Обнаженная

Они были одни въ комнатѣ; Милита ушла домой, Котонеръ дремалъ на креслѣ въ мастерской. Больная выглядѣла въ этотъ вечеръ болѣе оживленною и словоохотливою и глядѣла съ нѣкоторымъ состраданіемъ на мужа, сидѣвшаго у ея постели.

Она умирала, она твердо знала, что умретъ. И послѣдній протестъ жизни, которой не хочется угаснуть, и страхъ передъ невѣдомымъ, вызвалъ слезы на ея глазахъ.

Реновалесъ шумно заспорилъ, желая скрыть свою ложь подъ громкимъ протестомъ. Что это она говоритъ о смерти? Она останется жива и проживетъ еще счастливо долгіе годы.

Хосефина ульбнулась, какъ-будто испытывала состраданіе къ нему. Она не обманывала себя; взоръ ея проникалъ глубже, чѣмъ его глаза; она чуяла то неосязаемое и невидимое, что окружало ее. И она заговорила слабымъ, но торжественнымъ голосомъ человѣка, который произноситъ послѣднія слова и въ послѣдній разъ изливаетъ душу.

– Я умру, Маріано, и раньше, чѣмъ ты думаешь… но позже, чѣмъ мнѣ хотѣлось. Я умру, и ты успокоишься наконецъ.

Онъ, онъ могъ желать ея смерти! Удивленіе и раскаяніе заставили его вскочить на ноги, возбужденно зажестикулировать и взволноваться такъ сильно, какъ-будто невидимыя руки грубо раздѣли его вдругъ.

– Хосефина, ты бредишь. Успокойся, ради Христа, не говори такихъ вещей.

Она улыбнулась, и лицо ея болѣзненно перекосилось; но оно сейчасъ же прояснилось, какъ у человѣка, который умираетъ въ полномъ сознаніи, безъ кошмаровъ и бреда. Она говорила съ искреннимъ, сверхчеловѣческимъ состраданіемъ, оборачиваясь назадъ на жалкую жизнь, покидая навсегда ея мутное теченіе, ступивъ уже одною ногою на берегъ вѣчнаго мрака, вѣчнаго мира.

– Мнѣ не хотѣлось умереть безъ того, чтобы не высказать тебѣ всего. Я умираю, зная все. He вскакивай… не протестуй. Ты знаешь мою власть надъ тобою. Много разъ видѣла я ужасъ въ твоихъ глазахъ при видѣ того, съ какою легкостью я читаю твои мысли… Давно уже убѣдилась я въ томъ, что все кончено между нами. Мы жили, какъ двѣ Божьихъ скотинки, ѣли вмѣстѣ, спали вмѣстѣ, помогали другъ другу по необходимости… но я заглядывала въ твой внутренній міръ, въ твое сердце… тамъ не было ничего, ни воспоминанія, ни искры любви. Я была для тебя женщиною, хорошею подругою, которая ведетъ хозяйство и избавляетъ тебя отъ мелкихъ жизненныхъ заботъ. Ты много работалъ, чтобы окружить меня комфортомъ, чтобы я была довольна и молчала, оставляя тебя въ покоѣ. Но любовь?.. Ея не было никогда. Многіе живутъ такъ, какъ мы… многіе, почти всѣ. Но я не могла; я воображала, что жизнь совсѣмъ не то. Мнѣ не жаль поэтому умирать… He выходи изъ себя, не кричи. Ты не виноватъ, мой бѣдный Маріано… Мы сдѣлали большую ошибку, поженившись.

