Обнаженная

Маэстро рѣшилъ нужнымъ сказать ему нѣсколько утѣшительныхъ сдовъ. Бѣдный мальчикъ! Въ первый разъ въ жизни художникъ далъ ему понять, что «посвященъ въ его тайну».

– Я желалъ своей дочери иного мужа, но эго не могло состояться. Работай, Сольдевильита! He пааай духомъ. Мы, художники, должны знать только одну любовь – къ живописи.

И довольный этими добродушными словами утѣшенія, Реновалесъ вернулся къ графинѣ.

Торжество кончилось въ полдень. Лопесъ де-Соса съ молодой женой появились одѣтыми въ дорогу: онъ – въ пальто изъ лисьяго мѣха, несмотря на жару, въ кожаной шапкѣ и высокихъ гетрахъ, Милита – въ длинномъ непромокаемомъ ватерпруфѣ, съ густою вуалью на головѣ, точно бѣглая одалиска.

У подъѣзда ихъ ждало послѣднее пріобрѣтеиіе жениха – моторъ въ восемьдесятъ лошадиныхъ силъ, купленный имъ спеціально для свадебнаго путешествія. Молодые должны были провести ночь аъ нѣсколькихъ стахъ километрахъ отъ Мадрида, въ Старой Кастиліи, гдѣ у Лопеса де-Соса было унаслѣдованное отъ родителей имѣніе, въ которомъ онъ ни разу еще не былъ.

Это былъ современный бракъ, какъ говорилъ Котонеръ; молодые должны были впервые очутиться наединѣ на большой дорогѣ, если не считать, конечно, спины скромнаго и молчаливаго шоффера. На слѣдующій же день они собирались выѣхать въ Европу и добраться до Берлина, а можетъ-быть и дальше.

Лопесъ де-Соса крѣпко пожималъ руки направо и налѣво съ гордымъ видомъ отважнаго иутешественника. Передъ отъѣздомъ онъ внимательно осмотрѣлъ авіомобиль.

Милита подставляла лицо для поцѣлуевъ, и унесла на вуали слезы матери.

– Прощай! Прощай, дочь моя!

И свадьба была кончена.

Реновалесъ остался вдвоемъ съ женою. Отсутствіе дочери усилило въ нихъ чувство отчужденности, расширивъ пропасть между ними. Они глядѣли другъ на друга угрюмо и печально, и ни чей голосъ не нарушалъ безмолвія въ домѣ и не служилъ имъ предлогомъ, чтобы переброситься нѣсколькими словами. Жизнь ихъ стала похожею на существованіе двухъ преступниковъ, которые ненавидятъ другъ друга, но скованы одною цѣпью и обречены на тягостную совмѣстную жизнь и даже на совмѣстное удовлетвореніе самыхъ низменныхъ физическихъ потребностей.

Въ надеждѣ избавиться отъ этого ужаснаго одиночества, обоимъ пришла въ голову мысль, поселить съ собою молодыхъ. Особнякъ былъ великъ, и мѣста хватило бы всѣмъ. Но Милита воспротивилась этому плану, деликатно, но упорно, и мужъ поддержалъ ее. Онъ не могъ жить вдали отъ своихъ конюшень и гаража. Кромѣ того онъ не могъ, не приведя тестя въ ужасъ, перевезти въ особнякъ свою драгоцѣнную коллекцію, свой большой музей изъ головъ убитыхъ быковъ и окровавленныхъ плащей знаменитыхъ матадоровъ; всѣ эти вещи вызывали восторгъ его друзей и чрезвычайно интересовали пріѣзжихъ иностранцевъ.

Когда художникъ съ женою остались вдвоемъ, имъ показалось, что они состарились въ одинъ мѣсяцъ на нѣсколько лѣтъ. Особнякъ казался имъ теперь еще болѣе пустымъ и громаднымъ; въ немъ царила гробовая тишина, точно въ старинныхъ заброшенныхъ зданіяхъ. Реновалесъ предложилъ Котонеру переѣхать къ нимъ жить, но неудачникъ отказался, струсивъ слегка. Онъ согласился обѣдать въ особнякѣ и проводить тамъ большую часть дня, но желалъ сохранить свободу и не могъ порвать со своими многочисленными знакомыми.

