Обнаженные мужчины

Глава 7

На следующий день мы возвращаемся в Нью-Йорк. Никто не говорит ничего необычного, и моя мать ничего не подозревает. Сара отправляется домой, мама – к себе за город, а я – в свою квартиру. Когда я добираюсь до дома, меня приветствует Шарлотта. Я совсем забыл, что она ко мне переехала. Я думал, что буду один. Она спрашивает, как прошла поездка. «Хорошо», – говорю я и рассеянно отвечаю на ее вопросы.

У Мину в самом разгаре вторая течка. Она описала барную стойку на кухне. На ней застыли маленькие лужицы густой мочи. Я так погружен в мысли о прошлой ночи, что даже не спрашиваю Шарлотту, почему она дала моче засохнуть, не вытерев ее.

Я вытираю стойку и жду. Сейчас пять часов, и я знаю, что леди Генриетта может позвонить мне в любой момент, как только Сара закончит рассказ о том, что я сделал. А может быть, Генриетта даже не даст себе труда позвонить, а просто пришлет полицию. Я извращенец, и я жду с облегчением, когда за мной явится полиция.

Возможно, вы считаете, что это идеальный случай загадать желание моему маленькому белому слону. Я мог бы попросить, чтобы Сара никогда не рассказывала Генриетте о том, что случилось. Но я не делаю этого. Мне даже не приходит это в голову. Когда надеешься, что не случится что-то конкретно плохое, то не прибегаешь к помощи белого слона, потому что это было бы слишком тривиально, слишком бессмысленно, инфантильно и безнадежно. Вот видите, я не такой пустоголовый, как может показаться, и не витаю в облаках. Я стою обеими ногами на земле, когда появляются серьезные проблемы.

Генриетта не звонит в тот вечер, и полиция не приезжает. На следующий день я опять жду. Наверно, Сара колеблется, прежде чем рассказать матери. Но очень скоро она расскажет, я в этом уверен.

Телефон не звонит весь день.

На следующий день я жду, и телефон звонит. Я подхожу. Это леди Генриетта. Я затаил дыхание, глаза у меня закрыты. Я чувствую, что пришел конец моей жизни.

– Привет! – произносит она бодрым тоном. Этот тон удивляет меня.

– Привет! – отвечаю я.

– Как дела? – спрашивает она.

– О'кей.

– Я хотела поблагодарить вас за то, что вы сделали.

– О!

– Я знаю, что на самом деле вам не хотелось ехать в Диснейленд, и, наверно, там было ужасно скучно, но теперь у нас с Дэймоном все великолепно. Мы очень увлечены друг другом. У нас был самый романтичный уикенд в мире. Я ваша должница на всю жизнь.

– Все о'кей.

Она еще немного болтает. Я на самом деле не слушаю. Мы даем отбой.

Сара не сказала своей матери. Чего она ждет? Это новая ситуация, с которой мне приходится иметь дело. Но в ней есть смысл. Дети, подвергшиеся сексуальным домогательствам, очень редко кому-нибудь об этом рассказывают. Им слишком стыдно, и они думают, что это они виноваты. А может быть, Саре просто не хотелось рассказывать матери, поскольку она подумала, что у нее могут быть неприятности.

Весь вечер я сижу на кушетке, тупо глядя перед собой. За окнами темнеет. Я не зажигаю свет. Сара может сказать матери в любую минуту, в любой день, в любую неделю, в любой месяц, в любой год. Полиция может явиться и забрать меня в любой момент, сейчас или через десять лет, или даже когда мне будет восемьдесят. Я не знаю, что делать.

Я живу – вот что я делаю, а именно: чищу зубы, ложусь спать, просыпаюсь утром, ем, хожу на работу, занимаюсь газетными вырезками, живу. Шарлотта замечает, что со мной что-то неладно. Она высказывается, я высказываюсь, и мы оставляем эту тему.

Я живу три дня. Потом я живу четвертый день. Потом, немного поколебавшись, проживаю пятый. А потом сижу у себя на кушетке и проживаю шестой день. Затем снова сижу на кушетке и прекращаю жить. Я больше не могу чистить зубы и ложиться спать. Не могу ходить на работу и заниматься вырезками. На седьмой день звонит зуммер переговорного устройства. Наверно, это полиция.

– Кто там? – спрашиваю я в переговорное устройство.

– Это Сара.

Я впускаю ее. Когда я открываю дверь, передо мной стоит Микки-Маус. Это кошмар, наказание. Сара входит и говорит:

– Почему ты мне не позвонил? Я думала, ты позвонишь. Я ждала твоего звонка.

