Обнаженная. История Эмманюэль

Утрехтский вокзал остается слева. Я шагаю легко и быстро. Солнце скоро зайдет, а мне нужно на поезд в Амстердам. Там у меня встреча в агентстве. Это важное свидание в национальном отделении журнала «Elle». Если все пройдет удачно, мое лицо увидит вся страна. Шлю улыбку своим нимфеткам. Отель справа все тот же. Мое окошко под самой крышей кажется маленькой кривой коробочкой, положенной на черепичный скат. Там, в этом крохотном пространстве, я мечтала о полете. Я больше не смотрю на отель, я смотрю прямо вперед, я иду прямым путем. Человек на скамейке пялится на меня и медленно крутит головой, следя за моей походкой. Я встречаюсь с ним взглядом, улыбаюсь, он кажется спокойным и симпатичным. Он в годах, примерно одних лет с моим отцом, у него длинная темная борода и очень светлые глаза, он играет на флейте. Похоже, опустившийся тип. Я выхожу из поля его обозрения, а он так и застывает с вывернутой шеей, дальше она не поворачивается. Обернувшись, я без стеснения смеюсь этому мимолетному восторгу.

— Мадемуазель! Мадемуазель! Подождите! Подождите!

Я вскидываю голову и ускоряю шаг. А если это «подонок»? Сестра Мария Иммакулата говорила, что у дьявола доброе лицо. Человек встает со скамейки и идет ко мне. Я ускоряю шаг. Он догоняет меня и касается моего плеча.

— Да что вам надо, в конце концов?!

— Ничего плохого, я ослеплен вами я хотел бы вас поблагодарить.

— За что?

— За этот миг.

— Спасибо, вы очень любезны, но…

— Вы ангел! Удивительный сплав…

Ну и ну, и тут металлургические термины. Я перебиваю:

— Слушайте, месье, мне пора на поезд, я должна бежать, простите.

— Дайте руку.

— Да что такое!..

— Дайте руку, говорю вам.

В голосе мужчины столько нежности, что я протягиваю руку.

— Правую, правую руку, пожалуйста.

Он хватает руку, которую я подала ему жестом принцессы крови, он мягко хватает ее, поворачивает ладонью вверх и подносит совсем близко к своим глазам.

— Вас ждет бурная жизнь, у вас есть все таланты, своей славой вы затмите Софи Лорен!

Я опускаю глаза, вырываю руку, убегаю, я сейчас опоздаю на поезд.

— Ну, ты понимаешь, какой это крупный контракт — работа в журнале «Elle» на территории Нидерландов и Бельгии. Фотосеансы намечены на ближайшую неделю на морском побережье. Тебе придется освободить для нас три полных дня.

— Не могу. Грядет съезд металлургов.

— Послушай, — настаивает Коринна, — за участие в этой кампании ты получишь свою шестимесячную зарплату, а если съемки возобновят, то и больше, всего за три дня позирования, подумай как следует…

— Я хочу сниматься в кино.

Коринна озадачена, она отвечает:

— Это прекрасная мысль, такое возможно, но всему свое время. Ты молода, у тебя все впереди. Ты можешь сняться в кино и через несколько лет, когда будешь меньше работать с фотографами.

— Хочу сниматься в кино! И как можно скорее, я хочу стать актрисой.

— Но хоть не прямо сейчас!

— Хочу быть актрисой.

Коринна не желает больше разговаривать, она ищет в своем справочнике имя и телефон, потом говорит их мне.

— Позвони Элли Клаус, это моя подруга, она заведует кастингом. Пусть она тебя посмотрит.

Схватив этот клочок бумаги, я начинаю нервно сворачивать и разворачивать его, так что он превращается в маленький размокший комочек, который я крепко сжимаю в кулаке, как выигрышный билет.

Кеес смешной, экстравагантный, он тут главный модельер. Я познакомилась с ним на студии. Во время разговора он сильно жестикулирует, суетится, режиссирует собственное поведение; как он сам мне признался, он бисексуал. Это его концепция, которую он подкрепляет интересным соображением: «би» уж точно лучше, чем «моно», это все равно что второй талант. Мы флиртуем, развлекая друг друга. Я знакомлю его с Яном, моим белокурым плейбоем. Они тут же сходятся, их тянет друг к другу, как магнитом. Мне предстоит потерять обоих и после этого случая лучше понять, что такое бисексуальность.

Я вдруг снова одна, но не очень этим опечалена, валяюсь на материнском диване неудачницей. Вспоминаю дядюшку Ханса и его любовника в красном пальто. Я вялая, задумчивая, мать не выносит меня такой.

— Тебе надо было там сработаться!

Грубость матери задевает меня за живое.

Телеманьячка встает и протягивает мне объявление, которое она обвела карандашом в газете: «Станьте мисс ТВ Голландии!» Мать права. Мне надо снова активизироваться. Я посылаю свое фото. Встречаюсь с четырьмя людьми, которым объясняю, зачем хочу добиться места диктора. Я с радостью представляю, как счастлива будет мать увидеть мое лицо в этом магическом ящике, и это делает мои силы неиссякаемыми. Перед собеседованием ассистентка просит меня показать ей ноги со всех сторон, изящно сложив их вместе. В те времена ноги — это было важно, ведь дикторши представали перед публикой в полный рост. Я приподнимаю юбку. Говорят, ноги у меня красивые. Я то вытягиваю их, как маленькая сирена, то непринужденно скрещиваю на уровне лодыжек. Улыбаюсь, что-то мягко рассказываю. Меня приняли.

Каждый день в ряду десяти моих сестер-соперниц мелькает и мое фотоизображение. Участвуют одиннадцать голландских регионов. Это вроде сельскохозяйственного конкурса. По каким признакам будут определять областные различия? По бледности лица, пухлости щек, разрезу глаз? Есть девушки деревенские, есть городские, все прелестны, разница только в выражении лиц. Мать это забавляет, даже придает ей гордости. Она говорит, что я не похожа ни на кого, ни из какой области. Я рассудила правильно: ее вдохновляет надежда ежедневно смотреть по телику на свою дочь. Чтобы мать проявила ко мне интерес, мне нужно быть от нее подальше — в пансионе или на телеэкране.

Выбор за читателями газеты, они сделают его через несколько недель.

Я победила! И говорят, с большим отрывом. Приз — кругленькая сумма, от размеров которой мать лишается дара речи. Я встречаюсь с хозяином телеканала, чтобы обговорить условия первых проб.

Удача нешуточная. Выбор остановили на мне, за меня проголосовали… Меня поздравляют сослуживцы в конторе. Шеф поворчал и говорит:

— На телевидении у тебя получится лучше, чем в секретариате!

Я следую его совету, увольняюсь.

Я нашла маленькую скомканную бумажку с телефоном Элли Клаус, директора по кастингу. Все откладывая и откладывая момент принятия решения о работе на телевидении, я звоню Элли. Из-за нового титула я полна заносчивости и самоуверенности.

— Здравствуйте, я мисс ТВ Голландии и хотела бы сняться в кино.

— Ах, скажите на милость, победительница звонит! И как же выглядит мисс ТВ Голландии?

Поиздевавшись над моим апломбом, она приглашает меня приехать в Амстердам.

— Входи, мисс ТВ Голландии!

— Добрый день, мадам.

Большая квартира с высокими потолками, белые стены, увешанные современными картинами и разноцветными листами бумаги, белый рояль. Я тут же влюбляюсь в это новое место, где царит гармония. Элли потрясная женщина, накрашенная, изысканная. Двигается со свободной грацией, а волосы мягкие и белокурые. Я будто сижу в кино и вижу Аниту Экберг. Длинные и тонкие сигареты тлеют, зажатые между кончиков ее длинных и тонких пальцев. Устало священнодействуя, она выдыхает дым, складывая губы бантиком, и говорит, рисуя рукой по воздуху спираль:

— Ты не то, что я представляла. У тебя такой нежный голос. Я думала, ты блондинка с длинными волосами и пухлыми щечками молочницы! Добрая такая простонародная головка, домашняя — про таких говорят, что их уже все где-то видели. Знаешь, как те теледевочки, что передают прогноз погоды, жеманничая на фоне постера с тюльпанами.

— Я не видела их.

— Ты красивая.

Она внимательно рассматривает меня со всех сторон, мягко берет за подбородок.

— У тебя изящные глаза, изящные рот и нос. Какого цвета твои глаза?

— В зависимости…

— От чего, мисс ТВ Голландии, от погоды?

— Нет, от настроения.

Она придвигается ближе, оскаливает зубы в усмешке прямо над моим носом и погружает свои раскаленные глаза в мои.

Никогда еще женщина не была ко мне так близко. Ее губы совсем рядом. Я чувствую ее дыхание, сперва изо рта ее вылетает мне навстречу ментоловое облачко, потом — знакомый аромат легкого табака. Она пахнет мокрой прелой землей, кислой листвой и мятой, как в лесу. Что она сделает — обнимет меня, поцелует, как в кино? Я закрываю глаза и, отведя губы, легко отступаю на шаг.

Я предпочла бы, чтобы отступила и она, пусть оставит это. Я так хочу, но больше не отодвигаюсь. Если надо принять ее поцелуй, я его приму. Сердце забилось, в животе пробежал холодок. Дыхание Элли у самой моей щеки, точно порыв морского ветра, потом она внезапно встает. Я помилована.

— Ты из какого квартала?

— Я из Утрехта.

— Утрехт? Вот тоска! Учиться там неплохо, но не блистать! Надо ведь и позабавиться, время так быстро бежит…

Она опять придвигается и проводит рукой по овалу моего лица.

— Куришь?

— Да, но сигареты без фильтра.

— Без фильтра? Вот ужас, как ты их глотаешь, эти выхлопные газы…

И Элли отодвигается.

Я разнервничалась. Она успокаивается и приказывает мне тоже быть поспокойней. Рассказывает о своей жизни, о знаменитом муже, с которым она в разводе: это великий бельгийский писатель Хюго Клаус, он отец ее сына. В молодости она была настоящей красавицей, ее умолял позировать Сальвадор Дали… Потом она прерывает рассказ:

— Тебе нужно переехать в Амстердам! Я помогу найти жилье. Уверена, Хюго мог бы тебя приютить.

Благодаря Элли я дебютирую в кино, наша симпатия оказалась взаимной. Фильм называется «Because of the Cats» («Из-за кошек»), режиссер Фонс Радемакерс. Я играю заводилу банды «Кошек» — маленькой ватаги взбунтовавшихся девчонок. Там есть сцены насилия, это что-то вроде «Заводного апельсина», хотя и не так мрачно. Роль у меня маленькая, зато фильм международного производства. На съемках я встречаю знакомое лицо: меня узнает Александра Стюарт, она вспомнила, что мы виделись в Париже всего несколько недель назад. Стечение обстоятельств до того забавное, что она тут же бросается меня обнимать. Постановщик хвалит мою красоту и непосредственность. Я польщена. В непосредственности я и сама не сомневаюсь, а вот насчет красоты… Но я действительно легко влилась в незнакомую мне жизнь с ее суетой и беспорядком, с ее ассистентами, которые устанавливают и поворачивают технику, и привыкла к вниманию, которое привлекаю.

Когда камера подъезжает к моему лицу вплотную, я вижу, что в нее можно смотреться, как в зеркало. Я разглядываю свое отражение, немного увеличенное и очень четкое, бархатистость кожи, взгляд, в котором нет ни веселья, ни печали. Я уже привыкла к этому отражению, оно мой друг.

— Это была маленькая роль, а я хочу главную!

Элли хохочет.

— Ишь разлакомилась!

Мне приходится уехать из Утрехта. Элли дает мне адрес своего мужа. Хюго Клаус сдает часть дома, в котором живет сам.

— Скажи, что ты от меня, ты ему понравишься…

Она покусывает губы, испускает долгий вздох и отворачивается, а маленькое облачко дыма скрывает ее затуманившийся взгляд.

Вот и столица, именно здесь происходит все самое важное, я в этом уверена. Большой город, мне надо быть тут, в центре жизни, где все крутится. В прекрасном Амстердаме.

Хюго Клаус владеет пятиэтажным домом, который состоит из двух вертикальных строений, соединенных между собой. Это номера 5 и 7 по улице Раамграхт. Мне тут нравится. Здесь смешиваются пейзажи из моей жизни: на углу улицы городской антураж, а выходит она прямо к каналу, окружена водой и обсажена деревьями. Это деревенский ландшафт, напоминающий о бабушкиных воскресеньях. Под самой крышей дома белый треугольный карниз, словно шапкой накрывающий двух обнявшихся ангелов, которые держат в руках пучки пшеничных колосьев, и это неподражаемо, неподражаемо прекрасно. Напротив — высокая белая колокольня в стиле барокко, дальше — церковь, похожая на башню сказочного замка. На ее шпиле красуется золотой петушок, сверкающий на солнце, как огонь. Стоят ясные зимние дни, я смотрю ввысь, на свет. Мне нравятся крыши, дома со статуями. Я хочу поймать золотого петушка с колокольни и рассмотреть своими близорукими глазами, что делают ангелы. Говорят, людей в этом мире высокое окрыляет куда сильнее, чем земное, — так и со мной.

Каждые полчаса колокола звонят, каждый час — поют.

Этот размеренный концерт колоколов заменяет мне часы, подстегивает пунктуальность, радует и раздражает. Умиротворение и постоянный призыв к соблюдению порядка. Беспрестанный механический пульс времени.

Я люблю пространство свободы и пространство зависимости. Я познала их оба и с легкостью перехожу из одного в другое. Мне нравится покорять и покоряться. Противоречия в этом никакого нет, просто это так, и в этом вся я. Я люблю искать то, чего мне не хватало, и свободу я люблю за то, что именно она меня всему научила. Она в моей натуре. Я свободная женщина, которая любит быть зависимой, или наоборот. Я соткана из этой смеси. Эта ось напряжения сотворила мою жизнь и разрушила ее, дисциплинировала меня и распустила, а в конце концов, словно после битвы, оставила в безмятежном покое. Я разрывалась между крайностями, обуздывала противоречия, высекая из них собственную гармонию, высвобождая силу, данную мне от природы, творя свой собственный цвет — подобно тому, как золотое с голубым дают зелень, яркую зелень воды в маленьком канале на улице Раамграхт.

