Обретя крылья. Повесть о Павле Точисском

ГЛАВА 1

Конец 1892 года. Заканчивался срок высылки. Долго и обстоятельно выбирали Точисские, куда податься. Саша, жена Павла, предлагала остаться в Екатеринославе. Она родом из этого города, здесь все свои, работала на Брянском заводе, да и Павел за время ссылки приобрел немало друзей и знакомых. Однако Точисский возражал: жить два года на положении гласного поднадзорного, когда тебя каждая полицейская собака за версту узнает, — значит не то что заниматься революционной работой, но и дышать трудно будет.

Въезд в Санкт-Петербург и Москву Точисским категорически воспретили, и они остановились на Киеве.

Поезд уходил ночью, и Екатеринослав прятался во тьме. Светились редкие огни. Точисский прильнул к окну вагона. Позади остался вокзал, уплыла будка стрелочника.

Казалось, совсем недавно привезли Павла в ссылку. Здесь, в Екатеринославе, он познакомился с сестрами Заславскими. Они жадно интересовались Петербургом и революционной жизнью столицы.

В Екатеринославе существовал кружок самообразования, и Заславские попросили Точисского прочитать несколько лекций по политической экономии. Первые занятия обнаружили, что кружок посещают и социал-демократы и народники, а потому выступления Точисского нередко вызывали целую дискуссию.

Позже в Екатеринославе появились еще два социал-демократа — маленький кругленький Донковский и тонкий как жердь, высокий Бромберг — вылитые Санчо Панса и Дон Кихот. Они разыскали Точисского.

— Прослышали о вас от Заславских, — сказал Донковский. — Меня выпроводили из любимой Одессы, а мой товарищ — студент Бернского университета. Похоже, что своим приездом из Швейцарии он осчастливил все ека-теринославское движение.

Позже Павел убедился, что, несмотря на молодость, эти юноши — убежденные марксисты, и Точисский нашел в них хороших товарищей.

— Послушайте, — весело говорил Донковский, — он думает, я привел его, чтобы показать как пожарную каланчу. Ведь ты марксист, Бромберг, и имел знакомство с членами группы «Освобождение труда» и даже с самим Георгием Плехановым.

— Ты не совсем точен, друг мой, с Плехановым я беседовал всего один раз. Он настолько занят, что нам, молодым, к нему не подступиться. Мы пришли пригласить вас к себе, Павел. К счастью, за нами нет такого надзора, как за вами. Вас, говорят, опекает полиция и сторожит околоточный.

Студенты поселились на одной квартире, совсем неподалеку от Точисского. Они оказались поистине богачами: Донковскому и Бромбергу удалось привезти в Екатеринослав целую марксистскую библиотеку.

Бромберг вытащил из-под кровати чемодан из желтой кожи, с гордостью раскрыл, и Павел увидел книги. Все, или почти все, написанное и переведенное на русский язык группой «Освобождение труда».

С приездом Донковского и Бромберга идейное размежевание в екатеринославском кружке резко обострилось. Устраивались диспуты о путях социально-экономического развития России, характере и перспективах освободительного движения и роли различных классов в революционном преобразовании общества. К диспутам писали два реферата, с одним выступал народник, с другим социал-демократ. Чаще всего докладчиком от марксистов был Точисский.

Народники сопротивлялись упорно, нередко дело доходило до резких выпадов против марксизма, но, как правило, собрания они покидали, потерпев поражение.

Кружок Заславских раскалывался на глазах. Осенью сторонники народничества не выдержали, отказались посещать его. Влияние марксистов возросло, но все-таки Павел понимал, что победа над народниками — лишь половина успеха. Требовалось вовлечь в кружок фабрично-заводских мастеровых, начать пропаганду научного социализма среди них.

Постоянная забота, как избежать подозрений полиции и отвести удар от кружка. Екатеринослав не Петербург, нелегальную работу здесь проводить трудно даже при хорошей конспирации. Изобретательная Людмила Заславская посоветовала изучать произведения Маркса и группы «Освобождение труда» в кружке под видом художественной самодеятельности. Рабочие будут принимать участие в спектаклях, а пьесы не должны вызывать сомнения у полиции. Организацию спектаклей Людмила брала на себя.

— Начнем с пьесы Островского, — предложила Заславская, — «Не в свои сани не садись».

Ее поддержали, но тут же возникли резонные вопросы:

— Где найдем деньги для декораций и костюмов?

— Декорации изготовим своими руками, — сказал Точисский, — а на костюмы пустим подписной лист. Оставшиеся средства станут началом нашей кассы взаимопомощи…

На репетициях нередко появлялись городовые, ротозейничали. А когда настал день постановки, Заславская пригласила екатеринославского полицмейстера. Он явился, сел у самой сцены, одобрительно хмыкал и уехал довольный. И ни он, ни его многочисленные полицейские не сообразили, что все время, пока репетировалась пьеса, за кулисами, в укромном месте, читали недозволенную литературу, говорили и спорили о марксизме…

В Киеве сняли квартиру на Подоле. Небольшая комната и темные сени. Выгребли мусор, побелили стены, устроились. Павел занялся поисками работы. На заводах ничего утешительного, везде ответ один: «Мест нет». Не предлагали работу и в типографии.

Когда уезжали из Екатеринослава, товарищи собрали немного денег, теперь они таяли поразительно быстро. Когда уже совсем отчаялся, зашел в контору железной дороги. Едва дверь открыл, как чиновники подняли головы и тут же снова занялись своими делами, зашелестели бумагами.

Поискав глазами стол помассивней, за которым восседал осанистый чиновник, Точисский направился к нему, поздоровался. Чиновник, сдвинув очки на лоб, по-барственному взглянул на посетителя:

— Чем могу служить?

— Я ищу работу.

— Гм, сейчас все ищут ее. У вас есть бумаги? К сожалению, пан Точисский, вы из поднадзорных. Но я поляк, как и вы, а потому мне хотелось бы вам помочь. Пойдете с моей запиской в Киевский округ путей сообщения к пану Брониславу.

Чиновник за соседним столом встал и пошел вслед за Павлом. В коридоре произнес с усмешкой:

— Пан Юзеф делает протекцию пану Точисскому, а недавно отказал бывшему тюремному Ювеналию Мельникову.

— Ну не отказываться же мне от этой протекции, если в ней отказали другому, — примирительно произнес Павел. — А он кто? Социалист?

— Вот уж не знаю, но слышал, что будто одно время служил он на электростанции, видно, там не испугались генерала Новицкого, тот голову снимает за послабления социалисту.

— Так все-таки социалист? Чиновник пожал плечами. Дома, с порога, обрадовал Сашу:

— Меня приняли на работу конторщиком в Киевский округ путей сообщения!

— Тебя в конторщики? И они видели твои бумаги? — удивилась Александра.

— В том-то и дело, что видели, — рассмеялся Точисский, — но национализм сослужил на этот раз хорошую службу: принявший меня чиновник — поляк. Но в сторону контору, службу а национализм. Сегодня мы с тобой, Сашенька, пируем по случаю окончания наших мытарств. Отправляемся на Крещатик в кондитерскую. Я угощаю тебя пирожным и кофе. Мы будем пить, как бывало в Петербурге в кондитерской на Большой Итальянской.

Пока Александра одевалась, Павел держал ее пальто и передавал в подробностях разговор с раздосадованным чиновником.

— Да, Саша, я услышал фамилию Мельникова Ювеналия. Мне эта фамилия ничего не говорит, но сквозь чиновничий туман я понял, что он вернулся из тюрьмы и социалист. Может, нам удастся разыскать этого Ювеналия. Ты ведь, Сашенька, понимаешь, как мы нуждаемся в связях с киевскими товарищами?

— Я готова! — Саша вышла из-за ширмы, красивая, статная.

— Сашенька, жена моя! — воскликнул Павел. — Ты настоящая королева!

Она звонко расхохоталась:

— Договорился! Сам против царя, а королеве в любви объясняешься.

Точисский помог ей надеть пальто, открыл дверь, и они вышли на снежную подольскую улицу.

— По сусекам дометает, — сказала Саша.

— Мети не мети, а весна-красна на телеге едет.

— Не выдержу я, Саша, службы в конторщиках, дай бог хотя бы на годок терпения. День-деньской в конторе невылазно, в голове стук костяшек счетов, перебираешь бумаги, отчеты строчишь, страницы мельтешат, и каждый чиновник, даже самый мелкий, из себя важную птицу строит. А мне бы на завод, к фабричному человеку, по душам поговорить.

— Сочувствую тебе всей душой, а чем помочь? Точисский разделся, вымыл руки, Александра накрыла на стол, зажгла лампу.

— Тебе никогда не хотелось тихой, спокойной жизни, Павел? Чтоб ни тревог, ни волнений. Одно знать — дом, семью.

Отодвинув тарелку, Точисский недоуменно посмотрел на жену:

— Тихой жизни? Нет! Знаешь, вспомнил я, как перед первой ссылкой отец, приехав в Петербург, уговаривал отказаться от революционного дела. Для него оно бесполезность, суета сует. Я не обиделся на него, ему не понять, что моя жизнь — в этой борьбе. Но ты-то, Сашенька?..

— Прости, — она положила ладонь ему на руку. — Прости, я так спросила… Не подумай, что требую от тебя отказаться от любимого дела. Ведь знала, за кого замуж иду.

— Я, Саша, вот о чем мечтаю: подкопить денег и, если бы позволил департамент полиции, съездить за границу. Не на отдых и не ради праздного любопытства, давняя мечта моя — встретиться с членами группы «Освобождение труда», может быть, повидать Георгия Плеханова и Димитра Благоева, а заодно поучиться работе у европейских социал-демократов.

— Я начну экономить, Павел, и мы соберем деньги на твою поездку.

— Э, нет, если ехать, то непременно вместе,

Молодая зелень на Крещатике, медь оркестра в саду «Шато де Флер», праздная публика и блюстители порядка. Мчат лихие рысаки, звонко цокают по мостовой железные подковы. Первым электричеством сияет Крещатик. Фонари ярко освещают выложенную кругляшами Думскую площадь, подъезд к городской думе.

Затихла горластая биржа извозчиков, ожил ресторан «Древняя Русь», не закрываются зеркальные двери. Бородатый швейцар в золоте галунов низкими поклонами приветствует именитых гостей.

У театра людно, подъезжают и укатывают кареты и фаэтоны, коляски и невесть как уцелевшие старомодные рыдваны, высаживают разодетых господ. Запах французских духов висит в воздухе. Паны не идут, они плывут степенно, предвкушая приятное театральное развлечение.

А неподалеку от театра гордость городской думы электрическая станция. Пыхтят машины, вертится маховое колесо, гонит динамо. Свет машинного зала льется через окна на улицу. Невидимый ток бежит по проводам; поражая киевлян, зажигает стеклянные пузыри на столбах по Крещатику.

А в стороне от центра мрак и глухомань. Редкие, тусклые керосиновые фонари, блеск воды в лужах, грязь в колдобинах. Неуютен ночной окраинный Киев.

Не раз и не два, несколько вечеров кряду ходил Тачисский к электростанции, но удобного случая увидаться с Мельниковым так и не подвернулось. Спрашивал у рабочих, отвечали: бывает, наведайся как-нибудь днем.

Но днем из конторы ему не отлучиться.

Летит время, и Павел Варфоломеевич решает — без помощи Саши ему никак не обойтись, она одна сможет побывать днем на электростанции и попытаться встретиться с Ювеналием.

С утра машины замолкали и на электростанции наступала тишина. Выждав, когда парень в замасленной блузе выскочил во двор, Александра окликнула его:

— Добрый день, пан. Не приходил ли сегодня сюда Ювеналий Мельников?

Мастеровой с кудрявой шевелюрой с любопытством глянул на нарядную барышню и, вытирая паклей руки, спросил:

— Зачем вам Ювко, чем я хуже? Саша пожала плечами:

— Погляжу на него, тогда и решать буду, может, вы и правду говорите.

— Чем он вас покорил? — парень кинул паклю на землю. — Не успел жену схоронить, как экая краля с неба свалилась…

Побежал в машинное отделение, и вскорости оттуда донесся его голос:

— Ювко, там молодичка дожидается! Видать, ты в сорочке родился.

Из машинного зала вышел мужчина в сером пиджаке, направился к ней. Мельников, догадалась Саша.

Нелегкая жизнь посеребрила голову этого худощавого, средних лет человека. Идет, чуть сутулясь, шаги тяжелые.

— Вы ко мне? — спросил он глухо и пригладил усы. Добрые, опечаленные глаза смотрели на Александру.

— Ювеналий Мельников? Простите, не ведаю отечества.

— Он самый. Батюшку Дмитрием звали.

— Я к вам от моего мужа. Очень мы просим вас, выберите свободный часок, навестите, будем рады.

Мельников насторожился:

— Кто ваш муж?

— Вы его не знаете. Мы приезжие. Устроился конторским служащим в Киевском округе путей сообщения.

— Его фамилия?

— Точисский Павел Варфоломеевич.

— Точисский? — Мельников поднял брови, лицо посветлело. — Знакомая фамилия. Вы сказали — Точисский? — еще раз переспросил он. — Давно в Киеве?

— Месяц как из Екатеринослава. А до ссылки муж жил в столице.

— Передайте, я обязательно приду. Сегодня. Назовите адрес…

Александра зашла на Бессарабский рынок, выбрала мяса получше, купила первой зелени. Хотелось угостить Мельникова, он с такой охотой принял приглашение побывать у них. Ювеналий сказал, что фамилия Павла ему знакома. Интересно!

Александру судьба свела с Точисским на сходке в Екатеринославе. Социал-демократы проводили ее на днепровской круче, далеко за городом, где вербы росли целой рощей.

Саша пришла вместе с несколькими товарищами с Брянского завода. Принарядились по-праздничному. Собралось в роще человек пятьдесят. Пробирались тайно, опасаясь шпиков. Погода преподнесла участникам сходки подарок — чистое небо и теплое утреннее солнце.

Рабочие приходили группами, рассаживались на поляне, весело переговаривались. Александра обратила внимание на крупную женщину с пышной копной волос. Позже Саша узнает — это была Софья Заславская.

Какой-то заводской парень подал Заславской палку, и она, прикрепив к ней кумачовое полотнище, подняла над головой флаг.

— Товарищи! — сказала Заславская. — Красное знамя — символ борьбы народа за свою свободу. Оно реяло над баррикадами парижских коммунаров! Его поднимали рабочие в Петербурге!

Едва она замолкла, как заговорил рабочий. Прежде Александра его не замечала. Было ему лет около тридцати, небольшая бородка, очки в металлической оправе. Рабочий поразил Александру речью, была она ясной и четкой. Он рассказывал о международной пролетарской организации — Интернационале.

— Интернационал объединяет рабочих всего мира, Они совершат революцию, и будет она социалистической. Будущее — за рабочим классом!..

Рабочему хлопали. Были еще речи, но Александре они понравились меньше.

А после сходки растекались небольшими партиями, и Саше довелось идти вместе с приглянувшимся оратором. Познакомились. Его звали Павлом Точисским, и оказался он ссыльным социал-демократом…

Поженились они незадолго до окончания срока ссылки Павла…

Когда Точисский возвратился со службы, Александра поспешила передать ему разговор с Мельниковым. Точисский обрадовался: наконец-то! Он найдет пути к украинским социал-демократам и включится в работу. Он обнял жену:

— Саша, ты у меня молодец!

Ювеналий пришел вскоре, едва Александра зажгла лампу и накрыла на стол. Постучал и, переступив порог, остановился, внимательно разглядывая Павла. Потом протянул руку:

— Кто бы мог подумать? Так говорите — Точисский Павел Варфоломеевич?

— Здравствуйте, Ювеналий Дмитриевич. Если не секрет, откуда узнали мое имя?

— Погоди, Павел, дай гостю в дом войти, — радушно говорила Александра, — Ювеналий Дмитриевич, садитесь за стол.

Мельников разделся, прошел к столу.

— Интересуетесь, откуда знаю? Слышал о ваших столичных делах, о «Товариществе санкт-петербургских мастеровых». Вам неизвестна фамилия Бруснев? Михаил Бруснев? Нет? Меня же судьба свела с ним в Петербурге. В рабочее движение он вступил позже вас, а когда арестовали вашу центральную группу, Бруснев собрал и объединил ваши рабочие кружки с той же целью, что и «Товарищество санкт-петербургских мастеровых».

— Неисповедимы пути твои, господи, — пошутил Точисский.

Глаза у Павла светились радостью. Ай да молодец Саша, ай-да Сашутка, умница, что отыскала Мельникова.

Кто он, какое место занимает в киевской социал-демократии — у Точисского такого вопроса не возникало. Главное он знал: перед ним сидит его товарищ. И оп, Павел Точисский, отныне в этом большом городе не одинок. Мельников попросил его:

— Расскажите, Павел Варфоломеевич, как в Киеве оказались, откуда обо мне узнали?

И смеялся до слез, услышав от Точисского о поляке-чиновнике.

— Так говорите — пан чиновник пана революционера поддержал? — Вытер глаза. — Действительно, заходил я к ним в контору, но мне поворот от ворот. Да и с электростанции выбросили. На работу принимали, когда в рабочих острая нужда была. Крещатик спешно осветить… Вот и терпели политического, социал-демократа. — Ювеналий махнул рукой. — Была бы шея, ярмо найдется. Я из тюрьмы в Киев попал, всякого повидал, досталось…

— Слышал, у вас, Ювеналий Дмитриевич, беда стряслась?

Лицо Мельникова помрачнело:

— Жена умерла. Мальчик без матери остался.

— Может, помощь нужна, я нянчить могу, — участливо предложила Саша. — Вы не думайте, мне такое не хлопотно, и детей я люблю.

— Спасибо, уже сыскалась добрая душа, хлебает лиха…

Встряхнул головой, будто прогоняя грусть, изменил разговор:

— Значит, Павел Варфоломеевич, помогать нам будете?

— Для того и знакомство с вами искал, Ювеналий Дмитриевич.

— И добре. А покуда распрощаемся. Я к вам на днях загляну. Обещаю — скучать мы вам не дадим, впряжем в колесницу.

— Бруснев Михаил, Бруснев, — сказал Точисский довольным голосом. — Прекрасно. Значит, начатое нами подхватили, наше дело продолжают. Я предвидел, что, если уцелеют фабрично-заводские кружки, они непременно будут объединены. Жаль, Саша, ты не знакома с Василием Шелгуновым и его друзьями — пропагандистами из рабочего сословия. А ведь они получили подготовку социал-демократов в нашем «Товариществе санкт-петербургских мастеровых».

— Чувствовалось из слов Мельникова — он о «Товариществе» доброго мнения, — подхватила Саша.

— Да, у нас была хорошая организация, мы не теряли времени. Не подумай, Саша, что я бахвалюсь, действительно наши пропагандисты заслуживают похвалы.

Точисский мог часами рассказывать жене о Ниле Васильеве и Шелгунове, Климанове и Тимофееве, о любом из тех рабочих, кто посещал центральный кружок «Товарищества санкт-петербургских мастеровых».

Приезжала в Киев Мария. Нагрянула нежданно. Сестра жила в Житомире.

Она с трудом отыскала домик на Подоле, где поселились Точисские. Павел был еще на службе, и Марию встретила Александра. Добродушная и приветливая, взгляд открытый, честный. Марии она понравилась, приятна была ее манера подмешивать украинские слова в речь.

Павел появился к вечеру. Увидев сестру, обрадовался несказанно. Они не встречались с того дня, как отправились в ссылку по разным местам.

Мария обняла брата и, отступив на шаг, изучающе посмотрела на него: морщины у глаз, в висках первая седина, усталость в выражении лица.

— Стареешь, Павлуша, — И усмехнулась печально: — Да и я не молодею.

— По тебе не замечаю.

— Не обманывай.

— Как отец и мама? Мария нахмурилась:

— Дома трудно. После смерти дяди Станислава отец совсем замкнулся, сделался раздражительным.

— Меня бранит? Сестра замялась:

— О тебе и слышать не желает. Нет у меня сына, говорит, есть государственный преступник.

Точисский произнес с грустью:

— Бедный отец, он так и не понял меня,

— У тебя, Павлуша, отличная жена, — постаралась изменить разговор Мария. — Мы уже подружились.

Александра покраснела, а Павел повеселел:

— Не хвали, за ужином оценим. Павел не мог наговориться с сестрой.

— Отошла от нашего дела?

— Я еще не смогла наладить связь с социал-демократами. Подчас мне кажется, что их вообще нет в Житомире.

Точисский потеребил волосы, возразил:

— Ты не права. Если социал-демократов нет в городе, есть ты со своим опытом пропагандиста…

— Даже дома я не чувствую себя свободной, — перебила его Мария. — Отец постоянно следит за мной. У меня такое впечатление, что он, заподозрив меня, сам донесет в полицию.

— Оставь Житомир,

Сестра посмотрела на него с печальным укором:

— Мать постоянно болеет и с отцом они стали совершенно чужими.

— Прости. Давай сядем за стол…

Позже Точисский не раз корил себя за напрасный упрек сестре. Мать, Урания Августовна, действительно нуждалась в поддержке, и заботу о ней он, любящий сын, взять на себя не мог. Эта забота легла на плечи Марии.

Поразительно быстро промелькнуло лето. Жаркое, с грозовыми ливнями, со слепыми дождями при солнце и радугой через все небо. А потом неделями парило и дули суховеи.

Летом вельможные паны отдыхали на дачах, а Шулявка и Лукьяновка, Подол и железнодорожный район Соломенка задыхались в зное и горячей пыли.

В то лето Ювеналий Мельников познакомил Точисского с киевскими социал-демократами Ляховским, Эйдельманом, Чорбой.

На конспиративной квартире, где произошла встреча, Мельников представил Точисского как одного из видных пропагандистов марксизма в Санкт-Петербурге.

Бородатый студент-медик Борис Эйдельман заявил, что они готовы принять Павла Варфоломеевича в киевскую социал-демократическую группу, пусть только он подробней расскажет им о петербургской организации.

Павел согласился охотно. Он начал с того, как создавал первый кружок и о занятиях в нем, как потом сами рабочие становились пропагандистами марксизма. Говорил о своих друзьях по «Товариществу».

— Именно этого, работы среди фабрично-заводского люда, недостает киевским социал-демократам, — заметил Чорба.

— С этим нельзя не согласиться, — заметил Мельников. — Петербургские товарищи включились в пропаганду социал-демократии среди питерских рабочих несколько лет назад, и сейчас, несмотря на аресты членов «Товарищества санкт-петербургских мастеровых», организация снова возродилась.

Ляховский развел руками:

— Нельзя сравнивать петербургский пролетариат с киевским. Там крупные заводы и фабрики, рабочие организации, а в Киеве промышленность только начинает развиваться и процесс формирования пролетариата еще только идет.

Ляховского оспаривать не стали, однако Мельников сказал:

— Именно поэтому мы и должны заняться марксистским воспитанием рабочих.

— Ювеналий прав, — поддержал Чорба. — Если мы не хотим оторваться от рабочего класса, превратиться в талмудистов, нам надо использовать опыт «Товарищества санкт-петербургских мастеровых»…

В следующий раз на собрании Павел прочитал реферат о рабочем движении в Петербурге. Когда расходились, Ювеналий произнес с чувством:

— Наши прониклись к вам глубоким доверием. Теперь нам не дает покоя мысль о создании кружков самообразования. Да чего греха таить, нас, политических, к работе на заводы не допускают. Отчего пан чиновник не устроил вас в железнодорожные мастерские, а определил в конторщики? Все потому же, боится генерала Новицкого, его жандармы повсюду глаза свои имеют.

— Пока киевские социал-демократы не подготовят из рабочих хороших пропагандистов марксизма, им не проникнуть в фабрично-заводскую среду, Ювеналий Дмитриевич.

— Замкнутый круг: нас, социал-демократов, не принимают на заводы, а создание кружков самообразования упирается именно в это, — посетовал Мельников. — Не всякому рабочему доверишься. Однако дайте время — и мы разорвем проклятый круг, проникнем в пролетарскую среду. — Пожимая руку Точисскому, добавил: — Если потребуюсь, передайте через сапожника Якова Осиповича, он держит мастерскую напротив городской думы.

Рефераты, споры, всевозможные прожекты, но где живое дело, где работа среди пролетариев? Киевские социал-демократы без связи с рабочим классом. Где выход из положения? Над этим Точисский задумывался не раз.

Взять его, Павла, положение. Он, служащий, конторщик управления железной дороги, сможет ли связаться с рабочими железнодорожных мастерских? Доверятся ли они ему, чиновнику?

Точисский вспоминал слова Ювеналия о замкнутом круге. С какой стороны подступиться? Не думал, не гадал, что столкнется в Киеве с подобной сложностью. Мечтал о кружках самообразования, объединенных в целую группу, а здесь и одного не создали. Даже в Екатеринославе выход нашелся. Не такой, как хотелось бы, но все-таки самодеятельный театр Заславской помог отобрать несколько преданных революционному делу рабочих. А если и в Киеве начать с самодеятельности? Но для этого нужны помещение и руководитель. Нужен такой человек, как Людмила Заславская. Вот когда Павел оценил ее по достоинству.

Надо посоветоваться с Ювеналием, зайти к сапожнику Якову Осиповичу, а прежде еще раз все осмыслить, взвесить. Если речь пойдет о самодеятельном театре, то в Киеве одним полицмейстером не ограничиться, здесь потребуется разрешение жандармского управления, а, по слухам, у генерала Новицкого железная хватка и поразительный нюх…

Время, требуется время.

В воскресенье утром к Точисскому заглянул сапожник Яков Осипович, передал — в полдень на Владимирской горке Павла ждет Ювеналий…

Они стояли с Мельниковым вдвоем на продуваемом холодным ветром обрыве, а под ним разбросался Подол и синел Днепр. Ювеналий был, как всегда, бодр.

— Кажется, есть способ проникнуть нам на заводы и фабрики. Может, через год-два и мы создадим социал-демократические кружки по всему Киеву. И знаете как? Открываю я мастерскую, обучаю рабочих слесарному делу. От меня они куда? Прямая дорога на заводы, в железнодорожные депо.

— Постойте, постойте, теперь начинаю соображать.

— Здесь и суть вся, помимо слесарного ремесла мы их еще кое-чему научим, к социал-демократии повернем.

— Все простое гениально. Или наоборот: все гениальное просто, — рассмеялся Точисский. — Значит, ваша мастерская, она же школа пропагандистов. Отдаю должное вашему уму, Ювеналий Дмитриевич. А вы не опасаетесь, что кто-либо из ваших учеников помчится с доносом в полицию?

— Все возможно. Но будем стараться, чтоб такие не попадали к нам. Иного же пути связаться с фабрично-заводскими не вижу.

— А как с мастерской, деньги на обзаведение?

— Снял флигель на Лукьяновке, место удобное, в стороне от жандармских глаз. Немного денег есть, да и товарищи помогут. Остановка за учениками, постараемся подобрать понадежнее.

— Как же вы к мысли о школе пришли?

— Представьте, совсем неожиданно. Вспомнил ваш рассказ о том, как вы с товарищами собирались открыть мастерскую в Житомире, а тут мать прислала ко мне брата, чтоб обучил токарничать. Одно к другому — и родилась идея. Нам бы первых человек десять — пятнадцать пропагандистов подготовить, а там все своим чередом пойдет. Думаю, Павел Варфоломеевич, не откажетесь прочитать несколько лекций, скажем по рабочему движению или по вопросу классов и классовой борьбы. Однако это не сразу, чуть позже, присмотримся к слушателям, отсеем тех, какие нам не подходят. Мы уже говорили с вами, нам надо быть осторожными, ведь задача стоит ответственная.

— Это вы верно, у ищеек охранки нюх тонкий. А ваше предложение, Ювеналий Дмитриевич, принимаю с радостью. И чем раньше вы меня позовете, тем лучше. Я ведь подал прошение на выезд за границу. Если позволят, намерен провести там месяца четыре, хочу познакомиться с европейским рабочим движением. Только выпустит ли департамент полиции, биография моя весьма сомнительная.

— Чем черт не шутит, вдруг да попадет к чиновнику, который все на скорую руку решает и проглядит. А поездка, думаю, будет полезная.

С Ювеналием с той встречи на Владимирской горке виделись всего раз. Мастерская работала, и, по рассказу Якова Осиповича, первые занятия прошли успешно.

На Лукьяновку Точисский попал, когда по-весеннему холодное солнце, спрятавшись, уступило место сумеркам. Из труб валил дым, за заборами перебрехивались собаки, метались по дворам. Сумерки быстро таяли, переходя в темный вечер, становилось как будто холоднее. Попадались редкие прохожие.

Павел шел, приглядываясь. Кто-то встречный приостановился, поздоровался. Точисский узнал Чорбу.

— Третий двор направо, — шепнул Чорба. — В глубине флигелек. Стукните три раза, а я покараулю, чтоб никто не наскочил, чем черт не шутит.

Во флигеле темень, лишь в боковом окне через тонкую щель в ставне едва заметно пробивался свет. Павел потрогал дверь — закрыто. Стукнул трижды и вскоре услышал шаги.

В мастерской лампа-десятилинейка под низким потолком освещала тесное помещение и собравшихся. На полу и на полках вдоль стен инструменты, заготовки. По-видимому, до прихода Точисского Ювеналий проводил урок токарного дела. В мастерской терпко пахло металлом и табаком. С первой минуты почувствовал себя свободно, легко, будто попал к своим, петербургским, заводским.

Из знакомых Точисский увидел Якова Осиповича. А вот со своей окладистой бородой Эйдельман. Мельников упоминал как-то, что Борис решил освоить мастерство токаря. Большинство слушателей — парни из рабочих семей и к Мельникову попали по рекомендации знакомых,

Ювеналий подвинул Павлу стул, сказал:

— Сейчас перед вами выступит товарищ лектор. Павел поправил очки и негромко, подбирая понятные и убедительные слова, принялся рассказывать о возникновении классов, о том, как начиналась классовая борьба и почему она обострилась с появлением буржуазии и пролетариата…

Павел говорил, и ему казалось, он находится в своем первом петербургском кружке самообразования. Вот стоит сейчас повернуть голову — и увидишь Васильева, Тимофеева, Климанова, Шелгунова…

— Классовая борьба, — говорил Точисский, — главное в учении марксизма. Заслуга Карла Маркса в том, что он научно доказал, как эта борьба пролетариата неизбежно приведет к победе рабочего класса над буржуазией. Рабочие станут владельцами всего. Им будут принадлежать заводы и фабрики. Рабочий класс возьмет на себя управление государством.

Раздался чей-то недоверчивый голос:

— Без царя, значит?

Парень рядом с Мельниковым сказал со смешком:

— Завод мой, а я буду капиталистом!

Точисский улыбнулся:

— Ошибаетесь. Пролетариат не для того совершит революцию, чтоб, прогнав капиталистов, занять их место. Рабочие научатся руководить заводами и фабриками, они станут трудиться как свободные граждане в стране, где нет буржуазии, и все заработанное их руками будет принадлежать только им…

Уходили домой вместе с Эйдельманом. Светила луна, дул резкий, порывистый ветер. Холод забирался под старое, вытертое пальто. Павел запахнул полу, поднял воротник.