– Чего ты хочешь? – спрашиваю я.

– Как обычно.

– Что значит «как обычно»?

– Разве это не очевидно? Разве это не написано у меня на лице?

Взглянув на ее маску, я возражаю:

– Нет, это не как обычно.

– Ну, значит, так должно быть. И будет. И это у меня в мозгу. Твоя девушка дома?

– Нет.

– Где она?

– Обедает с друзьями.

– Когда она вернется?

– Через несколько часов.

– Можно мне чего-нибудь выпить?

– Чего ты хочешь?

– Выбери сам. Сделай мне сюрприз.

Я отправляюсь на кухню и начинаю соображать, какой из напитков самый несексуальный. Кофе? Нет, кофе возбуждает. Чай? Нет, в нем тоже содержится кофеин. Чай из трав? Да, это хорошо. Мята? Нет, она тоже возбуждает. «Время спать»? Да, от него становишься сонным. Но тут мне приходит в голову, что «Время спать» своим названием слишком уж похоже на фразу «Давай спать вместе». Ромашка? Да! Ничто не может быть менее сексуальным, чем средство для пищеварения.

Когда я возвращаюсь с чаем, Сара не обнажена. Хорошо. Какое облегчение! Прекрасное начало. Мое настроение слегка улучшается.

Сара гладит Мину, которая катается на спине.

– Почему твоя кошка так странно себя ведет? – спрашивает Сара.

Я ни в коем случае не хочу ей говорить, что у Мину течка, иначе это может вдохновить Сару. Я мог бы сказать, что Мину расстроена из-за того, что моя мать увидела на полу ее шарики из шерсти. Или что она катается от счастья, потому что чудесно ладит с моей любимой девушкой, которая только что ко мне переехала.

В конце концов я отвечаю:

– Ей просто жарко, вот и все.

– А почему же она так жаждет, чтобы ее гладили? Она просто как безумная.

Я отвечаю первое, что приходит мне в голову:

– Она любит, чтобы се гладили, когда ей жарко, потому что это проветривает ее шерсть.

– Что-что?

– Ну, вентилирует.

– Я бы не возражала, чтобы мою шерсть проветрили, – бормочет Сара.

Я притворяюсь, что не слышал, и мы не возвращаемся к этой теме. Мы пьем чай и беседуем о погоде. Это она заговорила о погоде, и я рад этому: нельзя придумать более чудесную тему для беседы с ней. Восхитительно нейтральную. Возможно, если мы достаточно углубимся в эту тему, то сможем говорить о погоде, пока через несколько часов не вернется Шарлотта, и я таким образом переживу этот визит. Правда, через некоторое время беседа превращается в монолог. Я рассуждаю об облаках, разных облаках, и о том, как бы мне хотелось знать названия всех видов облаков. Разглагольствую о дожде, а также о том, что не следует пить дождевую воду, потому что, хотя и кажется, что это самая чистая вода в мире, обычно это не так, особенно в городах, потому что в воду растворяются загрязнения из воздуха, пока она падает на землю. И рассказываю ей о снеге, и о том, как любил есть снег, и что, вероятно, снег также не следует есть, особенно в городах, по той же причине, по которой нельзя пить дождевую воду. И прошу:

– Будьте любезны, налейте мне, пожалуйста, стакан теплого летнего дождя. – И смеюсь.

Сара начинает как-то странно на меня поглядывать. Не знаю, как я это заметил – ведь на ней маска, – и тем не менее я это знаю. Возможно, из-за ее особого молчания. Молчание, при котором она задерживает дыхание: воздух остается у нее в легких, не поступая ни оттуда, ни туда.

Я не решаюсь спросить, почему на ней эта маска. Если мне повезет, она, быть может, забудет, что на ней маска. Или, по крайней, мере, забудет, почему надела ее – именно это имеет значение.

Наконец она спрашивает:

– У тебя хорошо прошла неделя?

– Да. Да, хорошо, – лгу я и киваю. – А у тебя? – Я сознаю, насколько опасен этот вопрос, едва успеваю задать его, и от души жалею, что вообще раскрыл рот. Потому что у нее либо была хорошая неделя, либо нет, и в обоих случаях это моя вина по причинам, о которых я не хочу ни слышать, ни знать.

