Обнаженные мужчины

Глава 11

Я решаю не звонить Лоре перед приездом в Нью-Йорк, потому что хочу неожиданно открыть дверь нашей квартиры и застать ее врасплох. Возможно, это не очень-то хорошо, но с тех пор, как две ночи тому назад я изменил ей с Генриеттой, меня обуревают сомнения в ее верности и любви ко мне. Я даже начал сомневаться в великих достоинствах ее личности. Такая ли она чудесная на самом деле, как мне кажется? Не может ли она скрывать что-то ужасное – например, дурную черту характера, другого мужчину в своей постели или презрение ко мне? И тем не менее какая-то часть меня предвкушает, как я увижусь с ней и она будет меня утешать. Но я не могу избавиться от этого гнетущего страха, что, возможно, меня ожидает разочарование, и поэтому не звоню ей.

Я поднимаюсь в лифте на наш этаж. Сердце у меня сильно бьется, я тяжело дышу. Я пытаюсь вообразить, чем она будет заниматься, когда я войду в квартиру. Самое худшее, что я могу придумать, – это что я застану ее в постели с мужчиной. А самое лучшее – что она будет сидеть у рояля, сочиняя для меня пьесу, а Мину будет лежать на крышке инструмента, восхищенно слушая.

Но, возможно, она занимается чем-нибудь самым обычным – например, делает что-нибудь по дому или пьет апельсиновый сок на кухне.

Когда я подхожу к двери, то вместо того, чтобы позвонить или постучать, тихонько открываю ее своими ключами. Поскольку какая-то часть меня исполнена подозрений, что Лора слишком хороша, чтобы это было правдой, и предает меня за моей спиной, а, возможно, даже ненавидит, то передо мной вдруг возникает ведение: она сидит у рояля и, держа в руках маленькую куклу вуду, изображающую меня, втыкает в нее булавки и сжигает ее волосы. А потом, когда я войду, она быстро спрячет куклу в рояле, даже не беспокоясь о том, что пепел от сгоревших волос попадет на маленькие фетровые молоточки музыкального инструмента и испортит их.

Я открываю дверь и смотрю прямо на рояль. Мое сердце слегка замирает, когда я вижу, что Лора не сидит там, сочиняя для меня пьесу. Я уже собираюсь направиться в спальню, поскольку предположение, что она может оказаться в постели с мужчиной, не кажется мне таким уж нереальным. Но вдруг я замечаю какое-то движение в углу гостиной. Это она. Лора сидит на табурете от рояля, но не возле рояля. Она рядом со шкафами для картотек – теми самыми, которые подарила мне, когда я сюда переехал, чтобы я чувствовал себя как дома. Я никогда не притрагивался к ним и не знал, что она их заполнила. Но. очевидно, она это сделала, потому что один из ящиков выдвинут и ее тонкие пальцы перебирают пластиковые папки. И вдруг я чувствую ревность к этим ужасным серым шкафам, которые преследовали меня всю жизнь в разных перевоплощениях и теперь крадут мою любимою девушку или, по крайней мере, безмятежно принимают ее ласки. Я всегда находил их зловещими, несущими угрозу, подлыми, порочными, гнусными, бюрократичными, и их холодные металлические тела таились в тени гостиной, как грешные мысли. Мину, которая лежит на верхушке одного из этих шкафов, наблюдает, как я приближаюсь, но Лора еще не заметила моего присутствия.

– Привет, Лора, – говорю я.

Она оборачивается и, очень обрадовавшись, восклицает:

– Джереми! – Потом вскакивает и заключает меня в объятия. – Я скучала по тебе, – говорит она.

На ней мой плащ и сапоги. Я слегка приоткрываю плащ, поскольку, увидев кусочек груди, заинтересовался, совсем ли она голая под плащом. Нет, на ней мои шорты.

Она улыбается и поясняет:

– Сначала я надела только твое нижнее белье, но потом замерзла и надела твой плащ.

– И сапоги? – спрашиваю я.

– Да.

Она удивительно красива, даже без косметики. В ухе – брильянтовая сережка, которую я ей подарил – нашел ее как-то вечером на улице. Лора всегда ее носит.

– Что ты делаешь с этими шкафами для картотек? – интересуюсь я.

– Я иногда их открываю, когда тебя нет дома. Тогда у меня создается ощущение, как будто я прихожу в соприкосновение с твоей душой, твоим разумом, твоей сущностью.

Я тронут и в то же время оскорблен. Вряд ли столь уж лестно для меня, что я напоминаю ей о шкафе для картотек – вернее, шкаф напоминает ей обо мне.

Я заметил, но как-то не сосредоточился на том факте, что на полу, рядом со шкафами для картотек, лежит матрас. Теперь я сосредоточился.

– Ты здесь спишь? – спрашиваю я, обеспокоенный.

– Да. Так я чувствовала себя ближе к тебе. Не беспокойся, это не такая уж хорошая замена, – добавляет она, небрежно махнув в сторону матраса.

Значит, мне все-таки изменили. Она спала не с мужчиной, а со шкафом для картотеки. И очень нежно гладила его, даже эротично и чувственно, с любовью глядя на него и перебирая папки.

Интересно, чем она заполнила ящики. Вероятно, чем-нибудь самым обычным и скучным. Счетами. Но потом я начинаю фантазировать. Если бы она заполнила шкаф чем-нибудь очень интересным, было бы не так уж плохо, что я ей его напоминаю. Это бы меня утешило. А может быть, ящики пусты, но она сделала для них ярлыки с названиями, связанными с нашей будущей совместной жизнью, – например, «Машина», «Дом», «Сын», «Школа». Как очаровательно это бы выглядело! И демонстрировало бы ее привязанность ко мне, любовь и чуть ли не одержимость мною.