Она говорила мягко и нѣжно, словно была уже въ другомъ мірѣ, не упоминая изъ великодушія о жестокости и эгоизмѣ въ той жизни, съ которою разставалась. Такіе люди, какъ онъ, были исключеніями; имъ слѣдовало жить одиноко, особою жизнью, какъ растутъ большія деревья, которыя высасываютъ изъ почвы весь сокъ и душатъ всякое растеніе, попавшее въ сферу ихъ корней. Но она сама была недостаточно сильна для такого одиночества; ея слабая натура нуждалась въ тихой нѣжности, во взаимной любви. Ей надо было выйти замужъ за обыкновеннаго человѣка, за простое существо, какъ она сама, безо всякихъ высшихъ стремленій, со скромными, обыденными требованіями. Художникъ же увлекъ ее за собою, сбилъ съ легкаго и обычнаго пути, по которому идетъ большинство людей, и она упала на полдорогѣ, состарившись въ расцвѣтѣ молодости и не вынеся этого пути, который превышалъ ея силы.

Реновалесъ волновался, не переставая протестовать.

– Какія глупости ты говоришь! Ты бредишь. Я всегда любилъ тебя, Хосефина. Я люблю тебя…

Но глаза ея заискрились гнѣвомъ и приняли жесткое выраженіе.

– Замолчи, не лги. Я знаю о кучѣ писемъ, спрятанныхъ въ шкафу за книгами въ твоей мастерской. Я прочитала всѣ по очереди. Я знала, куда ты пряталъ эти письма, когда ихъ было всего три. Теперь ты видишь, что я знаю все, касающееся тебя, что я имѣю власть надъ тобою, что ты ничего не можешь скрыть отъ меня. Я знаю о твоей любви…

У Реновалеса застучало въ вискахъ, и полъ зашатался подъ его ногами. Что за чародѣйство!.. Эта женщина обладала такимъ инстинктомъ, что обнаружила даже существованіе тщательно скрываемыхъ писемъ!

– Все это ложь! – закричалъ онъ энергично, чтобы скрыть свое смущеніе. – Никакой любви у насъ не было. Если ты читала эти письма, то знаешь не хуже меня, въ чемъ тутъ дѣло. У насъ чисто дружескія отношенія. Это просто письма полусумасшедшей подруги.

Больная печально улыбнулась. Въ началѣ это была дружба, даже меньше, нехорошее развлеченіе капризной бабы, которой нравилось играть знаменитымъ человѣкомъ и вызывать въ немъ юношескую страсть, Она хорошо знала подругу дѣтства и была увѣрена сперва, что дѣло не пойдетъ дальше. Ей было жаль только бѣднаго стараго графа, идіотски влюбленнаго въ жену. Но потомъ произошло что-то неожиданное, спутавшее всѣ ея расчеты и предположенія, что-то непонятное. Теперь Конча была любовницею мужа.

– He отрицай, это напрасно. Именно эта увѣренность убиваетъ меня. Я догадалась о происшедшемъ, увидя, какъ ты задумываешься со счастливою улыбкою на губахъ, словно упиваясь чудными мечтами. Я догадалась по твоему веселому пѣнію съ ранняго утрэ, какъ только ты просыпался, по запаху, который ты приносилъ съ собою и отъ котораго никогда не можешь отдѣлаться. Мнѣ не нужно больше писемъ. Мнѣ достаточно чувствовать этотъ запахъ измѣны и грѣшнаго тѣла, съ которымъ ты не разстаешься теперь. Ты, бѣдный, возвращался домой, воображая, что все остается за дверьми, а запахъ ея выдаетъ тебя… Мнѣ кажется, что я и сейчасъ чувствую его.

И она расширяла ноздри, вдыхая запахъ съ болѣзненнымъ выраженіемъ и закрывая глаза, какъ будто не желая видѣть тѣхъ картинъ, которыя онъ вызывалъ передъ ея глазами. Мужъ продолжалъ оправдываться, убѣдившись въ томъ, что у нея нѣтъ иныхъ доказательствъ его измѣны. Все это ложь, одна ложь!