Хюго Клаус мужчина обаятельный, импозантный, солидный и уравновешенный. Лицо у него бугристое, как ствол дерева. Массивным носом он напоминает вежливого людоеда. Производит впечатление основательного человека, кожа на руках — как выдубленная шкура. Принимает меня любезно, показывает, где я буду жить; он галантен, старается соблюдать дистанцию, подчеркивая уважение к моему совсем еще юному возрасту. Между нами разница в двадцать четыре года.

Звоню матери: она разнервничалась так, будто я удрала впервые. Она рассказывает о письме, которое пришло из Англии, ей любопытно, что в нем.

— Так распечатай!

Она читает, выговаривая иностранные слова медленно, спотыкаясь, и повторяет:

— Мисс ТВ Европы? Мисс ТВ Европы! Тебя отобрали на конкурс «Мисс ТВ Европы»!

Мы едем в Лондон. Все оплачено. Мы летим на самолете. Мама обо всем позаботилась. Она экипирована, как для крестового похода. Приготовила сумочку с косметикой, полную теней, туши и помады самых необычных оттенков: «Тебе нужно выглядеть прилично!» Ее маленькая кожаная коробочка с причиндалами для шитья так набита, что вот-вот лопнет, а мое вечернее платье, искусно сшитое мамой, заботливо ею поглаженное и сложенное, занимает целый чемодан, который мама закинула на верхнюю полку над нашими головами.

Она не помнит себя от волнения. А для меня это дело обычное, все идет своим чередом.

Мать толкает меня локтем в бок и шепчет на ухо:

— Ты видела, кто сидит справа?

Я тут же оборачиваюсь. Новый удар локтем:

— Сильвия, держись скромнее!

Это нидерландский телеведущий, бесспорно — самый популярный, а для матери просто небожитель. Он шлет мне улыбку и говорит несколько любезностей. Я рассказываю ему нашу эпопею. Он говорит, что летит в Англию как член жюри конкурса «Мисс ТВ Европы», наша случайная встреча ему нравится. Мать снова толкает меня в бок и подскакивает в кресле.

— Сильвия, это знак! — говорит она мне на ухо.

— Надеюсь, вы будете голосовать за меня?

— Я бы очень хотел это сделать, но за представителя своей страны голосовать нельзя.

— А вы как-нибудь сплутуйте!

Он смеется и продолжает разговор. Я знакомлю его с созданием, что сидит слева от меня и приближается к точке кипения. Он галантно протягивает маме руку. Мама дергается, нервно хлопает ресницами, краснеет и едва не лишается чувств.

Лондон, отель высшего класса «Уинстон Черчилль», который мать исследует с видом профессионала: отель произвел на нее сильное впечатление, и она цедит сквозь зубы, ощупывая складки занавесок:

— Дворец, можно сказать… А он хорошо организован, твой конкурс. Тебя, знаешь ли, принимают с почетом, это почти дворец…

Ванна вся в серо-белом мраморе, который мать поглаживает с необычайной нежностью.

Я решаю принять ванну с пеной, вылив туда содержимое одного из пахучих флакончиков изысканной формы. Сейчас задеру кверху ноги, которые будут торчать из мыльной пены, а в руки, с которых прямо в ванну падают белые хлопья, возьму бокал шампанского, увенчанный шипящей шапочкой, — вот тогда я пойму, что в жизни бывают сладкие минуты.

Даже не затаив дыхания, ничего из себя не строя, я просто завяжу волосы на затылке, чтобы не намочить их, и лягу головой на подушечку-губку. Ожерелье блестит, и в каждой грани каждого камня отразится вся эта картинка, которую я уже мысленно себе представляю. Я ищу шампанское.

— Шампанское? Но ведь за него придется платить!

Мать норовит спустить меня на землю.

Я ей не отвечаю и продолжаю поиски.

— Может, лучше посмотришь это?

Мать привезла книги о Лондоне, его истории и деловой активности, и еще о Нидерландах со времен нашествия варваров…

— Мама, тут не состязание учительниц, а телевизионное зрелище. Я должна попытаться быть самой красивой, самой привлекательной. Мне нужно привлечь внимание, завоевать успех. Я наполню свое маленькое шоу огнем. Судьи выберут меня, они не найдут никого достойнее. Это мой час, моя удача. Я стану звездой.

— Звездой?..

Мать в тихом недоумении. Звезды бывают американские, итальянские или французские, но уж никак не нидерландские. Это вопрос натуры и культуры. Мы народ не экстравагантный, не эгоцентричный, наоборот — трудолюбивый, торговый, дисциплинированный, мы самая строгая из всех монархий. Народ заурядный и земной, хоть земли у него и мало, иногда покорявший моря, но никогда не хватавший с неба звезд. Мать верит в меня, повторяя снова и снова, что у меня есть все мыслимые таланты, но быть звездой — дело совсем иное. Она говорит, что со времен Ван Гога не припомнит ни одного голландского имени, известного за границей. У меня нет шансов.

— Вот увидите, мама, я стану звездой, это будет моей профессией!

— Но такой профессии нет!

— А моей будет!

Я больше не слушаю. Все с себя снимаю и аккуратно складываю. Прикрываю наготу мягким махровым пеньюаром. При входе — стильные дверцы шкафчика, вмонтированного в стенку. Я распахиваю и захлопываю их, зачарованная открывающейся внутри маленькой комнаткой без окон, с рассеянным светом, с ящичками из светлого дерева и вешалками, на которых выгравировано название отеля.

— Это называется дрессинг-рум! — орет мать, стараясь перекричать телевизор, который включила на полную громкость, — ее привычка еще с тех времен, когда отец, сидя рядом с ней у телика, то и дело жаловался, что ничего не слышит.

Я думаю, что в этой «дрессинг-рум» вполне уместилась бы и она тоже.

Я нашла шампанское! Мать вздыхает. Я пытаюсь одним уверенным движением откупорить прохладную бутылку, прятавшуюся в маленьком холодильнике под телевизором.

— А это называется мини-бар! — мать продолжает строить из себя гида. — Ты хоть остановись на половине бутылки. Не уподобляйся клиентам, которые выпивают все до капли, думая, что это включено в счет!

Я бросаю взгляд на цены, элегантным почерком указанные в маленьком меню, но ничего не смыслю в фунтах стерлингов и не расположена к подсчетам в уме. Я наполняю два фужера до краев и ставлю бутылку обратно в холодильник. Мать, не отрывая глаз от телеэкрана, берет протянутый бокал. Я, замедляя шаг, направляюсь к ванной, где уже тихо журчит вода и клубится пар. Мать поворачивает голову и смотрит на меня. Ах, так я все-таки поинтереснее телевизора. Я иду по комнате походкой канатоходца. Я изображаю манекенщицу, я играю. Мои ягодицы нежно соприкасаются, я раскачиваюсь, вихляя бедрами, завожу одну руку далеко за талию, а в другой у меня фужер, из которого я пью, мягко поднимая лицо навстречу свету люстры, демонстрируя безупречный профиль. Иду уверенно и гордо, не сгибаясь под весом невидимой короны, и вхожу в свой жаркий и влажный рай подобно королеве, вступающей в собственные владения. Мать громко хохочет. Я хлопаю дверью.

Вода обжигающе горяча, сердце стучит, как барабан на ярмарке, пот стекает крупными каплями. Я пью, мягко освежая все еще прохладным шампанским разгоряченное горло. Зеркало густо запотело от пара. Кое-где по нему стекают вниз толстые ручейки воды, и я приближаю лицо совсем-совсем близко. Приклеившись носом к зеркалу, я наблюдаю, как конденсируется пар, как образуются капли. В этом запотевшем, испещренном ручейками зеркале я вижу себя лишь смутно. Пишу поскрипывающим пальцем свое имя на мутном стекле, а потом прижимаюсь губами к еще не тронутому под подтекающими буквами участку. Налегаю сильнее и аккуратно отрываюсь от зеркала. Все изгибы моих губ — на оставшемся отпечатке, который я со смехом стираю локтем. Стираю свое имя, стираю и пар, чтобы подарить зеркалу свое полное отражение, и вижу у себя за спиной лицо матери, которая ошеломленно качает головой и мягко причитает:

— Малышка моя, я не знаю никого, кто бы так любил самое себя…

Ее суровый вид меня смешит.

— Я уж говорила вам, что это совсем не так. Я не люблю себя, я себя открываю, я рассматриваю себя как можно ближе, я ведь и вижу-то только вблизи.

Представление в прямом эфире ведет знаменитая Кэти Бойл. Нас собрали за несколько часов до начала. Мы в последний раз репетируем наши выходы и ответы. Неделя прошла в съемках киноэпизодов в Лондоне: Сильвия у Биг-Бена, Сильвия в Национальной галерее перед «Ирисами» Ван Гога, Сильвия на плечах у пилота Формулы-1, утомленная Сильвия, скрестив руки, лежит в постели.

Мать провела эту неделю восхитительно. Для родственников предусмотрена отдельная программа. Мать чувствует себя как рыба в воде, разговаривает по-английски — это для меня новость, а она объясняет, что научилась, общаясь с клиентами в отеле. Если она забывает английское слово, то заменяет его нидерландским, выговаривая с самым натуральным, чистейшим произношением. Считает, что уже знает Лондон как свои пять пальцев, и почти каждый день видится с телеведущим, который летел в самолете. По вечерам я слушаю рассказы матери о прожитом дне, полные растущего энтузиазма. Она, кажется, счастлива.

Кэти Бойл очень любезна, обходительна, забавна, перед прямым эфиром она накручивает волосы на бигуди. Мы, как в пансионе, выстроились в линеечку, и Кэти проводит смотр. Останавливается передо мной и шепчет:

— Ты очень красивая, мисс Голландия…

Я молча опускаю глаза, по спине пробегает холодок, я передергиваю плечами. Чувствую на себе взгляды других девушек, множества мисс Завистниц, которые сейчас изуродовали бы меня прямо перед выходом. Но это не так, они очень скромные, эти мисс со всего мира, побледневшие и онемевшие от страха. Меня камеры не смущают, как и прожекторы, ведь я с ними уже знакома и вижу только те, что расположены близко.

— Всего несколько минут — и зал, который вы сейчас видите пустым, заполнится шумной, гудящей толпой зрителей. Не тушуйтесь, оставайтесь собранными, публика за вас.

Я не тушуюсь, но проявляю нетерпение. Я жду публику и той минуты, когда публика, надеюсь, выберет меня. Не будь зрителей, вся эта суета не имела бы никакого смысла. Публика оценит меня по достоинству, ведь она добра и сообразительна. Я так давно смотрюсь в зеркало в одиночестве, гримасничаю, пою, танцую, жестикулирую. Я так долго жду.

Мать сидит в зале и, конечно, волнуется. Я думаю о ней и представляю, как она восхищена и как горда за нас обеих. В перерыве она прибегает ко мне за кулисы, подпрыгивая, как блоха. Говорит не по обыкновению сбивчиво. Она убедилась, что у меня есть шансы победить, и больше не настаивает на своем.

— Ты самая красивая, лучше всех держишься, самая грациозная. Смотрят только на тебя!

Она перебивает сама себя:

— Еще очень красива мисс Англия, но ей с такой фамилией уж точно не победить!

Мать права, Зоэ Спинк настоящая красавица, на мой вкус немного неуклюжая, зато у нее очаровательная, простодушная, ослепительная улыбка. Здесь она у себя дома, это ее публика сейчас заполнит зал, ее родной народ, и жюри придется прислушаться к этой шумной шовинистической толпе. Я дрожу, несправедливо будет, если выиграет Зоэ Спинк, ведь конкурс в Англии, а она англичанка. Меня внезапно охватывает сомнение, вместе с выдохнутым воздухом из меня уходит интуитивная вера в себя. Я осознаю, насколько высока ставка. Сердце стучит, как барабан. Я понимаю, что победа изменит всю мою жизнь. Я хочу выиграть, хочу быть знаменитой, моя жизнь должна измениться, и жизнь моей матери тоже. Хочу, чтобы меня увидел отец, чтобы он полюбовался прекрасной птицей, которую бросил на произвол судьбы, чтобы дрянь удавилась со злости, чтобы тетя Мари запела, показывая на экран дрожащими руками, и чтобы сестра, подпрыгивая, кричала, что это она, она моя сестра.

Желание победы возбуждает, сжигает меня. Я всего лишь дитя и сейчас буду паясничать, как в баре отеля; я прокачусь на велике, и мне похлопают, меня почествуют. Мое имя произнесут громко и торжественно, когда объявят результат конкурса и провозгласят о начале моего праздника. Я буду счастлива. Я сыграю свою роль, меня выберут, и здесь, в свете прожекторов, произойдет мое второе рождение.

Час пробил, звенит последний звонок, мы выстраиваемся в ряд за ширмой декораций, и вот смешной и вдохновенно сумасшедший голос Кэти Бойл прерывается шквалом аплодисментов, от которого у меня перехватывает дыхание. Передо мной гудит толпа — рычащее чудовище, шум и гам стоит неимоверный, невообразимый, он гораздо мощнее пугавшего меня скрежета отцовских столярных станков на чердаке; он яростный, человеческий, обволакивающий, волнующий.

— Thank you! Thank you so much!

Кэти благодарит возбужденную, жадную публику и вызывает нас на арену.

Мы выходим на сцену гуськом. Все мисс широко улыбаются, иногда натужно, каждой полагается продемонстрировать великолепные зубы, точно на ярмарке. Я изображаю сдержанную, скромную улыбку: это улыбка-обещание, смутный намек на потаенные сокровища. Каждая держит плакатик с названием страны, откуда приехала. К своей надписи я бы еще добавила что-нибудь вроде: «Нидерланды — новая страна звезд», — но пусть это лучше прочтут по моему телу и лицу.

Испытания — легче некуда. Нужно пройтись вразвалочку, почти как в школе классического балета, повернуться под прямым углом на краешке сцены, не свалившись вниз, точно Панургово стадо, потом встать лицом к публике и покрутиться вокруг своей оси — так проявятся индивидуальные способности каждой из нас, и образ веселого кортежа одинаковых нимфеток в золотистой мишуре рассеется.

Позировать в смешном купальнике на искусственном песке в разгар лондонской зимы я отказалась. Но от прожекторов невыносимо жарко. Я предпочла надеть коротенькую юбку и плотно облегающие колготы, блузку в цветочек и пляжную шапочку, чтобы быть в одном стиле с остальными участницами.

