Обменные курсы

I

Часы на ближайших правительственных зданиях и готических башенках дружно вызванивают семь. Петворт спускается по грубым ступеням в бар-погребок гостиницы «Слака», где должен встретиться с мистером Стедименом. Волосы у него мокрые после торопливого душа, голова тяжелая от дневных возлияний, душа скорбит: в один день он встретил и нашел, полюбил и утратил. Отодвигая занавес, Петворт рассчитывает попасть в атмосферу, отвечающую его душевному состоянию. Однако что-то изменилось в баръуу «Ромэн», вчерашнее убожество уступило место чему-то почти похожему на веселье. За баром-кибиткой стоит смеющийся цыган, проституток перед стойкой стало больше, сами они – ярче и оживленнее. Девицы сидят в рядок, хихикают и хлещут особливые напои; все они разом оборачиваются, чтобы взглянуть на Петворта из-под накрашенных век. На коленях у одной, новенькой, ярко-рыжей, приветственно тявкает болонка с бантиком на шее. За клетчатыми столиками спорится дело и звучит смех: заирский лес договаривается с украинским зерном, польская кожа – с индийским хлопком. Прокуренный воздух дрожит от светло-печальной музыки: от столика к столику идут, наяривая на скрипочках, два щуплых цыгана. Атмосфера разгульная, даже чересчур для человека, который не ищет разгула. Однако Петвортом движет дипломатический долг; он входит и медленно пробирается между столиками, оглядываясь по сторонам, высматривая второго секретаря британского посольства.

Задача обещает быть непростой. В качестве опознавательного признака мистер Стедимен назвал костюм, но именно эту форму одежды избрали для себя едва ли не все одинокие мужчины в баре, которые сидят, ждут, пялятся на девиц, смотрят в свои бокалы. Стедимен, очевидно, не хочет привлекать внимания. На взгляд Петворта, пока тот идет между столиками, никто из посетителей не похож на второго секретаря британского посольства. У одного пластиковая шляпа, другой курит сигару с пластиковым мундштуком. Этот что-то быстро пишет, щелкая калькулятором, тот уткнулся в «Пъртыуу Популятууу». Здесь китаец, там два негра. Стедимен или еще не пришел, или так замаскировался, что его не узнать, пока он сам не подаст знак. В одной из ниш освобождается столик, Петворт садится лицом к занавешенному входу. Через некоторое время рядом останавливается, поджав губы, официантка; Петворт заказывает шьвеппуу. Он еще раз оглядывает погребок; только смазливые потаскушки смотрят на него в ответ. Новенькая, крашенная хной, с болонкой на коленях, складывает губы трубочкой; Петворт делает вид, будто не замечает. Цыгане играют, посетители заняты своими делами, занавес время от времени приподнимается, входит человек в тюрбане, негр, мужчина в очках, мужчина в полиэтиленовом плаще – ни один из них не тянет на британского дипломата. Стедимен не идет, шьвеппуу не несут. Шлюхи болтают длинными ногами, Петворт смотрит на них и думает о белокурых волосах, батиковом платье, короткой поезде на трамвае, о горьком расставании, печали и одиночестве за напряженной суетой общественных мест.

Куранты на правительственных зданиях и готических башенках бьют половину, а Стедимена все нет. Петворт думает вернуться в номер или взять такси, когда занавес снова приподнимается. В дверном проеме, обводя взглядом шумное помещение, стоит высокий моложавый господин лет сорока. На нем костюм, в руке – сложенный зонт. Он входит, пристально смотрит на девиц у стойки, явно кого-то выискивая, и Петворт понимает, что в его истории этот персонаж уже фигурировал. Новоприбывший идет между столиками, и Петворт внезапно вспоминает, где видел и лицо, и костюм, и зонт. Этот самый господин налетел на него в дверях аэропорта, после махал (этим самым зонтом) вслед отъезжающему такси, когда Петворт, обернувшись, увидел профессора Рума, Катю Принцип и третьего загадочного незнакомца. Сейчас незнакомец уверенно идет по бару, коротко обращаясь к сидящим: к мужчине с черной пластиковой шляпой и к его соседу, который курит сигару с пластиковым мундштуком. Цель, очевидно, не достигнута: он переходит к мужчине с калькулятором, потом – к читателю «Пъртыуу Популятууу». Внезапно Петворт понимает, что цель новоприбывшего – он сам, и одновременно догадывается, кто же преследовал его в аэропорту. Он встает и направляется к человеку с зонтом, который, уже без прежней уверенности, нагнулся к одинокому китайцу.

– Простите, – говорит Петворт, подходя. (Человек с зонтом, отвергнутый китайцем, как раз сделал шаг в сторону двух негров.) – Вы, случаем, не мистер Стедимен?

– А-а-а-гх, – произносит тот, оборачиваясь; музыканты обступают его с двух сторон, исступленно водя смычками. – Благодарю, не сейчас, – говорит он цыганам. – Кто вы?

– Моя фамилия Петворт. Я подумал, может быть, вы ищете меня.

– Пет-пет-петворт? – переспрашивает человек с зонтом; его свежие черты принимают осторожно-хитрое выражение. – Вы ждете Стедимена?

– Да, – отвечает Петворт.

– Вы один?

– Да, – говорит Петворт.

– _ И за вами никто не шел?

– Нет.

– И вы думаете, я – тот мал… мал… малый, которого вы ждете? – Произношение у него, как у выпускника закрытой английской школы.

– Да, – отвечает Петворт.

– Давайте-ка сядем, – говорит человек с зонтом.

– Я уже занял столик. – Где?

– Вон там, в нише.

– Покажите, – говорит человек с зонтом. – Там?

– Да, – отвечает Петворт.

– Отлично, – говорит человек с зонтом через мгновение, опускаясь за столик. – Присоединяйтесь.

– Спасибо.

Человек с зонтом быстро озирается, потом приподнимает лампу и смотрит под нее.

– Всё нормально, – говорит он. – У вас есть уд?

– Простите?

– Уд… уд… достоверение. – Да.

– Можно взглянуть? – Человек с зонтом приподнимает скатерть и оглядывает стол.

– Да.

– А-а-а-гх. – Человек берет паспорт и смотрит на фотографию. – А как зовут того малого, с которым у вас рандеву?

– Стедимен, – отвечает Петворт.

– Хо-хо-хо-хотите верьте, хотите нет, – говорит человек, – но это я и есть. Да, я Сте-сте-стедимен. С приездом.

– Спасибо.

– Ловко вы меня вычислили, – замечает Стедимен. – Я стараюсь не выде… не выделяться. Наверно, вы заметили кость… заметили костюм.

– Да, – соглашается Петворт.

И впрямь, вблизи видно, что костюм не рядовой; все, что надето на прочих посетителях погребка, – лишь бледное подобие этого Костюма с большой буквы. Ткань в тонкую полоску, лацканы обработаны вручную и являют собою верх совершенства, нижняя пуговица, как полагается, не застегнута, и виден безукоризненный жилет, из-под брюк с идеально заутюженной складкой выглядывают шелковые носки со стрелками и начищенные ботинки. Рубашка в широкую полосу явно из лучшего магазина, на воротничке – кровавые точки, обязательное свидетельство тщательного бритья. Галстук английский – явный знак принадлежности к элитной школе, клубу или полку, но без вульгарной узнаваемости. Да и лицо над галстуком, обращенное с открытостью к Петворту, с подозрительностью к остальному залу, явно создали английские гены: четкое, с длинным подбородком, оно выражает ту мальчишескую веру, тронутую взрослой болью, которая оставляет у всех англичан чувство, будто они вместе рыдали в дортуаре некой универсальной закрытой школы, даже если, как Петворт, никогда в ней не учились. Да, это явно и несомненно Стедимен, второй секретарь британского посольства.

– Жутко извиняюсь, – говорит он. – Миль пардон, что заставил ждать. Ездил к сам забирать дип… к самолету забирать диппочту. И, конечно, рейс опять опоздал на три часа. Интересно, понимают эти ребята, что своими забастовками подрывают международные отношения. Думаю, пора выпить.

Стедимен резко вскидывает правую руку и оставляет ее в воздухе.

– Вы были вчера в аэропорту? – спрашивает Петворт.

– А, – говорит Стедимен, – а-а-а-гх. Почему вы спросили? Видели меня там?

– Да, – говорит Петворт. – Вы махали моему такси.

– Неужели? – восклицает Стедимен с явным огорчением. – Да, я ездил к сам забирать дип и решил убедиться, что вы добрались в зад… добрались в заданное место. Мы присматриваем за важными гостями, но мин-мин-министрати не любит, когда мы суем нос в их дела. Естественно, стараешься не светиться.

– Естественно.

– Но вас встретили как положено? – спрашивает Стедимен. – Принимают хорошо?

– Очень.

– Сегодня угощали официальным обедом? – Да.

– Скажите, – говорит Стедимен, снова озираясь по сторонам, – кто вас принимал? Мин-мин-мин…

– Нет, не министр, – отвечает Петворт. – Некий Танкич.

– А, Танкич, – говорит Стедимен, – моя жена его знает. Лысый такой весельчак.

– Он самый.

– Тоже фиг-фиг-фигура заметная. Неплохо. Ушлый малый. Шиш-шиш-шишка в партии, говорят, и далеко пойдет. Разумеется, абсолютный крем… абсолютный кремень. Как здесь выражаются, продаст родную мамашу на мясокомбинат, чтобы поднять агропромышленные показатели. Куда вас возили?

– В ресторан «Пропп».

– Правда? Блестяще! Обхаживают по полной. Интересно, к чему бы это? Что с вашей выпивкой?

– Заказал сорок пять минут назад, – отвечает Петворт, – и всё не несут.

– Мне принесут, – уверенно говорит Стедимен, щелкая пальцами. – Сюда, милочка. Два джентльмена хотят пи-пи-пить.

Видимо, его уверенность оправданна, потому что клетчатая официантка, приятно улыбаясь, тут же подходит к столику.

– Видите, о чем я? – Лицо Стедимена, покрытое младенческим пушком, расплывается в ангельской улыбке. – Они всегда подходят, уж не знаю почему. Здравствуйте, милочка. Как насчет пары кок-кок-коктейлей?

– Спасибо, нет, – отвечает Петворт.

– Что-нибудь полегче? – спрашивает Стедимен, продолжая улыбаться официантке.

– Я предпочел бы шьвеппуу, который заказал раньше.

– А, – говорит Стедимен. – А-а-а-гх. Шьвеппи, который вы заказали раньше. Сейчас я ей объясню. Эй, фролики…

– Та? – внимательно произносит официантка.

– Ми амикатог, – начинает Стедимен.

– А, до, ту амукутак, – подбадривает официантка.

– Та, ми амикатог оп даригайет ей шьвеппи, – говорит Стедимен.

– Та, дургьятап ок шьвеппуу, – подхватывает официантка.

– Ну да, вот если бы вы принесли, – говорит Стедимен.

– А, та, та, – восклицает официантка.

– Кажется, она поняла, – обращается Стедимен к Петвор-ту. – Эк оп иг ей джиннитоники, та?

– Та, – отвечает девушка. – Ок джуннутонукку.

– Ну вот, – говорит Стедимен. – Эк фролики, метто пи-кани, та?

– Метту пекану, – произносит девушка.

– Славная девочка, – замечает Стедимен, оценивающе провожая взглядом ее спину. – Поп-поп-попроворнее других. Разумеется, ей приятно, когда пытаешься болтать по-ихнему. Беда в том, что они изменили язык, вы, наверное, слышали? Отсюда мелкие затруднения.

– Да, я заметил, – говорит Петворт.

– Типично для иностранцев. Напоминает мне французскую систему парковки. Только привыкнешь ставить машину на одной стороне улицы, как у них бац! – наступает весеннее равноденствие или что еще, и будь добр парковаться на другой.

– Были языки, которые менялись в зависимости от времени года или от половой принадлежности.

– Да? – оживляется Стедимен.

– Когда мужчины и женщины называют одно и то же разными именами, – объясняет Петворт.

– Забавно, – говорит Стедимен. – Разумеется, вы в таких вещах дока. Занимаетесь фи-фи-фи…

– Да, филологией.

– Небось знаете кучу языков. Впрочем, не советую тратить время на здешний. Вы тут всего на две недели, а больше он вам не понадобится. Я здесь три года и только недавно освоил. А его бац! – и поменяли. Слава богу, английский остается таким, как есть.

– Не совсем, – замечает Петворт. – Вообще-то он меняется, и довольно быстро.