— А вы отличный популяризатор марксизма, — заметил Эйдельман.

— Это цель моей жизни, — сказал Точисский.

Он был возбужден общением с рабочими, чувствовал себя уверенно и продолжал весьма задиристо:

— Вы видели, как эти люди слушают, какие они толковые, способны понять сложнейшие вещи… Убежден: в жизни освобожденной России наступит невиданный перелом, когда революция обеспечит народу свободу и грамотность и то, о чем писал Некрасов: «Где народ, там и стон…», останется только в памяти потомков.

— Не отрицаю, Павел Варфоломеевич. Однако путь к обновлению России лежит через испытания. Но верю, верю: «Свободной, гордой и счастливой увидишь родину свою!..»

Из департамента полиции наконец-то получили ответ, им разрешили выезд за границу. Еще несколько утомительных и неприятных дней оформления документов, и настал час, когда Точисские приехали на вокзал, заняли купе международного вагона.

Павел расставлял вещи, а Саша стояла у окна. На перроне шум и суета. Лавируя в толпе, носильщики с жестяными бляхами тащили чемоданы, корзины, на тележках везли багаж. Маленький пузатый паровозик подтянул почтовый вагон, и в него принялись грузить посылки.

Заложив руки за спину, прогуливался усатый жандарм. Шнырял в толпе подозрительный тип, он заскочил в станционный буфет и вскоре снова появился на перроне.

Неожиданно Саша увидела Мельникова. Тот уверенно направлялся к их вагону.

— Павел, идет Ювеналий!

Точисский открыл дверь купе, выглянул в коридор. Мельников уже шагал по вагону. Увидев Павла, кивнул.

— Думал, не застану.

Они сели в купе. Ювеналий смотрел на них с грустью.

— Расстаемся, Павел Варфоломеевич, и кто знает, не навсегда ли?

Точисский положил ему обе руки на плечи.

— Как это «расстаемся», Ювеналий Дмитриевич, нам с тобой работать и работать, — Павел впервые назвал Мельникова на «ты».

Не думал Точисский, что прав окажется Мельников. Когда Точисский возвратится в Россию, въезд в Киев ему будет воспрещен, а через шесть лет Ювеналий Мельников умрет в астраханской ссылке…

— Давай прощаться, Павел!

Обнялись. Мельников повернулся к Саше, пожал руку:

— Будьте счастливы, Александра Леонтьевна. Вытащив из кармана сверток, встряхнул цветастую кашемировую шаль.

— Едва не забыл!

И накинул шаль ей на плечи. Саша зарделась.

— Носите, Александра Леонтьевна; память о моей Ганне. У нас с ней все было пополам — и горе, и радость. И вы для Павла… я знаю…

ГЛАВА 2

Июнь 1894 года.

В Петербурге выходит первое издание первого выпуска книги Ленина «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?», отпечатанное нелегально, на гектографе, в количестве 50 экземпляров.

В июне 1894 года в Варненском порту поднял якорь «Лойд», небольшой нарядный корабль австрийской компании, и, пуская в небо густой дым, взял курс на Одессу.

Погода в эту пору стояла тихая и теплая. Море, казалось, замерло на многие версты, не шелохнется. Оно играло синими, зелеными и черными красками, а ночью при луне мерцало и светилось.

С утра и допоздна пассажиры гуляли на палубе, отдыхали в шезлонгах, сидели в ресторане. Разношерстная публика, плывшая третьим классом, толпилась на корме, где все было заставлено мешками, ящиками, корзинами.

Точисские подолгу стояли у борта, рассматривали дальние берега. Они возвращались в Россию после четырехмесячного пребывания в Европе, побывав за это время в Германии, Франции, Швейцарии и Болгарии.

Европа поражала своей внешней чопорностью, опрятным обликом городов, порядком в крестьянских хозяйствах, всем укладом жизни.

Но Павел, отлично знавший историю, не удивлялся. Он помнил нелегкую судьбу России, прикрывшей собой Европу от татаро-монгольского ига. Обескровленная, более двухсот лет терзаемая Ордой, она не допустила разорения европейских земель. Благодаря российскому мужеству Европа сохранила многовековую красоту своих городов, в огне пожарищ не сгорели ее ценности, а пыльными шляхами не гнали в Орду полон, не скрипели длинные груженые обозы. Искусные европейские мастера не продавались на невольничьих рынках, а продолжали творить у себя на родине.

Когда Точисские пересекли границу и поезд покатил по Германии, Павла поразила не чистота германских городов и чинные бюргеры, не ухоженность юнкерских хозяйств, а военные оркестры и казармы по всей Германии. Здесь господствовал дух милитаризма, прусской военщины.

Представления Точисского о рабочих союзах в Германии и свободе социал-демократии оказались сильно поколебленными. Немцы еще не забыли исключительного закона Бисмарка против социалистов.

В Швейцарии Точисский убедился: профессиональные союзы необходимы рабочему классу, они сплачивают пролетариат в борьбе с фабрично-заводской эксплуатацией. Объединенные в профсоюзы рабочие выступают против капиталистов единым фронтом.

Глухо рокотали машины, «Лойд», вздрагивая, резал носом море. Вода с урчанием обтекала белые борта, бурлила и пенилась за кормой.

Павел поправил шаль на плечах жены:

— Холодно?

Она отрицательно покачала головой.

С тех пор как они сели на пароход, Сашу не покидала забота: где им предстоит жить? Павел рвался в Петербург или Москву, но позволит ли департамент полиции? Деньги, с таким трудом сбереженные в Киеве, заканчивались, хотя Точисские жили за границей весьма экономно…

Теперь, когда все позади, оставалось чувство неудовлетворенности. Хотелось большего. Точисскому не удалось многое, о чем мечтал, отправляясь в Европу. Не все встречи состоялись. В Германии не представилась возможность познакомиться с лидерами немецких социал-демократов, а приехав в Женеву, узнал: Плеханов болен и никого не принимает. Точисскому устроили короткую встречу с Аксельродом, активным деятелем группы «Освобождение труда». Она состоялась в маленьком уютном кафе Ландтольта в утренний час. Кроме них за столиками сидело всего три посетителя. Аксельрод и Точисский пили крепкий кофе. Откровенного, душевного разговора не получалось, и Павел огорчился. Может, оттого, что Аксельроду нездоровилось? Землистое, худое лицо, поминутно грудной кашель. Вид Аксельрода произвел на Точисского удручающее впечатление.

Павел Борисович интересовался, как воспринимается марксизм в России, расспрашивал о кружках самообразования рабочих.

…Из открытых окон корабельного ресторана неслись оживленные голоса, смех. Кто-то запел и тут же смолк. Пассажиры первого класса продолжали жить варненскими пляжами, лазурным берегом и весельем отдыхающих.

Саша повернулась к Павлу:

— Пойдем в каюту.

Ей недомогалось, и Точисский был к ней особенно внимателен.

В каюте тесно, полумрак, но Павел сразу же заметил: в их вещах рылись, чемодан сдвинут с прежнего места. Точисский ничего не сказал Саше. Уложив ее, присел к столику.

Значит, слежка за ним ведется. Неужели даже за рубежом? Скорее всего, он попал под наблюдение в Варне. Тот человек, маленький, неопрятный, в светлом, засаленном костюме. Уж не он ли? То-то он все приглядывался к Павлу. И на корабле Точисский приметил его. Вероятно, и в каюте он побывал.

Саша задремала, а Точисский, прикрыв глаза и откинувшись к перегородке каюты, продолжал размышлять… Значит, охранка не оставила его в покое, требуется учесть на будущее и не расхолаживаться ни на минуту. А чего греха таить, попав за границу, он в какой-то мере потерял осторожность.»

По привычке запустив пятерню в волосы, слегка потеребил их, А может, подумал Павел, агент взял его на примету, когда встречался в Варне с Благоевым? Димитр приходил к Точисским в пансионат, и они просиживали подолгу, вспоминая Петербург, кружки самообразования, рабочих и фабрично-заводские окраины.

Павел рассказал, что в библиотеке «Товарищества» имелась газета «Рабочий».

— Первый номер газеты мы выпустили зимой, в начале 1885 года, — вспоминал Димитр. — Можете представать, какой радостью встретили ее рабочие и студенты. Целое событие в революционных кругах Петербурга — социал-демократическая газета, и к тому же «Рабочий», напечатанная в собственной типографии…

Потом Благоев рассказал Точисскому о распространении социал-демократических идей в Болгарии. Разговор перекинулся на тяжелую долю, выпавшую болгарскому народу, пять веков томившемуся под османским игом. Димитр сказал, что болгары никогда не забудут помощи, которую оказала им Россия в борьбе за независимость.

— Мы выдержали гнет османов, — говорил Благоев, — и сумели сохранить свой язык и культуру. Перед Болгарией стоит важная задача — объединить балканских славян и дать отпор Османской империи. Раз и навсегда покончить с опасностью турецкого вторжения. И знаете, что меня сегодня волнует в нашей политике? Опасность германского влияния на Болгарию. Для болгарского народа такая ориентация грозит опасными последствиями. Мы привыкли видеть в русских своих старших братьев. И задача социал-демократов Болгарии — воспитывать рабочих и крестьян в духе единства с рабочими и крестьянами России.

Димитр Благоев произвел на Точисского глубокое впечатление. Немногим старше Павла, общительный и дружелюбный, он проявлял к Точисскому поистине братские чувства. Приходил в пансионат с кульками ранних помидоров или лакомств для Саши, угощал домашней сливовицей. С его появлением в комнате Точисских становилось светло и радостно. Теперь имя Димитра Благоева связано для Павла с Болгарией, солнечной, зеленой и гостеприимной.

Ни агент охранки, ни одесские таможенники ничего предосудительного у Точисского в вещах не обнаружили. Однако начальник киевского губернского жандармского управления генерал Новицкий доносил в Петербург в департамент полиции, что, как ему стало известно, 17 июня в Одессу из-за границы прибыл известный революционер социал-демократ Точисский и поселился в гостинице «Крым». Генерал Новицкий просил директора департамента не дозволять Точисскому проживание в Киеве.

Новый директор департамента полиции Петров весьма ценил начальника киевского жандармского управления. Генерал Новицкий службу знал. Когда директору департамента положили на стол письмо генерала, Петров пребывал в отличном настроении: вчерашним вечером состоялась удачная помолвка дочери. Просьба Новицкого была обычной, с ней не раз обращались начальники губернских жандармских управлений. Никому из них не хотелось лишнего социал-демократа в своей губернии. Слишком много хлопот доставляли эти люди.

Вместе с письмом генерала Новицкого чиновник департамента полиции принес письменную просьбу Точисского, в которой тот ходатайствовал о предоставлении ему права на проживание в Санкт-Петербурге или Москве.

Ознакомившись с делом Точисского «Об организации им преступного сообщества «Товарищество санкт-петербургских мастеровых», директор департамента полиции наложил резолюцию, предписывающую Точисскому немедленно покинуть Одессу и уехать на Волгу, в Саратов.

ГЛАВА 3

Саша родила дочь, когда его уже забрали в тюрьму. Дочь назвали Марусей. Господи, какая она? Саша утверждает — похожа на него…

Павел остановился посреди камеры, задумался.

Верный друг Саша, едва он заикнулся, что отныне она не поедет за ним в ссылку и останется в Москве, возмутилась. Она с дочкой последуют за ним даже на край света.

Вот уже больше года Павла содержали в московской губернской тюрьме. Одиночка и допросы, частые в первые месяцы, теперь редки. Последнюю неделю и совсем не вызывали. Объявили: дело передано в судебную палату.

Набросив на плечи пальто, он снова заходил по камере.

Мысленно вернулся в Саратов.

…Они с Александрой теплым воскресным утром переправляются через Волгу. Старик лодочник гребет сильно, размашисто. Остров наплывал на них поселком и деревянным причалом, березовой рощей и тальником. Поселок пробудился, гомонил.

У причала Точисских дожидался Иванов, темнобородый, в очках. На нем светлый костюм и белая сорочка с галстуком. Иванов элегантен. Никто бы не подумал, что это питерский рабочий, сосланный сюда под гласным надзор. Он взял у Александры корзину, и они направились к березовой роще. Редкие, белокожие деревья, мелкий, темно-зеленый лист, тяжелый и сочный, а воздух чистый, настоянный до густоты.

Остановились на поляне, разожгли костер. Пламя заполыхало вовсю, Охватило подвешенный над огнем котелок. Вскорости забулькала уха и ароматный пар поднялся над костром.

Появились Андреев с Мироновой, красивой, средних лет женщиной.

— По запаху ухи отыскали, — пошутил большеголовый Андреев. Был он начитанным марксистом, держался уверенно и среди товарищей пользовался уважением.

— Позвольте, Сашенька. — Миронова, взяв ложку, зачерпнула из котелка. — Не умею готовить и к еде равнодушна, — Прихлебнула, пожала плечами. — Кажется, съедобно.

— Господи, какая жестокая женщина, — простонал Андреев. — Ежели вы когда-нибудь выйдете замуж, мадам, вашему избраннику предстоит короткая жизнь.

— Не извольте беспокоиться, вам сие не грозит. — И неожиданно изменила разговор. — У меня новость. В Петербурге «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса» полиция нанесла удар. По столице — много арестов. Кое-кто оказался в Саратове. По имеющимся сведениям, один устроился в железнодорожные мастерские, его фамилия — Соколов.

— Это облегчает нашу возможность проникнуть в рабочую среду, — сказал Точисский. — Надо как можно быстрее установить контакт с петербургскими ссыльными.

— Вы идеалист, Павел, — покачала головой Миронова. — Прежде чем идти в пролетарскую среду, нам бы, интеллигентам, познать себя. Считаю хождение к рабочим не чем иным, как народничеством, с тою лишь разницей, что те ходили к сельскому мужику, а вы, Павел, зовете на фабрику, к городскому мужику.

— Не мудрствуйте, Миронова, — вмешался Иванов.

— Какой вздор, милейшая, — хмыкнул Андреев. Миронова вскинула брови:

— Подобные аргументы в споре — признак бессилия. Иванов укоризненно посмотрел на Миронову, а Точисский заметил:

— Подчас мне кажется, что вы умышленно вызываете нас на спор. Действительно, социал-демократы должны работать среди пролетариев, рабочим как воздух необходима своя организация. Прочитайте вторую главу «Манифеста» Маркса и Энгельса и вам станет понятно, почему создание партии пролетариата должно лечь на наши плечи…

— Браво! — воскликнул Андреев.

— Любезнейшая Сашенька, вашему мужу в эрудиции не откажешь, — улыбнулась Миронова. — Идти к рабочим? Вот и подайте пример, у вас есть опыт.

— Ох и задира вы, Миронова, — рассмеялся Иванов. — В душе ведь вы согласны с Точисским, и чего задираетесь.

— Уха стынет, прекращайте спор, — позвала Саша. — На голодный желудок вы стали злыми.

Весь день они провели на острове. Саша пела родные украинские песни. Ее мягкий голос вызвал у всех восхищение…

Потом он, Точисский, разыскал Антона Соколова. Тот поселился на окраине города. С виду медлительный, походка вразвалку, Антон в деле расторопный, товарищи по Семянниковскому заводу могли бы подтвердить. У Соколова, проработавшего на этом заводе горновым больше десятка лет, кожа задубилась, стала коричневой, и оттого белесые волосы, брови и коротко стриженные усы казались еще белее.

Когда Антона ссылали под надзор саратовской полиции, по делу Владимира Ульянова еще велось следствие…

Соколов не раз встречался с Ульяновым. Впервые он увидел его в воскресной вечерней школе на Шлиссельбургском тракте, которую Антон посещал. Занятия вела Надежда Константиновна Крупская. Однажды она привела невысокого молодого человека в старом драповом пальто. Представился Николаем Петровичем. Разговор вел доходчиво, умно, обнаружив большое знание фабрично-заводской жизни…

Когда же Бабушкин организовал из рабочих Семянниковского завода кружок, Антон был одним из его активных участников. Такие кружки имелись и на других заводах города. А прошлой осенью разобщенные рабочие кружки Петербурга объединились в «Союз борьбы за освобождение рабочего класса».

От Василия Шелгунова Антон узнал: «Союзом» руководит тот самый лектор Николай Петрович. А позже Соколову стало известно и его подлинное имя — Владимир Ильич Ульянов…

Домик, где поселился Антон Соколов, Точисский отыскал с трудом. Хибарка в глубине двора, у порога чернела смолистым дном ветхая лодка, ждала своего часа на дрова. Толкнув низкую дверь, Павел вошел в тесную комнатушку:

— Мне нужно повидать Антона Соколова.

С топчана поднялся хозяин, одернул рубаху навыпуск:

— Чем обязан? По-моему, я где-то видел вас?

— Весьма возможно, я служу на железной дороге конторщиком. Десять лет назад жил в Санкт-Петербурге, работал на писчебумажной фабрике братьев Варгуниных, на заводе Берда, в типографии Авсеенко.

— Значит, питерский? Рад знакомству. Сейчас чаем угощу.

Антон взгромоздил на стол медный самовар с помятыми боками, аккуратно положил баранки, поставил блюдечко с колотым сахаром.

— Так говорите — Точисский? Вот ведь как случается: гора с горой не сходится, а человек с человеком… О вас я много наслышан от Климанова Егора и Василия Шелгунова. Помните их? Они «Товарищество санкт-петербургских мастеровых» добром вспоминали, говаривали, первую-де школу марксизма у вас получили…

— А я ведь к вам за помощью, Антон.

— Коли в моих силах… — Соколов положил руки на стол.

— Никак не наладить связь с саратовскими рабочими, нет у них ко мне веры, кто я им, конторский служащий.

Антон пристально посмотрел на Точисского:

— Задача не из легких, Павел Варфоломеич, пролетарий тут не то, что в Санкт-Петербурге, одно название «рабочий», каждый сам в себе варится.

— Вот и помогите мне, надо организовать кружки самообразования, создать кассу взаимопомощи…

— Попробуем сообща, Павел Варфоломеич…

Всю осень и до самых декабрьских морозов Павел и Андреев вели занятия среди рабочих железнодорожных мастерских.

Воскресными вечерами сходились на квартире Антона Соколова, слушали лекции Павла, читали «Манифест» и книгу Владимира Ульянова «Что такое «друзья народа»…»,

На заводе Беринга и табачной фабрике фирмы Нобель в кружках выступали подготовленные социал-демократы…

В секретном циркуляре департамент полиции уведомлял, что «революционная пропаганда социал-демократического характера, найдя для своего распространения благодатную почву в среде фабричных рабочих, начала приобретать внутри империи серьезное значение… В Москве, Владимире, Нижнем Новгороде, Киеве, Казани, Самаре, Саратове, Харькове и Ростове-на-Дону имеются уже вполне организованные революционные рабочие кружки, преследующие чисто социал-демократические цели…»

Перебравшись из Саратова в Москву, Павел был уверен: полиция не оставит его в покое и негласный надзор сохранится. Так и случилось.

Когда уезжал из Саратова, товарищи по организации дали московскую явку. На Сухаревке в доходном доме на стук Точисского дверь ему открыл худощавый, но широкий в кости парень лет двадцати пяти в потертой студенческой тужурке. Он изучающе посмотрел на Павла.

По описаниям саратовцев Точисский узнал Акима Сергеева, старшекурсника медицинского факультета.

— Вам привет из Саратова, — сказал Павел. Сергеев посторонился:

— Проходите.

Комната длинная, темная. У стены — железная кровать, застланная шерстяным одеялом, у окна стол, заваленный медицинской литературой. Стопка книг и на старом брюхатом комоде в глубине комнаты.

Павел снял пальто, сел на рассохшийся стул.

— В Москве проездом?

— Нет. Переехал на жительство. С большим трудом добился этого разрешения.

— Устроились на службу?

— Намерен в типографию.

— В Москве печатных заведений предостаточно. Обратитесь в «Русское слово» либо «Русские ведомости», можно спросить в «Московском листке». Здесь у вас есть знакомые?

— Нет. Хотя когда-то была у меня встреча на Пресне.

— Вы социал-демократ?

— Марксист.

— Прекрасно! Нашего полку прибыло. Скажу сразу — живем мы нелегко. Еще не все кружки под нашим влиянием, нередко чувствуется изолированность и обособленность. Я, например, вхожу в «Кружок интеллигентных пропагандистов», и мы распространяем марксизм в рабочих кружках. Но, к огорчению, не все социал-демократы придерживаются твердых взглядов. Кое-кто потянулся за Эдуардом Бернштейном. Вы читали его статьи в германском журнале «Новое время»? Называются они «Проблемы социализма».

— Широко взято. В Саратове я отстал от времени, — заметил Павел. — В революционном движении появились новые имена.

— Не сожалейте. — Сергеев с досадой передернул плечами. — Если бы такие, как Бернштейн, не всплывали на гребень волны, движение от этого лишь выиграло бы. Бернштейн призывает к пересмотру марксизма, отрицает классовую борьбу и диктатуру пролетариата. Подлейший прием. Убежден, еще при жизни Фридриха Бернштейн вынашивал эту мысль, да опасался Энгельса, который вместе с Марксом постоянно его критиковал. К великому сожалению, в России сыскались почитатели Эдуарда Бернштейна. Слышали о Прокоповиче и Кусковой? — горячо продолжал Аким. — Опаснейшая публика для российской социал-демократии. Вколачивают в головы рабочим, что их удел — экономическая борьба, а борьбу политическую за пролетариатом отрицают. Нам, бесспорно, не хватает Ульянова. Знакомы ли вы с его книгой «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?»

Точисский кивнул утвердительно. Они в Саратове читали эту книгу коллективно, и ни у кого из присутствующих не вызвало сомнения: отныне с народничеством покончено и начатую Плехановым борьбу с народниками завершил Ульянов.

А когда он, Павел Точисский, прочитал, что «русский рабочий, поднявшись во главе всех демократических элементов, свалит абсолютизм и поведет русский пролетариат (рядом с пролетариатом всех стран) прямой дорогой открытой политической борьбы к победоносной коммунистической революции», все они, саратовские социал-демократы, в один голос заявили, что книга Ульянова — манифест будущей марксистской партии в России.

— Ульянов в ссылке, а его мать и сестры нынче в Подольске проживают, — сказал Сергеев. — Чистой и ясной души люди…

В камере холодно. Застегнув старое, выношенное пальто и подышав в ладони, Точисский прилег на кровать.

Его увозили в тюрьму, а денег у Саши оставалось совсем мало, но она успокоила: «Не волнуйся, проживу, пока не решится твоя судьба».

Позже, когда ей разрешили свидания, он узнал — товарищи помогли Саше. К ней приходил Аким Сергеев, принес деньги.

За дверью камеры тяжелые шаги надзирателя. Распахнулось смотровое окошко:

— Заключенный, днем лежать не велено. Вдругорядь будете наказаны карцером.

Медленно тянется время. Павел меряет шагами камеру, вспоминает.

…В Москве произошла встреча с жандармским ротмистром Терещенко, который вел следствие по «Товариществу санкт-петербургских мастеровых». Однако это был уже не тот прежний петербургский ротмистр, а старший следователь московского охранного отделения, ближайший помощник полковника Зубатова, начальника московской охранки.

— Ну-с, старый знакомый, — басил Терещенко, постукивая ладошкой о стол. — В каком качестве, говоря вашим филозовским языком, нынче выступаете?

— Ведь и вы в новом качестве, — заметил Павел. — Не ротмистр, ныне подполковник.

— Не без вашей помощи, — довольно хохотнул Терещенко. — За раскрытие вашего «Товарищества» получил повышение в чинах и должности…

Встав, он подошел к окну.

— Докладывают мне осведомители: прибыл в Москву некто Точисский… В Саратове-де ни в чем предосудительном не замечен, характеризуется положительно. Вы думаете, я этому поверил? Нет, не тот вы, Павел Варфоломеич, человек, чтобы менять взгляды. Затребовал бумаги на вас и надзор за вами установил. И, как видите, не напрасно. Замечали вас на заводе Гужона, Прохоровской мануфактуре. К чему бы?

Павел пожал плечами:

— Не помню! Не ошиблись ли ваши филеры? Терещенко рассмеялся:

— Не хитрите, господин Точисский, факты достоверные. На заводах вы по-прежнему занимались пропагандой марксизма. — Терещенко полистал дело. — Дальнейшие наблюдения подтвердили наши догадки. Может, расскажете о своей организации? Советую вам быть откровенным. Не желаете? Что же, в камере у вас будет предостаточно времени на обдумывание.

Вспомнилось первое заседание московского «Кружка интеллигентных пропагандистов», на котором он, Точисский, присутствовал. Собрались на квартире Наума Гросса, инженера с механического завода Листа, что на Софийской набережной.

В гостиной шумно. Павел и Сергеев расположились у окна. Аким смотрел, как по освещенному газовыми светильниками Тверскому бульвару гуляла праздная публика, а Точисский стоял спиной к окну и слушал представительного мужчину с седыми бакенбардами и высокими залысинами, одетого в темную дорогую пару. Баритон мужчины звучал безапелляционно:

— Господа, государство — вечная надклассовая категория… Искони российская некультурность заставляет нас идти на выучку, с вашего позволения, на поклон к Европе.

Тронув Сергеева за рукав, Павел спросил:

— Кто этот буржуазный либерал?

Аким обернулся, безнадежно махнул рукой:

— Адвокат Лещинский, поклонник «легальных марксистов» — Петра Струве и Туган-Барановского.

— Туган-Барановского, автора «Русской фабрики»? Книга небезынтересная, чего не могу сказать о произведении Петра Струве. В Саратове довелось познакомиться с его «Критическими заметками к вопросу об экономическом развитии России».

Аким с прищуром посмотрел на Павла:

— Чем же вам не понравился Петр Струве, он ведь в лидерах у «легальных марксистов» ходит.

— Хотите знать? Хотя бы его полемика с народниками по вопросу развития капитализма в России. Мне показалось, ему это понадобилось, чтобы пересмотреть марксизм с позиций буржуазного экономиста. Струве и его сторонники считают разложение деревни результатом малоземелья и перенаселения. Капитализм в России? Однако слышите, о чем говорит этот последователь Петра Струве господин Лещинский? Надо признать-де культурно-историческую мощь капитализма, признать свою некультурность и пойти к нему на выучку…

Павел говорил громко, на них начали оборачиваться, прислушиваться. Аким взмахнул рукой.

— Какая точность, Павел! Вы повторяете то, о чем писал Владимир Ульянов, критикуя книгу Струве и всю сущность «легальных марксистов». — И, повернувшись к Лещинскому, резко произнес: — Надоели ваши разглагольствования о реформах! Неужели на самом деле считаете, что ими возможно изменить жизнь России? Холеное лицо адвоката передернулось:

— Убежден, это единственный путь, — снова зазвучал его хорошо поставленный голос. — Сама история России убеждает. Вы же знаете, к чему приводят революционные потрясения!

— Послушайте, господин Лещинский, — вмешался в разговор Павел, — с такими убеждениями кощунственно именовать себя марксистом.

— Простите, с кем имею честь?..

— С марксистом.

— Не знаю, простите, какой вы марксист, но повторяю: российский народ придет к социализму через реформы.

Павел нахмурился:

— Господин Лещинский, вам, либеральным буржуа, реформистам, марксизм импонирует лишь тем, что считает капитализм прогрессивным явлением по сравнению с феодализмом.

— Браво! — воскликнул Аким. — Прочитайте, господин адвокат, статью Владимира Ульянова «Экономическое содержание народничества и критика его в книге господина Струве». Вы поистине адвокат своих собратьев «легальных марксистов».

Лещинский обиженно замолчал и вскоре незаметно покинул собрание.

По дороге домой Сергеев рассказал:

— Знаете, как у меня вышло знакомство с Ульяновым? Случилось это четыре года назад. В ту пору я колебался между народничеством и марксизмом. Однажды я попал на нелегальное собрание, на диспут марксистов и народников. Народники выставили своего докладчика врача Василия Воронцова, фигура среди московских народников, скажу вам, неординарная, в диспутах боец испытанный. Но приехавший из Петербурга марксист Владимир Ульянов от народничества камня на камне не оставил. Он убедил меня, и я полностью отказался от народнических иллюзий…

Подобное признание Точисский уже слышал в Саратове от Андреева, социал-демократа, работавшего в акционерном обществе. «В свое время я переболел народничеством, — говорил Андреев, — но жизнь убедила: революционные преобразования без социал-демократии немыслимы. — И тут же спросил у Павла: — Вам фамилия Ульянов о чем-нибудь говорит?» — «Да, я хорошо помню, Александра Ульянова, казненного по делу покушения на Александра Третьего, я жил в ту пору в Петербурге». — «Я о брате его, Владимире, спрашиваю, — уточнил Андреев. — По приезде на Волгу я оказался в Казани в кружке Николая Федосеева, где в обсуждении рефератов участвовал молодой студент. Его выступление поразило меня глубиной мысли, логичностью и знанием экономической и политической жизни России. Примеры убедительные, конкретные. Спросил у присутствующих, говорят — Ульянов Владимир. Отчислен из Казанского университета… Вскоре я переехал в Саратов и Ульянова больше не встречал. А недавно узнал, что он проживает в Петербурге и издал книгу против народников…»

Два года, как переехал Точисский из Саратова в Москву, и из них тринадцать месяцев в тюрьме, в сырой и холодной одиночке. По утрам долгая гимнастика, затем короткая прогулка под зорким доглядом стражников. Если не выводили во двор, то шагал по камере. Павел попросил жену принести «Историю государства Российского» Карамзина. В поздний час, когда сгущались сумерки и нельзя было читать, строк не видно, он декламировал со «хранившиеся в памяти стихи.

Иногда из соседней камеры в стену выстукивали тюремной азбукой. Новенький называл свою фамилию, совсем незнакомую для Точисского. Костяшкой согнутого пальца Павел отбивал ответ.

Еще до того, как Точисский попал в московскую тюрьму, в Минске в марте девяносто восьмого года состоялся первый съезд Российской социал-демократической партии. Тогда же, в марте, был составлен «Манифест Российской социал-демократической партии». Манифест определял историческую роль, которую российский пролетариат призван выполнить под руководством своей партии в борьбе за завоевание политической свободы как необходимого этапа на пути к социализму. Но съезд не принял ни программы, ни устава. Вскоре стало известно: полиция арестовала пятерых из девяти делегатов съезда. В социал-демократии произошел раскол. Часть социал-демократов, тяготеющих к экономической борьбе, отрицая борьбу политическую, занялись ревизией марксизма. Они распространяли в организациях принятый ими программный документ «Кредо». Сторонники этого направления крикливо доказывали, что существует теоретический и практический марксизм, что политическая борьба пролетариата исчерпала себя и наступает пора более энергичного ведения экономической борьбы, упрочения экономических организаций.

На собраниях «интеллигентных пропагандистов» Аким и другие революционные марксисты обвиняли сторонников нового направления в отходе от марксизма, в предательстве лучших традиций революционной социал-демократии.

— Мыслимо ли, — говорил Сергеев, — утверждать: Россия-де не имеет условий для политической борьбы, а русские рабочие в отличие от западных пролетариев не имеют организационного духа?