Индивидуальные испытания начались. Я переодеваюсь.

Надеваю платье, заботливо сшитое мамой из красного шелка, светлого, с оранжевым отливом.

— Это подходит к цвету волос! — уверенно изрекла она. — Очень гармонично!

Волосы у меня рыжие, с красивым медным блеском. А у платья другой оттенок, неуловимый. Только мама могла увидеть в этом гармонию. Зато костюмерша слова не вымолвила, только недовольно и растерянно поморщилась:

— Цвет-то изумительный…

— Такое красивое платье, это мне мама сшила.

У меня нет времени на колебания. Костюмерша машинально подает мне все мои одежки одну за другой.

— Нет, лифчик не надо! — говорю я ей.

Костюмерша не понимает, она протестует. Тараторит по-английски: кажется, ее слова означают, что так не делают, в этом нет элегантности и это шокирует. Мне плевать. Я знаю, чего хочу. Она забирает у меня ненужный лифчик, безнадежным жестом бросает его в сторону и садится. Я доконала ее, костюмерша — моя первая жертва. Смеясь, я с удовольствием одеваюсь одна.

Сейчас моя очередь. Я выхожу на сцену. Сомнения — прочь! Кто поверит в меня, если я сама не поверю в себя? Только моя мать. Зал аплодирует, я тоже, нервничая. Подхожу к ослепляющим прожекторам, укрепленным на полу. Публика невидима. Я думаю о матери, угадываю ее в зале, чувствую ее присутствие; кажется, я слышу ее неподражаемую интонацию, которая вдохновляет меня.

— Итак, прелестная Сильвия, чем вы занимаетесь в жизни?

— Я актриса кино, только что снялась в известном фильме в Нидерландах, это моя первая роль. Увлекаюсь… литературой. Много читаю, дружу с Хюго Клаусом. Он очарователен…

Голос мой тверд, но негромок, и горизонт перед глазами раскачивается.

— Сейчас вы нам станцуете, правда?

— Да.

— Тогда — под национальный напев вашей страны, Tip Тое Through the Tulips! Для вас, Сильвия!

Зал аплодирует.

Для меня! Мотивчик не из модных, он невразумительный, не нравится мне, я охотно выбрала бы другой. Я умею танцевать, я училась. Вдруг слышу голос сестры Марии Иммакулаты: «Держись прямо и достойно, не подбирай того, что само падает к ногам!»

Английский вальс я танцую летая, уверенно и достойно, улыбаясь, почти вытянув руки, чтобы соблюдать корректную дистанцию с кавалером, вовсю пожирающим взглядом мои округлости, ловящим любое движение моих ног под платьем и грудей, которые тоже вальсируют, соблазнительно колыхаясь под шелком.

Вот угасла музыка, в зале зааплодировали. Аплодируют еще и еще.

Я раскланиваюсь, гибко делаю реверанс и исчезаю за кулисами. Но меня вызывают снова и снова.

Испытания завершаются на Зоэ Спинк.

— Итак, очаровательная Зоэ, что вы делаете в свободное время?

— Я обожаю пони. — тихо говорит она.

Зал смеется. Кэти Бойл тоже. Зоэ розовеет, очень заметно.

Жюри удаляется на совещание.

Пони? Какой смешной ответ, ведь это слова моей младшей сестры, как мне понравился этот детский лепет. «Cream coloured poney, crisp apple strudels…» Я напеваю, чтобы обмануть расплясавшиеся нервы, я жду.

А жюри всего в нескольких метрах от меня, и у него в руках, быть может, мое избавление, оно там, за этим занавесом, который не открывается.

— And the winner is…[5]

Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох и продолжаю тихо напевать себе под нос, это гимн моей сестренке, детству… «When the dog bites, when the bee stings… these are a few of my favourite things…»

Кэти Бойл, улыбаясь во весь рот, запевает другую песню:

— Tip Тое Through the Tulips…

Я победила мисс Англию в четырех испытаниях, и это изменило всю мою жизнь. Я уверена, что, если бы Зоэ Спинк вместо «пони» сказала «верховая езда», придав своему голосу ту солидность, какая необходима для столь благородного досуга, она бы выиграла, обойдя меня во всех четырех показах. Одно слово — и жизнь потекла по другому руслу, необратимо изменившись.

Кэти Бойл обнимает меня, публика бурлит и беснуется. Нескончаемый приятный шум, от него мурашки бегут по коже. Я посылаю воздушные поцелуи над полоской света у рампы, подхожу как можно ближе к жюри, к публике. Пытаюсь разглядеть мать, мне бы так хотелось сейчас увидеть ее.

Вокруг меня все кипит. Меня одевают, упаковывая, словно дорогой подарок. Шуба из белого горностая, красивая корона с бриллиантами, ослепительно блестящими и нескрываемо фальшивыми, меня гладят по волосам, целует неизвестно кто, на меня сыплются восторженные комплименты, на мне сконцентрированы всеобщее внимание и внезапная, ослепляющая и неискренняя любовь…

— Теперь, мама, можно и умереть!

Я бросаюсь маме на шею, она ловит меня и прыгает со слезами на глазах. Ожидание, надежда и триумф следа не оставили от ее обычной сдержанности. Спектакль окончен — но мое шоу только начинается. Кипучий ритм, горячее воодушевление. Мать возмущается:

— Умереть? Да ты лень-то свою притормози! Жить! Это только начало!

На следующее утро мама встает рано. Аккуратно вырезает все статьи, все фотографии представления, в котором она принимала участие и на котором ее повзрослевшая дочь была коронована. На одном из снимков есть и она сама, под фоткой надпись, перечитанная ею несчетное количество раз: «Мисс Европа с матерью». Мама потрясена и восхищена. Один миг пошатнул однообразие ее жизни, и веселая, легкая, нежданная передышка на некоторое время стерла из ее памяти все остальное. Она покупает газеты кипами и начинает делать коллаж, работа над которым растянется на тридцать лет.

Успех, словно воздушная тяга, включает непрерывное движение. Я оказалась на ленточном конвейере, который быстро движется и с легкостью уносит меня.

Телеграмма от премьер-министра Нидерландов. Мать так взволнована, что, читая ее, запинается на каждом слове. Цветов повсюду полно. То и дело звонят в дверь. Пресс-атташе загодя приносит программу на день. Шеф-организатор приходит посвятить меня в административные детали выигранной мною лотереи. Каждая из стран-участниц дарит мне что-нибудь из фирменной одежды своих ведущих марок. Фирма «Мерседес-Бенц» преподносит лимузин класса S, авиакомпания — путевку на Ямайку. И вот мне протягивают чек на порядочную сумму, а рядом сидит мать с раскрытым ртом, еще сильнее, чем я, оглушенная этим вихрем.

Я веду переговоры с «Мерседесом», чтобы они оставили себе машину и выплатили мне ее стоимость. Кубышка моя потолстела.

Вернувшись в Амстердам, я устраиваю праздник в банке и перевожу деньги на счет матери.

Меня поздравляет модельное агентство, я получаю сообщения, уже с курьером, и записку от Элли, которая желает со мной встретиться: на меня есть некоторые виды.

Дома меня поздравляет даже Хюго Клаус. Великого писателя забавляет «постоялица из Европы», как он меня называет. Он смотрел шоу от начала до конца и считает, что я «очень красивая, эфирная, искрящаяся». Эфирная? Глаза у него загораются, я отвожу взгляд.

— Благодарю вас.

Меня привлекает этот мужчина много старше меня. Раньше он, кажется, меня даже не замечал, а теперь наконец-то обратил на меня внимание. А ведь я следила за ним с первого мгновения. У него массивная фигура, резкие черты лица. В его жарком взгляде — тихо тлеющий огонь, устремления, которые пожирают самих себя и ошеломляют, поглощают меня. Неутолимая жажда бытия, желание использовать любой шанс, чтобы придать жизни еще больше динамичности, насыщенности, обогатить ее творчеством, мыслями.

Этот красавец мужчина, кажется, постоянно размышляет о чем-то, и думы придают ему спокойствия. Его желания сильны и укрощены.

Вот оно что, я не чувствую его желания, потому что он обуздал, утихомирил его. Нужно его пробудить. Этот человек нравится мне бесконечно, до страсти. Я люблю его самообладание и его умиротворяющее тело.

Я перехожу в наступление, это сильнее меня.

— Я вечером пойду в кино, хотите со мной?

Стараюсь говорить спокойно.

Он улыбается, немного удивленно.

— Охотно.

— Прекрасно, в семь часов я позвоню в вашу дверь.

Я знаю этот фильм, он довольно посредственный. Мне хотелось перестраховаться, чтобы мой господин не слишком заинтересовался фильмом, чтобы не забыл обо мне. Он сидит рядом, невозмутимый. Я ерзаю, меняя позы, нетерпеливо мечусь. Мой кавалер изображает безразличие и поглядывает на все мои уловки искоса. Я больше не могу.

— А поцеловать меня вам будет неприятно?! — спрашиваю я.

Нет, ему совсем не неприятно. Хюго целует меня долго, нежно, всласть. Мы не произносим ни слова, но его обветренные и мягкие руки поглаживают, согревают мне щеки, мягко спускаясь к шее. Подчиняясь его нежным, точным, влюбленным жестам, подхваченная незнакомой волной, я чувствую себя драгоценностью.

Теперь я сплю у него, я разделила с ним ложе, жар его тела и кусок его жизни.

Хюго нравится мое простодушие, моя молодость, мое нахальство и то сияние, которое вокруг мелких звездочек всегда ярче, чем вокруг больших писателей. Это объясняется простой природой коллективной мечты. Мечтают быть звездами, быть юными, красивыми, богатыми, свободными, единственными, любимыми. И я была такой. Я пробуждала мечты.

Хюго — отец, какого я хотела бы иметь, и любовник, о котором я мечтала. Отец-любовник. Сочетание тонкое и сильное, желанное, с бездонным эхом за пределами пристойности — там, где любовь выходит уже за границы реального. Идеальный отец, внимательный, педагогичный, снисходительный, он здесь, рядом, зрелый мужчина, уверенный в себе, отменно учтивый, любовник с телом таким же крепким, как его дух, точный в поступках, нежный и благородный, с большим сердцем, с чуть суховатой душой человека, познавшего многое. Хюго насущно необходим мне. Мы неразлучны.

Различия между нами нравятся Хюго, я его забавляю. Он в полном расцвете своих сорока лет, энергия — как у молодого, но тело кажется слишком опытным для его возраста. Сдержанная мудрость старика сочетается в нем с безумной свободой ребенка. Детство он помнит так ясно, как будто оно и не проходило. Оно не ориентир, оставшийся далеко в прошлом, Хюго сам есть детство, он соткан из него. Он носит в душе глубокий след слишком ранней драмы. Тело у него мускулистое, шершавое — под такой оболочкой нелегко угадать нежную, изящную душу. Хюго очень долго приглядывается к людям, ему надо все прочувствовать. Он тщательно препарирует ближних, их жизнь, их душевные движения и запоминает каждую деталь, помещая ее внутрь своей необъятной памяти: там у него волшебный ящичек, который он иногда открывает. И тогда из ящичка ключом бьет множество эмоций, от которых вокруг становится светло. Точные слова, выстраиваясь в ряды, образуют тонкую дурманящую мелодию редкой силы, знакомый и чистый мотив детских страданий.

У Хюго было детство отвергнутого.

Отданный в пансион восемнадцатимесячным, он начал жизнь одиноким. Он не осознавал собственного одиночества, потому что ему, крошечному, пока не было известно ничего другого. Одиночество стало для него почти естественным, сперва оно сотворило и сохранило его, а потом разрушило: Хюго мужал, понимая, что жизнь может складываться совсем иначе.

Отец Хюго тоже делал книги. Он их издавал. Между ними мог бы сложиться прекрасный союз — единство формы и глубокого содержания. Но Хюго ненавидел отца. Чтобы защититься от него, он ходил в кружок по боксу, думая о противостоянии, которое существовало лишь в его мозгу и в его сердце.

Хюго писал о своем одиночестве, о метаниях, о пережитой скорби, о своей экзальтированной, неутолимой жажде жизни. До самих корней страдания он докопался в «Страстях по Бельгии» — лучшем его романе, там действительно все о нем самом.

У отвергнутого ребенка есть и преимущества. Преждевременный опыт в сочетании с богатыми природными задатками благоприятствуют неудержимому творческому порыву, и внутренний огонь тогда переливается невиданными оттенками. Искусство — грустная штука. Художников нужно любить.

Хюго совершеннейший прожигатель жизни. Он умеет приумножать ее радости, был отцом, много раз — мужем, он художник и коммерсант, очень опытный любовник. Он перепробовал все. Хюго был моим несколько лет.

Я развлекаю Хюго на полную катушку. Его окружает группа друзей-«интеллектуалов» — так они сами себя называют, а за ними повторяют все остальные. Они часто говорят учеными фразами. Обыденная речь вызывает у них усмешку. Кажется, они всезнайки. Все о чем-то рассуждают, производят на меня сильное впечатление, и это им приятно. Они умны, а я красива: у нас разные амплуа. Они завистливы, и во мне им нравится только красота. А я их развлекаю, ведь мисс ТВ Европы не умеет делать ничего другого. Я как притягательная и популярная вершина. Иногда в их взглядах я читаю желание, вижу, как дрожат их тела. Эти люди меня раздражают. Возбуждая их, я попадаю в самое яблочко, издеваюсь над телами, которые в них гораздо сильнее, чем дух.

— С тобой нельзя показаться в приличном обществе! — нежно пеняет мне Хюго.

— Почему это нельзя? Если всюду выпускать одних интеллектуалов, на улицах станет слишком грустно! Да они просто опустеют!

Я забавляю Хюго. Я умею влиять на него, у меня большое знание жизни и мужской природы. Внешне я бываю неловкой, но у меня врожденная, отточенная сноровка.

Я молода, обретаю известность, прохожие на улице обращают на меня внимание, и это мне нравится. Порывы других, обращенные к тебе, передают какую-то жизненную силу, и это само по себе прекрасно, как ласка. Сколько я повидала интеллектуалов, так и зачахших без славы, без ласки.

Еще чаще, чем интеллектуалов, я видела людей эгоцентричных. Каждый ищет самый действенный способ показаться интересным, вызвать любовь.