– У меня была интересная неделя, – говорит Сара, – если не считать того, что я нервничала, ожидая твоего звонка. Мне нужно было написать рассказ для школы. Учительница поставила мне «отлично», но потом вызвала маму, чтобы побеседовать с ней, так как, по ее мнению, этот рассказ показывает, что у меня дома не все благополучно. Эта учительница глупа.

Я вдруг прихожу в ужас: а что, если это рассказ о маленькой девочке, которая отправляется в Диснейленд и вступает в связь с взрослым мужчиной?

– Что же такое было в твоем рассказе, из-за чего твоя учительница подумала, что у тебя дома не все благополучно?

– Сдаюсь.

– В каком смысле?

– В смысле: теряюсь в догадках.

– О! Ну тогда: о чем твой рассказ?

– Спасибо за вопрос. Цитирую название: «Неопубликованная биография покойного Шалтая-Болтая. Истинная история, стоящая за его великим падением. Его тайная склонность, его скрытая мания, его мучительное искушение, его дилемма: вылупиться или не вылупиться? Вот в чем вопрос». Конец цитаты. Тебе нравится название?

Да, но почему же учительница подумала, что у тебя дома проблемы? О чем твой рассказ?

– Спасибо за то, что снова спросил. Жил-был Шалтай-Болтай, и у него было искушение, великое желание. Он хотел, чтобы на нем сидела курица. В конце концов, это нормально, ведь он был яйцом, и вполне естественное назначение и желание яйца – чтобы на него уселся пушистый куриный зад. По соседству с ним жила большая красивая курица. Она всегда сидела, но никогда – на яйцах, и поэтому под ней было много свободного места для Шалтая. Ему ужасно хотелось подкатиться под ее мягкий зад, но он знал, что это опасно, это риск: ведь если на нем посидят, он скоро вылупится, и он больше не будет яйцом, а ему нравилось быть яйцом, и он не был уверен, понравится ли ему быть цыпленком. Тебе пока что нравится?

– Да. Продолжай, – прошу я.

– О'кей. – Сара ставит чашку чая, подходит ко мне, берет чашку у меня из рук, ставит на стол и садится ко мне на колени.

– Что ты делаешь? – осведомляюсь я.

– Досказываю свой рассказ. Итак, Шалтай пошел посоветоваться со своим братом, Валяй-Болтаем, который сказал, что он должен напрячь силу воли, чтобы воспротивиться искушению высиживания – иначе он вылупится. «А вылупиться, – продолжал его брат, Валяй-Болтай, – нежелательно. Это неведомо и, вероятно, аморально, а также весьма опасно с точки зрения психологической и физической, если только не фатально. Ты от этого разобьешься, у тебя останутся шрамы на всю жизнь – это если тебе повезет и тебя соберет вся королевская конница и вся королевская рать. А если нет? Тогда от тебя останутся лишь кусочки скорлупы. Высиживание – это грех. К тому же оно непристойно. Оно демонстрирует полное отсутствие яичных приличий. Ну как, тебе нравится?

– Да, – отвечаю я. Правда, я не уверен, уж не хочет ли она косвенно оскорбить меня с помощью своего рассказа: ведь сейчас она на мне сидит.

– Шалтай-Болтай знал, что, вероятно, его брат Валяй прав. Однако как-то раз он все кружил вокруг той курицы, пытаясь представить себе, как пушистые перышки у нее на заду прикроют его твердую голую скорлупу, и эти мысли приносили ему наслаждение. Курица виляла в его сторону своим пушистым птичьим задом и издавала тихое кудахтанье. Наконец он больше не смог противиться искушению.

Сара засовывает руку мне под рубашку, осторожно гладит кожу и говорит:

– Шалтай медленно подкатился под курицу, ощущая, как каждое перышко, одно за другим, ласкает каждый миллиметр его твердой голой скорлупы, словно он погрузился в теплую, восхитительную ванну. Птичий запах опьянял, и Шалтай знал, что это опасно, знал, что как только яйца опьянены птичьим запахом, у них нет больше ни воли, ни желания сбежать до того, как они вылупятся. Но Шалтай еще не был одурманен. На это требуется какое-то время. Каждые несколько минут он переворачивался, чтобы все его тело соприкасалось с ее теплыми перышками – точно так, как переворачивают еду на сковородке, чтобы она прожарилась с обеих сторон. И тут он понял: именно это с ним и происходит – он поджаривается. Чем дольше на нем сидят, тем больше растет монстр внутри него, и скоро он вылупится.