Саше удалось принести в тюрьму между страницами книги тоненький оттиск «Протеста российских социал-демократов» с резкой критикой нового «экономического» направления.

На свидании с Павлом Саша шепнула:

— Автор «Протеста» — Владимир Ульянов…

Шаги в коридоре и бряцание ключей, скрежет замка в соседней камере и голоса. Вероятно, кого-то повели на допрос…

Мысль снова вернулась к «Протесту российских социал-демократов». Владимир Ульянов решительно заявлял: всякая попытка столкнуть рабочих с пути политической борьбы, повернуть на путь экономической несет опасность революционному рабочему движению и важнейшая задача социал-демократов — создать самостоятельную политическую рабочую партию, цель которой — взятие политической власти пролетариатом для организации социалистического общества…

Точисский пятерней взъерошил волосы, откашлялся. Да, именно так, как пишет Ульянов, мыслилась ему деятельность рабочей социал-демократической партии в ту пору, когда создавал «Товарищество санкт-петербургских мастеровых».

И уж никакого доверия и снисхождения сторонникам нового «экономического» направления, никакого с ними мира.

Сегодня снова приходила на свидание Саша, рассказывала о дочурке, улучила момент, сунула записку от Акима. В камере Павел прочитал: «Драка с «экономистами» не утихает. Новонаправленцы тянут в болото…»

Близился к концу 1900 год.

Зима уже в самом начале выдалась в Москве лютая, с метелями и вьюгами, обильными снегопадами и морозами. Ночами ветер, беснуясь, гремел железом крыш, сорванными вывесками, свистел по-разбойному.

Ветер выдул все тепло из тюремных камер, гуляя в длинных мрачных коридорах. Трубы отопления едва теплились. В камере вода в кружке на столике за ночь покрывалась ледяной коркой, а на каменных стенах выступал мучным налетом иней. Под тонким одеялом тело от холода деревенело.

На утренней прогулке мороз обжигал, и заключенные ежились, прятали пальцы в рукава, растирали лицо, уши.

Павел резко похудел, простуженно кашлял. На висках и в бороде прибавилось седины…

То утро, как всегда началось с умывания и уборки камеры. Согреваясь, Павел до блеска вычистил медную сосуду, вытер бетонный пол и думал о предстоящем свидании.

В полдень в дверную форточку заглянул надзиратель:

— Господин Точисский, на выход!

Голос вежливый, такие надзиратели в тюрьме редкость. Он и по коридору вел, не покрикивал. Павел торопился. В зале для свиданий, кутаясь в старенькое пальто, ожидала Саша. Из-под шали, подаренной Ювенали-ем, выбилась прядь волос. Саша держалась молодцом, улыбалась. Они уселись на длинной скамье у стены, а надзиратель стоял рядом и всем своим видом давал понять, что не намерен прислушиваться к их разговору. На свидание отпущено всего десять минут, и разговор получился отрывистым. Саша расспрашивала о здоровье, а он ее о доме и Маше. Чуть слышно шепнула:

— Аким велел передать — Владимир Ульянов возвратился из ссылки и выехал за границу. Готовится выпуск революционной марксистской газеты…

До обидного коротко свидание… Однако для Павла это глоток свежего воздуха. В камере он снова и снова перебирает подробности встречи, вспоминает интонацию Сашиного голоса, прядку волос на ее чистом лбу, думает-передумывает все услышанное.

Проклятая тюрьма! Сиди тут, мерзни, а там такие дола…

Заскрежетал дверной замок, и в камеру, пригнувшись под притолокой, вошел надзиратель с пузатым медным чайником. Налил в кружку кипятку, положил сверху пятикопеечную булку:

— Ужинайте.

Павел приложил ладони к кружке. Железо жгло, но он не замечал этого, приятное тепло разливалось по телу. Надзиратель не уходил, переминался с ноги на ногу.

— Вы о чем-то хотите спросить? — поднял глаза Павел.

— Вопрос имею. Брат мой на металлическом заводе Гужона пятнадцать годов отработал, а на прошлой неделе руку оторвало. Уволили, и никакого пособия. — Надзиратель вздохнул. — Кому жаловаться?

Продолжая держать в ладонях кружку, Павел сказал:

— А всем своим братьям-рабочим и жаловаться да держаться сообща.

— Неуразумею!

— Рабочие должны предъявить владельцу завода требования и, если не удовлетворит, объявить стачку, — пояснил Павел.

— Бунтовать против властей не дозволено.

Точисский развел руки:

— Иного посоветовать не могу.

Тяжело ступая, надзиратель покинул камеру…

Вот она, покорность и терпеливость, болезнь, заразившая многих, думал Павел. Веками вколачивали в людей верность престолу, веру в незыблемость монархии. И мирились с нуждой и невежеством, бесправием и придавленностью.

По железной галерее простучали кованые сапоги. Остановились на минуту и снова зашагали, и так день и ночь: тук… тук… тук…

Иногда, подкараулив минуту, когда надзиратель удалялся от камеры, Павел становился на табуретку, смотрел в окно. Виделось небо и край тюремного двора, караульная вышка с солдатом и каменная стена. А за стеной жизнь города, фабрично-заводская окраина…

Ну-с, пора и погулять. Павел заученно начал ходить, скоро тропинку в каменном полу протопчет…

11 декабря 1900 года.

Выходит первый номер общерусской нелегальной марксистской газеты «Искра» со статьями Ленина: «Насущные задачи нашего движения» (передовая), «Китайская война» и «Раскол в заграничном Союзе русских социал-демократов»,

В истории российской социал-демократии свершилось событие чрезвычайной важности. Появилась газета, которой суждено будет стать не только коллективным пропагандистом и коллективным агитатором, но также и коллективным организатором, как определял эту роль ее основатель Владимир Ульянов (Ленин).

Предыстория «Искры» относилась ко времени острой борьбы марксистов, сторонников Владимира Ульянова, с международными ревизионистами и русскими «экономистами» по вопросу, каким будет социал-демократическое движение в России, боевым, революционным или реформистским, оппортунистическим.

Еще в сибирской ссылке Владимир Ульянов продумал план создания общерусской политической газеты, которой отводил главное место в идейном и организационном размежевании с «экономистами», газеты, где будет изложен проект программы революционной марксистской партии, после чего станет возможным созыв Второго съезда РСДРП, на котором и создадут пролетарскую партию нового типа, и будет положен конец периоду разброда, распада и шатания.

Владимир Ульянов пришел к выводу: в условиях жесточайшей полицейской травли и сыска издание общерусской политической газеты в России нереально, она будет обречена на провал, поэтому и предложил выпускать ее за границей.

Долгий и опасный путь проделывали курьеры «Искры». Из Мюнхена, Лондона и Женевы через скандинавские страны и Болгарию, Францию и Румынию, Австрию и Германию газета транспортировалась в Россию.

Заграничная агентура департамента полиции и армия шпиков и переодетых жандармов в самой империи выслеживала курьеров. А они появлялись в Петербурге и Баку, Батуми и Астрахани, Одессе и Риге. Добирались в Россию нелегально поездами и пароходами, пересекали границу лесными и болотными тропами, плыли с контрабандистами на парусниках.

Поняв значение газеты для революционного движения в России и создания революционной пролетарской партии, Точисский становится убежденным «искровцем»,

В конце января из московской губернской тюрьмы в сибирскую ссылку угоняли политзаключенных. Первый этап 1901 года. Точисский в него не попал. Он ожидал следующего этапа.

Подъем в тюрьме ранний, едва рассвет пробьется сквозь стекла. Чуткий сон прерывал гулкий удар колокола, окрики надзирателей. Тюрьма оживала.

Перед самой побудкой привиделось Павлу, что он у себя на московской квартире с Сашей. У нее печальные глаза, и Точисский отчетливо слышал ее голос. Но о чем она спрашивала? Павлу не терпелось повидать дочку, он порывался сказать об этом, но проснулся.

После скудного завтрака — нескольких ложек пустой каши — в камеру ввалился надзиратель, зашумел:

— Собирайтесь, живо!

Задрав полу шинели, извлек из кармана не первой свежести платок, шумно высморкался. Павел оделся, спросил:

— С вещами?

— Покуда нет, — надзиратель зевнул. Глаза угрюмые. — Не пойму вас, интеллигентов, какие против властей. Живи себе чинно — уважение, почет. Деньги имели хорошие, книжонки почитывали. Может, от них-то у вас в голове круговерть? Оттого и скитаетесь по тюрьмам да каторгам?

Тюремный двор, еще не очищенный от ночного снегопада, ослепил Павла, На миг прикрыл глаза ладонью, но тут же хлестнул окрик надзирателя:

— Руки назад!

Точисского вели к конторе. Снег ярко блестел, морозно поскрипывал под ногами. У ворот топтались караульные солдаты, стояла запряженная тюремная карета. Бравый унтер открыл дверцу, влез вслед за Точисским. Застоявшиеся кони резво тронули с места.

Окна тюремной кареты плотно зашторены, и Павлу не видно, какими улицами едут. Потянул руку, пытаясь приподнять угол шторы, но унтер прикрикнул:

— Не дозволено, барин! Точисский усмехнулся:

— Какой я барин?

Но унтер разговаривать не настроен. Он сидел ссутулившись, а на козлах еще солдат, и они зорко стерегли государственного преступника Павла Точисского.

В охранном отделении щеголеватый жандармский офицер указал унтеру на скамью у входа:

— Подожди, голубчик.

Голос у офицера мягкий, ласковый. Такие на допросах опасны, в душу лезут. А чем встретит его, Точисского, следователь Терещенко?

Знакомый широкий коридор, сколько раз водили на допрос. Знакомая дверь. Павла встретили цепкие, колючие глаза хозяина кабинета. Терещенко улыбался, будто гостя дорогого принимал. Как же, как же, сколько лет знаем друг друга…

— Садитесь, Павел Варфоломеич, Мда-а, сдали, сдали. Не тот юноша, каким помню по Санкт-Петербургу. Лет тринадцать минуло? Успели постареть. А ведь я, закончив дело о преступном сообществе, именуемом «Товариществом санкт-петербургских мастеровых», никак не ожидал новой с вами встречи.

Точисский сел в массивное кожаное кресло, спросил насмешливо:

— Смею ли узнать, чем вызвано ваше признание? Ведь я в московской тюрьме больше года, и вы все это время занимались мною, а сегодня такая трогательность.

Открыв тяжелый серебряный портсигар, Терещенко протянул Павлу:

— Угощайтесь.

— Не курю.

— Похвально. А я не могу отказать себе в удовольствии. Прекрасный табак, аромат. — Однако курить не стал, закрыл портсигар. — Вы о трогательности сказали. Не ошиблись, я ведь вас, Павел Варфоломеич, не на допрос вызвал. Со дня на день ждем приговора. Захотелось мне перед тем, как увезут вас из Москвы, поговорить с вами по душам. Как-никак старые знакомые.

— Простите, господин подполковник, но подобный разговор вы однажды затевали.

— А вы со мной запросто, Павел Варфоломеич, меня Семеном Оттовичем величают. — И усмехнулся. — У нас с вами что-то общее. У вас кровь поляка и француженки, а моя родня из прибалтийских немцев. Только я верой-правдой служу российскому престолу, а вы в политических смутьянах значитесь.

— Вы велели привезти меня, чтобы сказать мне об этом?

— Однако вежливым вас не назовешь. А знаете, в Большом театре «Риголетто» дают, голоса ангельские. Цыган бы послушать… И всего-то вы лишены, Павел Варфоломеич.

— Господин жандармский подполковник…

— Семен Оттович, — перебил Терещенко, Павел будто не слышал.

— Господин жандармский подполковник, я нахожусь в охранном отделении, здесь, насколько я знаю, вежливость за пределами, с позволения сказать, общения.

Терещенко снова открыл портсигар, прикурил, затянулся. В кабинете душисто запахло.

— Живы ли ваши родители?

— Я давно не имею от них вестей.

— Бедные старики, я им сочувствую, вы обрекли их на горькую старость.

— Горькая старость моих родителей — малая капля во всей горечи российской народной жизни…

— Не надо, Павел Варфоломеич, напыщенных слов. Я надеялся, нам удастся найти общий язык, и тогда мы постарались бы облегчить вашу участь.

— Вы имеете в виду охранное отделение? — недоуменно поднял брови Павел.

— Не отрицаю. У начальника московского охранного отделения полковника Зубатова интересные планы, и, если мы поймем друг друга, я предложил бы вам выгодное соглашение.

Точисский рассмеялся:

— Под аршин полковника Зубатова я не подхожу. Рабочие Шуи помнят то время, когда Сергей Зубатов еще называл себя революционером. И вдруг метаморфоза: революционер ценой предательства становится сначала помощником начальника, а затем и начальником московского охранного отделения. Сколько же он, будучи тайным агентом, продал охранке своих бывших товарищей?

— Вас, господин Точисский, ждет впереди ой какая нелегкая жизнь. От вашего разума сейчас зависит, как вы распорядитесь не только своей судьбой, но и судьбой своих близких. А ведь ваша семья выросла, не так ли?

— Господин жандармский подполковник, я ведь эту жизнь веду не со вчерашнего дня и в душеспасительных разговорах не нуждаюсь.

— Да уж что и говорить! — Терещенко повертел головой. — Однако сами-то душеспасительные речи среди пролетарского люда ведете. Чистый миссионер.

— Посчитал бы за великую честь выполнять роль миссионера социал-демократии, быть проповедником учения марксизма.

Терещенко поморщился:

— Снова напыщенность. Но нужны ли ваши идеи вашему пролетарию?

Павел снял очки, протер стекла.

— Нет, господин жандармский подполковник, эти идеи для рабочего класса — его кровные идеи, и они сделают его господствующим классом. — Точисский поднялся. — Вообще, велите отправить меня в камеру, господин подполковник, Семен Оттович, не теряйте времени.

— Что же, пеняйте на себя, заключенный Точисский.

Со времени Николая Первого не было в России более могущественного ведомства в борьбе с революционным движением, нежели Третье отделение и подчиненный ему корпус жандармов. С 1880 года Третье отделение преобразуется в департамент полиции.

Назначенный в московское охранное отделение подполковник Терещенко первое время имел о своем начальнике довольно туманное представление. В жандармской службе, как ему казалось, полковник Зубатов — человек случайный. Однако за два года совместной работы мнение пришлось изменить. У полковника Зубатова оказались завидное служебное рвение и огромная жандармская изобретательность. Ни один губернский начальник охранного отделения, даже глава петербургских жандармов, не догадался создать то, что создал шеф московской охранка. Новое в политическом сыске шагнуло из Москвы и было взято на вооружение корпусом жандармов всей российской империи.

«Пролетариями овладевает социализм, — говорил Зубатов. Извольте, он, начальник московской охранки, не против. Однако рабочие общества должны контролироваться полицией».

Сам царь одобрил идею полковника Зубатова: «Похвально, весьма похвально».

В департаменте полиции иронически замечали: «Маркс — отец научного социализма, полковник Зубатов — полицейского…»

Реплика не могла не достичь ушей начальника московского охранного отделения. Зубатов не обиделся, ответил с гордостью: «Мы практики, и нам помнить надобно, все средства хороши, если они ведут к цели».

В тот день Терещенко был на докладе у полковника Зубатова. Он принес начальнику московского охранного отделения постановление судебной палаты по делу Точисского.

Шеф московских жандармов вздохнул:

— Косность приговоров одолела нас, дорогой Семен Оттович. Судебная палата либеральничает, норовит выпроводить преступника в другую губернию и точку на том ставит. А нам бы крамольников в Сибирь, в глухомань, на вечное поселение. Пусть там бунтуют. Сей социал-демократ Точисский, выпровожденный из Москвы под гласный надзор, не уймется, уверяю вас. Он марксист, а в начавшемся двадцатом веке коммунизм уже не призрак, а реальность, угроза существующему строю… В департаменте полиции надлежало бы не иронизировать, а глубже вникать в существо учения социализма. Подрывать его надобно изнутри. Такие социал-демократы, как Бернштейн за рубежом, а в России «экономисты», дорогой Семен Оттович, — наши надежные союзники. Их оберегать надобно, поддерживать, препятствий им не чинить. А таких, как Ульянов и его последователи, круто брать. И ведь как обмишулились, прохлопали в департаменте полиции — выпустили за границу Ульянова. — Зубатов откинулся на спинку кресла, положив руки на подлокотники. — Нынче в социал-демократии фигур крупнее Плеханова и Ульянова, пожалуй, нет. Я даже больше опасаюсь Ульянова. Молод, активен и в теории марксизма зубр.

— Бесспорно, Сергей Васильевич, — согласился Терещенко. — О чем уведомляет наша служба за границей?

— Господин Рачковский доносит, что Ульянов вместе со своим патриархом Георгием Плехановым выпустили социал-демократическую газету и дали ей название «Искра».

— Оскандалились, Сергей Васильевич. Полагаю, люди Рачковского держат Ульянова на постоянном контроле?

— Я ведь сказал, Семен Оттович, Ульянов удивительно одаренная личность и конспиратор отменный, легко уходит из-под слежки. В общем, хлебнем мы с ним лиха… — И перевел разговор: — Да, так что там вашему Точисскому определили чиновники из судебной палаты, снова ссылка? Напрасно, в кандалы бы его да на каторгу вечную.

ГЛАВА 4

Только весной 1905 года после вынужденных скитаний по ссылкам возвратились Точисские в Москву. Из Златоуста добирались со множеством пересадок, зачастую сутками живя в станционных вокзалах.

Москва встретила Точисских первым весенним дождем, пасмурным, стылым небом. Оставив Сашу с детьми на Казанском вокзале, Павел отправился искать квартиру. Нашел на Лесной улице, в полуподвале двухэтажного бревенчатого дома.

Погрузив немудреный скарб на телегу, Точисские долго ехали по тряской, вымощенной булыжником мостовой. Голые, мокрые деревья, мокрые дома и слякотные улицы. Прогромыхал обоз ломовых извозчиков. Уныло и грустно.

Потом для Павла наступило время поиска работы. Ходил с завода на завод, иногда отказывали сразу, на других обещали: «Наведывайтесь». За квартиру отдали последние деньги. Семья у Точисских выросла: в Новороссийской ссылке родилась вторая дочь — Марина. Худенькие и тихие девочки с печальными синими глазами и пышными русыми волосами.

Долгие мытарства наконец увенчались успехом. Павлу удалось устроиться техником-чертежником в городскую управу. Работа хотя и не совсем устраивала Точисского, хотелось на завод, к рабочим, однако платили достаточно, на жизнь хватало.

А в Москву пришла весна. Она брала свое. Ночами еще держались заморозки, и по утрам в лужах похрустывал ледок, днем солнце выгревало, и снег, сырой, ноздреватый, прятался по оврагам, поросшим густым кустарником.

Как-то незаметно небо сделалось высоким и ясным. Все предвещало близкое тепло.

В марте наконец-то было достигнуто соглашение между Бюро комитетов большинства и Центральным Комитетом по созыву Третьего съезда. Соглашение от имени Бюро комитетов большинства подписал Гусев, а от имени ЦК — Красин.

С Сергеем Ивановичем Гусевым Точисский встречался в Новороссийске после Второго съезда РСДРП.

Тогда Павел Варфоломеевич отбывал ссылку в Черноморской губернии. Новороссийск, куда отправили Точисского, складывался как город пролетарский. Дымились, выбрасывая на всю округу белую мергелевую пыль, цементные заводы, черные клубы дыма стояли над нефтеперегонным, день и ночь работали элеватор и хлебные ссыпки, а в порту сгружали с железной дороги и везли под погрузку тюки и ящики, бочки и лес. На рейде, ожидая своей очереди, коптили небо корабли под флагами многих стран.

Портовые грузчики и цементники, элеваторщики и рабочие разных профессий. Среди всех новороссийских пролетариев выделялись железнодорожники.

В депо, где работал Точисский, сложилась немногочисленная, но крепкая социал-демократическая организация. Здесь Павел особенно сблизился с машинистом Верейским и чертежником депо Захарием Гогвадзе.

Раздираемая открытыми социальными противоречиями, в обстановке революционной напряженности, Россия вступила в двадцатый век.

Накануне Второго съезда РСДРП борьба с «экономистами» обострилась повсеместно. Каким быть социал-демократическому движению в России — революционным или ревизионистским? Признавать ли будущей рабочей партии политическую, теоретическую и экономическую борьбу или оставить только «экономическую»?

Ответы на наболевшие вопросы революционные социал-демократы находили в газете «Искра» и в книге Владимира Ульянова-Ленина «Что делать?».

В Новороссийске «экономистов» возглавлял доктор Исполатов.

Как-то в воскресный день, когда Павел оказался у моря и смотрел на парусник, скользивший по волнам, за его спиной кто-то произнес:

— Лермонтовский парус…

Павел обернулся. Опираясь на суковатую трость, стоял доктор Исполатов, кряжистый, лицо мясистое, на носу прочно сидело пенсне.

С Исполатовым Точисского как-то знакомил Гогвадзе, но ни тогда, ни до этой встречи Павел даже не догадывался, что доктор — лидер местных «экономистов».

— Отчего вы избегаете меня, Павел Варфоломеевич? Мы с вами одну ношу несем. Приходите ко мне завтра, после службы. Я познакомлю вас со своими товарищами.

Доктор снимал квартиру в центре, в кирпичном особняке с парадным входом. Павел появился у Исполатова, когда в просторной гостиной уже сидели трое совершенно незнакомых ему молодых людей и девушка.

Доктор представил его:

— Друзья, горячо рекомендую вам Павла Варфоломеевича. Интеллигент по происхождению, рабочий по призванию, социал-демократ по убеждению.

— Браво! — воскликнула симпатичная девушка, напомнившая Точисскому Любу Аркадакскую.

Смуглый брюнет вскочил с дивана:

— Рабочему человеку нижайший поклон.

Павлу не понравился тон брюнета, но он не успел ответить, как доктор сказал;

— Вчерашний день я имел честь видеться с вице-губернатором Березниковым. Он проговорился, что вскоре в Новороссийск из Екатеринодара прибывают две сотни казаков.

— С чем вас и поздравляю! — воскликнул смуглый брюнет.

— Не ерничайте, Трехбратов, казаки хлещут не только по пролетарским спинам, но и по вашим, интеллигентским, — оборвал его доктор. — Предупредите деповцев, Павел Варфоломеевич.

Сидевший у большого круглого стола высокий кудрявый гимназист в тужурке с ярко начищенными пуговицами заметил:

— Вести политическую борьбу у нас, в России, — все равно что класть голову на гильотину.

— Вот именно, — согласился брюнет, — и потому марксизм в применении к России требует пересмотра.

Павел не выдержал:

— Поясните!

— Хотя бы учение о диктатуре пролетариата, — брюнет повернулся к Точисскому. — У нас оно неприемлемо, рабочий класс имеет более насущные задачи. Если хотите, ближайшая — борьба за улучшение материального положения, вы закрываете глаза на повседневную жизнь рабочего. А власть пролетариата в марксистском понимании — для России чистая утопия.

— Разве имеется иное учение о диктатуре пролетариата, кроме учения Маркса? — усмехнулся Точисский. Как я понимаю, имею честь беседовать с господином «экономистом»,

— Вы, искровцы, считаете себя борцами за партию, но того не ведаете, что задержали ее создание, — продолжал разглагольствовать Трехбратов. — Не общероссийская газета, как ваша «Искра», а местная печать — вот в чем нуждается социал-демократия. Печать, все знающая о жизни пролетариата и организаций на местах. Процесс создания партии надо было начинать не с печатного органа, а с созыва съезда.

— Значит, не выработав проекта программы партии и не ознакомив с ней широкие массы социал-демократов и передовых пролетариев, созывать съезд? — спросил Точисский. — Ошибаетесь. Проект программы, предложенный «Искрой», предусматривает создание именно революционной партии, конечная цель которой — победа социалистической революции и установление диктатуры пролетариата. Вы, «экономисты», боитесь «Искры», она разоблачила вас в глазах революционных социал-демократов. И если вы читаете «Искру», то не можете не признать: жизнь на местах она знает… Нынче у вас, «экономистов», нет поддержки российского пролетариата. — Павел повернулся к Исполатову. — Я очень сожалею, доктор, что попал в вашу компанию, и не понимаю, зачем приглашен…

Исполатов пожал плечами:

— Напрасно, напрасно, мы за свободу критики. Каждый социал-демократ вправе высказывать свое мнение. Не надо превращать беседу в спор, а социализм в догму, ибо любое учение существует в развитии.

— Будем считать, мы выяснили наши позиции, — прервал его Точисский. — Мне говорили, доктор, что вы избегаете встреч с рабочими. Теперь, я уверен, рабочие скажут вам за это спасибо. Нет необходимости навязывать им гнилой товар, да еще под социал-демократическим соусом…

В ту пору, когда Точисский отбывал ссылку в Черноморской губернии, Сергей Иванович Гусев руководил в Ростове Донским комитетом РСДРП и на Втором съезде партии представлял социал-демократов Дона. После окончания рабаты съезда большевики по поручению Владимира Ильича предприняли объезд социал-демократических организаций на местах для информирования о решениях Второго съезда РСДРП. В такой поездке Гусев побывал в Новороссийске, рассказал о работе съезда. С новороссийскими социал-демократами Сергей Иванович встретился на квартире Михаила Верейского. Его привел Захарий Гогвадзе.

В ту пору Гусеву было не больше тридцати. Ухоженные усы и коротко стриженная бородка, ладно сшитый костюм делали его похожим на учителя гимназии.

Гогвадзе подвинул Гусеву стул, представил:

— Сергей Иванович принимал участие в работе Второго съезда.

Говорил Гусев в красивой манере, четко. Объяснив расстановку сил на съезде, он обратил внимание, что главными противниками по программе выступили три «экономиста» называвшие себя рабочедельцами, по имени газеты «Рабочее дело». Один из них отрицал необходимость вносить в пролетариат социалистическое сознание. Рабочий класс дескать, и сам стихийно выработает социалистическую идеологию… Неправомерность такого утверждения убедительно доказал Владимир Ильич Ленин еще в книге «Что делать?».

Немало пошумели и бундовцы, а к моменту выборов в центральные органы партии покинули съезд…

Точности слушал, хмурился. Особенно, когда рассказ Гусева коснулся обострившихся отношений между Лениным и Мартовым самими «искровцами».

Нет не раскола между социал-демократами на съезде ожидал Павел, а укрепления единства. И различные формулировки первого параграфа устава сначала показались Точисскому недостаточным основанием для расхождения между «искровцами». А Гусев продолжал говорить:

— КазалоСЬ бы, о чем спор: Ленин требовал обязательной работы членов партии в организации. Мартов — против. Рьяно доказывал, ленинская формулировка изгоняет-де из партии интеллигентов. Но если вдуматься в суть мартовской формулировки, товарищи, то такой устав растворяет партию. А ленинская формулировка первого параграфа сохраняет ее как авангард рабочего класса, сплачивает партию, укрепляет ее боевые качества. Владимир Ильич за железную дисциплину в партии, обязательную для всех…

Гусев рассказал, как прошли выборы в центральные органы партии, о победе сторонников Ленина, что уже после этого ленинцев на съезде начали называть большинством, большевиками, а мартовцев — меньшинством, меньшевиками…

Гогвадзе шепнул Точисскому:

— Проводишь товарища Гусева. У железнодорожной будки ждите товарняка на Екатеринодар. Он должен пройти часов в девять вечера. Дождись, пока Сергей Иванович уедет…

Солнце клонилось к закату, когда они были у будки обходчика. У железнодорожного полотна присели на прижухлую траву. Нагретая за день земля отдавала тепло. С возвышенности открывались город и море. Белые мазанки разбегались к Цемдолине и к предгорью, спускались к бухте. От цементного завода тянулся белый шлейф дыма.

Гусев, помолчав недолго, сказал:

— А ведь мы о вашем «Товариществе санкт-петербургских мастеровых» слышали. Несколько членов «Товарищества» впоследствии стали активными членами «Союза борьбы». А Владимиру Ильичу о «Товариществе санкт-петербургских мастеровых» рассказывал Василий Шелгунов.

— Ваше сегодняшнее выступление, Сергей Иванович, меня огорчило, — изменил разговор Точисский. — Со съездом российский пролетариат связывал надежду на создание социал-демократической рабочей партии. А в результате — раскол. Большевики, меньшевики… Не кажется ли вам, что подобное недопустимо, требовалось сохранить единство. Ведь те и другие марксисты…

— Единство, говорите? Нет, Павел Варфоломеевич. К сожалению, вы еще не поняли всей опасности, которую таит фракция меньшевиков. Они уже на съезде заявили о себе.

— Как именно?

— Смотрят на либерального буржуа как на революционную силу. Знаете, что по этому поводу сказал Владимир Ильич? Не на либеральную буржуазию обязан опираться рабочий класс, а на крестьянство. Крестьянин — вот подлинный союзник пролетариата в революции. А либеральный буржуа заинтересован в революции, покуда она ему выгодна. Он остановит революцию на полпути… Трагедия меньшевиков в том, что они не верят в революционность российского крестьянства… Когда мы покидали Лондон, меньшевики направились в Женеву. Ленин предвидит: они затевают нечестную игру…

Тогда ни Гусев, ни Точисский не знали, что, когда большевистские делегаты работали в России, разъясняли решения съезда на местах, на фракционном совещании 17 меньшевиков в Женеве был создан тайный антипартийный центр оппозиции — бюро меньшинства — в составе Мартова, Дана, Потресова, Аксельрода и Троцкого. Совещание разработало программу фракционной деятельности и наметило меры по захвату центральных партийных учреждений, указав, что для этого необходимо «применять все средства».

Точисский пожал плечами:

— Думаю, вы преувеличиваете.

— Дай-то бог, если мы, большевики, ошиблись в поведении меньшевиков. Вы говорите — в результате съезда раскол. А я говорю — прекрасный результат. Ленинская «Искра» выполнила свою миссию достойно. Большевики именно та сила, которой суждено стать во главе революционного движения в России. Партия есть. Она имеет программу, а настанет время — социал-демократы убедятся в неприемлемости мартовской формулировки устава и изменят ее на ленинскую… Ушли со съезда бундовцы? Что же, стало легче дышать. Ведь их требование признать за Бундом право быть единственным представителем еврейских рабочих и строить партию как федерацию самостоятельных национальных партий, разве с этим можно согласиться? Ленин, бесспорно, прав, отстаивая принцип пролетарского интернационализма как в решении национального вопроса, так и в построении социал-демократической партии.

Издалека донесся короткий гудок паровоза и едва слышно застучали колеса. Шум поезда нарастал. Гусев поднялся, протянул Точисскому руку.

— Нет, Павел Варфоломеевич, ленинская линия на съезде единственно верная. И фракционность меньшевиков мы устраним. — Уже вскочив на тамбурную подножку, прокричал под грохот колес; — Да-айте сро-ок!