Въ разгарѣ лѣта Реновалесъ уговорилъ жену поѣхать, какъ всегда, на морскія купанья. Это была маленькая, мало извѣстная, рыбацкая деревенька въ Андалузіи, гдѣ художникъ написалъ немало картинъ. Ему было скучно въ Мадридѣ. Графиня де-Альберка уѣхала съ мужемъ въ Біаррицъ, а докторъ Монтеверде укатилъ за нею.

Супруги уѣхали, но пробыли на берегу моря не дольше мѣсяца. Маэстро успѣлъ написать не больше двухъ картинъ. Хосефина стала чувствовать себя хуже. По пріѣздѣ на море, въ здоровьѣ ея произошла сильная перемѣна къ лучшему. Она повеселѣла, стала просиживать цѣлыми часами на берегу, жарясь на солнцѣ съ безстрастною неподвижностью больной, жаждущей тепла, и безсмысленно любуясь чуднымъ моремъ, въ то время, какъ мужъ писалъ передъ нѣсколькими бѣдными рыбаками, обступившими его полукругомъ. Хосефина пѣла и улыбалась иногда маэстро, словно прощая ему все и желая забыть прошлое. Но вскорѣ она опять загрустила и почувствовала большую слабость во всемъ тѣлѣ. Веселый берегъ и пріятная жизнь на открытомъ воздухѣ стали вызывать въ ней отвращеніе, какъ свѣтъ и шумъ у нѣкоторыхъ больныхъ, ищущихъ утѣшенія въ глубинѣ алькова. Она соскучилась по своемъ печальномъ домѣ въ Мадридѣ. Тамъ ей было лучше; она чувствовала себя сильнѣе среди пріятныхъ воспоминаній и безопаснѣе отъ черной меланхоліи, грозившей постоянно овладѣть ею вновь. Кромѣ того она жаждала увидѣть дочь. Реновалесъ телеграфировалъ зятю по просьбѣ жены. Довольно имъ носиться по Европѣ, пусть вернутся домой. Мать соскучилась по Милитѣ.

Супруги вернулись въ Мадридъ въ концѣ сентября, а вскорѣ послѣдовали ихъ примѣру и молодые, довольные своимъ путешествіемъ, но еще болѣе довольные возвращеніемъ на родину. Самолюбіе Лопеса де-Соса страдало за границей при знакомствѣ съ болѣе важными людьми, чѣмъ онъ, подавлявшими его роскошью своихъ моторовъ, а женѣ его хотѣлось жить среди знакомыхъ, чтобы блистать своимъ богатствомъ. Она жаловалась на нелюбознательность людей заграницей, гдѣ никто не интересовался ею.

Хосефина оживилась отъ присутствія дочери. Милита пріѣзжала часто по вечерамъ на моторѣ съ шумомъ и трескомъ; въ Мадридѣ, покинутомъ въ это время года изящною публикою, ея роскошный экипажъ производилъ очень сильное впечатлѣніе. Она увозила мать кататься по пыльнымъ дорогамъ въ окрестностяхъ столицы. Иной разъ и Хосефина собиралась съ силами, побѣждала въ себѣ физическую вялость и ѣхала къ дочери (занимавшей квартиру въ бельэтажѣ на улицѣ Олозага), радуясь полному комфорту, окружавшему дочь.

Маэстро скучалъ. Заказовъ на портреты у него не было въ это время. Въ Мадридѣ ему нечего было дѣлать послѣ яркаго свѣта и чудныхъ красокъ Средиземнаго моря. Кромѣ того онъ скучалъ безъ Котонера, который уѣхалъ въ маленькій кастильскій городокъ съ историческимъ прошлымъ, гдѣ онъ пользовался заслуженнымъ почетомъ, удовлетворявшимъ его до комизма развитое чувство собственнаго достоинства; онъ жилъ во дворцѣ прелата и реставрировалъ самымъ возмутительнымъ образомъ нѣкоторыя картины въ соборѣ.

Одиночество обостряло въ Реновалесѣ воспоминаніе о графинѣ деАльберка. Она, со своей стороны, поддерживала это воспоминаніе ежедневными пространными письмами. Она писала ему и въ рыбацкую деревню, и теперь въ Мадридъ, желая знать его образъ жизни, интересуясь всѣми мельчайшими подробностями, разсказывая о своей собственной жизни на безконечномъ множествѣ страницъ и излагая въ каждомъ письмѣ цѣлый романъ.