Или, скажем, каждый ящик может быть озаглавлен каким-нибудь моим качеством.

А может быть, она дала названия по тем вещам, которые составляют наше прошлое, которые мы делали вместе, и ящики полны воспоминаний о конкретном вечере или ресторане. Например, не исключено, что в одном из ящиков она хранит грязные «клинексы», в которые я сморкался, когда плакал.

Она одержима мною, думаю я, польщенный. Это красивое создание, еще более красивое, чем леди Генриетта, за которую большинство мужчин убило бы, одержимо мною. Ну а вдруг шкафы полны свидетельств ее любовных побед, с фотографиями и полным отчетом о сексуальных доблестях любовников, и я всего лишь один из ящиков картотеки…

Я должен увидеть, что в этих ящиках, потому что тогда буду знать, что она обо мне думает.

Я бросаю на них взгляд, не желая показаться нескромным, но не вижу никаких надписей. Тогда я наклоняюсь и смотрю внимательнее. На ящиках нет ярлычков, так что я открываю один, затем другой. Они пусты. Я смотрю на нее, озадаченный и вдвойне оскорбленный, к тому же обеспокоенный состоянием ее рассудка.

– Итак, – говорю я, – я не только шкаф для картотек, что само по себе достаточно плохо, но я еще и пустой шкаф? – Значит, вот что она думает о моем уме? Что я очень глуп, и в голове у меня пустота? Я спрашиваю ее об этом.

– Нет, напротив, – возражает она. – У тебя много чего в голове, но это все загадочные и интригующие вещи, о которых никто не знает, кроме тебя.

Мы целуемся и ложимся на матрас.

– Я так рада, что ты вернулся. Я бесконечно по тебе тосковала, – шепчет она с закрытыми глазами и целует меня в шею.

В этот момент я страстно ее желаю. Я люблю ее. Но я знаю, что, пока мы еще не зашли слишком далеко, я должен ей кое-что рассказать.

– Как твое шоу? – спрашиваю я, чтобы оттянуть тот момент, когда мне придется рассказать ей то, что я должен рассказать.

– Великолепно.

– Тебе еще не надоели аплодисменты?

– Я предсказываю, что этого не произойдет, пока я жива.

– Я знаю, я слышал, как ты сказала это по телевизору.

– Тогда почему же ты спрашиваешь? – шепчет она, целуя меня.

– Чтобы оттянуть тот момент, когда мне придется кое-что тебе рассказать.

– О?

Мы сплелись в объятиях, и я думаю: а нужно ли вообще ей рассказывать об этом? Но я знаю, что я должен, поэтому неохотно отрываюсь от нее.

– Прежде чем мы продолжим, я должен кое-что тебе рассказать.

– Да, ты это уже говорил, бедный Джереми, бедный мистер Ацидофилус, – шутливо произносит она, гладя мои волосы.

Я снимаю ее руку со своих волос и сжимаю в ладонях. Я не должен отвлекаться.

– Когда я был за городом с Генриеттой, она была очень подавлена, – начинаю я. – Я думал, она никогда не оправится. Я пытался отвлечь ее и облегчить ее страдания всеми способами, которые только мог придумать. Ничего не помогало. Я почувствовал себя таким беспомощным, что в конце концов решил утешить ее более личным, интимным способом.

Лора лежит на спине, не двигаясь и глядя на меня немигающими глазами. Поняла ли она, или мне нужно пояснить? Я очень неуютно чувствую себя в тишине, поэтому решаюсь снова нарушить ее.

– Я занимался с ней любовью от полного отчаяния и грусти. Я не был уверен, что это поможет ей, но это помогло. На следующий день она казалась менее печальной. Она сказала, что у нее такое чувство, будто она соприкоснулась с Сарой. И она сказала также, что я не был тебе неверен.

С каждым словом, которое я произношу, я чувствую, как это плохо и порочно. Наверно, я только что разорвал свои отношения с Лорой. Но даже теперь, если бы я мог вернуться назад на несколько минут, я бы все равно ей признался. Я не хочу усугублять свою вину ложью.

Я смотрю на Лору – у нее в глазах слезы. Сердце у меня сжимается.

Наконец она говорит:

– Я не так хорошо тебя знаю, как мне казалось. Я бы никогда не подумала, что ты способен на такое. И никто другой не смог бы сделать такое. Ты благородный и великодушный.

Хочет ли она сказать, что благородно с моей стороны было признаться, или она просто язвит?

Она придвигается ближе и кладет голову мне на грудь.

– Я так тебя люблю, – продолжает она. – Я рада, что ты смог помочь Генриетте.

Сначала я чувствую удивление, но потом понимаю, что это имеет смысл. Ответ Лоры логично вытекает из ее необыкновенного, ангельского характера. Она человечнее, чем любой человек, которого я знаю, и поэтому это даже что-то не совсем человеческое. Я обнимаю ее осторожно и нежно, словно держу какой-то священный предмет – или как будто это святая. Но потом благоговейный трепет переходит в чувственную дрожь, и наша нежность становится более неистовой: наши чувства теперь уже земные; и мы начинаем заниматься любовью.

Как раз когда мы заканчиваем, звонит телефон. Лора берет трубку.