Для Павла Точисского все разъяснилось, встало на свои места гораздо раньше, чем можно было предположить. Фракционность Мартова и меньшинства после съезда оказалась слишком опасной и явной. На что уж старейший марксист Георгий Плеханов и тот не устоял под нажимом меньшевиков. Плеханов, который на Втором съезде поддерживал Ленина, Плеханов, гневно назвавший социал-реформизмом утверждение «экономистов», что при современном капитализме улучшается материальное положение рабочих, заколебался, пошел на уступки Мартову и его сторонникам. Ему, Плеханову, принадлежали слова: «Революционный пролетариат может ограничить политические права высших классов, подобно тому, как высшие классы ограничивали его политические права».

И вот теперь, дав запугать себя угрозой раскола, Георгий Плеханов скатился к меньшевизму, о чем достаточно убедительно свидетельствовал пятьдесят второй номер «Искры», поместивший его статью «Чего не делать?».

Изменилась «Искра», круто повернув к меньшевизму, и Ленин вышел из ее редакции. Покидал с болью. Его детище, газета, которой отдал столько времени и энергии, теперь в руках меньшевиков.

Обстановка в партии хуже некуда, фракционная борьба отнимала много сил. Ленин добивался созыва Третьего съезда.

Авторитет Плеханова давил на некоторых социал-демократов. Державший связь с Кубанским комитетом РСДРП Верейский рассказывал Точисскому — в екатеринодарском комитете засилье меньшевиков.

Даже у них в новороссийской социал-демократической группе появились сторонники мартовского меньшинства.

Точисский не поддался искусу, трезвый разум победил, и он встал на ленинские позиции. Мартовское меньшинство подняло на щит либеральную буржуазию. Но если все назвать своими именами, то выходило, что рабочий должен таскать каштаны из огня для буржуазии. Нет уж, увольте. Пролетариат не может сражаться за интересы буржуазии, слишком они у них разные.

И по крестьянскому вопросу, о месте крестьянства в революции, Точисский не мог согласиться с меньшевиками. Крестьянин пойдет за рабочим классом, как определил Ленин в Программе РСДРП.

Фракционность партии непременно скажется на единстве пролетариата, да и выстоит ли сама РСДРП или утратит свои боевьге качества — вот что волновало Точисского…

Ему, Павлу Варфоломеевичу, было обидно и больно за Плеханова. За того Георгия Валентиновича, который два десятилетия считался столпом марксизма. Метаморфозу в поведении и измену — Павел Варфоломеевич иначе не рассматривал теперь линию Плеханова, бывшего первого из первейших марксистов, — Точисский переносил тяжело.

В новороссийской ссылке Точисский принял участие в осенней стачке. Она была организованной, и начали ее деповцы по решению новороссийской социал-демократической группы.

Тогда, на собрании группы, выступил Павел, заявив, что новороссийцы со стачкой затянули непростительно, ведь пролетариат Ростова и Тихорецкой бастует уже несколько дней. Точисский и Верейский написали обращение к новороссийским рабочим, которое заканчивалось словами: «Пусть невинная кровь наших братьев, пролитая царскими холопами в Ростове и Тихорецкой, как цемент, свяжет нас воедино!..»

На рассвете сипло заревел деповский гудок. Ему вторили на цементном и нефтеперегонном. Гудки взбудоражили город. Народ спешил, переговариваясь на ходу:

— Кровососы!

— Поддержим ростовских и тихорецких братьев!.. Собрались у станции, и когда над огромной толпой взметнулось алое полотнище и затрепетало на ветру, двинулись к элеватору. Из ближних улиц и переулков в общий поток вливались люди. От порта спешили грузчики. Народ шел плотной стеной. А в первом ряду слесарь из железнодорожных мастерских нес флаг.

У элеватора остановились. Точисский взобрался на камень-валун. Люди смотрели на него. Павел поднял над головой лист бумаги, потряс им:

— Новороссийский пролетариат объявляет стачку… Донской социал-демократический комитет призывает быть заодно с ростовскими товарищами!..

Точисского сменил Михаил Верейский. Он говорил хрипло, простуженно:

— …Нас будут провоцировать, но мы не поддадимся. Сохраним строжайший порядок!

Пять дней не дымили трубы и были закрыты железнодорожные мастерские и депо. Не приступали к работе портовики и грузчики. А у причалов в ожидании загрузки простаивали иностранные пароходы. Капитаны осаждали вице-губернатора. Однако для Березина стачка в Новороссийске не была неожиданностью. Он предвидел ее с того часа, как поднялись Ростов и Тихорецкая.

Из жандармского отделения поступали сведения об активизации социал-демократов, в городе появились их листовки.

Навалившись массивным животом на край письменного стола, вице-губернатор брезгливо сдвинул пачку прокламаций и подумал, что ротмистр, конечно, не преминул уведомить о беспорядках не только Кубанское жандармское управление, но и департамент полиции.

На глаза попалось требование, которое стачечники вручили ему, вице-губернатору. В нем целый перечень. Зеленым карандашом Березин пометил экономические условия: повышение заработной платы, увольнение ненавистных мастеров, выдача квартирных денег.

Прикрыв глаза ладонью, вице-губернатор вздохнул. Еще вчера, когда в городе находилась сотня казаков и рота Майкопского батальона, подавить стачку силой он не решался. Но сегодня, когда в Новороссийск прибыла рота Анапского батальона, пожалуй, наступила пора использовать солдат.

Встряхнул медным колокольчиком, и в кабинет проворно впорхнул молоденький адъютант, щелкнул каблуками.

— Пригласите жандармского ротмистра. Тот вскоре появился.

— Садитесь, голубчик. — Березин глянул в его красные от бессонницы глаза, спросил: — Отчего в городе вольготно чувствуют себя социал-демократы, как вы думаете, господин ротмистр? — И насупился.

— Если помните, ваше высокопревосходительство, я докладывал: жандармское отделение Черноморской губернии не имеет средств на оплату агентов, филеров и осведомителей. Несмотря на неоднократные просьбы об увеличении ассигнований на содержание данного штата, начальник Кубанского жандармского управления полковник Воронин нам отказал.

— Безобразие!

— Так точно, ваше высокопревосходительство. А вот господа социал-демократы не скупятся. Как стало известно, неделю назад из Новороссийска в Женеву отправлен денежный перевод…

Вице-губернатор недоуменно вскинул брови:

— Задержали?

— Никак нет, опоздали.

Березин снова нахмурился, засопел. Ротмистр сказал:

— Нашим агентам удалось установить личность некоторых социал-демократов.

— В тревожное время живем, господин ротмистр. Ну да бог нам поможет. — Вице-губернатор расстегнул ворот мундира, налил из хрустального графина воды в стакан, выпил большими глотками и, вытерев губы тонким батистовым платком, продолжал: — Завтра выведем солдат и казаков, расчленим стачечников, и, коли что, не остановимся перед силой. А вас, господин ротмистр, прошу заняться социал-демократами. У них есть гектограф. Сии крамольные листы, — Березин ткнул в прокламации, — печатали, как мне думается, у нас в Новороссийске…

Всю ночь по городу рыскали казачьи дозоры. Глухо выстукивали конские копыта по каменистой земле, раздавались окрики патрульных солдат.

— В Новороссийске появились солдаты и казаки — нам ясно, что готовится расправа, — говорил Точисский на собрании социал-демократов города,

На продолжении стачки настаивал Гогвадзе, однако его не поддержали. Верейский заявил:

— Слишком дорого оплачивает новороссийский пролетариат лишний день стачки. Надо беречь силы для нового выступления…

Той же ночью в рабочих кварталах полиция произвела повальный обыск.

Точисские едва уложили Марусю, как в дверь забарабанили:

— Полиция, открывай!

Едва Павел откинул с двери крючок, как комната наполнилась полицейскими. От серых, задубевших на морозе шинелей потянуло холодом. Полицейские вели себя шумно, топали сапогами, громко переговаривались. Пристав выкрутил фитиль лампы, уселся на стул и, поставив шашку между ног, спросил, простуженно кашляя:

— Имеете ли вы, господин Точисскии, крамольную корреспонденцию, книги какие либо еще чего?

Павел глянул на пристава насмешливо:

— Вы забыли, что я под гласным надзором, — Хм, - пристав недовольно поморщился и махнул полицейским, — начинайте!

В служебном рвении они рылись в книгах и бельевых ящиках, на кухне и в чулане. Задирали постельные матрацы, ощупывали подушки.

Проснулась Марусенька, смотрела испуганно.

— Возьмите ребенка! — приказал полицейский. Павел оставался спокойным, ничего нелегального у него не хранилось.

Следующим местом ссылки для Точисского был Златоуст.

В Москве Точисский рассчитывал на Акима Сергеева и потому, едва определившись на службу, отправился по старому адресу. Шел, а тревожное чувство не покидало: ну, как Сергеев там уже не проживает, и тогда, при строгой конспирации, какую соблюдали социал-демократы, он, Павел, может оказаться на неопределенный срок без связи с партией.

А революционная ситуация явно обострялась. На заводах и фабриках Москвы одна за другой вспыхивали забастовки. Нередко стачечники выходили под красным флагом на улицу, и тогда их разгоняли силой. В городе на каждом шагу черные и серые шинели жандармов и полицейских.

В день Кровавого воскресенья Точисский был еще в Златоусте. По поручению социал-демократической организации он написал тогда листовку о чудовищных преступлениях царизма и призывал рабочих бороться с самодержавием…

…Дверь Точисскому открыла молодая незнакомая женщина. На вопрос о Сергееве ответила: сама его не знает, но слышать слышала о прежнем жильце от хозяйки. Работает он в госпитале, где-то у Белорусского вокзала.

Этот госпиталь, где лежали раненые с Маньчжурского фронта, Точисский знал: ходил мимо. У Белорусского вокзала часто покупал у голосистых разносчиков газету «Московские ведомости». Иногда в газетах просачивались скупые сообщения о «беспорядках» в губерниях. Печатались сообщения с фронта. Война длилась больше года, и сводки одна другой унылее: ряд поражений в Маньчжурии, взят Порт-Артур, погиб флот…

Падение Порт-Артура застало Павла в Златоусте. Печальное известие всколыхнуло город. Стихийно возникали митинги. Среди деповцев попытался выступить оратор из либералов. Пронзительным голосом он кричал в толпу: «Государь скорбит вместе с нами. Его величество пишет… — И, уткнувшись носом в газету, забубнил: — «Без твердой надежды на помощь, безропотно перенося все лишения осады, испытывая нравственные муки по мере развития успехов противника, не щадя жизни л крови, сдерживала горсть русских людей яростные атаки врага… Вдали от Родины легли вы костьми за Государево дело, исполненные благоговейного чувства любви к царю и Родине…» Его прерывали, кричали:

— Вот именно «безропотно»! Хватит!

— Кровь народную пролили, а теперь верноподданнического послушания требуют!

— Царь верно заметил: погибли за государево дело, защищали концессии Романовых!

— Не верьте большевикам, они пораженцы! — вопил в ответ оратор, но на него зашикали, засвистели…

А когда добирался из Златоуста в Москву, за дорогу чего только ни повидал Павел. Большие и малые станции, полустанки, разъезды, и повсюду народа разного великое множество. Особняком, семьями, держатся переселенцы. Теснятся в холодных со сквозняком вокзалах, едят и спят на каменном полу. Повсюду бродят нищие и калеки.

Громыхая на стрелках, проносились теплушки с солдатами и казаками, конями и снарядами, платформы, груженные орудиями, полевыми кухнями и разным армейским скарбом. Россия слала на фронт пополнение. А навстречу тащились санитарные поезда с ранеными и больными.

Война с неумолимой жестокостью перемалывала сотни тысяч человеческих жизней.

Да, война проиграна. Давно схлынул либерально-буржуазный угар: война до полной победы. Либеральная буржуазия, как и мартовское меньшинство, выступала за мир. Но фракция большевиков не к миру взывала, а к революции. Точисский всецело принимает ленинское положение: поражение царизма в войне революционизировало народные массы, приблизило революцию…

В дальней дороге времени на размышления предостаточно. Сколько уже раз задумывался Точисский о положении партии. Среди социал-демократов России распространилась книга Ленина «Шаг вперед, два шага назад». Да, Павел не мог не согласиться с ленинской идеей. Именно: единство воли, действий, организованный отряд, авангард рабочего класса — такой должна быть партия.

Узнав, где служит Сергеев, Точисский направился в госпиталь. Вечерело, раненые гуляли в госпитальном парке, стояли и сидели под деревьями, о чем-то оживленно разговаривали.

Красивая, как мадонна, сестра милосердия вызвала Сергеева из палаты. Аким появился в белом халате и докторской шапочке. В приемном покое было не так уж светло, но Сергеев сразу узнал Точисского.

Они обнялись.

— Какими судьбами?

— Дозволено министром внутренних дел проживать в первопрестольной.

— Отлично! Нашего полку прибыло. С семьей? Жилье нашел?

— И даже на службу в городскую управу определился.

— О-о! — развел руками Аким. — Какое доверие. Подожди меня, я скоро освобожусь, и мы сходим кое к кому.

Поджидая Акима, Павел посидел немного на скамейке в парке. Вид раненых, искалеченных людей вызывал у Точисского безотчетное чувство вины перед ними. Как будто он, Павел Точисский, в ответе за их здоровье и счастье.

— Я познакомлю тебя с товарищем Маратом, — сказал Аким, подойдя к нему.

В глазах Точисского блеснули смешинки:

— А с Робеспьером?

— Марат — партийная кличка нашего председателя Московского комитета большевиков Виргилия Леоновича Шанцера. Партиец и страстный оратор. В работе ты его узнаешь ближе. С его приездом мы приобрели прекрасного руководителя МК.

Они подошли к дому.

Дверь открыла молодая, скромно одетая женщина лет тридцати.

— Здравствуйте, Наталья Федоровна, — Сергеев слегка поклонился. — Познакомьтесь, Точисский Павел Варфоломеевич.

— Забываете вы нас, Аким, — укорила Сергеева Наталья Федоровна.

— Ох, Наталья Федоровна, что ни день, то новая партия раненых во славу его императорского величества. И конца не видать…

— Убежден, ждать осталось недолго, — уверенно произнес вышедший из другой комнаты Шанцер. — Прочитайте статью Ленина «Падение Порт-Артура». Царизм потерпел поражение. Да, не русский солдат, а именно царизм.

Пожал руки Сергееву и Точисскому.

— Итак, Павел Варфоломеевич? — близоруко щурясь, спросил Виргилий.

— К вам в Москву на постоянное жительство с милостивого разрешения департамента полиции и министра внутренних дел.

— Молодец министр внутренних дел. Кстати, очень кстати, работы у нас непочатый край. Так вы, значит, читали ленинскую статью «Падение Порт-Артура». И ваше мнение?

— Полностью разделяю, Виргилий Леонович, ленинскую точку зрения. «Дело русской свободы и борьбы русского (и всемирного)' пролетариата за социализм очень сильно зависит от военных поражений самодержавия». Ленин нанес еще один удар по меньшевистской теории «гражданского мира» с ее требованием прекратить революционную работу во время войны.

— Да что же это мы у порога дискуссию открыли? Пройдемте, друзья.

Усаживая гостей, Шанцер теребил кудрявую бороду.

— Видите, теперь, когда в России сложилась революционная обстановка, Николай и его окружение предпримут все меры, чтобы прекратить войну и бросить армию против революционного народа. — И обратился к жене: — Наташенька, чем ты нас потчевать намерена?

— Я поджарю яичницу. У меня неплохой бекон от Елисеева.

— Отлично, — потер руки Виргилий.

И часа еще нет, как Сергеев познакомил Точисского с Шанцером, а у Павла такое ощущение, будто они знакомы давным-давно. Редкая особенность у Виргилия сближаться с людьми.

Высокий, чуть сутулый, в короткополом пиджаке, из-за чего руки у него казались длинноватыми, Виргилий производил впечатление человека нескладного. Но для тех, кто его знал, Шанцер был стремительным, решительным в действиях.

Ужинали за накрытым льняной скатертью столом. Нарезая бекон тонкими ломтиками, Шанцер заметил:

— Любимая еда моего отца. А знаете, Павел, у нас с вами много общего. Вы из дворянского сословия, а мой отец — капиталист. Хотя и мелкий, однако эксплуататор. — И неожиданно рассмеялся. Наталья Федоровна подняла на него глаза. — Я, Наташенька, тебе рассказывал, а товарищи не знают, как Виргилий Шанцер в молодости организовал на отцовском заводе демонстрацию рабочих за повышение заработной платы. Батюшка мой Леон Максимилианович, ох как гневался на меня… да это. Однако отошел. Сердцем он добрый был.

— И добились? — лукаво спросил Павел.

— Повышения заработной платы? Не совсем. Разорился отец.

В разговор вмешался Сергеев:

— Как считаете, когда получим решения Третьего съезда?

— Этот вопрос всех нас волнует, — сказал Шанцер. — Меньшевики, хоть и получили достойный отпор в книге Владимира Ильича «Шаг вперед, два шага назад» и наше ленинское большинство имеет марксистские организационные принципы построения партии, мы все-таки должны признать, что в РСДРП две фракции и меньшевизм — явление сильное, с ним предстоит долгая борьба.

— Влияние меньшевиков со счетов не сбросишь, — сказал Точисский. — Беда, что и на пролетариат они оказывают влияние.

— Раскольнические действия явны, — кивнул Аким. Виргилий отложил вилку.

— В Москве сложная обстановка. Но теперь недолго ждать съездовских резолюций, а пока все силы на работу с массами, на подготовку пролетариата к действию. Выступления на заводах и фабриках наших пропагандистов имеют одну цель — готовить рабочих к выступлению против самодержавия. — Шанцер взял бороду в кулак. — Вы, Павел, устроились в городскую управу, и на вас возложим работу с техниками Москвы. Они непосредственно связаны с рабочими…

— Я думал об этом, — сказал Точисский. — Нам следует создать профсоюз техников Москвы. И он должен находиться под постоянным руководством РСДРП.

— Вы хотите сказать — большевиков, — вставил Аким.

— Непременно.

— Прекрасная мысль, Павел Варфоломеевич, — одобрительно сказал Шанцер. — Потребуется какой-то срок. Давайте обсудим этот вопрос на комитете.

Точисский поднялся.

— Время позднее. Спасибо за гостеприимство, Наталья Федоровна, рад был познакомиться и рад буду работать с вами, Виргилий Леонович.

— А мне остается поблагодарить Акима, что привел вас. За вашими плечами огромный опыт, и нам есть чему у вас поучиться.

Сергеев добродушно рассмеялся:

— Стороны обменялись любезностями.

ГЛАВА 5

В середине мая в Женеве вышел первый номер центрального органа партии — газеты «Пролетарий». В нем помещены «Извещение о Третьем съезде Российской социал-демократической рабочей партии», написанное от имени ЦК РСДРП Владимиром Ильичем Лениным, его статья «Третий съезд» и главнейшие резолюции съезда.

Минуя таможни, агенты Центрального органа партии доставили первый транспорт с газетой в Россию.

На заседании Московского комитета Марат, прочитав резолюции, сказал:

— Товарищи, обратите внимание на следующие строки: «Третий съезд РСДРП признает, что задача организовать пролетариат для непосредственной борьбы с самодержавием путем вооруженного восстания является одной из самых главных и неотложных задач партии в настоящий революционный момент».

Подняв глаза, медленно обвел взглядом членов МК, на миг задержался на Точисском.

— Предельно ясная и четкая постановка вопроса, товарищи, — повторил Виргилий.

Московский комитет принял постановление провести в начале июня городскую конференцию большевиков. На конференции Шанцер сказал Точисскому.

— Надо наладить пропаганду среди печатников Москвы. Вы, Павел, имели дело с печатниками, работали в типографиях и скорее найдете с ними общий язык. А поручение весьма важное хотя бы потому, что мы решили создать свою партийную газету. Здесь, в Москве. Это весьма необходимо. Думаем назвать ее «Рабочий». Точисский улыбнулся:

— Благоевское название.

— Да, да, газета должна отвечать требованиям революционного дня. Она уже орган не нарождающейся социал-демократии, а партии рабочего класса, стоящего веред вооруженным восстанием. Так вот, Павел, если вы наладите связь с печатниками, мы получим все, что нам необходимо для газеты. А о вашем предложении о профессиональном союзе техников поговорим на будущем заседании МК.

Работоспособность Шанцера поражала Точисского. Всего несколько месяцев Виргилий в Москве, но за это время успел глубоко вникнуть в жизнь Московской организации. Он с неукротимой энергией выступал на заводах и фабриках, проводил заседания Московского комитета да еще успевал вести адвокатскую практику. Человека с бородой, в очках, с копной волос и в поношенном костюме видели и знали многие рабочие Москвы.

— Как ваши девочки, Павел Варфоломеевич? — Виргилий никогда не забывал спросить о них. — Передайте поклон Александре Леонтьевне.

Шанцера окликнули, и они расстались…

После окончания конференции, на следующий день, Точисский отправился выполнять поручение комитета.

Настроение у него приподнятое, и тому были серьезные основания. Обстановка в Москве складывалась явно и пользу революционного народа. Это замечалось в возросшей сознательности рабочих. Павел мог судить по печатникам. Совсем недавно, бывало, придет в типографию, слушают с опаской, а случалось — и полицией грозились. Точисский не забыл, как при первом посещении «Московских ведомостей», когда он заговорил о решении Третьего съезда Российской социал-демократической рабочей партии и сказал, что рабочие добьются свобод, лишь свергнув самодержавие, угрюмый наборщик грозно пошевелил усами:

— Ты царя не тронь. Чашки бейте, а самовар — он и есть самовар. Не то, — поднял палец, — там бог, а вон порог!

И, указав на дверь вроде бы Точисскому, сам же и ушел.

Рабочие зашумели;

— К хозяину побежал.

— Он завсегда доносами кормится.

— А ты на смуту нас не подбивай.

— Уходи, брат, подобру, а то под руки уведут…

Ныне печатники прозрели, большевистских пропагандистов слушают охотно, с ними соглашаются.

Да, Шанцер прав, он, Точисский, знает печатников. Сейчас, направляясь к ним, уверен: они поддержат решение МК, окажут помощь в создании партийной нелегальной газеты…

Павел радовался и успехам в работе с техниками. Пусть пока это еще не профессиональный союз, о котором он мыслил, а корпорация, объединение, но начало положено, и многие техники поддерживают большевиков. В этом заслуга его, Павла. Точисский неоднократно разъяснял техникам, что в предстоящей революции их место в одном ряду с пролетариатом…

Но Точисский не обольщался, он понимал: среди техников работа только разворачивается, впереди немалые трудности. Несомненно, будут и противники, которым не с руки с большевиками.

Мысленно Павел прикидывал, какую работу среди техников провести в первую очередь. Пожалуй, избрать стачечный комитет, и непременно, чтобы в нем оказались сторонники большевиков… Хорошо было бы наладить выпуск своего журнала…

В рассуждениях с самим собой Точисский даже не заметил, как добрался до типографии Кушнерева…

Подполковник Терещенко стоял перед генералом, начальником московской охранки в светлом устланном ковром кабинете. За спиной хозяина кабинета во весь рост портрет его императорского величества в форме полковника. Генерал хмурился, поминутно массировал больную руку. Намедни, едучи на службу, он усмотрел в шедшем по тротуару студенте террориста. Прыгнув из коляски, не удержался, упал, вывихнув руку.

Начальство нрава крутого, с подчиненными груб, однако с вышестоящими подобострастен, и Терещенко часто вспоминает полковника Зубатова. Умел работать Сергей Васильевич, умел. И совет подаст, и обхождения с подчиненными вежливого. А уж на идеи разные горазд, не голова, клад.

— Так с чем явились? — баритон генерала возвратил подполковника к действительности. — Вы напали на след руководителей московского комитета эсдеков или изловили террористов?

— Ваше высокопревосходительство, меры…

— Меня, господин подполковник, не меры интересуют, дела. Эсдеки активизировались. По Москве имеет хождение книга Ленина «Две тактики социал-демократии в демократической революции». Книга явно возмутительная. Выражаясь языком фигуральным, в ней вся соль революционной программы большевиков. И что же вы, подполковник? Топчетесь, как гусак. Да, годы мешают вам, отяжелели, стареете. — И генерал брезгливо выпятил нижнюю губу. — Идите, подполковник, и не являйтесь с пустыми докладами.

Терещенко медленно прошел к себе, плотно закрыл дверь. Ноги ватные. Кабинет показался холодным и неуютным. Упал в глубокое кожаное кресло и погрузился в неприятные размышления.

Кажется, этот разговор — предвестник конца карьеры. А будто вчера все начиналось. За тридцать пять лет службы в охранке были и удачи и просчеты. Но больше везения. Он, Терещенко, имел отменный нюх, не на одного социал-демократа завел дело…

Совсем недавно в картинной галерее купца Третьякова (а Терещенко слыл неплохим знатоком живописи) подполковник случайно повстречал Точисского. Седеющий, чуть погрузневший, а взгляд тот же, молодой. С ним была девочка лет шести. Терещенко усмехнулся:

— Дочь просвещаем, Павел Варфоломеич? Похвально! Подполковник видел: Точисскому встреча неприятна, однако разговор продолжал:

— Смотрю я на вас, Павел Варфоломеич, и с огорчением думаю: я старый человек и вы в летах, вон и морщины у глаз прорезались, и седина голову тронула. Улавливаете, к чему клоню? Устал я за вами гоняться. Неужели вам не надоело бегать от меня? У вас семья, дети. Не так ли?

— Позвольте, разве я от вас бегаю? — насмешливо спросил Точисский.

— Соблюдаете конспирацию. Не будем придираться к словам. Продолжаете заниматься политикой?

— Да это допрос, господин подполковник.

— Избави бог, — поднял руки Терещенко, — любопытство.

— Любопытство жандармского подполковника, — рассмеялся Точисский.

— Только и всего!

— Так вот, господин подполковник, не тревожьтесь, я ныне служу в городской управе…

И разошлись, даже не попрощавшись.

Терещенко потер виски, сказал сам себе:

— Неужели устал?

А так ли? Кабы в его силах, он таких, как Точисский, отправлял бы в ссылку навсегда, пожизненно. Неожиданно Терещенко поймал себя на том, что повторяет не свой слова. Об этом говорил Зубатов. А Сергей Васильевич знал цену социал-демократам, понимал — борьба с ними предстоит нелегкая.

В ушах Терещенко начальственный баритон, напоминание о его старости. Подполковник неприятно поежился: ему дали понять, что пора и честь знать.

После убийства Иваном Каляевым генерал-губернатора Москвы великого князя Сергея неизвестно кого больше опасалась московская охранка, социал-демократов или террористов. А тут ко всему новый генерал-губернатор Дубасов требовал от начальника охранки в кратчайший срок ликвидировать Московскую организацию РСДРП. А тот, разумеется, давил на сотрудников своего всесильного, но в последнее время потерявшего сыскную удачу ведомства. Упустили городскую конференцию РСДРП, пропагандисты социал-демократы, почти не таясь, выступают на заводах. А в удаче ли дело? Разве только у московской охранки упущения? А в петербургской? Да и в департаменте полиции. Два месяца толком не знали, какие решения принял Третий съезд большевиков.

Подполковник закурил, немного успокоился. Нет, что и говорить, лет десять назад работать было гораздо приятнее…

Революционные грозы 1905 года. Поднялся на борьбу многомиллионный фабрично-заводской пролетариат России. Волновались крестьяне в губерниях, захватывали земли, жгли помещичьи усадьбы. В деревнях и селах свирепствовали каратели.

В единстве с русскими пролетариями выступали национальные окраины Российской империи.

Император всероссийский срочно перебрасывал войска на усмирение бунтовщиков. Царь искал защиты у армии. Но заколебалась и эта опора трона. 14 июня дворцовый телеграф принял сообщение из Севастополя — восстала команда на броненосце «Князь Потемкий Таврический».

Узнав о восстании, Николай Второй немедленно проследовал в аппаратную, лично продиктовал телеграмму командующему Одесским военным округом: «Примите самые жестокие, решительные меры к подавлению восстания как на «Потемкине», так и среди населения нррта…»

Но броненосец, расчехлив орудия, взял курс на Одессу. И царь послал вице-адмиралу Черноморского флота Чухшгау следующую телеграмму: «Какие меры предположены вами к прекращению шатания «Потемкина» по портам? Пора покончить с этим положением…»

Владимир Ильич Ленин:

«…Броненосец «Потемкин» остался непобежденной территорией революции и, какова бы ни была его судьба, перед нами налицо несомненный и знаменательнейший факт: попытка образования ядра революционной армии».

Официальная пресса продолжала информировать российского читателя:

Двадцатидневное сражение под Мукденом… Японцы потеряли более семидесяти тысяч солдат… (О потерях русской армии газеты умалчивали.) Генерал Куропаткин дал приказ об отходе…

В Цусимском проливе погибли эскадры вице-адмирала Рожественского…

А 23 августа 1905 года в далеком городке Портсмут, в штате Нью-Хэмпшир Северо-Американских Соединенных Штатов, был подписан унизительный для Российской империи мирный договор…

Получив известие о подписании Портсмутского договора, Николай Второй устроил в Петергофе прием министров и иностранных дипломатов. Министр двора Фредерике постарался: Петергоф светился разноцветной иллюминацией.

В бильярдной, уединившись с военным министром Редигером, царь наказывал ему не медлить с переброской войск в центральные губернии…

Профессор Академии Генерального штаба Александр Федорович Редигер, подтянутый, седой генерал, выйдя из бильярдной и лицом к лицу столкнувшись с министром финансов Коковцовым, сказал печально:

— Разве не ясно, зачем государь торопит с дислокацией? Дожили, врага внутреннего отыскали, войну объявляем. — Вздохнул. — Попомните, скажется революция на нашей армии. Да, видит бог, к тому времени я уже сниму с себя тяжкое бремя военного министра Российской империи…

И потянулись из Маньчжурии по Сибирской железнодорожной магистрали солдатские и казачьи дивизии. Два раза в неделю в Петергофе царю докладывали о передислокации войск с Дальнего Востока. Николай обводил кружочками станции, сердито сопел. По всему получалось, что первые эшелоны еще находились где-то на подступах к Байкалу.

— Непременно приходите завтра, будет заседание МК, — сказал Шанцер, повстречав Точисского, когда тот выходил из комитета. — Вопрос, касающийся создания боевых дружин и пропаганды. Вы не виделись с Васильевым-Южиным? Прекрасный агитатор, умница, с большим опытом человек, мы не ошиблись, введя его в состав Московского комитета…

Выступление Южина на заседании МК понравилось Павлу. Тот говорил о создании литературно-лекторской группы и ее задачах, летучих митингах на заводах и фабриках, в воинских частях.

Приехавший из Женевы по поручению Владимира Ильича Ленина к морякам «Потемкина» Васильев-Южин не застал броненосец в Одессе, к тому времени мятежный корабль ушел в море, и Южин приехал в Москву.

— В стачечное движение вступает пролетариат всей России, и Москва должна встать в авангарде борьбы. Представьте, товарищи, стачку всеобщей, всероссийской! — говорил Васильев-Южин. — Мы одобряем резолюции Третьего съезда о вооруженном восстании и обоснование их Владимиром Ильичей Лениным в книге «Две тактики…». Один из лозунгов вооруженного восстания — лозунг политических стачек. Всероссийская стачка должна носить политический характер.