– Нѣтъ, Маріано, – прошептала больная. – Она живетъ въ тебѣ, она наполняетъ твои мысли. Я вижу ее и сейчасъ. Прежде ея мѣсто было занято тысячью разрозненныхъ фантастическихъ образовъ, иллюзіями по твоему вкусу, голыми женщинами, нагими тѣлами, которымъ ты поклонялся. Теперь же она заполняетъ все; твои мечты воплотились въ живую женщину… Оставайтесь и будьте счастливы! Я ухожу… для меня нѣтъ мѣста на этомъ свѣтѣ.

Она помолчала немного, и глаза ея снова наполнились слезами, при воспоминаніи о первыхъ счастливыхъ годахъ совмѣстной жизни.

– Никто не любилъ тебя въ жизни такъ, какъ я, Маріано, – произнесла она съ тоскою и нѣжностью въ голосѣ. – Я смотрю теперь на тебя, какъ на чужоро, безъ любви и безъ ненависти. И тѣмъ не менѣе, не было на свѣтѣ женщины, которая любила бы мужа болѣе страстно, чѣмъ я тебя.

– Я обожаю тебя, Хосефина. Я люблю тебя такъ же, какъ при первомъ знакомствѣ. Помнишь?

Но голосъ его звучалъ фальшиво, несмотря на желаніе придать ему взволнованный тонъ.

– He старайся понапрасну, Маріано. Все кончено. Ни ты меня не любишь, ни во мнѣ не осталось ничего прежняго.

На лицѣ ея появилось выраженіе изумленія; она была сама удивлена, казалось, своимъ спокойствіемъ и всепрощеніемъ, своимъ полнымъ равнодушіемъ къ человѣку, причинившему ей столько страданій. Воображеніе рисовало ей огромный садъ съ цвѣтами, которые производили впечатлѣніе безсмертныхъ, а на самомъ дѣлѣ отцвѣтали и опадали съ наступленіемъ зимы. Мысли больной уходили дальше, за предѣлы холодной смерти. Снѣгъ таялъ, солнце снова сіяло, наступала новая весна, принося съ собою жизнь и любовь, и сухія вѣтви опять зеленѣли подъ свѣжею растительностью.

– Почемъ знать! – прошептала больная съ закрытыми глазами. – Можетъ быть ты вспомнишь обо мнѣ, когда я умру… Можетъ быть ты захочешь отъ меня чего-нибудь… и вспомнишь обо мнѣ… и почувствуешь благодарность къ той, которая такъ любила тебя. To, что теряешь, часто дѣлается желаннымъ.

Больная замолчала, утомившись отъ усилій, и погрузилась въ тяжелую дремоту, которая служила ей отдыхомъ. Послѣ этого разговора, Реновалесъ понялъ свою низкую и гадкую роль передъ женою. Она все знала и прощала ему. Она слѣдила за теченіемъ его любви, по каждому письму, по каждому движенію, догадываясь по его улыбкамъ о пріятныхъ воспоминаніяхъ, чуя постоянно запахъ грѣшнаго тѣла Кончи, пропитывавшій его платье, дыша можетъ-быть цѣлыми ночами, во время тяжкой безсонницы, атмосферою грѣха, которой никто не замѣчалъ, но которую она чуяла своимъ обостреннымъ чувствомъ. И она молчала! И умирала безъ протеста! И онъ не падалъ къ ея ногамъ, моля о прощеніи, а оставался безчувственнымъ, безъ единой слезы, безъ единаго вздоха!

Ему стало страшно оставаться съ нею наединѣ. Милита снова водворилась у родителей, чтобы ухаживать за матерью. Маэстро заперся въ мастерской, стараясь забыть за работою объ умирающемъ тѣлѣ, которое угасало подъ одною крышею съ нимъ.