– Да?… О, привет, Генриетта, – говорит она, многозначительно поглядывая на меня. – Я чудесно, а ты?… За городом было хорошо?… Наверно, ты устала после поездки… Да, он как раз здесь. – Она передает мне телефон.

– Привет. Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я Генриетту.

– Довольно прилично. А как ты? Устал?

– Немножко.

– Ну ладно, – говорит она. – А меня вдруг ужасно потянуло к живописи, и я подумала, кого из натурщиков позвать, и оказалось, что это ты.

– Я польщен, но ты уверена? Когда ты пыталась писать меня у матери, казалось, у тебя совсем нет вдохновения.

– Это никак не было связано с тобой. В то время я просто не расположена была писать. Но сейчас мне ужасно хочется.

– Я с радостью буду тебе позировать, – говорю я, довольный тем, что к ней вернулся вкус к живописи, и горя желанием помочь ей всем, чем смогу.

– В самом деле? – спрашивает она. – Даже прямо сейчас?

– Ты имеешь в виду сегодня?

– Если бы ты мог, я была бы очень рада.

– Подожди минутку. – Я прикрываю микрофон рукой и сообщаю Лоре: – Она хочет, чтобы я ей позировал, но мне хотелось провести этот вечер с тобой. Я не знаю, что делать.

– Езжай позировать. Судя по голосу, она в хорошем настрое, так что ты должен ей помочь сохранить его.

Я снова говорю в трубку:

– А если через пару часов?

– Спасибо. И не наедайся, – отвечает Генриетта и вешает трубку.

Она встречает меня на пороге. На ней не то халат, не то кимоно. Золотистое кимоно.

В центре комнаты установлен самый большой холст, какой я у нее видел. Он прямоугольный и высотой с меня. Она говорит, что хочет написать мой вертикальный портрет в натуральную величину. Хочет, чтобы я позировал стоя.

Я как-то странно себя чувствую, стоя обнаженным, и мне даже не на что опереться, и нет ни клочка ткани, чтобы украсить меня, скрыть, отвлечь внимание от моей наготы. Рядом со мной Генриетта поместила табуретку, на которой поднос с канапе. А еще – бокал шампанского и неизбежные марципаны, на этот раз в виде маленьких розовых слонов. Рядом с ее мольбертом – точно такой же поднос.

Она говорит, что мне не разрешается шевелить правой рукой и челюстью, когда я буду есть. Я съедаю канапе с паштетом, облизываю пальцы и говорю:

– Я рад, что тебе снова захотелось писать, – просто ради того, чтобы что-то оказать. – Ты теперь больше сосредоточишься на своем серьезном, а не коммерческом искусстве?

– Не разговаривай, – просит она. – Давай просто смаковать еду и чувственное удовольствие от творчества.

Итак, мы молча позируем, пишем и едим несколько минут. Потом она начинает говорить. Это легкий, приятный, занятный, незапоминающийся разговор о пустяках. Я хорошо себя чувствую, хотя стою неподвижно уже около получаса. Мне кажется, я мог бы так стоять еще много часов – пока есть запас канапе, шампанского, марципановых слонов и пока длится легкая беседа.

Она изредка встает, чтобы слегка изменить мою позу. На один дюйм правее, ступни ближе одна к другой, один шаг назад. Ну уж нет! Я не хочу слишком удаляться от моей табуретки с марципановыми слониками и от непритязательной беседы. Мы придвинем табурет поближе, говорит она. Да, поближе, вздыхаю я, успокоенный, откусывая хобот у маленького розового слона.

Она возвращается к мольберту, но скоро снова кладет кисть.

– Твоя поза все еще не совсем правильная, – говорит она и печально добавляет: – Сара бы сразу поняла, что именно не так.

Меня трогает печаль и истинность этого замечания. Мне хочется заключить Генриетту в объятия, хочется заплакать вместе с ней, этой несчастной матерью. Но я не осмеливаюсь сменить тщательно отработанную позу, в которой застыл, – я боюсь, что она будет недовольна.

Она встает, чтобы снова подправить мою позу. Генриетта заходит мне за спину, и я с любопытством жду, что она придумала на этот раз. С минуту я ничего не слышу. Потом чувствую, как к моей спине прикасаются два теплых, мягких бугорка из плоти. Я мог бы поклясться, что между моей спиной и этими бугорками нет кимоно – но, возможно, я ошибаюсь, правда, сомнительно, но быть может, ошибаюсь – но нет – а впрочем, возможно.

Вряд ли Генриетта пытается меня соблазнить. Не становятся за спиной, прижавшись грудями к спине, когда пытаются кого-то соблазнить. Наверно, она делает что-то другое.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я небрежным тоном. Мой голос не выдает тот факт, что глаза у меня широко раскрыты от удивления.

– Меняю твою позу, – отвечает она.

Так я и думал. Я успокаиваюсь и чувствую облегчение. Но в следующую минуту я чувствую, как она прижимается к моей спине всем своим обнаженным телом. Между нами определенно нет кимоно.

– Ты меняешь мою позу? – повторяю я, просто чтобы убедиться, что правильно истолковываю свои ощущения.

– Чувственным образом, – тихо отвечает она.

– Не могла бы ты пояснить эту мысль?

Она целует меня в затылок и плечи. Ее руки обвиваются вокруг моей талии и двигаются вверх, к груди – наверно, не желая сначала показаться слишком смелыми. Она перебирает мои волосы, а потом, взяв меня за них, поворачивает мою голову назад и вбок, чтобы поцеловать в губы. Ей это удается, потому что она высокая.