Шанцер на минуту подсел к Точисскому:

— Передайте своим типографским друзьям спасибо за помощь «Рабочему».

Виргилий имел в виду начавшую выходить с начала августа в Москве нелегальную газету Московского комитета, типография которой размещалась глубоко под землей, в сыром и душном подполье, в доме на Лесной улице.

Печатники Москвы дали газете бумагу, шрифт, краски.

— Получено письмо из Женевы от Владимира Ильича, он получил первый номер «Рабочего» и высказался одобрительно.

Павел видел: Виргилию, как редактору, приятна ленинская похвала.

— Я непременно расскажу рабочим типографий; — улыбнулся Точисский. — Большинство печатников сегодня хорошо нас понимает.

И Виргилий вернулся на председательское место и обратился к членам МК:

— Мы получили первый транспорт с оружием, и у нас имеются боевые отряды. Нам надо иметь много боевых дружин, вооружить рабочих Москвы. Но не только вложить оружие в их руки, мы обязаны научить их тактике боя. Пролетариат должен сердцем понять, что в революции надо идти до конца. Мы идем в смертельный бой с самодержавием и выиграем его.

К сентябрю среди печатников Москвы обстановка накалилась до предела. По настоянию Точисского избрали стачечный комитет, составили текст прокламации рабочих типографий к своим предпринимателям. Печатники добивались восьмичасового рабочего дня, повышения заработной платы, улучшения экономического положения.

Стачку начали рабочие типографии Сытина. Через несколько дней бастовали рабочие всех московских типографий. Не выходили газеты и журналы.

Николай Второй долго не ложился спать. В последние дни царь и министры лихорадочно искали эффективные меры успокоения России. Советовали издать манифест и в нем даровать черни некоторые милости.

Пригласив Витте в Петергоф и уединившись с председателем комитета министров, вели с ним затяжной разговор.

— Ваше величество, — говорил Витте, — социал-демократы в своей программе сулят пролетариям власть, а мужику землю. В России на сто двадцать пять миллионов душ, около десяти миллионов рабочих и около сотни миллионов крестьян. И то, что ваше величество решилось на манифест хотя бы с видимыми малыми свободами, должно отвлечь российский люд от революции.

Император всероссийский морщился, недовольно потирал руки. Ах, уж этот Витте. Не случайно его так не любит Алекс. Все бы ему поучать, умничать; И тогда, накануне войны с Японией, тоже все лез со своими советами. Не председатель комитета министров, а оракул дельфийский.

Однако Витте не отступал, продолжал доказывать, что манифест — это необходимость, единственное средство увести страну с революционного пути, он поможет объединить усилия всех верноподданных против смутьянов, подбивающих народ на бунт.

Царь встал из-за резного письменного стола, заходил по кабинету. Ох, как он ненавидел и Петербург и Москву. Крамольные города. Он любил Петергоф, но сегодня чувствовал себя пленником и в этой загородной резиденции. Он стал пленником по вине бунтовщиков-революционеров. Большевики подбили народ на всероссийскую стачку. Царь думал, что только армия может привести чернь в повиновение. Стачка парализовала жизнь империи. Не курсировали поезда даже по железной дороге Петербург — Петергоф, Николай держал связь с петербургским дворцом и министрами морем. Слава богу, были надежные броненосцы. Хотя как сказать, разве он мог подумать, что восстанут моряки на «Потемкине»?

При мысли о том, что революция может коснуться Кронштадта, царя пробрал мороз. Он подошел к столу. Не присаживаясь, долго смотрел на лист бумаги, вверху которого четко написано: «Манифест», взял ручку, повертел в пальцах и снова, в который раз, отложил.

— Поймите, ваше величество, это необходимость, — басил Витте.

— Я имею плохих министров, — посетовал царь. — Там, где требуется решительность, меня толкают на уступки. Не кажется ли вам, Сергей Юльевич, что тем самым мы поощряем смутьянов?

— Нет, ваше величество, сие — требование жизни вашей империи. Получив манифест, все патриотические силы сплотятся в защиту трона.

— Если вы так полагаете, я, пожалуй, соглашусь. Николай вздохнул и, обмакнув перо, вывел размашисто: «Николай. 17 октября 1905 года».

От Охотных рядов к губернаторскому дворцу вверх по Тверской поднималась толпа. Она горланила:

Боже, царя храни-и-и…

Тоненько взвизгивали истеричные дамочки, ревели басы, переливались баритоны. Шли верноподданные лавочники и дворники, мясники и купцы, члены «Союза русского народа». Впереди торжественно выступали два сытых мордатых молодца. На вытянутых руках они несли большой портрет державного государя в тяжелой золоченой раме.

Точисский бегло глянул по сторонам. Редкие прохожие спешили укрыться в подворотнях, испуганно жались к стенам домов. Из толпы рявкали:

— Скидавай шапки!

— Бей жидов и скубентов!

Кто-то бросил булыжник. Со звоном посыпалось на мостовую витринное стекло. И ни полиции, ни казаков. Вот она, свобода, дарованная в манифесте его императорским величеством. А толпа гудела: …царя храни…

— Кипит Россия, бурлит. — Точисский снял фуражку, пригладил волосы. — Посеявший ветер пожнет бурю! Послушайте, Виргилий, я ждал революции двадцать лет. И когда я читал у Владимира Ильича в «Двух тактиках…» о революции как о празднике угнетенных, я думал о своих товарищах, первых социал-демократах, кто не дожил до этих дней. Теперь у рабочих своя партия, сила пролетариата заколебала вековые устои империи, и трон самодержца вот-вот рухнет.

— Царь хотел обмануть народ манифестом, но из этого ничего не получилось.

— Манифест 17 октября отвечает интересам буржуазии, черной сотни и купечества, — сказал Павел. — Однако не будем закрывать глаза на то, что некоторые рабочие все-таки в него поверили.

— Здесь, Павел Варфоломеевич, свои трудности. Надо разъяснять, разъяснять… Есть сведения — губернатор намерен выпустить из тюрем уголовников и всякую нечисть. Правительство надеется толкнуть народ на провокацию. Необходима особая бдительность.

Точисский и Шанцер шли в общем потоке. Рабочие колонны двигались по Пречистенскому бульвару, Никитскому, Тверскому и Страстному, по Трубной площади, заполнили Тверскую улицу. Город гудел растревоженным муравейником. Остановились трамваи, не слышались голоса вездесущих мальчишек, торговавших газетами, закрылись кондитерские и булочные. Шли к центру литейщики и мебельщики, железнодорожники и табачники, ткачи и печатники, гимназисты и студенты. С фабрики Шмита явились дружинники. Народ пел многоголосо;

Отречемся от старого мира!

Отряхнем его прах с наших ног!..

— Вот оно, Виргилий, революционное пробуждение масс. После Кровавого воскресенья Владимир Ильич писал, помнишь? «…революционное воспитание пролетариата за один день шагнуло вперед так, как оно не могло бы шагнуть в месяцы и годы серой, будничной, забитой жизни…» Два десятка лет назад стачка в России была редкостью, ныне вся страна всколыхнулась.

Пронзительно верещали свистки полицейских. Они суетились, пытаясь сдержать манифестантов. Придерживая сабли, бегали, бранились:

— Р-а-азайдись, канальи!

У дома губернатора охрана укрылась в подъезде, затаилась.

Запрудил народ улицу, остановился. Из филипповской булочной притащили ящики, начался митинг. На плечо Точисского легла рука Шанцера.

— Павел Варфоломеевич!

Точисский встал на импровизированную трибуну, поднял руку. Море людских голов и красные флаги. Парод подходил к филипповской булочной по Тверской из соседних улиц.

— Товарищи! — выкрикнул Павел, и головы повернулись к нему. — Манифест — первая уступка царя. Мы вырвали ее силой. Но это еще не победа…

Точисский говорил народу о том, что нельзя верить самодержавию. Царь расстрелял мирную демонстрацию рабочих 9 января, в тюрьмах и на каторге гноят тех, кто не желает мириться с самодержавием. У рабочего класса нет надежды на лучшую жизнь, пока в России существует царь.

— Пора, настала пора свергнуть вековые устои самодержавия! — закончил Павел.

И тут же зазвучал голос Марата:

— Российский пролетариат ведет политическую борьбу за свободу, за счастье, за лучшую жизнь! Трудящийся народ должен быть хозяином в стране. Но враги не уступят власть без жестокого сопротивления. У них армия и полиция… Большевики за вооруженное восстание!

Тверская потонула в криках:

— Долой самодержавие!

— Да здравствует революция!

— Да здравствует республика!

Но вот чей-то резкий выкрик:

— Казаки!

Горяча коней, они наметом вынеслись на Тверскую.

— Принять в нагайки! — раздался зычный голос сотника.

С крыши филипповской булочной посыпался град камней. Натянув поводья, казаки развернулись, ускакали.

Им на смену выступили солдаты. Они шли под барабанный бой легко, как на параде. Взмахнул офицер палашом — и солдаты перестроились в цепи, закрыли улицу. По команде винтовки упали на руку. Первый залп, второй…

Ответно защелкали наганы дружинников. Боевики отходили, прикрывая манифестантов. Тверская очистилась от народа. Забаррикадировавшихся в булочной пекарей взяли приступом солдаты и полицейские.

Народ растекался по переулкам, Точисский и Шанцер оказались на Арбате.

— А ведь отходят-то без паники, — заметил Шанцер, — без страха перед оружием.

— Сегодня и народ имеет оружие.

— Рабочие нам верят и знают: завтра — новая манифестация, а послезавтра — к оружию!..

Листовка московских большевиков призывала в те дни: «От стачки к стачке, от стачки к вооруженному восстанию, от восстания к победе — таков наш путь, путь рабочего класса!»

Московский комитет обратился к народу с призывом ответить на кровавые злодеяния оружием.

Во многих городах России возникали новые органы власти пролетариата — Советы рабочих депутатов. В конце ноября образовался Московский Совет…

В эти дни Точисский приходил домой поздно, засыпал за полночь, с тем чтобы встать с первыми проблесками рассвета.

По поручению МК Павел часто выступал на заводах, шел к печатникам. Стремительно развивающиеся события оттягивали проведение собрания технических служащих. Наконец выбрали время. Точисский написал обращение к техникам Москвы, отпечатал его в типографии Кушнерева. Профессиональный союз, писал Павел, защищает интересы трудящихся от беззакония и самоуправства…

Виргилий, прочитав обращение, отчеркнул строки, где речь шла о том, что работа союза должна строиться в тесном контакте с социал-демократической рабочей партией. Подняв глаза, спросил:

— Павел, очень важно, чтобы не истолковали это превратно, как желание диктовать союзу нашу волю.

Точисский возразил решительно:

— Профсоюз иным, кроме как социал-демократического направления, не мыслю.

Они разговаривали в здании Высших женских курсов, на углу Поварской и Мерзляковского переулка.

— Сегодняшним вечером я должен повстречаться с фабрикантом Николаем Шмитом, — сказал Шанцер.

— С поставщиком двора его императорского величества, чья фабрика на Пресне? — удивился Точисский.

— Именно. Однако по просьбе рабочих завода Гужона я выступаю у них на митинге и не успеваю к Шмиту. Как видите, обстоятельства заставляют меня обратиться к вам. Вы должны пойти на встречу. Вопрос весьма важный, Шмит оказывает нам финансовую поддержку.

— Шмит? Нам?

— Именно, — опять и уже весело сказал Виргилий. — Шмит вручит вам пакет с деньгами. Они предназначены для оплаты транспорта с оружием. О вас Шмит наслышан из моих рассказов, однако надо назвать пароль: «Марат здоров, кланяется вам».

Жил фабрикант Шмит в особняке адвоката Плевако. Постучав висевшим над дверью бронзовым молоточком, Точисский подождал, пока горничная, без лишних расспросов, провела его в гостиную. Навстречу ему уже шел сам фабрикант, молодой, светловолосый, с прямым носом и чуть выдающимся волевым подбородком. Он смотрел на Точисского вопросительно.

Павел Варфоломеевич назвал пароль, и Шмит оживился:

— Что с Виргилием Леоновичем? Мы ожидали его… Точисский объяснил, и Шмит, кивнув удовлетворенно, пригласил Павла в кабинет.

У стены, возле книжных шкафов, стоял высокий, чуть сутулый человек с зачесанными на затылок волосами. Он поздоровался с хрипотцой, окающе.

Точисский обратил внимание на выразительное лицо человека: слегка скуластое, нос широкий, а под выпуклыми надбровными дугами проницательные глаза.

Шмит указал Павлу на глубокое кожаное кресло, сказал:

— Алексей Максимович, это Павел Варфоломеевич Точисский, товарищ Марата. Виргилий сегодня не придет.

— Жаль, очень жаль.

Горький, догадался Павел, вспомнив, как Шанцер говорил, что в Москву приехал Алексей Максимович и поселился на углу Воздвиженки и Моховой. Виргилий близок к Горькому, бывал у него не раз. Там собиралась активная пропагандистская группа большевиков. С Луначарским и Покровским Точисский уже познакомился.

— А мы до вашего прихода речь о январском расстреле вели. В ту пору я в Питере был, и все на моих глазах случилось. Кровавая бойня; и нет ей оправдания. Товарищ Шмит рассказывает — в московской стачке сто тысяч пролетариев выступили за свои права. Месяц длилась стачка. Ненавистному режиму наступает конец.

Алексей Максимович подошел к Точисскому, пожал руку. У писателя крепкая рабочая рука. А Горький внимательно смотрел ему в глаза, спрашивал любопытствуя:

— Давно ли в социал-демократии?

— Впервые сослан под гласный надзор двадцать лет назад.

— О-о! — вскинул брови Алексей Максимович. — Позвольте спросить, за какие провинности перед царем-батюшкой?

— За создание социал-демократической группы «Товарищество санкт-петербургских мастеровых».

— Вы посмотрите, — Горький повернулся к Шмиту, — Павел Варфоломеевич стоял у колыбели российской социал-демократии!

— Нет, Алексей Максимович, — возразил Точисский, — у колыбели российской социал-демократии стоял Георгий Плеханов, а мы, социал-демократы тех лет, воспитывали пролетариат в духе марксизма, сеяли его зерна в русскую почву.

— Скромничаете. Плеханову честь и хвала, но помните и библейское, в послании апостола Павла к галатам сказано: «Малая закваска заквашивает все тесто». — Пригладил усы.

Точисский рассмеялся:

— У вас, Алексей Максимович, был хороший учитель закона божьего.

— Гимназий не кончал… А библию знаю, мудрость в ней многовековая…

— Садитесь, располагайтесь, — мягко говорил Шмит, вновь показывая на кресла. Горький махнул рукой:

— Садитесь, Павел Варфоломеевич. А мне позвольте постоять да на вас, смутьянов, полюбоваться,

— «Буря! Скоро грянет буря!» — процитировал Точисский горьковского «Буревестника».

— Грянула, коли даже фабрикант Николай Шмит дружину боевиков на своей фабрике вооружил, — озорно блеснул глазами Горький.

Шмит улыбнулся:

— Мои коллеги, мебельные фабриканты, снесли даже это. Зато какой гнев у них вызвало мое решение о введении на фабрике девятичасового рабочего дня.

— Вы выполнили программное требование социал-демократической рабочей партии, — сказал Точисский.

— И подстрекаете рабочих других фабрик бороться за подобные преобразования, — добавил Горький.

— Видите ли, Алексей Максимович, девятичасовой рабочий день — это вопрос политический… — заметил Павел.

— Забыл, забыл, что имею дело с испытанным бойцом социал-демократической гвардии, — добродушно рассмеялся Горький. — Сколько лет, как вы вступили в социал-демократическую организацию? Точнее, создавали ее? Два десятка? Изрядно. Патриарх… Как вы думаете, скоро дойдет дело до оружия? Когда в бой вступят вооруженные рабочие, не забудьте меня.

— А вот вас-то, Алексей Максимович, надо поберечь. Вы сражаетесь с самодержавием пером, и успешно. У пролетариата достаточно бойцов, чтобы и без вас свалить царский режим, — сказал Павел Варфоломеевич.

— Вы меня не убедили и не отговорите, я стрелять умею, лучше вашего и на баррикады пойду, а силушкой меня бог не обидел, в грузчиках хаживал. Так-то вот.

Теплело рано, и пока Точисский добирался от городской управы к штабу Московского комитета РСДРП, на улицах зажигались редкие фонари. Сыпал мелкий, колючий снег. Закутав шею стареньким вязаным шарфом, Павел шел сутулясь, выбирая сторону потише. Временами осматривался. Все было спокойно, филера за собой он не вел.

Точисский думал о том, что обстановка в Москве со второй половины ноября обострилась. По заводам и фабрикам рабочие настроены на вооруженное восстание. Выжидали момент. Пригородными поездами дружинники ездили в подмосковные леса, тренировались в стрельбе. Печатники типографий Сытина, Кушнерева и других организовали боевые дружины. Павел Варфоломеевич побывал с ними за Малаховкой, где в сосновом лесу они учились стрельбе из нагана…

Дойдя до угла Поварской и Мерзляковского переулка, Точисский еще раз осмотрелся и, только убедившись, что не ведет за собой хвоста, вошел в помещение.

В классе Высших женских курсов холодно, гул голосов. Павел Варфоломеевич увидел свободное место рядом с Васильевым-Южиным, направился к нему. Михаил Иванович нравился Точисскому своей решительностью, в нем уже с первого знакомства угадывался человек волевой, смелый. Несмотря на молодость, за плечами Южина большая революционная работа в Баку и причерноморских городах. Он был близок к Ленину, выполнял его задания.

Приехав в Москву, Южин принял участие в октябрьской стачке студентов университета.

В штабе Московского комитета Васильев-Южин взял на себя агитационную и пропагандистскую работу.

— Здравствуйте, Павел Варфоломеевич, — обрадовался; Точисскому Южин. — Какие новости?

— Удалось провести собрание корпорации техников, поддержали решения Третьего съезда.

Тут из-за стола президиума поднялся Шанцер, призвал к тишине,

Михаил Иванович поправил пенсне, шепнул Точисскому:

— Сейчас Марат даст мне слово. У нас важное событие: удалось наладить производство бомб. И где бы? Вы никогда не догадаетесь. Мастерская здесь, в подвале Высших женских курсов. После заседания надо разнести бомбы по квартирам. Часть переправлена к Алексею Максимовичу.

— Может, не стоило, а, Михаил Иванович? Неужели нельзя обойтись без Горького? Нас сотни тысяч, а пролетарский писатель один.

Васильев-Южин, осанистый, лоб высокий, открытый, посмотрел на Точисского:

— Да ведь с ним не сладить. Марат вам расскажет, как Горький настойчиво требовал, чтобы бомбы хранились у него. «Если не принесете, заявлюсь сам», — пригрозил Алексей Максимович.

— Товарищи! — снова постучав по столу, сказал Шанцер. — Московский комитет готов доложить вам о состоянии боевых дружин и их вооружении.

Южин вышел к столу неторопливо, уверенно принялся рассказывать о численности дружинников по заводам и фабрикам, сколько оружия имеется у рабочих. Из доклада получалось: в Москве около двух тысяч вооруженных дружинников…

Домой Точисский вернулся в полночь. Вместе с Сашей долго думали, где оборудовать тайник для бомб. Решили — под детской кроваткой. Хоть и опасно, а чтоб полицию обмануть, на случай обыска лучшего места не сыскать.

Филер, не проявивший наблюдательности или неоднократно упускавший подозреваемого при слежке, лишался наградных, он аттестовался как агент без служебного рвения и в сыскной иерархии не мог рассчитывать на повышение.

Вот почему подполковник Терещенко, прочитав очередной донос одного из осведомителей, был раздражен. Агент писал, что в Введенском народном доме имело место собрание корпорации техников Москвы, на котором присутствовало более ста человек.

На митинге выступал неизвестный социал-демократ интеллигентного вида, лет сорока, с бородой и в очках. Он призывал профсоюз техников поддерживать резолюции Третьего съезда РСДРП и всеобщую стачку городских пролетариев.

Установить фамилию или хотя бы кличку выступавшего филеру не удалось. Попытка выследить местожительство оратора окончилась также неудачно.

Насупив брови, подполковник на полях доноса вывел жирно: «С таковой внешностью каждый двадцатый в Москве может быть заподозрен в принадлежности к партии социал-демократов». Он и не подумал, что организатор собрания техников Москвы — старый знакомый подполковника Терещенко Павел Варфоломеевич Точисский…

— Убили Баумана, Грача убили!

Черное известие облетело Москву, потрясло пролетариат. Совсем недавно Баумана выпустили из Таганской тюрьмы, и теперь, когда революция в разгаре, Николай Эрнестович погиб от подлой руки черносотенца…

Чуть свет Точисский вместе с Сашей отправились к Техническому училищу. Непогодилось, ветер и снежная пороша секли в лицо. Но народ шел и шел. И чем ближе подходили Точисские к училищу, тем делалось многолюднее.

— Неужели все они на похороны? — спросила Саша. — Там, в училище, и места не хватит.

Павел не ответил жене, он думал о своем, С Бауманом близко так и не удалось познакомиться. Аким Сергеев рассказывал о Баумане: он был агент «Искры» и революционер-профессионал, смелый, умный. Его не пугали тюрьмы и самые суровые приговоры суда…

Уже у самого училища вдруг тревожно и печально взревели фабрично-заводские гудки. Гул сделался мощный, грозный и разом смолк.

Двор Технического, ближайшие улицы заполнил народ. Издали Точисский увидел Шанцера, он стоял на крыльце. Пробиться к Марату было невозможно, рабочие сбились плотной стеной, слушали Шанцера. До Павла долетели обрывочные фразы:

— …Возможны провокации… обеспечить порядок… охрана за боевиками…

Толпа раздалась, и по широкому проходу поплыл накрытый алым полотнищем гроб. А над гробом, над людским разливом возникло торжественно и скорбно:

Вы жертвою пали в борьбе роковой

Любви беззаветной к народу…

Плакала Саша, плакали многие, Точисский не мог петь, ком подступил к горлу. Рабочие перестраивались в колонны, шли за гробом. Павел оказался рядом с Шап-цером, Землячкой, Южиным и другими членами Московского комитета.

До Красных ворот двигались по узким улицам медленно и тесно. Но на Садовом кольце колонны раздались, ускорили шаг. Народ все прибывал и прибывал, пристраиваясь на ходу. Прижимаясь к тротуарам, по ту и другую сторону траурной процессии цепочкой растянулись дружинники.

С балконов и окон многих домов свисали траурные, красные с черным, флаги. Рабочие несли транспаранты:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «В борьбе ты обретешь право свое!»

«Да, только в борьбе, — думал Точисский. — В жестокой и непримиримой. Дорогой ценой…»

Тянулось печальное шествие на дальнее Ваганьковское кладбище, и ни одного полицейского, ни одного городового на пути. Лишь один раз дорогу преградила казачья сотня, однако не решилась, не устояла перед грозной силой, что двигалась на нее.

Плыл гроб, поднятый на руках рабочих Москвы. Склонилось шитое работницами фабрики Шмита бархатное знамя. Пролетариат Москвы хоронил Николая Баумана, члена Московского комитета РСДРП. Провожали в последний путь революционера, большевика рабочие Рогожской заставы и Лефортова, Замоскворечья и Пресни, Бутырок и железнодорожной Каланчевки. Шла вся трудовая Москва, и никто не посмел встать на ее дороге.

Уже у самого Ваганьковского кладбища гроб приняли Шанцер, Лядов, Южин…

Марат говорил прощальную речь:

— …Мы хороним замечательного товарища, борца, революционера… Пусть его смерть сплотит наши ряды…

Из департамента полиции в охранные отделения к Петербурга, Москвы и других губернских городов поступило сообщение: в Россию из Женевы возвратился лидер большевиков Владимир Ульянов-Ленин…

На Невском проспекте, в доме номер 68/40, что на углу набережной Фонтанки, находилась редакция газеты «Новая жизнь». Владимир Ильич приходил сюда незаметно и работал подолгу. Минуло всего четыре дня, как он сошел с поезда на перрон Финляндского вокзала, но и за этот срок в газете уже успели появиться написанные им обращение ЦК РСДРП «Ко всем партийным организациям и ко всем рабочим социал-демократам» о созыве Четвертого съезда РСДРП, статья «О реорганизации партии» и передовая «Пролетариат и крестьянство»…

Газета привлекла внимание всех петербургских слоев. Тираж газеты резко увеличился. Министр внутренних дел Дурново негодовал. Тон газеты «Новая жизнь» стал явно возмутительным. Распорядившись не спускать с газеты глаз, он написал на докладной департамента полиции: «Установить, где скрывается Ульянов-Ленин и донести в департамент для принятия мер…»

В конце ноября из Москвы в Петербург по поручению МК приехали Шанцер и Лядов, чтобы повидать Владимира Ильича и получить у него разъяснение лозунгов по аграрному вопросу в связи со статьей «Пролетариат и крестьянство».

Владимир Ильич встретил их радушно. В конце встречи проговорил с улыбкой:

— Вот вы какой, товарищ Шанцер. Мне сказали, что в вас течет немецкая и французская кровь. А вы русский революционер и носите партийное имя прекрасного якобинца Марата. — Повернулся к Лядову. — К вам у меня будет особое поручение… Присаживайтесь, товарищи, и рассказывайте, как в Москве.

Шанцер чуть подался вперед:

— У нас зреет вооруженное восстание, Владимир Ильич. К этому все идет довольно быстро. Рабочие Москвы настроены по-боевому.

— Но, товарищ Марат, вооруженное восстание — дело весьма серьезное и ответственное.

— Мы сознаем это, — заметил Лядов, — готовы к нему. Ленин нахмурился:

— Не забывайте, товарищи, что, когда революция движется вперед, контрреволюция сплачивает свои силы. Не упускайте из своих рук Совет рабочих депутатов. Это замечательный орган народной власти. Не отдавайте его меньшевикам, как допустили питерцы. Петербургский Совет, хотя и добился свободы печати, ограничил права цензуры, явочным порядком организовал восьмичасовой рабочий день на заводах и фабриках, но пока еще не создал боевых дружин, не ведет работу среди солдат. И все потому, что Петербургский Совет в руках меньшевиков. Они противопоставили Совет Петербургскому комитету РСДРП. Считают Совет органом пролетарского самоуправления, этаким рабочим парламентом. Меньшевики обольщаются. Им, видите ли, импонирует, что некоторые министры подписались на «Известия Совета рабочих депутатов». Обманчивые идеи меньшевиков могут обойтись дорого. В ответ на восьмичасовой рабочий день фабриканты Петербурга объявили локаут. Массовым увольнением рабочих они намерены вызвать беспорядки и силой оружия расправиться с революционным народом. Это провокация.

Ленин поднялся. Встали Шанцер и Лядов.

— Да, мне передавали, в Москве сейчас Точисский Павел Варфоломеевич?

Шанцер ответил утвердительно.

— Очень сожалею, что мне еще не представилась возможность познакомиться с ним лично. Передайте ему привет и скажите — мы высоко ценим его работу по созданию первых социал-демократических организаций и пропаганде марксизма в России. — Владимир Ильич слегка поднял руку. — Пора, товарищи, нас ждут в редакции. А партийные кадры берегите. Гибель Николая Эрнестовича Баумана — для нас великая потеря.

Москва в снеговых заносах. В рабочих кварталах, у фонарных столбов и стен домов припорошенные угольной пылью сугробы. На рысях, не задерживаясь у фабричных и заводских ворот, с гиканьем проносились казачьи разъезды.

В городе напряжение.

Второй день восставшие гренадеры Ростовского полка не пускают в казармы офицеров. Волнуются солдаты других воинских частей Московского гарнизона.

В Московском комитете мнения разделились. Васильев-Южин настаивал:

— Назрел самый удобный момент начать общегородское восстание. За ростовцами поднимутся солдаты Екатеринославского полка, у них обстановка накалена. Потом и другие…

Против выступала Землячка!

— Здесь товарищи доказывали, что надо вывести солдат из казарм, захватить арсенал, вооружить рабочих, поднять народ на баррикады. Нет, это преждевременно, мы к подобному акту не готовы.

Шанцер предложил немедленно известить ЦК о положении в Москве и дожидаться указаний…

Точисский был болен. Виргилий зашел к нему, рассказал о встрече с Лениным, передал слова Владимира Ильича о «Товариществе санкт-петербургских мастеровых». Павел выспрашивал подробности, довольно улыбался,

Шанцер рассказал о последнем заседании МК.

— А может, Южин прав? — в раздумье проговорил Павел.

— Нет, подождем, что скажет ЦК, а покуда пошлем в казармы наших представителей. Будем поддерживать у солдат революционное настроение.

Точисский пожал плечами;

— Могу спросить, в чем истина? Как мне думается, надо верно Оценивать реальную обстановку, Виргилий Леонович,

Александра пригласила к столу. Разговор продолжался.

— В чем истина, Павел? Истина в том, что рано или поздно мы начнем вооруженное восстание. Но, как говорится, всякое начало тяжело. А здесь речь не о чем-нибудь, о вооруженном восстании пролетариата. Однако ЦК не заставит долго ждать.

Из сообщения градоначальника Москвы министру внутренних дел Дурново:

«…Ростовский полк в полном восстании, в Несвижском и саперном батальоне сильное брожение, остальные войсковые части наготове на случай военного бунта, так что столичный порядок поддерживаю двумя тысячами измученных полицейских чипов и жандармским дивизионом».

Едва Точисский появился в штабе Московского комитета, как навстречу ему поднялся Васильев-Южин. Поблескивая стеклами пенсне, заговорил, будто продолжая ранее прерванный разговор:

— Упускаем момент, упускаем. — Южин имел в виду отказ Шанцера и Землячки поддержать его предложение вывести Ростовский полк на улицы Москвы, захватить Кремль и подать тем самым сигнал к началу выступления пролетариата. — Напрасно убеждал, доказывал, комитет решил обратиться по этому поводу в ЦК. — Васильев-Южин развел руками. — Павел Варфоломеевич, выступите в Несвижском полку, там солдаты митингуют. Вот представитель. — Васильев-Южин указал Точисскому на рослого усатого солдата. — Надо убедить солдат не складывать оружия еще дня четыре, а за это время мы, может, добьемся от МК начать выступление пролетариата Москвы. Надо торопиться, иначе пыл у солдат поостынет, и тогда рабочие потеряют надежного союзника.

Мощенный булыжниками двор Несвижского полка заполнен солдатами. Когда Точисский и его проводник пришли в казармы, митинг был в самом разгаре. Выступал какой-то солдатик, Он потрясал кулаком, выкрикивал в солдатскую толпу:

— Из деревни жена пишет, живут голодно, просвету никакого! Земли, шаг в сторону ступил — и уж топчешь чужой клин!

Тут провожатый Точисского, проталкиваясь вперед, прервал оратора и пропустил Точисского;

— Скажи слово, товарищ.

Павел взобрался на армейскую бричку. Солдаты смотрели на Точисского с нескрываемым любопытством. — Не томи душу, начинай! — раздались нетерпеливые голоса.

