Обожание

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

ЭЛЬКЕ

Признаюсь, ваша честь, я ничего не знала о том, что происходило в тот вечер между Франком и Фионой. И не только в тот… Но мы вообще многого не знаем… Скажите мне, сами-то вы в курсе всех проблем, маний и душевных горестей ваших близких?.. Одни дураки верят во всезнайство. Разве стать умным не значит признать свое невежество? Поскольку мы призваны говорить здесь правду, заявляю: в тот вечер, после прогулки по кладбищу, у меня было одно-единственное желание — заняться с Космо любовью.

И попрошу без гнусного хихиканья. Я не больная, и Космо здоров, что бы там ни говорил Франк. Просто когда смотришь на смерть с близкого расстояния, изо всех сил цепляешься за жизнь, жаждешь той ее полноты и буйства, о которых говорила Глициния, потому-то на похороны и приносят цветы, они — органы размножения. Жизнь скоротечна, а смерть вечна, вот человек и пытается победить вечность мимолетностью, утопить эту пустоту без цвета и запаха — вечное небытие — в ярких сияющих красках и крепких ароматах жизни «здесь и сейчас»: секс, цветы, жадное желание, влажная кожа, щеки горят, пот, сперма, стук сердца, стоны и крики. Да, мы живы и кричим об этом: смотри, любовь моя, смотри, мы все еще живы!

Я однажды читала репортаж из вьетнамской деревни, которую уничтожили американские солдаты: рехнулись от страха и перебили мирных жителей. Женщина-репортер рассказала, что через несколько месяцев после трагедии большая группа журналистов отправилась во Вьетнам и им показали вскрытую могилу, куда сбросили сотни трупов мужчин, женщин и детей. Увидев весь этот кошмар, они прямо на краю разверстой могилы устроили настоящую оргию. Репортеша написала, что они делали это помимо своей воли: ужасающее свидетельство смертности человека пробудило в них немыслимый сексуальный голод, и они предались свальному греху. Как будто кричали в лицо смерти: Жизнь! Жизнь! Жизнь!

Я не сравниваю свое чувство со столь экстремальной ситуацией, ваша честь, и все-таки в тот вечер я очень сильно хотела Космо. Но дети были дома, и их присутствие было почти осязаемым — из-за болезни Фионы и невыносимого настроения Франка. Я люблю своих детей, ваша честь, Бог свидетель, как сильно я их люблю, но в тот вечер мне хотелось, чтобы они оказались у отца, в Верхних Альпах. Они не давали мне дышать. Ну вот, я это сказала. Дети перекрывали мне кислород.

К десяти я сделала для них и с ними все, что могла. Накачанная лекарствами Фиона дремала у себя в комнате. Франк поужинал. Он так явно осуждал меня и негодовал, что я не решилась зайти пожелать ему спокойной ночи. Если бы я только могла почитать ему на ночь! Но он больше не желал слушать сказки… Если бы он разрешил приласкать его… если бы мы устроили шурум-бурум, как когда-то (мы катались по ковру, как борцы вольного стиля, чем безумно раздражали Михаэля)… но он не хотел. Франк перестал быть ребенком — ему исполнилось одиннадцать. А в одиннадцать ты слишком большой для шумных игр с матерью.

Как должна вести себя мать с сыном-подростком, лишившимся отца? Как пробить стену молчания и коснуться его души? Как утешить мальчика, как вселить в него уверенность, если больше не можешь обнять его и прижать к груди, если он уворачивается даже от легкого поцелуя на ночь?

ЛАТИФА

Если меня снова не перебьют, скажу, что, когда мать принимает у себя любовника, она не наладит отношений с сыном. Я потрясена, ваша честь, тем, что узнала тут о поведении французских матерей. Эта Эльке и эта Вера, они ведь все портят, для меня и моих подруг такое немыслимо — мы носим наших мужей на руках, делаем все, чтобы поддержать семью, а они сами ее рушат, а потом удивляются! Мы с тяжелым сердцем наблюдали, как замыкаются в себе и угасают наши мужья, потому что здесь, во Франции, они не мужчины, а эти нарочно гонят своих мужчин! Да будь у Касима отец, он никогда не попал бы в тюрьму, так-то вот, я говорю чистую правду и, что бы ни сделал Касим, я люблю его также сильно, как ваша матушка любит вас. Матери любят своих сыновей, ваша честь. Но мальчик без отца — что твоя петарда с зажженным фитилем — неминуемо взорвется.

ЭЛЬКЕ

Да, Латифа. Нашим сыновьям на роду было написано сойтись. И они сошлись — на наше общее несчастье. Но в то время, о котором я говорю, они еще не были знакомы.

ЛАТИФА

Как это не знакомы? Вы же поклялись говорить правду, мадам! Ваш Франк не знает моего Касима?

ЭЛЬКЕ

Мы рассказываем эту историю для судьи. Понимаете? Сначала одно, потом другое — все по порядку.

ЛАТИФА

А-а-а, я поняла. Сначала одно, потом другое. Они еще не знакомы, Касим и Франк, они еще не родились. Тогда послушайте, прошу вас: мой муж переехал жить в средний город в 60-х, это было до того, о чем вы сейчас рассказываете значит, сейчас моя очередь, и я не понимаю, почему никто мне не сказал, нехорошо.

