Обретение крыльев

Часть вторая Февраль 1811 – декабрь 1812

Я сидела перед зеркалом в своей комнате, а Подарочек и шестилетняя Нина заплетали в косы мой конский хвост, чтобы потом сложить веночек на затылке. Чуть раньше я натерла лицо солью и соком лимона – раствор, которым мама удаляла чернильные пятна. Мои веснушки посветлели, но не исчезли, и я взялась за пуховку с пудрой.

Стоял февраль, пик светского сезона в Чарльстоне, и всю неделю на столике у парадной двери копились визитные карточки и приглашения. Из них мама выбирала самые изысканные и интересные. Сегодня нас ждет вечер вальса.

Меня вывели в свет два года назад, в шестнадцать лет. Я окунулась в шумную круговерть балов, чаепитий, музыкальных салонов, скачек и пикников, а это, если верить маме, означало, что для меня распахнулись двери в ослепительную светскую жизнь Чарльстона и началась настоящая женская жизнь. Иными словами, мне пора искать мужа. Насколько знатным и богатым окажется супруг, полностью зависит от привлекательности моего лица, грациозности фигуры, обаяния при общении, а также мастерства портнихи. Впрочем, несмотря на золотые руки моей швеи, я входила в эти блистающие двери, как агнец на заклание.

– Посмотри, что ты здесь натворила, – сказала Подарочек Нине, которая превратила доставшийся ей пучок волос в подобие крысиного гнезда.

Подарочек с трудом расчесала спутанные пряди, разделила их на три равные части и сообщила, что две из них – это кролики, а одна – бревно. Нина, надувшая было губы, оживилась в предвкушении игры.

– Теперь гляди, – сказала Подарочек. – Один кролик скачет под бревном, а другой – над. Пусть они так и прыгают у тебя. Смотри, как надо заплетать косу – хоп вверх, хоп вниз!

Нина завладела кроликами и бревном и соорудила вполне сносную косу. Мы с Подарочком охали и ахали, словно она изваяла флорентийскую статую.

Этот зимний вечер был столь похож на многие другие – комната, освещенная лампой, горящий камин, подступающие к окнам ранние сумерки, – а надо мной хлопочут за туалетным столиком две подружки.

У моей сестры и крестницы Ангелины – сокращенно Нина – карие глаза, темные волосы и ресницы. Ее лицо – нежный овал с тонкими чертами, какими природа одарила и нашу Мэри. Моя драгоценная Нина поразительно красива. К тому же она отличалась живым умом и бесстрашием. Верила, что может все, – и я всеми силами старалась поощрять ее желания, несмотря на то что собственные устремления закончились крахом.

Моя мечта стать юристом упокоилась на «кладбище несбывшихся надежд», хорошо знакомом всем женщинам. Печаль притупилась, но осталось сожаление, и я часто спрашивала себя: возможно, парки проявят больше доброты к другой девочке? Ребенком помню, что на верхней площадке лестницы висел этюд в рамке с изображением трех парок, они пряли, отмеривали и отрезали нити жизни, не спуская с меня внимательных глаз. Я не сомневалась, что вершительницы судеб враждебны ко мне, но это не означало, что они так же обойдутся с любимой сестрой.

Когда-то я поклялась матери, что Нина станет смыслом моей жизни, и сдержала слово. Благодаря ей я обрела плавную речь и целостную душу. Я проживала через нее часть своей жизни, и наши личности воистину подчас сливались в одну, не было человека, который любил бы Нину больше меня. Она стала моим спасением, и, надеюсь, я отплачу ей тем же.

Едва начав говорить, Нина называла меня мамой. Это вышло само собой, я не останавливала ее, но и не поощряла перед настоящей матерью. С колыбели я внушала сестричке, что рабство – это зло. Учила девочку всему, что знала и во что верила. Мать догадывалась, что я воспитываю Нину по своему образу и подобию, но не представляла, в какой степени.

Покончив с косичкой, Нина забралась ко мне на колени и принялась упрашивать:

– Не уходи! Останься со мной.

– О, мне придется, ты же знаешь. Бина уложит тебя спать. – Нина скривила губы, и я добавила: – Если не будешь хныкать, позволю подобрать для меня платье.

Нина мигом соскочила с моих колен и бросилась к шкафу. Она выбрала мой самый роскошный наряд – платье из бордового бархата с тремя атласными вставками спереди, каждая из которых украшена аграфом с алмазной крошкой. Великолепное творение Подарочка. В свои семнадцать лет она слыла прекрасной швеей, превосходящей даже свою мать. Она теперь шила большинство моих нарядов.

Подарочек поднялась на цыпочки, чтобы достать платье, и я заметила, насколько она физически неразвита – тело гибкое и худое, как у мальчика. Она не доросла и до пяти футов и никогда не дорастет. Но ее глаза зачаровывали. Однажды я услышала, как друг Томаса назвал ее хорошенькой желтоглазой негритянкой.

Мы с ней не были так близки, как в детстве. Возможно, виной тому моя поглощенность Ниной или дополнительные обязанности Подарочка как начинающей швеи. Или мы просто достигли того возраста, когда пути расходятся сами собой. Но все равно мы подруги, говорила я себе.

С платьем в руках она прошла мимо камина, и я заметила, как насуплены ее брови, это часто бывало в последнее время, словно, прищуривая глазища, она отгораживалась от мира. Казалось, Подарочек стала более остро ощущать жизненные рамки, чувствовать, что наступил некий час расплаты. На прошлой неделе по пустяковой причине мать не пустила ее на базар, и Подарочек очень расстроилась. Походы на рынок были для нее главным событием.

– Мне жаль, Подарочек, – желая подбодрить, сказала я. – Понимаю, что ты чувствуешь.

Мне казалось, я действительно понимаю, каково это – когда твою свободу ограничивают, но она вдруг взорвалась:

– Так мы с тобой равны, оказывается? Вот почему ты испражняешься в горшок, а я выношу его?

Ее слова ошеломили меня, и я, пряча обиду, отвернулась к окну. Шумно дыша, она вылетела из комнаты и в тот день не приходила. На эту тему мы больше не заговаривали.

И вот сейчас она помогла мне надеть платье поверх корсета, который я зашнуровала как можно свободнее. Я не была полной и не считала нужным затягиваться по самое не могу. Застегнув платье, Подарочек прикрепила на мою макушку черную мантилью, а Нина подала черный кружевной веер. Я раскрыла его и плавной походкой прошлась по комнате.

Выписывая пируэты, я не заметила, как в комнату вошла мама. От неожиданности я наступила на подол платья, чуть не упав, – сама грация.

– Надеюсь, у миссис Элстон ты не будешь столь неповоротлива, – сказала мать.

Она стояла, опираясь на трость. К сорока шести годам плечи ее ссутулились, как у старушки. Уже год от случая к случаю она рассказывала мне о тяжелой доле старых дев, приводя в пример печальную жизнь своей незамужней тетушки Амелии Джейн. Мама сравнивала ее с засушенным цветком, забытым между страницами книги. Неужели снова грядет лекция о безрадостной судьбе тетушки?

– Разве позавчера ты была не в том же платье? – между тем спросила мать.

– Да, в нем, но… – Я с улыбкой взглянула на младшую сестру, примостившуюся на банкетке. – Его выбрала Нина.

– Неприлично так скоро надевать его.

Казалось, что мама говорит сама с собой, а потому я не ответила.

Взгляд матери упал на Ангелину, ее последнего ребенка. Она поманила девочку рукой:

– Пойдем, отведу тебя в детскую.

Нина не шелохнулась, посмотрела на меня, словно я была высшим авторитетом и могла отменить приказ. Это не укрылось от матери.

– Ангелина! Я сказала, пойдем. Сейчас же!

Как бы сильно я ни сердила маму, до Ангелины мне было далеко. Она затрясла головой и плечами, а потом с вызывающим видом закачалась на табурете и заявила:

– Хочу остаться здесь с мамой!

Я сжалась, ожидая вспышки гнева, но ничего не произошло. Мать прижала пальцы к вискам, издав то ли стон, то ли вздох.

– У меня ужасный приступ мигрени, – сказала она. – Хетти, пришли Синди ко мне в комнату.

Закатив глаза, Подарочек повиновалась, и мать ушла вслед за ней под затихающий стук трости.

Я опустилась перед Ниной на колени, утопая в своей юбке, словно тычинка в громадном красном цветке.

– Сколько тебе говорить? Нельзя называть меня мамой, если мы не одни.

Подбородок Нины задрожал.

– Но ты ведь моя мама. – Она уткнулась в бархат платья и заплакала. – Да, да, да!

Верхняя гостиная в доме миссис Элстон на Кинг-стрит ярко освещалась хрустальной люстрой, полыхающей под потолком, словно миниатюрный пожар. Под ней в ритме медленной польки колыхалось людское море. Смех заглушал песни скрипок.

Моя танцевальная карта пустовала, если не считать Томаса, записавшегося на две кадрили. Год назад его допустили в адвокатуру, и он открыл адвокатскую практику с мистером Лэнгдоном Чевесом, человеком, который, как мне казалось, занял мое место, так же как я заняла место матери. Томас написал мне из Йеля, высказал сожаления о том, что посмеялся над моими амбициями в прощальный вечер, но от позиции своей не отступил. Тем не менее мы помирились, и он во многом оставался для меня полубогом. Я высматривала его в зале, зная, что он будет рядом с Салли Дрейтон, своей невестой. На помолвке отец объявил, что брак между Гримке и Дрейтонами даст начало «новой чарльстонской династии». Это задело Мэри, которая тоже была помолвлена, однако не удостоилась столь высокопарных напутствий.

Как-то мадам Руфин посоветовала мне пользоваться веером себе во благо, чтобы скрыть «тяжеловатую челюсть и румяные щеки». И вот я рассматривала окружающих поверх его фестончатого края. Я знала многих молодых женщин по занятиям у мадам Руфин, школе Святого Филипа или по предыдущему светскому сезону, но не могла похвастаться дружбой ни с одной из них. Они обращались со мной приветливо, но никогда не посвящали в секреты, не шушукались со мной. Думаю, их смущало мое заикание, а также неловкость, которую я испытывала в их присутствии. Они носили на голове новомодные тюрбаны из тяжелой парчи размером с диванную подушку, утыканные булавками, жемчужинами и маленькими палитрами с портретом нового президента, мистера Мэдисона. От такой тяжести их бедные головы покачивались из стороны в сторону. Мне казалось, у них глупый вид, но рядом с ними всегда толпились кавалеры.

Вечер за вечером я в одиночку сносила чванство этих девиц, презирая никчемность света, но все же, непонятно почему, стремясь стать одной из них.

Среди гостей сновали рабы с подносами пирожных. Также они придерживали двери, принимали у гостей пальто, помешивали угли в камине, но были словно невидимы. До чего же странно, что никто никогда о них не говорит, что слово «рабство» не принято в приличном обществе, а заменяется понятием «специфическая система».

Я резко повернулась, чтобы выйти из комнаты, и с размаха врезалась в раба, несущего хрустальный кувшин драгунского пунша. Раздался взрыв из чая, виски, рома, вишен, ломтиков апельсинов и лимонов и осколков стекла. Все это обрушилось на ковер, ливрею раба, мою юбку, а также брюки молодого человека, которого угораздило оказаться рядом.

Гости замерли в замешательстве, а молодой человек устремил на меня взгляд, и я неосознанно подняла руку к подбородку, желая прикрыться веером, но оный при столкновении уронила. Незнакомец улыбнулся мне, и зал тут же наполнился звуками, вздохами и тревожными вскриками. Меня успокоило самообладание юноши, и я улыбнулась в ответ, заметив у него на щеке крошечный кусочек апельсинной мякоти.

Появилась миссис Элстон, в шуршащем серебристо-сером платье и с непокрытой головой, если не считать небольшой диадемы с драгоценными камнями поверх кудряшек. Она важно осведомилась, не пострадал ли кто-нибудь, жестом руки отпустила оцепеневшего раба и позвала другого – прибраться. При этом хозяйка вечера не переставала негромко посмеиваться, чтобы разрядить обстановку.

Я собралась извиниться, но молодой человек меня опередил, он громко заговорил, обращаясь к гостям:

– Прошу меня извинить. Наверное, я похож на деревенщину.

– Но это не вы… – начала я.

Он перебил меня:

– Оплошность только моя.

– Прошу вас, забудьте об этом, – произнесла миссис Элстон. – Пойдемте со мной, надо привести вас в порядок.

Проводив в свою комнату, хозяйка оставила нас на попечении горничной, которая подсушила мне платье полотенцем. Молодой человек ждал своей очереди, и я не задумываясь протянула руку и смахнула с его щеки ошметок апельсина. Это было неприкрытой дерзостью, но я подумала о том лишь немного погодя.

– Мы подмокли на пару, – сказал он. – Позвольте представиться. Берк Уильямс.

– Сара Гримке.

Единственный джентльмен, когда-либо проявивший ко мне интерес, оказался непривлекательным парнем с выпуклым лбом и карими глазами. Будучи членом Жокейского клуба, он показал мне скаковой круг в Нью-Маркете на прошлогодней неделе скачек, после чего проводил на трибуны для дам и оставил наблюдать за лошадьми. С тех пор я его не видела.

Мистер Уильямс взял полотенце и промокнул свои брюки, потом спросил, не хочу ли я подышать свежим воздухом. Потрясенная, я кивнула. У него были белокурые волосы, напоминающие светлый песок на пляже острова Салливан, зеленоватые глаза, выступающая челюсть и худощавые щеки. Пока мы шли из гостиной к балкону, я поймала себя на том, что пялюсь на него как дурочка. Он заметил это. На его губах промелькнула улыбка, и я молча побранила себя за наивность, за оброненный драгоценный веер и за то, что иду на темный балкон с незнакомцем. Что я делаю?

