Социальное познание*

В своем шедевре - книге ‹Общественное мнение› - выдающийся политический аналитик Уолтер Липпманн [1] подробно рассказывает историю юной девушки, выросшей в небольшом шахтерском городке и буквально за один день превратившейся из жизнерадостного человека в ходячую скорбь. Причиной тому, как оказалось, было кухонное окно, разбитое внезапным порывом ветра, и этого оказалось достаточно, чтобы девушка оставалась безутешной и часами несла какую-то околесицу. Когда же она наконец обрела способность внятно говорить, то объяснила, что разбитое стекло означает смерть близкого человека и она в связи с этим горевала по отцу, который, по ее твердому убеждению, только что скончался. Горе девушки продолжалось в течение нескольких дней, пока не пришла телеграмма, подтверждающая, что ее отец по-прежнему жив и находится в добром здравии. Таким образом, в голове у девушки возникла фантазия, основанная на обыденном факте окружающей жизни (разбитое окно), на суеверии (разбитое стекло означает смерть), на страхе и на любви к отцу.

На протяжении средних веков в Европе считалось общепринятым опорожнять содержимое ночных горшков из окон домов прямо на улицы. Моча и экскременты, порождая эпидемии, часто так и оставались на улицах, пока их не смывал ливень [2]. На наш современный взгляд, средневековый ночной горшок кажется примитивным, варварским и невыразимо глупым приспособлением, особенно если учесть, что римлянами несколько веков назад уже был изобретен водопровод. Откуда же взялся ночной горшок? Дело в том, что в средние века было распространено поверье, что нагота не только греховна, но и опасна: обнаженное тело будто бы неизбежно подвергается атаке со стороны злых духов, могущих вызвать различные телесные болезни. От римской практики ежедневных омовений отказались, а принимать ванну отныне дозволялось не чаще чем один раз в год. Поэтому со временем римский водопровод окончательно разрушился, а общество утратило опыт его эксплуатации, необходимый для содержания домашнего туалета. Так что ночной горшок был порождением необходимости. Лишь столетия спустя на смену теории о том, что болезни разносятся духами, пришла более современная теория, возлагающая ответственность за распространение болезней на вирусы и бактерии [3].

Суть этих историй о девушке и о средневековом ночном горшке состоит совсем не в том, чтобы показать работу ‹ненормального› мозга, и не в попытке продемонстрировать все преимущества здравоохранения и гигиены, которые получили развитие в новое время. Напротив, я изложил эти две истории с целью поставить перед вами фундаментальный вопрос: ‹Насколько мы сами похожи на девушку из шахтерского городка или на владельца средневекового ночного горшка? В какой степени наши собственные фантазии руководят нашим поведением?›

Цель этой главы заключается в том, чтобы показать, что мы гораздо меньше отличаемся от той девушки и от тех владельцев ночных горшков, чем это кажется на первый взгляд.

Меня совсем не удивит, если в XXII в. некий автор учебника по социальной психологии начнет аналогичную главу, посвященную социальному познанию, не с истории о ночных горшках, а, скажем, с истории гибели людей от избытка пестицидов или от вируса СПИДа. Вот каким могло бы стать ее начало:

В течение двадцатого и двадцать первого веков миллионы людей умерли от голода. Это произошло не потому что им не хватало пищи, а потому, что она была непригодна для употребления из-за избытка химикатов, накапливавшихся на всем протяжении ‹пищевой цепи›. Огромное число знающих людей давно подозревали, что происходит нечто подобное, но по необъяснимой причине слишком мало было сделано для того, чтобы предотвратить трагедию, если вообще что-то было сделано. В дополнение к этому более 100 миллионов человек умерли от вируса СПИДа, потому что они не знали, как сделать секс безопасным, или же они знали, но отказывались поступать должным образом.

Современный читатель вправе недоумевать, как культура, способная посылать людей на Луну и вылечивать многие болезни, смогла совершить коллективное самоубийство. Но дело в том, что в те времена многие искренне верили, что публичное обсуждение того, как функционируют половые органы, греховно и ослабляет душу, а потому легко допускали, чтобы их тела подвергались страданиям и боли. Кроме того, большинство людей в то время так до конца и не понимали, что хотя с помощью новых технологий можно достичь многого, однако их внедрение требует определенной платы за все то, что оно нам приносит. Лишь совсем недавно ученые научились разбираться в том, какое воздействие оказывает та или иная технология на экосистему.