Хасану тогда было двадцать четыре года, и у него были красивые черные усы и черные глаза, блестящие, как ночной костер в пустыне. Я знала его всю свою жизнь — он мой двоюродный брат, в четырнадцать лет я была влюблена в Хасана, обожала его, он не умел ни читать, ни писать, но знал наизусть много стихов, и я слушала их, и щеки у меня горели: Сегодня она взяла в плен мое сердце, / Газель, пришедшая с Арафата. / Подруги шли вместе с ней, / К колодцу, медленным шагом. / И платье ее было из чистого шелка, / Из пестрого шелка, / И бусы блестели на шее. / Как забыть мне мою газель?/ Она — моя жизнь…[5]Когда в один прекрасный день отец отвел меня в сторону и сказал: «Латифа, мы с братом решили, что ты выйдешь замуж за Хасана, это хорошая партия…» — мое сердце от счастья забилось в груди, как испуганный козленок. Но отец продолжил: «Ты знаешь, в какой нищете мы живем, жизнь сурова, слишком сурова, дела идут даже хуже, чем после войны, поэтому, когда вы с Хасаном поженитесь, он уедет во Францию делать шины, потому что все французы в том городе делают военные самолеты, а людей, чтобы делать шины, не хватает. Надолго он там не задержится — заработает денег для семьи и вернется, а ты пока будешь жить с его родителями…»

Не беспокойтесь, ваша честь, я не стану утомлять вас деталями, но накануне отъезда Хасана во Францию — я уже переселилась к его матери — он пришел попрощаться и вынул из джеллабы[6] изумительный нож, длинный и очень острый, с рукояткой, сделанной из козьего рога. Посмотри, сказал он, этот нож живет в моей семье больше ста лет, я получил его от отца, а он — от своего. Доверяю его тебе, Латифа, этот залог моей любви будет когда-нибудь принадлежать нашему сыну.

И он уехал.

НОЖ

Твердой и уверенной была рука, воткнувшая меня в тот день в живот Космо: казалось, мастер сделал его по мерке той ладони. Такая удобная хватка, ваша честь, не слишком жесткая, но и не вялая. Нет ничего противнее потной ладони, дрожащей руки, которая еще не решила, что будет с вами делать и будет ли вообще. Та рука не была ни влажной, ни скользкой, ее облегала перчатка из розового шелка — такого тонкого, что я чувствовал, как напрягаются мускулы… В руке ужасно много мускулов…

ЛАТИФА

Прошу вас, ваша честь, прикажите этому Ножу замолчать! Его очередь давать показания подойдет еще очень нескоро!

Я продолжу. То, о чем я уже рассказала, происходило в 1965 году, а мой первенец, Касим, родился в 1966-м. Каждые два года муж возвращался на родину, а уезжая, оставлял меня беременной, благодарение всемилостивому Аллаху, так что, когда в 1974-м Хасан позвал меня к себе, у меня было четверо детей — два сына и две дочери. Мы плыли на корабле, ехали на одном поезде, потом на другом и наконец добрались до Шанселя. Когда я еще жила в Алжире, муж объяснил мне, что это название переводится как «Удача», очень большая удача, но, попав сюда, я поняла, что на самом деле означает это слово. Здесь все шатаются, ваша честь, тут просто невозможно ходить прямо. Смотрите, я изображу вам на пальцах план города: вот центр с собором, дворцами эпохи Возрождения и красивыми домами с фахверковыми стенами, а Шансель здесь, на севере, чтобы попасть туда, нужно перейти через железнодорожные пути, потом через кладбище, мимо тюрьмы, товарной станции; на востоке находится парижская трасса, а за ней река! Все мы, тридцать тысяч жителей Шанселя, заперты в таком треугольнике… Горе мне! Брожу одиноко / Среди тьмы незнакомых людей / У каждого свой удел, своя судьба / Все в руках милосердного Творца… Вначале все было неплохо, здесь кипела жизнь, в среду утром на рынке можно было встретить людей с разным цветом кожи, говорящих на двадцати разных языках, нам с подругами было интересно, хоть мы и скучали по родной деревне… Но я позволю себе заметить, ваша честь, что французскому президенту пришла в голову странная идея (муж сказал мне, что это воля судьбы, но позже я поняла, что так звали президента — Жискар Д’Эстен[7]) — привезти сюда семьи алжирцев в тот самый момент, когда рухнула экономика. Надеюсь, мне не нужно давать вам урок истории? Нефтяной кризис, увольнения, безработица, дела в Шанселе шли все хуже с каждым днем, те, кто мог уехать, уехали, и в конце концов остались одни арабы. Как капризно и многолико время / В нем корни счастья и несчастий… Хасана уволили с завода, взамен он нашел только работу мусорщика, ничего постыдного в ней нет, но мы жили на его зарплату, семья росла — у нас было уже восемь детей, а в квартире было четыре комнатушки, другой мы себе позволить не могли, за эту-то платили шестьсот франков в месяц, нет, я вовсе не хочу запутать вас, ваша честь, вы, верно, хотите спросить, как все это связано с Космо, но связь есть, все в этой жизни связано, и я хочу объяснить вам, почему Хасан с годами становился все более замкнутым и молчаливым.