Художникъ слѣдилъ за жизнью Кончи изъ минуты въ минуту, какъ будто она протекала на его глазахъ. Графиня писала ему про Дарвина, скрывая подъ этимъ прозвищемъ имя Монтеверде, жаловалась на его холодность, равнодушіе и снисходительно-сострадательный тонъ, которымъ онъ отвѣчалъ на ея страстныя ласки. «Ахъ, маэстро, я очень несчастна!» Иной разъ тонъ писемъ былъ самый оптимистическій. Графиня торжествовала, и художникъ читалъ между строчками о ея восторгѣ и догадывался о ея упоеніи минутами счастья, въ собственномъ домѣ, гдѣ она дерзко пренебрегала присутствіемъ слѣпого графа. И она разсказывала художнику обо всемъ съ безстыднымъ и отчаяннымъ довѣріемъ, словно онъ не былъ мужчиною и не могъ чувствовать ни малѣйшаго волненія отъ этихъ писемъ.

Въ послѣднихъ письмахъ Конча была внѣ себя отъ радости, Графъ находился въ Санъ-Себастіанѣ, чтобы попрощаться съ королемъ, исполняя высокую политическую миссію. Хотя онъ не былъ очень близокъ ко двору, его избрали въ качествѣ представителя высшей испанской аристократіи, чтрбы отвезти орденъ Золотого Руна какому-то князьку въ одно изъ самыхъ мелкихъ нѣмецкихъ государствъ. Бѣдный старикъ, не добившійся этого великолѣпнаго ордена для себя, находилъ утѣшеніе въ томъ, что везъ его другому съ большою торжественносгью. Реновалесъ чуялъ во всемъ этомъ руку графини. Письма ея сіяли счастьемъ. Она оставалась одна съ Дарвиномъ, такъ какъ старый графъ долженъ былъ долго пробыть за границей, и могла жить съ докторомъ, какъ мужъ съ женою, безъ всякаго риска и опасеній!

Реновалесъ читалъ эти письма только изъ любопытства; они не производили на него теперь глубокаго и продолжительнаго впечатлѣнія. Онъ привыкъ къ положенію довѣреннаго лица графини; страстныя чувства его къ ней охладѣли отъ откровенности этой женщины, повѣрявшей ему всѣ свои тайны. Единственное, чего онъ не зналъ въ ней еще лично, было ея тѣло; внутреннюю же жизнь ея онъ зналъ, какъ ни одинъ изъ ея любовниковъ. и она начинала уже надоѣдать ему. Отсутствіе графини и разстояніе наполняли его душу холоднымъ спокойствіемъ. По прочтеніи этихъ писемъ, онъ думалъ всегда одно и тоже: «Экая сумасшедшая! Что мнѣ за дѣло до ея секретовъ!»

Цѣлую недѣлю не получалъ онъ уже писемъ изъ Біаррица. Въ газетахъ писалось о путешествіи уважаемаго графа де-Альберка. Онъ находился уже въ Германіи, со всею своею свитою, готовясь нацѣпить благороднаго агнца на грудь князя. Реновалесъ хитро улыбался, но безъ зависти или волненія, при мысли о долгомъ молчаніи графини. Одиночество причинило ей, очевидно, много заботъ.

Но вдругъ, однажды вечеромъ, онъ получилъ отъ нея вѣсть самымъ неожиданнымъ образомъ. Онъ выходилъ подъ вечеръ изъ дому, чтобы прогуляться надъ Ипподромомъ вдоль канала и полюбоваться Мадридомъ съ этого возвышенія, когда у самой рѣшетки посыльный мальчикъ въ красномъ плащѣ подалъ ему письмо. Художникъ изумился, узнавъ почеркъ Кончи. Письмо состояло изъ четырехъ строчекъ, написанныхъ наспѣхъ нервною рукою. Конча только что пріѣхала съ горничною Мэри съ курьерскимъ поѣздомъ изъ Франціи и была одна дома. «Пріѣзжайте скорѣе… бросьте все… Серьезныя новости… я умираю!» И маэстро помчался къ ней, несмотря на то, что эта вѣсть о смерти не произвела на него сильнаго впечатлѣнія. Онъ привыкъ къ преувеличеніямъ графини и понималъ, что дѣло не можетъ-быть такъ страшно.