Вечер выдался прохладным. Мы стояли у перил, украшенных венками из веток сосны, и смотрели на движущиеся за окнами фигуры. Сквозь оконные стекла доносилась музыка. Мысли мои витали где-то далеко. Налетел морской ветер, и меня пробрала дрожь. Почти год заикание не давало о себе знать, но прошлой зимой, накануне выхода в свет, вернулось и не отпускало весь сезон, превратив его в сплошные муки. И сейчас я дрожала не только от холода, но и из боязни, что мерзкий дефект все испортит.

– Вы замерзли. – Юноша снял с себя сюртук и по-джентельменски накинул мне на плечи. – Как вышло, что нас до сих пор не представили друг другу?

Уильямс. Фамилия мне незнакома. Вершину социальной пирамиды Чарльстона составляла плантаторская аристократия – Миддлтоны, Пинкни, Хейворды, Дрейтоны, Смиты, Мэниголты, Расселы, Элстоны, Гримке и так далее. За ними шел класс торговцев, который временами переезжал с места на место. Возможно, мистер Уильямс из второго яруса, а в свет попал благодаря счастливой возможности. Или он просто гость в городе.

– Вы приехали сюда погостить? – спросила я.

– Вовсе нет, наш дом находится в Вандерхерсте. Я знаю, о чем вы думаете. Оцениваете, из какой я семьи. «Уильямс, Уильямс, почему ты Уильямс?» – Он рассмеялся. – Вы, наверное, как и все прочие, гадаете: уж не мастеровой ли я, не рабочий ли или, хуже того, какой-нибудь честолюбец.

У меня перехватило дыхание.

– О-о, ничего подобного. Меня такие вещи не волнуют.

– Я пошутил. Вижу, вы не похожи на других. Если, конечно, вас не смущает, что моя семья владеет магазином серебряных изделий на Куин-стрит. Когда-нибудь я его унаследую.

– Вовсе нет, – заверила я, – мы с мамой были в вашем магазине.

Я не стала уточнять, что покупка серебра безмерно раздражала меня, как и прочая подготовка к роли жены. Ах, эти дни, когда мама повелевала поручить Нину Бине и сидеть с Мэри за рукоделием, натянуть на белые пяльца белую ткань и расшивать ее шерстью или вышивать крестиком. А если не рукоделие, то рисование, а если не рисование, то визиты, а если не визиты, то покупки в мрачных лавках серебряных дел мастеров, где моя мать и Мэри теряли голову от терки из серебра высшей пробы для мускатного ореха или чего-то подобного.

Я смутилась поворотом нашего разговора, замолчала и обернулась к саду, всматриваясь в неясные тени. Голые персиковые деревья раскинули ветви, словно спицы зонтика. Далеко в сумрак, к самой оконечности полуострова, уходили ровные ряды особняков, домов и вилл.

– Вижу, что обидел вас, – произнес мистер Уильямс. – Собирался очаровать, а вместо этого насмешничал. А все потому, что мой социальный статус для меня больная тема.

Я повернулась к нему удивленная. Как свободно он держится! Не доводилось знать юношу, который признался бы в своей уязвимости.

– Я не обиделась. Я очарована, как вы и хотели.

– В таком случае спасибо.

– Это я должна благодарить вас. Неловкость в гостиной – моя вина. А вы…

– Я мог бы сказать, что желал проявить галантность, но на самом деле пытался произвести на вас впечатление. Я уже давно наблюдаю за вами. Только собрался представиться, как вы бросились вперед и на нас пролился пунш.

Я рассмеялась, скорей испугавшись, чем развеселившись. Молодые люди обычно не замечали меня.

– Вы разыграли замечательный спектакль. Вам так не кажется?

Увы, мы взяли курс на подводные камни флирта. Я мало что в них смыслила.

– Да. Я… я стараюсь.

– И часто вы устраиваете подобные представления? – спросил он.

– Не очень.

– У вас хорошо получилось. Дамы в танцевальной зале так резво отпрыгнули в сторону, что я заволновался, как бы не слетел чей-нибудь тюрбан и не ушиб кого-то.

– Ах, но в причинении ущерба обвинили бы вас, а не меня. То есть это ведь вы взяли на себя ответственность за происшествие.

«Что я болтаю?»

Он поклонился, соглашаясь.

– Нам следует вернуться к гостям, – сказала я, снимая сюртук с плеч и желая закончить добродушное подшучивание на высокой ноте.

Кроме того, я волновалась, что нас могут хватиться.

– Если настаиваете. Но мне бы не хотелось делить вас с кем-либо. Вы самая привлекательная леди из всех, с кем я познакомился в этом сезоне.

Его слова показались несколько неуместными, и на миг я засомневалась в его искренности. Но почему я не могла показаться ему привлекательной? Наверное, парки передумали. Возможно, этому человеку неважна моя внешность и он разглядел за ней что-то более глубокое. Или я была не такой уж некрасивой.

– Можно мне навестить вас? – спросил он.

– Вы и правда этого хотите?

Он взял мою руку и поднес к губам. Не отводя взгляда от моих глаз, прижался к моей коже теплыми и гладкими губами. Лицо юноши казалось странно сосредоточенным, и я почувствовала, как тепло его губ струится прямо в мое сердце.

В день, когда матушка начала шить одеяло семейных преданий, мы трудились под деревом душ. Мы всегда здесь работали, когда нужно было подрубить край, пришить пуговицы, выполнить отделку или крошечные стежки, которые сложно делать в плохо освещенной комнате. В хорошую погоду, бывало, расстелем на земле одеяло и примемся орудовать иголками. Госпожа сердилась, боясь, что одежда испачкается.

– Для лучшего результата мне нужен свежий воздух, но я попытаюсь обойтись без него, – отвечала матушка.

Вскоре после этого доля ее работы сократилась. Новую одежду почти не изготавливали, и госпожа сказала:

– Ладно, шейте на улице, только смотрите не пачкайте ткани.

Стояла ранняя весна, и на деревьях распускались почки. В те дни на душе у меня было тревожно. Я наблюдала, как мисс Сара выходит в свет, как надевает пышные наряды и ездит на званые вечера. Она хотела скорей найти себе мужа и уехать. Перед ней распахивался весь мир, а передо мной двери закрылись – верней, никогда не открывались. Взрослея, я стала понимать, что и не откроются.

Госпожа продолжала таскать нас в столовую для молитв.

– Будьте довольны своей долей, ибо она от Господа.

Меня так и подмывало ответить: «А ты засунь свою долю куда-нибудь подальше».

Еще была маленькая Нина, сестра мисс Сары, ставшая для нее почти дочерью. Я тоже любила Нину, не любить ее было невозможно, но она завладела сердцем мисс Сары. Это правильно, но в моей душе поселилась пустота.

В тот день мы с матушкой разложили на корнях дерева все наши швейные принадлежности – нитки, мешочки с иглами, подушечки для булавок, ножницы и маленькую жестянку пчелиного воска для игл. Смазанная воском игла без усилий входит в ткань, к тому же я не любила шить, если не чувствовала запаха воска. С латунным наперстком на пальце, я заканчивала салфетку для туалетного столика из спальни госпожи, вышивая по краям виноградные лозы. Матушка говорила, что я превзошла ее в шитье я не пользовалась разметочным колесиком, но у меня всякий раз получались идеальные швы.

За два года до этого, когда мне исполнилось пятнадцать, госпожа сказала:

– Назначаю тебя помощницей швеи, Хетти. Ты должна всему обучиться и участвовать в работе.

Я начала учиться, поначалу едва иглу держала, но теперь стала официальной швеей, и на меня возложили часть матушкиных обязанностей.

Рядом с матушкой лежала деревянная шкатулка с лоскутами и стопка только что вырезанных красных и коричневых квадратов. Порывшись в шкатулке, она вытащила обрывок черной ткани. Я смотрела, как она на глаз вырезает три фигуры. Без всякого колебания, в этом фокус. Потом приколола фигуры на красный квадрат и начала пришивать. Матушка сидела ссутулившись, вытянув ноги перед собой, а руки ритмично двигались у груди.

Когда мы создали дерево духов, я сшила для нас по мешочку из старого тика. Мамин, набитый кусочками дерева, сейчас высовывался из-под воротника платья. Я похлопала по своему. Помимо амулетов из дерева, в нем хранилась пуговица мисс Сары.

– И какое одеяло ты сейчас шьешь? – спросила я.

– Одеяло нашей истории.

Я впервые слышала о подобном. Матушка сказала, что ее мать шила такое и мать матери. Вся ее родня в Африке, весь народ фон хранил свою историю на лоскутных одеялах.

Я оставила вышивку и стала рассматривать фигурки, которые пришивала мама, – мужчина, женщина и маленькая девочка между ними. Они держались за руки.

– Кто это?

– Закончу и расскажу тебе историю квадрат за квадратом.

Она улыбнулась, показывая редкие зубы.

Прикрепив фигурки людей, матушка вырезала маленькое лоскутное одеяльце с черными треугольниками и пришила его у ног девочки. Вырезала крошечные кандалы и цепи для их ног, а потом разбросала вокруг фигурок звезды. Некоторые были со светлыми шлейфами, другие лежали на земле. Это был рассказ о ночи, когда продали ее мать, мою бабушку, и с неба упали звезды.

Матушка торопилась, чтобы скорей перейти к истории, но чем больше она вырезала и пришивала, тем печальней становилась. Через некоторое время отложила работу в сторону:

– Пожалуй, надо подождать.

Потом взяла неоконченное одеяло – молочно-белое с розовыми цветами – наверняка для продажи. Матушка трудилась над ним без воодушевления. Солнечный свет заливал листву над головами, и я смотрела, как над ней играют тени.

Мне захотелось посплетничать.

– На званом вечере мисс Сара познакомилась с парнем и теперь говорит только о нем.

– У меня тоже есть кто-то в этом роде, – сказала мама.

Я взглянула на нее как на умалишенную, отложила в сторону пяльцы с вышивкой, и белая салфетка для столика угодила в грязь.

– И кто же он, откуда взялся?

– Когда в следующий раз пойдем на рынок, я тебе покажу его. Скажу только: он свободный чернокожий и он просто необыкновенный.

Мне не понравилось, что у нее от меня тайны.

– Ты собираешься замуж за этого необыкновенного свободного чернокожего? – резко спросила я.

– Нет, он уже женат.

Разумеется!

Мама выждала, пока я не успокоюсь:

– У него появились деньги, и он купил себе свободу. Стоил целое состояние, но у хозяина был карточный долг, и он заплатил за себя только пятьсот долларов. На оставшиеся деньги купил дом на Булл-стрит, двадцать, в трех кварталах от особняка губернатора.

– Откуда у него взялись все эти деньги?

– Выиграл в лотерею на Ист-Бей-стрит.

Я расхохоталась:

– Он так тебе сказал? Пожалуй, твой избранник самый счастливый раб из живущих на свете.

– Он выиграл десять лет назад, и все об этом знают. Купил билет, и ему повезло. Так бывает.

Контора лотереи находилась неподалеку от рынка, у доков. Я как-то проходила мимо нее, когда матушка учила меня делать покупки. Там всегда толпился народ – корабельные капитаны, городская стража, белые рабочие, свободные чернокожие, рабы, мулаты и креолы. Часто можно было увидеть двух-трех мужчин с шелковыми шейными платками и ожидающими экипажами за углом.

– Почему же ты не купила билет?

– Зачем попусту тратить деньги?

Последние пять лет матушка бросала все силы, оставшиеся после шитья для госпожи, на накопление векселей. Все эти годы она работала по найму, но уже не тайком – спасибо доброму Иисусу. Из-за ее поддельного жетона и тайных вылазок я начала седеть. Бывало, выдерну белый волос из головы и покажу ей:

– Посмотри, что ты со мной делаешь.

А она только отмахивалась:

– Я тут деньги зарабатываю, чтобы купить нам свободу, а ты беспокоишься о волосах.

Когда мне минуло тринадцать, госпожа наконец сдалась и разрешила матушке работать по найму. Не знаю почему. Возможно, устала твердить «нет». Может, нуждалась в деньгах, ведь матушка пополняла карман госпожи на сто долларов в год… И конечно же, сшитое матушкой в тот год лоскутное одеяло – подарок к Рождеству – пришлось очень кстати. Оно состояло из квадратов, каждый из которых был сшит из лоскутков одежды детей госпожи.

– Знаю, это не бог весть что, – сказала матушка, – но я сшила вам одеяло для воспоминаний о вашей семье. Когда дети разъедутся, вы сможете им укрываться.

Госпожа прикоснулась к каждому квадрату:

– Ах, это из платья, которое Мэри надела для первого выхода в свет… Это крестильное одеяльце Чарльза… Боже правый, первая рубашка Томаса для верховой езды.

Матушка не теряла времени даром, сразу же попросила госпожу разрешить ей работать по найму. Месяц спустя ее легально наняла женщина с Трэд-стрит. Мама оставляла себе двадцать центов с каждого доллара. Остальное доставалось госпоже, но я знала, что матушка продает на сторону капоры с рюшами, махровые покрывала, лоскутные одеяла – все, что не требовало примерки.

Она заставляла меня регулярно подсчитывать деньги. Дошло до ста девяноста долларов. Мне не хотелось говорить маме, что, узнав про такую кучу денег, госпожа рассердится, однако вряд ли нас продаст.

– Мы слишком хорошие швеи, чтобы госпожа нас отпустила, – задумчиво сказала я.

– Если откажет, станем шить очень плохо и очень быстро.

– А почему ты думаешь, что она не продаст нас кому-нибудь назло?

Матушка перестала работать, казалось, задор ее иссяк. Выглядела она уставшей.

– Этим шансом надо воспользоваться, или мы кончим, как Снежок.