В 1979 году судьба нанесла нам совсем страшный удар: муж упал с грузовика, повредил три позвонка, его плохо прооперировали, и он остался кособоким, не мог запрыгивать в мусоросборочную машину, и его сделали подметальщиком в старом городе, а это очень тяжелая работа, приходится ездить на двух автобусах, и он так выматывается за день, что вечером не хочет говорить ни со мной, ни с детьми, надевает джеллабу и садится — на скамью на улице, если погода хорошая, или у окна в кухне, если идет дождь. Сидит и смотрит, но смотреть-то не на что, ваша честь, разве что на дома и небо, а оно всегда либо серое, либо белое, и так он сидит часами, положив ногу на ногу, ничего не делает, курит и смотрит в пустоту, ему теперь сорок лет, усы у него поседели, Хасан ничего не говорит, но я знаю, что, глядя на решетки на окнах домов напротив, думает он о стихах и о ночах в пустыне. Мои глаза оплакивают родину предков, /Любовь к ней живет в душе… моего существа… Нет, я не пытаюсь вас разжалобить, просто хочу объяснить, почему все годы Касим почти не слышал отцовского голоса…

Мой старший сын рано отбился от рук, в десять лет он уже болтался со взрослыми, в одиннадцать — курил сигареты и гашиш, в двенадцать — воровал в магазинах и то и дело попадал в полицию. Скажите мне, ваша честь, что, ну что я могла поделать, скажите?

Ну все, молчу. Я понимаю, что отняла у вас много времени, но это потому, что меня все время перебивали, вот и накопилось.

ЭЛЬКЕ

При всем уважении одной матери к другой, пусть даже в том, что нас связывает, много горечи и боли, я хотела бы продолжить свой рассказ с того самого места, на котором остановилась, — история Латифы была столь драматична, ваша честь, что вы могли забыть, о чем я в тот момент говорила, так что позволю себе освежить вашу память, — итак, я на цыпочках вышла из комнаты сына, чтобы вернуться к любовнику.

Боже… Тишина. Наконец-то.

Теперь я должна была мгновенно перемениться, зазвучать в другой тональности, возвести вокруг моей комнаты толстые стены из мрамора, чтобы материнские заботы не просочились в любовное пространство.

Я повернула ключ в замке, несколько мгновений постояла у двери с закрытыми глазами, освобождая голову от ненужных мыслей, а когда обернулась — о, чудо! — увидела, что Космо расставил повсюду горящие свечи. Это напомнило мне детство — торжественную службу в церкви на Рождество и Пасху. Я ни в коем случае не хочу оскорбить чувства верующих, ваша честь, но волнение, охватившее меня в тот момент, было сродни религиозному экстазу, когда осознаешь, что приближаешься к чему-то священному и каждое мгновение следующего часа, каждое слово, каждый жест будут наполнены смыслом…

Космо медленно раздевал меня, целуя мои плечи, живот, бедра, хотя сам одежды не снимал… и я начала таять, талый снег растекался по моим векам, но… не стану продолжать, ваша честь, вам недосуг… мгновение спустя Космо встал, чтобы раздеться, а я лежала с закрытыми глазами, слушая, как звякнула пряжка ремня, коротко вжикнула молния брюк, упала с легким шорохом на пол рубашка… Космо хрипло дышал, я постанывала от нетерпения, и он наконец лег рядом — теплый, совершенно голый, — навалился на меня своей тяжестью и поцеловал в губы, еще и еще раз, и… на этом все закончилось.

— Мне очень жаль, — прошептал он.

— Но… что случилось?

— Так бывает.

Мы лежали рядом, на спине, и смотрели в потолок, на котором танцевали тени от горевших свечей. «Эти тени реальны?» — подумала я. Меня это действительно интересовало, ваша честь, не то чтобы я хотела поменять тему. Реальны или нет? А пламя свечей? А сами свечи… до того… как сгорят… пока горят и потом? А любовь? Безумная любовь, которую я чувствую к этому актеру?

— Всегда так? — спросила я после долгого молчания, не зная, что надеялась услышать — да или нет.

— Нет, — ответил Космо своим обычным голосом — мягким, ломким, обожаемым.

Мы снова замолчали, но из глубины этого молчания всплывали новые слова, идеи, картинки. (Как бы мне сейчас хотелось оказаться в другом месте. Может, я нужна Фионе? Или пойти проверить, крепко ли спит Франк?)

— Это как на сцене, — сказал он наконец. — Чем сильнее боишься провала, тем вернее провалишься.

— Мое тело — не сцена, Космо, — ответила я. — Тебе нет нужды здесь блистать… Театр и любовь — разные вещи.

Он ничего не ответил, и последние слова гулким эхом отдались у меня в голове: Театр и любовь — разные вещи.

— А… когда ты можешь?

ФРАНК

Ну, скажите на милость, зачем вы все это слушаете? К чему вам знать, ваша честь, что у клоуна-развратника не вставало на мою мать?

В конечном счете крестьянская философия не так уж и плоха.

Какое вам дело до наших историй? Да кто вы такой, чтобы мы выдавали вам все самые заветные тайны? Мы-то ведь о вас ничего не знаем: ни имени, ни национальности, ни даже пола. Сидите тут и молчите. Удобная позиция! Да плевать я на вас хотел!

РОМАНИСТКА

Спокойствие, Франк! Таковы правила игры. По закону нет судьи — не будет и слушания дела.