— Товарищи солдаты! — заговорил Павел. — Выступавший передо мной солдат говорил о том, как тяжело живется крестьянину. Да, верно. И не будет крестьянину никакого улучшения, пока Россией правит царь.

Павел смотрел в серую солдатскую толпу и видел: его слова задели за живое. И Точисский продолжал говорить. Он рассказывал о борьбе рабочих с самодержавием, о партии РСДРП и чего она добивается для пролетариата и крестьянства, об аграрной программе большевиков.

Выступление Павел закончил призывом не выпускать из рук оружия, поддержать рабочих Москвы, когда они начнут стачку.

— Солдатам по пути с пролетариатом, — говорил Точисский, — у них одни интересы.

Тем же днем, возвратившись из казарм Несвижского полка, Точисский выступил у печатников типографий Кушнерева на Пименовской и Сытина в Замоскворечье, а вечером направился на Чистые пруды в реальное училище Фидлера, где Московский комитет созывал общегородскую конференцию большевиков.

Над Москвой сгустились сумерки. Мороз к ночи забирал. Холод лез под повидавшее виды вытертое пальто, прохватывал до костей.

Весь ноябрь и начавшийся декабрь члены Московского комитета и большевистские пропагандисты проводили на заводах и фабриках. Москва готовилась к вооруженному восстанию.

На углу Мыльниковского и Лобковского переулков дежурили дружинники с фабрики Шмита. То и дело открывались и закрывались двери училища. В зале многолюдно. Прибыли представители Тулы и Подольска, Волоколамска и Звенигорода. Явились делегаты от солдат.

За столом президиума Шанцер и Васильев-Южин совещались о чем-то с приехавшим из Петербурга представителем Центрального Комитета Саммером. Уже было известно: Любич (подпольная кличка Саммера) не уполномочен давать МК конкретных указаний, брать или не брать Москве инициативу вооруженного восстания. В Центральном Комитете было неясно, как поведет себя Петербургский Совет, где хозяйничали меньшевики. Сам-мер лишь сообщил о принятом в ЦК решении начать всеобщую политическую стачку.

Точисский, разговаривавший накануне с Маратом, знал: Шанцер все еще колеблется, остерегается и Землячка, хотя Васильев-Южин, Лядов и некоторые другие твердо за вооруженное восстание. Виргилий от конференции ждал решающего слова. Именно потому на предыдущем заседании Московского комитета Марат посоветовал товарищам выступать на конференции последними, предоставив сначала высказаться делегатам с мест.

Шанцер встал, и зал затих.

— Товарищи! Нет слов, чтобы определить важность нашей сегодняшней конференции. Каждый из нас понимает ответственность, взятую на себя… Трезво и еще раз трезво и спокойно обсудим все, прежде чем примем решение…

На возвышение поднимались большевики, делегаты от заводов и фабрик, железной дороги и типографий. Выступали коротко, докладывали, с чем посланы на конференцию. И по всему выходило — быть вооруженному восстанию. Даже те делегаты, кто сетовал на нехватку оружия, не имели иного мнения.

Слово взял Васильев-Южин:

— Восстание солдат Ростовского полка! Волнения в Троице-Сергиевском полку! Брожения в Астраханском, Несвижском, Перновском, Екатеринославском полках! Если бы на неделю раньше, то уверен — три четверти войск Московского гарнизона пошло бы за нами, но сегодня, когда время упущено, не знаю. Однако и теперь я за вооруженное восстание! Настала пора, когда должно заговорить оружие пролетариата!

«Истина за Южиным, Марат, — подумал Точисский, как бы продолжая тот разговор, который они с Шанце-ром вели у Павла дома. — Надо было ковать железо, пока горячо. Время непростительно упущено. Виргилий проявил нерешительность».

После Васильева-Южина слово взял Шанцер:

— Мы обязаны принять революционное решение. Мы за вооруженное восстание! Московский пролетариат начинает его, и мы надеемся, что рабочие и крестьяне России подхватят этот достойный пример.

В едином порыве зал выдохнул:

— Восстание!

Южин поднял руку, призывая к тишине:

— Предлагаю седьмого декабря в двенадцать часов дня объявить всеобщую политическую стачку и перевести ее в вооруженное восстание…

На следующий день на Мясницкой улице, в доме под номером 20, где размещалось Варваринское акционерное общество, собралось заседание Московского Совета.

О его решении сообщила газета «Известия Московского Совета рабочих депутатов»: IV пленум Московского Совета рабочих депутатов постановил объявить в Москве со среды, 7 декабря, с 12 часов дня всеобщую политическую стачку и стремиться перевести ее в вооруженное восстание.

А с утра по всему городу у расклеенных воззваний комитета РСДРП толпился народ: «Товарищи! День решительного сражения с правительством наступил…»

Хмурая настороженная Москва жила ожиданием. На улицах усиленные наряды полицейских и жандармов, дробно цокают по булыжной мостовой копыта казачьих и драгунских коней. На рабочих окраинах у заводских и фабричных ворот выставлены солдаты в полной готовности, жгут костры, греются…

В полдень по всему городу заревели фабрично-заводские гудки и остановилась работа. Распахнулись настежь заводские ворота, двинулся пролетариат Пресни и Хамовников, Дорогомилова и Замоскворечья, Лефортова, Рогожской заставы и Марьиной рощи, Благуши и Черкизова.

Митинговали у Никитских ворот и на Пушкинской площади, у Трубной и в Охотном ряду. Выступали оратор за оратором. Кто-то запел:

Мрет в наши дни с голодухи рабочий, —

Станем ли дольше мы, братья, молчать?

И люди подхватили:

Наших сподвижников юные очи

Может ли вид эшафота пугать!

Точисский находился среди печатников. Никогда еще Павел не видел такого размаха: с каждым часом стачка разрасталась, вселяя уверенность, что перерастет в вооруженное восстание.

Павел посматривал, нет ли где поблизости Шанцера или кого-либо из членов Московского комитета, но разве в такой массе народа увидишь?

Редкие полицейские на улицах жмутся к стенам домов, группы конных казаков и драгун уступают демонстрантам дорогу, не осмеливаются стать на их пути.

А к полуночи, когда опустели улицы и в наступившей тишине лишь раздавались одиночные выстрелы, окрики солдат и цокот копыт по мостовой, на рабочих окраинах готовились к новому дню.

Однако ни Точисский, ни другие большевики еще не знали, какой удар нанесла охранка Московскому комитету РСДРП.

8 декабря начальник московского охранного отделения в особом донесении уведомлял генерал-губернатора, что минувшей ночью в Косом переулке, что за Страстным бульваром, удалось арестовать активную группу социал-демократов. Среди них сын ныне покойного винзаводчика Леона Шанцера Виргилий, адвокат, занимающийся юридической практикой, и человек без определенных занятий, назвавшийся Михаилом Васильевым-Южиным.

Преступники препровождены в Таганскую тюрьму. В тот же день силой войск и полиции разогнан митинг в саду «Аквариум»…

По этому поводу генерал-губернатор Дубасов имел с начальником охранного отделения особый разговор.

— Среди задержанных — организаторы мятежа?

Генерал-губернатор ткнул пальцем в донесение.

Начальник московского охранного отделения неопределенно помялся. В его ведомстве не знали руководителей комитета большевиков.

— Пока не установлено, ваше высокопревосходительство. Постараемся уточнить.

— Пока вы уточняете, генерал, большевики действуют. Что-то наша российская охранка допускает один просчет за другим. В Петербурге проживает и активно действует Ульянов-Ленин. А здесь, у нас в Москве, состоялась конференция, заседают какие-то депутаты Советов. Нет-с, господин генерал, вы со своей охранкой проворонили, что и говорить. Упустили возможность единым разом ликвидировать руководство московских большевиков и весь актив. Результат-с? — Дубасов потряс листками. — Прокламации!

— Ваше высокопревосходительство, — побледнел начальник охранки, — доподлинно установлено: завтра в училище Фидлера намечен сбор дружинников.

Дубасов тяжело посмотрел на генерала из-под нависших бровей:

— Ну-с?

— Сил жандармского дивизиона и полицейских чинов, ваше высокопревосходительство, недостаточно. Нужны войска.

— Так-с. Войска, — протянул генерал-губернатор. — А какие из них надежные?

— Считаю, драгуны, ваше высокопревосходительство.

— Что ж, пошлем драгун. И усилить их артиллерией. — Генерал-губернатор строго пошевелил бровями. — Сию акцию предпринять неожиданно, когда бунтовщики будут в сборе…

Прокуренный зал реального училища Фидлера плотно забили дружинники. Ни одного свободного места. Стояли у стен, в проходах. Они собрались, чтобы определить Свои задачи в дни стачки и на момент вооруженного восстания. Совещание близилось к концу, когда но окнам и дверям хлестнули пули, застрекотал пулемет. Зазвенели разбитые стекла, посыпалась со стен штукатурка. И снова наступила тишина. Зал на мгновение замер, потом зашумел, народ хлынул к дверям. Рявкнуло, сотрясая здание, орудие, и снова застрочил пулемет.

— Гады, подлецы, что делают! Кто-то выкрикнул:

— Надо отбить выход, оттеснить солдат, будем пробиваться!

Упали первые убитые и раненые. Дружинники отстреливались. Раздавались голоса:

— За оружие!

— На баррикады!

Прорывались с трудом через плотный заслон драгун. Дружинники с фабрики Шмита прикрывали отход.

К вечеру город начал покрываться баррикадами. Снимали с петель ворота, опрокинули несколько телег и карет, разбирали булыжник на мостовых. Московский пролетариат поднялся на вооруженное восстание.

10 декабря 1905 года.

Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника.

Ленин участвует в совещании членов ЦК РСДРП, деятелей Боевой и объединенной военной организации на квартире Л.Б. Красина (набережная реки Фонтанки, угол площади Чернышева (ныне площадь Ломоносова), дом 55/6), где обсуждается вопрос о мероприятиях по поддержке московского вооруженного восстания. На совещании присутствовали: Л.Б. Красин, В.П. Ногин, В.К. Слуцкая, В.А. Антонов-Овсеенко, В.С. Цыцарин и другие.

Предупредив Александру, что домой ночевать не придет, а будет в типографии Сытина, где собиралась боевая дружина печатников, Точисский вышел на улицу. Стояла полная темень. Рука в кармане пальто сжимала рифленую рукоятку нагана. Проскакал конный отряд драгун. Где-то завязалась перестрелка.

Когда Павел добрался до типографии, почти вся боевая группа была в сборе. Вскорости явился связной из штаба Московского комитета с приказом выступить на Пресню и держаться вместе с дружинниками фабрики Шмита…

На баррикадах печатников встретил командир пресненских дружинников Литвин-Седой, коренастый, плотный. Он распоряжался уверенно, неторопливо. Заметив Точисского, сказал:

— Значит, вместе, Павел Варфоломеевич?

Вынув из кармана коробочку с табаком, Литвин-Седой свернул папиросу, закурил:

— Обстановка сложная. Не так все развернулось, как предполагали. Разобщили. Обороняемся, не наступаем. Войска упустили. Больно ударила по нас охранка в первый же день. Обезглавили.

— Арест Марата и Васильева сказывается, — согласился Точисский.

Он видел: потеряв общее руководство, восстание превратилось в отдельные узлы сопротивления. Дружинники героически обороняются, но долго не продержаться…

Помолчали. Литвин-Седой долго кашлял простуженно, потом сказал:

— Светает. С утра, по всему, солдаты двинутся. Рассвет начинался морозный, тихий. Слышно было,

как скрипел снег под ногами. Дружинники развели костер, грелись у пламени, переговаривались неторопливо, спокойно.

Взбудораженная баррикадная Москва жила боями,

Стреляли по всей Москве,

Перед двухэтажным дворцом генерал-губернатора, что на Тверской, патрулировали усиленные наряды казаков и драгун. С утра Дубасов приказал выставить на площади у памятника генералу Скобелеву батарею горных орудий и пулеметов. Один расчет дежурил у парадных дверей губернаторского дворца. Дубасов растерялся. Последние известия были крайне неутешительными, даже грозными. Вооруженное восстание усилилось. Сегодня утром губернаторский чиновник флажками нанес на карте Москвы районы, где сосредоточились боевые отряды восставших и баррикады, перекрывшие улицы.

Скрестив руки на груди, Дубасов смотрел на разложенную на столе карту, перечислял вслух:

— Пресня… Зоологический парк… Рогожская застава… Шаболовка… Мытная…

Глаза генерал-губернатора метались по карте, одутловатое лицо стало багровым.

Поздно ночью Дубасов звонил военному министру, просил прислать подкрепление, однако ничего утешительного… Редигер ответил, что в столице обстановка напряженная и пока о переброске войск из Петербурга в Москву речи быть не может.

В кабинет генерал-губернатора вошел командующий войсками Московского гарнизона генерал Малахов, желчный седой старик. Едва успели поздороваться, как явился градоначальник барон фон Медем.

Дубасов сердито бросил:

— Любуюсь, господа, заразой социализма…

— Мда-а! — протянул Малахов, бегло взглянув на карту. — Этим социал-демократам в уме не откажешь. Военной стратегии они не обучены, но боевые дружины расположены удачно. Выбивать их будет нелегко. Своих сил мало, Федор Васильевич. На полки Московского гарнизона, исключая казаков и драгун, расчет держать сомнительно.

— На ваши полки, господин командующий, на ваши! — вставил генерал-губернатор.

Но Малахов не заметил его слов.

— Надобно, Федор Васильевич, просить подмоги у государя императора.

— Я уже имел честь вести разговор с военным министром, — нахмурился Дубасов. — Конкретной помощи нам не обещано. В столице тоже как на пороховой бочке.

— Но, ваше высокопревосходительство, — заметил барон, — если не пришлют верных его величеству солдат, первопрестольная может оказаться в руках мятежников. Социал-демократы получают поддержку даже от некоторых фабрикантов. Николай Шмит дает бунтовщикам деньги и вооружает своих мастеровых.

— Слишком поздно, господин градоначальник, узнали об этом, — оборвал барона Дубасов. — Если бы ваше охранное отделение, столь обожаемое вами, работало как следует, мы бы этих фабрикантов повесили на фонарных столбах заранее, до восстания.

Малахов злорадно посмотрел на Медема, сказал с явной издевкой:

— Ваши жандармы и агенты охранки, господин барон, мух ловят, а их начальство черт знает чем занимается.

Градоначальник вспылил:

— Я, господин генерал, не говорю подобно о ваших солдатах.

— Не обижайтесь, господин градоначальник, я думаю, вам не безызвестно, какие советы восставшим рабочим подает подлая газетенка «Известия Московского Совета рабочих депутатов». Читали? «…Действуйте небольшими отрядами человека в три-четыре… Пусть нашими крепостями будут проходные дворы и все места, из которых легко стрелять и легко уйти». Знаете ли, кто автор сих преступных слов? Боевая организация при Московском комитете РСДРП!

За окном раздались выстрелы. Стреляли залпами и одиночно.

— Слышите? — вскинул брови Дубасов. — Торопитесь, барон, схватить этих комитетчиков, покуда нас с вами не вздернули пролетарии, а такое вполне возможно, если мы не предпримем надлежащих мер.

Генерал-губернатор снова посмотрел на карту:

— Так-с, господа. Прошу любой ценой не позволять солдатам соединяться с мятежниками. Закройте их в казармах, выставьте, коли потребуется, у ворот драгун. Оставшимися верными престолу необходимо блокировать мятежные районы и удержать Москву до прибытия карательных войск. Буду убедительно просить государя императора о присылке таковых.

Николай Второй проводил важное совещание…

За белым овальным столом, отделанным золотом, на таких же белых в позолоте стульях с высокими спинками расположились председатель Совета министров Витте, министр внутренних дел Дурново и военный министр Редигер.

Накануне из Москвы от генерал-губернатора Дубасова получена телефонограмма: «Положение становится очень серьезным; кольцо баррикад охватывает город все теснее; войск для противодействия становится явно недостаточно. Совершенно необходимо прислать из Петербурга хоть временно бригаду пехоты».

— Господа, я могу обратиться к кайзеру Вильгельму за помощью, — говорит Николай и из-под припухших покрасневших век смотрит на министров. Останавливает взгляд на Витте, тот хмурится:

— Обойдемся без немцев, ваше величество.

— Да, но я слышу, Сергей Юльевич, ваши обещания не один месяц. Прежде меня успокаивал Булыгин, теперь вы, а воз и ныне там. Вы, как председатель Совета министров, отвечаете за спокойствие в России.

Витте поднялся, ответил резко:

— Государь, ваш упрек не имеет основания. Одна из причин смуты в империи — неудачная война с японцами.

— Да, да, я ведь не забыл, вы тогда сказали что-то в этом роде! Война-де с Японией — безумство, — со злой иронией заметил Николай.

Однако Витте, игнорируя царское замечание, продолжал:

— Рост налогов на войну вызвал у русского мужика недовольство, а этим пользуются сегодня социал-демократы, и я не могу нести ответственность за политику Безобразова и Плеве.

В разговор вмешался Дурново:

— Революция в России — дело рук социал-демократов. Я имею в виду большевиков. Со всех губерний идут сигналы о беспорядках.

— Вы правы, Петр Николаевич, но сегодня, господа, нас, как никогда, волнует Москва! — Поморгав рыжими ресницами, Николай глянул на военного министра. — Что в Петербурге?

Редигер склонил голову, промолчал.

— Ваше императорское величество, на наше счастье, в Петербургском Совете не такие решительные, как в Московском, — ответил за военного министра Витте.

В разговор снова вмешался Дурново:

— В Москве идут аресты… Витте заметил:

— Я не случайно веду разговор о Петербургском Совете. Верховодят в нем социал-демократы меньшевистского толка, но начавшуюся стачку они не довели до конца. Пока функционирует Николаевская железная дорога, требуется срочно перебросить войска из столицы в Москву.

— Я согласен с Сергеем Юльевичем, — поддержал его Дурново.

— Господа, мы принимаем данное предложение. Надо послать в Москву семеновцев и ладожцев, — сказал Николай. — Сделать это надлежит незамедлительно. Всем генерал-губернаторам на местах применять самые крайние меры к смутьянам. — Поднялся. — Благодарю вас, господа.

Пролетариат Москвы сражался. Бои длились уже седьмые сутки. Баррикады перекрыли все Садовое кольцо. Баррикады в Замоскворечье и Рогожско-Симоновском районе, в Хамовниках, в Бутырках и в Миусах… Яростно дрались на Пресне…

Сражались рабочие дружины заводов «Вестингауз», братьев Бромлей, Гужона, фабрики Шмита и Цинделя, печатники, железнодорожники и трамвайщики. Из Шуи приехал в Москву с боевой дружиной Михаил Фрунзе…

Павел Точисский не покидал Пресню. На исходе патроны и бомбы, а атаки врагов усиливаются. Сдерживать их натиск все труднее и труднее. Конные упряжки подвезли на Пресню орудия. Их огонь разбивал баррикады.

— Не-ет, врешь, нас не убьешь, — со злостью выкрикивали дружинники. — Мы из живучих!

А по Николаевской железной дороге в Москву уже прибыли Семеновский и Ладожский полки, а также воинские части из Твери. Войска повсюду. Артиллерийские батареи стояли на Театральной площади, в Манеже, у Кремля и в районе вокзалов, улицы и баррикады брались с боем, осадой.

Генерал-губернатор Дубасов издал приказ, опубликованный в газете «Ведомости московского градоначальства и столичной полиции»:

«Со вчерашнего дня, с прибытием в Москву отряда войск Петербургского гарнизона, явилась возможность значительно расширить операции по подавлению мятежа, а потому сего 16-го числа заняты, по моему приказанию, войсками все городские станции железных дорог и при-ступлено к восстановлению на них движения.

Сего же числа в Москву прибыл отряд из Варшавского военного округа, что дает теперь возможность распространить операции войск и на те окраины города, в которых продолжают еще гнездиться очаги мятежнического движения…»

Каратели свирепствовали, расстреливали всякого, кто попадал к ним с оружием, они убивали в рабочих районах детей и женщин. Расстрелы и казни чинили семеновцы и ладожцы, драгуны и казаки.

На Пресню обрушились основные силы карателей. Под орудийным обстрелом рушилась фабрика Шмита. Прямо на баррикаду, за которой укрылись Точисский с дружинниками, смотрело орудие.

К исходу дня, когда наступило временное затишье, дружинники по очереди спускались в подвал дома, где тлел костерок.

— Павел Варфоломеевич, сколько у тебя бомб осталось? — спросил командир дружины печатников.

Точисский не успел ответить, как снова загрохотало орудие. Снаряд за снарядом. Поднимались фонтаны земли и булыжника, досок и железа.

Едва артобстрел прекратился, как в атаку двинулись солдаты. Они шли мерно, неся винтовки наперевес. Защелкали наганы и винтовки дружинников, полетели из-за баррикады бомбы. Солдаты не выдержали, повернули назад.

— Не понравилось? — процедил сквозь зубы дружинник, залегший рядом с Точисским. — Нам бы патронов поболе и бомб, мы б им показали!

И никто из дружинников на Пресне ни словом не обмолвился о приближающемся конце…

Ночь над Москвой жестокая, с заревами пожарищ и стрельбой. Минуя солдатские заставы, глухими переулками пробрался на Пресню представитель МК. Он принес решение Московского комитета прекратить вооруженную борьбу и забастовку. Тогда Пресненский штаб боевых дружин обратился к рабочим с воззванием: «Мы начали. Мы кончаем… Кровь, насилие и смерть будут следовать по пятам нашим. Но это — ничего. Будущее — за рабочим классом. Поколение за поколением во всех странах на опыте Пресни будут учиться упорству».

Московский комитет РСДРП и исполнительный комитет Московского Совета призывали сохранить силы на будущее…

В Техническом училище в крайнем по коридору классе собралось человек шесть техников. Усевшись тесно, слушали Точисского.

— Восстание в Москве подавлено, но уже никто не предотвратит крах Российской империи. Царская Россия неизлечимо больна. Настанет час, империя умрет, чтобы родиться новой Россией. Попытка врачевать самодержавный строй силой оружия лишь загоняет революцию вглубь. Никакое кровопускание, никакие жестокости не спасут самодержавие. Вот что пишет Владимир Ильич о современном положении России и тактике партии.

Достав серый газетный лист, Павел Варфоломеевич прочитал:

«Российская социал-демократическая партия переживает очень трудный момент. Военное положение, расстрелы и экзекуции, переполненные тюрьмы, измученный голодом пролетариат, организационный хаос, усиленный разрушением многих нелегальных опорных пунктов и отсутствием легальных, наконец, споры о тактике, совпавшие с трудным делом восстановления единства партии, — все это неминуемо вызывает известный разброд партийных сил».

— Сказано яснее ясного, — заметил высокий худой техник с запорожскими усами. — Что ты предлагаешь, Павел Варфоломеевич?

— Надо наладить выпуск легального журнала, в нем проводить партийную линию, изложенную Владимиром Ильичей. Я советовался в Московском комитете, эту мысль поддерживают. Назовем журнал «Техник». Думаю, оно в какой-то мере и на какой-то срок притупит бдительность полиции.

— А как с изданием?

— Печатники помогут…

Удар по рабочему классу и в первую очередь по РСДРП. Аресты и тюрьмы, казни и ссылки. Тревожные дни и ночи, но, как и прежде, нужно работать и работать.

Июль — ноябрь 1906 года, Павел Варфоломеевич редактирует журнал «Техник». Выпущено несколько номеров. В статьях, подписанных «Павел Твердый», он проводит установку на партийное руководство профсоюзами: «…только в единой организации вся наша сила: без организации каждый из нас — ничто, объединившись в единый союз, мы являемся реальной силой, с которой предпринимателям придется волей-неволей считаться…»

Нелегко подчас разобраться в политической обстановке. Допущены неточности в вопросе, как и в какой форме вести борьбу профессиональным союзам. И тут же ясность позиции революционной социал-демократии: «…чем больше развиваются в обществе капиталистические отношения, тем сильнее обостряется борьба классов… пролетариат только путем беспощадной классовой борьбы добьется царства социализма».

— Жив курилка, жив! — листая журнал «Техник», приговаривал сам себе жандармский подполковник Терещенко. — Вот и снова встретились, Павел Варфоломеевич, на политической стезе…

Иногда Терещенко делал на полях пометки, некоторые абзацы перечитывал дважды. Редактор журнала Точисский не изменил своим взглядам. За иносказательностью написанного неким Павлом Твердым явная пропаганда идей социализма…

Интересно, кто скрывается за этим Твердым, не сам ли Точисский? Если его арестовать, кроме журнальных статей, предъявить Точисскому нечего. Были бы факты, подтверждающие его участие в восстании, но подобными материалами охранное отделение не располагает, хотя подполковник убежден: в декабрьские дни Павел Точисский был с теми, кто поднял оружие на государственный строй…

Терещенко оторвался от чтения, подошел к окну. Долгим, отсутствующим взглядом смотрел, как снег засыпает мостовую, ложится на крыши домов. Ноябрь входил в силу…

Утверждают, что на формирование человека в немалой мере влияет окружающая среда. Подполковник с этим полностью согласен. Взять хотя бы Точисского, в нем ничего не осталось от дворянского сословия. Истинный пролетарий.

Подполковник снова уселся в кресло… Из Москвы Точисского выслать непременно. Основания для подобного акта имеются… И журнал закрыть незамедлительно. Российская цензура хотя и держит круто, однако подчас такое недоглядит, диву даешься. Видать, название ввело цензора в заблуждение: некое издание технических статей…

Отложив журнал на край стола, подполковник подвинул к себе чистый лист и принялся сочинять докладную в департамент полиции…

Политически неблагонадежный Точисский высылается из Москвы с запрещением проживать в Петербурге и иных крупных промышленных центрах…

Десять долгих лет скитаний. Что ни год, то новое место жительства. Зорко следило за своим поднадзорным охранное отделение его императорского величества: Кавказ и Крым, юг Украины и Западную Сибирь исколесил Павел Варфоломеевич Точисский.

ГЛАВА 6

Июнь семнадцатого года. «Здравствуй, Мария!» Выкрутив фитиль лампы, Точисский задумался. Сколько писем послал он сестре, но ответа все не было. Может, Мария служит в армейском госпитале или покинула Петроград?

Павел долго не мог сосредоточиться, наконец снова склонился над листом бумаги. «С нашей последней встречи в Киеве, — писал он, — куда ты приезжала, минуло почти двадцать лет.

Ты знаешь, в эти годы где только не жил я. Постарел изрядно. Поседел. Но я держусь и, кажется, не знаю устали. Участвовал в революционных событиях пятого года в Москве, дрался на баррикадах. Близко сошелся с прекрасными людьми, преданными революции, Виргилием Шанцером, Михаилом Васильевым-Южиным и другими товарищами. А в двенадцатом году, когда снова попал в Москву, поддерживал связь с Петром Гермогеновичем Смидовичем…

Тебе эти фамилии, вероятно, ни о чем не говорят, но для меня общение с этими людьми послужило хорошей марксистской закалкой.

На фронт я не попал по своим годам, все-таки пятьдесят — возраст солидный, а вот под гласный надзор полиции в Омск, в самый раз. В Омске встретил я свержение самодержавия. Наконец-то дождался! Но потом понял, революция победила не до конца. Правительство Милюкова, Гучкова и эсера Керенского не выражает волю трудового народа».

Оторвавшись от письма, Точисский закрыл глаза, вспоминая приезд в Омск. Вековые леса подступали к одноэтажным домишкам сибирского города. Чадили заводские трубы. По мощенным булыжником центральным улицам носились кареты и лихачи.

Первое известие о мировой войне опьянило многих. Ругали немцев. Призывали к войне до победного конца. Но вот из Берна, из Швейцарии, социал-демократы получили манифест ЦК РСДРП «Война и российская социал-демократия». Владимир Ильич определил характер, значение и смысл начавшейся войны. Тактические лозунги, изложенные в этом документе, явились для большевиков боевой программой действий.

Царь заявил министру внутренних дел, что место политически неблагонадежных — фронт. Однако его расчеты не оправдались, казармы и окопы не сломили большевиков. Их голос слышали рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шипели. Активизировались большевики и в промышленных центрах, в среде рабочих.

Точисский припомнил, с каким радостным возбуждением читал жене газету с сообщением о приезде 3 апреля в Петроград Владимира Ильича. А совсем недавно он, Павел, побывал в Уфе и привез ленинские тезисы и резолюции Седьмой (Апрельской) Всероссийской конференции большевиков… Отныне никаких колебаний, никаких иллюзий… Нет — двоевластию, нот — двум диктатурам — буржуазии и пролетариата, отныне им, большевикам, разъяснять народу, что власть в России должны осуществлять Советы, орган диктатуры пролетариата, и никакой поддержки Временному правительству, органу диктатуры буржуазии… И четкая экономическая программа будущего социалистического строительства…

Для белорецких большевиков резолюции стали большим подспорьем в борьбе за массы. Павел и его товарищи выступали на митингах в цехах, заходили к рабочим домой, читали им резолюции, разъясняли, чего добиваются большевики.

И снова Павел Варфоломеевич принимается за письмо сестре. Он рассказывает ей, что три месяца назад перебрался из Омска в Белорецк. Случилось это совсем неожиданно. Однажды зашел Павел в Омский комитет РСДРП, и председатель познакомил его со средних лет рабочим в короткополом пальто и заячьем треухе. Тот назвался Березиным, в Омске проездом, работал металлургом на Белорецком заводе. Об этом заводе Точисский наслышался еще в молодости, когда работал на заводе под Нижним Тагилом.

Жаловался Березин, что у них на весь поселок большевиков раз-два и обчелся, зато эсеров засилье полное — и в дирекции завода, и в Совете. Председатель Омского комитета только сокрушенно головой покачал:

— Чем тебе помочь, товарищ, ума не приложу, сами трудно живем.

В тот день Точисский ничего не сказал Березину. Посоветовался дома с Сашей, потом поговорил в комитете РСДРП. С Павлом согласились: нельзя отдавать рабочих целого округа эсерам. Так и оказались Точисские в Белорецке.

Писал Павел Варфоломеевич сестре Марии, что округ их огромный, в нем несколько железоделательных и чугунолитейных заводов, а работы здесь для большевиков непочатый край…

«А знаешь, Мария, кто управляющий заводами? Представь, Поленов, тот самый, румяный коротышка, бывший мой однокашник по Екатеринбургской гимназии. Теперь это лысый, обрюзгший человек, с этаким самодовольным лицом. Он узнал меня, хотя более тридцати лет минуло, как расстались. Вспомнили гимназические годы, наш кружок, где приобщались к политике, но, как выяснилось, что я большевик, несколько скис мой друг детства. Оказывается, Поленов — законченный эсер. Ты бы видела, с каким нежеланием он предложил мне заведовать коммерческо-финансовым отделом заводоуправления…»

Точисский отложил ручку, подошел к окну, отсюда хорошо видно отроги старых Уральских гор, поросших лесом, и верхнюю часть поселка. Если посмотреть чуть в сторону, то можно разглядеть дом Воротинцевых, где квартировали Точисские, реку Белую, разделившую поселок на две части, и трактир, где в дни получек шумели подвыпившие мастеровые…

С эсерами приходилось сталкиваться часто. Однажды на митинге во дворе заводоуправления, где присутствовало тысячи полторы рабочих, когда Точисский говорил о том, что война, которую ведет Временное правительство, и после февраля не потеряла своего империалистического характера, потому как власть в стране продолжает оставаться в руках буржуазии и помещиков, на крыльцо вскочил взбешенный Поленов. Резко, чуть ли не истерично он обвинял Точисского и большевиков в измене, заявляя, будто они не имеют Родины и продались вместе с Лениным немцам. На что Павел Варфоломеевич спокойно, твердо, ответил:

— Старые басни, Поленов. У большевиков есть Родина, потому что для них Родина — это прежде всего народ, во имя которого мы выступаем за немедленное прекращение империалистической войны. Эта война нужна господам капиталистам, интересы которых вы, эсеры, начали так усердно защищать.