– Только не в нашей старой доброй школе, – говорит Стедимен, поправляя галстук. – В любом случае здесь перемены другие, чисто политические.

– Неужели?

– Конечно, – отвечает Стедимен. – Кучка либералов и диссидентов давит на правящие круги. Вот те и уступили в самом незначительном – в языке.

– Трудно назвать это самым незначительным, – возражает Петворт. – Измените язык, и вы измените все.

– О, они знают, что делают, – отвечает Стедимен. – Выманят радикалов из подполья, потом уберут их и скомандуют задний ход. Через пару месяцев всё будет по-старому, вот увидите. Надо бы посочувствовать, но на самом деле радуешься. Для дипломатии перемены – смерть. И вообще, мой девиз – понимай и старайся, чтоб тебя поняли.

– Значит, всё кончится ничем?

– Это жесткие люди, – говорит Стедимен, – но страной они править умеют. А, вот и напитки. Я же говорил, она принесет.

Клетчатая официантка с улыбкой ставит на стол два бокала и мисочку орешков.

– Слибоб, милочка. – Стедимен широко улыбается и кладет на тарелку несколько монет. – Пор во.

– Слубоб. – Официантка, тоже улыбаясь, прячет деньги в карман.

– Славный тут народ, – говорит Стедимен, провожая ее взглядом. – Здоровый и симпатичный. Между прочим, у здешних мужиков потрясные яйца.

– Н-да?

– Свежайшие, особенно если покупать на колхозном рынке. Кстати, вас замечательно поселили. Вши… вши… в шикарную гостиницу, – продолжает он, обводя глазами бар.

– Да, тут замечательно, – соглашается Петворт.

– Лучше не ссы… лучше не сыщешь. – Стедимен еще раз оглядывает погребок. – Хороший отель всегда можно определить по уровню девочек. Видели бы вы старых кляч в «Орбисе», куда мы селим наших гостей. Дорого тут?

– Не знаю, – отвечает Петворт. – За гостиницу платит мунъстратуу.

– Я не про номер, а про девочек. Сколько они берут?

– Не спрашивал. Я тут только на две недели.

– Ясно. Вам без надобности. – Стедимен разглядывает экзотических девиц у бара-кибитки, которые по-прежнему томно болтают ногами. – Всегда можно определить по ступням.

– По ступням?

– Они пишут цену на подошвах обуви, – поясняет Стедимен. – Гляньте.

Петворт глядит и видит, что Маркс был прав: под каждой роскошной надстройкой есть экономический базис: на каждом модном сапожке, на каждой туфельке-лодочке написаны мелом размашистые иероглифы.

– Я не взял очки, – говорит Стедимен. – Но вот та блондиночка в центре, с большой по-по-порцией виски – сколько она стоит?

– Вроде бы сорок, – отвечает Петворт, всматриваясь. Блондинка улыбается.

– Надо же, сорок, – удивляется Стедимен.

– Если это не размер ее обуви, – замечает Петворт.

– Нет, это ее цена, – говорит Стедимен. – Очень прилично для такой девочки, да еще в таком месте. Подумайте, сколько заплат… сколько заплатили бы вы в Челси.

– Да? – спрашивает Петворт. – Мне трудно судить. Никто не сказал мне обменный курс.

– A, cambio. Wechel [17], – говорит Стедимен. – Никто вам не объяснил?

– Да.

– Ладно. Прежде всего поймите, что здесь не экономика, а ка-ка-кавардак. При всей их социалистической рационализации тут получилось примерно пять разных обменных курсов.

– Пять? – переспрашивает Петворт.

– Сумбур полный, – говорит Стедимен, потягивая коктейль. – Есть дипкурс, самый плохой, разумеется, по которому меняют нам. Есть деловой курс, съездовский курс, туристический. И есть неофициальный, это когда вас останавливаются на буль… на бульваре и предлагают купить ваши штаны. Дают в двадцать раз больше, чем в банке.

– Как-то всё запутано.

– Да, – кисло соглашается Стедимен, разглядывая девиц, – выходит, за одну и ту же девочку можно заплатить и как за порцию виски, и как за кость… как за костюм. За несколько долларов тут доступно все, что угодно. Разумеется, этих девиц надо обходить за милю. Все они секс… секс…

– Сексуальны? – предполагает Петворт.

– Сексотки. Сообщают в тайную полицию все, что узнают. Или подстраивают так, чтобы вас сфотографировали, и дальше эти снимки хранятся в досье. На случай, если захотят прижать.

– Ясно, – говорит Петворт, глядя на манящих, манерничающих, поливалентных девиц, которые, в свою очередь, смотрят на двух англичан.

– Да, – продолжает Стедимен, мрачно глядя в бокал. – Вообще-то выход, как всегда, обратиться в частное заведение.

Их тут уйма, слакцы народ пра-пра-практичный. Или в маленький ночной клуб.

– Я вообще-то не очень интересуюсь, – говорит Петворт.

– Но даже это рискованно. Говорят, некоторые здешние стриптизерки имеют звание полковника.

Девицы у бара обернулись и с любопытством разглядывают говорящих; Стедимен, подняв бокал, скорбно смотрит в их сторону.

– Боюсь, единственный раз… единственный разумный выход – воздержание, – говорит он, – если кто может. Разумеется, вы тут только на две недели. А я вот торчу в Слаке третий год. Знаете, смешно. Перед отъездом тебя подробно инструктируют. Микрофоны и стукачи, ненадежный персонал и сигареты с наркотиком. Потом показывают фильмы, очень откровенные, как красивые женщины компрометируют дипломатов. Так и показывают их голых, в постели. Первый год всего боишься. Избегаешь темных проулков, не садишься в машину без сопровождающего. На второй год немного успокаиваешься, и, слава богу, ничего не происходит. На третий год начинаешь гадать, когда же твоя очередь. Ходишь на приемы с гол-гол-голландцами, американцами и шведами, а сам гадаешь – кому свезло? И почему никто не займется тобой? Неужто твоя информация настолько никому не нужна? Или у тебя изо рта пахнет? Или Британия совсем уже не котируется?

– Ясно, – говорит Петворт.

– Ну… – Стедимен кладет на блюдечко деньги, – думаю, нам пора двигаться. Я кое-кого пригласил. А моей су-су-супруге не терпится вас увидеть.

Он берет зонт и встает, великолепный в своем костюме; проститутки у стойки смотрят и хихикают. Стедимен бросает на них последний тоскливый взгляд и проходит под занавесом, по лестнице, через вестибюль, на ночную площадь.

На площади, темной и почти безлюдной, на них сразу обрушивается дождь, несомый холодным ветром из-за Урала.

– Славная ночка. – Стедимен раскрывает зонт и озирается. – Приятно будет прогуляться. Я поставил машину в нескольких кварталах отсюда. Давайте под зонт.

Он закрывает их обоих от дождя, крепко берет Петворта под руку и тащит в боковую улочку. Маркс и Ленин, Ленин и Маркс скрипят наверху.

– Да, думаю, пройдемся туда. – Стедимен снова озирается и сворачивает в какой-то проулок, по виду – тупик.

– Мне кажется, эта улица никуда не ведет, – говорит Петворт.

– О да, – отвечает Стедимен.

– Похоже на тупик, – замечает Петворт.

Они и впрямь в тупике, который кончается запертым магазинчиком. В витрине – одинокая банка маринованной свеклы, над входом – мигающая неоновая вывеска «ШТУК».

– Теперь, если не возражаете, зайдем в подворотню, – говорит Стедимен, таща Петворта в темноту.

– Зачем?

– Надо посик… посик… – Стедимен складывает зонт, -…посекретничать. Доставайте. Марш…

– Что-что?

– Министрати должно было дать, он при вас. Марш… марш…

– Маршрут? – догадывается Петворт. – Вы хотите посмотреть мой маршрут?

– Да, – говорит Стедимен.

– Хорошо. – Петворт достает слепо отпечатанный листок; Стедимен разворачивает его в отблесках мигающей вывески, словно человек, который пытается читать роман в свете далекого маяка.

– Зачем вам это? – спрашивает Петворт.

– Исключительно ради вашего бла-бла-блага, – отвечает Стедимен. – Моя работа приглядывать за вами в ближайшие две недели, а министрати не любит раскрывать карты. У меня фотографическая память, я бы в две минуты управился, если бы только свет не моргал.

– Здесь сказано, что меня повезут в Глит, Ногод и Провд, – говорит Петворт.

– Правда? Очень интересно. Вы знаете, что западных дипломатов не пускают в Ногод и Провд?

– Вот как?

– Вы будете отчитываться, когда вернетесь в Англию?

– По научным вопросам – да.

– Скажем, о военных в аудиториях и танках перед университетами?

– Если это затрагивает преподавание лингвистики.

– Отлично, – говорит Стедимен. – Провд, в особенности, центр лингвистического интереса. Так что, если его закроют…

– Конечно, я это упомяну, – отвечает Петворт. – Не будет особого смысла посылать туда лекторов, верно?

– Отлично, – повторяет Стедимен. – Теперь, думаю, пора возвращаться. Если нас здесь заметят, это вызовет подозрения. Моя машина возле гостиницы. Простите мне маленькую уловку, но я хотел перекинуться парой слов. Запор… запор… за порогом в этой стране только и поговоришь с толком.

– Да, наверное.

– В машине, разумеется, опасно, – продолжает Стедимен. – Раз в две недели ее забирают, как это называется, на официальное техобслуживание, так что, думаю, она прослушивается. Ну и, разумеется, у нас в ква-ква… у нас в квартире, как и в посольстве, жучки. Вообще-то нам следовало бы говорить на свежевспаханном поле, но его трудновато найти посреди города.

– А мой номер? – спрашивает Петворт. – Он тоже прослушивается?

– Наверняка в гостинице такого ранга. Разумеется, не следует относиться к этому слишком серьезно. Слышали историю про дипломата в Москве, который проверил свой номер и нашел под ковром металлическую пластину?

– Нет, а что с ним было?

– Он достал перочинный нож, отвинтил ее, и в банкетном зале этажом ниже упала люстра. Надо просто привыкнуть, иначе вообще невозможно разговаривать по-человечески.

– Мы здесь не шли, – замечает Петворт.

– Стараешься жить нормальной жизнью, – продолжает Стедимен. – Но действует на псих… на псих… на психику. Знаете, что оказалось для меня самым страшным? Невозможность поцапаться с женой. Их разведка особенно старается выявить семейный разлад. Очень трудно, мы с Ба-ба-баджи обожаем собачиться.

– Мы идем не туда, – говорит Петворт.

– Иногда мы на субботу-воскресенье вырываемся на Запад, снимаем номер и просто орем друг на друга. Отводим душу. Странно. Мы здесь не шли.

– Да. – Петворт останавливается перед высокой глухой стеной. – Мне тоже так показалось.

– Пустяки. Маленький город, везде сор… сор… сориентироваться несложно. – Стедимен цепляется зонтом за стену и начинает карабкаться вверх. – Если перелезть через нее, то окажемся на главной улице. Подсадите меня, если не сложно.

– Пожалуйста, – говорит Петворт.

– Да, мы почти у гостиницы, – объявляет Стедимен, стоя на стене. – Вот и моя машина. Цепляйтесь за зонт, я вас втащу. Ну?

– Отлично. – Петворт, упираясь локтями, выбирается на стену.

– Готовы прыгать? – спрашивает Стедимен, поднимая зонт. – Не хочется привлекать лишнее внимание.

Несколько прохожих – солдат в форме, три старухи в платках – с любопытством смотрят, как они спрыгивают в улочку, где над головами скрипят на проволоке Маркс и Ленин, Ленин и Маркс.

– Сюда. – Стедимен поднимает зонтик и уверенно сворачивает к гостинице. Его мальчишеское лицо сияет. – Знаете, я очень люблю куль… куль… культурные мероприятия. По большей части я занимаюсь нашими в тю-тю-тюрьме. Куль… куль… культура мне достается редко. Иногда приезжает писатель-другой, всё больше поэты. Эти в основном по выпивке и по бабам. Не самые лучшие гости; обычно заканчивается тем, что вытаскиваешь их с разных сомнительных квартир. А вот и моя машина. Как видите, я езжу с флажком.