Со мной нельзя показаться в приличном обществе? Возможно. Зато со мной так интересно, что пламенный спорщик, нежный пересмешник Хюго все время меня куда-нибудь водит. Он показывает меня, не слишком разумно теша свое тщеславие самца. С моей помощью он демонстрирует мощь своей натуры, свой вкус к обыденной жизни, к плоти, ко мне. Мы ходим во все рестораны, ночные клубы, во все модные заведения. Галантный, он входит туда первым и потом пропускает меня в центр светового круга. Ему нравится, когда мной любуются другие, он любит всеобщее внимание, которого ему иногда недостает. Ему нравится человеческая фривольность и эти коллективные порывы, в которых — истина.

Хюго — кладезь знании. Человек огромной культуры: знаток литературы, философии, истории, мифологии… Он любит рассказывать мне о древних богах, уродливых и чарующих идолах сверхчеловеческой комедии.

Он называет меня «современной музой», не репродукцией, а находкой.

На улице Раамграхт появилась Элли. Ворвалась, как торнадо, и сказала мне: «Ну-ка выйди, малышка, дай взрослым поговорить». Хюго вежливо и спокойно выставил ее, напомнив, что раз уж отвалил такие деньги, то заслужил покой. Элли ушла в отчаянии, грустная. Я была поражена. В этой сломленной женщине, так внезапно утратившей весь свой блеск, мне угадывалось собственное будущее. Хюго попросил меня остаться у него.

Больше всего ей хотелось вернуть Хюго. Вот какую навязчивую идею она скрывала под шикарными туалетами и под апломбом. Эта женщина, красивая и восхитительно живая, видела у своих ног множество мужчин, но хотела только одного, который отказывался от нее. Этот отказ был ее наваждением. Она не могла вынести того, что Хюго ее больше не любит. А вдруг любит?

Хюго — исключительное существо, с таким расстаться трудно.

Сегодня я получила занятное письмо. Мой бывший шеф из металлургической компании, увидев в газете фото Хюго Клауса, 44 лет, рядом со свежеиспеченной мисс ТВ Европы, 20 лет, был шокирован разницей в возрасте: именно этим я объяснила свой отказ его ухаживаниям. Шеф годился мне в дедушки. Он был влюблен и слеп. В ответе я вежливо написала, что сердцу не прикажешь, что я храню самые приятные воспоминания о времени, проведенном в его секретариате, и желаю его фирме всяческого счастья и процветания.

Благодаря Элли я снялась еще в двух нидерландских фильмах: «Франк и Ева», поставленном моим первым наставником Пимом де ла Паррой, с которым я была рада встретиться вновь, и «Naakt over de schutting» Франса Вейсца, где мне досталась роль певицы.

В последние съемочные дни мне позвонила подруга, ассистентка по кастингу, с которой я познакомилась еще на первом фильме. Посмеиваясь, она поздравила меня с европейским титулом, назвала очень красивой, необычной, эмоциональной, хорошей актрисой. Она сообщила, что сейчас в самом разгаре один особенный кастинг и совершенно необходимо, чтобы я приняла в нем участие. Фильм непривычный, в эротическом жанре.

Она убеждала меня, что вульгарности там нет и в помине и постановщик, с которым она знакома, обладает прекрасным художественным вкусом. Фильм основан на литературном произведении, снимают французы. Режиссера зовут Джаст Джекин, это его первый фильм, но зато он известный модный фотограф с безупречным эстетическим чувством. Продюсер настроен сделать кинособытие: первый эротический фильм для широкой публики. Роль значительная, яркая. Я обещала ей перезвонить.

Книга называется «Эмманюэль», ее написала Эмманюэль Арсан. Это автобиографическое произведение, не просто эротика — порнография. Тут ничего не скрывается. Тело, совокупление, описание органов наслаждения, их движений. Тон задает уже обложка: пухлые ягодицы в форме яблока, и рядом же очищенная кожура, завивающаяся спиралью, — змей.

Хюго этот роман читал:

— Интересная книга, но если в фильме все будет так, как там написано, цензура его никогда не пропустит!

Роман «Эмманюэль» вышел в конце шестидесятых, хотя написан был еще в 1958-м, и получил высокую оценку критики. Его хвалил Андре Бретон. Я прочла его уже после кастинга, когда меня утвердили на роль. Текст был дерзкий, непристойный, он описывал тайны приобщения к бесстыдной и незнакомой мне сексуальности, я не была к этому готова. Я только предчувствовала. Я мечтала о яркой роли, не представляя себе деталей. Мечты не нуждаются в детализации. Я хотела сняться в значительном фильме: такой трамплин вознес бы меня над всем миром и широко распахнул бы двери в кинематограф с его сладкой жизнью.

Я решаюсь участвовать в кастинге. Во Франции ни одна известная актриса не хочет браться за такую роль. Все говорят, что это порнография. А ведь она уже существует, понемножку проникает повсюду, ее показывают в специальных подпольных кинотеатрах — темных, пахнущих затхлостью и свежей спермой.

Я знаю, что сыграю роль Эмманюэль так, что ее не сведешь к порнографии. Это мне подсказывает интуиция. Замечание Хюго о возможных трудностях с цензурой пробуждает во мне протест, сильный, жгучее желание бросить вызов, тихое сопротивление. Удастся ли мне соединить свои жизненные правила и строгое воспитание со страстью к излишествам? Ни одна актриса не хочет этого сыграть? Ну и ладно, это сыграю я, притом лучше, чем кто бы то ни было. Я стану той Эмманюэль, какую они ищут. Я растворюсь в их желаниях, я изменюсь, я стану актрисой.

Меня предупредили, что для кастинга нужно будет раздеться, хотя бы показать грудь.

Это ведь нормально для эротической роли.

И все-таки я плохо отношусь к наготе, я стыдлива. Можете смеяться, но это правда. Понять мою стыдливость означает — понять всю силу моей воли, моего стремления быть любимой, привлекать внимание.

Ребенком я танцевала голая в отеле, днем с Марианной, а ночью одна, на крыше, когда сияла полная луна. Это был не акт бесстыдства, это был зов… Необычная для лета жара не давала мне спать. Девочка, исстрадавшаяся от бессонницы, под парами коньяка, я смотрела на луну. Вокзальные нимфы улыбались мне, и я грезила…

Я воздевала глаза к небу, и исполинская камея казалась мне безутешным лицом женщины-монахини со склоненной головой. Полная луна была абсолютно круглой. Она словно притягивала меня, я млела, подпрыгивала… Сейчас я вылезу на крышу через окно. Марианна спит, у нее безмятежное лицо. Я дотрагиваюсь вытянутым пальцем до ее щеки, вдыхаю табачный аромат, сопутствующий ей с тех пор, как она целыми днями торчит у соседей. Если прикосновение не заставит ее пошевелиться, значит — она действительно спит и я могу уйти. Я открываю оконные створки, карабкаюсь на батарею, встаю на ее перемычки и делаю шаг на кровельный желоб. Я цепляюсь за цементированный козырек над окном, продвигаюсь по черепичной крыше, вися на вытянутых руках. Обогнув окно, я выбираюсь на квадратную площадку: это моя сцена, здесь под ногами твердо. И я выставляю себя напоказ, танцую, кручусь, это мой тайный бал. Я люблю ночь, она интереснее дня. Ночью я свободна, и жизнь, на время сбавляя свой бег, кажется мне лучше, чем она есть. Редкие прохожие замечают меня и, сбитые с толку, показывают на меня пальцем при свете яркой лунной ночи; я пригибаюсь, прячусь, тогда они уходят. Я снова принимаюсь за свое, смеюсь лицом к луне, раздеваюсь, тихонько кричу… Под теплым ветерком я танцую голая.

Нагота в кино не казалась мне естественной. Я так и не смогла избавиться от стыдливости, я одевала ее, прятала, я обманывала. Стоило мне обнажиться, и все остальное за меня делала моя натура — та вторая натура, что скрывалась за хорошим воспитанием и буржуазной закваской. Заставляя поверить других, я почти преуспела в том, чтобы убедить саму себя.

Я иду на пробы. Какими словами они попросят меня раздеться? Прямое требование может меня спугнуть, вежливость коммерсантов будет неприятна, грубому приказу я не подчинюсь. Я предпочитаю опередить события. Снимаю одежду, не дожидаясь, пока мне предложат это сделать. Так удастся избежать мучительных минут, и прямо у них на глазах я продемонстрирую свою вторую натуру, свой вкус к наготе. Я буду сильной и уверенной в себе, привлекательной и упрямой до несокрушимости.

Я остаюсь в одной короткой ночной рубашке на тонких бретельках, едва прикрывающей бедра. Улыбнувшись, присаживаюсь. Мне 20 лет, апломб соответствует возрасту, я полна желания покорять.

Да, я уже снималась в кино и хочу стать профессиональной актрисой. Да, я люблю Францию и путешествия. Да, я умею садиться на лошадь и говорю на многих языках. Всему в ответ — да.

Я выбираю банальный вопрос о моем образовании, чтобы продемонстрировать свои плечи, незаметно повернувшись так, чтобы сперва спустилась одна бретелька, потом другая. Я продолжаю что-то говорить. Воздух, даже слишком прохладный, обвевает мои груди, я чувствую себя совсем голой перед этими прилично одетыми господами. Моя дикция от этого внезапного и добровольного движения ничуть не пострадала. Показные беспечность и равнодушие словно окутывают мое тело невидимой пеленой, защищая его, а ведь на самом деле вот оно, у них перед глазами, выставлено напоказ. Жюри ошарашено. Некоторые высовывают живенький розовый язычок, это верный признак аппетита. Вопросов больше не задают. Я смеюсь и спрашиваю:

— Это все?

— Да, все великолепно, мы вам позвоним. Спасибо.

Время проходит, месяц, второй. Джаст Джекин колеблется. Он показывает все пробы сценаристу Жану-Луи Ришару, тот указывает на мои и изрекает:

— Вот эта!

Чтобы удостовериться, Джаст вызывает меня в Париж на фотосъемку. Меня сопровождает и воодушевляет Хюго. Джаст не литератор, не интеллектуал. Я знакомлюсь с другими актрисами: Жанной Кольтен из «Комеди-Франсез», Марикой Грин, играющей на сценах андерграунда, Кристин Буассон, еще совсем юной дебютанткой. Мы все вместе стоим с грудями наружу, точно на базаре, где продают и покупают веселых и покладистых женщин.

Роль мужчины в годах, моего наставника по сюжету, предложат великому Алену Кюни. Он играл в «Вечерних посетителях» Марселя Карне. Жан-Луи Ришар — известный сценарист, один из постоянных соавторов Франсуа Трюффо. Не приходится сомневаться, что такая группа может снять только хорошее кино.

Но последнее слово за продюсером — Ивом Руссе-Руаром. Моя пластичность нравится ему больше, чем мое тело, а еще он оценил манеру держаться, голос, своеобразное изящество и непохожесть на других. Эмманюэль входит в элиту. Эротизм должен стать стилем. Пара интересная, тут все совсем по-другому, чем у меня с соблазненным Хюго. Ив предчувствует «двойной успех»: интеллектуал и нимфетка — от этого пресса будет в восторге.

Я сыграю Эмманюэль. Решено. Продюсер полон энтузиазма и амбиций, он мечтает завоевать успех, несравнимый с успехом «Последнего танго в Париже». Я счастлива. И все-таки остается самое трудное. Надо получить благословение матери. Я боюсь ее реакции. Это больше, чем страх; вся моя решимость парализована. Только мать может разом положить конец моей мечте, и я не стану огорчать ее. Если мама состроит гримасу и запретит мне сниматься, я кротко откажусь.

— Мама! Я получила главную роль! Я буду играть в потрясающем французском фильме.

— О, да это великолепно!

— Да, но это фильм… того… свободный.

— Свободный от чего?

Мать не понимает.

— Это фильм, нарушающий запреты… современный… очень красивая сказка. Я там буду голая, мама.

Мама лишается дара речи. Заметив, что за моим энтузиазмом скрывается страх перед ее ответом, она улыбается.

— Считаешь, что фильм тебе подходит, так снимайся себе на здоровье. Только уж не проси меня его смотреть.

Я утверждена на роль, и мама согласна. Я наслаждаюсь победой. У меня в руках блестящее доказательство силы моего характера и желания, которое я вызываю в других; мне обещана новая жизнь. Хюго радуется за меня. Он снова говорит, что книга сильная, смелая. Ему интересно, как ее экранизируют.

По вечерам я ухожу в ванную. Подолгу стою под душем, по телу струятся густые потоки горячей воды. Я расслабляюсь, мечтаю. Рассматриваю свое тело в зеркале и впервые подумываю о том, что это — оружие. Я смотрю на тело, которое принесло мне удачу, и пытаюсь его понять. Я исследую его. Хочу осознать, найти, выяснить, почему они выбрали именно меня. Помимо пресловутой «элегантности» должны же быть в этом теле какие-то особые признаки, резоны и объяснения, почему оно вызывает такое живое желание, причины выбора.

Полочка прикреплена низко, склянки и флакончики выстроились в ряд, словно в театральной гримерной. Я старательно вытираюсь полотенцем, мягко, участок за участком. Общий вид не приносит ничего нового, я разглядываю детали. Лучше всего я знаю свои глаза, но рассматриваю их снова, они по-прежнему неопределенного цвета, меняются — то зеленые, как вода, то серые, желтые, с антрацитовыми овалами вкруг зрачков. Я замечаю в них и блеск, и отрешенность. Они умеют загораться, темнеть до черноты или закутываться в пастельные тона. Волосы у меня короткие, будто не женские. Нос прямой, слегка вздернутый, довольно маленький, классической формы, правильный, как у куклы. Губы открытые, чувственные, особенно нижняя — она выдается вперед, принимает поцелуи и немного дрожит. Когда я улыбаюсь, в углу рта открывается молочный зуб, он меньше всех, белый и скошенный, свидетельство незавершившегося роста. Плечи узкие, круглые, хорошо вылепленные. Груди приятной формы, светлые, симметрично расположенные, по размеру скромные, но не маленькие, и невинные. Если бы дети имели груди, у них были бы точно такие. А вот бедра — женские, широкие, развитые. Встав на цыпочки, я разглядываю свои ляжки, лобок, дальше не смотрю. У меня есть отличительный признак: я не поддаюсь определениям. Трудно понять, кто я — женщина, девочка, мальчик. Всего понемногу. Бесхитростное лицо — моя лощеная и нейтральная маска, скрывающая порывы сердца, а жаркая страсть лишь иногда мелькнет в живых и лукавых глазах.