– Я имел в виду в словесной форме, – говорю я, и голос звучит как-то странно, потому что голова обращена назад, а шея неестественно вывернута. Я смотрю ей в глаза под необычным углом.

– Никаких слов, – возражает она и снова меня целует.

– Не знаю, следует ли нам это делать, – возражаю я. Несомненно, я сейчас похож на цыпленка со сломанной шеей.

– У тебя нет выбора, – отвечает она.

– В самом деле? – И поскольку я насмотрелся фильмов, то инстинктивно смотрю вниз, чтобы убедиться, есть ли у нее в руках пистолет. Меня удивляет, что его нет.

– Тогда почему у меня нет выбора? – удивляюсь я.

– «Тогда»? Почему ты говоришь «тогда»?

– Я сказал «тогда», как говорят в фильмах: «Поскольку ты не целишься в меня из пистолета, тогда почему у меня нет выбора?»

– Это не совсем правильно с грамматической точки зрения, я думаю.

– Твоя фраза – тоже.

– Я знаю, – соглашается она.

– Ну, что касается моей, то она согласуется с ходом моих мыслей.

Она целует меня.

Я говорю:

– Не знаю, следует ли нам это делать. Как я уже говорил.

Она не повторяет, что у меня нет выбора, – она демонстрирует это.

Все случилось потому, что я не был готов. Меня захватили врасплох, когда я просто хотел помочь другу. Два раза еще ничего не значат; это не связь, не любовница. Три раза значили бы что-то: это была бы связь и любовница. Вопрос в том, что мне делать с этим вторым разом? Нужно рассказать Лоре или нет? Не будет ли это лишним?

Да, я поразмыслил об этом, и мне кажется, что это было бы лишнее. Я хочу сказать: к чему это? Лора сказала «о'кей». Она не сказала конкретно «дважды», но, вероятно, это подразумевалось.

Я меняю свое мнение. Решаю, что, вероятно, это не подразумевалось.

– Все в порядке, но, может быть, тебе не следует делать это в третий раз, – говорит Лора после того, как я рассказываю ей о втором разе.

– Именно так я и думал, – говорю я.

К моему великому удивлению, через несколько дней мне звонит леди Генриетта. Она хочет, чтобы я опять ей позировал. Это шутка, думаю я про себя. По крайней мере, она могла бы быть честной по отношению ко мне. Сначала я возражаю, но она уверяет, что хочет лишь писать меня – и ничего больше. Я сдаюсь, потому что мне все еще хочется ей помочь.

Я вхожу в ее квартиру. Она пишет меня около получаса и снова пытается соблазнить. Но на этот раз я не уступаю, так как три раза – это уже любовница. Я ухожу из ее квартиры.

Несколько дней от нее ничего не слышно, потом она снова звонит мне с просьбой позировать ей. Я просто ушам своим не верю.

– Нет, – отвечаю я. – Нет.

– Клянусь богом, я больше не буду пытаться, – уверяет она. – Я просто хочу закончить картину. Мне нужно, чтобы ты только позировал еще раз. Если я что-нибудь попытаюсь, ты всегда можешь уйти. Я же не могу тебя изнасиловать.

А вот в этом я не уверен. Я слышал, что некоторые женщины могут каким-то образом изнасиловать мужчину. Но я соглашаюсь. Иду к ней и позирую. Она не пытается приставать. Просто пишет. А потом сообщает, что закончила, и говорит, что я могу взглянуть на картину.

Я смотрю на полотно, и у меня мороз по коже. Так я чувствовал себя только раз в жизни давным-давно – когда загадал свое первое желание маленькому белому слону и нашел монетку.

Картина, на которую я пристально смотрю, – это портрет, мой и Сарин, на котором мы объединены в одну персону. Наш «гибрид» обнажен, но у него нет полового органа – просто гладкое место, как у куклы. Я не могу определить; то ли лицо в основном мое, а душа Сары просвечивает в нем, то ли наоборот. Волосы неопределенные, размытые. Генриетте удалось ухватить невинность и шаловливость Сары и сочетать с моей вялостью, неуверенностью и слабостью. Впечатление настолько неуловимое и цельное, что я начинаю сомневаться, в своем ли я уме. Может быть, у меня галлюцинации? Не вообразил ли я это сходство с нами обоими, тогда как это просто я, или просто Сара? Я закрываю глаза, потом смотрю снова. Сходство с нами обоими поражает меня еще сильнее, чем прежде. Я не могу отвести глаза от этого существа – от нас, – которое, несмотря на его шаловливый вид, выглядит печальным. В этом выражении лица – наше прошлое; оно знает все. Я вдруг вспоминаю о чудовищном, дьявольском портрете в «Портрете Дориана Грея». Эта картина кажется такой же сверхъестественной, хотя, возможно, не столь опасной и демонической. Это самая совершенная оптическая иллюзия, какую когда-либо создавала Генриетта. Несомненно, это шедевр. Но я его ненавижу. Портрет путает меня, как и его создатель. Я не могу избавиться от чувства, что Генриетта пытается мною управлять, пытается загипнотизировать, околдовать, заточить меня с помощью этого портрета. Я очень расстроен и ощущаю слабость. Нужно немедленно бежать из ее дома, пока меня окончательно не лишили силы воли.

– До свидания, леди Генриетта. – Я давно не называл ее этим именем. Я весь дрожу, мне закладывает уши, когда я иду к лифту, и я совершенно не слышу того, что она мне, наверно, говорит. – До свидания. До свидания, – повторяю я еще несколько раз, не очень громко, не глядя на нее – скорее про себя.