Сара убирает руку из-под моей рубашки и начинает медленно расстегивать на ней пуговицы, продолжая свой рассказ:

– Шалтай напряг всю силу воли, выкатился из-под упоительной курицы и направился к своей стене раздумий. Он сидел на стене целыми днями и размышлял, пытаясь найти решение. «Вылупиться или не вылупиться? Вот в чем вопрос, – говорил он себе. – Высиживаться или не высиживаться? Вот еще один вопрос». Он не думал, что сможет пройти по жизни без высиживания. Тогда просто не стоило бы жить. Это казалось таким естественным, таким правильным – как же это могло быть дурным, аморальным или пагубным? В конце концов, у всех нас есть свои желания. Некоторым из нас нужно, чтобы на них сидели, другим – чтобы их шерсть проветривали. Во всяком случае, Шалтай чувствовал, как его душа вянет от усилий, которые он прилагает, противясь тому, чего требует тело. Он стал угрюмым и озлобленным. Горькие морщины появились на его твердом голом яичном лице. – Сара гладит меня по лицу. – Но он все сидел на своей стене, размышляя. В конце концов он начал кататься на боку, взад и вперед, от нерешительности и беспокойства, и свалился со своей стены раздумий. И вся королевекая конница, и вся королевская рать не могли собрать Шалтая-Болтая. Тебе нравится?

– Да, это очень хороший рассказ.

– Он еще не закончен. Вся королевская конница и вся королевская рать не могла собрать Шалтая-Болтая. И тогда они отнесли кусочки его скорлупы в замок и…

В этот момент Сара расстегивает мне брюки, засовывает руку в трусы и начинает меня гладить, и я сразу же перестаю слышать ее рассказ, как будто я оглох или она перешла на незнакомый мне язык. Но рассказ такой прелестный, что я прошу ее:

– Прекрати. Я не могу сосредоточиться.

– Прекратить что?

– То.

– То, что я делаю, или то, что я говорю?

Я не могу ей ответить, потому что не уверен. Я сбит с толку. Для ответа на вопрос нужно немного подумать и сосредоточиться, но сейчас я не в состоянии ясно мыслить, как бы ни старался. И я говорю:

– Ты сама знаешь.

– Нет, понятия не имею.

Я делаю сверхчеловеческое усилие, чтобы сосредоточиться, и в конце концов нахожу пристойный и правильный ответ:

– То, что ты делаешь.

– Я не могу, иначе я не смогу сконцентрироваться на своем рассказе.

– Ну что же, расскажи мне еще немного. Что случилось дальше?

Она продолжает гладить меня и рассказывает дальше, но я не слышу ни слова, хотя рассказ очарователен. И я говорю ей:

– Ускорь темпы. Скорее добирайся до сути. Ты слишком медленно рассказываешь. Это утомляет. Я не могу сосредоточиться.

Она начинает двигать рукой быстрее.

Я все еще не слышу, что она рассказывает.

– Что за вздор! – возмущаюсь я. – Быстрее! Переходи к сути.

Она ускоряет темпы и продолжает рассказывать.

– Громче! Я тебя не слышу! – командую я.

Она говорит громче и сильнее сжимает руку.

И вдруг у меня возникает какое-то странное ощущение.

– Я не могу сосредоточиться! Я не слышу тебя! – кричу я в панике. – Я не слышал ни единого слова из того, что ты говорила последние пять минут, ты это понимаешь?

– Я не в обиде, – успокаивает меня Сара.

– Ты говоришь слишком громко и слишком быстро, и недостаточно хорошо артикулируешь, и пропускаешь важную информацию. – И тут, взглянув на нее, я восклицаю в испуге: – Боже мой, ты голая! Когда это ты успела раздеться?

– Когда Шалтаю-Болтаю делали пластическую операцию, чтобы избавить его от рубцов.

– Я не помню эту часть. Я не мог сосредоточиться на твоем рассказе, и это очень обидно, потому что он замечательный. Мне бы хотелось его слышать.

– Тогда будем делать что-нибудь одно, – предлагает она и снова засовывает руки мне под одежду.

Я вынимаю их.

– Нет, давай не делать что-нибудь одно. Давай совсем ничего не делать – только одевать тебя. Одевайся.

– Никогда.

– Никогда?

– Ни-ког-да. – Она спускает мне брюки и трусы, и я чувствую себя в таком виде ужасно неловко. Нагота Сары по какой-то причине не кажется такой обнаженной, как моя.

– Ну все. Конец, – говорю я. – С тобой покончено. С нами покончено. Я прямо сейчас звоню твоей матери. Сейчас же. Я расскажу ей обо всем, что случилось, и отвезу тебя домой.