Я получила роль, которую мне преподнесли как волшебный дар. Это была уникальная удача, судьба. Мои устремления, совпав с желанием других, вознесли меня на вершину: это был союз разных воль.

Я снялась в фильме. Поборола свою стыдливость, растоптала ее. Я начала немножко пить, это мне помогло. Шампанское стало моим верным союзником, способом отвлечься. Несколько бокалов — и страхов как не бывало. Я свыклась с профессиональной наготой перед множеством людей, толпой статистов и техработников, почти равнодушных к блюду, которое я преподношу им каждый день. Нагота и есть мое ремесло. Я не испытываю удовольствия, согласившись послужить зрелищем, и не склонна к эксгибиционизму. Это лишь стремление понравиться и желание успеха, который, может быть, меня ждет.

Я убеждаюсь, что красота освещения и декорации скрадывают мою наготу подобно невидимой вуали.

Мой стыд увидят все, мой взгляд заживет собственной жизнью. Мой образ оторвется от меня. Меня будут ласкать, не получая ответных ласк. Каждым своим движением мое тело подчеркнет самовлюбленную недоступность его сокровенных уголков. Глаза, полузакрытые в экстазе, увидят ирреальный мир, мир интимных грез. На экране я буду неприкасаемой, непостижимой, виртуальной. От меня будет исходить сияние порока, а в нем зародится огромный, роящийся и плодородный мир, в котором найдется место любым желаниям, любым воспоминаниям.

Хюго понимает мою раздвоенность, сложность борьбы со скромностью. Он знает, что мои противоречия уживаются во мне только потому, что я стараюсь их примирить. Ему нравится эта смесь. Он говорит, что я внесу в образ уникальный отзвук, невиданный оттенок.

Несколько месяцев в Таиланде — не съемки, а длинный отпуск. Эта страна тогда была совсем не такой, как сейчас. Природа полна невиданных пейзажей поразительной пышности, зелень сочная и яркая.

Сухое время года — а листья экстравагантной формы внутри полны воды. Цветы дарят богатство необычных и свежих нюансов. Растения сияют, словно сделанные из пластика. Природа щедрая, бурно растущая, дикая, мощная, своеобразная.

Наш отель на обочине, в Чиань-Мэ. Стены из белой древесины. Это сооружение колониальных времен — легкое, элегантное, старинное. Стоит, покачиваясь на ветру, а кругом дикая природа. Ночью просыпаюсь от жутких воплей, Хюго объясняет, что это кричат птицы. Вот так птицы, посреди ночи через равные промежутки времени они орут, как зарезанные или как новорожденные. Природа захватывает меня больше городской жизни. Каждый раз, услышав крик, я вздрагиваю, прижимаясь к Хюго.

— Смешная ты… — говорит он нежно.

Я пытаюсь заснуть под вентилятором. Винт крутится без остановки, громадный, механический, я смотрю и смотрю на него.

Хюго всегда со мной. Мой муж сопровождает меня, он мой ориентир, моя поддержка, моя опора. Когда он рядом, я способна на все.

Эмманюэль Арсан, автор книги, отказалась со мной встретиться. Она не одобряет выбора продюсера, я не соответствую ее видению персонажа. Ведь это ее собственная история, ее героиня и есть она сама. Она евроазиатка, черноволосая, небольшого роста женщина, рано эмансипировавшаяся. Я высокая, светлая, покорная, у меня строгие принципы и религиозное воспитание. Она скажет, что Эмманюэль никогда не приехала бы на съемки с мужем. Уж она бы тут развернулась вовсю, жертвами ее неудержимой нимфомании пали бы и члены съемочной группы, и местные жители. Ну нет, я так не могу. Я здесь — замужняя женщина, преданная, воспитанная. По правде сказать, я хочу вовсе не секса.

Я никогда не занималась любовью при свидетелях или с незнакомцами, с женщинами, никогда — без причины, так, словно физическое наслаждение есть сиюминутная и единственная цель жизни. Я не часто занималась любовью. Мое возбуждение легкое, непосредственное, вялое. Я любопытна, мила, просто нравиться для меня предпочтительнее, чем удовлетворять желание.

«Не люблю сношений! Не люблю сношений!..»

Я запомнила слова матери. По сей день они звучат во мне эхом. Эти слова подавили мои сексуальные желания, почти навсегда воздвигли им запрет. Я не уверена, что мать говорила искренне. Она была несчастной, боязливой. Страх перед наслаждением, не знакомым, запретным, страх неконтролируемого возбуждения, власти своего тела, страх, что мой отец любит ее только за это, только ради совокупления.

Когда мое возбуждение, словно почка, раскрывается в ответ на возбуждение Хюго, страх уходит. На краткий миг, довольно редкий, я отдаюсь плотскому контакту. Я открываю в нем бархатистость, он так же мягок, как резки были слова матери; он такой же легкий, каким тяжелым, навязчивым, мертвящим был язык у дядюшки Ханса.

Я становлюсь ласковой, раскрытой, любимой. Я принимаю этот дружеский член, который скользит, исчезая во мне. Моя плоть окунается в него, я обвиваю собой его кожу. Мы проникаем внутрь друг друга, как один соединенный, страстный, совершенный пол, одно живое тело. Я понимаю, почему в последнем хрипе оргазма и у мужчин, и у женщин чаще слышится плач, чем удовлетворенный стон. Волшебное соитие разбивает чувство одиночества. Как волнующе — зависеть от ближнего и знать, что ты уже не один. Запретен не секс, а подчинение, отчуждение.

В такие минуты, защищенная, любимая, я люблю сношения.

Хюго успокаивает меня, повторяя, что эротический характер роли не огорчает его. Это ведь всего лишь кино, его это не расстраивает, наоборот, развлекает, возбуждает.

Между чтением сценария и выходом на съемочную площадку — такая же огромная дистанция, как между воображением и суровой реальностью.

Невыразимый ужас охватывает меня перед самой первой сценой. Я стою неподвижно, закрыв глаза. На долю секунды руки опускаются, дух захватывает, я раскисаю. Я переоценила себя, я всего лишь жалкая девчонка из Утрехта, зарвавшаяся на крутом повороте. Это ошибка, у меня не получится, я больше не хочу играть. Сейчас я рухну, и меня будет долго трясти. Крупная, самоуверенная, амбициозная девушка растопилась в тропической жаре. Я думаю о матери, о бабушке, о газетах, которыми она завешивала зеркала, чтобы спрятать мое отражение. Детские страхи осаждают меня. Я думаю обо всем, что полагается скрывать, забывать и что я сейчас буду показывать здесь, не понимая, что делаю, в дерзком ослеплении, в разрушительном возбуждении.

Моя воля сильнее страхов.

Глубоко вдохнув, я открываю глаза. Подхожу с улыбкой.

Мотор!

Стоит мне услышать это слово, и включается моя вторая натура, я становлюсь грациозным и послушным автоматом.

Первая сцена — нормальный комический эпизод с участием Марики. Потом сцена с ласками, а за ней поцелуй. Целоваться легко. Нет. Ведь акт в высшей степени интимный, индивидуальный, волнующее обещание. Коснуться языка чужого мужчины кончиком своего языка — это как тихий удар током, от него мурашки по коже и покалывает внизу живота.

Первый раз я буду целовать кого-то без желания, механическим, ничего не значащим движением. С первого поцелуя начнется мое одиночество в кино. Чтобы тело чувствовало себя легко, принимая поцелуй незнакомого мужчины, я просто отключусь, помечтаю. Пусть работает только тело, зато мечты останутся свободными, подобно тем кричащим невидимым птицам. Если я отключусь, скроюсь от действительности, все пройдет как надо.

Стонать, ласкать, лизать, изображать наслаждение, о котором сама еще только думаю. Незнакомец относит меня в туалет самолета и тут же, положив на раковину, овладевает мной. Жадно хватает меня за оголившиеся бедра, я откидываю голову, покорная, на все согласная. Я стонаю, он кончает. Я натурально изображу все, что надо, пусть режиссер и продюсер с его амбициями будут довольны. Я стану профессионалкой, исполнительной, точной, послушной. Я повторю эти телодвижения снова. Аккуратно прилажу к лобку маленькие квадратики из губки. Готовясь так тщательно, я хоть немного забуду о сути того, что делаю, о бесстыдстве, сернокислой атмосфере продажного эротизма. Я притворюсь, и мне поверят. Роль, столь далекая от меня, станет лучшей моей работой, самой трудной, моим подвигом, всеобъемлющим экзаменом, мечтой, чудом. Я — актриса.

— Ты поживей бы вертелась, а то как дохлая рыба!

Хюго в хорошем расположении духа; просматривая отснятый материал, он отпускает сальные шутки.

Дохлая рыба? Мне не смешно. Рыба, обезличенное существо? Разве я бесчувственная? Я слишком отдалилась от объекта? А что, Хюго хочет, чтобы я позволяла всем то, что берегу для него одного? Больше пальцем не шевельну, пусть другие совокупляются с истеричными воплями, если им так нравится. Но не я и не здесь. Таким будет мой стиль, мой знак отличия, то слабое сопротивление, которое я однажды смогу выразить, объяснить, прокомментировать в подробностях. Я останусь отрешенной, даже холодной, я покажу свою зрелость, я буду попадаться на крючок и срываться, меня не поймать никогда. Пусть они и дальше хотят меня, ловят меня на крючок: если уж я рыба, то крупная.

— Даниэль! Объясняю тебе! Твоя жена вернулась из долгого путешествия, ты ее хочешь, ты расслабленный, и она может сделать с тобой все, что пожелает. Ты садишься на край постели, уже по пояс голый, и медленно откидываешься. Это расслабление, медленное, полное чувственности. Ты, Сильвия, как только Даниэль присел на постель, садишься на него и, когда он собирается вытянуться, целуешь так, будто губами хочешь его задержать. Потом ты осознаешь, чего он хочет, и предупреждаешь его желание. Медленно сползаешь вниз по его телу, осыпая его поцелуями, и проскальзываешь ему между ног. Поняла?

— Да…

Я прошу немного шампанского, первый бокал выпиваю почти до дна, потом — для храбрости — второй. Я улыбаюсь. Дальше будет сцена ниже пояса. Жена Даниэля Сарки, моего мужа по фильму, приехала на съемки, она явно нервничает, и Даниэль тоже. Он весь в поту, ее появление, которое явно не ко времени, не прибавляет ему настроения. Это всего лишь кино, да, и все-таки это моя кожа, мои губы, мои груди.

Мотор! Я не помню текста, его мало, я должна с непристойной интонацией спросить мужа, думал ли он обо мне, но точно вспомнить не могу. Я прерываю сцену как раз тогда, когда Даниэль готов растянуться на постели.

— Мне очень жаль, я забыла текст.

— Да ведь не прерывают из-за этого сцену, милашка. Не забывай, что тебя в любом случае продублируют. Голос будет не твой, так что просто шевели губами, если слов не помнишь, это не важно. Говори не важно что, не важно, на каком языке, но только шевели губами.

Джаст старается сохранять спокойствие. Мне грустно. Голова кружится. Мне нравится этот текст, слова как будто звенят, текучие, загадочные, эротичные, они нам подходят. Просто шевелить губами на не важно каком языке — это абсурд. Я должна опуститься к низу его живота, сцена должна быть скандальной, а слова — черт с ними. Я знаю, что меня продублируют, ведь у меня сильный акцент, а Эмманюэль — настоящая француженка с Монмартра. Но мне хочется говорить, выразить себя, продемонстрировать понимание.

Эта роль, о которой я мечтала, как о трамплине, навсегда ограничила мои возможности. Мое тело оказалось интереснее моих слов. Меня лишили слова как способа выразить чувство. Меня выбрали только за тело, оно было лакомым кусочком, но ведь это лишь кусочек меня. Я актриса немого кино, с усеченными крыльями, мне не дали выразить себя.

Мои роли в «говорящем кино» так и не завоевали успеха, хотя их было больше, чем «немых». Они оказались забытыми, отвергнутыми. Мне не оставили выбора. Я была актрисой без голоса, мне приклеили ярлык. Я принадлежала мечте, а ее ведь невозможно сокрушить.

Шампанское рекою — и я обо всем забываю. Я повинуюсь, все завертелось опять. Когда-нибудь меня услышат. Я шевелю губами, пряча свой молочный зуб, вытягиваюсь на постели, заворачиваюсь в простыни, смелею, над всем смеюсь. Даниэль очень аккуратно играет со мной любовь, точно от крика «Мотор!» до крика «Стоп!». Под пристальным наблюдением супруги его возбуждение строго дозировано.

Меня разбирает дикий хохот. Ситуация гротескная. Битых два часа мы с коллегой по работе, красавчиком и очень милым мужиком, который нервничает так, что с него пот фонтаном брызжет, отбиваемся друг от друга в постели на глазах у наших законных спутников жизни, сидящих от нас в нескольких сантиметрах. Хюго забавляется, ничуть не ревнуя, жена Даниэля смирилась, но сидит с остолбенелым видом, следя за этим элегантным шоу. Когда изумление проходит, она проявляет нетерпение, и Даниэль опять сильно потеет. Когда сцена, наконец, отснята, я слышу, как из ее груди вырывается вздох облегчения. Она просит у Хюго почитать экземпляр сценария, который он держит в руках, и, кажется, даже открывает его. Но как далеко все это может зайти?. Как она это переживет? Она умна и предпочитает уйти.

Сегодня мне предстоит мастурбировать. Вчера я присутствовала при сцене, в которой мастурбировали сразу две женщины. План был очень крупный, только рука и лобок. Эти женщины родом отсюда, они танцовщицы из клуба, профессионалки секса.

А сегодня это должна сделать я. Мне предстоит мастурбировать самой. Я прошу дать мне сигарету, мои закончились. Сигареты ищут по всей съемочной площадке, ни у кого нет «блондов» без фильтра. Мне приносят самокрутку в медной миске.

— Как мило, а что это такое?