В то же время, ваша честь, должна признать, что понимаю чувства Франка. Уж очень неравное у нас положение: мы тут раздеваемся — в прямом и переносном смысле этого слова, а вы храните холодную безучастность, скрываете от нас свое лицо, мы ничего не знаем о вашей семье, о вашем прошлом… А ведь вы тоже отдельная личность, со своей отдельной историей, которую составляют отдельные факты: родители, пеленки, поцелуи, разочарования, удары, унижения, встречи, ласки, чтение, еда, закаты…

Как же я смогу убедить вас в том, что для меня действительно важно, если ничего не знаю о вашей личности? Как доверю вам самое дорогое — жизнь моих персонажей? Сумеете ли вы понять их, полюбить и обессмертить? Достойны ли вы такой миссии?

Ваше молчание меня иногда пугает.

ЭЛЬКЕ

— А… когда ты можешь? — спросила я.

— Это допрос?

— Нет.

— Почти всегда.

— И еще недавно мог?

— Конечно, Эльке. И недавно тоже.

Теперь его слова эхом отозвались у меня в голове. И недавно тоже.

Было ли это жестоко? Был ли Космо жесток со мной? Не думаю. Я едва дышала, но мое сердце колотилось, как бешеное.

— И… с кем? — прошептала я.

Космо приподнялся на локте, и я ощутила на лице ласку его взгляда — вот так в первый вечер в «Фонтане» он ласкал глазами мое тело. Подперев голову правой рукой, он гладил меня левой по волосам, убирая пряди со лба. Я пыталась читать его мысли, вглядываясь в глубину зрачков, но лицо его оставалось в тени.

«Реальны ли тени? — снова подумала я. — Лицо Космо в тени — это его лицо? Человек, лежащий со мной в постели, — это Космо?»

ФРАНСУАЗА

Извините, что перебиваю, ваша честь, но… со мной… тремя днями раньше, у него все прекрасно получалось.

ЭЛЬКЕ

Франсуаза, как рассказал мне Космо, была билетершей театра на Монпарнасе, где он в тот месяц выступал. Женщина лет двадцати, хрупкая и, скорее, незаметная — хотя для Космо незаметных людей не существовало. «Франсуаза старательно прячет свою красоту под длинной челкой и очками — так он мне сказал. — Но со мной этот номер не проходит — я ее разглядел…»

ФРАНСУАЗА

Он пригласил меня в «Селект», и мы разговорились…

ЭЛЬКЕ

Она рассказала ему свою жизнь. Ее отец был художником, одним из сонма неудачников, отирающихся на Монпарнасе, а мать содержала семью на жалкую зарплату почтовой служащей. Когда Франсуазе исполнилось пятнадцать, отец попросил ее позировать ему под тем предлогом, что услуги натурщиц слишком дороги. Мать протестовала, но пятнадцатилетняя девочка в последнюю очередь думает о том, как угодить мамочке, и Франсуаза поспешила согласиться.

ФРАНСУАЗА

Да.

Я часами позировала отцу обнаженной в его мастерской, мы были одни, по радио звучали песни, дождь бил по стеклу, и я чувствовала… так много вещей. Все было прекрасно, ясно и светло. Мой отец возбуждался. Он хотел меня, и его желание передавалось руке и кисти, выплескиваясь на холст. Ближе к вечеру он начинал работать со все возрастающей страстью, мазки становились ярче, он мгновенно угадывал цвет, рука его была твердой и точной… Те мгновения были незабываемы, ваша честь.

ЭЛЬКЕ

С тех пор прошло десять лет. Отец Франсуазы умер, мать снова вышла замуж. Франсуаза писала диплом по языкознанию и работала билетершей, чтобы платить за учебу; незабываемые мгновения остались в далеком прошлом. Но любовь — загадочная вещь, ваша честь. Загадочная и заразная. Можете сами догадаться (не сейчас! торопиться некуда!), каково мне было в ту ночь, когда мой любовник описывал свои недавние любовные утехи с парижской билетершей, на которые его вдохновило желание, которое десять лет назад испытывал к своей дочери художник-неудачник…

САНДРИНА

Это омерзительно!

Я и тогда, ваша честь, считала что Космо плохо обращается с Эльке, но теперь я просто шокирована. Мало того что этот человек обманывал мою подругу — он похвалялся перед ней своими победами, и это его возбуждало. Прошу прощения, возможно, я всего лишь ограниченная мещанка, но… Эльке, Боже мой… Я была на восьмом месяце второй беременности и часто между двумя вызовами к пациентам заходила повидать ее в «Фонтан». С трудом забиралась на табурет — огромный живот упирался в стойку, я не знала, куда его деть и как повернуться, — и говорила: «Это твоя жизнь, Эльке, но ты должна думать о детях, об их будущем и не можешь позволить себе жить беззаботно, как птичка на ветке! Ты еще достаточно молода, сколько тебе сейчас? Видишь, я права — ты молода, красива, можешь снова выйти замуж, не работать же тебе до конца дней официанткой! Ты любишь Космо — конечно, любишь, трудно этого не заметить, думаю, у нас в округе это ни для кого не секрет! — но что такое любовь? Уж извини, но ты не глупая девчонка и не можешь позволить себе предаваться безрассудному чувству! Космо — очень мил, кто бы спорил, но реальная жизнь есть реальная жизнь, и ее нужно планировать, у вас есть планы?»

Она ответила — тихо, подмигнув, как заговорщица:

— Да. Мы планируем любить друг друга вечно.

— Правда? Так почему бы вам не пожениться?

— Для чего? Детей у нас ровно столько, сколько нужно: у меня — двое, у него — ни одного.

— Но вы хоть собираетесь жить вместе?

— Нет. Как живем, так и будем жить.