Полагаю, мне нужно теперь долго не видеться с леди Генриеттой. Она не в своем уме и, как мне кажется, одержима мной, поэтому для нее будет лучше, если она какое-то время не будет меня видеть. Поэтому я собираюсь уехать во Францию вместе с Лорой. Мы проведем две недели с ее друзьями, на их яхте в Средиземном море.

Моя мама согласилась взять к себе Мину, пока я буду в отъезде. Когда я сажаю Мину в коробку, она говорит:

«Ты сказал своей матери, чтобы она давала мне жирные сливки хотя бы раз в день?»

«Я никогда на это не соглашался. Самое большее – три раза в неделю», – отвечаю я.

«Жадина. Ну, так ты ей сказал?»

«Три раза в неделю – да».

«А ты сказал ей, что я не люблю купаться? В последний раз она выкупала меня просто ради собственного удовольствия».

«Я ей скажу».

«А также что мне не особенно интересно общаться с другими кошками. Если она знакома с кем-то, кто умирает от желания со мной встретиться, то я не имею ничего против того, чтобы посидеть с ним или с нею десять минут, но твоя мать не должна организовывать вторую встречу без моего согласия».

«А как ты выразишь ей свое согласие?»

«Если кошка мне понравится, то я дотронусь до нее или до него во время первого визита».

И вдруг я в замешательстве умолкаю. Моя кошка говорит со мной. Я внимательно смотрю на нее, пытаясь уловить тот чудесный отсутствующий взгляд, которым она одаривала меня последние несколько месяцев – но ничуть не бывало. Ее взгляд многозначителен, в нем светится интеллект. Я стараюсь не задумываться, что бы это значило применительно к моей жизни.

«О'кей, я ей скажу», – обещаю я.

На яхте друзей Лоры у нас отдельная каюта. Когда я распаковываю свои сумки, то осторожно вынимаю маску Микки-Мауса, которую захватил с собой на память о Саре. Я приколачиваю ее к стене.

Первые два дня путешествия, как и следовало ожидать, проходят приятно; и я расслабляюсь. Но на третий день я испытываю неприятный шок. Я в каюте один, одеваюсь к обеду. Когда я опускаю руку в карман пиджака, то нахожу фотографию последней картины Генриетты, той самой, которая меня так ужаснула. А еще – длинный белокурый волос, который я сразу не заметил. Наверно, Генриетта сунула все это мне в карман, когда я последний раз ее видел, несомненно, в слабой, жалкой попытке взволновать меня. И это срабатывает. Я взволнован и испуган. Фотография и волос. Это наводит меня на мысль о черной магии, вуду. Но я не позволю себе расстраиваться. Когда через пять минут я выйду из каюты и отправлюсь обедать, я буду прекрасно себя чувствовать. Я кладу фото и волос в ящик.

Как и следовало ожидать, мне не становится лучше через минуту. И через несколько часов. Меня преследует не фотография, как можно было подумать, а волос. Каждую ночь мне снятся кошмары о длинных белокурых волосах. Мне снится Румпельштильцхен,[9] и будто бы мне нужно прясть из волос солому, а потом золото; мне снится Страшила из «Волшебника из страны Оз»,[10] набитый волосами вместо соломы; мне снится Рапунцель,[11] и мне снятся зыбучие пески, я медленно, неудержимо тону в озере из мягких, теплых, шелковистых, роковых белокурых волос – и задыхаюсь.

Люди хлопают ей за границей. На Корсике. В Сардинии. В ресторанах. Эти богатые европейцы прослышали о забавной, ловкой, интригующей штучке из Нью-Йорка, – об этой причуде Нью-Йорка, маленькой его слабости – хлопать почти что ничему, хлопать почти что никому, – да, никому, которому просто… хлопают. Те немногие, которые не путешествовали и не видали это своими глазами, по крайней мере слышали, видели ее фотографии в журналах и газетах, видели Лору по телевизору. И они хлопают, чтобы внести свой вклад в это движение, чтобы распространить его по всему миру. Считается каждый маленький хлопок.

Помимо этих весьма основательных причин, по которым следует аплодировать Лоре, имеется и гораздо более важная, более существенная, подлинная причина, заключающаяся вот в чем: не аплодировать, или, что того хуже, не признавать ее, или, что еще хуже, спрашивать людей, почему они хлопают, всегда смертельно опасно. Поэтому образованные люди, богатые люди и люди из высшего общества тайно изучают ее фотографии и запоминают ее лицо в уединении у себя дома, чтобы не случилось несчастье. Во всяком случае, так сообщают средства массовой информации.

Лора рассказывает мне о своей фантазии: она бежит сквозь толпу людей, которые ей хлопают. Их аплодисменты подобны ветру в ее волосах. Толпа расступается перед ней, как расступалось море перед тем парнем в Библии, но лишь слегка: толпа все еще рядом с ней, она чуть-чуть дотрагивается до Лоры, когда та бежит сквозь нее. Она бежит как можно быстрее, пока не войдет в свою публику глубоко, далеко и запредельно.

– Запредельно в смысле «за пределами» – поясняет мне Лора, – в смысле «в другом измерении».