— Тайская сигарета, мисс! Very good![6]

Прекрасно, спасибо. Я прошу дать мне передохнуть немного, чтобы спокойно выкурить эту крепко скрученную сигарету. Тут, кажется, экзотика абсолютно во всем. Меня удивляет непривычный вкус. Сигарета гаснет в пепельнице, а я куда-то улетаю. Нетерпеливое лицо Джаста то вытягивается, то сплющивается. Голос Хюго вдруг далеко-далеко, он выговаривает слова медленно, тяжело, это голос привидения. Маникюрша закончила работу. Руки, которые совсем близко, стали неземной красоты, но почему я как будто вижу стремительно вырастающие ногти? Я чувствую себя так славно и свободно, словно попала в мультфильм. Вокруг различаю только раздувшиеся, многоцветные пятна, они беспрестанно движутся. Все кажется мне размякшим, смешным и наивным.

— Сильвия! Сильвия! Пора! Сильвия?

Сильвия продолжает сидеть неподвижно. Я не в силах ответить на зов. Да и зачем все это? Куда-то идти? Я слушаю болтовню, слова вокруг сливаются в тихие пересмешки, я смеюсь, закрывая глаза, я смеюсь.

— Что ей такое дали?! What did she have?

— Тайский stick! Тайский stick!

Местная травка, смешанная с сушеными грибами и небольшой толикой табака. Я оказалась выбитой из колеи и пролежала в прострации весь остаток дня. Меня били по щекам, отпаивали кофе, и я слышала, как колотится сердце. Глаза слегка закатились. Зато на следующий день я все-таки совершила акт мастурбации, так что остаток тумана в голове оказался весьма полезен.

Когда я смотрела фильм в Англии, то на этой сцене не смогла удержаться от хохота. Как же очевидно, что мои возбужденные глаза полны не любовной лихорадки, а наркотического дурмана! Этот нервический смех помогает мне справляться со смущением. Я живее чувствую все бесстыдство этой сцены, она кажется мне длиннее, чем есть на самом деле, когда я смотрю на этот акт неразделенного одиночества, на эту жажду физического, самоудовлетворяющего наслаждения.

Мой тайский stick сбил график работы у всей группы. В качестве извинения я устроила для всех вечеринку в отеле.

Сегодня меня изнасилуют. Я ненавижу эту сцену. Я всегда избегаю насилия, физического давления. У меня партнер-непрофессионал. Это красивый молодой мужчина из местных, выбранный за свое точеное тело. Он, кажется, не понимает, что происходит. На нем нет ничего, кроме холщовой набедренной повязки. Сцена в курильне. Это один из заключительных этапов приобщения к таинствам секса, в которые меня отправил Ален Кюни. В воздухе клубы опиума. Юноша от нетерпения переминается с ноги на ногу, он готов к бою. Джаст жестами объясняет ему суть сцены, показывая, какие движения надо сделать. Эмманюэль не хочет быть изнасилованной, но ее ненасытное тело жаждет этого.

Мой партнер горячо кивает в знак одобрения. Его пустой взгляд меня настораживает.

— Он не понял сцену! — говорю я. — Ничего не выйдет!

— Не бери в голову, сцена простая, и он все прекрасно понял. Это ведь кино, милашка. Ну, пойдем же!

Мне предстоит извиваться, как свежевыловленной рыбе, мотать головой во все стороны, но не отбиваться всерьез. Я готова. На мне шелковое платье от Баленсиаги, серое с перламутровым переливом, украшенное плиссироваными воланами и обнажающее всю спину, и двое трусиков! Из темноты возникает мой партнер, с ним двое широкоплечих мальчуганов. Вместо одной камеры я вижу три. Сцена задумана как зрелищный каскад планов, который переснять невозможно, их нужно снимать с разных точек. Мужчина-партнер, весь в поту, встает прямо надо мной, двое его подельников держат меня за плечи. Такое положение для меня невыносимо, но я смолчу.

— Съемка!

Юный насильник сбрасывает остатки одежды, которая ему мешает, и кидается на меня, словно в битву. Он рывком опускает на мне все белье и упирается отвердевшим членом прямо в мое тело, которое не впускает его. Задохнувшись, я визжу и отталкиваю этого человека с силой, которая его ошарашивает. Вырываюсь из рук остальных двоих. Я плачу, кричу:

— Стоп! Хватит! Хватит!

Я еще некоторое время буду отказываться от пересъемки этой сцены. У переводчика сегодня выходной, я требую, чтобы нашли хоть кого-нибудь. Джаст со своими жестами объяснил ему неточно. Я медленно прихожу в себя после этого дурацкого происшествия. Мне приходится тысячу раз объяснить этому простаку, что тут все понарошку, для кино, это такое седьмое искусство. Если я разлеглась тут совершенно голая, то это так же, как женщины позируют художнику. Я это делаю для фильма, а не для него.

Кажется, он опять ничего не понял… или мне просто страшно? Первобытный, неодолимый страх. Я трясу его за плечи, я гораздо больше его, и выкрикиваю по-французски: «Осторожно! О’кей? Осторожно!» Он встречается с моим недобрым взглядом и понимает все. Сцена получается. Я ретируюсь.

Платье на мне разодрано, а ведь оно щегольское, самый красивый предмет в кадре, такие шьют для звезд. Я поражена.

Бюджет у фильма тощенький, костюмов очень мало, пленка вся наперечет. Единственный дубль обычно считается хорошим, а в массовках участвуют работники съемочной группы. Забавно, что меня даже не предупреждают об этом. В эпизоде вечеринки в саду мой муж представляет меня продюсеру, инженеру по звуку, костюмерше. Я говорю им: «Рада с вами познакомиться». Улыбаюсь, ситуация и вправду смешная, неожиданная. Напряжение спадает.

Бюджет тощий, зато люди солидные. За камерой стоит Роберт Фрэсс. Много позже он будет номинирован на «Оскара» как оператор фильма Жан-Жака Анно «Любовник». Главный оператор Ричард Судзуки внимательно следит за тем, чтобы меня снимали при хорошем освещении. На проявленных позитивах я замечаю мягкую позолоту его освещения. И уже сама ищу его, купаюсь в нем. Свет — солнце для актрисы, тем более для актрисы обнаженной. Свет одевает меня.

И на публику, и на прессу произвели впечатление лесбийские сцены и легкость, с какой я их сыграла. А между тем у меня не было подобного опыта. Мне задавали въедливые вопросы, рылись в подлинной природе моей сексуальности. Способность Эмманюэль получать удовольствие там, где оно есть, без различия полов, возмущает тех мужчин и женщин, которым не хватает свободы. Они хотят ясности там, где все вперемешку. Хотят наклеить на меня ярлык, определить мне какую-то ячейку, принизить меня еще больше, и я отказываюсь отвечать на их слишком примитивные и бесстыжие вопросы. Я ухожу от этих вопросов, меняю тему. Не стоит загонять витальность, жажду жить в твердые привычные формы. Я одобряю Эмманюэль и ее свободу. Я свожу все к шутке, говорю, что у женщин нежнее кожа, что она для меня как родная земля, что с женщинами мои страх исчезает, что быть соучастницей женского заговора мне так же приятно, как чувствовать, что сама я женщина, чувствовать природную женскую нежность.

Эротические сцены следуют одна за другой, и я привыкаю к ним. В этой стране, где сексуальность широко коммерциализирована, но при этом строго регламентирована, наш продюсер выхлопотал у самого сиятельного принца разрешение на съемки с обнаженной натурой в злачных местах, доступных частных заведениях, внутри которых разврат.

Дружно снимаем, умно рассуждаем. Хюго подружился с Аленом Кюни, они спорят о Бодлере, а моим подвигам немало способствуют шампанское и тайский stick.

Беспокоясь о том, чтобы товар лучше продавался, продюсер задумывает скандальную сцену, которая имела бы такой же резонанс, как знаменитый эпизод из «Последнего танго в Париже». Он подозревает, что все отснятое получится немного слащавым и несмелым.

Женщины, работающие в бангкокских клубах, выделывают для посетителей номера уж совсем омерзительные, используя свою щель. Неожиданная восточная клубничка, сувенир на память о путешествии. С шариком для пинг-понга или с сигаретой? Выбор за туристом. Наш продюсер заядлый курильщик. Джаст — эстет, он отказывается снимать этот спонтанно родившийся эпизод, который вполне может опустить его фильм до уровня неприятной и грязной порнографии. Но продюсер — упрямая голова. Сцену снимет оператор. Девушку уже выбрали, и она, не показывая лица, вертится вокруг своей оси, выпуская дым сигаретой, зажатой между ног, посредством сокращения вагины. Я никогда не видела этого эпизода, но говорят, он отвратителен. Я знакома только с английской версией фильма, в которой эта сцена была вырезана по цензурным причинам или из соображений хорошего вкуса. В ряде стран — среди которых и Франция, — где все было сохранено, во время сеансов закрывали объектив. О сцене мало писали и говорили, она забыта, и не без основания.

Фильм постигла первая катастрофа. Для съемок моего возвращения в город Джасту понадобился желтый «ягуар» типа Е, а за рулем должен был сидеть мой муж Даниэль. Актрисам не положено иметь таких капризов. Наконец отыскали единственную модель в стране. Прелестная спортивная машина, яркая, как тюльпан, с огромным капотом и двумя смехотворными креслицами. После каждого возвращения этого великолепно бегающего авто шофер богатого хозяина с гордостью чистит его до блеска.

— А он дорогой? — с любопытством интересуюсь я.

— Целое состояние! Весь наш бюджет! — смеется продюсер, запретивший всем без исключения даже близко подходить к машине.

Мой не в меру разгорячившийся муж слишком пришпорил эту диковину, и на скалистом холме она сложилась пополам после впечатляющего фланирующего полета. Я смотрю на все это с изумлением праздного зеваки. Продюсер задыхается от гнева и выходит из себя. На незадачливого шофера Даниэля, оглушенного ударом, сконфуженного, так и сыплются ругательства. Он во всем винит мощность машины. «Ягуар» не был застрахован, заплатить нам нечем, всему конец. Я думаю, что если бы в фильме не оставалось больше сцен с Даниэлем, то Ив, продюсер, прямо сейчас придушил бы его собственными руками!

Джаст любит свободу, он художник, он изобретателен и хочет сменить внешний декор. Во время прогулок он случайно набрел на водопад потрясающей красоты, а вокруг — райские пейзажи. Джаста вдохновляют эти брызжущие, пенящиеся воды, «как они красиво ниспадают». Съемочная группа следует за ним. Марика и я становимся похожими на кудахтающих от восторга простушек-наяд среди изобильной природы, похожей на нас, девственной и дикой.

Недолгим оказался наш отдых на водах. Всех арестовали силы правопорядка в униформе. Сперва я приняла это за шутку, потом — за импровизированную сцену в совершенно реалистичном стиле, со статистами в прекрасно пошитых костюмах. Но, увы, нас грубо вернули к реальности, и наядам пришлось отправиться в полицию прямо в неглиже.

Джаста, как дьявольского подстрекателя, посадили за решетку. Полицейские хотят конфисковать пленку. Хитроумному оператору удалось спрятать ее, всучив им маленький кусочек чистой бобины. Мы без разрешения вторглись в запретные владения. С водопада к нам спустился монах, потрясая воздетой к небу рукой с куском размокшей земли, стекавшей по запястью, он громко выкрикивал что-то, но никто его не понял. Мы даже не сообразили, какого он вероисповедания, и прогнали его со съемочной площадки. А снимали мы на святой земле. Монах вопил о невиданном кощунстве под носом у властей. Нам предъявили обвинение в аморальности. Эти тайцы в шлемах лают на нас, как псы. Я хочу уехать отсюда, я едва прикрыта пеньюаром, шутка слишком затянулась. А не проверить, действуют ли мои чары в этой части света?

— Мне надо вернуться к водопаду, я потеряла босоножку! — говорю я, улыбаясь, недовольно надуваю губки и хлопаю ресницами.

Ответ мне тут же переводят.

— Если ты не прикроешь свою ……, никаких босоножек больше вообще никогда не увидишь!

И эти люди возобновляют свои крики, уже не останавливаясь, а переводчик отказывается передавать их выражения. Извиняясь, он говорит на безупречном французском, что полицейские изрыгают нецензурную ругань. Могу себе вообразить… Шлюха? Грязная свинья? Так меня оскорбляют впервые. Я сохраняю спокойствие, любезность, я послушно отступаю, опускаю глазки, прикрываюсь, закутываюсь, насколько это возможно, в свой пеньюар, я хочу испариться. Джаста без конца допрашивают, ему приходится много раз называть свою фамилию измучившим его полицейским. Настроение у всех мерзкое. Страна идиллической природы в одночасье превратилась в средоточье лицемерных, суровых, беззаконных репрессий. Я чувствую себя в опасности. Но боюсь это показать. Аморальность? Это правда, все происходящее аморально. Сейчас меня арестуют, осудят, посадят, и правда будет на их стороне.

У оборотистого продюсера есть в запасе идеи, он активизирует контакты с посольством, связывается с принцем. Мы будем официально выкуплены. Свободу нам вернут деньги.

Принц предлагает продолжать съемки на его студиях в Бангкоке. Джаст с благодарностью соглашается.

Мы уедем после того, как снимем последнюю натурную сцену, и это как раз то, чего я боялась с самого начала. Я знаю, мне ее никогда не сыграть. Я в щекотливом положении. Это опаснее, чем разнузданный эротизм: эпизод с верховой ездой. Ну что же, признаюсь, я говорила неправду, мне ни разу в жизни не приходилось залезать на лошадь. Что будет? Не отберут же у меня роль Эмманюэль из-за нескольких секунд скачек по рисовым полям! Джаст качает головой, продюсер ворчит. А чего от меня надо-то? Похотливых ужимок во время скачки галопом? Сцена задумана крупным планом, так ведь можно снять и издалека. Я вспоминаю, что в фильме «Вива Мария!» Брижит Бардо скакала на макете лошади. Меня поднимают на смех. Главный оператор Ричард Судзуки, единственный среди нас кавалерист, коротко стриженный, как и я, надевает мое весеннее платьице и скачет на коне лицом к заходящему солнцу, так что его будет видно только со спины. Я его морально поддерживаю, как только могу, поддакиваю издалека, а наградой за все ему будет мой безумный и виноватый хохот, многократно усиленный рупором.