Однако я вовсе не хочу показать, сколь примитивно мыслящими были люди в двадцатом и двадцать первом веках. Я хочу поставить перед вами более фундаментальный вопрос: ‹Насколько мы сами похожи на тех бездумных жертв СПИДа или на тех фермеров, которые столь беззаботно использовали пестициды?›

То, как мы осмысливаем окружающий нас мир, безусловно, оказывает влияние на нашу жизнь. А ведь мы пытаемся делать это по сто раз на день. Стоит нам в институте или на работе только повстречать нового человека, как мы формируем о нем свое первое впечатление. Каждый раз, когда мы приходим в супермаркет, мы попадаем в коридор, по обе стороны которого расположены полки с множеством продуктов, и каждый из них представлен несколькими торговыми марками. Наша задача состоит в том, чтобы определить, какая из них - самая лучшая. Мы также часто задаемся вопросами о себе самих, и, чтобы получить ответы, нам приходится вспоминать и обдумывать эпизоды собственной жизни. На каждом шагу нам приходится ‹вычислять›, чем именно вызвано то или иное событие или явление. Мы ежедневно принимаем решения: за кого голосовать, с кем пойти на ланч, кому доверять, какое кино посмотреть, какую социальную политику поддерживать. Результаты подобных решений зависят от того, как мы воспринимаем и интерпретируем социальные события. Поэтому следует повнимательнее присмотреться к тому, как мы истолковываем и осмысляем наш социальный мир.

Как мы осмысляем мир?

Человеческие существа обладают прекрасным мозгом - мощным и эффективным. Однако, каким бы прекрасным он ни был, все-таки он очень далек от совершенства. Одним из следствий этого несовершенства является то, что большинство из нас так и живут со ‹знанием› многих вещей, которые просто неверны.

Возьмем хорошо известный пример. Очень многие люди в глубине души верят в то, что если пары, испытывающие трудности с зачатием, берут приемного ребенка, то они с большей вероятностью в будущем смогут зачать своего собственного, нежели пары, имеющие аналогичные проблемы, но не усыновившие или не удочерившие ребенка. При этом выдвигаются объяснения примерно такого типа: после усыновления или удочерения ребенка якобы снимается эмоциональное давление, которое испытывала данная семейная пара, и то, что супруги почувствуют себя более расслабленными, каким-то образом облегчит зачатие. Однако, согласно Тому Джилови-чу [4], это неправда: вероятность зачатия у бесплодных пар, усыновивших или удочеривших ребенка, не выше, чем у бесплодных пар, которые этого не сделали.

Отчего же большинство по-прежнему убеждено в противном? По двум причинам. Первая: эта идея настолько привлекательна, что нам хочется, чтобы она оказалась правдой. И вторая: мы склонны фокусировать свое внимание на тех немногочисленных случаях, когда в семьях с приемными детьми рождались еще и собственные, и мы не обращаем внимания на те семьи с приемными детьми, в которых свои дети так и не родились, как мы не обращаем внимания и нате, прежде бесплодные семьи, в которых нет приемных детей, но зато родились свои. Таким образом, благодаря избирательности нашей памяти и внимания нам действительно кажется, что закономерность, о которой идет речь, существует. К тому же многие из вас наверняка не раз наблюдали, что убедить в обратном тех, кто свято верит в то, что правдой вовсе не является, очень трудно.

Так рациональные ли мы животные или нет? Разумеется, мы стараемся ими быть. Весьма распространен взгляд на человеческое познание как на абсолютно рациональное по своей природе - взгляд, согласно которому каждый индивид пытается сделать все от него зависящее, чтобы оказаться правым, разделять правильные мнения и убеждения. Одним из первых, этот взгляд на человеческое мышление начал развивать философ-утилитарист XVIII в. Иеремия Бентам. Согласно Бентаму, мы вовлечены в процесс ‹калькуляции блага› (felicific calculus), позволяющий определить, что хорошо и что плохо [5].

Предположим, я хочу купить новую машину. Определить для себя, какую марку и модель следует купить, можно в два этапа. Во-первых, я суммирую все удовольствия, которые мне доставит каждая из рассматриваемых моделей: спортивный дизайн, комфортабельный интерьер, вероятность того, что все соседи будут оглядываться мне вслед. А во-вторых, я вычту все неприятности, которые она мне принесет: мое будущее окажется буквально ‹заложенным› из-за ежемесячных выплат по рассрочке, невозможно будет проехать мимо бензозаправочной станции, чтобы не наполнить бак, а от ремонта моей машины автомеханик разбогатеет настолько, что сможет отправить учиться своих двух детишек в престижный колледж. Только после этого я выберу ту машину, которая принесет мне максимум удовольствия и минимум неприятностей.

По Бентаму, роль правительства и экономической системы как раз в том и состоит, чтобы обеспечить ‹наибольшее счастье наибольшего числа людей›. Многие согласятся с тем, что бентамовская концепция ‹калькуляции блага› стала фундаментальной предпосылкой, на которой основан современный капитализм.

Гораздо позднее социальный психолог Харольд Келли предложил несколько более сложное описание рациональности человеческого мышления. По Келли, люди пытаются функционировать как ‹наивные ученые› [6].