— Эльке, прости за прозу, сейчас ты скажешь, что во мне говорят гормоны беременной женщины, но, если я правильно поняла, этот человек намерен… ну… проводить с тобой недели две в год, так? Я не ошибаюсь? Да ладно, брось свои загадочные улыбочки, да или нет? Хочешь заставить меня поверить, что все, чего ты заслуживаешь, это четырнадцать дней любви в год? Что ты готова этим удовлетвориться?

Тут разговор начал увядать, потому что Эльке сказала:

— Когда Космо со мной, Сандрина, я не слежу за временем, как за песочными часами, из которых утекает песок, крупинка за крупинкой, и скоро вытечет совсем, ах, бедная я, бедная, меня снова бросили, и я обречена жить воспоминаниями и надеждами, вздыхать, томиться и чахнуть, считая дни до его возвращения.

Я спросила:

— Так что же у вас за отношения?

Она ответила, слегка пожав плечами:

— Он делает меня счастливой.

— Ты живешь в мире грез, Эльке.

— Я люблю мир, в котором живу.

— Мечты бывают опасными.

И тут она не сдержалась:

— Реальность тоже, доказательство налицо, на лице.

Она тут же спохватилась:

— Прости, прости, мне очень жаль…

Но слово не воробей.

Доказательством Эльке называла солнечные очки, которые я надела, чтобы скрыть синяк под глазом, который поставил мне накануне вечером муж. Эльке знала, что Жан-Батист пьет уже несколько месяцев, а возвращаясь вечером с завода, бьет меня, иногда даже при маленьком Эжене, я рассказала ей об этом, взяв клятву молчать, и она не должна была напоминать мне о моей беде, подруги так себя не ведут, мне было трудно простить, очень легко чувствовать себя выше всех, имея воображаемого любовника! Он-то не наставит вам синяков! Я обиделась, ушла из «Фонтана», и мы с Эльке не разговаривали до самых моих родов, но, когда она пришла навестить меня, мы сделали вид, что ничего не было.

— На сей раз девочка! — воскликнула она.

— Ну да, дочка!

— Как назовешь?

— Леонтина.

Мы переглянулись и обе подумали: какое будущее уготовила жизнь маленькому существу, чей отец бьет мать?

КОСМОФИЛ

Если позволите, ваша честь^-, мне кажется, что мы слишком подробно описываем интимную жизнь Космо, хотя она попросту смешна…

ЖЕНСКИЙ ХОР

Смешна!!!

КОСМОФИЛ

… и мало говорим о том, что делало его великим в глазах публики, — я имею в виду гений артиста.

Если я правильно понял, мы добрались до середины 1970-х. В то время началась ливанская война, и я хотел бы рассказать вам о скетче, который Космо играл на эту тему: старый рыбак встречает приятеля в порту Библоса и узнает от него, что страна воюет.

Он не понимает.

Я воюю? Это я-то воюю?

Он разглядывает свои ладони, подошвы, шарит между пальцами, осматривает свои зубы в зеркале, изгибается, корчится, пытаясь увидеть собственную спину… Потом его глаза пытаются взглянуть один на другой, и он опасно косит… В самом конце номера зрителям начинает казаться, что глазные яблоки смотрят в глубь черепа, пытаясь разобраться, что происходит в мозгу…

Я воюю.

ЭКСПЕРТ-ПСИХИАТР

Ни одну деталь нельзя считать пустячной, ваша честь, все взаимосвязано, вы согласны? Космофил только что говорил тут о жизнетворчестве или творчествожизни, частная жизнь и жизнь на миру у этой личности были перемешаны, вернее, существовали в непрерывной связи, подобно двуединым сторонам ленты Мёбиуса. Похоже, что, разрываясь между матерью и отцом, Космо принял решение (конечно, неосознанно!), что не будет никем, но зато станет вместилищем других людей: женщин, мужчин, французов, иностранцев, стариков, детей… В шестнадцать лет он пережил своего рода второе рождение: отказавшись от имен, данных матерью и отцом, он родил сам себя, взяв псевдоним Космо. Одно преимущество у этого имени точно есть — оно говорящее! Наш герой не хотел быть просто артистом, творческим человеком, он возжелал стать творцом, способным воплотиться в любое свое создание — одушевленное или нет. По многочисленным свидетельствам, в способности Космо к перевоплощению было нечто пугающее: он мог за долю секунды войти в образ другого человека, меняя голос, выражение лица, жесты, позу, он становился то неторопливым ливанским рыбаком, то маленькой испуганной девочкой, то китайским пограничником, то верблюдом, то пирамидой… Без малейшего труда он вселялся в людей, с которыми никогда не встречался, их сущность становилась его сущностью, их мозг — его мозгом. Если мне будет позволено прибегнуть к метафоре (сам Фрейд часто так поступал!), Космо, чтобы создать свою личность, брал тысячи цветных нитей и ткал из них огромный пестрый ковер… Пользуясь классической терминологией, скажу, что он стремился следовать девизу Теренция[8]: «Ничто человеческое мне не чуждо». Врачи называют это манией величия.

ЛАТИФА

Я говорю по-французски, но сейчас я в растерянности. Вы-то понимаете хоть что-нибудь?