Подобно самому Стедимену в его великолепном костюме, машина, стоящая под мокрыми липами в записанном собаками уголке площади, вызывает мгновенное узнавание; Петворт понимает, что она уже фигурировала в его истории. При ближайшем рассмотрении видно, что темно-коричневый «форд-кортина», сиротливо притулившийся двумя колесами на проезжей части, двумя – на тротуаре, изрядно побит жизнью. Корпус заляпан грязью, крыша в древесной трухе, шины приспущены, взгляд фар явно косит, а выхлопная труба свободно болтается рядом с дипломатическими номерами.

– Не забудьте, прослушивается, – напоминает Стедимен, осторожно приближаясь к автомобилю, как будто тот заминирован. – Ничего не говорите, пока я не включу радио. – Он складывает зонт, открывает дверцу, забирается в машину; через мгновение оттуда доносится стоголосый военный хор. Стедимен машет Петворту, чтобы тот садился.

– Да, ехал от самого Лондона, – объясняет он, включая фары, одна из которых освещает деревья над головой, другая – брусчатку под колесами. – Как только пересекли границу, фары вывалились на дорогу. А в Слаке и отвертки такой нет, чтобы к ним подходила. Ну ничего, скот… скот… скотч-лента держит, во всяком случае, когда нет дождя.

Дождь хлещет в лобовое стекло; Стедимен рывком трогается с места, машина подпрыгивает на брусчатке. Впереди дребезжит розовый трамвай.

– Поехали, – говорит Стедимен. – Здесь всего двадцать минут. Мы вынуждены жить в дипломатическом ква-ква… в дипломатическом квартале, чтобы за нами могли приглядывать.

– Кто-то впереди, – говорит Петворт. Темная фигура на мгновение мелькает перед машиной и тут же отпрыгивает на тротуар.

– Пристегнитесь, если не сложно, – просит Стедимен. – Здесь не разрешают ездить без ремней. Ничего удивительного. Пешеходы ничего не соображают. Дорожные правила идиотские.

– Вот как?

– Да, вроде того, чтобы пропускать машину, которая выезжает справа, – говорит Стедимен, не пропуская машину, которая выезжает справа. Водитель бибикает. – И хамы редкие. Неудивительно, что многие наши оказываются в ку-ку-кутуз-ке. Город уже себе представляете?

– Немного, – отвечает Петворт.

– Я буду называть только самые основные здания. Это ЦК Партии, – говорит Стедимен, указывая на спортодром, – а это – Госиздат, – продолжает он, указывая на Военную академию. – Небольшой город, быстро привыкаешь. Ну надо же! Перегородили дорогу.

Косоглазые фары и впрямь осветили бело-красный шлагбаум поперек дороги. По обе стороны шлагбаума – будки; из каждой выходит солдат с «Калашниковым». Вспыхивает прожектор, слышатся крики.

– Думаю, мы здесь не проедем, – говорит Стедимен.

За шлагбаумом Петворт видит белую брусчатку, знамена и много официальных зданий.

– Это Пляшку Пъртыуу, – замечает он. – Насколько я знаю, по ней проезда нет.

– Да? – изумляется Стедимен. – Значит, мы немного сбились.

Солдаты стоят по обеим сторонам машины, тыча в окна дулами автоматов.

– Пардон! – кричит Стедимен в окно и дает задний ход. Машина задевает бетонную тумбу и, очевидно, человека, который шел следом, потому что офицер с большими звездами на погонах и портфелем в руке принимается колотить по крыше.

– Простите, – кричит Стедимен в окно. – Эти люди совершенно не умеют переходить дорогу.

Солдаты орут; машина мчится задним ходом.

– Если свернуть здесь налево, окажетесь на центральном бульваре, – советует Петворт.

– Ах да, я же рассказывал вам, где что. Это спортодром. – Стедимен указывает на ЦК Партии, потом на Дворец культуры. А это – Дворец ку-ку-культуры. Свет красный или зеленый?

– Красный, – отвечает Петворт, вцепляясь в сиденье.

– Да? А-а-а-гх. Ладно, теперь мы на правильной дороге, скоро будем дома. Моей жене не терпится вас увидеть.

– Очень мило с вашей стороны меня пригласить, – говорит Петворт.

В машине грохочет военная музыка, перед магазинами на центральном бульваре движутся блестящие зонтики, тоскливая очередь выстроилась в кинотеатр, чтобы посмотреть фильм под названием «Йыпс». Розовые трамваи дребезжат, развозя по домам фабричных рабочих и сотрудников ХОГПо, крупнейшего работодателя страны.

– Приятно снова принимать куль… принимать культурного гостя, – говорит Стедимен. Он едет посредине бульвара, по трамвайным рельсам. – Вы, наверное, не знаете, но вообще я тут больше всего занимаюсь авариями.

– Я так и понял, – отвечает Петворт.

– Кстати, скажите, это по вашей части, какую бы книжку послать англичанину в тюрьму? Я думаю насчет Пру-пру-прус-та. Долгое чтение, верно?

– Зависит от вкуса, – говорит Петворт. – Этот человек любит экспериментальный модернизм?

– Точно не знаю, – отвечает Стедимен. – Он – водитель грузовика.

– Наверное, лучше не Пруста, – говорит Петворт. – Может быть, «Сагу о Форсайтах».

Городской центр остался позади, трамваев больше не видно по сторонам улицы тянутся жилые дома. Дорога идет под гору.

– Приятная, тихая часть города. – Стедимен машет рукой в сторону грязного ветрового стекла. – Как насчет скрэббла [18]?

– Что, сейчас? – изумляется Петворт.

– Нет, конечно, – отвечает Стедимен, – сейчас я веду машину. Я по поводу передачи в тюрьму.

– В скрэббл играют вдвоем, – говорит Петворт.

– Да, – после секундной задумчивости соглашается Стедимен. – Да, наверное, это отпадает. Представляете, переехал крестьянина.

– Вы? – спрашивает Петворт.

– Нет, разумеется, нет, – отвечает Стедимен. – Он. За это его и посадили. Смешные они, это крестьяне. Когда видят приближающийся мех… механический предмет, их первая реакция – ринуться наперерез. А первая реакция здешних водителей – жать на газ и давить. Только иностранцам это не разрешается. Ну вот, старик, приехали. Наш дом.

Они остановились. По одну сторону улицы застыл гротескными силуэтами темный парк, по другую выстроились основательные серые здания. У кариатид под балконами дырки от пуль Добавили к старым пупкам новые. Перед каждым подъездом – белая будочка с солдатом.

– Дипломатическая защита, – говорит Стедимен. – Теперь минуточку подождите.

Он обходит машину, встает спереди и, глядя на Петворта через лобовое стекло, снимает «дворники». Когда дипломат подходит к пассажирской двери, оба «дворника» торчат у него из пиджачного кармана и покачиваются перед носом.

– Мы здесь всегда их снимаем, – поясняет он, поднимая зонт и ведя Петворта к подъезду. – Разумеется, официально при со-со-социализме воров нет. С другой стороны, люди часто присваивают чужое. Ума не приложу, зачем им «дворники», если большинству карма не позволяет… карман не позволяет купить авто. Помашите солдату.

Солдат смотрит из будки, как Стедимен толкает тяжелую дверь; внутри абсолютно темно.

– Минуточку, я найду рубь… найду рубильник. – Стедимен, по-прежнему держа зонт над головой, включает свет. Петворту предстает огромный сумрачный вестибюль с обшарпанными стенами и допотопной клеткой лифта посередине.

– Живее, в лифт, здесь автоматический выключатель, через секунду…

Наступает полная тьма.

– Давайте на ощупь, – доносится из нее голос Стедимена. – Когда закроем дверь лифта, свет снова включится.

В кабине загорается лампочка, освещая исписанные стены и замызганный пол; лифт медленно ползет вверх по продуваемой ветром шахте.

– Ой, – говорит Стедимен, когда кабина внезапно замирает между этажами и свет гаснет. – Иногда случается. Ничего страшного. Надо подождать, пока кто-нибудь нас вызволит. Обычно это ненадолго.

В шахте свистит ветер, пахнет застарелой готовкой; где-то за плотно закрытыми дверьми орет младенец. В темной кабине Стедимен, благоухая одеколоном, начинает обсуждать ранние романы Маргарет Дрэббл [19]. Идет время. Наконец на темной лестнице слышатся шаги.

– Слибоб, камърадакии! – кричит Стедимен. – Понги! Понги!

Его призыв достигает желаемого результата: с невидимой площадки на них смотрят два глаза, и слышно, как кто-то несколько раз нажимает кнопку. Свет вспыхивает и начинает мор-Гать; лифт дергается, неуверенно ползет вверх и замирает чуть ниже площадки.

– Ну вот. Можно остаться здесь и рискнуть ехать доверху, – говорит Стедимен, – а можно идти в темноте.

– Я бы лучше пошел, – отвечает Петворт.

– Что, тогда идемте. – Стедимен открывает дверь клетки. – В темноте видите?

– Нет, – признается Петворт.

– Тогда идите на звук моих шагов, – говорит Стедимен. – Я привычный.

И так, в кромешной тьме, спотыкаясь и падая, Петворт начинает подъем по бесконечной лестнице, вьющейся по спирали, как сама жизнь. Пахнет непривычной едой, из-за невидимых дверей доносятся невразумительные звуки радио, стены облупленные и сырые; шаги провожатого раздаются где-то впереди и вдруг резко останавливаются. Петворт налетает на что-то большое, темное, твердо-мягкое. Это спина Стедимена.

– Почти дошли, – сообщает спина. – Просто хочу напомнить, пока не вошли в ква-ква-квартиру. Она прослушивается.

– Да, – говорит Петворт.

– Еще есть горничная Магда, – продолжает Стедимен. – Нам пришлось взять ее из дипломатического бюро по найму. Якобы не понимает по-английски, то есть наверняка понимает. И само собой, она секс… секс… секс…

Дверь впереди внезапно раскрывается; в ярко освещенном проеме стоит рослая угрюмая горничная в черном платье, белом фартуке и белых перчатках. Волосы у ней зачесаны назад и собраны на затылке в пучок, взгляд полон суровой укоризны. Руку она держит согнутой, словно готовится принять пальто.

– А-а-гх, – говорит Стедимен, вручая ей зонтик и «дворники». – Слибоб, Магда.

– Слубоб, – говорит Петворт, протягивая свой плащ.

Магда сопит и смотрит на него с подозрением. За спиной у Магды свет, смех и веселые голоса – звуки светской вечеринки. Моргая после темной лестницы, Петворт мысленно готовится к производственной беседе о Соссюре и Деррида, законе бутерброда и золотом правиле.

Это просторная дипломатическая квартира, говорящая, как большинство дипломатических квартир, о множестве прошлых миссий. Иранские седельные сумы, мексиканские маски и африканские циновки по стенам соседствуют со стульями из Швеции, или Дании, или лондонского магазина «Хабитат», индийскими кофейными столиками и курдскими вьючными сундуками. Горят настольные лампы, из окна, как в большинстве дипломатических квартир, открывается прекрасный вид на парк и сверкающий неоном город. Однако по комнате не прохаживаются, беседуя о Т.С. Элиоте, профессора, и вообще она практически пуста: смех и разговоры доносятся из черного ящичка на столе. «Ка-ка-кассета», – поясняет Стедимен. Однако эффектная хозяйка в чем-то этническом на месте; собственно, и ее наряд, как у большинства дипломатических жен, говорит о множестве прошлых миссий. В ушах у нее болтаются арабские серебряные серьги, на запястьях – индейские браслеты, с плеч ниспадает свободное гавайское платье. Хозяйка встает навстречу гостю, высокая, темноволосая, благоухающая «Ма Грифф», и хватает его за руку.

– Вы, должно быть, мистер Петворт, – кричит она, не выпуская его ладонь. – Входите, входите. Ах, даже выразить не могу, какое это счастье – новое лицо. Ваше, разумеется. Мое у меня уже много лет.

– Добрый вечер, – говорит Петворт.

– Здравствуйте, здравствуйте. Даже выразить не могу, как я мечтала о новом человеке, хоть мало-мальски интересном. А ведь вы мало-мальски интересны, правда? Вы представляетесь мне здоровым, сильным, неутомимым.

– Моя жена Ба-ба-баджи, – представляет Стедимен, чмокая ее в щечку. – Кажется, я говорил, что она умирает от желания с вами по-по-познакомиться.

ІІ

– Да, да, правда, умираю от желания, – восклицает Баджи Стедимен, беря Петворта под руку и ведя его к кушетке. – А теперь расскажите мне, что вы думаете о Слаке.

– Когда мы ждем остальных гостей, дорогая? – спрашивает Стедимен, стоя в углу.