Для того чтобы объяснить какое-либо событие или явление, ученые ищут ковариации в своих данных. Иными словами, они пытаются обнаружить случаи, когда ‹x появляется раньше Y и изменяется всегда и только вместе с Y›, для того чтобы сделать вывод: ‹x является причиной Y›. Аналогичным образом для объяснения причины, по которой кто-то поступает так, а не иначе, мы стремимся получить три вида сведений: 1) сведения о согласованности действий данного человека (всегда ли, находясь в иных ситуациях и в другое время, он поступает таким же образом?); 2) сведения о единодушии (другие, находясь в той же ситуации, поступают так же?); 3) сведения об уникальности данного поступка (является ли этот человек единственным, кто действует именно так?).

К примеру, предположим, Бет поцеловала Скотта, и вас мучает вопрос, почему это произошло. Харольд Келли полагает, что вы захотите узнать, перецеловала ли уже Бет всех парней в округе. Если так, то вы, вероятно, придете к заключению, что Бет просто очень влюбчива. Предположим также, вы выяснили, что почти все девушки в округе уже успели поцеловаться со Скоттом. Тогда вы сможете утверждать, что Скотт очень привлекателен и нравится всем. Наконец, если Бет целовалась только со Скоттом и никакая другая девушка с ним не целовалась, то, вероятно, вы сделаете вывод о том, что это уникальное поведение имеет причиной некие особые отношения между Бет и Скоттом: короче, они влюблены друг в друга.

Но действительно ли люди мыслят так рационально, как полагают Бен-там и Келли? [7]. Не так много существует аргументов (но они есть!) в пользу того, что в некоторых случаях мы на самом деле рассуждаем подобным образом. Известно, например, что Бенджамин Франклин регулярно производил ‹калькуляцию блага›, аккуратно выписывая все ‹за› и ‹против› перед принятием каких-либо ответственных решений. Время от времени многие из нас поступают аналогичным образом, покупая новую машину или решая, в какой университет поступить. Легкость, с какой вы смогли объяснить поведение Бет и Скотта, получив информацию о соответствующих ковариациях, указывает, по крайней мере, на возможность думать подобно наивному ученому.

Однако рациональное мышление требует сохранения по меньшей мере двух условий: 1) мыслитель должен иметь доступ к точной и необходимой информации; 2) мыслитель должен обладать неограниченными ресурсами для обработки поступающей информации. По правде говоря, в повседневной жизни эти условия редко соблюдаются.

Мы не обладаем способностью видеть мир всевидящим оком Всевышнего - перспективой, обеспечивающей нас ‹всезнанием› и освобождающей от тенденциозности. Поясню это на таком простом примере, как покупка машины.

Это именно тот случай, когда мы не располагаем необходимыми сведениями. Вполне возможно, что никто еще не подсчитывал в точности, каков ‹ремонтный рейтинг› для данной модели (а если такая статистика и существует, то наверняка она пылится на какой-то библиотечной полке, где я ее все равно не найду без затраты некоторых усилий). Мое восприятие покупаемой машины ограничено моими источниками информации: все сведения о данной модели почерпнуты мною только из рекламы и от друзей, причем и реклама, и друзья превозносили лишь конкретные отличительные свойства в зависимости от своих собственных целей и интересов. Мой личный опыт управления данной моделью был весьма ограниченным: непродолжительная поездка вместе с дилером для испытания машины - что это в сравнении с ежедневными поездками на работу в течение многих лет!

Если даже такая распространенная процедура, как покупка новой машины, чревата искажением или отсутствием должной информации, то можно вообразить, какие трудности возникнут в случаях принятия более редких решений: когда отправляться на войну, на ком жениться или как потратить собранные у населения налоговые поступления.

Кроме того, у меня нет свободного времени и ресурсов для исчерпывающего анализа каждой проблемы, с которой приходится сталкиваться. Предположим, я все-таки решил заняться ‹калькуляцией блага›, которое сулит мне покупка машины, и эта процедура заняла у меня примерно три часа. Между тем дюжина других проблем также требует решения. Что приготовить на обед? Какие изменения внести в конспект лекции? Кого из кандидатов лучше всего взять на работу? Действительно ли моей дочери так необходимы эти дорогие корректирующие скобы на зубах - что плохого в неправильном прикусе? Так что я должен провести два-три часа за выписыванием всех ‹за› и ‹против› по каждому из принимаемых решений, тем самым откладывая их принятие?

Мы живем в среде, насыщенной разнообразными сообщениями и требующей принятия разнообразных решений. Средний американец за свою жизнь видит более 7 миллионов рекламных объявлений и ежедневно вынужден принимать бесконечные решения - важные, тривиальные и те, которые кажутся тривиальными, но на самом деле имеют важные последствия. Просто невозможно глубоко обдумать каждое поступающее нам сообщение и каждое решение, которое требуется принять.