Все почти закончено, но тут встает проблема. Джаст не знает, чем завершить фильм. Какой финал у этой истории без истории? Какое фото станет последним аккордом всего альбома? Еще один эпизод? Ударная сцена, неожиданная и снова шоковая? Решили, что я буду заниматься любовью сразу с двумя мужчинами. Это будет символом эмансипации Эмманюэль, ее зрелости, тут она уже с головой окунается в невинное сладострастие, которому не будет конца… Я соглашаюсь на этот эпизод, который Джаст расписывает мне как метафизический эпилог. Сцена вдохновенная, короткая, романтическая. Я согласна на такой финал.

Вся последняя сцена — один мой крупный план. Мне дали полную свободу делать все, что я хочу. В кадре только мое лицо. Я кутаю шею в боа, надеваю побрякушки, в волосах перья — как у легкомысленной дамочки, я густо крашу глаза толстым карандашом, мои ресницы одеты в траур.

— Траур по твоей юности! — объясняет Джаст-концептуалист. — Эмманюэль выросла!

Нет, это мой сон заканчивается.

Моя любимая сцена — в бассейне. Ее снимали дважды, Джаста она не удовлетворила. Сначала в Таиланде, а потом в одном из парижских пригородов. Это было в Везине.

На дворе февраль, а вместо пальм березы. Джаст ныряет в ледяную воду, он окрылен и полон беспричинного энтузиазма. Я следую его примеру, изрядно хлебнув коньяка, согреваемая алкоголем и страстью, лихорадочной страстью понравиться, сделать прекрасные кадры. Кристин Буассон скептичнее. Она называет нас психами, и с ней случится настоящая лихорадка: Кристин всерьез и надолго заболеет пневмонией.

Открывая глаза под водой, я вижу только необъятный свет, он струится сверху, от ледяной корки над моей головой. Наверху — серебристая скатерть, которая полощется на зимнем ветру. Мне можно делать все, что я хочу. Это моя сцена, мое самовыражение. Я кручусь и кружусь, складываю ноги, как ножницы, треугольник рыжих волос между бедер в струящейся воде — точно кустик водорослей. Я плаваю спиралью, танцую, я живу, я умываюсь чистой водой. Я выдыхаю тоненькие пузырьки, они поднимаются прямо к источнику воздуха, я плыву за ними. Я делаю вдох и ныряю опять. Холод совсем не чувствуется.

На просмотре отснятого материала я мстительно поддразниваю Хюго:

— Красивая рыбка, а?

И вот последний план. Авантюра окончена, семья расстается, «цыгане» снимаются с кочевья, сворачивая палатку. Сделав свой кусок общего дела, все расходятся в разные стороны. Конец всему: кино, совместной работе, где мы как одна семья. Хватит! Актеры привычны к расставаниям. Сдельная работа и жизнь, состоящая из разрывов. Увлекаются, остывают, упаковываются, распаковываются, падают с небес на землю, stop and go and stop and go! Приходится держаться.

В этой бродяжьей среде я быстро обрела маленькую преданную семью, которая скитается вместе со мной. Парикмахерша, костюмерша, шофер… это не капризы, а опоры в жизни.

Прощай, Эмманюэль, это я отдала тебе свою плоть, это с моим обличьем ты прожигаешь жизнь. Сильвия сыграла свое маленькое шоу — самое интересное, на какое была способна. Я существовала, была центром всеобщего внимания, я получила то, о чем мечтала.

Фильм закончен, да здравствует фильм!

«Музыка любви живет в тебе, Эмманюэль, и сердце в прекрасном теле несется вскачь…» Мне нравится эта мелодия, ведь именно я ее открыла. Автор и исполнитель — Пьер Башле. Пьер очень похож на свою песню, нежную и поэтичную, которую я до сих пор иногда напеваю про себя.

Во время монтажа продюсер Ив Руссе-Руар познакомил меня с Жаком Итахом, и мы сразу нашли общий язык. Жак станет моим агентом. Благодаря нему я сыграю маленькую роль в «Игре с огнем» Алена Робб-Грийе. Вот уж необыкновенная личность — эрудит, взлохмаченный, как безумец. «Он король „нового романа“!» — говорит мне восхищенный Хюго. Еще Ален Робб-Грийе поставил «Бессмертную», «Трансевропейский экспресс» и «Поступательные скольжения наслаждения». Мой первый эпизод в «Игре с огнем» — стыдный и садомазохистский. Руки связаны, юбка вся разорвана, меня бьют кнутом… Меня утешают только приветливость и талант моих партнеров по фильму — Жана-Луи Трентиньяна и Филипа Нуаре! Между нами вспыхнула мимолетная дружба. До сих пор я с большой теплотой вспоминаю, как мы ужинали с Жаном-Луи, Надин, Филипом и его женой Моник.

«Игра с огнем»… ведь так могла бы называться вся моя жизнь.

Плохие новости. «Эмманюэль» запрещена для нормального тиражирования во Франции и обречена на показы в тесных порноподвальчиках. Продюсер отказывается от выпуска на таких условиях, потому что для фильма это приговор. Мы набираемся терпения. Цензура ведь только формальность. Министр культуры и контрольная комиссия постановляют: «Поставленный по одноименному роману фильм подталкивает зрителя к чувственному и жестокому опыту и, не нанося ощутимого ущерба нашей морали, вызывает, по мнению членов совещательной комиссии, сомнение в правильности принятых в обществе жизненных рефлексов. Ввиду этого обстоятельства и по совокупности причин его следует запретить для просмотра лицам, не достигшим 18 лет. Однако две сцены, в которых нет должного уважения к человеческому достоинству — сцена с сигаретами и сцена содомии, — вынуждают запретить фильм полностью…»

Проходит всего несколько месяцев после кончины Помпиду, и вот цензура Жискар д’Эстена хочет быть современнее и толерантнее. «Эмманюэль» выходит во Франции 26 июня 1974 года с нормальным распространением, с ограничением до 18 лет. Фильму сопутствует серное облако, и на бульварах длинные очереди. Кинотеатрам не хватает бобин. Курьеры мечутся из одного зала в другой, нося их вручную.

Продюсер вызывает меня и сообщает цифры.

— Триумф, Сильвия! Триумф! Ты звезда!

— Я так рада, что люди хотят посмотреть наш фильм.

Скромный, почти кальвинистский ответ, за которым я прячу эйфорию. Ведь успех неподдельный, массовый.

Хюго везет меня на Елисейские Поля.

— Поехали, поглядим, это стоит того!

Мы едем в такси, и меня смешит то, что кинотеатр называется «Триумф». Публика терпеливо ждет в нескончаемой очереди, словно для получения продовольственных пайков. Люди возбуждены, полны любопытства, им не хватает экзотики, свободы, новизны, секса.

Наверху огромное фото, пришпиленное к стене: я, сидящая в плетеном кресле, и подпись: Джакобетти.

Эту фотографию тиражируют до сих пор. А на самом деле кресло не таиландское, не то, что в фильме — сплетенное из бюри, с красивым подголовником, который украшен коричневым орнаментом, — нет, на афише кресло куда проще, оно филиппинского производства и куплено в Париже. Но оно потрясающе контрастирует с моим европейским лицом, приглашая к путешествию в страны, где нет ничего невозможного. Это мой легкий трон — недолговечный, как желание.

— Все эти люди приходят в кино только ради тебя. Это не просто успех, это феномен.

Откинувшись в глубину кресла, я беру Хюго за руку и шепчу:

— Как здорово, как я счастлива.

К такому успеху я была не готова, в одночасье моя тихая жизнь оказалась на пике девятого вала. Сейчас меня снесет, я чувствую это, съеживаюсь от страха, вжимаюсь в спинку кресла как можно глубже, испуганно озираюсь.

Едва освободившиеся от диктатуры Франко, испанцы тысячами приезжают в Перпиньян. Никто никогда не отмахивал таких концов только для того, чтобы посмотреть кино.

— Да не в одном кино дело-то, это для них праздник освобождения!

Для фильма такая приграничная миграция — лучшая из реклам.

Важные персоны мусульманского мира приезжают во Францию, чтобы посмотреть в посольствах фильм, запрещенный у них на родине. Его включают в программу туров: Сакре-Кер, «Мулен Руж», «Эмманюэль» и Елисейские Поля.

В мою жизнь вторгается пресса, журналисты едут со всего мира.

Осаждают и Хюго.

— Как вы относитесь к успеху вашей подружки? Трудно быть избранником секс-символа? Для вас невыносимо оказаться в ее тени, ведь ваше творчество выглядит не так выигрышно, как «Эмманюэль»?

— Я от души радуюсь успехам Сильвии.

Хюго умен, талантлив и прекрасно воспитан.

В плетеном кресле я просижу на Елисейских Полях тринадцать лет. Посмотреть на меня в кино придут девять миллионов французов. «Эмманюэль» с триумфом пройдет во всех странах Европы, в Соединенных Штатах и в Японии.

Как живется кинозвездам? Скорее всего, именно так, как жилось мне начиная с 1974 года. Если вы звезда, вас никогда не оставляют в одиночестве, вокруг всегда люди. Маленький кружок услужливых придворных:

— шофер-телохранитель, мой нежный и смешной Марсель, переживающий бурный роман с белым «кадиллаком», моим подарком самой себе; как мне хотелось прошвырнуться в нем с ветерком, чтобы похвалиться «авто для кинозвезд», да только эта блестящая экзотическая карета то и дело застревает на обочине дороги, дымя, и я, вдоволь нахохотавшись, вынуждена идти пешком, пока Марсель брюзжит на мою красавицу, пеняя ей за вечные капризы;

— косметолог, она льстит мне и считает, что у меня свежий цвет лица, даже когда уже пора ложиться спать;

— парикмахерша, которой уж совсем нечего делать с моей прической «а-ля гарсон»[7];

— пресс-агентша, говорящая на множестве языков и готовая для меня на все;

— рассеянная, деловая, скрупулезная секретарша, которой поручены все мелкие дела: визиты к парикмахеру, уплаты по счетам, переговоры об общей собственности…

— спортивный тренер, заставляющий меня бегать, — а ведь я только это и делаю;

— фотограф, единственный, кто знает, как лучше всего снять вас в профиль, при каком освещении, какое движение поймать. Кристиан Симонпьетри ради меня бросил фотографировать войну. Неужто там работалось спокойнее?!

Звезда живет в шикарном месте, в большой квартире в Сен-Жермен-де-Пре. Она носит темные очки даже ночью и всегда смотрит только вперед и вдаль. На публике звезда не краснобайствует, приберегая все это для прессы, для ролей, предпочитая томить публику в ожидании. Всегда говорит коротко, мягким мурлыкающим голосом, никаких повышенных нот, никаких приступов гнева. Звезда быстро устает от того, что все вокруг слишком стремительно крутится, и тогда она едет отдыхать. Звезде предлагают участвовать в рекламе, а она отказывается, потому что она — звезда, и еще донимают предложениями провести торжественное открытие половины парижских мероприятий, от этого она отказывается тоже. Воодушевленная и счастливая, я разрешаю снять с себя мерку для куклы дома «Шанель» — получается манекен без рук и ног, под ним подписано: «Мадемуазель Сильвия Кристель». Это мой неодушевленный двойник, он будет стоять в тайных кулуарах святилища рафинированной моды, рядом с такими же безрукими манекенами, изображающими миллиардерш, звезд и принцесс. Стоит сесть за столик в ресторане — и я уже вроде фигуры на носу гондолы, а моя публичная жизнь состоит в основном из просьб дать автограф, на что я радостно соглашаюсь. Я расписываюсь на чем попало: на меню, на оборотной стороне проездного билета, на снимке какой-то другой особы.

Там, где я, немедленно возникает порывистая суета, толпится множество людей, и все всегда непринужденно улыбаются.

Когда вы звезда, все адресованные вам фразы начинаются со слова «конечно», а потом много раз будет еще «дорогая». Да уж, когда вы звезда, вас любят… и как это все-таки приятно, пока время еще на вашей стороне!

Моя жизнь настоящей звезды продлилась двенадцать лет. У меня было время привыкнуть к ней, поверить во все это самой, и тут все кончилось.

Больше не быть звездой — это противоположность всему, что я только что описала, да вдобавок мелкая злоба тех, кто вчера вдохновенно вас превозносил. Вот тогда понимаешь, насколько их самозабвенное преклонение было ненавистно им самим.

Раньше ли, позже ли, а за это приходится платить. С красивых спрос больше, чем с некрасивых. Женщин, которые были прекрасными, притягательными и почему-то отличались от других, прощают с трудом. Вызванное ими желание так и не нашло удовлетворения.

Недавно я смотрела телепередачу, в которой ведущий издевался над Катрин Денев: обращаясь к гоготавшей публике, он советовал «бабуле поскорей идти на пенсию». Другой ведущий, исходя желчью, сравнивал актрису драгоценного таланта и редкостной, чуть увядшей красоты с рыбой-луной.

Женщины стараются сохранять красоту. Это долг, привычка, последняя элегантность. Для красивых звезд надо было бы создать особый режим недотрог, позволить им стареть безмятежно, пока они не угаснут в мягком свете своих воспоминании, защищенные от мелкой мстительной злобы, вдали от экранов, показывающих их вечно юными и элегантными, скрываясь от разочарования простодушной публики, которая, под впечатлением от старого фильма, громогласно объявляет прямо на улице:

— А подумать только, ведь теперь она старая грымза!

Избавить женщин от печалей и, наоборот, поблагодарить их за подаренную мечту — за которую так дорого пришлось расплатиться им самим, — за то, что они сделали жизнь чуточку теплее, чуточку прекраснее, ничего не ожидая взамен, — только любви, бесконечной любви. Вот что такое звезда: женщина, отравленная любовью.

— Я хотела бы ребенка от тебя. И чтобы мы создали семью.

Удивленный Хюго улыбается.

— Ладно, раз ты считаешь, что так лучше.

Да, так было лучше, больше того — так было необходимо, это восстанавливало ускользавшую от меня связь с реальностью. Я была молода и могла рожать. Однажды утром я проснулась с новой уверенностью: я была беременна. Невыразимое чувство, интуиция, физическое ощущение, что ночью глубоко внутри моего тела что-то изменилось.

Хюго уже встал, он сидит в гостиной. Читает.

— Думаю, что я беременна. То есть даже уверена. Ты этой ночью занимался со мной любовью?

Хюго делает изумленное лицо и улыбается.