Въ роскошномъ домѣ графа де-Альберка царили пустота, полумракъ и пыльная атмосфера, какъ въ заброшенныхъ зданіяхъ. Изъ прислуги остался при домѣ только швейцаръ. У лѣстницы играли его дѣти, какъ будто не зная еще о пріѣздѣ хозяйки. Мебель была въ чехлахъ, лампы закутаны тряпками, бронза и зеркала глядѣли тускло подъ слоемъ пыли. Мэри открыла Реновалесу дверь и провела ero по темнымъ гостинымъ съ затхлою атмосферою и запертыми балконами; драпировки были всюду сняты, жалюзи спущены, и свѣтъ проникалъ только въ щелки.

Въ одной комнатѣ онъ наткнулся на нѣсколько неразобранныхъ сундуковъ, забытыхъ, очевидно, въ суматохѣ.

Въ концѣ этого путешествія, чуть ли не ощупью, по пустынному дому, Реновалесъ увидѣлъ пятно свѣта; это была дверь спальни графини, единственной комнаты, освѣщенной косыми лучами заходящаго солнца. Конча сидѣла у окна въ креслѣ, нахмуривъ брови. Глаза ея, блестѣвшіе въ угасавшемъ свѣтѣ, были устремлены вдаль.

Увидя художника, она порывисто вскочила съ кресла, протянула руки и побѣжала къ нему, словно ища помощи.

– Маріано! Маэстро! Онъ уѣхалъ… онъ бросилъ меня навсегда.

Она стонала, хваталась за него, прижимаясь головою къ его плечу и орошая его бороду слезами, стекавшими капля по каплѣ по ея щекамъ.

Реновалесъ былъ такъ пораженъ, что нѣжно оттолкнулъ ее и усадилъ вь кресло.

– Но кто уѣхалъ? Кто же это? Дарвинъ?

Да, именно онъ. Все кончилось. Графиня еле говорила. Слова ея прерывались судорожными рыданіями. Она дрожала всѣмъ тѣломъ отъ оскорбленной гордости. Онъ уѣхалъ въ разгарѣ счастья, когда она воображала, что держитъ его крѣпче, чѣмъ когда-либо, и когда они наслаждались впервые полною свободою. Она надоѣла важному сеньору; онъ еще любилъ ее, – стояло въ его письмѣ, – но жаждалъ свободы для продолженія научныхъ занятій. Онъ былъ пресыщенъ ея любовью, благодаренъ за всю ея доброту, но бѣжалъ, чтобы скрыться за границей и быть великимъ человѣкомъ, не думая больше о женщинахъ. Такъ писалъ онъ въ своемъ прощальномъ письмѣ. Но это ложь, сплошная ложь! Она догадывалась объ истинномъ положеніи вещей. Этотъ гадкій человѣкъ удралъ съ одной кокоткой, съ которой не сводилъ глазъ на плажѣ въ Біаррицѣ.

Это была безобразная ломака и каналья, которая сводила, вѣроятно, мужчинъ съ ума тайными прелестями грѣха. Приличныя женщины надоѣдали этому господину! Онъ считалъ себя, повидимому, также обиженнымъ тѣмъ, что ей не удалось добиться для него каѳедры и провести его въ парламентъ. Господи, неужели же она виновата въ этихъ неудачахъ? Она сдѣлала, вѣдь, все, что возможно.

– Ахъ, Маріано, мнѣ кажется, что я умираю. Это не любовь; я перестала любить его, я его ненавижу! Я взбѣшена, возмущена, мнѣ хотѣлось бы схватить этого подлеца, задушить его. Стоило безумствовать изъ-за него! Господи, гдѣ у меня были глаза?

Когда она увидѣла себя брошенной, ее охватило одно страстное, бѣшеное желаніе – броситься къ вѣрному другу, къ совѣтнику, къ брату, поѣхать въ Мадридъ къ Реновалесу и разсказать ему все, все рѣшительно! Она испытывала потребность исповѣдаться ему, сообщить даже нѣкоторые секреты, при одномъ воспоминаніи о которыхъ краска стыда заливала ей лицо.

Никто на свѣтѣ не любилъ ее безкорыстно, никто, кромѣ маэстро. И она пріѣхала къ нему за утѣшеніемъ и защитою, какъ будто осталась одна въ пустынѣ, во мракѣ ночи.

Эта потребность въ защитѣ еще болѣе усилилась въ присутствіи художника. Конча снова бросилась ему на шею, истерично рыдая, точно ее окружала опасность.

– Маэстро, только вы у меня остались. Маріано, вы – моя жизнь. Вы не бросите меня никогда? Вы всегда будете мнѣ братомъ?