Что же делать? Можно легко догадаться, что мы стараемся выпрямить кривое и упростить сложное везде, где только сумеем. Согласно социальным психологам Сьюзен Фиск и Шелли Тейлор, человеческие существа относятся к классу когнитивных скряг, иначе говоря, мы вечно пытаемся экономить нашу когнитивную энергию [8]. Поскольку наша способность перерабатывать информацию ограниченна, то неудивительно, что мы пытаемся выбрать такие стратегии, которые упрощают сложные проблемы. Мы достигаем этого, когда игнорируем определенную часть информации, уменьшая таким образом нашу когнитивную нагрузку; или когда мы идем по пути ‹сверхэксплуатации› информации, чтобы не заниматься поисками дополнительной; или когда мы принимаем далекую от идеала альтернативу только потому, что считаем ее вполне терпимой.

Стратегии, которые выбирает когнитивный скряга, могут быть весьма эффективными, предоставляя отменную возможность использовать наши ограниченные когнитивные способности для переработки почти бескрайнего океана информации! Однако эти же стратегии могут привести к серьезным ошибкам и тенденциозности. Это особенно ярко проявляется в тех случаях, когда мы выбираем простую, но неправильную стратегию или чересчур спешим продвинуться вперед, игнорируя при этом существенную информацию.

Некоторые читатели могут прийти в уныние, обнаружив, что они вовсе не так рационально и глубоко мыслят, как им, вероятно, этого бы хотелось. Куда комфортнее верить, что человеческий мозг обладает безграничной мощью и, может быть, даже скрытыми ресурсами, о которых не устают заявлять многие популярные книги по психологии. Конечно, удобно верить в то, что у вас есть личная связь с Абсолютным Разумом. Однако опасно не осознавать, что те упрощения, к которым вы вынуждены прибегать, чреваты появлением предрассудков и тенденциозности, что весьма далеко от Абсолютного Разума. До тех пор, пока мы не осознаём наши когнитивные ограничения, невозможно двигаться по пути их преодоления. К примеру, если мы окажемся не способны понять, что зачастую судим о других, исходя из существующих стереотипов, или что способ представления информации может исказить наше суждение, то ошибки, которые за этим последуют, невозможно будет исправить. Но хуже всего то, что непризнание нами факта, что мы - когнитивные скряги, может привести к убеждению: наша личная точка зрения - единственная и, следовательно, является синонимом Истины. История постоянно демонстрирует, что очень легко совершить поступки, полные ненависти и жестокости, когда убедишь себя в собственной абсолютной правоте [9].

Тот факт, что мы являемся когнитивными скрягами, еще не означает, что мы обречены на постоянные искажения. На самом деле стоит нам только узнать о существовании некоторых ограничений и распространенных форм тенденциозности, присущих человеческому уму, и мы сможем мыслить чуточку лучше и принимать более толковые решения. В этой главе я ставлю перед собой цель не просто перечислить некоторые из ограничений, присущих нашему уму. Скорее я надеюсь, что, исследовав эти ограничения, мы сможем научиться мыслить немного яснее.

Влияния контекста на социальное суждение

А начнем мы с того, что разберем, как социальный контекст, иначе говоря, способ представления и описания вещей, воздействует на наше социальное суждение и познание. Мы подробно рассмотрим четыре различных аспекта социального контекста: альтернативы, предложенные для сравнения; установки, сформированные ситуацией; способ формулирования выбора; способ представления информации. В ходе их рассмотрения постепенно выявляется основной принцип социального мышления: суждение - относительно; наши представления о человеке или о предмете зависят от окружающего их контекста.

Точки отсчета (reference points) и эффекты контраста. Агенты по продаже недвижимости - вот кто имплицитно понимает один из основных принципов социального познания: суждение-относительного, как мы воспринимаем и оцениваем объект, в большой степени зависит от природы окружающих его альтернатив, иначе говоря, от точки отсчета, которую мы используем для сравнения. Объект может казаться нам лучше или хуже в зависимости от качества объектов, с которыми он сравнивается. Иногда этот эффект довольно трудно уловить, но даже в этих случаях он имеет мощные последствия.

Чтобы пояснить, что имеется в виду, давайте отправимся вместе с агентом по продаже недвижимости в типичную поездку. После определения ваших запросов агент приглашает осмотреть несколько домов, ‹которые могут вас заинтересовать›. Первая остановка - у маленького домика, в котором имеется всего две спальни, а примыкающий к нему участок и вовсе крошечный. Кроме того, дом нуждается в покраске, внутри - полный беспорядок, линолеум на кухне пошел волнами, а ковер в гостиной порвался; что касается спальни хозяев, то она такая узкая, что в нее не войдет спальный гарнитур даже средних размеров. Когда же агент сообщает вам запрашиваемую цену, вам остается только воскликнуть: ‹Что?! Сколько они просят? Интересно, найдется ли дурак платить такие деньги за этот хлам!› По крайней мере это будете не вы, да и вряд ли кто-либо другой. Однако этот убогий домишко может побудить вас легче согласиться приобрести другой дом и притом заплатить за него цену выше, чем вы заплатили бы, если бы предварительно не познакомились с этим.