Я снимаю трубку, но Сара шлепает меня по руке.

– Перестань, Джереми! Ты же знаешь, что хочешь меня. И ты знаешь, что единственный способ избавиться от искушения – уступить ему. Воспротивься – и твоя душа заболеет от тоски по тому, что себе запретила, и заболеет от желания того, что ее чудовищные законы сделали чудовищным и незаконным.

– Где ты слышала эти премудрости? Их говорила твоя мама?

– Нет, леди Генриетта этого не говорила. Это слова лорда Генри из «Портрета Дориана Грея». И я поставила эту цитату эпиграфом к моей биографии Шалтая-Болтая. В них – идея этого рассказа.

– Неудивительно, если учительница думает, что у тебя дома не все благополучно.

– Да пошел ты! Разве эта цитата не произвела на тебя впечатления? Разве ты не видишь в ней истину?

– Да, она произвела на меня впечатление. Она вернула меня к реальности благодаря слову «незаконный». Слово «чудовищный» оказало на меня особенно сильное воздействие. Хочешь узнать, в чем оно заключается?

– В чем?

Я снимаю телефонную трубку и говорю:

– В звонке твоей матери.

Сара сердито стискивает мои щеки своими ладонями и в отчаянии кричит мне в лицо:

– Но ты же неправильно толкуешь Оскара Уайльда!

– Отпусти, – говорю я, с трудом выговаривая слова из-за стиснутых щек.

Она отпускает, с недовольным видом поднимает руки и начинает медленно кружиться, покачивая бедрами и изгибаясь. При каждом повороте она щелкает пальцами и притоптывает, как испанская танцовщица. Ее красивые груди дрожат, как желе.

В конце концов, позвонить Генриетте – не такая уж хорошая идея, особенно в то время как Сара старается меня отвлечь. И я беру чистый лист бумаги и ручку.

– Что ты делаешь, Джереми? – интересуется Сара.

– Пишу письмо, в котором во всем сознаюсь. Отправлю его твоей матери по почте, когда буду отвозить тебя домой.

Я пишу: «Дорогая», а потом задумываюсь: не лучше ли написать «Леди Генриетта», или «Генриетта», или «Леди», или «Миссис леди Генриетта», или что-нибудь еще. Сара выхватывает ручку у меня из рук и рисует на моем письме физиономию Микки-Мауса.

Отдавая мне ручку, она поясняет:

– Теперь ты можешь писать письмо вокруг этого, и я уверена, что маме понравится рисунок. Приятнее читать письмо, когда имеется иллюстрация, поясняющая текст.

Я разрываю письмо и беру чистый лист. Я пишу: «Дорогая Генриетта» и ставлю точку. Сара пытается снова вырвать у меня ручку, но на этот раз я опережаю ее. Тогда она тянется к письму, но я прижимаю его и ручку к груди. Я сижу в кресле, напряженный и неподвижный.

Она становится у меня за спиной и обвивает меня руками. Ее холодная пластмассовая маска прижимается к моей щеке.

– Я хочу поцеловать тебя, Джереми, но не могу из-за этой ужасной маски, которая на мне.

– Не снимай ее! – ору я, поскольку боюсь увидеть детское лицо той, которая так меня заводит.

Она запускает руки мне под рубашку. Я отталкиваю ее и рявкаю:

– Прекрати!

– Что?

– Это! – кричу я.

– То, что я делаю, или то, что я говорю?

– И то, и другое! – выкрикиваю я ей в лицо.

Но она не прекращает, и я снова ее отталкиваю, она опять возвращается, так что в конце концов я соскакиваю со стула, бросаюсь в спальню и прихожу обратно с длинным черным носком – возможно, тем самым, который сослужил мне такую хорошую службу в Диснейленде. И теперь, уже во второй раз, верный носок приходит мне на выручку. Правда, коли на то пошло, в прошлый раз носок не так уж хорошо мне послужил. Я становлюсь перед Сарой, возле кушетки, и говорю:

– Садись.

Она садится на кушетку.

– Нет. На пол. Она повинуется.

– Ложись.

– Ух ты! – восклицает она и ложится на пол, и ее белое обнаженное тело сияет, маня меня.

– Подними руки над головой, – приказываю я.

Она поднимает их, а я завожу ее руки по обе стороны ножки кушетки, а затем связываю запястья вместе носком.