Однажды средства массовой информации огорчают ее. Она прибегает ко мне. Только что она беседовала со своей подругой в Нью-Йорке, которая сообщила, что Лоре посвящена первая полоса «Нэшнл энквайрер». Заголовок гласит: «Шоу Лоры будет продолжаться, даже в смерти». А в статье говорится: «Лора указала в своем завещании, что хочет, чтобы после ее смерти все ее состояние было потрачено на то, чтобы у ее могилы кто-нибудь стоял и аплодировал вечно – или до тех пор, пока не кончатся ее деньги. Можно аплодировать посменно».

– Я в ярости! – бушует Лора. – Какой же самовлюбленной они меня считают! Они издеваются надо мной.

Лора видит теперь странные сны. Утром она окликает меня со своей верхней койки:

– Джереми?

– Да.

– Мне снилось, что я начала любить свою публику так сильно, что захотела заняться с нею любовью. На улице, когда мне хлопали, я разделась и хотела заниматься любовью сразу со всеми. Потом меня арестовали.

– В самом деле? – говорю я. – Мне снился Румпельштильцхен. – Нам снится то, что у нас на уме.

На другое утро она окликает:

– Джереми?

– Да.

– Мне снился кошмар, будто люди больше не могут со мной разговаривать. Никто. Единственное, что они способны мне сказать – это «Хлоп, хлоп, хлоп, хлоп». Даже ты.

– В самом деле? – говорю я. – Мне снился Страшила.

– Джереми?

– Да.

– Мне снился жуткий кошмар: руки у людей были похожи на рты, и они хлопали, открываясь и закрываясь. Они хотели меня проглотить, все эти руко-рты, как тысячи пираний. Вот так: хлоп, хлоп, хлоп, ам, ам, ам.

– В самом деле? – говорю я. – Мне снилась Рапунцель.

– Джереми?

– Да.

– Мне снился самый ужасный кошмар, будто люди стали хлопать меня. Они хлопали меня.

– Ты хочешь сказать – хлопали тебе?

– Нет. Они хлопали меня. Они хлопали по мне. Они били меня.

– О!

– Да. Били меня. И они убили меня. Они захлопали меня насмерть.

– Гм-м. Мне снилось, что я тону в озере из волос.

– Джереми?

– Да.

– Мне снилось, что я застрелила хлопающих. Не всех, но многих. И никто не арестовал меня, и в этом был смысл. Я имею в виду: ты можешь себе представить, чтобы меня арестовали за то, что я стреляю в хлопающих?

– Да. А почему ты не можешь себе представить?

– Потому что, Джереми, знаешь ли, в некотором смысле хлопающие принадлежат мне, и поэтому я могу с ними делать все, что пожелаю. Они отдают себя мне. Хлопая, они приносят себя в дар целиком. Ты сознаешь, что каждый, любой из них охотно пригласил бы меня на обед в любое время?

– Гм-м. – Она не понимает, что во всех моих снах есть одно общее: волосы.

Однажды я смотрю на себя в зеркало и цепенею от ужаса. Я уверен, что в моем лице произошли страшные изменения. Я больше, чем прежде, похожу на то существо на портрете. Я стал больше похож на Сару. Я кидаюсь к ящику в нашей каюте и достаю фотографию. Сравниваю свое лицо в зеркале с лицом существа. Разница стала меньше, чем раньше, я в этом уверен.

Нет, мне, должно быть, кажется. Наверно, я слегка спятил, вот и все. Это временное. Завтра я снова стану нормальным, и мое лицо – тоже.

На следующий день мое лицо не становится нормальным – оно, пожалуй, даже немного хуже: я выгляжу моложе, миловиднее и женственнее. Черт побери! За завтраком я пристально рассматриваю всех, чтобы понять, заметили ли они, как изменилось мое лицо. Кажется, никто не заметил.

В тот же день, позже. Лора отводит меня в сторонку и говорит:

– Джереми, я кое о чем думаю.

Ну, вот оно. Она вежливо, деликатно осведомится о переменах в моем лице.

Но вместо этого она продолжает:

– Я думаю, мне бы хотелось изменить свое завещание.

– Каким образом?

– Ну, я решила, что в конце концов это действительно неплохая идея: чтобы кто-нибудь стоял у моей могилы и хлопал вечно – или пока не закончатся мои деньги. Можно будет аплодировать посменно.

– Зачем?

– Мне бы следовало придумать это самой: от этого я бы лучше себя чувствовала. Когда я умру, мне, вероятно, будет все равно, но сейчас мне становится лучше при мысли, что там всегда будет кто-нибудь стоять и хлопать мне. Я хочу указать это в своем завещании. Мне не станет хорошо, пока я это не сделаю. Я должна сделать это сейчас.

– Думаю, ты можешь с этим подождать, пока мы не вернемся в Нью-Йорк.

– А вдруг что-нибудь случится со мной до этого?

– Это в высшей степени невероятно.

На следующее утро я вижу, что мое лицо изменилось еще больше. Я не в силах дольше это выносить. Я отвожу на камбузе Лору в сторону, показываю ей фотографию картины Генриетты и спрашиваю, не думает ли она, что портрет ужасно на меня похож.

– Это портрет Сары, – возражает она. – Как же он может быть на тебя похож?

– Во-первых, это не портрет Сары, потому что для него позировал я. Это мой портрет и Сарин. Но не кажется ли тебе, что сейчас он очень на меня похож? Взгляни на мое лицо. – Я приставляю фото к своей щеке.

Лора смотрит на мое лицо и на фотографию.

– Нет. Он похож на Сару, – возражает она. И ее взгляд задерживается на мне. Я уверен, что она лжет.