Бедняга умер ночью прошлым летом. Споткнулся в уборной. Тетка подвязала ему челюсть, чтобы душа не вылетела, и, перед тем как положить в гроб, его на двое суток поместили на охлаждающую плиту в кухонном корпусе. Этот человек всю жизнь возил Гримке по городу. Место кучера занял Сейб, и еще хозяева взяли с плантации нового паренька на должность лакея. Его звали Гудис, он косил на один глаз и часто поглядывал на меня.

– Парень заприметил тебя, – улыбнулась матушка.

– Не хочу, чтобы меня запримечали.

– И ладно, – сказала она. – Я смогу купить свободу себе и тебе. Если заведешь мужа, пусть сам освобождается.

Я завязала узелок и переместила пяльцы с вышивкой, говоря себе: «Не хочу никакого мужа и не собираюсь кончить жизнь, как Снежок, на холодной плите в кухонном корпусе».

– Сколько будет стоить выкупить нас обеих? – спросила я.

Матушка воткнула иголку в ткань.

– Вот это тебе и придется разузнать.

До встречи с Берком Уильямсом мне не приходило в голову вести дневник. Теперь же подумала, что, описывая свои чувства, смогу управлять ими и даже обуздать то, что преподобный Холл называл «приступами похоти».

Оно того стоило! Страсть, перенесенная на страницы дневника, который запрятан в шляпную коробку в шкафу, нисколько не ослабевает.

20 февраля 1811 года

Раньше мне казалось, что романтическая любовь – это приятная эйфория, а вовсе не страдание! Подумать только, всего несколько недель назад я считала самой большой своей бедой мой изголодавшийся ум. Теперь страдаю от сердечных мук. Мистер Уильямс, вы меня терзаете, словно я подхватила тропическую лихорадку. И не знаю, хочу ли исцеления.

Мой дневник изобиловал подобными выспренними излияниями.

3 марта

Мистер Уильямс, почему вы не заезжаете? Несправедливо, что я вынуждена ждать от вас действий. Почему я, женщина, должна зависеть от вас? Почему не могу послать приглашение? Кто только придумал эти несправедливые правила? Мужчины, вот кто. Бог задумал женщину как подчиненное создание. Я в возмущении!

9 марта

Прошел целый месяц, и теперь я понимаю: то, что произошло на балконе между мистером Уильямсом и мной, глупышкой, было фарсом. Он бесстыдно играл со мной. Даже тогда я это понимала! Легкомысленный невежа! Уж скорей я заговорю с дьяволом, чем с ним!

Когда я не была занята своими чувствами, заботами о маленькой Нине или пресечением маминых попыток вовлечь меня во всякую женскую ерунду, то рылась в приглашениях и визитках, оставленных на столике у парадной двери. Во время дневного сна Нины заставляла Подарочка прикатывать в мою комнату медную ванну и наполнять ее несколькими ведрами пузырящейся воды из прачечной.

Эта ванна – современное чудо, привезенное из Франции через Виргинию, – была на устах у всего Чарльстона. Похожая на подвижную тележку, она путешествовала на скрипучих колесиках из комнаты в комнату. В ней сидели. Не надо было стоять в тазу и лить на себя воду – нет, можно полностью погрузиться в воду! С одной стороны в ванне имелся клапан для слива использованной воды. Мама велела рабам выкатывать ванну на веранду ближе к перилам и сливать воду во двор. Низвергающиеся в сад водопады сообщали соседям о том, что чистоплотные Гримке опять купались.

Когда незадолго до полудня в мартовские иды в дом доставили записку, нацарапанную небрежным почерком, я вцепилась в нее раньше матери.

15 марта

Берк Уильямс приветствует Сару Гримке и просит составить ему компанию завтра вечером. Он сочтет за честь для себя, если сможет быть к ее услугам.

P. S. Прошу извинить меня за взятую взаймы бумагу.

Я замерла на миг, потом положила записку на столик, думая: «Какое кому дело до того, что бумага позаимствована?», но быстро вышла из оцепенения. В приступе бурного восторга помчалась к себе в комнату и закружилась в диком танце, совсем позабыв про Подарочка с Ниной. Они расставляли под окном на полу игрушечный чайный сервиз. Я повернулась и натолкнулась на изумленные взгляды.

– Наверное, получила весточку от того парня, – сказала Подарочек.

Она единственная о нем знала.

– Какого парня? – спросила Нина, и мне пришлось рассказать ей о мистере Уильямсе.

В этот момент мама, должно быть, отправляла ответ на приглашение, вознося благодарность Господу, и ей и в голову не пришло бы разузнать о его верительных грамотах.

– Ты женишься, как и Томас? – спросила Нина.

Свадьба брата должна была состояться через два с половиной месяца, но уже сейчас она стала точкой отсчета для всех событий.

– Надеюсь, что да, – ответила я, и эта мысль показалась мне вполне осуществимой.

Я не превращусь в засушенный цветок, забытый между страницами книги.

Мы ждали мистера Уильямса к восьми часам, но прошло десять минут после означенного времени, а его не было. Шея матери от негодования пошла красными пятнами, а отец все время держал в руках часы. Мы трое сидели с таким видом, словно ожидали похоронную процессию. Я боялась, что он вовсе не придет, а если и появится, то очень ненадолго. По традиции после комендантского часа для рабов – девять часов зимой и десять летом – джентльменам-визитерам надлежало покинуть гостиные. Когда раздавалась барабанная дробь и рабы уходили с улиц, кавалеры как по команде вставали.

Мистер Уильямс постучал в дверь в четверть девятого. Томфри проводил его в гостиную, я подняла к лицу веер – нелепое сооружение из куриных перьев, – а мои родители поднялись с холодной учтивостью и предложили ему кресло справа от камина. Мне велено было сесть в кресло слева, то есть нас разделяла каминная ширма, и, чтобы взглянуть друг на друга, приходилось выворачивать шею. А жаль, он казался еще красивее, чем я запомнила. Лицо его загорело, а волосы немного отросли и завивались за ушами. Почувствовав исходящий от него аромат лаймового мыла, я затрепетала – настоящий приступ похоти.

После извинений и обязательных фраз отец перешел к делу:

– Скажите, мистер Уильямс, чем занимается ваша семья?

– Сэр, мой отец владеет лавкой серебряных изделий на Куин-стрит. Ее основал мой прадед, она крупнейшая серебряная лавка на Юге.

Он говорил с нескрываемой гордостью, однако напряженная тишина, предшествующая визиту, вновь повисла в комнате. Дочь Гримке выйдет замуж за сына плантатора, который до вступления в права наследования будет изучать право, медицину, религию или архитектуру.

– Лавка, говорите? – спросила мать, оттягивая время, чтобы постигнуть смысл сказанного.

– Верно, мадам.

Она повернулась к отцу:

– Лавка серебряных изделий, Джон.

Отец кивнул, на лице у него читалось: «Лавочник». Мысль эта витала в воздухе, сгущаясь над его лбом.

– Мы часто бываем в этом магазине! – просияв, воскликнула я, будто эти моменты – самые яркие в моей жизни.

Мама пришла ко мне на помощь:

– Правда бываем. Это замечательный магазин, Джон.

Мистер Уильямс подался вперед и обратился к отцу:

– Сэр, у моего деда была мечта – дать нашему городу магазин серебряных изделий, который был бы достоин магазина, открытого вашим дедом Джоном Полом Гримке. Он находился на углу Куин и Митинг-стрит, не так ли? Мой дед считал вашего величайшим серебряных дел мастером в стране, превосходящим мистера Ревира.

О-о, какой находчивый человек! Я повернулась в кресле, чтобы лучше рассмотреть его. Дал нам понять в форме комплимента, что он здесь не единственный выходец из класса торговцев. Разумеется, разница в том, что Джон Пол Гримке удачно использовал прибыль от магазина: вложил ее в хлопковый бизнес и земельные участки на юге страны. Будучи амбициозным и расчетливым, он проложил себе путь в аристократические круги Чарльстона. Тем не менее мистер Уильямс вовремя нанес удар.

Пристально посмотрев на него, отец произнес одно слово:

– Понимаю.

Думаю, в тот момент отец действительно разгадал мистера Уильямса.

Томфри подал чай с бисквитами, и разговор опять перешел на банальности, но прервался, едва прогремела барабанная дробь. Мистер Уильямс поднялся, и я почувствовала себя опустошенной. К моему удивлению, мама настойчиво приглашала его вновь посетить нас, и я заметила, как в изумлении поднялась густая отцовская бровь.

– Можно, я провожу гостя до двери? – спросила я.

– Конечно, дорогая, но с вами пойдет Томфри.

Мы вышли из комнаты вслед за Томфри, а за дверью мистер Уильямс остановился и положил ладонь мне на плечо.

– Вы сегодня очаровательны, – прошептал он, приближая свое лицо к моему. – Соблаговолите подарить мне прядь своих волос, чтобы не так больно было расставаться.

– Прядь волос?

– Как знак вашей любви.

Я поднесла куриные перья к пылающему лицу.

Он вложил мне в ладонь белый носовой платок.

– Заверните в него прядь и перекиньте через ограду на Джордж-стрит. Я буду ждать.

Сделав это волнующее распоряжение, он улыбнулся мне – и как улыбнулся! – и направился к двери, где в нетерпении ждал Томфри.

Возвращаясь в гостиную к родителям, я остановилась у двери и услышала разговор о себе.

– Джон, нам следует проявить здравомыслие. Он может оказаться ее единственным шансом.

– Полагаешь, у нашей дочери так мало перспек тив на замужество, что лучше этого ей не найти?

– Его семья не бедная. Они вполне зажиточные.

– Но, Мэри, это семья торговцев.

– Мужчина ухаживает за Сарой, и, скорей всего, это лучшее, на что она может рассчитывать.

Немного огорчившись, я бросилась к себе в комнату, чтобы выполнить тайную миссию. Над моим столом при свете лампы склонилась Подарочек, нахмурив лоб, она пыталась читать сложную поэму «Леонид», оду мужчинам и войнам. Как всегда, на шее у нее болтался мешочек с корой, листьями и желудями дуба с заднего двора.

– Быстрей! – выпалила я. – Возьми из ящика ножницы и отрежь прядь моих волос.

Прищурившись, она не сдвинулась с места.

– Зачем?

– Просто сделай, и все!

Я сгорала от нетерпения, но, увидев, что ее обижает мой тон, объяснила причину.

Она отрезала прядь длиной с мой палец, посмотрела, как я заворачиваю волосы в носовой платок. После чего спустилась за мной в сад, где я разглядела сквозь забор палисадника темную фигуру, прислонившуюся к оштукатуренной кирпичной стене дома Дюпре на той стороне улицы.

– Это он? – спросила Подарочек.

Испугавшись, что он услышит, я зашикала на нее, а потом швырнула через забор любовное послание. Оно упало на разбитые ракушки, которыми была усыпана улица.

На следующий день отец объявил, что мы немедленно отправляемся в Белмонт. Из-за предстоящего бракосочетания Томаса было решено, что этой весной отец уедет на северную плантацию один. А теперь вдруг всей семье предстоял лихорадочный массовый исход. Неужели отец думал, что никто не понимает – дело в неугодном сыне серебряных дел мастера?

Я второпях написала письмо и оставила его Томфри для отправки.

17 марта

Дорогой мистер Уильямс!

С сожалением должна сообщить вам, что этим утром мое семейство уезжает из Чарльстона. Я вернусь только в середине мая. Наш поспешный отъезд не позволяет мне лично с вами попрощаться, о чем я очень сожалею. Надеюсь, что по возвращении в цивилизацию смогу вновь пригласить вас в наш дом на Ист-Бей. Думаю, вы нашли платок с его содержимым, сохраните его.

С теплыми пожеланиями от Сары Гримке.

Семь недель разлуки с мистером Уильямсом стали для меня настоящим мучением. Между тем я занялась устройством лазарета для рабов на плантации, разместив его в углу прядильни. Много лет назад здесь уже был лазарет, но потом пришел в запустение, и рабыня Пегги, пряха, приспособилась хранить на старых койках чесаную шерсть. Нина помогла мне отскрести один угол и собрать аптечку из лекарств, целебных мазей и трав, которые я выпрашивала или смешивала сама на кухне. Вскоре появились больные, да так много, что надсмотрщик пожаловался отцу, мол, моя лечебница нарушает работу на плантации. Я ожидала, что отец запретит лазарет, но он оставил все как есть, предупредив, правда, что у рабов найдется масса способов злоупотребить моей добротой.

Мама же едва не прикрыла эту лавочку. Узнав, что я провела ночь у постели пятнадцатилетней девочки с родильной горячкой, она закрыла лазарет на два дня, но потом сдалась.

– Ты ведешь себя неосмотрительно, – сказала она и добавила, почти угадав правду: – Догадываюсь, что тобой движет не сострадание, а потребность отвлечься от мыслей о мистере Уильямсе.

Вечерами от нечего делать мы с Мэри шили, пили чай или рисовали пейзажи, а Нина играла у моих ног. Все это происходило в душной гостиной при скудном свете из окон, занавешенных бархатными шторами цвета отцовского портвейна. Единственной отдушиной были прогулки верхом на резвом жеребце по кличке Хирам. Его мне подарили на четырнадцатилетие, и, поскольку он не подпадал под категорию раба, рабовладельца или красивого ухажера, мне позволялось просто любить его. Улучив минуту, когда можно было улизнуть из гостиной, я садилась на Хирама и, кипя изнутри, скакала галопом на бешеной скорости по полям и холмам. Свирепые ветры гуляли по лазурным небесам, жирные дикие утки мелькали в облаках. Заборы вдоль узких улочек были в жасминном цвету, источавшем сладкий и душный мускусный аромат. На этих прогулках меня охватывала та же пьянящая чувственность, что и в медной ванне, где я полулежала, откинувшись на спину. Возвращалась я обычно в сумерках.