Как это может быть? Данный процесс станет для вас более ясным после знакомства с экспериментом, проведенным Энтони Пратканисом и его коллегами [10]. В этом эксперименте студентов попросили принять решение и сделать выбор между А и Б:

А. Диет-бургер - гамбургер с японской рыбой тофу, очень хороший по своей питательной ценности, но средний на вкус; Б. Вкус-бургер - настоящий гамбургер с говяжьей котлетой, очень хороший на вкус, но средний по своей питательной ценности.

В некоторых ситуациях выбора в качестве дополнительного варианта испытуемым был предложен ‹ложный объект› (‹фальшобъект›), в роли которого выступало альтернативное предложение, худшее, чем два других. К примеру, что бы вы выбрали уже из трех предоставленных возможностей (А, Б и В):

А. Диет-бургер (см. выше); Б. Вкус-бургер (см. выше);

В. Лень-бургер - некий гамбургер, просто хороший (а не очень хороший) на вкус и средний по своей питательной ценности.

В данном случае ‹ложным объектом› является как раз вариант В. Ни один разумный человек не должен был на него польститься: те, кто хочет вкусно поесть, выберут вариант Б, а те, кто заботится о здоровье - вариант А. И действительно, во время эксперимента вариант В не выбрал почти никто.

Но это вовсе не означает, что он не оказал никакого влияния на испытуемых. В эксперименте Пратканиса изучались решения, принятые в отношении девяти широко распространенных потребительских продуктов. Применительно к бутербродам результаты показали, что включение ‹ложного объекта› (вариант В) увеличило вероятность предпочтения вкус-бургера (очень вкусный гамбургер) по сравнению с диет-бургером (рыбный гамбургер) на 6,7%, Казалось бы, сущая мелочь? Чтобы вам так не казалось, взгляните на следующие цифры: увеличение объема продаж всего лишь на 1% для товаров (причем не самых распространенных), выпускаемых такими компаниями, как ‹Проктор энд Гэмбл› или ‹Дженерал Моторс›, ежегодно дает этим компаниям увеличение прибыли более чем на 10 миллионов долларов.

Но как смог этот сравнительно непривлекательный ‹ложный объект› изменить выбор испытуемых? Ответ, если говорить коротко, заключен в эффектах контраста. Работа на контрасте позволяет сделать различие более зримым. Когда объект противопоставляется чему-то похожему, но не столь хорошему, не столь миловидному и не столь высокому, то о нем судят как о более хорошем, более миловидном и более высоком, чем он есть на самом деле.

Если человек с нормальным ростом (скажем, 180 см) находится в компании с карликами, он кажется очень высоким. Но если он профессионал-баскетболист, то на площадке он производит впечатление коротышки. Некоторые из вас помнят молодого парня - Крошку Арчибалда, игравшего за ‹Бостон Селтикс›. Для вас, наверное, будет новостью, что на самом деле в ‹коротышке› было все 185 см. Героя классического романа Джонатана Свифта ‹Приключения Гулливера› - человека нормального роста - принимали за великана в стране Лиллипутии и за карлика в стране гигантов - Броб-дингнеге.

В качестве примера эффекта контраста приведем исследование Дуг-ласа Кенрика и Сары Гутиеррес [11]. Они попросили юношей-студентов до и после просмотра телешоу с красавицей-ведущей оценить привлекательность другой девушки, с которой им предлагали познакомиться. После просмотра студенты оценили девушку как менее привлекательную, чем до просмотра. Можно предположить, что шикарная ведущая создавала весьма убедительный контекст для оценки женской привлекательности: потенциальная подруга показалась студентам куда менее привлекательной в сравнении с теледивой, нежели с женщинами ‹вообще›.

В описанном выше эксперименте Пратканиса (напомним, что речь шла о принятии потребительских решений) имели место целых два эффекта контраста, обеспечившие более высокую привлекательность вкус-бур-геров. Наличие ‹ложного объекта› заставило очень вкусный вкус-бургер казаться еще более вкусным, а средний по вкусу диет-бургер - еще менее вкусным. Другими словами, ‹ложный объект› ‹развел› оба гамбургера по шкале вкуса, увеличив различие между ними, в связи с чем проблема выбора для испытуемых существенно упростилась.

Теперь мы в состоянии понять, каким образом посещение вместе с агентом по продаже недвижимости убогого домишки смогло повлиять на вашу окончательную покупку. Возможно, следующий дом, который вы осмотрели, был тоже далек от идеала. Но насколько лучше он смотрелся по сравнению с предыдущим! Двор и спальня хозяев значительно просторнее. Внутри все в порядке. Дом не будет нуждаться в покраске по крайней мере в ближайшие три года. И цена лишь не намного выше той, что просят за старую развалюху. Удачная покупка! Мы берем этот дом! Прямо сейчас, пока владелец не одумался и не взвинтил цену!