– Чудесно, – говорит она. – Теперь мы немного занялись связыванием. Это значит, что ты возбужден, правда?

Игнорируя ее, я возвращаюсь к своему письму.

– Джереми, предполагалось, что ты останешься здесь, – возражает Сара.

– Ничего подобного.

– О'кей, тогда я тебя навещу. – И она легко вынимает руки из-под узла носка и снова начинает ко мне приставать.

Носок подвел меня во второй раз. При следующей стирке я не буду применять порошок, смягчающий ткань. Не потому, что если бы носок не был таким мягким, Сара не смогла бы высвободить руки. Нет, я не такой уж тупой, чтобы полагать, будто легкость, с которой освободилась Сара, – результат мягкости ткани. Я лишу носок смягчающего средства при его следующем купании за то, что он постоянно меня подводит.

Я иду в ванную, залезаю на унитаз и снимаю с потолка наручники.

При виде наручников Сара делает резкий вдох и произносит:

– Блеск! Наручники. Ты – волнующая личность, Джереми.

С помощью наручников я приковываю запястья Сары к ножке кушетки в том же положении, что и прежде. Она не сопротивляется. По-видимому, это доставляет ей удовольствие. Вероятно, она видит в моем поступке силу и вызов и думает сейчас: «Ты можешь делать со мной все, что хочешь, Джереми, но вот увидишь: я все-таки настою на своем».

Я возвращаюсь к столу и смотрю на слова «Дорогая Генриетта», написанные на бумаге.

– Джереми?

Я игнорирую ее, пытаясь сосредоточиться. А что, если начать так: «Я совершил ужасное преступление», или: «Это письмо, в котором я признаюсь во всем»?

– Джереми, посмотри на меня. – Я смотрю на нее.

– Что?

– Не мог бы ты сесть немного ближе?

– Нет.

Я снова смотрю на страницу. А может быть, лучше начать так: «Мне очень жаль, что приходится писать Вам это признание»? В конце концов я зачеркиваю «Дорогая Генриетта» и пишу ниже: «Миледи». Это самое почтительное обращение, какое я могу придумать. Затем можно начать вот так: «После того, как Вы прочтете это письмо, я не буду Вас винить, если Вы захотите убить меня».

Сара говорит:

– Я никогда еще так не развлекалась. Это так возбуждает! Но не дразни меня слишком долго. Не держи меня слишком уж долго прикованной.

Я игнорирую ее, чего нельзя сказать о Мину: она с большим любопытством смотрит на Сару. Она никогда прежде не видела, чтобы кто-нибудь вот так лежал на полу. Но скоро это перестает ее занимать, и она продолжает кататься на спине из-за своей течки.

Сара умолкает на какое-то время, потом начинает жужжать и наконец говорит:

– Его сильные руки покоились на столе. Большая правая рука, мужественная, но нежная, держала ручку. Он писал письмо к ее матери, описывал все грязные детали того греха, что свершился в парке увеселений. Ручка, счастливая ручка, которую держали длинные грациозные мужские пальцы, скользила по бумаге. О, как бы хотелось бедной юной женщине, чтобы его щека вот так же скользила по ее животу! Она лежала голая, как червь, на холодном полу, руки ее были прикованы наручниками к ножке его кушетки. Если бы только это была его нога, а не ножка его кушетки, она бы утешилась. На лице ее была маска – маска, которую он жестоко заставлял ее носить, ибо не мог вынести ее уродливого лица. Но ее тело – о, ее тело было прекрасно, эта обнаженная принцесса походила на лебедя.

Сара вновь умолкает. Потом просит:

– Джереми, сними наручники.

– Нет, – отвечаю я.

– «Джереми, сними с меня наручники», – повторяла она, – продолжает Сара. – Она продолжала его умолять, но он вновь и вновь говорил: «Нет». «Джереми, сними наручники, сними наручники, сними наручники».

Я игнорирую ее. И вдруг слышу странный звук – будто что-то тяжелое скользит по полу. Я поднимаю глаза и вижу: Сара медленно тащит за собой кушетку по скользкому паркету. Она перебирает босыми ногами по полу и ползет ко мне на спине, ногами вперед, таща за собой кушетку. Она продвигается вперед очень медленно. И стонет от напряжения. Мину приходит в неописуемый ужас от этого зрелища. Она не привыкла к тому, чтобы кушетка двигалась по комнате и производила шум. Мину удирает на кухню и прячется там.