– В половине девятого, – отвечает Баджи. – Я хотела немножко побыть с мистером Петвортом без посторонних. Понимаете, мистер Петворт, я мечтаю выяснить, так ли вы обворожительны, как я надеялась.

– Боюсь, я вас разочарую, – говорит Петворт.

– О, так вы скромник? Не отпирайтесь, первое впечатление вполне в вашу пользу. Садитесь со мной рядышком, и перейдем к следующим впечатлениям. Феликс принесет вам выпить.

– Не хотите для начала отли… – спрашивает Стедимен, – отличного персикового коньяка?

– Нечто незабываемое, – подхватывает Баджи.

– Я сегодня уже многовато его выпил, – отвечает Петворт, – на официальном завтраке.

– Ах, этот официоз! – восклицает Баджи. – Скука смертная!

– Как насчет пис-пис… – спрашивает Стедимен, – пис-портера? – Он открыл курдский вьючник с экзотическими посольскими винами.

– Замечательное здешнее вино. Белое, сухое, – говорит Баджи. – Прекрасно помогает раскрепоститься.

– Отлично, я выпью писпортера, – отвечает Петворт.

– Извините меня на минуточку, – говорит Стедимен, сжимая бутылку. – Мне надо сходить на ку-ку-кухню, взять у Магды штопор.

– Конечно, дорогой. – Баджи Стедимен небрежно взмахивает рукой, так что та случайно опускается Петворту на колено. – А пока обворожительный мистер Петворт расскажет мне все про свой богатый событиями день.

– Он был не так уж богат событиями, – говорит Петворт. – Меня сытно накормили и отвели в мавзолей Григорика.

– Да, конечно, они всегда туда водят, – замечает Баджи. – Боюсь, я так и не смогла понять, в чем тут удовольствие. Впрочем, мне и у мадам Тюссо не нравится.

Ниспадающее платье ниспадает всё заметнее и заметнее; Баджи улыбается Петворту.

– Ну, расскажите же мне, что вы думаете о Слаке, – просит она. – Расскажите, как вам здесь показалось.

– Очень мило, – говорит Петворт.

– Слака, город искусства и музыки, жучков и шпионов, – произносит Баджи. – Полагаю, вам настоятельно советовали быть осторожным? Сказали, что у стен есть уши, у окон – глаза, а горничные чулками сигналят тайной полиции?

– Да, – отвечает Петворт.

– Золотое правило Слаки – всем, чем занимаешься, занимайся не на виду. А чем бы вы хотели заняться, мистер Петворт? Какое у вас хобби?

– Вообще-то никакого, – отвечает Петворт.

– О, не скрытничайте. – Баджи берет его за руку. – Наверное, вы заметили, что во мне совсем нет того, что принято называть благоразумием. Мной руководит сердце, не рассудок. Вообще-то я совсем не гожусь для Слаки.

– Да, сложно, наверное.

– Феликс, дорогой, бутылки может открыть Магда! – кричит Баджи Стедимен через плечо. – Почему бы тебе не зайти в душ, смыть с себя пот трудового дня? А я пока развлеку мистера Петворта. Да, мистер Петворт, у меня очень трудная жизнь. Как вы проницательны, я ощущаю ваше сочувствие. У меня, как я говорила, неуемный, взбалмошный, легкомысленный нрав. Здесь, в Слаке, меня постоянно преследуют, фотографируют, записывают, словно какую-нибудь политически значимую кинозвезду.

– Да, вероятно, очень утомительно.

– Утомительно – не то слово! – восклицает Баджи. – Моя жизнь трагична и беспросветна, мистер Петворт. Я здесь как в темнице.

– Неужели? – говорит Петворт.

– Да, да! – Баджи крепко стискивает его бедро. – Я не могу спокойно поехать в теннисный клуб или пойти в мясную лавочку – везде за мной следуют агенты. За мной волочатся микрофоны. Когда мы занимаемся любовью, то включаем Вагнера, и не уверена, что даже он заглушает. Скажите, вы любите Вагнера, мистер Петворт?

– Да, очень.

– Я знала! – восклицает Баджи. – Хотите послушать? Что ж, если вечер пройдет хорошо, возможно, послушаем. Опера, опера, мистер Петворт, – вот моя стихия! Пролетать под маской, в карете, с пением – вот для чего я создана. Такой я всегда себя видела – танцующей под легкой вуалью с избранником судеб. Теперь вы знаете мою мечту. А вы, мистер Петворт? Вы – избранник судеб?

– Не думаю, – отвечает Петворт.

– А я думаю. Правительство вас выбрало, вам поручили дела, тайны. Может быть, вы обладаете властью, о которой сами не подозреваете? Полагаю, в каждом из нас есть что-то неисследованное. – Она нежно касается волос на его затылке.

– Да, наверное, – отвечает Петворт.

– Пожалуйста, не надо себя принижать, – говорит Баджи. – Я никогда себя не принижаю. У вас очень красивая шея. Это банальность, но сексуальная привлекательность всегда выражается штампами.

– Да, конечно, – отвечает Петворт, оглядываясь.

– Феликс в душе, – успокаивает Баджи. – Мы совершенно одни, если не считать агентов. Однако подумайте, как скучна их жизнь, если кто-то не озарит ее яркой вспышкой. Поневоле чувствуешь свой долг быть хоть сколько-нибудь интересной.

– Уверен, вы очень интересны.

– О да! Знаете, сколько я здесь? Три года, три года в заточении. Как легко догадаться, это не такое место, куда бы я мечтала поехать. Я всегда видела себя в одной из мировых столиц. Петь, танцевать, носить бриллиант в пупке. Знаете, что говорят? Если бы Феликс не заикался, нас бы послали в Токио!

– Наверняка есть места куда хуже Слаки.

– Ах да! – восклицает Баджи. – Нефтяником в Северном море? Младшим переводчиком бухгалтерского отдела в Бангладеш? Да, вечно говорят, что кому-то еще хуже.

– Однако у Слаки должны быть и свои преимущества, – предполагает Петворт.

– Кто вам сказал? – спрашивает Баджи. – Кстати, как ваше имя?

– Энгус.

– Так вот, Энгус, полагаю, вы не совсем поняли, что я вам говорю, как одна родственная душа другой. Я говорю, что одинока, бесконечно одинока.

– Да, понимаю.

– А я, кажется, понимаю вас. – Баджи запускает руку в его брючный карман. – Знаете, каким я вас вижу? Человеком, разочарованным в любви. У вас такой грустный, озабоченный вид. Я угадала?

Петворт вспоминает сегодняшний день, видит лицо Кати Принцип и отвечает:

– Ну, более или менее.

– Сколько у нас общего! – восклицает Баджи. – Одиночество и потребность в утешении. У меня мигрень, Энгус, вас не затруднит помассировать мне затылок? Не здесь, ниже. Не обращайте внимание на платье. Ой, Феликс, я думала, ты в душе.

Воду снова отключили, – говорит Стедимен, глядя на них сверху вниз.

– Я только что рассказывала Энгусу, какой замкнутый образ жизни мы ведем, – объясняет Баджи.

Стедимен садится в датское кресло напротив них.

– Трудно ждать, что тут будет так же весело, как в Москве или Вашингтоне.

– Или в Белграде, или в Читтагонге, – подхватывает Баджи.

– Мне нравится, – говорит Стедимен. – Надо не бо-бо-бояться землетрясений, и еду можно купить лишь по определенным дням, зато пе-пе-персиковый коньяк замечательный, да, вполне на мой вкус.

– При всем своем мальчишеском шарме, Феликс – скучный прагматик. Неудивительно, что моя мать, мудрая женщина, советовала мне не выходить за него замуж. Она сказала, что это может развить привычку шастать по чужим спальням. Так и вышло.

– Да, Баджи, – говорит Стедимен, – ты не могла бы секундочку потерпеть? Сюда идет Магда.

Через мгновение перед Петвортом оказывается огромный поднос, на котором шипят два больших бокала с джин-тоником и еще один с белым вином, такой же большой и шипящий.

– Плиз, комрад, – говорит Магда, вглядываясь в Петворта так, словно его лицо стоит запомнить.

– Слубоб, – отвечает Петворт.

– Да, конечно, – с чувством произносит Стедимен, беря бокал. – Нам тут очень нравится. Чудесная природа, замечательные места для…

– Пикников, – вставляет Баджи.

– Именно это я собирался сказать.

– Прекрасные озера и пляжи, – продолжает Баджи.

– Незабываемые прогулки верхом, – подхватывает Стедимен, – обширные леса для любителей ох-ох-охоты.

– Считается, что Магда ни слова не понимает, – говорит Баджи, когда могучая черная спина скрывается в коридоре, – но она всегда начинает ронять подносы, если мы что-нибудь здесь ругаем. Вы, наверное, очень заняты, Энгус? А то мы могли бы свозить вас на озеро. Там можно раздеться догола.

– Баджи, здесь не принято раздеваться догола, – говорит Стедимен. – В Слаке очень строгие нравы. Уверен, об этом доносят.

– Мне вовсе не кажется, что нравы такие уж строгие, – возражает Баджи. – Взгляните на мой загар, Энгус, и только представьте, что под одеждой я вся такая.

– Очень мило, – отвечает Петворт.

– Баджи, – произносит Стедимен, вставая, – ты правда пригласила других гостей?

– О да, – отвечает Баджи, – хотя многие отказались. Сегодня прием у шейха и премьера в опере.

– Но кто-то всё же согласился прийти? – спрашивает Стедимен.

– Посол прислал свои извинения. Он очень хотел повидаться, но не любит выходить по вечерам. Говорит, его повсюду преследует человек в плаще и с сигарой.

– Очень вероятно, – отвечает Стедимен.

– Да, но то же самое ему казалось, когда он был министром просвещения в Лондоне.

– А что Уинн-Джонсы? – спрашивает Стедимен. – Это наш первый cек… первый секретарь.

– Они очень сожалеют, но их пригласили на прием к шейху.

– А Кутсы? Это наш третий cек.

– Ты знаешь, какие они меломаны, – отвечает Баджи. – Пошли слушать эту странную новую оперу.

– Так хоть кто-нибудь согласился? Я разослал приглашения по всему городу.

– Мисс Пил и мистер Бленхейм, – отвечает Баджи.

– Личный секретарь посла и пресс-аташе, – объясняет Стедимен.

– И, разумеется, мы пригласили многих местных.

– Бе-бе-беда в том, что никогда не знаешь, кто из них отважится прийти. Они обязаны сообщать, что идут к иностранцу. И впустит ли их охрана. Компания может собраться совсем маленькая.

– Тем ближе мы узнаем друг друга, – замечает Баджи. – И потом, будет сюрприз.

– О да, – говорит Стедимен. – Да.

Звонят в дверь, и Магда – очевидно, она всё это время стояла в нише прямо у них за спиной – идет открывать.

– Видите, – говорит Баджи, стискивая Петворту руку. – Вот и гости.

Слышны приглушенные голоса: кто-то вручает Магде плащ и «дворники». Гость стоит в дверях: на нем темный пиджак поверх аккуратной белой тенниски, в одной руке мужская сумочка, в другой – несколько алых гвоздик.

– Добрый вечер, – говорит он, сверкая птичьими глазами. – Плитплов.

– Цветы, как мило, я их обожаю! – восклицает Баджи Стедимен.

– О, здравствуйте, миссис Стедимен. – Плитплов склоняется к ее руке и целует унизанные перстнями пальцы. – Огромное спасибо, что пригласили. Кажется, мы встречались раз или другой. Вынужден передать огорчительную новость: профессор Маркович мечтал бы прийти, но не хочет, чтобы его фотографировали на входе. Разумеется, вы понимаете, что я весьма немало рискую, приходя к вам.

– Молодцом, старик, – говорит Стедимен. – Заходите и познакомьтесь с нашим почетным гостем, доктором Петвортом.

– Ах да, ваш английский гость, доктор Петворт, мне кажется, я читал некоторые книги его. – Плитплов, стоя в дверях, обводит глазами комнату, как будто почетным гостем может оказаться любой из отсутствующих. – Так, значит, он сумел прибыть поперек всем забастовкам в Лондоне?

С некоторым усилием Стедимен разворачивает его к Петворту; птичьи глаза Плитплова сверкают.

– А, значит, вы – именитый доктор Петворт, – говорит Плитплов. – Как видите, мы здесь о вас слыхали. Моя фамилия Плитплов. С приездом!