Мне нравится спать рядом с Хюго. Он действует успокаивающе. Я так привыкла к его телу. Когда опускается вечер, когда на меня мягкой тяжелой пеленой наваливается усталость от этой ирреальной жизни, похожей на беспрерывную роль, мое тело выходит из кадра, осанка становится вялой, я погружаюсь в теплое тело мужчины, который заботится обо мне и хочет взамен одного лишь утешения. Я засыпаю. Сон бывает так глубок, что я не помню ничего, что было, ни малейшего шороха, никаких движений, стоит только ночи задернуть полог. А Хюго ночное создание. Он выходит и возвращается, полный жизни, свободный и одинокий, он пишет, он хочет меня. Кругом ночь, я сплю, я отдыхаю, а он — нет.

Подруге Монике я поверяю свои материнские ощущения, говорю о доказательствах, она хохочет. Еще через несколько недель врач подтвердит беременность. Помню, что все время улыбалась в такси, помню Монику, которая сидела рядом. Воздух был свеж, мы ни о чем не говорили, я думала об изменениях, которые происходили во мне, я была счастлива этим таинственным прибавлением, магической наградой, моей новой главной ролью.

Артур родился 10 февраля 1975 года в Амстердаме.

С самого первого мгновения я полюбила сына беспокойной и бесхитростной любовью. Нерасторжимая связь возникла сразу. С рождения сына началось старение того ребенка, каким еще была тогда я. Я произвела на свет нечто настоящее, мое подлинное отражение, я стала тихо, глубоко всматриваться в себя, проникаясь тревогой за это новое существо. Моя жизнь постепенно и необратимо изменилась. Я перестала мечтать. Я стала матерью, уже не любовницей, молодой и эфирной, как говорил Хюго, а — матерью, на руках у которой была часть ее самой, но другая, отделившаяся, движущаяся, волнующаяся. Артур не бросил меня. Он никогда не покинет меня, он не сможет этого, он мужчина всей моей жизни.

В полку охраняющих меня гвардейцев-добровольцев прибыло. Незаменимый Марсель, его дядя Жак Итах, мой менеджер из тех необузданных французов, что родились в Алжире, и Моника Кузнецофф, моя советница по связям. Моника не просто советница, она — верная подруга, а это большая редкость в нашем непостоянном мире. Мне нравились ее элегантность, сила, дисциплинированность, ее чувство нюанса, ее щедрые декольте и отточенная деловая хватка. Моника знала всех вокруг, и все знали Монику. На тридцать лет мы с ней разошлись, чтобы потом снова сойтись, как прежде — с ностальгией и счастливым желанием догнать уходящее время.

Моя новая семья неплохо спелась с прежней. Со мной всегда Хюго, Артур и Марианна. У них с Марселем получается уморительный дуэт а-ля кот и мышь. Мою юную младшую сестру уже не назовешь незаметной, она самоутверждается и фасонится вовсю. У нее изменился голос, произношение стало утонченным, и Марсель только и делает, что издевается над ней, отдавая приказы начальственным тоном, который Марианну бесит, а меня смешит до слез. Мать бывает у нас часто и наблюдает за своим потомством. Моя разросшаяся семья меня опекает, согревая своим теплом, сохраняя гармонию человеческих связей, столь необходимую мне для того, чтобы выдержать нескончаемое разнообразие встреч, эмоций, антуража новой профессии.

У добряка Хюго кончается терпение: уже в который раз он просыпается, весь опутанный проводами от камер телевизионщиков со всего света, которые живут рядом с нами, в квартале Сен-Жермен. Из всех моих недостатков, наверное, самый большой — это полная неспособность сказать «нет». «Нет» — грубое, презрительное слово, не оставляющее недомолвок; оно коробит меня своей резкостью. Итак, всему «да» — интервью любым журналам, радио, телевидению, всем формам внимания ко мне, всему этому великолепному приливу, удивительному чувству, что я в центре, в сердце событий, что я интересна. Тяга к вниманию подстегивается страхом, что оно возьмет и исчезнет.

Особенно я люблю интервью для прессы. Надо позировать фотографам и самовыражаться. Меня забавляет удивление журналистов, считавших меня ветреной. Мать продолжает свой покадровый каталог и охотится за моими фотографиями по всем журналам.

— Тебе нужно сходить к зубному! — настаивает Моника.

— Поинтереснее нет предложений?

— Сильвия, этот твой молочный зуб! В профиль он слишком выступает. Не можешь же ты пропагандировать сексуальную революцию и быть иконой эротоманов с молочным зубом во рту!

Я очень любила оставшийся с детства зуб. Я нащупывала его языком, маленький, хрупкий и изношенный, он прекрасно чувствовал себя на своем месте, хоть и пошатывался.

Я пошла к дантисту. Улыбаясь, он вырвал его вместе с еще двумя. Показал его мне, он был совсем без корней.

— Хотите сохранить у себя?

— Нет…

Он бережно уложил его в маленькую жестяную коробочку, которую аккуратно закрыл. Думаю, он оставил его себе.

Планируется мировое турне по продвижению фильма «Эмманюэль». Продюсер предлагает мне сняться еще в двух лентах. Я согласна. Контракт — реальное свидетельство успеха, нечто рациональное, серьезное и твердое в мире, который легкомысленно кружится, точно баллон с гелием.

Предприятие задумано долгое, оба фильма — тоже экранизации книг Эмманюэль Арсан: «Антидевственница» и третья часть, название для которой еще не придумали.

— Good bye, «Эмманюэль»! — говорю я, чтобы положить конец спорам.

И все-таки я когда-нибудь эту кожу сброшу.

Лондон. Официальный прием у королевы-матери. Мы с ней в чем-то похожи: характер у нее, говорят, шаловливый и любопытный, и она каждый день выпивает рюмочку-другую крепкого алкоголя.

Я прихорошилась, со мной Джаст. Нас выстроили, как на перекличке в пансионе, я впереди, в первом ряду, Джаст позади. Выходит королева, за ней на расстоянии ее дочь Маргарет. Она нежно и лукаво улыбается. Иногда она останавливается и протягивает кому-нибудь руку в белоснежной перчатке. Со всех сторон ее окружают колеблющиеся волны изысканно одетого и взволнованного простонародья, среди которого стою и я. Государыня приближается, и я мысленно репетирую свой самый изящный реверанс. Сердце стучит. Пройдет ли она мимо, улыбаясь, полная достоинства, не взглянув на меня? Или удостоит чести перекинуться с ней словечком, соблаговолит сказать мне несколько приветливых и ничего не значащих фраз? Знает ли она, кто я? Мне говорили, что она полностью в курсе дела. Среди этого сборища знаменитостей нет случайно приглашенных гостей.

Дама в розовой шляпке, с розовой сумочкой, в розовых башмачках, единственная в мире, безупречная во всех отношениях, все ближе. Я выпрямляю спину, подбородок вперед, на моем лице едва заметна легкая улыбка, я хочу походить на нее, быть на высоте, казаться солидной. Учащаются вспышки фотоаппаратов, от которых сыплются во все стороны ослепительно белые искры; сверкают бриллианты, корона настоящая, я опускаю глаза и вижу протянутую руку — белую, неторопливую, низко застывающую в воздухе. Я хватаюсь за нее кончиками пальцев, едва слушая, наклоняюсь и медленно киваю головой. Я шепчу: «Благодарю… благодарю за такую честь». Вдруг сквозь толпу пробивается Джаст. Он хочет попасть на фотоснимок. Он слегка отстраняет меня, представляется, сгибается в поклоне. Королева стоит невозмутимо, ее припудренная плоть похожа на пористый мрамор, ясные глаза даже не дрогнули. Она медленно отводит протянутую мне руку, ждет только мгновение, чтобы я наконец осмелилась поднять голову, и этого как раз достаточно, чтобы послать мне искрящийся благосклонностью взгляд. И королевское шествие продолжается.

— Ты не бывала в Токио? Сразу влюбишься в этот город! От развлечений ополоуметь можно. Шопинг, сырая рыба, кругом мигают неоновые огни, а местные жители всегда улыбаются… Потрясающе! Только зря не бесись, это у них не насмешка, а знак гостеприимства, вот увидишь, это шок. Ходишь и ничего не понимаешь, вот здорово. Улицы, имена, меню — все как китайская грамота! То есть японская.

Так меня развлекает Жак, мой менеджер.

Япония — уникальная, невообразимая страна, настоящий край света. Ничего близкого и знакомого здесь нет, это другой мир. Оказанный мне прием свидетельствовал о разнообразии талантов этого замечательного народа — в противоположность строгому кальвинистскому чувству меры моих соотечественников. Японцы, воспитанные в покорности, могут и воспламениться, объединившись в мощную общую силу. Эта нация, монолитная и церемонная, способна восхищаться чужой моделью поведения и символами свободы. Японцы приняли меня в свой круг, горячо чествуя. Женщины аплодировали эротической силе моей героини и ее превосходству над мужчинами, ее скрытому влиянию, умению властвовать над мужским желанием и заставлять партнера поверить в то, что всем заправляет он, хотя на самом деле управляют им.

Наиболее полным выражением этого превосходства стала для японок любовная сцена, где я опрокидываю мужа на спину и сама сажусь на него, заставляя принять ритм своего тела. Она запомнилась особенно, превратив меня в живую статую свободы.

Вспышки меня ослепляют. Я закрываю лицо, боюсь, что после нескончаемого полета выгляжу безобразно. Огромная толпа галантных журналистов окружает меня при выходе из самолета. У входа в отель просто давка, да и повсюду необыкновенная суета. Я счастлива и ошеломлена. Невозможно желать большего свидетельства исполнения мечты, чем вот это — встреченное там, где его совсем не ждешь, — восхищение мужчин и женщин, незнакомых и совсем не похожих на вас. Обитатели другого мира дарят вам все то, чего вам так не хватало, с такой щедростью, с таким энтузиазмом, что все это напоминает восторги ребенка. Сами японцы похожи на свои бонсаи — мне так понравились эти миниатюрные деревца, которые каждый день подравнивают, чтобы они не вырастали. Наивный и простодушный народ-творец одарил меня огромной нежностью. Япония — одно из самых прекрасных моих воспоминаний.

После волнующего прибытия я вспоминаю настоятельный призыв моего агента: «Шопинг!» Это слово я затвердила как молитву и как правило, которому с удовольствием последовала.

— Но вы же не собираетесь идти по магазинам?!

Мой местный пресс-атташе в полном шоке.

— Конечно, собираюсь.

— Но, Сильвия, вы, кажется, ничего не поняли. Эти люди, столпившиеся внизу в отеле, ждут вас, подстерегают. Они побегут за вами, они хотят вами обладать, трогать вас, срезать прядь ваших волос, такая тут традиция! Они же вас сейчас растопчут, снимут скальп и раздерут его на кусочки!

— Неужели? А мне бы так хотелось пройтись по магазинам…

Я упрямлюсь.

— Хорошо, Сильвия, составьте список бутиков, которые хотите посетить, и я все устрою.

Я записала все вывески, на какие обратила внимание, прибавив: «Плюс типичные местные магазинчики».

Я сделала покупки в лавчонках вдали от толпы, тихих и печальных, оживлявшихся только присутствием скромных и послушных продавщиц. Я испытала при этом новое и странное чувство необходимости защититься от чрезмерной суеты, не злоупотребляя эффектом своего появления.

Я решаюсь купить меховую шубу, облачение настоящих звезд. Колеблюсь между густой норковой и сильно облегающим пальто с превосходной пелериной из серебристой лисицы — пушистой прослойкой между мной и внешним миром. Меряю то одно, то другое, не могу выбрать. Вдруг спрашиваю у продавщицы:

— А внутри что за тонкий мех?

Пальто подбито тонкой, шелковистой, теплой меховинкой с коричневыми вкраплениями.

— Это редкий мех, пепельная белка.

— Белка?!

Я тут же вспоминаю школьную раздевалку и это животное, чью презрительную ухмылку вынуждена была видеть каждый день. Я глажу меховинку, немного грустная и удовлетворенная. Я вспоминаю. Это было вчера или в другой жизни? Как давно, а помнится так ясно. У меня в руках мое детство.

— Я беру вот эту!

— Какую?

— Белку.

Меня пригласили в Канны, по фестивальной лестнице я взойду вместе с Хюго. Спальня в отеле «Карлтон» превосходна. Сегодня мы немного поплавали на яхте с влиятельными продюсерами. Мне привезли выходное платье. Оно великолепное, из тончайшего шелка, с открытой спиной. Погода ясная, сверкающее небо. Я выхожу на балкон. На набережной Круазетт собирается густая толпа, колоритная туча разношерстных зевак. Через несколько часов все они перекочуют к подножию лестницы, чтобы посмотреть на дефиле звезд. Мое внимание привлекает очень громкий хохот. Один турист, уже слегка под хмельком, подошел почти к самому отелю, показывает пальцем на окна, потом на меня в окне и говорит стоящему рядом мальчишке:

— Вот он, «Карлтон», видишь? Вот где они спят, звезды-то, вот куда не попасть!

Я отшатываюсь в глубину спальни, скрываясь за занавесками. Через несколько часов за нами заедет лимузин, я выйду из отеля через парадный вход, не надев темных очков, потому что в Каннах я для того, чтобы смотрели на меня, потом, вылезая из длинной машины в праздничном платье и в бриллиантах, изображу что-то вроде счастливой улыбки и помашу рукой, приветствуя толпу, которая, наверное, узнает меня, начнет аплодировать. А когда меня, окрыленную, наполнит наслаждение — от признания в этом дворце кино, от счастливого слияния с публикой, которая одна только и делает звезд, — не исключено, что тогда я снова услышу голос туриста, еще более пьяного и желчного, чем тот, что стоял возле «Карлтона», и он заорет с нижних ступенек:

— Смотри, это та сука из «Эмманюэль»!

Такого еще не случалось, но это моя навязчивая идея, это дает о себе знать часть моего сознания, противившаяся этой роли, этому образу, у которого теперь мой облик. Дочерние комплексы, наследственность, голос религиозного воспитания, отчаянно отказывающийся признать меня такой, какой я стала помимо своей воли: сексуальным объектом, маленькой женщиной-символом. Сияя под фотовспышками, среди улыбок, на ярком, как сегодня, солнце, я иногда панически стыжусь и боюсь, что меня накажут, выгонят, как тогда в тайском полицейском отделении. А что, если теперь, показав то, что нужно скрывать, согласившись на то, от чего следует отказываться, я безнадежно испорчена? Не предала ли я себя и своих воспитателей?