплинга? Отвечай! Отвечай!

– Да! – в отчаянии крикнул он. – Обожаю! В детстве я читал «Книгу джунглей»! Иди ко мне скорей… – и, лежа поверх одеяла, выключил лампу.

– Я хочу при свете! – застонала она.

Боже правый. Ну раз ты так хочешь… Он снова нажал клавишу.

Обнял ее. Стали целоваться.

– Почему ты мне смотришь только в лицо, только в глаза? – забормотала она. – Смотри на меня на всю, рассматривай меня всю, везде, иначе я не смогу… Поцелуй меня там!

Он, сдерживая вздох, губами и языком прошел по всему ее телу – шея, грудь, живот, – дошел до самого низа, и вздрогнул, и коротко выдохнул.

Под выбритыми волосами шариковой ручкой было бледно, но отчетливо нацарапано: «Nîmes, rue Aubert, 14, ap. 21. Shere Khan»[2].

– Люблю ли я Киплинга? – повторил он ее вопрос и свой ответ: – Да, в детстве я читал «Книгу джунглей». Здравствуй.

Он уткнулся лицом ей в живот и замер так на несколько секунд.

– Записывать нельзя, – сказала она.

– Спасибо, знаю. А сама зачем записала?

– Боялась, что забуду…

– Иди смывай поскорее. Там в ванной есть жесткая губка.

– А как же секс? – спросила она то ли со смехом, то ли с обидой.

– Пойди уж… – хотел было сказать «побрей все как следует», но понял, что это будет грубо, и нашел другие слова: – Если хочешь, пойди приведи себя в порядок…

И вдруг почувствовал к ней какую-то особую, доселе не испытанную нежность. Как к верному товарищу, с которым он больше не увидится никогда, никогда.