Мама только раз разрешила мне написать мистеру Уильямсу. Второе послание, по ее словам, стало бы «вопиющей несдержанностью». Ответа не последовало. Мэри тоже не получала писем от суженого и ругала почту, поэтому я чрезмерно не волновалась, но каждый день спрашивала себя, увижу ли по возвращении мистера Уильямса и его улыбку. Вся надежда на колдовские чары пряди моих рыжих волос. Я не слишком отличалась от Подарочка, которая носила на шее древесную кору и желуди, хотя и не признавалась в этом даже себе.

Во время заключения в Белмонте я почти не вспоминала о Подарочке, но накануне нашего отъезда появилась пятнадцатилетняя рабыня, за которой я недавно ухаживала. Она излечилась от родильной горячки, но на шее у нее вскочили фурункулы. Увидев ее, я вдруг поняла, что нас с Подарочком разделяют не только мили. И не обстоятельства, о которых я говорила себе, и не моя поглощенность Ниной, не обязанности Подарочка, не естественный ход взросления. Была другая, все увеличивающаяся пропасть, и она появилась задолго до моего отъезда.

Вечером, когда семейство Гримке уехало на плантацию, а оставшиеся в усадьбе рабы разошлись по комнатам, матушка послала меня в библиотеку господина Гримке разузнать, за сколько могут продать меня и ее. Сама осталась за дверью – караулить Томфри. Я сказала ей, что опасаться надо не Томфри, а Люси.

Прошлой зимой приходил какой-то человек; он переписал, оценил все, чем владеет господин Гримке. Матушка видела, как он заносил лакированный швейный стол, раму для одеял и каждое приспособление для шитья в коричневую кожаную тетрадь, которую потом перевязал бечевкой.

– Если мы записаны в этой тетради, значит там указана наша цена, – сказала она. – Тетрадь должна быть где-то в библиотеке.

«Хорошая идея», – думала я, пока не закрыла за собой дверь. Тогда наша задумка показалась чертовски глупой. Вы не поверите, сколько книг у господина Гримке! И половина из них в коричневых кожаных переплетах. Я открывала ящики и рылась на полках, пока наконец не нашла книгу, перевязанную бечевкой. Усевшись за письменный стол, я открыла ее.

После того как меня застукали за преступной писаниной на земле, мисс Сара прекратила занятия, но приносила книги с поэзией – единственное, что ей теперь давали читать.

– Стихотворение можно быстро прочитать. Закрой дверь и, если попадется незнакомое слово, покажи его мне, и я шепотом произнесу.

Таким вот образом я выучила тьму слов. Некоторые, правда, невозможно вставить в разговор: «о-хо-хо, отселе, увы, божья роса». Но я все равно запомнила их.

Слова из кожаной тетради не годились для стихотворений. Почерк у того мужчины был ужасный. Я раскалывала слово одно за другим, добираясь до смысла, – примерно так, как мы разламывали голубых крабов из водопада, доставая мясо и расцарапывая пальцы в кровь. Но иногда получалось прочитать несколько слов сразу.

В коридоре послышались шаги. Матушка сказала, что запоет, если надо будет спрятаться, но песни не последовало, и я продолжила изучать перечень на тридцати шести страницах. То шелка и слоновая кость, то золото, то серебро, но никаких Хетти и Шарлотты Гримке.

Наконец я перевернула последнюю страницу, там-то и обнаружились все рабы, как раз после корыта, тачки, молотка-гвоздодера и бушеля кукурузы.

Я перечитала дважды – Шарлотта, моя мать, ее возраст, за сколько ее продают – и почувствовала гордость смущенной девочки, гордость за маму, которая стоила больше, чем Тетка.

Я гордо выпрямилась. Пятьсот долларов! Я погладила пальцем шершавые высохшие чернила, в восторге оттого, что они опустили слово «ученица», как четко было написано «швея» и что меня оценили дороже любой рабыни, кроме матушки. Я хорошо считала и сложила свои и мамины цифры. Нас оценивали в тысячу пятьдесят долларов. В тот момент у меня были шоры на глазах, как у лошади. Я улыбалась, словно это прибавляло нам веса, и продолжала чтение, чтобы посмотреть, во что оценивали прочих.

Я положила тетрадь на место, вышла из библиотеки и сообщила матушке цифру. Тысяча пятьдесят долларов. Она опустилась на нижнюю ступень лестницы и ухватилась за перила:

– Как я смогу собрать столько денег?

На это ушло бы лет десять.

– Не знаю, – откликнулась я. – Некоторые вещи невозможно сделать, вот и все.

Она поднялась и пошла к подвалу, не оборачиваясь и говоря на ходу:

– Не говори мне «невозможно». Это чертовы белые так говорят, вот что.

Я потащилась вверх по лестнице и пошла к эркеру, откуда было видно море. В пустом доме наверху была только я. Я торчала у окна, пока небо полностью не потемнело и вода не стала черной. «Через воды и моря рыбы пусть везут меня». Мне все еще вспоминались песенки, которые я пела, когда меня отдали мисс Саре, но уверенность, что я куда-нибудь приплыву, исчезла.

– Пятьсот долларов, – еле слышно произнесла я.

Вещи и движимое имущество. В голову лезли слова из кожаной тетради. Мы, рабы, были чем-то вроде зеркала из сусального золота или конского седла. Неполноценные люди. Я никогда в это не верила, но если долго слушать разговоры белых, то печаль в душе сменится недоумением. Вдруг улетучилась глупая гордость по поводу того, кто чего стоит. Впервые мне стало стыдно и обидно оттого, кто я такая.

Немного погодя я спустилась в подвал. Увидев мои мокрые глаза, матушка сказала:

– Кто бы посмел написать в тетради, чего ты стоишь?

Наш караван из двух экипажей, двух фургонов и семнадцати человек вернулся в Чарльстон в мае, в разгар весны. Обильные дожди омыли город, и он благоухал вновь распустившимся миртом, бирючиной и китайским сальным деревом. Над садовыми воротами нависали кусты бугенвиллеи, по яркому небу проносились воздушные облака. Я была безумно рада возвращению.

Мы с грохотом въехали через задние ворота во двор, а навстречу старческой рысцой уже спешил Томфри.

– Масса, рано приехали! – выкрикивал он на ходу.

Из-за воротника у него торчала салфетка, дворецкий немного нервничал, словно мы застали его за неурочной трапезой.

– Всего на день, – сказал отец, вылезая из ландо. – Сообщи всем, что мы прибыли.

Я помчалась вперед, позабыв даже о Нине, ворвалась в дом и принялась рыться в визитках – и вот оно, приглашение, на одолженной у кого-то бумаге.

3 мая

Берк Уильямс приглашает Сару Гримке по возвращении в Чарльстон совершить верховую прогулку (в сопровождении компаньонки) на остров Салливан.

Едва не завопив от счастья, я поднялась наверх.

Ясно помню, как резко остановилась на площадке второго этажа, с любопытством разглядывая дверь своей комнаты. Только она одна была закрыта, а все прочие открыты. Со смутным предчувствием я подошла, положила ладонь на дверную ручку, на миг помедлила и прислушалась. Тишина, я повернула ручку. Заперто.

Я несколько раз подергала за ручку и наконец услышала робкий голос:

– Это ты, мама?

Подарочек? Я была ошарашена тем, что она заперлась в моей комнате, и не нашлась что ответить.

– Иду, – раздраженным и хриплым голосом произнесла она.

Послышались всплески воды, в замке повернулся ключ.

На пороге стояла мокрая Хетти, с повязанным вокруг бедер полотняным полотенцем. Ее торчащие груди напоминали маленькие фиолетовые сливы. Я не могла оторвать взгляд от ее влажной черной кожи, от небольшого торса, излучающего энергию. Косички ее были распущены, и волосы короной окружали голову, искрясь капельками воды.

Она отступила с открытым ртом. За ее спиной посредине комнаты стояла дивная медная ванна, наполненная водой, от которой поднимался пар. У меня перехватило дыхание от подобной дерзости. Если об этом узнает мать, последствия будут скорыми и ужасными.

Я быстро вошла в комнату и закрыла за собой дверь, даже сейчас пытаясь защитить Хетти. Она не стала оправдываться. В ее взгляде, во вздернутом подбородке чувствовался вызов: да, это я искупалась в твоей драгоценной ванне.

Наступило гнетущее молчание. Она была права, если думала, что я вот-вот взорвусь. Мне хотелось хорошенько встряхнуть ее. Ее дерзость казалась не просто желанием понежиться в ванне, а скорее мятежом, узурпацией. Что на нее нашло? Она не только нарушила мое уединение и вторглась в интимную жизнь, но и подорвала мое доверие.

Я не сразу осознала, что во мне звучит раздраженный голос матери.

Подарочек открыла рот, и я испугалась, что она станет сердито оправдываться, и в то же время опасалась извинений. Поэтому остановила ее:

– Прошу тебя. Не говори ничего. Хотя бы ради меня, молчи.

Она вытиралась и натягивала платье, а я повернулась к ней спиной. Когда посмотрела на нее вновь, она повязывала волосы бледно-зеленым, как пятна патины на меди, платком. Подарочек наклонилась, чтобы вытереть лужи на полу, и я заметила, что платок, намокнув, потемнел.

– Хочешь, чтобы я сразу вылила воду, или подождать? – спросила она.

– Давай сделаем это сразу. Нельзя, чтобы мама увидела.

В надежде, что семейство сейчас в доме и не услышит шума воды, мы с большим трудом вывезли ванну с расплескивающейся водой через потайную дверь на веранду, поближе к перилам. Подарочек выдернула пробку, и вода хлынула широким серебристым потоком.

– Я знаю, ты злишься, Сара, но не вижу никакого вреда в том, что приняла ванну, как делаешь это ты.

Не мисс Сара, а Сара. С того дня она никогда больше не называла меня «мисс».

У нее был вид человека, который заявил о себе. Увидев это, я справилась с негодованием, и ее мятежное купание превратилось в кое-что другое. Она воспользовалась запрещенной привилегией, полагая, что достойна подобных привилегий. Ее проступок был не мятежом, а посвящением.

И я осознала нечто, прежде не доступное моему пониманию. Я преуспела в порицании абстрактного рабства применительно к далеким незнакомым массам, а в отношении конкретной девушки из плоти и крови, находящейся рядом со мной, утрачивала способность отвергать рабство. Суть всех невыразимых вещей скрыта за пугающей немотой, и я нашла к ней свой путь.

Пока Подарочек тащила ванну по веранде, я выдавливала из себя слова:

– …Постой… я… помогу…

Обернувшись, она взглянула на меня, и мы друг друга поняли. А мой язык опять отказывался повиноваться.

Госпожа послала нас с матушкой на рынок за хлопчатобумажной тканью – на платье для Нины. Девочка быстро из всего вырастала. Госпожа велела в этот раз купить чего-нибудь светлого, а также присмотреть домотканой материи для Томфри и остальных – на новые жилетки.

Длинный ряд прилавков тянулся от Ист-Бей до Митинг-стрит. На них можно было найти все, что душе угодно. Госпожи твердила, что это жуткое место. У мясных прилавков, словно постоянные покупатели, кружили грифы-индейки. Торговцам приходилось держать человека, который отгонял их пальмовым листом, а они взлетали на крыши, пережидали и, уловив момент, возвращались. Окрестная вонь сшибала с ног. Бычьи хвосты, воловьи сердца, сырая свинина, живые куры, устрицы, голубые крабы, рыба и снова рыба. Сладкие пирожки с арахисом учуять было невозможно. Я ходила по рядам, зажав нос рукой, пока матушка не дала мне листья эвкалипта, чтобы растереть их над верхней губой.

Продавцы-рабы, то есть разносчики, перекрикивая друг друга, расхваливали свой товар. Мужчины выпевали: «Джимми» (так мы называли крабов-самцов), а женщины подхватывали: «Сук» (название для самок). «Джиммиии… Сууук… Джиммиии… Сууук». Затыкать приходилось и нос, и уши.

Стоял сентябрь, а я так и не встретилась с мужчиной, о котором рассказывала мать, – с удачливым свободным чернокожим, что выиграл деньги и купил себе свободу. У него была плотницкая мастерская в доме, и я знала, что всякий раз, когда матушку отпускали на работу по найму или посылали на рынок без меня, она развлекалась с ним. Один или два раза в неделю она приходила домой, пропахшая стружками, с опилками на подоле платья.

Мы подошли к рядам с отрезами тканей, и я заявила, что она все сочинила про этого мужика.

– Ладно, – сказала матушка.

После чего схватила первый попавшийся отрез светлой ткани и отрез тускло-коричневой шерсти, и с нагруженными корзинами мы пошли прочь. Через квартал от рынка посреди улицы продавали рабов, и мы двинулись на Кинг-стрит другой дорогой. Я три раза проверяла свой пропуск в кармане платья и смотрела, приколот ли жетон к платью матушки. От города я постоянно ждала беды. На Каминг-стрит стражник не старше меня остановил старика. Тот разволновался и обронил пропуск, а стражник, насмехаясь, наступил на бумагу ногой.

Мы шли торопливо, обгоняя экипажи. Теперь, за исключением особых случаев, матушка обходилась без трости. Вспоминала о ней, когда хотела добиться от госпожи послабления. Матушка скажет, бывало: «Похоже, лечение, которое я вымолила для своей ноги, больше не действует. Мне просто нужно отдохнуть и несколько дней помолиться». И тогда из небытия возвращалась трость.

Свободный черный мужчина жил на Булл-стрит, 20, в белом каркасном доме с черными облупленными ставнями и замызганными кустами у крыльца. Матушка отряхнула подол платья.

– Если я постою здесь, он увидит меня и сразу же выйдет, – сказала она.

– Будем тут торчать, пока он не выглянет в окно?

– А ты хочешь, чтобы я постучала в дверь? Если откроет его жена, ты думаешь, я скажу: «Передайте супругу, что пришла его подружка»?

– Как вышло, что ты развлекаешься с женатым мужчиной?

– Она его гражданская жена. У него их еще две. Все мулатки.