Я возвращаюсь к своему письму, а Сара говорит:

– И тогда эта бедняжка, эта отчаявшаяся маленькая птичка, потащила за собой кушетку, и от этого ужасно напряглись ее тонкие, слабые руки. Кушетка издавала громкий скрежещущий звук, царапая пол, и это расстраивало его гораздо больше, нежели то, что бедняжка причиняла вред своему телу. Возможно, она даже никогда не смогла бы иметь детей в будущем, так как ее бедное, красивое, хрупкое, похотливое тело растягивалось, как аптечная резинка.

– Перестань тащить кушетку, – говорю я.

– Желание сжигало ее тело, и его тоже. Обоим отчаянно хотелось, чтобы их мех проветрили. Он пытался сосредоточиться на своем письме, стараясь не смотреть на нее, но это было трудно.

То, что она говорит, – правда. Она продолжает:

– Ее кожа помнила его прикосновения там, в парке увеселений, и ее кожа умоляла его; если бы только он оторвал взгляд от письма, то увидал бы, что каждый ее волосок умоляет, чтобы он взялся за ум и пришел к ней.

Я бросаю взгляд на Сару и возвращаюсь к письму; я возбужден, я словно в горячке. Я делаю глубокий вдох и вслух читаю: «Миледи», надеясь, что звук собственного голоса поможет мне сосредоточиться. Потом я пишу дальше и одновременно читаю вслух написанное: «Мне очень жаль, что приходится писать Вам это письмо».

– «Сними с меня наручники, сними их, мой господин, я умоляю тебя», – воскликнула она, но он не слушал или притворялся, что не слышит.

– «В Диснейленде случилось то, что не должно было никогда, никогда произойти, – нечто ужасное», – читаю я.

– Он был ужасно возбужден, он умирал от желания встать и подойти к ней, но изо всех сил боролся с искушением, а он был сильным мужчиной, сильным и мускулистым, с мускулами, перекатывающимися под кожей, и с твердым признаком мужественности между ногами – мужественности, которой ему хотелось одарить ее, но он не осмеливался, поскольку знал, что это грех. «Я знаю, что это грех», – думал он про себя.

– «Ваша дочь и я хорошо проводили время в Диснейленде, но однажды ночью мы забылись и потеряли голову – вернее, мне следует сказать, что это я потерял голову, ведь она младше. И мы сделали это – мы занялись любовью».

Я перестаю читать, потому что та сцена, которую я сейчас наблюдаю, очень сильно что-то мне напоминает. Я уже где-то видел это, или что-то похожее. В это трудно поверить, поскольку сцена такая странная, и тем не менее я в этом уверен. И тут я вспоминаю. Это было в фильме «Экзорцист». Сара напоминает мне маленькую девочку, одержимую дьяволом, которая передвигала мебель. Та девочка была привязана к своей кровати, в точности так, как Сара прикована к кушетке. Я – священник, читающий Библию в попытке изгнать дьявола святыми словами, в то время как девочка-дьявол говорит со мною, стараясь соблазнить меня, и ее лицо – маска зла. Девочка и священник говорили вместе, обращаясь друг к другу, и каждый старался победить другого.

И вдруг Сара перестает тащить кушетку. Она теперь так близко от меня, что, если вытянет ногу, то коснется моей ноги кончиками пальцев. Она лежит передо мной на спине, тяжело дыша, потом говорит:

– Он закончил свое письмо. Он раскрыл всю правду, и он смотрит на нее сверху вниз, зная, что сейчас должен отвезти ее домой, но он просто не знает, сможет ли это сделать, потому что как только он снимет с нее наручники, она набросится на него, и тогда он не в силах будет ей противиться, так зачем же даже пытаться? Да, зачем даже пытаться? Но сейчас ему в самом деле следует снять с нее наручники. Наверно, ее запястья содраны из-за того, что она так далеко тащила на себе эту тяжелую кушетку, а он не так жесток, как кажется, у него благородное сердце под суровой мужественной внешностью. Ему действительно следует взглянуть на ее маленькие запястья. Возможно, они кровоточат, и тогда у него будут неприятности с ее матерью. Он должен обработать эти запястья, если они кровоточат, пока в них не попала инфекция с грязного пола. И тогда он встает.

Мину сидит на пороге кухни, с безопасного расстояния глядя на Сару. Кажется, она сейчас забыла о своей течке. Происходит что-то совсем уж странное на ее вкус.

Сара делает паузу.

– Он встает! – повторяет она, на этот раз громче. Помолчав еще немного, тихо говорит: – Джереми, пожалуйста, встань.