ЭКСПЕРТ-ПСИХИАТР

Подчеркнем одну интересную деталь: у свидетельницы Эльке складывались с Космо особые отношения, причем в двух взаимосвязанных, на мой взгляд, областях: в том, что касалось половой потенции и родной деревни. Насколько нам известно, Эльке — единственная женщина, с которой у Космо в зрелом возрасте были сложности с сексом. Она же была прямо связана с его крестьянскими, простонародными корнями. Только она знала все о его мужских подвигах и профессиональных планах. В отношениях Космо и Эльке слово заменило сперму — этот феномен замещения подробно описан в трудах психоаналитиков. Не случайно в диалоге о страхе, который только что пересказала нам Эльке, он сравнивал ее со сценой. Сексуальная компонента его спектаклей всегда была совершенно очевидной: два, три, четыре года подряд, вводя себя в псевдоэротический транс, Космо говорил со зрителями, забрасывая их словами, перлами, семами[9], вы не хуже меня знаете этимологию, ваша честь! — а публика в темноте зала, пассивная, притихшая, трепещущая от желания, наэлектризованная ожиданием и готовая реагировать, млеть, кричать и смеяться — совсем как женщина под ласками любовника, — напоминала гигантскую вагину, жаждущую оплодотворения, и Космо сеял в нее семена мудрости.

За долгие годы, что длилась их связь, Эльке стала для Космо чем-то вроде примитивных подмостков (уж простите за каламбур, но ведь и Фрейд этим не гнушался!). Он не мог заниматься с ней любовью, потому что она жила в той же деревне, что и его родители, потому что она все о нем знала и — главное — потому что, как она сама неоднократно заявляла (я записывал), она воспринимала его как сына. Эльке рассказывала ему сказки — как своим детям; во сне он выглядел ровесником Франка; был почти невесомым и так далее и тому подобное. В конечном счете половой акт с Эльке должен был казаться Космо подобием инцеста, и…

ЭЛЬКЕ

Простите, ваша честь, я знаю, что мы должны позволить каждому свидетелю высказаться до конца, но в том, что говорит эксперт-психиатр, нет ни малейшего смысла. Ни малейшего.

Мы с Космо много раз занимались любовью. Много, много, много раз. Пока что речь здесь шла о первых робких шагах, я уверена, что у многих начиналось точно так же, но люди стесняются и никогда не говорят об этих неловких попытках, бессвязном лепете, слепой возне… Но в конце концов все налаживается. Сказать, что у нас все «наладилось», — значит ничего не сказать!

ГЛИЦИНИЯ

Я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть эту версию событий, ваша честь. После той первой ночи, которую я вам описывала, ставни на окнах комнаты Эльке всегда были наглухо закрыты.

ЭЛЬКЕ

Он любил меня жадно и нежно, он все во мне любил. Ни одна деталь моей жизни не оставляла его равнодушным. Однажды, после дня рождения Франка — ему исполнилось двенадцать лет, — Космо даже попросил рассказать, как я рожала. Можете себе представить, ваша честь? Уму непостижимо! Чтобы мужчина просил любовницу в деталях описать ему, как выходили из ее лона дети зачатые от другого?

ХОР ЖЕНЩИН

О, да, он был такой, наш Космо!

Каждая из нас сможет дать показания, так ведь? Мы ждем уже очень долго, дни проходят за днями, нам не терпится, ведь сказать нужно так много! Неужели никому, кроме Франсуазы, не будет позволено приобщить к делу свою страсть к Космо? Это недопустимо! Все мы его любили, и он любил всех нас, и мы умираем от желания рассказать об этом суду!

Мы не ревновали его друг к другу. Разве можно было просить этого мужчину ограничить, обеднить, сковать самого себя, любя одну-единственную женщину? Да нам такое и в голову не приходило! Ни одна не чувствовала себя обделенной, Космо давал каждой из нас больше, чем она получала от любого другого мужчины. Да, он нами жонглировал, но никогда не стравливал, чувствовать себя мячиком в руках такого жонглера было счастьем! Для других мужчин мы были зеркалом, боксерской грушей, точилкой (ну да, карандашной точилкой), матерью, шлюхой… а он…

Господи, да как же вам объяснить? Он знал, что физическая любовь — это чудесное, волшебное проявление души через плоть. Каждое человеческое существо уникально в сексе. Секс — это бескорыстный дар, это сама красота. Скажите, ваша честь, упивался ли кто-нибудь по-настоящему — будь то мужчина или женщина — вашим телом (оно ведь у вас есть)? Мы вам этого искренне желаем, хоть и не уверены, как ни печально, что это возможно. Космо присутствовал, вот точное слово: большинство мужчин, лежа с женщиной в постели, мыслями находятся в другом месте… большинство — но не Космо. Он смотрел на нас, понимаете? И — что еще удивительнее — смотрел на себя, на собственное тело, и смеялся вместе с нами над его недостатками. Он любил наши тайные запахи, ведь каждая женщина пахнет по-особому. Любил наши тела, рожавшие и нерожавшие, увядшие, морщинистые или гладко-шелковистые…

ДОН-ЖУАН

Господь милосердный, атмосфера в этом зале становится зловонной. Это омерзительно, ваша честь, я вот-вот лишусь чувств и прошу позволить мне удалиться. Прощайте!

ХОР ЖЕНЩИН

Ну конечно… Дон-Жуан бежит прочь, как всегда!