При слове «мулатки» мужчина вышел из дома, остановился на крыльце, посмотрел на нас. Настоящий бык. Хотелось сказать: «Живет он на подходящей улице». Он был крепкого сложения, с широкой грудью и выпуклым лбом.

– Это моя девочка, Подарочек, – сказала матушка подошедшему возлюбленному.

Тот кивнул с суровым надменным видом:

– Я Денмарк[1] Визи.

Матушка бочком подошла к нему и объяснила мне:

– Дания – страна рядом с Францией и тоже очень красивая.

Она так откровенно улыбнулась ему, что я отвела взгляд.

Он погладил ее по руке, а я, недолго думая, отправилась бродить по улице. Пусть себе флиртуют на здоровье, но зачем мне на них любоваться?

В том году мы приходили к дому на Булл-стрит, 20, бессчетное число раз. Два голубка упорхнут, бывало, в мастерскую, а я останусь на улице ждать. Сделают они свое дело, и он, бывало, выйдет и давай вещать. И как он говорил, Господи, как умел этот мужчина говорить! Денмарк никогда не бывал в Дании, только на Датских островах. Зато, если верить его рассказам, наведался во все другие места. Он путешествовал по миру со своим хозяином капитаном Визи, владельцем невольничьего корабля. Говорил на французском, датском, на креольском диалекте, языке галла и даже на королевском английском. Я слышала, как он разговаривает на каждом из этих языков. Родом он был с Барбадоса и любил повторять, что жители Чарльстона не доверяли рабам оттуда, потому что его землякам ничего не стоило перерезать человеку глотку. Он говорил, Чарльстону нужны чернокожие с морского побережья Африки, умеющие сажать рис.

Самым неприятным из всего, что он мне рассказал, была история о соседе с той же улицы – свободном чернокожем мистере Роберте Смите, владельце трех рабов. И как прикажете относиться к подобным вещам? Я отказывалась верить в эту историю, и мистеру Визи пришлось отвести меня в дом того человека, показать рабов. Не знаю, уподобился ли мистер Смит белым, или же подобная низость свойственна всем людям.

Денмарк Визи знал Библию вдоль и поперек. За пять минут мог пересказать вам историю Моисея, который вывел людей из Египта. Тут были и расступившиеся воды моря, и падающие с неба лягушки, и заколотые в колыбели младенцы-мальчики. Он так часто повторял стихи из шестой книги Библии, что я до сих пор помню целые фразы. «Они полностью истребили всех бывших в городе, мужчин и женщин, молодых и старых». Этот человек был умным и в то же время безрассудным. Я боялась его до смерти.

Мы с ним повздорили при первой же встрече. Да, я ушла тогда прочь от дома, чтобы показать, что мне ни к чему глазеть на их страсти. На улице было полно народу – здесь жили все, от свободных чернокожих до мэра и губернатора. Навстречу мне шла белая женщина, я поступила как обычно – отшагнула в сторону, давая дорогу. Это закон, уступать дорогу на улице необходимо, но тут появился Денмарк Визи, кипящий от гнева, а за ним – испуганная матушка. Он схватил меня за руку и закричал:

– Ты такой хочешь стать? Человеком, который отступает в сторону? Который готов всюду унижаться?

Мне хотелось сказать: «Убери руки. Ты ничего про меня не знаешь. Я купаюсь в медной ванне, а от тебя смердит». Воздух вокруг меня сгустился, в горле стоял ком.

– Дай мне пройти, – выдавила я.

– Убери от нее руки, – сладким голосом произнесла стоящая за ним матушка.

Он разжал пальцы:

– Чтобы я больше этого не видел.

И улыбнулся. Матушка тоже улыбнулась.

Мы пошли домой и не разговаривали по дороге.

В доме Гримке дверь в библиотеку была открыта, комната пустовала. Я вошла и стала вертеть глобус. Он скрипел, как ноготь, которым водишь по грифельной доске, а я рассматривала страны. Дания была не рядом с Францией, между ними располагалась Пруссия. Глядя на глобус, я поняла, почему мама выбрала этого мужчину. Он видел столько интересных мест, и она загорелась желанием тоже взглянуть на них.

Нина нашла выход! Заявила, что недостатки моей речи можно исправить, если месить язык так, как обычно месят тесто. Эта девчушка была настоящим первооткрывателем. Все лето и начало осени она слушала мои вымученные фразы и решила, что пора сформировать у меня на языке правильный бугорок, чтобы слова набухали и поднимались легко, как дрожжи. Ей было шесть с половиной лет.

Если уж перед Ниной стояла какая-то задача, она не отступала, пока не находила решения. Они могли быть нелепыми, но поразительно оригинальными. Не желая подавлять ее потрясающие способности, я высовывала язык и разрешала ей ухватить его, как я надеялась, чистым полотенцем.

Эксперимент проводился на веранде второго этажа. Я сидела на качелях, вывернув шею, открыв рот и выпучив глаза – как прожорливый птенец в ожидании червяка, хотя любому наблюдателю показалось бы, что червяка скорее извлекают, чем засовывают.

Над бухтой огромным желтком вставало осеннее солнце. Краем глаза я видела, как отражается на воде его сияние, острым клином уходя к острову Салливан. Во время конных прогулок, довольно напряженных, мы с мистером Уильямсом скакали вдоль береговой линии. Напряженных, потому что я почти не открывала рта, боясь отбить у него желание ухаживать за заикой. Тем не менее он продолжал приглашать меня, и начиная с июня, после возвращения из Белмонта, мы виделись пять раз. От каждого свидания я ожидала, что оно окажется последним. Мы с Ниной очень тонко чувствовали друг друга, и я думаю, мои страхи передавались и ей. И она решительно настроилась вылечить меня.

Схватив мой язык, она нажимала на него и тянула. В ответ он извивался, как щупальце осьминога.

– Твой язык какой-то неподдающийся, – вздохнула сестра.

Неподдающийся! Откуда маленький гений брал эти слова? Я учила ее читать, как когда-то Подарочка, но точно знала: этого слова мы не проходили.

– И ты сдерживаешь дыхание, – добавила она. – Дыши. Постарайся расслабиться.

Она вела себя как командирша. У нее уже сейчас было больше властности и уверенности в себе, чем у меня.

– …Постараюсь, – промямлила я.

Хотя на самом деле я не старалась, просто закрыла глаза и глубоко задышала. Вообразила себе яркую воду в гавани, а потом – воду из ванны Подарочка, низвергающуюся лентой с края веранды. Почувствовала, как язык под пальцами Нины становится мягким и расслабленным.

Не знаю, сколько времени Нина трудилась над моим языком. Я совершенно потерялась в потоках воды. Наконец я услышала:

– Повторяй за мной: «Крошка Вилли-Винки».

– Крошка Вилли-Винки, – повторила я без запинки.

Эта странная интерлюдия на веранде принесла мне не исцеление, но что-то очень близкое к нему и не имела ничего общего со своеобразным массажем языка Нины. Дело было в дыхании, расслаблении и воображаемой воде.

С тех пор, едва начав заикаться, я закрывала глаза, глубоко дышала и представляла себе водопад из ванны. Видела, как вода льется и льется, и, открыв глаза, начинала легко говорить, иногда часами.

В ноябре мне исполнилось девятнадцать, о чем лишний раз не говорилось, если не считать материнских напоминаний за завтраком о моем наиболее благоприятном для замужества возрасте. Шла подготовка к зимнему сезону, каждую неделю устраивались примерки, и, по сути, только в это время я общалась с Подарочком. Она дни напролет шила в комнате Шарлотты или – в теплые дни – под дубом. Все эти месяцы между нами стояло происшествие с ванной, хотя Подарочку, похоже, было совсем не стыдно. Скорей наоборот, она, наверное, ощущала себя человеком, поднявшимся до высот. Во время примерок моих новых платьев Подарочек пела. Я стояла на возвышении, медленно поворачивалась и размышляла над смыслом ее песен, чтобы не разговаривать. И меня это устраивало.

Однажды в январе отец и мои старшие братья собрались в библиотеке. Дверь осталась открытой, и я из коридора видела, как отец потирает руки у огня – ночью пришли первые зимние заморозки, и Томфри разжег камины, – а Томас, Джон и Фредерик жестикулируют и вьются около него, словно мотыльки в свете лампы. Фредерик, недавно закончивший Йель и вслед за Томасом начавший адвокатскую практику, ударил кулаком по ладони:

– Как они посмели? Как только посмели?

– Мы организуем защиту, – сказал Томас. – Не волнуйтесь, отец, нас не одолеют – я вам обещаю.

«Кто-то причинил отцу зло?» Я приблизилась, но мало что поняла из их дискуссии. Они говорили о каком-то произволе, не называя его. Клялись защитить, но от чего? Через раскрытую дверь я увидела, как они подошли к письменному столу и склонились над какой-то бумагой. Тыкали пальцами в строчки документа и переговаривались важными голосами. Я наблюдала за ними, и во мне просыпалось жадное стремление занять свое место в мире, принять участие в деятельности братьев. Сколько лет прошло с тех пор, как я выбросила серебряную пуговицу?

Вдруг рассердившись, я отошла от двери. Мне было жаль отца. Ему причинили зло, и ради него сыновья были готовы свернуть горы, в то время как их жены, мать и сестры не имели никаких прав, даже в отношении собственных детей. Мы не могли голосовать, давать показания в суде или составить завещание – поскольку не владели ничем, что можно было бы передать по наследству. Почему мужчины клана Гримке не собираются вместе, чтобы защитить наши права?

Мой гнев утих, но я оставалась в неведении в течение всей недели. Дни тянулись бесконечно. Мама не выходила из комнаты, страдая от мигрени, а Томас отказывался отвечать на вопросы, говорил, что это дело отца, а не его. Новости я узнала на салонном концерте, устроенном на плантации к северо-западу от города.

Мы с Мэри приехали на плантацию в вечерних сумерках. Наш экипаж встретила стайка павлинов, разгуливающих по парку с единственной целью – украшать. В свете уходящего дня их перья красиво отливали голубым, однако попытки птиц взлететь показались мне достойными жалости.

Концерт уже начался. Берк вскочил со своего места и тепло приветствовал меня. Он выглядел потрясающе в длинном светло-вишневом жилете и шелковом костюме.

– Я волновался, что вы не придете, – прошептал он и быстро повел меня к свободному стулу рядом с собой.

Пока я снимала жакет изумрудного цвета, замечательно сшитый Подарочком, он положил мне на колени письмо. Я подняла брови, словно спрашивая, распечатать ли письмо сейчас, когда мисс Пароди соперничает с клавесином за внимание зрителей, или…

– Потом, – прошептал он.

Разумеется, письмо меня заинтриговало, я с нетерпением дожидалась окончания вечера. Миссис Дрейтон, теща Томаса, сыграла на арфе заключительную пьесу, и мы направились в столовую, где был накрыт стол с десертом – русской шарлоткой, коллекцией французских вин, бренди и мадерой. Несмотря на волнение, я не притронулась ни к чему. Берк осушил рюмку бренди и стал подталкивать меня к входной двери.

– Куда мы идем? – спросила я, не вполне уверенная в пристойности такого поведения.

– Давайте прогуляемся.

Мы вышли на крыльцо, под веерообразное окно, и устремили взоры на небо. Оно было фиолетово-водянистым. Над вершинами деревьев поднималась луна. Я, однако, могла думать лишь о письме. Вынув его из сумочки, я оторвала печать.

Моя дорогая и любимая,

молю даровать мне счастье стать вашим самым преданным женихом.

Сердце мое принадлежит вам.

Жду ответа,

Немного сбитая с толку, я прочитала письмо раз, потом другой. Словно послание, которое он передал мне раньше, заменили на это, не имеющее ко мне отношения. Казалось, мое смущение забавляет его.

– Ваши родители захотят, чтобы вы посоветовались с ними, прежде чем ответить.

– Принимаю ваше предложение, – улыбнулась я.

Меня переполняли смешанные чувства ликования и облегчения. Я выйду замуж! Я не стану такой, как тетушка Амелия Джейн.

Тем не менее Берк прав. Мама пришла бы в ужас, ответь я без ее согласия, но я не сомневалась в родителях. Не показывая своего неодобрения, они ухватятся за чудесное предложение Берка Уильямса, как за лекарство от страшной болезни.

Я взяла его под руку, и мы пошли вдоль дороги. Я слегка дрожала. Неожиданно он свернул с тропинки и повел меня к рощице камелий. Мы исчезли в тени огромных цветущих кустов, и он вдруг поцеловал меня в губы. Я отшатнулась:

– …Зачем… зачем… Вы меня удивляете.

– Любовь моя, мы теперь обручены, и такие вольности позволительны.

Притянув к себе, он снова меня поцеловал. Потом провел пальцами по краю моего декольте, поглаживая кожу. Я не капитулировала полностью, но много чего позволила Берку Уильямсу во время этого маленького приключения в роще камелий. Когда окончательно пришла в себя, освободившись из его объятий, он попросил меня не считать его пылкость большим грехом. Что я и пообещала. Поправила платье, заправила под помятый капор выбившиеся пряди волос.

«Такие вольности теперь позволительны».

Мы возвращались к дому по тропинке, усеянной павлиньим пометом и галькой, что посверкивала в лунном свете. Ведь этот брак будет на всю жизнь, так ведь? Правда, Берк говорил о долгой помолвке… Год, он сказал.

У крыльца мы услышали ржание лошади, а потом из парадной двери вышел мужчина и зажег трубку. Это был мистер Дрейтон, тесть Томаса.

– Сара? – удивился он. – Это вы?

Он перевел взгляд на Берка, потом – снова на меня. У моего плеча виновато болтался локон.

– Где вы были? – В голосе мистера Дрейтона звучали упрек и тревога. – С вами все хорошо?

– …Я… Мы помолвлены.