Я встаю.

– И подходит к ней, – продолжает она.

Я медленно, тихо подхожу к ней и стою в изголовье, возвышаясь над ней и глядя вниз.

– И приседает у самого ее лица.

Я наклоняюсь.

– И ощущает жалость в своем сердце. Он хочет шлепнуть ее, чтобы подбодрить, но не знает, по какому месту шлепнуть, ибо вся она эротична в своей наготе, и поза ее тоже эротична. Тогда он вынимает из кармана маленький ключик и отпирает ее наручники.

Я отпираю наручники.

– Он смотрит на ее запястья, – говорит Сара, – и видит, что они покраснели и сильно раздражены, но не кровоточат.

Я смотрю на ее запястья. Она дала точное описание.

– Она садится, – продолжает Сара и садится, – и долго смотрит ему в глаза сквозь дырки в маске Микки-Мауса.

Сара смотрит мне в глаза.

– Она встает и заставляет его встать.

Сара встает, берет меня за руку и заставляет встать. Я сдаюсь.

– Она ведет его в спальню, – говорит Сара и ведет меня в спальню. На полпути она останавливается и поправляется: – Он ведет ее в спальню.

Я веду ее в спальню. Сара говорит:

– Она хочет, чтобы он проветрил ее шерсть тем способом, каким настоящий мужчина проветривает шерсть настоящей женщины.

Я спрашиваю:

– Не так, как в прошлый раз?

– Спросил он. «Нет, – ответила она. – В прошлый раз мы проветривали друг другу шерсть тем способом, которым женщина проветривает шерсть мужчины».

– В самом деле? – спрашиваю я. – Ты это видишь таким образом? Ты думаешь, что именно так женщины занимаются любовью с мужчинами?

– Спросил он. «Ну, если это и не так, – ответила она, – то в крайнем случае это способ, которым маленькие девочки занимаются любовью с мужчинами».

Я должен заниматься с ней любовью тем способом, каким настоящий мужчина занимается любовью с настоящей женщиной. Но она же не настоящая женщина. И, как я полагаю, мне могут возразить, что и я не настоящий мужчина.

Я надеваю презерватив, и ложусь на нее, и занимаюсь с ней любовью. Мину смотрит, как я занимаюсь сексом с этой мышью. Мне нестерпимо хочется поцеловать Сару, но я не осмеливаюсь снять с нее маску из страха увидеть совсем юное лицо. Я просовываю язык в прорези для глаз и для рта и сильно режусь об острый край пластмассовой маски возле одного из глаз. Язык начинает кровоточить, капли крови падают на маску и катятся по ее щеке. Кажется, будто Микки-Маус плачет кровавыми слезами, и это сильно мешает мне, так что я закрываю глаза и сосредоточиваюсь на том, чтобы быть настоящим мужчиной.

Потом Сара идет в ванную, включает душ и остается там полчаса. Я начинаю нервничать, поскольку вскоре может прийти домой Шарлотта. Когда я стучу в дверь и спрашиваю Сару, почему она так долго, она отвечает: «Ты имеешь что-нибудь против? Я мою свое женское». Я прошу ее поторопиться, но она не торопится, и наконец я прошу ее прекратить принимать душ, но она возражает, что еще не закончила мыть свое женское. Так что в конце концов я беру нож, чтобы открыть дверь, опасаясь, что что-нибудь не в порядке. Сара сидит на унитазе, закрытом крышкой, читая мой детский дневник, который сняла с потолка.

– Эта история о маленьком белом слоне очень интересная, – замечает она.

– Да, – соглашаюсь я, отбирая у нее дневник и закрывая его.

– У тебя все еще есть этот слон?

– Да.

– Ты когда-нибудь загадываешь ему желания?

– Нет, конечно, нет.

– Можно мне на него взглянуть?

– Нет. Я не знаю, где он, и мне нужно сейчас отвезти тебя домой.

Я отвожу Сару домой на такси. Перед тем, как выйти, она говорит:

– Завтра мама уходит из дому на целый вечер со своими друзьями. Я хочу, чтобы ты навестил меня около пяти часов и снова проветрил мне шерсть.

– Нет, я не приеду, – решительно возражаю я.

– Я буду ждать, – отвечает она и выходит.

Водитель такси с подозрением смотрит на меня в зеркало заднего обзора, нахмурившись, как мне кажется. Затем я возвращаюсь домой.

Я еще не послал письмо Генриетте, потому что мне нужно решить, не лучше ли позвонить ей.