Дон-Жуан никогда не любил женщин, ваша честь, любовь — не по его части, и он это знает Дон-Жуан стремится к метафизической цели, и женское тело для него — лишь средство ее достижения. Тогда как Космо… ах, Космо! В каждой женщине он любил именно ее тело, потому что оно отражало ее историю: цвет кожи напоминал о пришедших издалека предках, шрамы — о болезнях, родах и дыхании смерти… Под взглядом Космо, в объятиях Космо ни одна женщина не могла быть уродливой. Все мы были прекрасны! Каждая жизнь — уникальная, хрупкая, трепещущая — прекрасна, ибо она — частица бесконечности, вкрапленная в малый отрезок времени. Рядом с Космо все, чего мы обычно стыдились в своем теле, становилось предметом гордости, потому что об этом можно было говорить. Если вы говорите и вас слушают, все выглядит краше, Космо был благодарным слушателем, и мы чувствовали себя желанными и захлебывались от страсти! Мы приникали к нему, ваша честь, и целовали его пенис, и он расцветал под нашими губами и в наших ладонях, он показывал нам свое наслаждение, а чем сильнее наслаждение, тем меньше нужны слова, и тогда рождается доверие, мы знали, что Космо не отдаляется, как это делают почти все мужчины, а, напротив, приближается, проникает в нас, да! в заветную глубину существа, туда, где каждая женщина любит себя, туда, где она — сама любовь…

Он нас не обманывал. Нет. Ни одну из нас.

РОМАНИСТКА

Я понимаю — о, как я вас понимаю, подруги! Конечно, ваши истории прекрасны, многие из них мне известны, я знаю — если женщина была любима Космо, ей хочется поведать об этом, взяв в свидетели небо… Увы, мы не можем выслушивать показания каждой из вас, это было бы чистым безумием. Возможно, в следующий раз, на другом слушании! Главная история уже завела нас в жуткие дебри, кажется, будто мы плывем по реке с бесчисленными ответвлениями и ручейками… Сожалею, но мы готовы выслушать лишь показания, имеющие непосредственное отношение к трагическому развитию событий.

БАТОН

Что значит «прямое отношение»? Я задаю этот вопрос, потому что имел честь быть, так сказать, действующим лицом этой истории. Я не так красноречив, как другие свидетели, — от рассказа Ливанского Кедра у меня прямо дух захватило! Но он стар, этот Кедр, и уже много столетий проживает в научном квартале, тогда как мое существование эфемерно по своей природе, меня делают и потребляют в течение суток, утром я свежий и хрустящий, а вечером меня уже переварили, признаю, я — неглубокое создание, и все-таки мне есть что сказать; вот, например, маленький пример того, что происходит в голове Космо, и, если вы позволите мне высказаться, это позволит нам, простите за тавтологию, услышать историю хотя бы еще одной участницы женского хора.

Однажды, в разгар зимы не знаю какого года — я батон, и у меня трудности с хронологией! — Космо был у Эльке, и они в камине жарили каштаны. В камине, конечно, были каштаны. Премилая пасторальная сценка, не так ли? Так, да не так, за свою короткую жизнь я понял, что не стоит выносить скороспелые суждения. Франк купил меня в тот день в булочной по просьбе Эльке, но без всякого желания, а вернувшись домой, не положил на кухонный стол, а швырнул матери через всю гостиную. Я ужасно волновался, ваша честь! Нечасто с батоном обращаются, как с оружием! К счастью, Эльке меня поймала, она поняла, что сын страшно зол, но ничего не сказала. Этот незначительный случай вызвал у Космо целый рой воспоминаний, а из них родился целый спектакль.

Дело было так.

Наступила тишина, я лежал на диванчике, спокойно ожидая, когда меня съедят, и тут Космо начал рассказывать Эльке про одну свою любовницу.

Это была очень давняя его парижская подружка, актриса-еврейка по имени Авиталь. Ее мать, несостоявшаяся балерина, была родом из Австрии, отец, писатель-неудачник, родился в Польше. В 1939 году им удалось бежать в Лондон, где и родилась Авиталь. Вернувшись после войны в Париж, они узнали, что почти все их друзья и родственники были депортированы и погибли, и с тех пор, если я правильно понял, они потеряли интерес к собственной жизни. Жили, как во сне, не думая даже о самых насущных вещах. Поселились в гостинице рядом с Люксембургским садом, питались в дешевых ресторанчиках, оба страдали анорексией и бессонницей, а хозяйством вовсе не занимались.

Когда Авиталь выросла и покинула родителей, они переехали в Тель-Авив.

Это название — почти анаграмма имени их дочери! — заметила Эльке.

И там, продолжал Космо, оба совсем спятили. У жены было слабое здоровье — тромбофлебит, опоясывающий лишай и много чего еще, — и за продуктами ходил муж. Сам он почти ничего не ел — ему хватало двух баночек йогурта на ужин, а для жены он каждый день покупал в супермаркете половину цыпленка. Съесть эту порцию женщина была не в состоянии и отдавала три четверти собаке. Ах да, я забыл упомянуть, что у них был пес. Рассказывать истории — не мой конек, уж простите. Сначала это была милая собачка, но, живя с такими хозяевами, стала жирной и нервной. Хозяйка не спускала ее с поводка даже дома и кормила с ложечки, а когда псина наедалась, вываливала остатки прямо на пол, так что вся квартира провоняла собачьим кормом. Если хозяин вставал ночью с кровати и босиком шел на кухню попить воды, обязательно вляпывался в эти ошметки. Кроме того, мать Авиталь боялась, что собака простудится — даже летом! — и все время укрывала ее горой одеял, так что один нос торчал. Она так заботилась о своем питомце, что муж то и дело взрывался и начинал орать: я убью эту псину, я ее УБЬЮ!.. — и делал вид, что топчет собаку ногами…

КОСМОФИЛ

Космо играл Мать. И Отца. И Собаку.