Я отрезаю себе кусок пирога, кладу на тарелку и, захватив вилку, отправляюсь в нашу каюту, чтобы съесть его и подумать о моей проблеме. Я сижу на своей койке и медленно, вдумчиво ем пирог. Я смотрю на маску Микки-Мауса, прибитую к стене, но она не наводит меня ни на какие мысли. У нее демонический вид. И вдруг я кое-что вспоминаю. Я сделаю то, что сделал со своим портретом Дориан Грей, и если я умру при этом, как он, да будет так. Я кладу подушку себе на колени, помещаю фотографию на подушку, беру вилку, которой ел пирог, и вонзаю существу в грудь. Зубцы вилки пронзают фото, но я не чувствую никакой режущей боли в груди – ну и хорошо. Однако не исключено, что чары сняты, и мое лицо снова стало нормальным. Я иду в ванную и смотрюсь в зеркало. Лицо не стало нормальным.

Я покидаю нашу каюту и отправляюсь на поиски нашего хозяина. Когда я нахожу его, то показываю фото картины Генриетты и задаю вопрос:

– Вы не думаете, что этот портрет в точности похож на меня?

Он удивленно смотрит на меня, потом улыбается. Но я не отвечаю на его улыбку. Я серьезно смотрю на него, так что он перестает улыбаться и добродушно замечает:

– Она хорошенькая юная девочка. Это ваша родственница? Портреты могут быть обманчивыми. Я не вижу здесь большого сходства, но, вероятно, в жизни вы больше похожи. Как жаль, что фото так странно повреждено, – говорит он, проводя пальцем по дыркам от вилки.

Возможно, он говорит правду. Быть может, я придумал себе это сходство.

Но за обедом Лора и хозяин определенно как-то странно на меня поглядывают. Им трудно скрыть ток от метаморфозы, произошедшей с моим лицом. Я ловлю их на том, что они смотрят на меня, и как только я поднимаю глаза, они вежливо отводят взгляд. Я нервничаю. Меня охватывает паника.

На следующее утро лицо в зеркале уже ничем не отличается от лица на фотографии. Я выгляжу на пятьдесят процентов Сарой. Мой рот уменьшился, губы стали гладкими и нежными, словно лепестки розы. Нос стал тоньше, глаза более четко очерчены, и исчезли все мои морщины. Исчезла щетина. Мне больше не нужно бриться. У меня больше нет растительности на лице; нет бороды.

Теперь Сара во мне. Генриетта заточила меня. Я теперь ее создание, ее творение, ее дитя. Спасения нет, да я больше и не хочу спасаться бегством, потому что внезапно чувствую себя таким незащищенным в реальном мире, что могу находиться только в ее искаженной реальности. Мне нужно решить, что делать. Мне нужно время.

В любом случае я не могу больше появляться на людях в таком виде. Я даже не могу позволить, чтобы меня видела Лора. Так что я снимаю со стены нашей каюты маску Микки-Мауса и надеваю ее. Сначала мне удобно, но потом под маской становится влажно и горячо. Это не такая уж большая жертва ради того, чтобы скрыть действие черной магии под маской.

Я ношу маску Микки-Мауса за завтраком, ленчем, обедом и в промежутках, потому что это всего-навсего странно, тогда как метаморфоза моего лица сверхъестественна, что хуже, нежели странность.

Когда я ем, то слегка приподнимаю маску, чтобы приоткрыть рот и сунуть в него еду. И опускаю маску, когда жую.

Как реагируют на мою маску люди? Они изумлены, позабавлены, раздражены, нетерпеливы, презрительны, снисходительны и, в конце концов, равнодушны, что вполне нормально и естественно. Это гораздо лучше, чем взгляды, которые они бросали на меня вчера украдкой, когда ясно видели изменения в моем лице.

Скрытый маской, я думаю, что мне делать. После длительных размышлений определенные вещи становятся мне ясны. Например, я виноват в смерти Сары. Если бы я не вошел в ее жизнь, она, вероятно, была бы еще жива. Она бы не переходила через дорогу в тот самый момент, когда там была желтая машина, которая ее сбила. Теперь я обязан отдать свою жизнь Генриетте. Мы связаны друг с другом нашим несчастьем. Я не найду покоя, пока не сделаю то, что будет правильно. Мое место – рядом с ней, я принадлежу ей. Я должен вернуться. А когда я вернусь, то расскажу ей правду о Саре, о ее пятидесяти процентах шансов на выздоровление. Я понимаю, что заслужу презрение, не пощадив Генриетту, выложив, как трагичен на самом деле был несчастный случай с Сарой, но я не могу больше выносить всю эту боль один. Если мы будем в близких отношениях, то оба должны знать правду. Тогда я буду ее утешать и останусь с ней навсегда.

Мне нужно избавиться от Лоры, чтобы я мог свободно вернуться к Генриетте. Я пытаюсь придумать, как это сделать. Скрытый маской, я перебираю планы; в конце концов я принимаю решение. Я утоплю ее.

Сделаю это сейчас, прямо сейчас. Погода славная. Я поведу ее на прогулку – сегодня мы в порту – и утоплю ее. Я спрашиваю, не хочет ли она прогуляться. Она в восторге. Перед уходом я протягиваю ей ручку и лист бумаги.

– Возьми это, – говорю я, – и перепиши свое завещание так, как ты хочешь: чтобы на твоей могиле аплодировали вечно, если ты все еще этого хочешь. – Я считаю, что, в конце концов, ей нужно позволить написать завещание перед тем, как она утонет. Так велит простая учтивость.