Контраст может действовать очень незаметно, но от этого не менее мощно. Например, торговец автомобилями может установить на своей площадке старую разбитую ‹тачку› с целью ‹улучшить внешний вид› других выставленных на продажу машин. Кандидат в президенты может выбрать себе в напарники (на роль будущего вице-президента) человека, уступающего ему по всем качествам, усиливая таким образом положительное восприятие своих собственных качеств, необходимых для получения поста президента. Да и политика одного из бывших президентов, оставившего без помощи семерых заложников в Бейруте, уже не кажется столь неблаговидной по сравнению с политикой другого бывшего президента, находившегося у власти в то время, когда похитили весь персонал американского посольства в Иране.

Знакомство с результатами исследований, посвященных эффектам контраста, поможет нам извлечь следующий урок: выбор объектов для сравнения играет важную роль. В зависимости от контекста объекты нашего внимания могут выглядеть или лучше, или хуже.

Часто мы не обращаем особого внимания на влияние контекста и еще реже подвергаем сомнению обоснованность представленных нам вариантов выбора. Эта наша невнимательность значительно усиливает власть ‹творцов контекста› - политиков, рекламодателей, журналистов и торговых агентов. Создаваемый ими контекст может повлиять на наши восприятия и суждения, внушая нам, что мы должны принимать решения, которые в нормальных условиях вряд ли бы приняли.

Формирование установки (прайминг) и доступность конструкта. Одним из стандартных приемов в телевизионных комедиях положений является так называемое ‹двойное слышание›.

Суть приема может быть проиллюстрирована на типичном примере. В начале пьесы девушка-подросток рассказывает всем, кроме своего отца, о том, что она включена в сборную школы по теннису. В то же время отцу случайно становится известно, что дочь собирается принять участие в какой-то вечеринке, которая должна состояться в тот же вечер, что и теннисный матч. Но что еще хуже, так это то, что, по слухам, дошедшим до отца, вечеринка обещает быть чересчур ‹раскованной›. Кульминацией пьесы становится ситуация, когда отец случайно подслушивает, как его ‹невинная› дочка делится впечатлениями со своей приятельницей о партнере по парной игре:

Послушай, я жду не дождусь завтрашнего вечера. Я так возбуждена! Ты знаешь, я никогда еще не делала этого с Томом. У него такая техника - это что-то! Когда он мне подыгрывает, меня, кажется, ничто не остановит. А какой у него напор!

Разумеется, отец в ярости вылетает из комнаты, круша все на своем пути, чтобы задать трепку беспутной дочери. А публика веселится, потому что, в отличие от него, она прекрасно понимает, что к чему: отцу кажется, что дочь говорит о сексе, хотя она говорит всего лишь о теннисе.

Это и есть двойное слышание в комедии положений; оно хорошо иллюстрирует один из принципов социального познания: то, как мы интерпретируем социальные события (особенно те, которые допускают двойное толкование), часто зависит от того, о чем мы в настоящий момент думаем, во что верим, а также от того, какие категории мы используем, чтобы осмыслить ту или иную вещь. Категории, которые мы используем, интерпретируя мир, могут быть совершенно разными у каждого индивида: кто-то смотрит на мир сквозь розовые очки, в то время как другие видят его в мрачном свете и он кажется им враждебным.

Наша интерпретация может также зависеть от ситуации, и эта зависимость обеспечивается процессом, известным как формирование установки, или прайминг*. Психологическая основа прайминга состоит в том, что в голову человека в первую очередь приходят те понятия, которые часто и сравнительно недавно активировались в нашем сознании; их-то мы и используем для интерпретации социальных событий.

Роль прайминга в формировании наших впечатлений о других людях демонстрирует работа Тори Хиггинса, Уильяма Рольса и Карла Джонса [12]. В их эксперименте испытуемых просили принять участие в двух якобы различных исследовательских проектах - на восприятие и на понимание прочитанного. Первый эксперимент ставил своей задачей сформировать установки на различные категории черт личности: одних испытуемых попросили запомнить слова, обозначающие положительные черты (‹смелый›, ‹уверенный в себе›, ‹независимый›, ‹упорный›), а других - слова, обозначающие отрицательные черты (‹безрассудный›, ‹самодовольный›, ‹отчужденный› и ‹упрямый›). Через пять минут те же испытуемые принимали участие в другом эксперименте - как им было сказано, на понимание прочитанного. Они читали отрывок, в котором речь шла о воображаемом персонаже по имени Дональд. В частности, описывались его поступки. Человек, совершающий их, в каждом случае мог оцениваться одновременно и как ‹смелый› и как ‹безрассудный› (например, занимается воздушной акробатикой); и как ‹уверенный› и как ‹самодовольный› (например, проявляет веру в свои способности); и как ‹независимый› и как ‹отчужденный› (например, ни на кого не рассчитывает); и как ‹упорный› и как ‹упрямый› (редко меняет свое мнение). После этого испытуемые описывали Дональда своими словами и оценивали, насколько он им симпатичен.