– Рад встрече, – отвечает Петворт.

– Вы разве не знакомы? – спрашивает Стедимен.

– Вы бывали раньше в Слаке, доктор Петворт? – вопрошает Плитплов, осматривая Петворта с головы до пят. – Вряд ли. В таком случае мы никак не можем быть знакомы. Скажите, доктор Петворт, вы правда сейчас читаете лекции в нашей стране?

– Мне казалось, вам это известно, – говорит Стедимен. – В университете завтра утром.

– Вот как? В какое время? Как интересно!

– В одиннадцать, – отвечает Петворт.

– В одиннадцать, какая жалость! – Плитплов вынимает маленький ежедневник и раскрывает его на чистой странице. – Столько всяких встреч, очень трудно будет выкроить время. Но если я всё же смогу, вы разрешите прийти? И не обидитесь, если не смогу? Раз вы учите в университете, то сами понимаете, какая это занятая жизнь.

Вновь появляется Магда в белых перчатках; бокалов у нее на подносе хватило бы на куда более многолюдный прием.

– Думаю, я попробую что-нибудь чуточку западное. – Плитплов, склонившись над подносом, внимательно исследует бокалы. – Вуску, та?

– Та, камърадаки, – отвечает Магда.

– Я слышал, что виски – напиток всех западных интеллектуалов, – говорит Плитплов, беря бокал. – Может быть, в нем есть что-то очень хорошее для мозга. Как раз это мне нужно. За вашу поездку, доктор Петворт. Надеюсь, вы посетите многие места.

– Несколько, – отвечает Петворт. – Глит, Ногод, Провд.

– Все очень хорошие, – говорит Плитплов.

– Я слышал, вы сыграли тут орган… сыграли организующую роль, – вставляет Стедимен.

– Кто, я? – изумляется Плитплов. – Нет, это был Маркович.

– Я вообще-то с ним незнаком, – говорит Стедимен.

– Тогда, может быть, знакомы вы, доктор Петворт? – спрашивает Плитплов. – Может быть, встречались на конференции? Может быть, он ваш добрый старый друг? Может быть, он знает вашу жену, если вы женаты?

– Нет, – отвечает Петворт, – мы незнакомы.

– Что ж, он просил передать, что мечтает о встрече с вами и о хорошем критическом разговоре, – говорит Плитплов. – Наверняка вы знаете прекрасные книги, которые он пишет о Дефо.

– Вы ведь препод… преподаете в университете, доктор Плитплов? – спрашивает Стедимен.

– Ответ: чуточку да и чуточку нет, – отвечает Плитплов. – У меня есть там некоторые важные связи, но занимаюсь я и другим. Разумеется, наша система отличается от вашей, скучно объяснять, да и бессмысленно, потому что сейчас мы делаем кое-какие реформы. Ачем занимаетесь вы, доктор Петворт? Некоторые утверждают, что языком. Это, наверное, очень интересная область.

– Да, – отвечает Петворт, – особенно сейчас в Слаке.

– О, вы слышали про наши перемены! – восклицает Плитплов. – Некоторые из них очень хорошие, некоторые очень плохие. Мое мнение посередине.

В дверь снова звонят.

– Ах! – вскрикивает Баджи, стискивая Петворту руку. – Кто-то еще!

Словно из-под земли вырастает Магда в белых перчатках и направляется к двери; Стедимены, обворожительная пара, идут вслед за ней.

– Всегда в обществе красавиц, – замечает Плитплов, обращая на Петворта пронзительный взгляд. – Я это помню. И вы ей нравитесь. Однако надо быть очень осторожными. Повсюду уши.

Тем временем в дверях еще двое гостей вручают Магде плащи. Одна из них – немолодая барышня-крестьянка в приталенном сарафане; у нее типично английский выговор и остроносое личико, волосы заколоты в пучок. Второй – седовласый усатый джентльмен в фуляровом шейном платке, белом пиджаке и темных брюках. Видимо, по пути сюда приключилось какое-то несчастье; по лицу у барышни-крестьянки текут слезы.

– Простите, что запоздали, – говорит джентльмен, чмокая Баджи в щеку. – Небольшая накладка.

– Я полчаса просидела в лифте! – восклицает барышня-крестьянка. – Люди шли мимо, но никто не откликнулся. По счастью, появился мистер Бленхейм и, как истинный рыцарь, меня спас.

– Входите и знакомьтесь с нашими друзьями, – говорит Баджи.

– Наверное, вы кричали, – произносит Плитплов, галантно выступая вперед.

– Вопила как резаная, – отвечает барышня.

– Я слышал крики, когда поднимался по лестнице, – говорит Плитплов, – однако подумал про себя, может быть, свадьба, и не стал вмешиваться. В моей стране не принято вмешиваться.

– Я заметила, – говорит барышня-крестьянка.

– Примите мои извинения. – Плитплов, склонившись, целует ей пальцы. – Плитплов.

– Мисс Пил и мистер Бленхейм, из посольства, – представляет Стедимен.

– Должен быть еще какой-то почетный гость?… – осведомляется мисс Пил.

– Да, вот он, наш милый доктор Петворт, – говорит Баджи, за руку вытаскивая Петворта на середину комнаты.

– А, значит, добрались, – говорит мисс Пил. – Это хорошо.

– Здравствуйте, старина, – вступает в разговор Бленхейм. – Добро пожаловать в дурдом.

– А как насчет главного события? – спрашивает мисс Пил. – Они прибыли? Вы их встретили?

– Да, – отвечает Баджи, – но это пока секрет.

– О, сегодня будет секрет? – оживляется Плитплов. – Всюду секреты.

– Исключительно приятный секрет, – говорит мисс Пил.

– Но мы, может быть, выясним? – спрашивает Плитплов.

– Позднее, – отвечает Баджи. – Вот почему сейчас я должна на минутку исчезнуть. Пожалуйста, развлекайтесь. И блюдите себя в чистоте ради меня, мистер Петворт.

– Очередной восхитительный прием у Баджи! – восклицает мисс Пил. – Вот так она нас и заманивает!

– И мистером Петвортом, разумеется, – добавляет Бленхейм.

– Камърадакет, – говорит Магда, появляясь с подносом.

– Апельсиновый сок, пожалуйста, – просит мисс Пил по-английски.

– Та, – отвечает Магда, протягивая ей сок.

– Правда, она замечательно справляется, при том что не владеет английским? – обращается мисс Пил к Петворту. – Ну разве не замечательно, что вы пришли именно сегодня? Секреты нашей Баджи нельзя пропускать!

III

Итак, в далекой Слаке, при чуждой идеологии, в стране, где рослая горничная вездесуща, а у стен, без сомнения, есть уши, несколько британцев, заброшенных судьбой на чужбину, начинают вечеринку. За окнами льет дождь и свистит ветер, кто-то, кто уж отвечает за такие подробности, прилепил над темными крышами огромную, почти зеленую луну; на ее фоне прорисовываются купол и пара шпилей. Внизу обнаруживает себя редкими неоновыми вспышками «КОМФЛУГ» и «МУГ» город, клубок страхов и угроз, наблюдателей и доносчиков. Да, прием у шейха и опера сманили большую часть приглашенных, и на серебряном подносе у рослой горничной напитков куда больше, чем гости в силах поглотить. В атмосфере висит некоторая настороженность, как всегда, когда сходятся вместе люди, разделенные множеством политических и социальных границ, к тому же британцам вообще мало свойственна душевность в общении: представитель этой нации не ищет взаимопонимания с посторонними, да и, если на то пошло, даже с самим собой. Однако компания понемногу начинает оттаивать; Стедимен, в своем безукоризненном костюме, подходит к проигрывателю и запускает что-то ностальгическое, возникает подобие непринужденности, отблески какого-то мира, объединяющего их всех.

– Видели отборочные матчи? – спрашивает Бленхейм Петворта, закуривая трубку.

– О, вы тоже курите трубку? – восклицает Плитплов, доставая свою, резную. – И я.

– Боюсь, я за ними не слежу, – отвечает Петворт.

– Крикет? Вы говорите о крикете, вашей национальной игре? Люди в белом, как врачи? – спрашивает Плитплов.

– Говорят, кто устал от крикета, устал от жизни, – замечает Бленхейм.

– Не думаю, что мистер Петворт устал от жизни, – говорит мисс Пил.

– Устал от жизни, устал по жизни, – бормочет Плитплов.

– Я могу его смотреть, могу не смотреть, – говорит Петворт.

– Вы, наверное, знаете моего друга, сэра Лоуренса Оливье? – спрашивает мисс Пил.

– Лично – нет, – отвечает Петворт.

– О, тогда вы вовсе его не знаете! – восклицает мисс Пил.

Дважды уличенный в невежестве, Петворт тем не менее понимает истинно английским чутьем, что его приняли в компанию; на свой манер британцы начинают приятно проводить время.

Снаружи предательский темный город смыкает кольцо;

внутри разворачивается некая версия хорошей жизни. Мисс Пил щебечет о какой-то оперной постановке; Стедимен рассказывает о визите принцессы Маргарет на некий остров, где он служил в посольстве; мистер Бленхейм вещает о регби, и даже Плитплов, не желая остаться в стороне, показывает салонные фокусы – извлекает из ушей орехи.

– Я слышала, в Лондоне теперь все пьесы про неприличное и актеры скачут по сцене голые, – говорит мисс Пил. – Должно быть, очень скучно. Я никогда не любила реализм.

– Пьесы вашего Эдварда Бонда очень знамениты, – замечает Плитплов.

– Кого-кого? – спрашивает Бленхейм.

– Он написал «Спасенных» и «Лира», – отвечает Плитплов.

– Драматург из левых, – объясняет мисс Пил. – Здесь он

популярен.

– Думаю, в Англии теперь никто не хочет работать, – заявляет Плитплов. – Наш народ здесь очень любит труд. Наши рабочие часто просят разрешения выпустить больше продукции бесплатно, из одного энтузиазма.

– Правда? – восклицает мисс Пил. – Потрясающе.

– Здесь невысоко ценят британскую репу… репу… репутацию как промышленный державы, – замечает Стедимен.

– Нелегко объяснить миру, что мы за народ, – произносит Бленхейм, довольно попыхивая трубкой.

– Но, может быть, это ваша работа? – спрашивает Плитплов. – Может быть, для ради этого ваше правительство и послало вас в Слаку?

– А, – хихикает Бленхейм. – Вы спрашиваете, чем я занимаюсь? На какой ниве тружусь? Вообще-то на дипломатической.

– Думаю, вы любите осторожность, – говорит Плитплов, – но разве ваша экономика не рушится? Не станет ли она со временем социалистической, как у нас?

– Вряд ли, – отвечает Бленхейм, – это не в нашем духе.

– Вижу, веселье кипит! – восклицает Баджи Стедимен, выходя из недр квартиры в кокетливом фартучке. – Наша маленькая сенсация продвигается весьма успешно. Энгус, позвольте отпить из вашего бокала. Надеюсь, все вас развлекают. Кто-нибудь удосужился показать вам замечательный вид из окна?

Замечательный вид из окна, который Баджи показывает Петворту, составляет по большей части непроглядная темень, поскольку Слака по ночам освещена много хуже западных городов. Однако огромная луна сияет, на ее фоне прорисованы купол и пара шпилей, где-то внизу мигают огни, над зданием ЦК Партии вспыхивает красная звезда. Внизу, под бледными деревьями, движутся редкие машины и закутанные в кашне прохожие.

– Я никогда не блистала умением готовить, – говорит Баджи, сплетая свои пальцы с пальцами Петворта. – Мы всегда советовали гостям наесться, прежде чем идти к нам. Однако я – замечательная хозяйка, поскольку получила прекрасное воспитание. Я не кажусь вам чересчур важной дамой для моего юного возраста?

– Ничуть, – отвечает Петворт.

– Ах, Энгус, – говорит Баджи, – знаете, я думаю, что мы с вами – родственные души. Два одиноких, обиженных судьбой человека. В этом мире подобное стремится к подобному. Я чувствую, что между нами возникает глубокая внутренняя связь.

– Камърадаку, – произносит голос; между ними втискивается мощная фигура Магды.

– Простите, Энгус, – говорит Баджи, – сейчас попробую объясниться по-местному. Та, Магда?

– Сквассу, сквассу, – шипит Магда.

– Боюсь, что наш тет-а-тет придется временно отложить, надеюсь, что ненадолго. Магда говорит, что суп готов. Прошу общего внимания! Магда зовет за стол.