Реновалесъ былъ ошеломленъ этой бурной сценой и возбужденіемъ женщины, которая прежде отталкивала его, а теперь вѣшалась ему на шею и не выпускала изъ своихъ объятій, несмотря на его старанія высвободиться. Онъ же оставался довольно холоднымъ. Его оскорбляло гордое отчаяніе графини, вызванное въ ней не имъ, а другимъ человѣкомъ.

Давно желанная женщина пришла къ нему сама, истерично отдавалась ему, жаждала, казалось, поглотить его, не отдавая себѣ отчета въ своихъ поступкахъ и дѣйствуя безсознательно, въ ненормальномъ возбужденіи. Но художникъ отступалъ въ неожиданномъ страхѣ, колеблясь и труся; ему было больно, что мечты его осуществлялись не естественнымъ путемъ, а подъ вліяніемъ разочарованія и оскорбленнаго самолюбія.

Конча прижималась къ нему, ища защиты въ его крупномъ тѣлѣ.

– Маэстро! Другъ мой! He покидайте меня! Вы – добрый человѣкъ!

Она закрывала глаза, цѣиовала его въ мускулистую шею, поднимала влажный взглядъ и искала въ полумракѣ его лицо. Они почти не видѣли другъ друга; въ комнатѣ царилъ таинственный полумракъ, предметы стушевывались, точно во снѣ. Это была такая же опасная обстановка, какъ въ тотъ памятный день въ мастерсксй.

Но вдругъ графиня отступила въ ужасѣ, убѣгая огъ маэстро, спасаясь въ самыхъ темныхъ углахъ и ускользая отъ его жадныхъ рукъ.

– Нѣтъ, это нѣть! Это принесетъ намъ одно несчастье! Мы будемъ друзьями… и только, друзьями навѣки!

Голосъ ея звучалъ искренно, но слабо и устало, какъ у несчастной жертвы, которая сопротивляется и пытается защитить себя, выбившись изъ силъ. Художникъ же, во мракѣ комнаты, чувствовалъ животное удовлетвореніе первобытнаго воина, который изголодался во время длиннаго похода по пустынѣ и насыщается обиліемъ всѣхъ прелестей вь завоеванномъ городѣ, дико рыча отъ удовольствія.

Когда онъ пришелъ въ себя, было уже поздно. Свѣтъ уличныхъ фонарей проникалъ въ комнату въ видѣ красноватыхъ и далекихъ отблесковъ.

Холодная дрожь пробѣжала по тѣлу художника, какъ будто онъ вышелъ изъ душистой и тихо шепчущей волны. Онъ не сознавалъ времени и чувствовалъ себя слабымъ и подавленнымъ, словно ребенокъ послѣ гадкаго поступка.

Конча охала и вздыхала. Какое безуміе! Все это произошло противъ ея воли; она предчувствовала крупныя непріятности. Къ мирному спокойствію, позволявшему ей неподвижно лежать и наслаждаться сознаніемъ принесенной жертвы, примѣшивался нѣкоторый страхъ.

Она первая вполнѣ овладѣла собою. На блестящемъ фонѣ окна появился ея силуэтъ. Она подозвала къ себѣ художника, который былъ сконфуженъ и не выходилъ изъ темнаго угла.

– Наконецъ-то… Это должно было свершиться, – произнесла она твердымъ голосомъ. – Это была опасная игра; она не могла кончиться иначе. Теперь я понимаю, что любила тебя, что ты – единственный, котораго я могу любить.

Реновалесъ подошелъ къ ней. Ихъ фигуры образовали одинъ общій силуэтъ на блестящемъ фонѣ окна, крѣпко обнявшись, точно онѣ желали слиться во едино.

Руки ея нѣжно раздвинули прядки волосъ на лбу художника… Она поглядѣла на него съ упоеніемъ, затѣмъ нѣжно и безконечно ласково поцѣловала въ губы, шепча тихимъ голосомъ:

– Маріанито, радость души моей… Я люблю, я обожаю тебя. Я буду твоей рабынею… He бросай меня никогда… Я вернусь къ тебѣ на колѣняхъ… Ты не знаешь, какъ я буду любить тебя. Ты не избавишься теперь отъ меня, ты самъ этого пожелалъ… художникъ мой ненаглядный… чудный мой уродъ… великанъ… кумиръ мой.