Результаты показали, что манипуляция с праймингом повлияла на впечатления испытуемых: те испытуемые, у которых формировали установку на отрицательные черты личности, характеризовали Дональда в негативном свете и считали его менее симпатичным человеком, чем испытуемые, у которых, соответственно, формировали установку на положительные черты личности.

Сформированная установка влияет на социальное суждение не только в телевизионных ‹комедиях положений› или в лабораторных исследованиях. Прайминг может оказывать (и оказывает) сильнейшее воздействие на атти-тьюды и поведение огромного числа людей и даже на опытных специалистов в реальных ситуациях жизни и смерти.

В качестве примера рассмотрим опытных врачей, имеющих дело с пациентами, больными СПИДом. Можно вообразить, что уж эти-то люди наверняка имеют ясное и твердое понимание того, насколько они сами подвержены риску заразиться. Однако Линда Хит и ее коллеги [13] обнаружили, что дело вовсе не обязательно обстоит таким образом. Исследователи опросили сотни врачей для того, чтобы выяснить их мнение: высок ли риск подхватить ВИЧ-инфекцию на рабочем месте. Притом у одной из групп Хит формировала установку на опасность, заставив их живо представить себе, что они во время работы сталкиваются с вирусом. Прайминг оказал глубокое воздействие на оценку степени риска у этих испытуемых: они воспринимали риск заражения от своих пациентов значительно выше, чем их коллеги, у которых такая установка не была сформирована. Причем результат не зависел от того, насколько велик был собственный опыт общения врачей с БИЧ-инфицированными пациентами.

А теперь обратимся к процессам формирования установки средствами массовой информации. Многие исследования показали, что существует связь между тем, какие сюжеты освещаются средствами массовой информации, и тем, какие проблемы телезрители считают сегодня самыми важными [14]. Другими словами, именно средства массовой информации делают те или иные проблемы и понятия легкодоступными и, таким образом, задают политическую и социальную ‹повестку дня› для широкой публики.

Один из примеров такого воздействия демонстрирует оригинальное исследование выборов в Северной Каролине, проведенное по инициативе Максвелла Мак-Комбса и Дональда Шоу [15]. Они обнаружили, что проблемы, которые избиратели считали самыми важными в избирательной кампании, в точности совпадали с теми, что больше других освещались местными средствами массовой информации. Точно так же проблемы некомпетентности НАСА, наркомании и ядерной энергии были ‹катапуль-тированы› в сознание нации с помощью освещения средствами массовой информации таких драматических событий, как смерть в результате употребления наркотиков ‹звезды› баскетбола Лена Байеса, взрыв ‹Челленд-жера› и катастрофы на Тримайл-Айленде* и в Чернобыле.

В серии изобретательных экспериментов специалисты в области политической психологии Шанто Иенгар и Дональд Киндер продемонстрировали значительную роль прайминга в обеспечении связи между часто повторяющимся освещением какого-то вопроса средствами массовой информации и приписываемой ему важностью [16].

В своих исследованиях Иенгар и Киндер варьировали содержание но-востных программ телевидения, которые просматривали участники их экспериментов. Эти программы новостей редактировались таким образом, чтобы испытуемые получали солидную порцию новостей, связанных с одной из специфических проблем, стоящих перед США. К примеру, в одном из экспериментов для части испытуемых это была проблема слабости национальной обороны, для других - новости, акцентирующие внимание на проблемах загрязнения окружающей среды; а испытуемые третьей группы смотрели новости об инфляции и состоянии экономики. Результаты оказались совершенно ясными. После недели, проведенной за просмотром ‹отредактированных› программ новостей, участники вышли из эксперимента более убежденными, чем они были до просмотра, в том, что проблема, установка на которую формировалась у них путем интенсивного освещения ее по телевидению, как раз и является самой важной для страны. Но и это еще не все. Участники эксперимента действовали на основе вновь обретенного мировоззрения! В частности, теперь они начали оценивать деятельность находящегося в то время у власти президента США, исходя из его способности справиться с соответствующей проблемой, и стали более положительно относиться к тем кандидатам на этот пост, кто занимал по данной проблеме твердую позицию.

Как тонко заметил ученый-политолог Бернард Коэн, средства массовой информации, ‹может быть, и не добиваются большого успеха в том, чтобы растолковать людям, что думать, однако они потрясающе успешно растолковывают своим читателям, о чем думать… Мир будет по-разному видеться разным людям, в зависимости от… карты, составленной для них авторами, редакторами и издателями тех газет, которые эти люди читают› [17].

Словесное оформление решений. Еще одним фактором, влияющим на то, как мы конструируем наш социальный мир, является формулировка выбора. Речь идет о том, сравниваются ли в формулировке выбора возможные выигрыши или возможные проигрыши.