Немногочисленная компания перемещается от иранских переметных сум и мексиканских масок к столу, уставленному парижским серебром и корейскими подставками под горячее. Перед каждым прибором карточка, написанная неанглийским почерком; на той, что справа от хозяйки, значится «Doktor Pumwum».

– Да, садитесь рядом со мной, Энгус, – говорит Баджи, под столом стискивая Петворту коленку. – А вы – по другую сторону, доктор Плитплов.

– Мы приближаемся к секрету? – спрашивает Плитплов, усаживаясь и встряхивая салфетку. – Может быть, это что-то съедобное?

– Вы очень догадливы. – Баджи игриво хлопает Плитплова по руке. – Помните: чем дольше ждешь, тем больше удовольствие. Мой любимый девиз, если только ждать не очень долго. Как сказала однажды великая Мэй Уэст, я предпочитаю мужчин, которые не торопятся.

– Это философ? – спрашивает Плитплов.

– Нет, это кинозвезда, в нашей части мира, – отвечает Баджи. – Вы бывали в нашей части мира, доктор Плитплов? Вас пускают за границу?

– Был несколько раз, – говорит Плитплов. – В Лондоне и некоторых других городах. Я прекрасно помню Тотенхем-корт-Роуд.

– Неудивительно, – замечает Баджи, – она навсегда остается в памяти. Вероятно, вы на хорошем счету, если вас пускают за рубеж.

– Я не совершал тяжелых проступков, – говорит Плитплов. – Разумеется, мы здесь вполне либеральны, во многих смыслах. Как видите, мы приглашаем ваших выдающихся лекторов, таких, как доктор Петворт.

– Замечательный выбор! – кивает Баджи.

– Мы ожидаем узнать от него много полезных вещей и улучшить нашу самокритику. Быть может, вы читали его книги?

– Нет, – отвечает Баджи, – я лучше дождусь фильма. Появляется Магда с половником и супницей; Стедимен обходит стол, наливая всем белое вино.

– У вас, возможно, есть дети? – спрашивает Плитплов.

– Да, где-то есть, двое или трое, – отвечает Баджи. – Где сейчас наши дети, Феликс?

– В Ундле, – отвечает Стедимен, наливая вино.

– Простите? – переспрашивает Плитплов.

– Это частная английская школа, – объясняет Баджи. – Вы, вероятно, знаете, что британская аристократия предпочитает отправлять детей в школу, пока они не повзрослеют и не поумнеют. А когда они оттуда выходят, они уже слишком взрослые и умные. Энгус, у вас есть дети? Маленькие петворты в колыбельках?

– Нет, – отвечает Петворт.

– Однако миссис Петворт есть? – продолжает пытать Баджи. – Брак не обошел вас стороной?

– Да, – отвечает Петворт.

– Надеюсь, она очень мила, – замечает Плитплов.

– Да, – говорит Петворт.

– Вы не взяли ее в Слаку, – произносит Баджи. – Это упущение или сознательный расчет?

– Она не очень здорова, – отвечает Петворт. Плитплов смотрит на него через стол.

– Надеюсь, вы не забыли ей позвонить?

– Мистер Плитплов, мне припоминается, что мы как-то посылали вас на летний семинар в Кембридж, – говорит мисс Пил, перегибаясь через стол.

– Кого, меня? – восклицает Плитплов.

– Вы знаете этот семинар, доктор Петворт? – спрашивает мисс Пил.

– Да, я иногда читаю там лекции.

– Нам иногда удается отправить несколько человек на учебу, – говорит мисс Пил. – Это очень сложно, здешние власти всегда пытаются подсунуть вместо них кого-то своего. Кажется, мы посылали вас три года назад, мистер Плитплов.

– В Кембридж? – спрашивает Плитплов.

– Да, в Кембридж, – отвечает мисс Пил.

Магда входит забрать тарелки из-под супа; Стедимен встает, чтобы еще раз наполнить бокалы.

– Секрета ждать уже недолго! – восклицает Баджи. – Я училась в Оксфорде, слушала историю у А. Дж.П. Тейлора. Меня знал весь университет – из-за моего бюста.

– Разумеется, – галантно произносит Плитплов. – Неудивительно.

– Конечно, он уже не тот, – говорит Баджи. – Годы не щадят даже самые выдающиеся творения природы и человека.

– О, напротив, он всё так же великолепен! – восклицает Плитплов. – Вы согласны, доктор Петворт?

– Вы очень добры, – отвечает Баджи. – Хорош, возможно, но не великолепен. Не высший сорт, но вполне достоин того, чтобы его посетить.

– Так вы были в Кембридже? – спрашивает мисс Пил.

– В восхитительном Кембридже? – повторяет Плитплов. – Возможно, и был. Однако вы должны понять мою растерянность. В моей стране, если изучаешь английский, надо обязательно учить и русский, так поддерживается баланс. Поэтому сегодня я в Москве, завтра, возможно, в Кембридже. Тут я изучаю Горького, там – Троллопа. Тут я посещаю Большой, там – Ковент-Гарден. В Москве я изучаю марксистскую эстетику, а в Кембридже, если это был Кембридж…

– Тоже изучаете марксистскую эстетику, – подхватывает Баджи Стедимен.

– А когда много ездишь, легко всё перепутать, не правда ли, доктор Петворт? – говорит Плитплов.

– Всё сливается, – кивает Петворт.

– Кембридж и Москва? Неужели? – с сомнением произносит мисс Пил. – Я не думала, что их так легко спутать.

– Разумеется, в памяти остаются некоторые отличия, – отвечает Плитплов.

– Какие, например? – спрашивает мистер Бленхейм.

– В России пахнет едой и кошками, – говорит Плитплов, – в Англии – собаками и спиртным.

– Вижу, у вас тонкое чутье на культурные различия, – замечает Баджи.

– Нельзя ли уточнить, – говорит мисс Пил, – вы были в Кембридже или нет? Я уверена, что мы оплачивали вашу поездку.

– Минуточку, минуточку! – восклицает Баджи. – Вот и секрет! Гвоздь программы!

Из кухни выходит Магда, массивная, в черном платье, неся перед собой серебряное блюдо под крышкой.

– Он здесь, ваш секрет? – спрашивает Плитплов, привставая от любопытства.

– Поставьте на стол, Магда, – говорит Баджи. – Большое спасибо. Давайте попросим нашего почетного гостя совершить церемонию открытия. Я всегда считаю, что гостей следует приставлять к делу. Прошу, Энгус.

Под взглядами собравшихся Петворт снимает крышку. На блюде рядами лежат бурые, мясистые, кожистые предметы, немного похожие на печеные экскременты.

– О, какой восторг! – кричит мисс Пил.

– Bella, multabella! [20] – подхватывает Бленхейм.

Только Плитплов, не разделяя общего восхищения, недоверчиво подается вперед.

– Вы знаете, что это? – спрашивает Баджи.

– Конечно, – отвечает Плитплов, не веря своим глазам. – Сардельки.

– Британские сардельки, – говорит Баджи.

– От Маркса и Спенсера, – подхватывает мисс Пил.

– Секрет – это сардельки? – недоумевает Плитплов.

– Вам, должно быть, стоило огромного труда выписать их из Англии! – восклицает мисс Пил.

– Вообще-то они прибыли вчера, с дипломатической почтой, – отвечает Баджи. – Тем же самолетом, что и вы, Энгус.

– Давайте освободим бокалы, – говорит Феликс Стедимен. – Думаю, пора перейти к кра-кра-красному.

– Этот прием по поводу сарделек? – спрашивает Плитплов.

– По поводу приезда Энгуса, – отвечает Баджи, под столом стискивая Петворту коленку, – но мы хотели доставить всем удовольствие.

– Я тоже расскажу секрет, – говорит Плитплов. – Даже здесь, в Слаке, при всей своей отсталости, мы изобрели сардельки.

– Ах, но не такие, как эти, – возражает мисс Пил.

В ночи лихорадочно вспыхивают неоновые надписи «МУГ» и «КОМФЛУГ», огромная луна с любопытством смотрит через стекло, как несколько британцев на чужбине берутся за ножи и вилки, чтобы приступить к вожделенной трапезе. К сарделькам, естественно, подают некое подобие картофельного пюре, бутылку красного томатного соуса и красное вино, которое Стедимен разливает со словами: «Здесь есть отменные вина, которых не найдешь в Англии; к сожалению, это не такое».

Пламя свечей подрагивает; только Плитплов по-прежнему выглядит ошарашенным.

– Как я объясню своим студентам такой национальный характер? – спрашивает он. – В разгар исторического процесса, в наши нелегкие времена, когда повсюду дипломатические угрозы, вы собираетесь ради сарделек. Не это ли зовется флегмой?

– Просто скажите им, что британцы умеют делать настоящие сардельки, – говорит Бленхейм.

– Боюсь, это не такое уж удовольствие для вас, Энгус, – говорит Баджи. – Вы, вероятно, едите их постоянно.

– Да, – отвечает Петворт, – но они очень вкусные,

– Он всегда дипломатичен, – замечает Плитплов. – Это было замечено даже в…

– Кембридже? – спрашивает мисс Пил. – Вы встречались там?

– Трудно сказать, – отвечает Плитплоз. – Столько лекций, столько лиц. Разве всё припомнишь?

– А вы, доктор Петворт? – не отстает мисс Пил. – Помните ли вы доктора Плитплова?

– Мы разговаривали один раз, в пабе, – отвечает Петворт.

– Вряд ли, – говорит Плитплов. – Я предпочитаю не ходить в такие заведения.

– О чем была ваши лекция, доктор Петворт? – спрашивает мисс Пил.

– О лингвистике Хомского, – отвечает Петворт. – Довольно специальная тема.

– Это ничего вам не говорит, доктор Плитплов? – настаивает мисс Пил. – Лекция не оставила никакого следа в вашей памяти?

– Кажется, теперь припоминаю, – говорит Плитплов. – Превосходная лекция. Какое странное совпадение, что наши пути снова пересеклись.

– Да, действительно, – замечает мисс Пил.

– Конечно, вы меня совсем не помните, – продолжает Плитплов. – Я был только всего лишь один из множества ваших восторженных внимателей.

– Вообще-то помню, – отвечает Петворт. – Разве не вы писали о Троллопе?

– О, мой маленький шедевр! – радуется Плитплов. – Вы его помните?

– Троллоп… – повторяет Баджи, – это был какой-то почтмейстер?

– Ваш великий писатель, – поправляет Плитплов. – Более знаменитый, чем сарделька.

– Мне кажется, вы отлично друг друга знаете, – вмешивается мисс Пил. – Не понимаю, что тут скрывать.

– Ну… – Плитплов внезапно бросает на Петворта птичий взгляд. – Может быть, я не хотел смущать вашего гостя.

– Чем вы можете его смутить? – удивляется Баджи. – Он совсем не выглядит смущенным.

– О, я думаю, не стоит обсуждать такие вещи, – говорит Плитплов, – в присутствии многих милых людей, которые с удовольствием едят сардельками. Кажется, у вас есть пословица: слово – воробей, а молчание – золото.

– Не понимаю, о чем вы, – говорит Петворт.

– Я просто вспомнил небольшое затруднение между нами, которое вынуждает меня к большой осторожности в словах.

– Как интересно! – восклицает Баджи. – Какое затруднение?

– Нет, я слишком далеко зашел, – говорит Плитплов. – Мне не следовало заводить такие речи. Ваша жена меня бы не одобрила.

– Моя жена? – переспрашивает Петворт.

– Ее зовут Лотти, – говорит Плитплов.

– Я знаю, что ее зовут Лотти, – отвечает Петворт.

– Очень занимательная дама, – говорит Плитплов, – курит маленькие сигары. Она приехала в Кембридж, мы вместе совершали чудесные прогулки, в том числе по магазинам. Во время одной из таких прогулок прозвучали откровенности, которые не следует повторять. Теперь вы понимаете, почему я был несколько скрытен.

– Вы ходили гулять с моей женой? – спрашивает Петворт.

– Разве вы не знали? – удивляется Плитплов. – В таком случае я зря об этом упомянул. Я не хотел, однако после такого количества виски и восхитительных сарделек легко потерять бдительность.

– Какая прелесть! – восклицает Баджи.

– Какие откровенности? – спрашивает Петворт.

– Думаю, я всего лишь проявил по отношению к ней необходимое дружеское участие, – говорит Плитплов. – Женщинам часто нужен человек, с которым можно поделиться своими горестями.

– Ах, как верно! – восклицает Баджи.