БАТОН

Муж и жена практически не выходили из дома. Друзей в Тель-Авиве у них не было. Там не было, и тут не было… Я коряво выражаюсь, но вы, надеюсь, понимаете меня, ваша честь? Так вот — друзей у них не было. У каждого из них был другой — и все. Мать танцевала перед зеркалом у себя в комнате, отец писал книгу. Он тридцать лет сочинял один и тот же роман: жизнеописание Иисуса в форме собственной биографии. Когда пара приезжала на лето в Париж к Авиталь, отец притаскивал с собой тонны книг и бумаг — Библию, словари, варианты рукописи, — а уезжая в конце августа, каждый раз клялся, что поставит финальную точку в Израиле. Он возвращался в Тель-Авив, усердно работал до начала июня и объявлял жене, что завершит книгу в Париже. Много лет Авиталь читала небольшие отрывки из романа отца. Самое печальное, говорила она Космо, заключалось в том, что написано это было хорошо.

Со временем родители Авиталь стали законченными истериками и ссорились с утра до вечера, споря обо всем и ни о чем, например о способе приготовления яичницы. Отец где-то вычитал, что рапсовое масло очень полезно для здоровья, и стал наливать в сковородку трехсантиметровый слой этого масла, а жена отказывалась есть. В яйцах она любила только желток и терпеть не могла, если он растекался, а муж сначала энергично встряхивал яйца, потом разбивал их в плошку, внимательно рассматривал и только после этого выливал в сковородку. Желток, естественно, растекался, вследствие чего или последствием чего (никогда не знаю, как правильно!) становились долгие вопли жены, а взбешенный муж выплескивал содержимое сковородки в окно. (Я забыл упомянуть, что они жили на пятом этаже, но окна их кухни выходили, к счастью, не на улицу, а на пустырь).

Однажды мать Авиталь начала пилить мужа за то, что он купил свежий хлеб, хотя они еще не доели вчерашний, и он в ярости выбросил в окно и его. Я хотел сказать, что он выбросил и его тоже, надеюсь, вы поняли. В том смысле, что кроме яиц, он избавился от хлеба.

КОСМОФИЛ

Космо играл Яйца. Он играл Хлеб.

БАТОН

Вот что я хотел вам рассказать. Франк швырнул меня через комнату — Космо вспомнил историю Авиталь — Эльке внимательно слушала — и это стало отправной точкой нового спектакля.

КОСМОФИЛ

Благодарю Батон за то, что он рассказал нам о происхождении знаменитого номера…

Когда Космо использовал эту ситуацию в театре, он вовсе не собирался издеваться над стариками. Чем комичнее зрелище, тем трагичнее его суть. Зрители смеялись, но в их смехе были боль, тяжелые воспоминания, тревога за собственное будущее.

То же самое с Гюставом Рибодо: издеваться над пьяницей, задирающим рубашку и бахвалящимся шрамами, можно, только если не знаешь его историю. Потому что, как только узнаешь, насмехаться уже не хочется.

Кажется, мы начинаем понимать природу гения Космо: он обожал истории.

ЭЛЬКЕ

Именно так. Еще и по этой причине я опровергаю слова, сказанные здесь экспертом-психиатром. Космо не хотел становиться Богом. Это его не интересовало… именно потому, что, с точки зрения Бога, истории нет, да и точки зрения у Него нет, Он слеп, глух, нем и всеведущ, тогда как мы, человеческие существа, не только смертные (как улитка или слизняк!), но и осознающие, что мы смертны, имеем собственное мнение и свой взгляд на вещи, и это делает нас такими чувствительными: мы с изумлением сознаем — во всяком случае, те из нас, у кого есть время и желание подумать, — что выбора нет: мы здесь и сейчас, а потом, очень скоро, оказываемся в другом месте и другом мгновении. И тут каждый из нас — даже те, у кого нет ни времени, ни склонности к рефлексии, — принимается рассказывать свою жизнь, как историю, и это лучшее, что мы делаем, потому что истории сами по себе не существуют, мы их создаем, и холим, и лелеем, и зависим от них, поскольку не верим, что все предрешено заранее и наша судьба находится в руках Всевышнего, значит, только они, истории, способны превратить хаос нашей жизни в судьбу. Все мы — ходячие романы, населенные главными и второстепенными персонажами, полные иносказаний, напряженного ожидания, драм, скучных описаний, тайн, с завязками и развязками. Ты рассказываешь мне свою историю, я рассказываю тебе свою, и твоя история становится частью моей…

ФРАНК И ФИОНА

Довольно, мама, остановись Бога ради! Это невыносимо!

ЭЛЬКЕ

Дети, не моя вина, что Романистка возложила на меня тяжелую ношу и говорит моими устами. Поверьте, мне тоже непросто… Ее слова тяжелы, как камни…

ФРАНК И ФИОНА

Но мы же не в XIX веке, невозможно, в конце концов, досаждать судье абстрактными идеями и переливать из пустого в порожнее! Если будешь продолжать в том же духе, он устанет от слушаний, выкинет к чертям книжку и сядет к телевизору! И что тогда с нами будет?!