Мои родители были еще в неведении, а я объявила новость мистеру Дрейтону, которого едва знала, в надежде оправдать картину, нарисованную его воображением.

– Мы немного прогулялись по свежему воздуху, – сказал Берк. Похоже, он пытался сгладить остроту ситуации.

Мистер Дрейтон не был дураком. Он взглянул на меня, невзрачную Сару, которая – растрепанная, с пылающими щеками – возвращалась с «прогулки по свежему воздуху» с поразительно красивым мужчиной.

– Что ж, примите мои поздравления. Ваше счастье должно стать желанной передышкой для семьи в то время, когда на вашего отца обрушились неприятности.

Оказывается, неприятности отца – общеизвестный факт?

– Судью Гримке постигло несчастье? – спросил Берк.

– Сара вам не рассказывала?

– …Я была слишком расстроена и не могла говорить об этом, – сказала я. – …Прошу вас, сэр, проинформируйте мистера Уильямса от моего лица.

Мистер Дрейтон затянулся трубкой и выпустил в темноту терпкий дым:

– К сожалению, враги судьи добиваются вывода его из суда. Ему предъявляют серьезные обвинения.

Я судорожно вздохнула. Невозможно представить большего унижения для отца.

– Какого рода обвинения? – спросил ошеломленный Берк.

– Говорят, в своих судебных решениях он стал предвзятым и чересчур строгим. – Мистер Дрейтон замялся. – Обвиняют его в некомпетентности. Ах, все это политика.

Мистер Дрейтон взмахнул рукой, и я увидела, как разгорелись угольки в его трубке.

Любая радость со стороны родных, на которую я могла надеяться в связи с моей помолвкой, любое наказание за принятие предложения без разрешения, которого можно было опасаться, – все это померкло на фоне судебного разбирательства над отцом. Реакция матери на мое сообщение была незамысловатой, словно речь шла об образце вышивки.

– Отлично сделано, Сара.

Отец не сказал ничего.

В течение всей зимы он днем и ночью уединялся в библиотеке с Томасом, Фредериком и мистером Дэниелом Хьюджером, адвокатом и другом, известным тем, что законными методами потрошил своих оппонентов. Мой слух, доведенный почти до идеала благодаря многолетнему подслушиванию, позволил уловить обрывки разговора, когда однажды я сидела за карточным столиком в центральном коридоре и делала вид, что читаю.

«Джон, вы не брали денег, не пользовались привилегиями. Вас не обвиняют ни в чем таком, что подходило бы под серьезные правонарушения».

«А разве обвинение в некомпетентности недостаточно серьезно? Меня обвиняют в предвзятости! Об этом говорят люди, пишут в газетах. Я погиб».

«Отец, у вас есть друзья в законодательной палате!»

«Не будь глупцом, Томас. Все, что у меня есть, – это враги. Подлые интриганы из центральных штатов ищут для себя местечко».

«Вряд ли они получат большинство в две трети голосов».

«Разберитесь с ними, Дэниел, слышите? Скормите их псам».

На судебном слушании, которое состоялось весной в палате представителей города Колумбии, мистер Хьюджер столь яростно нападал на врагов отца, разоблачая их политическое вероломство, что обвиняемого оправдали через день. Голосование, однако, было тайным, и отец вернулся в Чарльстон реабилитированным, но запятнанным.

В свои пятьдесят девять лет он вдруг превратился в старика. Лицо осунулось, одежда висела мешком, словно тело его усохло. Правая рука дрожала.

Проходили месяцы, и Берк, как жених, еженедельно наносил мне визиты в гостиной, где нам разрешали оставаться одним. Он наполнял свидания той же пылкостью и несдержанностью, что и прогулку в рощице камелий, и я подчинялась, изо всех сил стараясь усвоить уроки. То, что нас не застукали, я полагала чудом Господним, хотя, скорей всего, нашей безнаказанностью мы были обязаны не Богу, а невниманию семьи. Отец продолжал шаркать ногами, все больше слабел и, чтобы скрыть дрожь, засовывал руку в карман. Он превращался в затворника. Ну а я – я превращалась в распутницу.

Матушка не могла заснуть. Кружила, как обычно, по подвальной комнате, и выражение «тихо как мышь», определенно было ей незнакомо. Я лежала на соломенном тюфяке, гадая, что у нее на уме на этот раз. Уже давно я не спала у двери Сариной комнаты, решение приняла я сама, и никто не сказал мне ни слова, даже госпожа. За последние годы злости у нее поубавилось.

Матушка подтащила стул к высокому окну и, вытянув шею, стала разглядывать кусочек неба над стеной, а я наблюдала за ней.

Почти каждую ночь она зажигала лампу и шила лоскутное одеяло с историей семьи. Уже более двух лет трудилась она над квадратами для одеяла.

– Если случится пожар, а меня уже здесь не будет, это достанется тебе, – любила повторять она. – Сохрани лоскутки, они – часть меня, так же как мясо на костях.

Я донимала ее, прося показать законченные квадраты, но матушка не поддавалась. Она любила делать сюрпризы. Ей хотелось снять покрывало со своего произведения, как с мраморной статуи. Она, как и народ фон, запечатлела свою историю на лоскутном одеяле и хотела показать все разом, а не по частям.

– Подожди немного, – сказала она накануне. – Уже совсем скоро я разверну раму и начну сшивать лоскуты.

Она запирала кусочки ткани в деревянный сундук, который притащила из кладовки в подвале. Сундук вонял плесенью. Внутри мы нашли личинки моли и маленький ключик. Матушка отчистила сундук льняным маслом и заперла в нем завернутые в муслин лоскуты. Я догадалась, что она спрятала там и наши деньги на свободу, потому что сразу после этого сбережения исчезли из рогожного мешка.

Последний раз там было четыреста долларов.

И теперь, лежа в постели, я подсчитывала в уме – чтобы выкупить нас обеих, требовалось еще шестьсот пятьдесят долларов.

Я прервала молчание:

– Собираешься всю ночь сидеть в темноте и глазеть на дыру в стене?

– Надо кое-что сделать. Спи.

Спать мне не хотелось.

– Где ты прячешь ключ от сундучка?

– Ах вот что у тебя на уме? Лежишь и придумываешь, как бы взглянуть на одеяло? Ключик найдешь, если пойдешь туда, не знаю куда.

Оставив попытки, я переключилась на мысли о Саре.

Мне никакого дела не было до этого мистера Уильямса. Единственное, что я от него услышала: «Быстренько исчезни». Я разжигала в гостиной камин, чтобы мужчина согрелся, и он это сказал.

«Быстренько исчезни».

Мне так же трудно вообразить Сару замужем за ним, как и себя – замужем за Гудисом, который все ходил за мной сами знаете зачем. Матушка как-то сказала: «Скажи, пусть утопится».

Вчера Сара спросила меня:

– Когда я выйду замуж, поедешь жить со мной?

– Оставить матушку?

– О-о, ты не обязана! – воскликнула она. – Я просто подумала… Знаешь, мне будет тебя не хватать.

Несмотря на то что у нас почти не осталось тем для разговоров, мысли о разлуке ранили меня.

– Мне тоже, – призналась я.

Матушка спросила с другого конца комнаты:

– Сколько, по-твоему, мне лет? – Она не знала своего возраста наверняка, свидетельства у нее не было. – Кажется, ты родилась, когда мне было примерно столько же, сколько тебе сейчас, девятнадцать. Сколько же мне?

Я подсчитала в уме.

– Тебе тридцать восемь.

– Не слишком старая, – заключила она.

Мы помолчали. Матушка все так же смотрела в окно и размышляла над своим возрастом, а я, окончательно проснувшись, лежала в кровати.

– Посмотри, Подарочек! Гляди сюда! – вдруг закричала матушка и вскочила на ноги. – Вот еще одна!

Я выпрыгнула из кровати.

– Звезды, – молвила она. – Падают точно так же, как при твоей бабушке. Давай, скорей.

Мы засунули ноги в башмаки, накинули пальто и, схватив старое одеяло, быстро прошли через задний двор.

Потом расстелили одеяло под деревом душ и улеглись на него. Я взглянула наверх, небесный свод распахнулся, и пролился звездный поток.

Каждый раз, когда падала звезда, матушка смеялась горловым смехом.

Когда звездопад прекратился и на небе все замерло, я увидела, как она поглаживает свой немного располневший живот.

И поняла, для чего она «не слишком старая».

– Сара, садись, пожалуйста.

С этого Томас начал. Он указал на два стула у окна, выходящего на веранду, но села я одна.

Было полпервого, и мой брат, чарльстонский барристер, прервал службу в конторе, чтобы поговорить наедине в моей комнате. Мне показалось, что он бледен от страха.

Естественно, я подумала об отце. Последнее время на него невозможно было смотреть без тревоги – худой, опустошенный человек с нетвердой походкой и трясущейся рукой. Однако, вопреки всему, ему стало немного лучше, и он вернулся к обязанностям судьи.

Неделей раньше я натолкнулась на отца, медленно продвигающегося с тростью по центральному коридору. В памяти всплыл образ Лазаря из катехизиса, по которому мы занимались в воскресной школе, – Лазаря, восставшего из гроба и ковыляющего в длинном саване. Левая рука отца тряслась, словно он махал прохожему; увидев меня, он схватил ее правой, стараясь унять дрожь.

– Ох, Сара, Бог безжалостен к старикам, – сообщил он.

Я провела его до задней двери, приноравливаясь к отцовскому шагу, что еще больше подчеркивало его немощность.

– Так скажи, когда ты выходишь замуж?

В последнее время все задавали мне этот вопрос, но, услышав его от отца, я замерла на месте. Мы с Берком помолвились в феврале, и отец ни разу не упомянул об этом. Я не винила его за то, что он пропустил празднование в нашу честь, которое любезно устроили у себя Томас и Салли. Отец тогда был прикован к постели, но с тех пор прошли месяцы молчания.

– Не знаю, – ответила я. – Берк ждет, когда отец передаст ему бизнес. Хочет обрести надлежащее положение.

– Правда?

Его сардонический тон отбил желание продолжать разговор.

С трудом верилось, что когда-то отец позволял мне рыться в его книгах и с наслаждением слушал мои речи. Между нами была протянута невидимая нить, и я силилась понять, когда же она порвалась. В день, когда он запретил мне брать книги? На проводах Томаса в университет, когда отец бросил мне обидные слова? «Ты позоришь себя. Позоришь всех нас. С чего ты взяла, что можешь изучать право?»

– Напоминаю, Сара, что в нашем штате нет закона о разводе, – между тем говорил он. – Если ты замужем, контракт расторгнуть нельзя. Ты об этом знаешь?

– Да, отец.

Он кивнул со сдержанным одобрением.

Вот о чем вспоминала я в мгновения, когда Томас собирался сообщить мне новость. Об отце, его немощности и последней встрече с ним.

– Ты всегда была моей любимой сестрой, – начал Томас. – Ты это знаешь. По правде, ты для меня дороже всех братьев и сестер.

Он замолчал и, замерев, разглядывал через окно и веранду сад. По его виску скатилась капелька пота, запутавшись в сети первых морщинок. Мной овладело странное смирение. «Что бы это ни было, оно уже случилось».

– …Прошу тебя, я не такая уж ранимая, как ты думаешь. Говори прямо.

– Ты права. Скажу без обиняков. Боюсь, Берк Уильямс не тот, за кого себя выдает. Я обратил внимание на то, что у него есть другие знакомые женщины.

Я не уловила двусмысленности.

– Это, безусловно, не преступление.

– Сара, они тоже его невесты.

Почему-то я сразу поняла, что сказанное им – правда. Теперь многое становилось понятным. Отсрочки с назначением дня свадьбы. Его бесконечные визиты к родным или деловые поездки. Любопытный факт, что красивый обворожительный мужчина выбрал меня.

Слезы брызнули из глаз. Томас протянул мне платок.

– Как ты об этом узнал? – спросила я, слегка оправившись от потрясения.

– Кузина Салли, Фрэнни из Бофорта, написала, что была на приеме и видела, как Берк открыто ухаживает за молодой женщиной. Она, конечно, не говорила с ним, но осторожно расспросила его спутницу, а та поведала, что Берк недавно сделал ей предложение.

Я уставилась на свои колени, пытаясь уразуметь сказанное.

– Но зачем? Зачем ему это делать? Не понимаю.

Томас сел и взял меня за руки:

– Он из тех мужчин, что охотятся за юными леди. В наше время подобное случается. Существует такая порода молодых людей, которые находят себе невест, чтобы… – Он помолчал. – Чтобы склонить к интимной близости. Они убеждают женщин, что в преддверии супружества подобный компромисс возможен. – Томас боялся посмотреть на меня. – Надеюсь, он не воспользовался возможностью…

– Нет, – сказала я. – Не воспользовался.

Томас с облегчением вздохнул, смутив меня своей несдержанностью.

– …Ты говорил «невесты». Помимо знакомой из Бофорта, есть и другая?

– Да, она, кажется, из Саванны.

– А как ты узнал об этой? Надеюсь, не от очередной кузины?

Он едва заметно улыбнулся:

– Об этой я услышал от самого Берка. Столкнулся с ним вчера вечером. Он признался, что имеет виды на обеих молодых леди.

– Ты видел его? Но почему не дал мне…

– Хотел избавить тебя от страданий и унижения. Наши родители сходятся на том, что тебя следует оградить от этого человека. Тебе больше незачем с ним видеться. Я разорвал помолвку с твоей стороны.

«Как ты мог?»

Он узурпировал любой мой шанс на личную месть. В тот момент я больше сердилась на детскую попытку Томаса защитить меня, чем на низость Берка. Я вскочила на ноги, повернулась к брату спиной, задыхаясь от невнятных обидных слов.

– Я понимаю, что ты чувствуешь, – произнес он у меня за спиной. – Но уж лучше пусть будет так.