Проснулся Точисский рано. В своей жизни Павел Варфоломеевич даже не помнил такого утра, когда бы он поднялся позже заводских гудков. Даже служба конторским чиновником не поколебала устоявшейся привычки.

Точисскому нездоровилось. Накануне, после выступления на митинге, простудился, хлебнув холодной ключевой воды. Александра Леонтьевна предложила отлежаться, но Павел наотрез отказался: сегодня заседание комитета, а он, председатель, будет валяться в постели.

Когда вышел на улицу, солнце едва взошло. Яркие лучи заскользили сначала по отрогам гор, перекинулись на поселок. Теплый ветерок, набегавший с юга, играл в кроне деревьев.

Миновал Павел трактир. С утра в нем посетители редкие, народ собирался к вечеру. На прошлой неделе заглянул Точисский в трактир. За столиком, у стены, местные либералы разговаривали громко, на вошедшего не обратили никакого внимания.

— Поразительно, господа, — басил приезжий из столицы чиновник с пышными бакенбардами, — в Питере страстная борьба партий и никакого порядка.

— Если бы только в Питере! — поднял палец адвокат. — Возьмите наш Белорецк: эсеры, меньшевики, большевики!

— Господа, — снова раздался бас приезжего, — вы слышали о марксистском устремлении отдать государственную власть в мозолистые руки мастеровых?

— Стоять у кормила государства? Ха-ха! — Адвокат весело рассмеялся. — Уморили!

— Не скажите, не скажите, — вмешался в разговор учитель с жидкой бороденкой и высокой плешью. — Знавал я и из рабочего люда рассудительных.

— Послушайте, — чиновник укоризненно покачал головой, — не большевик ли вы случаем?

— Я ни к большевикам, ни к меньшевикам, ни к социалистам-революционерам отношения не имею, — обиделся учитель. — Я за конституционную монархию.

— А меня, господа, в нашем Белорецке вполне устраивают социалисты-революционеры, не мешают нам жить, — сказал адвокат.

Сколько уж таких разговоров наслышался Точисский, но не с этими же болтунами в спор вступать. Точисский выпил чаю и покинул трактир.

У заводских ворот Павел повстречался с Березиным,

— Поторопимся, в литейке Михайлов ораторствует, — сказал тот.

Когда Точисский вошел в цех, инспектор по надзору, взгромоздившись на верстак, перед которым собралось человек сто литейщиков, выкрикивал:

— В трудный для отечества час мы выражаем доверие Временному правительству.

Грузный, с глазами навыкате инспектор подкреплял слова взмахами руки. «Вот тут и потолкуем», — подумал Павел и громко спросил:

— А как по вопросу земли и мира? Что скажете о войне?

— Доверие по всем вопросам, гражданин Точисский.

Павел легко вскочил на верстак, встал рядом с Михайловым:

— Товарищи, инспектор ратует за доверие Временному правительству. Давайте-ка с вами порассуждаем.

— Давай! — согласились литейщики.

— Рабочие и крестьяне совершили революцию во имя свободы. А получили они ее? Освободились пролетарии от гнета фабриканта и заводчика? Отдали крестьянину землю? Нет, ничего рабочие и крестьяне не получили. До тех пор, пока власть в руках буржуазно-помещичьего Временного правительства, рассчитывать на изменение положения в стране нечего. Кто поддерживает Временное правительство? Меньшевистские и эсеровские лидеры. Значит, и они гнут буржуйскую сторону!

— Павел Варфоломеевич, он нам о войне плел, — раздался чей-то голос, — мира, говорит, не ждете, покуда немца не победим.

Точисский сказал уверенно:

— Большевики настаивают на справедливом мире. И ни о каком наступлении на фронте помышлять нельзя. Это авантюризм.

— Изменник! Точисский заслуживает самого сурового наказания. Когда революционная Россия особенно остро нуждается в вооруженной защите, он деморализует народ.

— За чем остановка? — зашумел народ. — Бери винтовку — и на фронт!

— Эсеру Михайлову да окопных вшей кормить?!

— Вши его есть не будут! Побрезгуют!

В тот же день на заседании большевистского комитета РСДРП Павел Варфоломеевич сказал:

— В округе засилье эсеров, они захватили все важные должности, в их руках Совет. У эсеров крепкая опора — зажиточный мужик в ближних и дальних селах, а в поселках — торговцы. Нам, большевикам, надо добиться поддержки большинства рабочих округа и пронести перевыборы в Совет. Изгнать эсеров и меньшевиков. В Совете должны занять места сторонники партии большевиков.

В сенях, гремя корытом, стирала Саша. Павел, написав листовку, сидел задумчиво. Поступавшие с перебоями газеты первое время сообщали о наступлении русских войск на фронте, успехах юго-западного направления. Но вскорости победный тон увял, сник. Временное правительство обвиняло большевиков в разложении армии.

Из сеней в комнату вошла Александра Леонтьевна, вытирая фартуком красные от горячей воды руки.

— Саша, отдохни немного, посиди со мной, послушай, — попросил Точисский жену и, поднеся листовку к свету, прочитал: «Товарищи рабочие! Не верьте эсерам — защитникам интересов мелкой буржуазии — лавочников и обывателей. Они идут одной дорогой со всей контрреволюционной буржуазией, хотят раздробить и обессилить революционный пролетариат. Переходите на сторону большевиков — истинных защитников интересов трудящихся».

— Коротко и, по-моему, доходчиво, — одобрила Александра Леонтьевна.

— Чего не написано в листовке, устно доскажем на митинге. Рабочие жалуются: газет мало и те приходят с перебоями.

Александру Леонтьевну и дочерей Точисского часто видели с газетами у проходной завода.

— Будем просить Уфимский губком помочь нам, — сказал Точисский.

За окном раздался встревоженный голос Березина:

— Павел Варфоломеевич, не спишь?

Точисский откинул крючок с двери, впустил товарища.

— Из Петрограда сообщение, Временное правительство расстреляло мирную демонстрацию рабочих. Питерский пролетариат вышел на улицы с лозунгом «Вся власть Советам!», а ему устроили бойню. В Питер стянуты юнкера и казаки. Идут аресты большевиков. Ленина объявили немецким шпионом.

— Вот она, хваленая демократия Временного правительства, — взволнованно произнес Точисский.

— Но как допустил Петроградский Совет?

— А его состав? Разве забыл, что меньшевистско-эсеровский Совет высказался за доверие Временному правительству? Владимир Ильич вскрыл реформистскую политику меньшевиков и эсеров. Надо рассказать рабочим округа, что Временное правительство повторило кровавые злодеяния царя Николая, расправившись с питерскими пролетариями с помощью меньшевиков и эсеров в Совете.

Стало известно — белорецкие лавочники припрятывают товары. Ухудшилось продовольственное положение» В базарные дни не было привоза из деревень.

— Эсеровские дела, — сказал Точисский жене. — Обработали крепкого мужика.

Большевистский комитет горнозаводского округа сделал запрос в Совет: какие меры собираются принять к саботажникам? Но Совет не ответил. Однако питерские события обсуждали бурно, во всем винили партию большевиков.

Как ни требовал Павел Варфоломеевич предоставить ему слово на заседании Совета, не дали. Выступавшие эсеры требовали ареста и высылки Точисского из поселка.

На другой день Павел Варфоломеевич и другие члены большевистского комитета отправились на завод. Они говорили о лживом поведении эсеровского Совета, о его пагубной для рабочего и крестьянина деятельности, призывали оказывать ему сопротивление…

В заводоуправлении Точисскому сообщили, что его дожидается Поленов. Едва Павел переступил порог кабинета управляющего, как тот, не предложив сесть, сказал резко:

— Весьма сожалею, но мы не смогли найти общего языка, гражданин Точисский.

Холодные, жесткие глаза смотрели на Павла. Поленов думал, что, не знай он семьи Точисского, ни в коем случае не признал бы в нем дворянина. Плебей… Постаревший, изможденный, под глазами синяки…

— Кажется, мы не очень находили его и в прежнюю, гимназическую пору, — усмехнулся Павел Варфоломеевич.

Лицо Поленова покрылось багряными пятнами, однако оп сдержался, чувствуя себя хозяином положения.

— Вы слышали требования членов Совета?

— Да, ваши товарищи по партии вели себя как верные защитники господ капиталистов. Даже кровавая июльская акция взята вами под защиту.

— В расстреле в Питере повинна фракция большевиков. Известно и другое: лидера большевиков Ленина как немецкого шпиона привлекают к суду. Из официальных правительственных источников.

— Ваши официальные источники, тем более правительственные, снабжают вас лживой информацией. Клевеща на Ленина, требуя его к суду, вы тем самым готовите над ним физическую расправу. На заседании Белорецкого Совета вы показали, что боитесь нас, большевиков. Вас правда страшит. А июльские злодеяния не только на совести господ капиталистов, но и вашей эсеровской партии и меньшевиков, Поленов. Отрицаете?

— Довольно. Вам не место в Белорецке.

— Как я вас понял, господии Поленов, вы меня увольняете?

— Пока нет, предупреждаю, — многозначительно ответил тот.

Павел решительно заявил:

— Даже если вы меня уволите, Белорецк я не покину. Не дадим эсерам беспрепятственно мутить народ.

— Боюсь, как бы вам не пришлось раскаиваться.

— Не грозите, Поленов, не из пугливых, Точисский вышел.

Взрыв гулко отозвался в поселке. И тут же тревожно заревел гудок. Из домов и казарм выбегал народ. Точисского догнал Алексеев:

— Случилось что?

— Верно, в литейке, — взволнованно ответил Павел. На мощеном заводском дворе уже собралась толпа.

Плакали, голосили бабы, хмурились рабочие. Говорили отрывисто:

— Доменная… Замертво…

Убитых выносили из цеха, укладывали тут же, в ряд.

Раздались гневные выкрики:

— Где администрация?

— Никакой охраны труда!

— Почему не идет управляющий?

— Поленов в отъезде.

— Ра-азойдись! — накинулся на толпу красномордый, косая сажень в плечах, мастер литейного цеха Жлудь, известный на весь округ любитель кулачного боя. Хриплым, пропитым голосом рявкнул: — Сами виноваты, не уследили, ворон ловили!

Толпа возмущенно зашумела.

Вперед протиснулся прибежавший инспектор Михайлов, проворные глазки зашарили по толпе.

— Спокойствие, граждане! — поднял руку.

— Вот оно, спокойствие… Аль ослеп, не видишь наших товарищей?! — прервали его из толпы.

— Разберемся, найдем виновных, а покуда расходитесь, пускай останутся одни родственники. Точисский пробрался сквозь толпу.

— Товарищи! — раздался его голос — Случилось страшное: погибли наши братья, семьи лишились кормильцев. — В ответ еще сильнее заголосили женщины. Павел продолжал: — Инспектор по надзору обещает установить виновных. А кому неясно, кто виноват? Администрация выжимала из рабочих последние соки, а из завода все возможное и невозможное. Никакой охраны труда, никакой техники безопасности. Вы, господин Михайлов, ответите за это! А разве не знал управляющий Поленов о положении на заводе? Эсеров не беспокоит, в каких условиях работают заводские, как народ живет.

— Не слушайте его! — выкрикнул Михайлов, — Гнать его с завода!

Жлудь двинулся на Точисского, зарычал:

— Изничтожу комитетчика!

Толпа качнулась вперед, заслонила Павла.

— Не грози, не размахивай кулачищами, прошло твое времечко!

— Не в Жлуде корень зла, товарищи, — снова заговорил Точисский, — а в том, кому завод принадлежит, чьи заказы выполняет. Эсеры Поленов и Михайлов верно служат господам капиталистам, и им не дорога жизнь рабочего человека.

Михайлов попятился, потом повернулся, широко зашагал в заводоуправление.

— Администрация завода — эсеры, — говорил Точисский, — эсеры в Совете, эсеры в волостном земстве. Во всем, что творится в округе, повинны эсеры. Они подбивают лавочника и деревенского зажиточного мужика, голодом хотят сломить пролетариат, Эсеры пытаются поставить нас, большевиков, на колени. Посмотрите, как Михайлов и Поленов люто ненавидят меня и членов комитета, но мы их не боимся. А за их смерть, — Точисский протянул руку к лежавшим телам, — ответит эсеровская администрация завода. Но этого мало, мы, большевики, требуем, чтобы заводы округа стали собственностью народа, мы за рабочий контроль над производством и распределением продукции, мы за социалистическую революцию.

И толпа одобрительно загудела,

Осень подкралась к Южному Уралу незаметно. Враз пожелтел лист, посыпался. Перелетные птицы сбились в стаи, косяками носились над поселком. Ночами вдруг затягивал унылые песни ветер, напоминая о надвигающейся зиме.

В один из последних сентябрьских вечеров, когда Поленов готовился ко сну, явились Михайлов и Тремко, лавочник, маленький, юркий и хитрый мужичонка. Среди местных богатеев эсер Тремко верховодил, и потому, когда тот заговорил с Поленовым о намерении перебраться на жительство в Оренбург, управляющего это не столько поразило, сколько испугало. С отъездом Тремко из поселка терялась хорошо налаженная связь с мужиками из окрестных деревень. Поленов и Михайлов долго уламывали лавочника, покуда тот не отступил.

— Оренбург не спасение, — говорил, увещевая лавочника, Поленов, — нам здесь друг за дружку держаться надо. В округе, слава богу, мы, социалисты-революционеры, на коне. Ты лучше попридержи до поры хлеб, какой нынешней осенью скупил.

А из Уфы и Оренбурга неприятные для эсеров и меньшевиков известия: в Петрограде и Москве большевики захватили Советы, поговаривают, они намерены взять власть. Но Поленов не хочет в это верить. Временное правительство не может допустить такого. Однако на душе муторно. Проверив еще раз запоры и спустив пса с цепи, Поленов, проводив своих визитеров, поднялся по скрипучим ступенькам в дом.

В горнице накурено. Точисский вышел в сени, распахнул дверь во двор, снова вернулся к столу. Свежий воздух ворвался в комнату, развеял сизое облако, обволокшее висячую лампу. Она тускло освещала стол, вокруг которого сидели Алексеев, Березин и Кучкин.

Шло заседание комитета. Председатель Павел Варфоломеевич, отгоняя ладошкой дым от лица, слушал товарищей. Алексеев говорил спокойно, неторопливо, и его окающий говорок напоминал Павлу то время, когда отбывал ссылку в Вологде, Березин, наоборот, горячился, частил, а Кучкин был немногословен.

— Белорецкие эсеры голову подняли, — заметил Точисский. — Есть сведения, боевики у них объявились?

Алексеев пригладил пышные усы:

— Жлудь с конторскими крысами и местные лавочники, вот и вся их организация.

— Так-таки ни одного рабочего? — спросил Павел Варфоломеевич.

— Так и нет. Не идет к ним заводской люд, цену знают, — ответил Березин.

Точисский заметил:

— Эсеров питает та же мелкобуржуазная стихия, что и черную сотню времен царя Николая.

— Ты прав, — согласился Алексеев. — Нам бы со своей стороны боевую дружину из рабочих сколотить, порядок наводить. Только найдем ли оружие?

— Оружие есть, — подал голос Кучкин, — у бывших фронтовиков.

И снова заговорил Павел Варфоломеевич:

— Когда речь идет о социалистической революции, мы обязаны помнить: контрреволюция может первой нанести удар. Она цепляется за власть. — Тут Точисский, развернув газету «Пролетарское Дело» и разгладив ее ладонью, спросил: — Читали статью «Политическое положение»? Она об июльских событиях и задачах партии, вытекающих из новой обстановки в стране. — Протер платком очки. — Вдумайтесь: «1. Контрреволюция организовалась, укрепилась и фактически взяла власть в государстве в свои руки.

Полная организация и укрепление контрреволюции состоит в превосходно обдуманном, проведенном уже в жизнь соединении трех главных сил контрреволюции: (1) партия кадетов, т. е. настоящий вождь организованной буржуазии, уйдя из министерства, поставила ему ультиматум, расчистив поле для свержения этого министерства контрреволюцией; (2) генеральный штаб и командные верхи армии с сознательной или полусознательной помощью Керенского, коего даже виднейшие эсеры называли теперь Кавеньяком, захватил в руки фактическую государственную власть, перейдя к расстрелу революционных частей войска на фронте, к разоружению революционных войск и рабочих в Питере и в Москве, к подавлению и усмирению в Нижнем, к арестам большевиков и закрытию их газет не только без суда, но и без постановления правительства. Фактически основная государственная власть в России теперь есть военная диктатура; этот факт затемнен еще рядом революционных на словах, но бессильных на деле учреждений. Но это несомненный факт и настолько коренной, что без понимания его ничего понять в политическом положении нельзя. (3) Черносотенно-монархическая и буржуазная пресса, перейдя уже от бешеной травли большевиков к травле Советов…»

Точисский поднял глаза, посмотрел на товарищей:

— Вот следствие соглашательства меньшевиков и эсеров. Теперь послушаем, какая им дается характеристика: «Вожди Советов и партий социалистов-революционеров и меньшевиков, с Церетели и Черновым во главе, окончательно предали дело революции, отдав его в руки контрреволюционерам и превратив себя и свои партии и Советы в фиговый листок контрреволюции».

— Нашим белорецким эсерам не в бровь, а в глаз, — вставил Березин.

— От Поленова, Михайлова и их дружков никогда революционностью и не пахло, — сказал Алексеев. — Примазались к революции.

— Обстановка у нас сложная, товарищи, — поддержал их Павел Варфоломеевич. — Что касается перспектив социалистической революции, то и этот вопрос поднят в статье: «Всякие надежды на мирное развитие русской революции исчезли окончательно. Объективное положение: либо победа военной диктатуры до конца, либо победа вооруженного восстания рабочих, возможная лишь при совпадении его с глубоким массовым подъемом против правительства и против буржуазии на почве экономической разрухи и затягивания войны».

Точисский свернул газету:

— В Петрограде, Москве и многих других городах Советы очистились от соглашательских партий. Предлагаю распространить воззвание приблизительно такого содержания: «Вожди Советов сделались министрами Временного правительства, вот куда привело соглашательство меньшевиков и эсеров. Но в центре рабочие, убедившись в их предательстве, переизбрали Советы, а у нас в Белорецке и в округе всеми судьбами вершат эсеры. Они захватили Совет. Но посмотрите, что они сделали для народа? Не пора ли и нам прогнать эсеров, избавиться от меньшевиков. Интересы этих партий не совпадают с интересами трудящегося народа. Очистим Советы горнозаводского округа от соглашателей, ставших врагами трудового народа, требуйте перевыборов, выдвигайте своих представителей в Совет…»

И Павел обвел взглядом членов комитета:

— Может, кто чего добавит? Кого пошлем в Верхнеуральск установить связь с печатниками?

— Поручите мне, — сказал Березин. — У меня там наборщик знакомый, думаю, поможет.

На исходе октябрь.

На мерзлую землю прочно лег первый снег. Сухой и пушистый, он завалил Белорецк и узкоколейку. На расчистку железнодорожных путей и подъездов к пакгаузам выходили всем заводом. И без того редкое движение поездов почти полностью прекратилось. Положение на заводе сделалось угрожающим. Такая же обстановка складывалась по другим заводам округа.

В конце октября по Белорецку поползли разноречивые слухи: поговаривали, в Питере Временное правительство арестовало Ленина; другие утверждали, большевики взяли власть…

Слухи обрастали всякой нелепицей, Михайлов на заводе разглагольствовал: Ленин-де привел в Питер немцев. Наступает гибель России…

Наконец дождались из Оренбурга сообщения: в Петрограде социалистическая революция. Власть перешла в руки Второго Всероссийского съезда Советов, Временное правительство арестовано, а Керенский бежал из Питера, сформировано Советское правительство, председатель Совета Народных Комиссаров — Ульянов-Ленин…

Норовистым конем вздыбился Белорецк. Торжественно ревел заводской гудок, в цехах большевистские агитаторы звали на митинг. Из распахнутых настежь широких заводских ворот, подминая снег, валом валили рабочие. Они направлялись на площадь, где собирался народ со всего Белорецка. Над толпами реяли красные флаги. Стучали топоры, плотники спешно сколачивали трибуну. Народ шумел, как река в половодье.

На трибуну поднялся Точисский, в морозном воздухе разнесся его голос:

— Товарищи! — Замолчал. Волнение перехватило горло. Снял шапку. Ветер затеребил волосы. И снова повторил: — Товарищи! В Петрограде пролетариат совершил революцию! Отныне власть в его руках. Что она дает народу? Пролетариат заявляет «нет» войне, которую ведут империалисты руками рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели. Власть пролетариата даст рабочему заводы и фабрики, освобождение от гнета капиталиста, а крестьянину — землю.

Радостно загудела площадь, сотни голосов закричали:

— Да здравствует социалистическая революция!

А Точисский уже рассказывал о большевиках, которым не безразлична судьба фабрично-заводских мастеровых и крестьян-бедняков, о меньшевиках и эсерах, кто служит буржуазии и деревенским богатеям, а в пример Павел Варфоломеевич привел белорецких социалистов-революционеров, по чьей вине простаивают заводы округа, увольняют рабочих, а их семьи голодают.

Точисского слушали внимательно, лишь эсеры грозились, выкрикивали ругательства, порывались стащить Павла с трибуны. Хмурился Поленов, отворачивался, встречаясь с Точисским затравленным и злобным взглядом.

Неподалеку от трибуны среди рабочих Павел увидел Сашу и дочерей. Двадцать пять лет Александра Леонтьевна жила в постоянной тревоге за мужа. Теперь не будет арестов и ссылок, гласного и негласного надзора, полиции и обысков. Рядом с Сашей его товарищи по партии, готовые в любую минуту поддержать своего председателя комитета. В руках у Алексеева знамя. Большим красным полотнищем играл ветер. Плечом к плечу стояли Березип и Горшенин, бывшие солдаты-окопники Косарев и Волков, оба в шинелях и барашковых папахах…

Едва Точисский закончил речь призывом: «Да здравствует Советская власть! Да здравствует правительство рабочих и крестьян!», как площадь подхватила, и над всем Белорецком понеслось тысячеголосое:

— Да здрав-ству-ет!..

Морозная ночь, светлая от снега. Сизые тучи, готовые низвергнуть очередной снегопад, нависли над Белорецком. Первый сон сморил поселок.

Поленов закрыл за Михайловым калитку и, спустив с цепи лютого иса, остановился у крыльца. Ногам тепло в высоких валяных катанках, а дубленый овчинный тулуп не прошибал никакой мороз.

Тишина. Обманчивая. Нет на свете тишины и покоя, думал Поленов. Должность управляющего заводами Южного Урала он принял охотно. Шла империалистическая война, в России назревала революция. Партия эсеров, к которой принадлежал Поленов, как и партия меньшевиков, придерживалась тактики гражданского мира с правительством на период войны.

На Южном Урале, вдали от центра, Поленов искал для себя не тишины и покоя, а власти. И нашел. В горнозаводском округе командовали они, эсеры. В их руках было все. Но появился Точисский — ив привычной жизни наступил сбой. Сначала едва приметный. Поленов сразу его и не уловил, а то бы сразу бывшего гимназического товарища вытолкал взашей с завода. Устоявшийся уклад менялся все заметнее и ощутимее. Сначала большевики объединились в группу, потом создали свой комитет, а теперь их уже больше сотни, а за ними потянулись многие.

Совершившуюся в Петрограде социалистическую революцию Поленов и белорецкие эсеры считали переворотом, следствием большевистского заговора… Непрочная власть. Десять — двадцать дней, и все станет на свои места. Верные Временному правительству войска вступят в Петроград — и диктат большевиков рухнет.

В разговоре с Михайловым Поленов сказал:

— Наша задача настроить народ против Советской власти. Понимаю, трудно, больно лакомые декреты обещаны.

Михайлов рукой махнул:

— Как пузырь мыльный лопнут.

— В наших руках все руководство в округе. Затруднения с сырьем уже привели к сокращению производства, увольнениям и недовольству. Во всем обвинять большевиков, Советскую власть. Ты председатель Совета, используй свое положение. Пока Совет в наших руках, но, избави бог, большевики вытеснят нас.

— Нам удалось настроить зажиточных мужиков и лавочников укрыть хлеб. Голодный люд — первейший враг Советской власти, — сказал Михайлов. — А может, отправим Точисского в мир иной, «где несть ни печали, ни воздыхания»?..

Поленов помолчал, ответил уклончиво:

— Покуда повременим. Уволим. Пусть посидит его семейка на пище святого Антония, поглядим, как прокормят марксистские идеи. Не выдержат, поклонятся либо покинут Белорецк, в иные Палестины удалятся.

— Жалко гимназического товарища? — осклабился Михайлов.

— Дурень, разве не видел, как заводские и вся поселковая беднота на митинге слушали его. Сейчас не время, его смерть против нас обернется.

На том и расстались. И еще долго стоял Поленов, опершись о перила крыльца, ворошил мысли, вспомнил и гимназическую пору. Кто бы мог подумать, что так резко схлестнутся пути, до крайности обострятся отношения между бывшими товарищами. Сломить, заставить Точисского унизиться, и один из методов для этого — голод. Голодная жизнь для его семьи.

Но на следующий день Поленов не уволил Точисского. Он сделал это через неделю. Помешало известие из Петрограда, повергшее на некоторое время эсеров в смятение. Партия социалистов-революционеров раскололась, и, по слухам, ее левое крыло было готово признать власть большевиков.

— Саша, Поленов в растерянности, — вернувшись с работы, сказал Точисский жене.

Сняв рубаху, склонился над тазиком, умылся и, тщательно причесав волосы деревянным гребнем, сел ужинать.

— Ты не спрашиваешь почему?

— Расскажешь. — Александра Леонтьевна поставила тарелку с супом, хлеб. И как это у нее всегда уютно, аппетитно получается.

— Поговаривают — у социалистов-революционеров в ЦК трещина изрядная. Одни против большевиков, другие готовы пойти на переговоры с Советской властью. Белорецкие эсеры в связи с этим не знают, к какому берегу податься, ровно дерьмо в проруби. Встретился с Поленовым — глаза в сторону. Гадость замышляет. — Точисский хмыкнул. — За ним такое водилось еще в гимназии. А раскол эсеровского ЦК скажется на местах. Побегут из своей партии.

— Нынче в лавку ходила, хоть шаром покати. А уж спичек и мыла вовсе не спрашивай. Народ возмущается, а Тремко в ответ: «У Советской власти требуйте, она все товары к рукам прибрала, с германцем расплачивается».

Павел сурово сдвинул брови. Лицо строгое:

— Пока в Совете хозяйничают эсеры, такой клеветы не избежать. И нам за нее расплачиваться придется дорогой ценой.

Вошел Алексеев, пригладил пышные усы:

— Гляжу, окошко светится. Дай забреду на огонек. Отчего не в духе?

— И у тебя настроение испортится. Послушай, о чем Александра рассказывает.

И Точисский передал ему слова лавочника.

— Такая картина вырисовывается. Я ведь о том же собирался поговорить с тобой. Жаловался Горшенин, со Жлудем в литейке сцепился. Тот доказывал рабочим: нехватка-де сырья — вина Советской власти. Представляешь, какие у них планы, народ против большевиков настроить.

— Вот тебе и социалисты-революционеры, в контрреволюцию подались. Этак и до монархии докатятся. Надо противопоставить эсерам нашу пропаганду, в заводских цехах и по людным местам Белорецка разъяснять народу, где правда, а где кривда, и непременно добиться перевыборов в Совет, иначе слова, даже самые умные и правильные, словами и останутся.

Раннее морозное утро. Тускло горит лампа на столе. В доме еще не топлено, но Точисский не замечает холода, он пишет письмо в Петроград в Центральный Комитет: «…Мы окружены со всех сторон врагами, помощь со стороны ЦК в таких местах должна быть сугубая, менаду тем мы не получили ни одного предвыборного листка из Питера. Наше Оренбургское губернское бюро арестовано казаками при содействии эсеров и оборонцев, типографии здесь нет, в ближайшем дутовском городе Верхнеуральске ни одна типография не берется печатать большевистские воззвания».

От имени белорецких большевиков Точисский просит Центральный Комитет РСДРП (б) держать их в курсе событий, присылать «Правду», «Деревенскую бедноту» и другие газеты.

И совсем скупо о себе:

«Я, как лидер и организатор местных большевиков, уволен с завода. Живу под угрозами расстрела и ареста…»

Ни слова о голодных днях, что существует лишь на скудной поддержке, которую в состоянии оказывать семье товарищи по партии…

Хотя почти три месяца, как в Петрограде победила социалистическая революция, в Белорецке и в округе эсеры цеплялись за власть. Большевикам угрожали, их увольняли с заводов.

Павел Варфоломеевич понимал: социалисты-революционеры чувствуют поддержку враждебных революции сил, активизирующихся за пределами горнозаводского округа. В Оренбурге атаман Дутов, в Уфе башкирские националисты во главе с Валидовым.

Новый, 1918 год не принес ничего утешительного. До Белорецка докатывались тревожные известия, участились заговоры и контрреволюционные восстания. Печать сообщала: буржуазный мир злобствует на власть большевиков, раздаются призывы к интервенции.

Белорецкий комитет РСДРП (б) распространил написанную Точисским прокламацию. Павел Варфоломеевич, разоблачая предательскую политику эсеров и меньшевиков, снова призывал очистить Советы горнозаводского округа от соглашателей. «Теперь, — писал Точисский, — эсеры и меньшевики действуют рука об руку с открытыми врагами Советской власти. Нет им доверия. В Советы должны быть избраны сторонники большевиков, ибо только эта партия выражает интересы трудящегося народа…»

Точисские ужинали, когда порог переступил коренастый, смуглолицый человек лет за пятьдесят в коротком полушубке и шапке-ушанке, не спеша оббил валенки у порога, представился:

— Золотов я, Василий.

И протянул Точисскому большую натруженную руку. Павел Варфоломеевич предложил гостю стул.

— Узнал, что большевистский комитет находится на квартире председателя, потому и посмел потревожить в столь неурочный час.

— У нас добрым людям всегда рады, — ответила Александра Леонтьевна. — Угощайтесь, чем богаты.

— Отчего же, разделю трапезу с безработным, — усмехнулся в прокуренные усы Золотое и, достав из чугунка дымящуюся картофелину, перебросил из руки в руку.