– Какими горестями? – настаивает Петворт.

– О, вы сердитесь, пожалуйста, не вините меня, – говорит Плитплов. – Вы видите, как сильно я старался скрыть произошедшее от этих милых людей. Вы знаете, что я ваш добрый друг. Только если ваша жена по-прежнему с вами и вы снова счастливы, не забывайте, пожалуйста, что я приложил тут легкую руку.

– Она собиралась уходить? – спрашивает Баджи. – Ах, Энгус, теперь понятно, отчего вы такой мрачный!

– Чушь, – говорит Петворт.

– Она ничего вам не объяснила? – удивляется Плитплов. – Что ж, это естественно. Мы не всегда можем говорить о наших огорчениях близким людям. Вот почему посторонний иногда бывает самым хорошим другом. Он видит то, чего не видят близкие – что кто-то чувствует себя одиноким, заброшенным и несчастным.

– И эту щедрую услугу вы оказали моей жене? – спрашивает Петворт.

– Я был рядом, когда понадобилась помощь, – говорит Плитплов. – Вспомните, вы – прославленный ученый, все от вас без ума. Вы читаете замечательные лекции о лингвистике Хомского, которые слушают затаив дыхание. Однако жизнь вашей жены не такова. Никто на нее не смотрит. Она ходит по улицам одна. В определенных резонах ей нет удовлетворения. Естественно, она говорит с кем-то, кто может слушать, даже если это незнакомый человек из далекой страны, где нельзя добыть английских сарделек.

– Как я понимаю! – восклицает Баджи Стедимен.

– Чем именно вы занимались с моей женой? – настаивает Петворт.

– Умоляю вас, это была всего лишь легкая дружба, – отвечает Плитплов. – Всё время я говорил о вас очень хорошо. Я сказал, что вы замечательный ученый и ценный человек, которому требуется особое понимание. Не каждая женщина способна оценить такие достижения. Я объяснил, разумеется, что вы привлекательны для других женщин, и, конечно, ваши студентки иногда немного в вас влюбляются, и вам лестно. Однако это не всегда означает, что любовь кончилась. Теперь вы понимаете, почему я интересуюсь ее состоянием. Когда окажешь кому-то руку помощи, поневоле чувствуешь привязанность. Само собой, я уважаю вас обоих. Вы очень помогли мне с книгой. Я выразил должную признательность в интродукции, которую хотел бы вам показать. Однако теперь вы понимаете, почему я пытался скрыть наше знакомство. Такие вещи лучше хранить в секрете. Как сардельки.

– Я тоже думаю, что интимные вопросы лучше не афишировать, – объявляет Баджи Стедимен. – Мы живем в век излишней откровенности. Есть люди, которые ложатся с тобой в постель, только чтобы рассказать о своих предыдущих романах – с кем, когда, сколько раз, где, почему и как именно. Лично я нахожу это дурным тоном. Мне таких разговоров вполне хватает у парикмахерши.

– Пожалуйста, доктор Петворт, поймите, – говорит Плитплов, сверкая птичьим взглядом. – Я хотел бы сказать хороший тост за ваше турне и выразить пожелания, чтобы оно было очень успешным. И я постараюсь попасть на вашу лекцию, поскольку надеюсь, что наши дороги еще пересекутся.

– Как мило! – подхватывает Баджи.

Тут снова входит Магда и ставит на стол что-то кремово-пироженное.

– Может быть, вы немного расскажете доктору Петворту о тех местах, которые он собирается посетить? – говорит Феликс Стедимен с другого конца стола.

– Я с удовольствием дам советы, если смогу, – отвечает Плитплов, – но я, конечно, не знаю, куда едет ваш гость.

– Глит, Ногод и Провд, – говорит Петворт.

– О, вот как? Ну, это города. Уверен, там вам очень понравится.

– Да, но какие они? – спрашивает Стедимен.

– Города, как любые другие, – отвечает Плитплов. – Я не очень хорошо их знаю. Наверное, ваш гид расскажет, куда вы приехали. Знаете ли, в нашей стране есть пословица…

– Нимало не сомневаюсь, – замечает мистер Бленхейм.

– Нельзя построить город из одних слов, – продолжает Плитплов. – И еще: будущее придет, говорить о нем или нет. Боюсь, мои бледные слова испортят вам удовольствие от этих городов.

– С кем же Энгус там встретится? – спрашивает Баджи.

– В Глите с деканом Влич, – говорит Плитплов. – У него хорошие ассистенты, которые будут задавать серьезные марксистские вопросы. В Ногоде, к сожалению, декан – женщина, Персониii. В Провде университета нет. Думаю, вы посетите конгресс, может быть, в бывшем охотничьем домике императора. Однако, полагаю, мистер Стедимен, вы сами можете многое рассказать.

– Увы, нет, – отвечает Стедимен, – все эти места в желтых районах.

– Что такое желтые районы? – спрашивает Плитплов.

– Места, отмеченные желтым на дипломатических картах. Туда нам ездить запрещено.

Плитплов бледнеет.

– Тогда вам не следовало спрашивать, – говорит он. – Я сболтнул лишнего. Сегодня я чересчур много говорю.

Сверху снова нависает Магда, забирая последние тарелки; под столом Баджи Стедимен гладит Петворту колено. Напротив поблескивают пронзительные глаза Плитплова, наполовину встревоженные, наполовину зловещие. Неприятный разговор крутится в мозгу, затуманенном алкоголем. Петворт пытается думать о жене, о темном женском начале; сидя при свечах в Слаке, он силится вспомнить Кембридж, бурую реку, лодочки, тлю на листьях, но всё кажется невероятно далеким. Птичье лицо напротив поблескивает виновато, а может быть, торжествующе, в памяти всплывают отблески этого же лица поздним вечером, в их с женой кембриджском номере, какой-то деревянный предмет, рюмочка для яиц или подставка под трубку, сувенир, вырезанный неведомым крестьянином в глухих слакских лесах, и разговор за полночь, когда сам Петворт давно уже ушел спать. Однако было ли что-то еще? Он пытается припомнить длительные отлучки жены, и был ли тогда Плитплов на лекциях, но всё слишком далеко. Он оглядывает британцев на чужбине и гадает, зачем его сюда занесло; припоминает давнишний разговор: «Он спросил, хорош ли ты в постели; я ответила, что да». Накатывает ощущение запутанности, завязанности в чьем-то чужом сюжете, однако он слишком устал, чтобы разбираться, слишком одинок, безволен и безличен – не дополнение, но и не подлежащее.

– Бренди? – спрашивает Стедимен, подходя с бутылкой.

– Нет, спасибо. – Петворт ослабевшей рукой прикрывает бокал.

– Вижу, у вас прекрасное собрание наших спиртных напитков, – с улыбкой произносит Плитплов. – Только маленькую чуточку. Полагаю, вам очень нравится ваша дипломатическая жизнь здесь?

– Кстати о секретах, – говорит Баджи Стедимен, снова кладя руку Петворту на колено. – Маленькая иллюстрация на тему нелепых сложностей здешней жизни. Насчет желтых районов. Знаете, всякий раз, выезжая из Слаки, мы должны сообщать, куда едем, и отмечаться во всех контрольных пунктах по дороге. Однажды в пятницу вечером мы выехали на уик-энд докататься на лыжах. Дороги были темные, ехать надо было через лес, и, видимо, мы пропустили поворот. Въезжаем в городок, проверяем по карте, и оказывается, что он в желтом районе. Феликс хотел повернуть назад, но на улице плясали, танцоры окружили машину, цыгане играли на скрипках в самые окна, ну, представляете. Мы не могли тронуться с места, и я уговорила Феликса выйти и присоединиться к танцующим.

– Я хотел ехать, ты помнишь, – говорит Феликс.

– Но я люблю танцевать. Ты же знаешь, у меня дикий, необузданный нрав. Да, мы танцевали, а потом пошли в дом согреться, и крестьяне принялись накачивать нас бренди. Когда мы вернулись к машине, оказалось, что над ней растянули огромную палатку.

– Кто? – спрашивает мисс Пил.

– Милиционеры. Понимаете, они не могли ее увезти, потому что на ней дипломатические номера, но и не хотели, чтобы мы уехали.

– И что вы сделали? – спрашивает мисс Пил.

– Проспали всю ночь в машине, – отвечает Баджи. – Утром Феликс понял, что единственный выход – пойти в милицию и объясниться. Нас задержали на два дня. В конце концов я сказала их полковнику не валять дурака, нас посадили в машину, и всю дорогу до Слаки мы ехали между двумя армейскими грузовиками. На следующий день посол надел пальто и пошел извиняться. Инцидент был закрыт.

– Вам не следовало этого делать, – говорит Плитплов. – Вы не должны знать про это место.

– Вы хотите сказать, танец был секретный? – спрашивает Баджи.

– Ваш секрет – сардельки, – отвечает Плитплов, – почему нашему не быть танцем?

– Ты знаешь, как такие вещи тебя заводят, Баджи, – говорит Стедимен с другого конца стола.

– Заводят?! – кричит Баджи. – Кто знает, что меня заводит? Кто за тридцать пять лет сумел хотя бы приоткрыть эту дверь?

– Мне кажется, уже поздно, – замечает мисс Пил. Рядом со столом мрачно вырастает Магда в массивном темном плаще и с полиэтиленовым пакетом в руках.

– Да, пора везти Магду домой, – говорит Стедимен, вставая и отправляясь за «дворниками».

– Мистер Плитплов, – обращается Баджи к гостю, хватая его за руку, – быть может, теперь вы понимаете хоть отчасти, почему в этой стране, в этом мире, я чувствую себя пленницей?

– Конечно, – отвечает Плитплов, – но не надо удручать.

– Удручать?! – восклицает Баджи. – Мне кажется, я безумно весела!

– По-моему, время прощаться, – произносит Бленхейм, потягиваясь. – Давайте я прослежу, чтобы мисс Пил благополучно спустилась по лестнице, и доставлю ее домой.

– Думаю, я тоже тихо откланяю, – говорит Плитплов. – У моей жены, наверное, болит голова. И, может быть, я сболтнул некоторые лишние вещи.

– Ничуть, – отвечает Баджи. – Мне кажется, вы говорите очень взвешенно.

– Что ж, мой друг… – Плитплов встает и пожимает Петворту руку. – Надеюсь, мы останемся добрыми коллегами. Знаете, я не хотел вас смущать. Однако человек должен крепить себя. Тешу надежду, что вы придете ко мне на обед. Хотя и не могу обещать вам таких сарделек. И помните, когда будете телефонировать своей жене, передать ей пламенный привет Плитплова.

– Уходите? – восклицает Баджи Стедимен. – Все уходят?

– Миссис Стедимен, – произносит Плитплов, склоняясь над ее рукой. – Очень занимательный вечер, и мои комплименты вашему меню. Вы знаете, я предпринял много рисков, чтобы прийти, и, наверное, не прогадался.

– Мне тоже пора, – говорит Петворт. – Можно вызвать такси?

– Разумеется, я подвез бы вас, – замечает Плитплов, – но не хочу ехать в вашу сторону.

– Нет, Энгус, вы останетесь и поможете мне вымыть посуду, – объявляет Баджи.

– Вам совершенно не обязательно это делать, – вмешивается Плитплов. – Вы – жена дипломата.

– Как мило с вашей стороны предложить помощь, – отвечает Баджи.

– Я не предлагаю помощь, я гость, – говорит Плитплов, – но у вас есть для этого горничная.

– Я предпочитаю, чтобы она уходила пораньше. Хозяйке нужно немного приватности для маленьких шалостей. Энгус, гордость не возбраняет вам мыть посуду? А вас Феликс отвезет, когда доставит Магду домой.

– До свидания, мистер Петворт! – кричит мисс Пил от двери. – Я вам говорила, вечер будет потрясающий.

– Поосторожнее, старина! – кричит мистер Бленхейм.

Когда Петворт оглядывается, дипломатическая комната уже совершенно пуста, на столе поблескивают бокалы, со стен таращатся мексиканские маски.

– Вас не затруднит отнести часть посуды в кухню? – спрашивает Баджи. – Мне надо снять драгоценности и переодеться во что-нибудь более удобное.

В кухне кажется нарушением вежливости не надеть резиновые перчатки и не вымыть пару тарелок; за таким домашним делом и застает его Баджи несколько минут спустя, появившись в очень прозрачной ночной рубашке.

– Какую грустную историю рассказал этот смешной человечек. Надеюсь, вы не огорчились?