Он ничего не понимал в моих чувствах. Мне хотелось накричать на него за надменные слова, но, обернувшись, я увидела его полные слез глаза и заставила себя ответить вежливо.

– …Мне хочется побыть одной. Прошу тебя.

Он поднялся:

– И еще кое-что. Тебе придется какое-то время не показываться на публике. Мама считает, трех недель достаточно, для того чтобы разговоры утихли. Потом сможешь вернуться в свет.

Он ушел, а я стояла у окна, охваченная гневом и обидой, и понимала, что виновата во всем сама. Как могла я стать добычей столь распутного человека? Неужели была настолько ослеплена страстью, что вообразила, будто он любит меня? Оконное стекло отражало мое лицо – румяные круглые щеки, длинный отцовский нос, бледные глаза, волосы необычного цвета. И я отрезала для него прядь этих волос! Должно быть, он посмеялся надо мной.

Я подошла к письменному столу и достала письмо с его предложением о замужестве. Не стала перечитывать послание, лишь разорвала его на мелкие кусочки. Обрывки усеяли стол, ковер и складки моей юбки.

В это время года перелетные вороны – обычное явление. Шумные стаи двигались темной завесой и оглушали пространство карканьем. Я повернулась к окну и смотрела, как птицы, заполнив все небо, постепенно исчезают, оставляя после себя пустоту.

Сара сидела в своей комнате. У нее, бедняжки, разбилось сердце. Бина говорила даже, что, когда она ходит, слышно позвякивание. Ее брат Томас забыл перед уходом надеть шляпу, и весь дом узнал, что случилось. У мистера Уильямса обнаружилось еще две невесты. И кому же теперь надо «быстренько исчезнуть»?

В тот день, когда настало время чаепития, госпожа сказала Томфри:

– Следующие три недели Сара не будет принимать посетителей. Говори гостям, что ей нездоровится. Нездоровится, Томфри. Я хочу, чтобы ты говорил именно так.

– Да, мэм.

Госпожа заметила мою нерешительность:

– Не мешкай, Хетти, отнеси поднос в комнату Сары.

Я приготовила поднос, но знала, что Сара не притронется к угощению. Я заварила ее любимый чай с иссопом, вспоминая, как в детстве мы пили его на крыше, и она рассказывала мне о серебряной пуговице и своих грандиозных планах. Пуговицу она выбросила, но я носила ее в мешочке на шее едва ли не каждый день.

Я заскочила в маленькую кухню, сняла с шеи мешочек и вынула потускневшую пуговицу. Она стала похожа на большую съежившуюся виноградину. Я почистила пуговицу, и та засверкала.

Сара сидела за письменным столом и что-то писала в блокноте. Глаза у нее были такие заплаканные, что я даже не понимала, как она может писать. Я поставила перед ней поднос и попросила:

– Посмотри, что там, на чайном блюдце.

Все эти годы она не видела пуговицу, но сразу узнала ее:

– Как ты… Ой, Подарочек, ты ее сохранила?

Сара не прикасалась к пуговице, только смотрела на нее во все глаза.

– Ну да, вот она, – сказала я.

И пошла к двери.

На следующее утро, несмотря на мои протесты, мама отправила Нину в гости к Смитам – поиграть с их дочерью. Смиты жили в квартале от работного дома. Во время своего последнего визита Нина услышала крики и в испуге вскочила, рассыпав камешки по веранде. Моя сестра еще ничего не знала о камере пыток – я старалась оградить ее от этого, – но сыновья Смитов рассудили по-своему. Они объяснили ей, что услышанные звуки – вопли раба, которого секли кнутом, и в жутких подробностях описали наказание. Руки раба с помощью блоков поднимали над головой, а ноги приковывали цепями к опоре. Мальчики поведали и о других ужасах – отрезанных ушах, выбитых зубах, ошейниках с шипами и некоем хитроумном изобретении в виде птичьей клетки, надеваемой на голову раба.

Я обещала Нине, что ей не придется туда возвращаться. Но теперь, когда карьера отца под угрозой, мать не погнушалась использовать семилетнюю девочку для укрепления связей с политически могущественными Смитами.

Вскоре после отъезда Нины начался ливень, на пару с приливом он быстро превратил улицы в каналы, полные грязи. Днем шторм разбушевался над морем, и мое терпение лопнуло. Надев старую черную шляпу Мэри с вуалью, я выскользнула в заднюю дверь с намерением во что бы то ни стало привезти домой сестру.

В конюшне Сейба не было, только Гудис, которому я доверяла больше.

– Я лишь лакей и не должен править экипажем, – испугался он.

С большим трудом я убедила его в безотлагательности поездки, и мы отправились в новом кабриолете.

В тот день город гудел разговорами о космическом явлении – потоке комет, как говорили. Даже разумные люди вроде отца и Томаса твердили об апокалипсисе, но я-то знала, что в салонах Чарльстона с бо`льшим жаром, чем конец света, обсуждается мой скандал с Берком. Я надеялась, что меня не узнают в шляпке Мэри и в новом, не примелькавшемся еще кабриолете с поднятым верхом. При некотором везении мать никогда не заподозрила бы, что я вырвалась из заточения.

Беспокоясь за Нину, я закрыла глаза и представила, что держу ее в объятиях. Вдруг экипаж толкнуло, и он резко остановился на Каминг-стрит, правое колесо застряло в глубокой луже.

Гудис стегал лошадь кнутом, потом спустился, потянул за уздечку и хомут. Норовистая кобыла откинула голову и отшагнула назад, отчего экипаж сел еще глубже. Я услышала, как Гудис вполголоса ругается.

Он подошел к задку экипажа и налег на него. Экипаж чуть-чуть качнулся вперед, не более того.

– Оставайтесь на месте, мисс, – сказал он мне. – Я схожу за подмогой.

И неуклюже пошел прочь, а я разглядывала улицу. Несмотря на сырость, по улице прогуливались дамы, группами толпились мужчины, негры-разносчики тащили подносы с креветками и корзины французских булочек с кокосом. Я нервно подняла руку, ощупала вуаль на лице и с удивлением заметила Шарлотту, идущую в сторону Булл-стрит.

Она прокладывала себе путь, как канатоходец, по узкой полоске травы, тянущейся вдоль кирпичной стены. На ее лоб была надвинута красная косынка, в руках – корзина, набитая одеждой. Меня Шарлотта не замечала, как и нарядную белую женщину, которая по той же узкой кромке травы шла ей навстречу. Одной из них пришлось бы вернуться по своим же следам к месту, где начиналась кирпичная стена, или дать дорогу, отступив на грязную проезжую часть. Подобные конфликты случались на улицах столь часто, что было принято муниципальное постановление, предписывающее рабам уступать. Окажись на месте Шарлотты другая рабыня – Бина, Тетка, Синди или даже Подарочек, – и я бы не беспокоилась, но Шарлотта!

Женщины замерли в двух шагах друг от друга. Белая подняла зонтик и постучала Шарлотту по руке. «Отойди. Прочь с дороги».

Шарлотта не шелохнулась. Она как будто окаменела. Зонтик женщины снова уперся в нее. Кыш, кыш.

Началась перепалка. Голоса спорщиц звенели, переходя на визг, слов не разобрать. Я в панике осматривалась в поисках Гудиса.

На середину улицы выехал на лошади мужчина в форме городского стражника.

– Отойди в сторону, негритянка! – рявкнул он.

Затем слез с лошади и передал поводья какому-то мальчишке, тащившему тележку.

Не успел он подойти к спорщицам, как Шарлотта замахнулась корзиной, из которой посыпались капоры, и ударила женщину по плечу, отчего та отлетела в сторону. Грязь на улице была вязкой, как пудинг, и по цвету напоминала тапиоку. Когда нарядная леди приземлилась, от нее в обе стороны пошли небольшие волны.

Я выпрыгнула из кабриолета и, не имея представления, что делать, побежала к ним. Стражник, призвав на помощь еще одного человека, схватил Шарлотту за руки. Они волокли ее по улице, а она плевалась и царапалась.

Я следила за ними всю дорогу до Бофейна, где мужчины отобрали у кого-то повозку и затолкали Шарлотту внутрь, заставив лечь на живот. Стражник уселся на нее сверху. Кучер взялся за вожжи, лошади рванули с места, а я осталась стоять, обрызганная липкой грязью с дороги.

Я успела только откинуть вуаль и выкрикнуть ее имя:

– Шарлотта!

Она услышала. И, не издав ни звука, смотрела на меня, пока повозка не укатила прочь.

Матушка исчезла через два дня после ночи падающих звезд.

Мы стояли на рабочем дворе около задних ворот. Голову матушка повязала красным шарфом, нарядилась в платье цвета индиго и аккуратно отглаженный фартук. Она смазала губы маслом и украсила руки браслетами из ракушек каури, одолженными у Бины. Кожа ее при солнечном свете казалась золотистой, а глаза сияли, как речные камушки. Такой я вижу ее во снах. Почти счастливой.

Она в спешке приколола жетон раба. Ей разрешили отнести заказчикам новые капоры, но я знала: она собирается навестить этого человека, мистера Визи.

– Проверь, чтобы жетон был хорошо приколот, – напомнила я.

Матушка не выносила моей чрезмерной заботы.

– Все в порядке, Подарочек. Никуда он не денется.

– А что с твоим мешочком?

Я наполняла наши мешочки свежей корой и листьями дерева и хотела, чтобы мама носила свой – ведь ей так нужна защита от бед. Она выудила мешочек из-под платья. Ее пальцы были в угольном порошке, которым она пользовалась для разметки выкроек капоров.

Мне хотелось сказать матушке и многое другое. «Почему ты надела столь красивое платье, когда кругом грязь? Когда скажешь мне о ребенке? Теперь придется покупать свободу для троих?» Но я откладывала все это на потом.

Я дождалась, пока Томфри не откроет задние ворота и не выпустит ее. Выйдя в переулок, она обернулась, посмотрела на меня и пошла дальше.

Проводив матушку, я занялась обычными делами. Вырезала рукава и воротники для рабочих рубашек рабов, занималась ширмами для столиков с умывальными принадлежностями – это такие полотнища ткани, которые крепятся над столиками. Ибо, как говорила госпожа, Бог не допустит, чтобы на стену попадала вода. И каждую ширму приходилось вышивать.

Вечером я пошла в уборную. Солнце стояло еще высоко, и небо было василькового цвета. В кухонном корпусе Тетка запекала целые яблоки в заварном креме – мы называли это блюдо пудингом «птичье гнездо», – и в воздухе вкусно пахло. Вдыхая восхитительный аромат, я возвращалась в дом, и тут в ворота влетел экипаж с Сарой и Ниной. Обе – перепуганные. А на козлах сидел Гудис. Экипаж остановился, Сара и Нина выскочили из него и, молча пробежав мимо меня, бросились в дом. Серая дорожная пелерина, которую я сшила для Нины, развевалась у нее за спиной, как крыло голубя.

Гудис посмотрел на меня долгим жалостливым взглядом и повел лошадь в конюшню.

На землю легли длинные тени, я уселась на ступеньках крыльца кухонного корпуса в ожидании мамы. Вместе со мной нес вахту и Гудис, он сидел на другом конце двора у дверей конюшни и вырезал что-то из дерева. Он знал нечто, мне неизвестное.

В воздухе еще чувствовался аромат запеченных яблок, когда Тетка с Фиби закончили уборку и задули лампы. Стемнело, а луны не было.

Вскоре меня разыскала Сара и села рядом на ступеньках.

– …Подарочек, – начала она, – я хочу сама все тебе рассказать.

– Про матушку, да?

– Она поспорила с белой леди… Эта леди хотела, чтобы Шарлотта уступила дорогу, ткнула твою маму зонтиком, и… ты ведь знаешь свою мать – она не отошла. Она… она ударила леди. – Сара вздохнула и взяла меня за руку. – Там был городской стражник. Ее увезли.

Я ждала, когда Сара скажет, что матушка умерла. Но сейчас ко мне вернулась надежда.

– Где она?

Сара взглянула на меня:

– …Это я и пытаюсь выяснить… Мы не знаем, где она. Ее везли в караулку, но, когда Томас поехал туда, чтобы заплатить штраф, ему сказали, что Шарлотте удалось вырваться… Она сбежала… Сказали, что стражник погнался за ней, но потерял в переулках. Они и сейчас ее разыскивают.

Я различала в тишине дыхание Сары, Гудиса на другом конце двора, лошадей в конюшне, каких-то существ в густом кустарнике, белых людей, спящих на пуховых перинах, рабов – на тонких подстилках. Дышали все, кроме меня.

Сара спустилась со мной в подвал.

– Хочешь горячего чая? – предложила она. – Могу налить туда бренди.

Я покачала головой. Она порывалась обнять меня, но сдержалась и лишь ласково положила ладонь мне на плечо со словами:

– Она вернется.

Я твердила эти слова всю ночь напролет.

Я не знала, как жить в этом мире без нее.

Исчезновение Шарлотты несло в себе жестокое и страшное милосердие, ибо за последние недели после предательства Берка я не раз задумывалась: что из двух событий настоящая трагедия?

Кто-то – мама, отец, быть может, Томас – поместили в «Чарльстон меркьюри» объявление.

Ответа на объявление не последовало.

Каждый день я наблюдала из заднего окна своей комнаты, как Подарочек ходит кругами по рабочему двору. Иногда она бродила целое утро. Никогда не меняла пути, начинала от задней части дома, шла к кухонному корпусу, мимо прачечной, потом к дубу, прикасалась рукой к стволу и возвращалась к дому мимо конюшни и каретного сарая. Дойдя до ступеней крыльца, начинала заново. Это было какое-то педантично-ритуальное круговращение скорби, в которое никто не вмешивался. Даже моя мать не препятствовала странному хождению по двору.

Я не слишком печалилась о том, что потеряла Берка и что свадьба расстроилась. Не странно ли это? Да, я выплакала море слез, но в основном от стыда.