— Уже известно? — хмыкнул Точисский, — Из приезжих?

— Не совсем точно. Здешний я, старожил и к партии большевиков принадлежу. А в Питере проживал, с полицией в прятки играл и на Путиловском потрудился. На Шестом съезде за резолюцию о вооруженном восстании голосовал, и в августе корниловщину громить довелось.

Золотов ловко очистил картофелину и, круто посолив, надкусил. Ел он с аппетитом, и его по-детски голубые глаза светились радостно. Павел Варфоломеевич как-то сразу проникся к нему доверием:

— Ко времени приехали. Сложная у нас обстановка.

— Рассказали товарищи. Значит, говоришь, свел с тобой счеты управляющий?

— Сломить решил, — сказал Точисский. — Ан председатель большевистского комитета не из пугливых оказался и с голоду не помер. Спасибо товарищам. Тебе о положении в округе и на заводах известно?

— Об эсеровском засилье по дороге из Питера уже слыхал.

— Значит, рассказывать не стану, а подробности сам увидишь. Одно скажу: по вине эсеров округ не обеспечен сырьем, заводы останавливаются, железная дорога почти бездействует. Рабочие, которые еще не уволены, месяцами без зарплаты. Выгоняют с работы неугодных, особенно тех, кто большевикам верит.

— Методы из царского арсенала, — сказал Золотов. — Когда я уезжал из Питера, в ЦК эсеров наметился явный раскол. Левые готовы войти в Советское правительство.

— Интересно. Однако не верю я в искренность эсеров, — проговорил Точисский. — И мы не изменим своей тактики. — Точисский по привычке взъерошил уже начавшие редеть волосы. — Сегодня могу сказать уверенно: за нами уже немало заводских, а настанет день, когда пойдет большинство. — И, немного помолчав, спросил: — Слыхал, мы послали делегацию в Питер, она заверит Владимира Ильича, что горнозаводской округ будет большевистским… На днях проведем собрание группы, выступи, поделись новостями из Питера.

А товарищ Пухов, возглавлявший делегацию белорецких большевиков в Питер (всего-то три делегата!), имея пропуск лично к председателю Совнаркома, шагал по Невскому и диву давался: красота-то какая, дворцы и Церкви. Поди, дома расскажешь — не поверят. Жили же буржуи!

Вчерашний день товарищ Пухов с другими делегатами в Петропавловской крепости побывал, в казематах долго стояли, обнажив головы. Своими глазами увидели, где настоящих революционеров казнили и страшным мукам подвергали.

Из Петропавловки к царскому дворцу подошли, и Пухов даже головой покачал:

— И зачем одному такой домина огромный? Тут, поди, весь Белорецк разместится.

Когда же узнал, что у царя еще и другие дворцы имелись, ахнул.

Шли делегаты по Невскому — расстояние до Смольного немалое, — то и дело задерживаясь. Сопровождавший их военный, неразговорчивый, серьезный, на часы посматривал. Наконец не выдержал:

— Поторапливаемся, опаздывать нельзя, время у Владимира Ильича по минутам расписано. Да пустяками его не одолевайте, сами должны понимать.

На что Пухов даже обиделся. Разве ехали они за тыщи верст, чтоб такого человека, как Ленин, пустяковыми разговорами занимать? Они ведь разбираются: государственными делами вершить мудрено…

Нет, не таким себе представлял Пухов вождя революции и ростом, и осанкой, даже голосом. А тут стоит перед ним невысокий, коренастый человек с залысинами над большим шишковатым лбом. Щурится, улыбается и, пожав каждому руку, чуть картавя, произносит:

— Прошу, товарищи, усаживайтесь.

Сели делегаты, засмущались. Растерялся и Пухов. А Ленин их будто к разговору приглашает, подбадривает:

— Как добирались? Дорога-то дальняя, транспорт простаивает…

И вопрос за вопросом втягивает в беседу: и как живут горнозаводские рабочие, как Советскую власть приняли, не остановились ли заводы, стране металл очень нужен.

Пухов даже не заметил, как разговорились делегаты, свободно себя почувствовали. На вопросы отвечают, сами рассказывают.

Тут Ленин спросил, сколько коммунистов в округе, и, услышав, что более ста, довольно потер ладони:

— Вы представляете значительную силу, товарищи.

И встал. Пухов наконец вспомнил о тех двадцати минутах, что говорил военный. Уже прощались и Ленин их до двери провожал, как Пухов сказал:

— Владимир Ильич, ежели потребуется, горнозаводские рабочие за Советскую власть жизнь отдадут.

Ленин приостановился, чуть склонил голову к плечу:

— Обстановка у вас мне известна из письма вашего партийного руководителя Точисского Павла Варфоломеевича в ЦК. Сложная, трудная обстановка. И нелегко приходится сегодня рабочему и крестьянину России. Молодая Советская республика еще не окрепла, а классовый враг в силе. Скажите рабочим, что мы покончим с врагами. Пусть ваши рабочие берегут свою жизнь, она потребуется для того недалекого дня, когда мы приступим к строительству социализма. В остальном же у вас есть толковый большевик товарищ Точисский, он знает, что нужно делать. Мы ему верим…

Вышли Пухов и делегаты, день ясный, солнечный. Забыли, что хотели город осмотреть, засобирались, заторопились домой, в Белорецк.

— Нет, товарищи, нам задерживаться здесь негоже, — сказал Пухов, — люди ждут нас, и мы должны передать им, о чем говорил с нами Ленин…

Из Центрального Комитета на имя Точисского получили письмо с предложением о переводе его из Белорецка: «…сообщите… Ваше мнение о перемещении с Урала и в крупный центр…»

И хоть велик соблазн, но Павел Варфоломеевич отклонил предложение. Согласилась с ним и Александра Леонтьевна: в конце концов, с переездом можно и повременить.

«Как в столице?» — не раз задавал себе вопрос Точисский.

Положение в Петрограде волновало Павла Варфоломеевича. Контрреволюция окончательно не сломлена, и мир с Германией еще не подписан, опасность нависла над республикой. Доходили слухи о коварстве Троцкого в Врест-Литовске, непростительно затянувшего подписание договора. Подтвердились слухи о «левых» эсерах, согласившихся войти в состав большевистского правительства.

Это известие повергло местных социалистов-революционеров на какое-то время в растерянность. Тем более что из их партии сразу вышло немало заводских рабочих.

Поленов, Михайлов и другие вожаки местных эсеров заняли выжидательную тактику. Они заявляли о своей принадлежности к «левым», а поступали как правые, саботируя декреты и распоряжения Советского правительства, на что большевистский комитет указывал им не раз.

На неоднократные требования комитета провести перевыборы в Совет эсеры наконец дали согласие, Поленов сказал Точисскому при встрече:

— То, что власть в России делят две партии, вполне закономерно. Никто не смеет умалить роль социалистов-революционеров в борьбе с самодержавием. Сегодня, при сложившейся ситуации в Петрограде, ваше желание иметь места в Совете правомочно.

На состоявшихся перевыборах белорецкие большевики хотя и получили значительное число мест, однако по-прежнему в Совете преобладали эсеры.

Павел Варфоломеевич был убежден: такие, как Поленов, никогда не смирятся с победой пролетарской революции, они на время затаились и в любую минуту можно ожидать от них удара.

— Будьте готовы ко всяким неожиданностям, — предупреждал Точисский товарищей. — Нельзя верить эсерам, они выступят против Советской власти открыто, как только заручатся поддержкой атамана Дутова и оренбургского казачества.

Наконец-то Брестский мирный договор подписан, снята угроза захвата Петрограда немцами, вырвана мирная передышка. Но какой ценой! Аннексия и контрибуция! И не все сразу поняли ту жестокую необходимость, на какую пошел Ленин. В большевистской партии выделились «левые коммунисты», рьяно выступившие против ленинской линии. Кричали о том, что соглашение с одной из империалистических группировок — недопустимо.

Тяжелое положение в партии Точисский ощущал и здесь, в горнозаводском округе. На собрании партийной группы Павел Варфоломеевич с трудом отстаивал ленинскую платформу. Его поддержали Алексеев и Березип.

Но на душе тревожно. Одолевала мысль, как выскажется предстоящий партийный съезд, одобрит ли Ленипа или потянется за «левыми» коммунистами, тогда неминуем острый партийный кризис, что равносильно гибели.

И только когда Точисский прочитает резолюцию Седьмого съезда РКП (б) и убедится, что партия высказалась за Брестский договор, успокоится.

Перед самым утром Точисского разбудили выстрелы. Стреляли где-то вдалеке. Пока он одевался, пальба стихла.

Павел Варфоломеевич с беспокойством подумал об участившихся грабежах, появившихся вооруженных шайках и бандитских налетах, а Совет по вине эсеров не принимал решительных мер по наведению порядка.

Из станиц поступают тревожные известия: зашевелилось казачество, грозятся разогнать Советы. Есть сигналы: эсеры начали налаживать связь с дутовцами. На запрос комитета большевиков по этому поводу Михайлов внятного ответа не дал.

Когда рассвело, Павел Варфоломеевич взял ножницы, принялся подстригать бороду. В треснутое по краю зеркало на Точисского смотрел похудевший от постоянного недоедания, с глубоко запавшими глазами пожилой человек.

Со смешком Павел подморгнул тому, в зеркале, спросил:

— Аль укатали Сивку крутые горки?

Но тут же сам себя одернул, есть еще порох в пороховницах, повоюем…

И снова мысленно вернулся к положению в Белорецке.

…Поленов и Михайлов Советскую власть на словах признают, но слухи об альянсе эсеров с дутовцамн не беспочвенны. Угроза извне, угроза изнутри. А выстоять надо…

На комитете Точисский предложил потребовать от Совета начать создание в округе боевых дружин, взять под контроль лавочников и кулаков. Павла Варфоломеевича поддержали, и на следующем заседании Совета ему предстояло выступить и внести на рассмотрение резолюцию комитета. Точисский представил, как зашумят эсеры…

На прошлой неделе неизвестные подбросили Точисскому записку. Оскорбляя председателя комитета большевиков, они угрожали ему физической расправой.

Записку Павел скрыл от жены, показал только Алексееву. Тот насупился: «Почерк эсеровский».

С улицы вошла Александра, внесла с собой морозную свежесть.

— На метель повернуло.

И принялась затапливать печь.

В последние годы сильно сдала Александра Леонтьевна, славная его подруга. Поседела голова, и исчез прежний блеск глаз. Однако та же доброта и терпение, та же преданность.

Павла поражало, как Саша держит всю семью, когда в доме нет никаких запасов, а он лишен заработка. Но она ни словом не обмолвилась о трудностях.

Забежал взволнованный Березин, сообщил: на пакгауз напала банда, грабеж не удался, двое рабочих из охраны убиты.

Точисский потемнел от гнева:

— Пока нет боевых дружин, бандиты останутся безнаказанными. Пора эсерам в этом убедиться… Хоронить всем заводом будем, весь Белорецк поднимем. Пусть видят бандиты, на какую силу замахнулись.

В степи свистел и лютовал ветер, гнал снежную порошу, сыпал в глаза людям и коням. Всадники кутались в бурки, низко надвигали мохнатые папахи.

— Чертова погода, — хрипло ругнулся один из головных всадников и сплюнул сквозь зубы.

Ему ответил другой:

— Не будь такой коловерти, господин атаман, крас-нюки пошли бы за нами вдогон. Наше счастье.

— Ладно, не каркай, есаул.

Атаман оренбургского казачьего войска полковник Дутов стегнул коня нагайкой. Тот всхрапнул, перешел на рысь.

За передними всадниками скакали сотен пять казаков, а позади растянулась батарея орудий, санитарные двуколки, подводы с фуражом.

Однако скакали недолго. Вскоре усталые кони снова перешли на шаг.

— И-ех, господин полковник, ноне зацепить бы краем белорецких мастеровых, они Советы дюже любят, — сказал едущий за атаманом молодой сотник. — Ко мне знакомец в Оренбург наведывался, сказывал, большевики съезд Советов провели. Требовали исполнить свой Декрет о земле. Луга, пахотье и леса взять в свои руки. У большевиков в Белорецке какой-то Точисский главенствует. Поразмяться бы, погреться, а?

— Мало тебя большевики разминали, — насупился есаул. — От самого Оренбурга согреваешься.

Сотник не успел вступить в перепалку, как вмешался Дутов:

— Прекратите, господа. Сегодня не до Белорецка. Отсидимся в Верхнеуральске, силы поднакопим, а там держитесь, большевички. Достанем и белорецких «товарищей».

Приподнявшись в стременах, как зверь, потянул ноздрями воздух:

— Чуете, дымком запахло, город близко.

В ту зиму, когда Верхнеуральск сделался прибежищем оренбургского контрреволюционного казачества, комитет большевиков поручил Золотову пробраться в Уфу и выяснить обстановку в столице Башкирии.

Золотов привез пачку газет, все, что товарищи из губкома собрали за два последних месяца. Точисский перечитал их. Встречались ленинские статьи, и Павел откладывал эти газеты особо. С ними большевики должны ознакомиться в первую очередь.

Точисский читал вслух, делился мыслями с женой:

— Какая логичность. Обрати внимание, как Владимир Ильич обосновал необходимость переговоров в Брест-Литовске. Что могут противопоставить «левые» и колеблющиеся?

Вскорости снова прервал чтение, обратившись к жене:

— Послушай, Саша, международный капитал и разруху Ленин назвал двумя сильными врагами Республики Советов. Объединенные силы международного империализма, с одной стороны, с другой — подорванная войной экономика, остановившиеся заводы и фабрики, нет движения на транспорте, зарастают сорняками крестьянские поля. А Ленин уверен: преодолеем, справимся. И не когда-то в далеком будущем, а в ближайшие годы, иначе погибнем. Когда думаю о Ленине, Саша, то поражаюсь его завидной уверенности и умению обосновывать каждую мысль. Владимиру Ильичу веришь.

— Вероятно, таким качеством и Должен обладать вождь партии: большевиков, Павел, поскольку она взяла на себя ответственность за новую Россию.

— Иногда я задумываюсь. На наших глазах выросла социал-демократия. Три десятка лет назад нас, социал-демократов, по пальцам можно было пересчитать, а ныне партия рабочего класса, взявшая власть в свои руки.

Александра Леонтьевна пристально посмотрела на Павла. Он уловил в ее глазах тревогу. Она спросила:

— Тебе никогда не приходило на ум, что борьба только начинается?

— Нет, моя дорогая, борьба продолжается.

— Значит, впереди еще немало опасностей?

— Но разве мы к ним не привыкли?

— Ты прав, — вздохнула Александра Леонтьевна. — А помнишь, Павел, как жили в Екатеринославе? — Ее лицо осветилось. — И в Киеве.

— Ну, если перечислять все места, где отбывали ссылку, — улыбнулся Точисский, — нам и ночи не хватит. — Он смотрел на жену добрыми, любящими глазами. — Ложись-ка, скоро третьи петухи пропоют, а я почитаю еще.

Точисский покосился на сидевшего неподалеку Поленова и невольно припомнил Поленова-гимназиста. Тогда, в кружке, он доказывал: террор — единственное средство переустройства России. Убеждения Поленова привели его в партию социалистов-революционеров. И что же, эсер Поленов не только не захотел увидеть рождения новой, народной России, но и сделался ее злейшим врагом.

Шло заседание Совета. Оно было бурным.

В перерыве Поленов неожиданно взял Павла Варфоломеевича за локоть, отвел в сторону.

— Мы с вами, Точисский, не только гимназические товарищи, но и революционеры, так что же нам мешает установить мир и единство? В драке между нами выигрывает третья сила. Как бы она не обратилась в роковую?

— Пугаете?

— Никак нет, предвижу, — и, с досадой передернув плечами, не стал продолжать разговор…

Точисский шел по поселку. Март, а слег хотя и осел, однако держался плотным настом. Ночами нередко прихватывали крепкие морозы, казалось, что до весны ой как далеко. Иногда отпустит холод, подразнит, и снова лютует непогода. А уж как хотелось конца зимы, тепла…

Павел Варфоломеевич не торопился, поджидал, когда догонят товарищи. Мысли вернулись к Поленову, его словам. Интересно, помнит ли Поленов о тех эсерах, которые стреляли в царских сатрапов, бросали бомбы, шли на каторгу и на эшафот, сидели в одних тюрьмах с большевиками? Скорее всего, Поленов постарался забыть их имена. Те, бывшие, верили в царство справедливости и разума. Но нынешние эсеры злобно возненавидели социалистическую революцию и, следовательно, большевиков. Они вступили на преступный путь. Метаморфоза! Хотя вполне закономерная. И прежде они считали появление партии большевиков неправомерным, величали их ортодоксами. Для них Советскую власть подавай без большевиков…

Не бывает дня, чтобы не столкнуться с эсерами: они против боевых дружин и революционных трибуналов, по продовольственной политике у них своя точка зрения, на арест кулаков и лавочников дали согласие лишь после бурных дебатов в Совете. Делали вид, что не верят, что те укрывают хлеб, отказываются продавать населению по твердым ценам, устроили побег заключенным кулакам. Все следы этого преступления ведут к эсерам, хотя они и отрицают. Караульный видел, как подъехали на санях казаки-дутовцы, сбили замок. А накануне Михайлов побывал в Верхнеуральске. Есть предположение, что это он направил дутовцев в Белорецк, чтобы спасти Тремко и остальных дружков. Сам Михайлов на вопрос Точисского, зачем ездил в Верхнеуральск, ответил: ни в каком Верхнеуральске не был, а проведывал знакомого в поселке Узян…

Алексеев, Волков и Косарев догнали Точисского у самого дома. Потоптались на крыльце, сбивая снег с валенок. Алексеев в старом полушубке, на голове заячий треух, а Волков и Коеарев в солдатских шинелях, серых барашковых папахах. Оба еще в окопах в партию большевиков вступили, всю германскую прошли, пороху изведали…

Пока Александра ставила самовар, Павел беседовал с товарищами.

Чуть позже шумно ввалились Горшенин и Моисеев, присели к столу.

— Ваш-то муж, Александра Леонтьевна, в корень глядит. Выступил — эсерам и крыть нечем. А Михайлов — гу-усь, голыми руками его не бери.

— Представь, Саша, сегодня снова схватились с эсерами. Цифирью нас осилить решили. Особенно Поленов усердствовал. А мы им в ответ: не справляетесь — уходите.

В разговор вмешались Косарев и Волков:

— О боевых дружинах вопрос поставлен верно.

— Еще бы, от Верхнеуральска до Белорецка рукой подать, а дутовцы силу набирают. По весне, не иначе, на Оренбург двинутся, могут и сюда завернуть.

— От речей к делу надо приступать, — сказал Точисский и повернулся к Алексееву. — Нам надо, товарищи, готовиться к перевыборам в Совет.

Хлопнула входная дверь. Явился запыхавшийся Северев, бухнул с порога:

— Михайлов сбежал в Верхнеуральск.

Всех оторопь взяла. Первым опомнился Моисеев:

— А мы Поленову поверили: болен-де Михайлов, болен!

Точисский ладонью по столу пристукнул:

— Немедленно созываем съезд Советов. Побег Михайлова к Дутову окончательно разоблачил в нем врага…

Когда собрался съезд, стало известно: с Михайловым сбежали еще несколько эсеров.

Не успел Точисский открыть заседание, как зал гневно загудел. Павел Варфоломеевич долго взывал к тишине, депутаты не унимались:

— Предатели! К суду их! Пусть ответит Поленов!

Поленов подхватился. Вне себя от злости что-то порывался говорить, но ему мешали. А Точисский все стоял с поднятой рукой. Но вот шум улегся, депутаты ожидали, что скажет председатель большевистского комитета. Точисский перевел взгляд на толпившихся вокруг Поленова эсеров. Недружелюбные, настороженные лица. Своей ненависти к большевику не скрывают.

Павел Варфоломеевич начал с обстановки в округе, кулацких происков, попыток голодом уморить рабочих, об усиливающейся опасности со стороны белоказаков:

— По сведениям, которыми располагаем, к атаману Дутову стекаются контрреволюционные элементы. Его армия значительно возросла, и не исключено, что по теплу он начнет поход. Куда направит Дутов свою силу? Мы должны позаботиться о боеспособности боевой дружины… Побег бывшего председателя Совета Михайлова и кучки эсеров бросает тень на других членов этой партии. Сегодня перед нами стоит задача — избрать нового председателя окружного Совета, он должен быть не только уважаемый нами, но и крепкий в политическом смысле. Все вы хорошо знаете товарища Алексеева. Он член РКП (б).

И тут же из группы эсеров полетели выкрики:

— Большевик!

— Не тащите в председатели своего дружка!

— Дай вам власть — вы всех по миру пустите,

— Как пить дать. Бодливой корове бог рог не дает!

Павел нахмурился, подался вперед, ответил резко:

— Не отрицаю, Алексеев — большевик и мой товарищ по партии. Он-то не изменит, не предаст революцию, как эсер Михайлов. А уж пустить нас по миру, так вы, эсеры, постарались. Много трудов надо будет положить, чтобы после вас выправить хозяйство.

Точисского поддержали:

— Председателем Алексеева!

— Пусть большевик!

— Доверяем!

Съезд постановил провести перевыборы Советов.

В ходе предвыборной кампании большевики получили большинство мест. Председателем Совета был избран Алексеев.

Для Республики Советов наступило время суровых испытаний. Убедившись в неспособности внутренней контрреволюции свергнуть власть большевиков, империалисты начали боевые действия, избрав для районов вторжения Север и Дальний Восток. Они поставили целью восстановить буржуазное правительство, вернуть Россию к войне с Германией, захватить богатые российские земли. На мурманском рейде бросили якоря английский крейсер «Глори», американский «Олимпия» и французский «Адмирал Об». Меньшевистско-эсеровский мурманский Совет вступил в соглашение с бывшими союзниками царской России и позволил оккупировать область. Во Владивостоке высадились японцы, а вслед за ними сошла на берег английская морская пехота.

Нарушая условия Брестского договора, германские империалисты оккупировали Прибалтику, Белоруссию и Украину, вторглись в район Дона, захватили Ростов-на-Дону и по соглашению с грузинскими меньшевиками заняли Грузию.

В обстановке грозной опасности Центральный Комитет партии большевиков объявил страну на военном положении.

На съезде Белорецкого Совета Павел Варфоломеевич заявил:

— Международный капитал вступил в сговор с российской контрреволюцией. Царские генералы прибегли к' помощи внешних врагов революционной России… В условиях, когда враг зажал нас в тиски и намерился подавить революцию вооруженной силой, мы будем готовиться к отпору. Наша задача — сохранить для Республики горнозаводской округ…

И большевистский Совет привял решение отдать все силы на защиту горнозаводского округа.

Павла Варфоломеевича разбудили под утро тревожные голоса. Быстро оделся, открыл дверь. На ступеньках курили Алексеев и Волков.

— Беда, Павел! Из Уфы известие: мятеж белочешского корпуса!

— Заходите, товарищи.

Зажгли лампу. Точисский развернул на столе карту, все склонились голова к голове.

— Их эшелоны растянулись по всей Сибирской железнодорожной магистрали — от Урала до Читы, — сказал Алексеев. — Есть опасность, что к белочехам примкнут кулаки и весь контрреволюционный сброд.

— Зачем их выпустили? — пожал плечами Волков, Ответил Точисский:

— Хорошо организованный и вооруженный корпус представляет большую опасность. Поэтому Советское правительство приняло решение как можно быстрее возвратить чехов и словаков на родину. Поскольку немцы не пропускали, приняли решение — через Владивосток, а оттуда кораблями… Вы правы, товарищи, мятеж белочехов послужит сигналом для всех врагов Республики. Окрылит и Дутова. В любую минуту мы должны быть готовы к отпору…

Восемнадцатый год.

Белочехи захватили Новониколаевск, Челябинск, Пензу, Самару…

Центральный Комитет партии призывает рабочих и крестьян к ускоренному формированию Красной Армии.

В обстановке нараставшей опасности Павел Варфоломеевич Точисский занимает пост военного комиссара и председателя военно-революционного комитета Белорецкого округа.

Точисский осунулся, почернел. Носился военный комиссар Павел Точисский по округу, дома бывал редко. Однако на судьбу не жаловался, главное — результат, а он есть: уже сражаются на фронте первые отряды, сформированные в Белорецке…

В штаб военно-революционного комитета одно за другим приходили тревожные сообщения: фронты под Оренбургом, Юрюзанью и Златоустом.

Не успели на картах нанести пометки, как новые сводки: белочехи и белые захватили Уфу и Оренбург, Троицк и Златоуст, Юрюзань и Верхнеуральск, в руках контрреволюции Южный Урал.

Белорецк во вражеском кольце. Оно сжимается. Связь с центром нарушена…

Трудно? Не то слово. Революция в опасности. Но ни у Точисского, ни у кого из белорецких большевиков ни тени сомнения: она выстоит.

По решению военно-революционного комитета часть эсеров арестована, другая затаилась, будто и нет их. Да так ли? Кулаки головы подняли, дутовцы выжидают; По поселку ползут вражеские слухи. Догадывается Павел, чьих рук дело. Вот и Каширина, командира казачьего отряда, прибывшего из Верхнеуральска, эсеры настроила против него, Точисского: военный комиссар, мол, диктаторствует.

Каширин — казачий офицер, вставший под революционные знамена, однако в политике не искушен. Поднять его против Советской власти эсерам не удалось, а тень на него, Точисского, бросили. Последнее время Каширин ведет себя вызывающе. А его начальник штаба и сотники у купцов квартируют, чаи с ними гоняют, в военно-революционном комитете скандалы устраивают — то продовольствие им сверх нормы подай, то оружие…

Продовольствие, продовольствие… Белорецк что военный лагерь, отряды с фронтов отходят сюда, здесь их кормить и одеть надо. И поселковых снабдить продовольствием… Завод работает, оружие готовят… Нет, нельзя, чтоб завод остановился, замрут цехи, не будет у рабочих уверенности в прочности Советской власти…

Расстегнув верхнюю пуговицу рубахи, Павел провел ладонью по груди. Лето. Жарко. Сейчас бы на Белую или в лес… Да какой там! Об этом только мечтать, и то некогда.

С боями, отбиваясь от наседавших белоказаков, пробился в Белорецк Троицкий отряд Томина. Волевой командир, начитанный. В партизанском полку Пирожников, тоже большевик настоящий… Хорошее решение принял военно-революционный комитет: послать в отряды для политработы лучших большевиков Белорецка. Настает пора все разобщенные силы слить в одну партизанскую армию… Белорецк оставлять нельзя, здесь база борьбы с белой контрреволюцией, что наседает на горнозаводской округ. Уйди в леса, дутовцам того и надо… По всем данным, в Белорецк скоро должны прийти с Оренбургского фронта полки Василия Блюхера, тогда картина изменится…

Солнце уползало за горы, бросая розовый свет на крыши домов, верхушки деревьев. По щели пробежал ветерок, шумнул листьями и стих.

Павел достал часы: пора в комитет, явятся верхнеуральцы. Какие еще требования предъявят? Упрямо тряхнул головой и по старой привычке запустил пятерню в волосы. Сам себе вслух сказал:

— Никому никаких уступок, никакого особого положения ни для какого отряда, дисциплина и революционный порядок для всех один.

Сон был короткий и беспокойный. Не сон, забытье. Причину Павел знал: сегодняшнее заседание военно-революционного комитета окончательно выявило размежевание между комитетом и верхнеуральским штабом. Верхнеуральцы настаивали передать им оружие и предо» водьственные запасы. Военно-революционный комитет отказал верхнеуральцам. Точисский потребовал приступить к формированию партизанской армии, а отряд Каширина усилить за счет белорецких коммунистов и рабочих. Павел Варфоломеевич сказал:

— Нам необходимо продержаться до прихода Блюхера.

Начальник каширинского штаба бывший офицер Енборисов и сотники покинули заседание с угрозами…

Возвращался Павел домой вместе с Березиным. Над отрогами Уральских гор, покрытых вековыми лесами, висели крупные звезды. Слышно, как ворчала река. Березин долго и надрывно кашлял. Наконец успокоился, отер лоб платком:

— Следовало бы к Каширину комиссаром Алексеева направить, как мыслишь?

Точисский кивнул:

— Разумно. Проведем такое решение.

— Заартачится Каширин, а особливо его сотники.

— Обяжем. Должен подчиниться дисциплине.

Стонал и охал завод, хоть с перебоями, а не замирал, работал. От литейки взмывали искры. Они роем клубились над трубой. Сипло рыкнул и смолк гудок.

— Разобьем контрреволюцию — строить социализм будем, — сказал Павел, глядя на искры. — Дутовцев на завод не допустим. Эсеры и кулачье ждут не дождутся прихода атамана.

— Остерегайся, Павел Варфоломеевич, ты у них враг главный. На тебя контра давно нацелилась, подкарауливает.

Точисский хитро усмехнулся:

— В свое время нас стращали полиция и жандармы. Мы тут, а где они? Не так ли?

— Что было, то было. — Березин расстегнул ворот темной рубахи, платком вытер шею. — Ты вот скажи, Павел Варфоломеевич, не жалеешь, что отказался от предложения ЦК перебраться в крупный центр?

— Нет, — решительно ответил Точисский. — Сначала обрадовался, сам понимаешь… А потом взвесил все, прикинул, и вышло — здесь я нужнее… Сейчас не до переездов…

Потом они с Березиным пили чай, говорили вполголоса, чтобы не разбудить Александру и дочерей…

Ушел Березин, когда стрелки на часах-ходиках перевалили за полночь. Стянув сапоги и повесив пиджак, Павел прилег на широкую лавку, прикрыл глаза. Тихо, за дощатой перегородкой слышно мерное дыхание жены а дочерей. Вздохнув, Точисский подумал, что Саша — верный друг, ей с ним приходится нелегко, все годы — революционная работа и ссылки. Ни одного спокойного дня…

Чуть забылся в дреме. Но чуткое ухо ловило все. Прошел по дороге караул, и стихли голоса. Лениво взлаивали в поселке собаки. Засвистел паровозик на узкоколейке, и снова тишина.

Павел дремать начал. Но что это? Скрипнула калитка, и чьи-то крадущиеся шаги, все ближе и ближе.

Встрепенулся Точисский, приподнял голову от подушки. Так и есть. Кто-то, скрипнув ступеньками, взошел на крыльцо, потрогал дверь.

Одним прыжком Павел очутился у окна,

Из-за двери голос глухой, угрожающий:

— Выходи, комиссар!

Точисский взвел курок нагана, изготовился. Однако не успел предупредить Александру, как она чиркнула спичкой, и огонек осветил комнату.

— Саша!!

Но те, чужие, успели увидеть его. Хлестнул выстрел, звякнуло стекло…

Июльская ночь восемнадцатого года была для него последней. Он ушел из жизни, но не ушел из благодарной памяти народа.

«…Группа Точисского оставила яркий след в истории социал-демократии России. В ней выросли первые рабочие социал-демократы Петербурга…» — напишут историки.

Над древними, как сама жизнь, Уральскими горами, над рекой Белой загорался рассвет. Он катился по обновленной земле, озаренной величием социализма…