Но тщетно мѣшалъ онъ краски на палитрѣ, брался за кисти, готовилъ полотно. Онъ только пачкалъ и мазалъ, не подвигаясь впередъ, какъ будто забылъ о своемъ искусствѣ, и невольно обертывался часто на дверь, опасаясь, какъ бы не вошла Хосефина, чтобы продолжать разговоръ, въ которомъ она такъ ясно обнаружила его низость и величіе своей собственной души. Художникъ возвращался наверхъ и подходилъ на цыпочкахъ къ двери спальни, чтобы убѣдиться въ томъ, что Хосефина лежитъ тамъ, еще болѣе похудѣвъ и слушая дочь съ улыбкою на лицѣ; отъ головы ея остался одинъ черепъ, еле прикрытый кожею.

Худоба ея была поразительна и не знала границъ. Когда больная исхудала, казалось, до полнаго истощенія, она стала съеживаться, какъ-будто за жиромъ и мускулами началъ таять жалкій скелетъ.

Иногда ее мучилъ бредъ. Съ трудомъ сдерживая слезы, дочь поддакивала ей, выслушивая фантастическія предположенія матери, планъ уѣхать далеко и поселиться съ Милитою въ саду, гдѣ нѣтъ ни мужчинъ, ни художниковъ… Особенно художниковъ…

Она прожила еще двѣ недѣли. Реновалесъ жаждалъ отдыха съ жестокимъ эгоизмомъ, тяготясь этимъ ненормальнымъ состояніемъ. Если уже ей суждено умереть, то пусть лучше умретъ поскорѣе, чтобы всѣ въ домѣ могли вздохнуть спокойно.

Смерть пришла однажды вечеромъ, когда маэстро лежалъ на диванѣ въ своей мастерской и читалъ продушенное письмецо съ нѣжными жалобами. Сколько дней они не выдались уже! Какъ здоровье больной? Конечно, его мѣсто было теперь дома, въ обществѣ косо взглянули бы на его визиты къ ней. Но какъ тяжела была эта временная разлука!

Но Реновалесъ не кончилъ чтенія. Въ комнату вошла Милита съ выраженіемъ испуга на лицѣ. Въ глазахъ ея свѣтился ужасъ, который смерть возбуждаетъ въ людяхъ на своемъ пути, хотя-бы они ждали ея прихода.

Голосъ Милиты прерывался. Мама… разюваривала съ нею… высказывала надежду на скорое путешествіе… и вдругъ захрипѣла… голова склонилась и упала на плечо… одинъ моментъ… потомъ ничего… совсѣмъ, какъ птичка!

Реновалесъ побѣжалъ въ спальню и встрѣтился по дорогѣ съ Котонеромъ, который бѣжалъ изъ столовой. Они застали Хосефину въ креслѣ; она сидѣла, съежившись и согнувшись; тѣло ея было дрябло и мягко, какъ тряпка. Все было кончено.

Милитѣ пришлось поддержать отца. Въ качествѣ сильной молодой женщины, она одна сохранила въ критическій моментъ спокойствіе духа и энергію. Реновалесъ позволилъ дочери дѣлать съ собою, что угодно, и прижался лицомъ къ ея плечу, въ театральной позѣ, великолѣпно изображая отчаяніе и разсѣянно держа въ рукѣ письмо графини.

– He падай духомъ, Маріано, – говорилъ Котонеръ сдавленнымъ отъ слезъ голосомъ. – Будь мужчиной. Милита, уведи отца въ мастерекую… Онъ не долженъ видѣть ея.

Маэстро позволилъ дочери увести себя, громко вздыхая, отдуваясь и тщетно стараясь заплакать. Слезы не являлись. Онъ не могъ сосредоточить вниманія на случившемся; его отвлекалъ внутренній голосъ, голосъ великаго искушенія.

Она умерла, и онъ былъ свободенъ. Онъ могъ спокойно идти по своему пути, быть себѣ полнымъ хозяиномъ, не считаясь ни съ какими препятствіями. Передъ нимъ лежала жизнь со всѣми наслажденіями, любовь безъ страха и опасеній, слава съ ея пріятными послѣдствіями!

Для него начиналась вторая жизнь.