Я больше не нарушала своего затворничества. Напротив, нашла в нем прибежище.

Почти ежедневно я получала записки с цветистыми изъявлениями сочувствия. За меня молились все кому не лень. Надеялись, что моя репутация не слишком пострадает. Известно ли мне, что Берк уехал из города и, говорят, живет у дяди в Колумбии? Разве не ужасно, что его мать разбил паралич? Как поживает моя мать? Без меня на чаепитии было скучно, но мое затворничество одобряют. Не стоит отчаиваться, наверняка найдется молодой человек, которого не оттолкнет мой позор.

Я заполняла свой дневник напыщенными тирадами и жалобами, потом вырывала страницы и сжигала их со всеми высокопарностями. Постепенно страсти утихли, и осталась лишь молодая женщина с загубленной жизнью. В отличие от Подарочка, я не имела представления, по какой тропинке идти.

Прошел месяц после исчезновения Шарлотты, пронизывающий ветер сорвал с дуба почти все листья. Подарочек продолжала одержимо вышагивать каждое утро, но делала лишь один круг. Неделей раньше моя мать запретила ей ходить по двору и велела приступать к своим обязанностям. Предстоял насыщенный светский сезон, а значит, нужны новые наряды, и все шитье теперь лежало на Подарочке. Шарлотты не было. Никто не верил, что она вернется.

Мне удалось растянуть три недели затворничества на четыре, но вот моя передышка закончилась. Мать велела и мне вернуться к своим обязанностям, то есть к добыванию мужа. Она поведала, что гребную шлюпку в Атлантике может спасти проходящий мимо корабль, но только если шлюпка сумеет обратить на себя внимание, – неуклюжая метафора описывала мои перспективы на брак. Сестра Мэри подбодрила меня примерно в тех же выражениях:

– Выше голову, Сара. Держись так, будто ничего не случилось. Старайся быть веселой и уверенной в себе. Ты найдешь мужа. Если будет на то воля Божья.

«Если будет на то воля Божья». Какими странными кажутся мне сейчас эти слова.

В вечер завершившегося затворничества я показалась на публике, посетив проповедь известного священника, преподобного Генри Коллака, во Второй пресвитерианской церкви. Это были не те воды, о которых говорила моя мать. Епископальная церковь еще могла сойти за светское общество, но уж никак не пресвитерианская с ее религиозным возрождением и криками о покаянии, но мать не возражала. По крайней мере, я гребла в шлюпке, не так ли?

Я сидела на скамье рядом с пригласившей меня набожной подругой и поначалу почти не слушала. Слова – грех, моральная деградация, кара – пролетали мимо сознания, но в какой-то момент нечто привлекло мое внимание.

Глаза его преподобия остановились на мне – не могу объяснить почему. Заговорив, он продолжал смотреть на меня.

– Разве вам не противно оттого, каким ветреным существом вы стали? Не унизительно осознание собственной безрассудности, не устали еще от балов с их раззолоченными игрушками? Не следует ли отказаться от суеты и развлечений этой жизни ради спасения души?

Я чувствовала, что он говорит именно со мной. В этом было нечто сверхъестественное. Откуда мог он знать мои мысли и чувства? Как понял, что именно в тот момент я смогла увидеть себя самое?

– Господь взывает к тебе, – произнес он. – Господь, возлюбленный твой, умоляет дать ответ.

Эти слова привели меня в восторг. Казалось, они пробили брешь в извечной фальши. Я, потрясенная, тихо сидела на скамье. Преподобный Коллак теперь не выказывал ко мне пристального внимания, а может, этого внимания и не было, не важно. Он стал гласом Господа. Подвел меня к краю пропасти, и мне надлежало сделать выбор между смирением и разнузданностью.

Пока его преподобие долго и горячо молился за наши души, я приняла решение. Поклялась, что не вернусь в свет. И замуж не выйду. Никогда не выйду замуж. Пусть говорят что угодно. Я посвящу себя Богу.

Две недели спустя, в день своего двадцатилетия, я в сопровождении Нины вошла в гостиную, где собралась вся семья, чтобы высказать мне добрые пожелания. Увидев меня в самом простом платье и без украшений, Мэри грустно улыбнулась, словно на мне было одеяние монахини. Видимо, мама рассказала сестрам, а также отцу и братьям о моем обращении к Богу.

Тетка испекла мой любимый десерт – двухслойный пирог с коринкой и сахаром. Его замешивали на доске, клали дрожжи и оставляли подходить. Этот пирог поднялся замечательно! Нина нетерпеливо скакала около него, и наконец мама дала сигнал Тетке разрезать вкуснятину.

Отец что-то обсуждал с моими братьями. По обрывкам разговора я поняла, что Томас разгневал собеседников, поощряя программу, известную как колонизация. Из того, что я уловила, этот термин имел мало общего с британскими завоеваниями прошлого столетия и всем, что связано с рабами.

– …В чем заключается твоя концепция? – спросила я.

Они воззрились на меня, как на муху, пролезшую через щель в ставне и надоедливо жужжавшую около.

– Это новая передовая идея, – ответил Томас. – Вопреки вашим представлениям она скоро превратится в национальное движение. Попомните мои слова.

– Но что это? – спросила я.

– Нам предлагают освободить рабов и отослать их обратно в Африку.

Я оказалась не готова к такому радикальному проекту.

– …Как, но это абсурдно!

Моя реакция застала их врасплох. Даже Генри и Чарльз, тринадцати и двенадцати лет, в изумлении уставились на меня.

– Храни нас Господь, – произнес Джон. – Сара против!

Он решил, что я переросла мятежные настроения и стала, как все, поборником рабства. Я не винила его. Когда в последний раз кто-то из них слышал мои высказывания против рабства? Я долго жила во власти любовных чар, испытав на себе худшую напасть для женщины – тягостное ожидание.

Джон захихикал. В камине бушевал огонь, и ярко освещенное лицо отца покрылось испариной. Он вытер лицо и тоже рассмеялся.

– Да, я действительно против колонизации, – начала я. Речь моя лилась без запинки, и я заставила себя продолжать: – Я против, но не по той причине, о которой вы думаете. Мы должны освободить рабов и оставить их здесь. Как равных нам.

Возникла странная пауза. Среди набожных женщин уже давно ходили разговоры, взывающие к христианскому состраданию к рабам. Время от времени какая-нибудь сердобольная душа заговаривала о полном освобождении рабов. Но равенство – нет, это нелепость!

Согласно закону, раб считался человеком на три пятых. Я вдруг осознала, что мое предложение равносильно тому, чтобы объявить овощи равными животным, животных равными человеку, женщин равными мужчинам, а мужчин равными ангелам. Я опрокидывала вверх тормашками порядок мироздания. Самое удивительное, что мысли о равенстве пришли мне в голову впервые, и я могла приписать их только Богу, к которому в последнее время часто обращалась и который представлялся мне скорее бунтарским, чем законопослушным.

– Боже правый, неужели ты нахваталась этого от пресвитериан? – спросил отец. – Это они говорят, что рабы должны жить среди нас как равные?

Вопрос звучал саркастически и был адресован моим братьям, но все же ответила я сама.

– Нет, отец, это говорю я.

Пока я рассуждала, перед глазами пронеслась вереница картин, и в каждой из них была Подарочек. Вон она – малютка с сиреневым бантиком на шее. Вот – наполняет дымом весь дом. Учится читать. Прихлебывает чай, сидя на крыше. Я вижу, как ее стегают плетью. Как она обматывает дуб украденной ниткой. Купается в медной ванне. Шьет изумительные вещи. Ходит кругами как потерянная. Я увидела все в истинном свете.

Матушка пропала. Это так же очевидно, как и то, что я сижу здесь. Мне остается только наворачивать круги по двору, пытаясь унять печаль. По правде, можно стереть ноги до волдырей, вышагивать до второго пришествия, но так и не перегнать свое горе. Пришел декабрь, и я прекратила хождение. Я задержалась у поленницы, где мы давным-давно кормили совенка.

– Черт тебя побери, если ты спаслась! Как же ты могла оставить меня с моей любовью и ненавистью к тебе! Это меня убьет, и ты знаешь, что так оно и есть.

Потом я повернулась, пошла в подвальную комнату и взялась за шитье.

Не думайте, что я могла сделать хоть один стежок, не вспоминая о ней. Она была в ветре, дожде и скрипе кресла-качалки. Она сидела на ограде с птицами и смотрела на меня. Когда приходила темнота, матушка являлась вместе с ней.

Однажды, незадолго до Рождества, я взглянула на деревянный сундучок на полу, засунутый за мамин мешок из рогожи.

– И куда ты подевала ключ?

Я все время с ней разговаривала. Но, честное слово, не слышала, чтобы она отвечала, так что я не свихнулась. Я перевернула комнату вверх дном, ключа нигде не было. Вряд ли он остался у нее в кармане в день, когда она ушла и не вернулась. У нас в сарае хранился топор, но мне совсем не хотелось раскалывать сундучок.

– Будь я на твоем месте, – стала рассуждать я, – куда бы спрятала ключ от сундучка с самыми ценными вещами?

Я с минуту постояла на месте. Потом подняла глаза к потолку. К раме для лоскутных одеял. Колесики шкива недавно смазали маслом. Они не заскрипели, когда я опустила раму.

«Наверняка».

Ключ лежал в канавке, проходящей вдоль одной из досок.

В сундучке я нашла пухлую пачку, завернутую в муслин. Отогнула край и учуяла мамин запах, этот солоноватый запах. Я не удержалась и всплакнула, прижала к себе лоскуты, вспоминая, как матушка говорила, что они – мясо на ее костях.

Всего там было десять больших квадратов. Я разложила их на раме. Цвета, которыми пользовалась матушка, превзошли Бога и радугу. Красный, фиолетовый, оранжевый, розовый, желтый, черный и коричневый. Они больше подействовали на мой слух, чем на зрение, звучали так, словно она смеялась и плакала одновременно. Это была самая замечательная работа, вышедшая из-под пальцев матушки.

На первом квадрате изображалась ее мама в детстве, она держала за руки своих маму и папу, и вокруг падали звезды. Это была ночь, когда бабушку продали в рабство и когда началась вся история.

Дальше шла какая-то мешанина. Некоторые лоскуты я могла разгадать, другие нет. На одном женщина с красным шарфом на голове мотыжила землю в поле – думаю, это моя бабушка, – а среди растущих побегов лежал младенец, моя матушка. Над их головами по воздуху летали рабы и исчезали за солнечным диском.

На следующем оказалась маленькая девочка, сидящая на трехногом табурете и пришивающая аппликации на одеяло – красное с черными треугольниками. Некоторые треугольники рассыпаны по полу.

– Наверное, это ты, а может быть, и я, – пробормотала я.

На четвертом было дерево духов с обмотанной вокруг ствола красной нитью, на ветках его сидели стервятники. Матушка изобразила лежащих на земле женщину и маленького мальчика. Я решила, что это моя бабушка и ее сын. Оба были мертвы и запятнаны кровью. После этой картинки мне пришлось прогуляться на свежем воздухе. Ты выходишь из чрева своей матери, едва ли не до двадцати лет спишь с ней в одной постели и все же не знаешь, что скрывается в темных уголках ее души.

Я вернулась в дом и стала рассматривать следующую картинку – мужчину на плантации. У него была коричневая шляпа, а с неба смотрело множество глаз, примостившихся на облаках, – больших желтых глаз, из которых капал красный дождь. «Мой дед Шенни», – сказала я себе.

На другой картинке я увидела маму и девочку-младенца, распростертых на раме для одеял. Понятно, что эта девочка – я. Наши тела были разрезаны на кусочки – яркие лоскутки, которые следовало соединить. При взгляде на них у меня закружилась голова.

На новом квадрате матушка шьет потрясающее фиолетовое платье с лунами и звездами. Только делает это она в мышиной норке с нависающими сводами.

Я переходила от картинки к картинке, будто переворачивая страницы книги, которую она оставила после себя и в которой заключены ее последние слова. Через какое-то время я перестала что-либо чувствовать – так бывает, когда неловко подвернешь руку во сне и она онемеет. Теперь я смотрела на аппликации, над которыми матушка трудилась два года, так, словно они не имели ко мне отношения, и было легче. Я представила себе, что они парят в воздухе, как освещенные окна.

А вот мама стоит во дворе с подогнутой ногой и привязанным к ней ремнем. Так ее наказывали. Еще одно дерево духов, наше с матушкой, и на нем нет стервятников, лишь зеленые листья. Под деревом девочка с книгой, и ей на спину опускается кнут.

На последней картинке был изображен мужчина, здоровый как бык, в плотницком фартуке, – мистер Денмарк Визи, – а рядом вышито четыре цифры с него высотой: 1884. Я понятия не имела, что они значат.

Я принялась за шитье. К черту госпожу с ее платьями! Весь день допоздна я сшивала мамины квадраты мелкими, едва видимыми стежками. Потом пришила подкладку и заполнила одеяло лучшей набивкой, какая нашлась, и целой коллекцией собранных перьев. После чего взяла ножницы и постриглась налысо, оставив на голове только пушок. Остриженные волосы я затолкала в набивку.

И только тогда вспомнила о деньгах – сбережениях за восемь лет. Я заглянула в сундучок – он был пуст. Четыреста долларов исчезли, как и сама матушка. Где я только их не искала! Дух занимался от тоски.

На следующий день, немного поспав, я сметала слои лоскутного одеяла. Потом завернулась в него, будто в плащ победителя, и вышла во двор, где тепло укутанная Тетка толкла тростниковый сахар.

– Девочка, что это на тебе? – удивилась она. – И что ты сделала со своей головой?

Я ничего не ответила. Вдыхая холодный воздух, подошла к дереву и обмотала вокруг ствола новую нитку.

В небе послышался шум. Над головой пролетали вороны, им навстречу поднимался дым из труб.

– Вот и вы, – сказала я. – Летите, летите.