Она смотрит на меня с удивлением и спрашивает:

– Почему сейчас?

– Потому что нужно, чтобы оно было написано и подписано тобою. Не думаю, что мне поверят, если я просто им скажу, без твоей подписи.

– Но почему сейчас?

– Потому что ты была права. Лучше не ждать, – говорю я ей из-под маски. – Тебе будет спокойнее, если ты с этим покончишь. Ты расслабишься, и наша прогулка будет более беззаботной.

Итак, она пишет то, что ей хочется, на листе бумаги и передает его мне. Там написано: «Я хочу, чтобы мое состояние было потрачено на все, о чем говорится в «Нэшнл энквайрер»: аплодисменты на моей могиле вечно или до тех пор, пока не кончатся деньги; можно аплодировать посменно, и так далее». Внизу – ее подпись.

Я складываю бумагу, засовываю себе в карман, и мы отправляемся на прогулку. Мне нужно выбрать место, где ее утопить. Многолюдное место. Там, где что-то происходит. Какое-то зрелище, которое привлечет толпы. Концерт идеально подойдет.

В конце концов мы видим цирк на открытом воздухе. Это самое то. Тут очень много народа. Люди стоят, смотрят и аплодируют представлению. Я подвожу Лору к краю аплодирующей толпы и наблюдаю, как она тонет, окруженная морем аплодисментов. Она в смятении смотрит на меня, но вскоре толпа смыкается вокруг нее. Она пытается цепляться за меня, за мою одежду, но я ей не помогаю. Толпа хлопает цирку, а не ей. Она тонет в море чужих аплодисментов. Погружается в успех кого-то другого. Я смотрю на нее в прорези маски Микки-Мауса, и меня утешает, что она не может увидеть отсутствующее выражение моего лица, когда я наблюдаю, как она тонет.

На обратном пути в Нью-Йорк я чувствую себя гораздо лучше и нормальнее. Мой разум прояснился.

Я знаю, что мне придется столкнуться с людьми, когда я вернусь. Я боюсь смотреть им в лицо. Они все еще будут аплодировать Лоре. Они будут аплодировать ее смерти. Они будут меня спрашивать: «Как она сделала этот смертельный фокус? Есть ли шанс, что вы сможете когда-нибудь раскрыть, как она сделала этот смертельный фокус? Как утонченно! Ах! Эта наивность, эта обманчивая простота! Словарь богат, а язык – о боже, язык великолепен. Она – гений, ее набор фокусов изыскан и превосходен. Я в восторге от ее смерти! Я хочу сказать, от того, как она умирает».

Когда самолет приземляется, я еду к леди Генриетте. Она в экстазе от того, что меня видит, как я и предполагал.

Она говорит:

– Когда ты был в отъезде, я поняла, почему для меня так важно быть с тобой. Вместе мы можем более отчетливо сохранить память о Саре. Я не могу быть ни с кем другим, это было бы все равно, что покинуть Сару. Но пока мы вместе, она будет жить.

Я обнимаю ее.

– Где Лора? – спрашивает она.

– Они залюбили ее насмерть. Она утонула в успехе. – Я не уточняю, что это был не ее собственный успех.

Я говорю Генриетте, что хочу повести ее куда-нибудь обедать. Она отвечает, что ей нужна минутка, чтобы переодеться, и уходит в свою комнату.

Я жду ее, и тут замечаю на низеньком столике возле кушетки журнал, на черной обложке которого – название белыми буквами: «Самоубийство».

Под названием говорится: «Бодрящий журнал для каждого мужчины или каждой женщины, которые когда-либо думали о том, чтобы совершить это». Я раскрываю журнал и читаю первое попавшееся объявление:

Мир не такой, каким я его себе представлял.

В ожидании, пока Генриетта будет готова, я рассеянно окидываю комнату взглядом и с изумлением замечаю в углу, рядом с ненавистным портретом, моим и Сары, большой портрет обнаженного Томми.

Когда Генриетта возвращается и видит, что я изучаю эту картину, она говорит:

– О, да. Томми связался со мной через твою мать, потому что был очень огорчен тем, что стал косвенной причиной смерти Сары. Он хотел побеседовать со мной и предложил помощь, если я в ней нуждаюсь.

– Почему ты его написала? – спрашиваю я.

Она берет у меня из рук журнал о самоубийстве, пролистывает его и объясняет:

– Потому что я прочла тут статью, в которой говорится: чтобы пережить трагедию, можно написать портрет человека, который в ней повинен, а потом разорвать его, или перечеркнуть, или сжечь, или проткнуть, или повредить как-нибудь еще. Мне хотелось попытаться, и Томми согласился мне позировать. – Она передает мне журнал, открывает его на странице со статьей, озаглавленной: «Здоровая смесь вуду и лечение искусством уничтожит тягу к самоубийству».

Я смотрю на портрет Томми. Он совсем не поврежден, но рядом с ним на полу лежит большой кухонный нож.

– Когда ты собираешься его повредить? – спрашиваю я.

– Не знаю. Я утратила интерес. Сейчас это кажется бессмысленным и банальным. Сомневаюсь, что мне стало бы от этого лучше, тем более что не было надежды, что Сара излечится от своей болезни. Она бы в любом случае умерла, поэтому несчастный случай с автомобилем ничего не изменил, не так ли?

Я беру нож и, с минуту поколебавшись, вкладываю ей в руку. И сжимаю ее пальцы вокруг рукоятки.

– Надежда была.