– Я не понял, куда он гнул, – отвечает Петворт, намыливая блюдце.

– Когда двое исстрадались, – говорит Баджи, оттаскивая его от мойки, – есть лишь один выход. Ты не мальчик, Энгус, ты человек искушенный, опытный. Это самый центр дома, думаю, телескопическим прицелам труднее сюда заглянуть. Ты хочешь на кухонном столе или на полу?

– Мне кажется, это не очень удачная мысль, – отвечает Петворт.

– Ты беспокоишься насчет Феликса? – спрашивает Баджи, – Не надо, у нас с ним договоренность. Он простит мне даже убийство.

– Я вообще-то о другом.

– Боишься, что я не предохраняюсь? Поверь, я не просто предохраняюсь, у меня дипломатический иммунитет.

– И не об этом.

– У тебя другие интересы? Меня они нисколько не касаются.

– Но это может быть опасно…

– Разумеется, опасно! Однако Англия ждет, дорогой. Положение гостя обязывает.

– Я вызову такси, – говорит Петворт.

– Ты не вызовешь такси, – отвечает Баджи. – Ты останешься здесь и покажешь себя в деле. Я только включу музыку, ты ведь говорил, что любишь Вагнера? Ты человек с тонким вкусом, уверена, тебе должно нравиться эротическое белье. Сейчас я тебе покажу.

Петворт стоит в кухне; из глубины квартиры доносятся низкие раскаты – Вагнер, этот метафизический дебошир, гремит на проигрывателе, а также, без сомнения, на магнитофонных лентах, кинопленке и на экранах, мерцающих в каком-то технологичном помещении неподалеку, где сидят сотрудники ХОГПо, низводя Петворта, добродетельного субъекта, до мимолетного образа. По счастью, есть время домыть блюдце, прежде чем в коридоре хлопает дверь спальни.

IV

– Вообще-то, – говорит Стедимен, ведя «форд-кортину» обратно через городскую тьму к гостинице «Слака», – о Баджи очень легко составить ложное впечатление. Здешняя жизнь не по ней, вот она и бу-бу-бунтует. Кроме того, она из аристократической семьи, дочь герцога, понимаете, привыкла, чтобы все ее желания исполнялись. Думаю, того же она ждала и от вас.

– Да, – отвечает Петворт, с трудом ворочая разбитой губой, – понимаю, о чем вы.

– Лю-лю-люди часто неверно представляют себе жизнь дипломатов, – продолжает Стедимен. – Она может быть жу-жу-жутко замкнутой. Против этого Баджи и восстает. Ей хочется чего-то сверх. Живи мы в Париже, Афинах или Вашингтоне, я бы не очень возражал. Однако беда в том, что здесь, в Слаке, всё иначе. Надеюсь, я не вывихнул вам запястье.

– Не думаю, – отвечает Петворт. – Просто синяк.

– Жу-жу-жутко извиняюсь, – говорит Стедимен. – Не хотелось бы изувечить почетного гостя. Видимо, я не рассчитал. Понимаете, Баджи немножко проказница. На самом деле ей просто нравится дразнить тайных агентов, которые слушают нас сутками напролет. Ей больно думать, как невыносима скучна их мерзкая маленькая жизнь, вот она и старается добавить им чуточку разнообразия. По крайней мере так я объясняю для себя ее поведение. Поверьте, по отношению к вам тут не было ничего личного.

– Вот как? – произносит Петворт, придерживая запястье. – Что ж, понимаю.

– Очень сожалею насчет костюма, – продолжает Стедимен, ведя машину сквозь стену дождя. – Надеюсь, он у вас не один. Да и наверняка в гостинице кто-то сможет зашить.

– Наверное, – говорит Петворт. – Только объяснить это будет трудно.

– Скажите, что были на футбольном матче, – советует Стедимен. – Сейчас этим можно объяснить что угодно.

Впереди льет дождь; ночь в Слаке выдалась ненастная.

– Вообще-то я не хотел, – бормочет Петворт.

– Разумеется, – отвечает Стедимен, – я понимаю. Знаете, в чем бе-бе-беда Баджи? Она не понимает реалий игры, которую ведет. И отчасти я ее не виню. Загвоздка в том, что здесь это неимоверно опасно.

– Да? – спрашивает Петворт, придерживая ушибленную руку.

– Вы ведь знаете дипломатию? – говорит Стедимен. – Она ведь как жизнь. Каждый что-то на что-то обменивает. Беда в том, что здешние ребята ведут очень га-га-гадкие игры. Дипломат – просто фу-фу-футболист, который пытается защитить свои ворота и, если удастся, забить в чужие. И есть всякие темные личности, которые пытаются игрока подловить.

– Ясно, – произносит Петворт.

– Вот этого-то Баджи и не понимает, – говорит Стедимен. – Такими вещами легко погубить мою ка-ка-карьеру.

– Вы преувеличиваете.

– Ничуть. Понимаете, важно не то, что ты делаешь. Важно, как оно выглядит, когда это запишут или заснимут и поместят в смоленский ко-ко-компьютер, или где там они хранят подобные вещи. Таковы нынешние правила игры. Сличить, подшить в досье, сложить в архив, достать в нужный момент.

– На меня тоже есть досье? – спрашивает Петворт.

– Разумеется, – отвечает Стедимен. – Вы много путешествовали, занимаете солидный пост, не очень осторожны… Полагаю, у них в компьютере на вас чертова уйма материалов. Губа еще кровоточит?

– Вроде перестала, – отвечает Петворт.

– Пожалуйста, не думайте, будто это что-нибудь личное, – говорит Стедимен.

И впрямь, отъезд из дипломатической квартиры, с датскими креслами, курдскими сундуками и афганскими коврами по стенам, где-то на пятом этаже в Слаке, был нелегким.

– Вам нравится красное белье? – спросила Баджи под бульканье кофеварки и раскаты «Тангейзера», стоя посреди кухни в Действительно очень дорогом и очень красном белье. – Я купила его в Гамбурге.

– Баджи, мне кажется, мистеру Петворту пора в гости… пора в гостиницу, – сказал Стедимен, входя в мокром пальто и бросая на пол «дворники», чтобы крепко схватить Петворта за руку. – Он очень устал и хочет спать.

– Нет, Феликс, он не хочет уходить, – возразила Баджи. – Разве ты не видишь, что он одинок и несчастен? И я тоже несчастна и одинока. Я хочу, чтобы он остался со мной.

– Ну же, Баджи, отпусти его, будь умницей, – попросил Стедимен, уверенно заламывая Петворту руку. – Если он не будет ночевать в гостинице, администрация наверняка сообщит в милицию. Мы не хотим, чтобы у него были неприятности.

– Одиночество и потребность в утешении, – упорствовала Баджи, крепко держа Петворта за пояс брюк. – Ты не понимаешь, Феликс, в этом весь смысл жизни.

– Баджи не понимает, в чем смысл жизни, – объяснил Стедимен, с хрустом выкручивая Петворту руку и выволакивая его в гостиную. – Она только думает, будто понимает. Мистер Петворт хочет ехать к себе.

– Он хочет провести ночь со мной, – проговорила Баджи, с рыданиями падая в кресло. – Правда, Энгус?

– Ну, да, – отвечал Петворт, дипломатичный в дипломатическом окружении.

– Он очень вежливый человек и не хочет зад… не хочет задеть твои чувства, – сказал Стедимен, – но сейчас он по-по-поедет.

Итак, Петворт сидит теперь с разбитой губой, пульсирующим запястьем, в порванных брюках со сломанной молнией, в буром «форде-кортина», который быстро несется по Слаке. Дождь и грязь из-под колес сводят видимость к нулю, потому что в спешном бегстве вниз, вниз, вниз по лестничному колодцу к машине Стедимен забыл прихватить «дворники».

– Ладно, хорошо, я прошу прощения, – говорит Петворт.

– Не стоит, старина, – отвечает Стедимен. – Вы подарили ей замечательный вечер, она просто ожила. Вообще-то мне надо было вас предупредить, что с ней такой бывает. Извиняться надо мне. Я обычно не применяю силу к почетным гостям.

– Для вас правда могут быть серьезные последствия? – спрашивает Петворт.

– О Господи, только не это, – говорит Стедимен. – За нами хвост.

– Почему?

– О, нас преследуют повсюду. ХОГПо – самый крупный работодатель в стране. Так они решают проблему безработицы. За каждым кто-нибудь следит. Надеюсь только, что я никого не задавлю. Видите что-нибудь впереди?

– Там кто-то есть! – кричит Петворт. Темная фигура прыгает с дороги на тротуар.

– Страшно подумать, какой мне вкатили бы срок, после того, как мы гульнули, – говорит Стедимен. – Пру-пру-пруста не хватит.

– Мне самому не следовало столько пить, – соглашается Петворт. – Два приема за один день.

– Да нет, ничего, я люблю, – говорит Стедимен. – Слава богу, отстали.

Перед ними сквозь заляпанное стекло мигает вывеска «ШЬВЕППУУ».

– Это ваша площадь? – спрашивает Стедимен. – Вангьликиii? Я припаркуюсь и прослежу, чтобы вы попали в гостиницу.

Хорошо, что на Петворте плащ поверх лучшего костюма, разорванного от пояса до паха. Они со Стедименом идут ко входу в гостиницу «Слака».

– Замечательный вечер, – говорит Петворт.

– Да, – кивает Стедимен. – Надо будет повторить. Звоните на следующей неделе, как вернетесь в Слаку. Расскажете новости. О черт, гостиницу заперли.

Глядя через стеклянную дверь отеля, они видят, что в вестибюле темным-темно. Время позднее, ближе к трем. Над регистрационной стойкой горит одинокая лампочка, но никто не спит в этот час под портретами Маркса и Банко.

– Заперлись, – повторяет Стедимен. – Звонок видите?

– Нет, – отвечает Петворт, стуча в стеклянную дверь.

На площади ни души, трамваи не дребезжат, дождь молотит по гравию. После долгого ожидания и стука в глубине вестибюля открывается дверь, выпуская сноп желтого света, колченогая фигура ковыляет к дверям, потом отрицательно мотает головой и отворачивается.

– У вас есть иденгьяыии? – спрашивает Стедимен.

Петворт достает гостиничное удостоверение, прикладывает к стеклу и снова стучит. Швейцар оборачивается, надевает очки, всматривается, потом медленно и неохотно достает ключ.

– Дайте ему на ча-ча-чай, – говорит Стедимен. – И не забывайте: если потребуется по-по-помощь, звоните мне в любое время.

– Обязательно, спасибо, – отвечает Петворт. – Всегда спокойнее, когда есть к кому обратиться. Еще раз спасибо огромное.

Он заходит в гостиницу и некоторое время смотрит через стекло, как Стедимен идет совсем не туда, где остался автомобиль, покуда недовольный швейцар изучает идентьяыии. Петворт вынимает пригоршню влосок; швейцар кивает, смотрит на деньги, потом ковыляет к регистрационной стойке, возвращается с ключом от номера и пропадает за дверью.

В вестибюле темно, но откуда-то из темноты слышится шепот: «Деньги меняем?» – «На», – отвечает Петворт, нащупывая кнопку лифта, только чтобы обнаружить, что он выключен. Приходится подниматься по лестнице, темной и длинной, как в доме у Стедимена, уходящей вверх по бесконечной спирали, словно сама жизнь. В коридоре, под тусклой лампочкой, спит горничная; она с удивлением просыпается, когда Петворт открывает дверь. В просторном номере горят все лампы, чернеют трещины в потолке, пижама разложена на кровати. Одиночество и страх, предательство и вина, излучаемые комнатой, входят в Петворта и проецируются на домик в Бредфорде, на его собственное жилое пространство. В огромной зеркальной ванной Петворт снимает безнадежно порванные брюки, потом залезает под одеяло и пробует уснуть. Снова слышатся голоса: очень строгая, специально для вас, это запретный район, вам туда нельзя, волшебница была не добрая, не в таком месте я хотела бы жить. В ночи уходят вверх и вниз лестничные пролеты, свистит ветер, за машиной едет хвост, горничная в перчатках стоит у мавзолея. Двое мужчин разговаривают под мигающей неоновой вывеской «ПЛУК». Появляется военный и наставляет автомат на машину. Мелькает Катя Принцип, она проваливается в яму посреди темного леса, где люди танцуют, а цыгане играют на скрипках. Рука болит, во рту – вкус крови, а по стенам гирляндами, как сардельки, висят секреты.