Чтобы проиллюстрировать, насколько мощную роль играет формулировка задачи в принятии решения, вообразим себе следующую ситуацию. Вы - президент Соединенных Штатов Америки, и в настоящий момент страна переживает вспышку неизвестной эпидемии, которая может унести жизни шестисот человек. Ваши главные советники подготовили две альтернативные программы борьбы с эпидемией и подсчитали, насколько позволяли возможности, вероятные последствия принятия той или другой из них:

Если будет принята программа ‹А›, тогда будут спасены две сотни жизней.

Если будет принята программа ‹В›, то существует шанс (один из трех), что шестьсот жизней будут спасены, и вероятность того, что спасти не удастся никого (два шанса из трех).

Господин или госпожа президент, какая из этих двух программ представляется вам предпочтительнее? Прежде чем читать книгу дальше, пожалуйста, внимательно подумайте над этой альтернативой.

Если бы вы оказались похожими на большинство испытуемых в эксперименте, проведенном Дэниэлом Канеманом и Эймосом Тверски, то выбрали бы программу ‹А› (как и 72% их испытуемых) [18]. Вы бы подумали про себя: ‹Программа ‹А› гарантирует, что двести человек будут спасены, а программа ‹В› играет жизнями этих людей, словно фишками в азартной игре, причем шансы, что мы сможем спасти большее количество жизней, оцениваются всего лишь как один к трем›.

Теперь предположим, что ваши советники переформулировали задачу, Они просят вас вынести суждение, предлагая следующие варианты:

Если будет принята программа ‹А›, тогда умрут четыреста человек.

Если будет принята программа ‹В›, то существует шанс (один из трех), что не умрет никто, и вероятность того, что умрут все (два шанса из трех).

Которой из программ вы отдадите предпочтение на сей раз? Пожалуйста, подумайте об этом внимательно и дайте ответ перед тем, как будете читать дальше.

Разумеется, по-разному сформулированные задачи выбора одинаковы по сути. Ведь программа ‹А› подразумевает, что двести человек останутся живы, а четыреста умрут, а программа ‹В› дает один шанс из трех за то, что не умрет никто, то есть шестьсот человек будут спасены, и два шанса из трех, что умрут все, то есть ни один человек не будет спасен. Однако при второй формулировке дилеммы большинство людей будут думать о предстоящей эпидемии совсем не так, как в первом случае: ‹Если я поддержу программу "А", то четыреста человек точно умрут. Поэтому стоит поставить на программу "В"›. Когда испытуемые в эксперименте Канемана и Тверски столкнулись со второй формулировкой дилеммы, то 78% из них отдали предпочтение программе ‹В›!

Каким образом простое переформулирование альтернатив вызвало такое резкое изменение ответов? Канеман и Тверски отметили, что люди не любят потерь и стараются их избегать: боль от потери 20 долларов переживается с большей силой, чем радость от их приобретения. Так и в случае с президентским решением: ваши советники сформулировали первое политическое решение таким образом, что программа ‹В› выглядела как несущая более значительные потери; а вторую версию этой дилеммы они сформулировали по-иному: на сей раз к гарантированным потерям вела программа ‹А›. Следовательно, формулировка вопроса имеет огромное значение.

Однако вышеописанная дилемма - всего лишь воображаемая, гипотетическая ситуация, и кажется, что на поведение людей в реальной жизни столь простое переформулирование вопроса повлиять не может. Не надейтесь! В недавнем эксперименте, который я провел с Марти Гонзалесом и Марком Костанцо, нам удалось показать, что формулировка может играть главную роль в определении того, согласны ли люди потратить сотни долларов, чтобы поставить в своих домах теплоизоляцию, или нет [19].

В одном случае эксперты по теплоизоляции после обследования домов предоставляли домовладельцам детальное обоснование того, сколько денег они смогут ежегодно экономить при оплате счетов за теплоснабжение. В другом случае экспертов обучили формулировать данное обоснование на языке потерь', домовладельцам предоставляли информацию о том, сколько денег они ежедневно теряют, буквально выбрасывают на ветер. В результате домовладельцы, информированные о потерях, соглашались поставить в домах необходимое оборудование вдвое охотнее тех домовладельцев, которых проинформировали об экономии.

Обратимся теперь к проблеме предотвращения рака груди. Это заболевание представляет серьезную угрозу здоровью огромного числа женщин. К счастью, раннее определение и диагностика рака груди может значительно повысить шансы пациентки на выживание. Однако по-прежнему большинство женщин не проводят регулярных самоосмотров, которые являются одним из лучших методов раннего распознавания рака груди.

С целью привлечь большее число женщин к этой рутинной процедуре Бет Мейеровиц и Шелли Чайкен сочинили и распространили среди женщин три брошюры [20]. Одна брошюра содержала лишь информацию о необходимости регулярно проводить осмотр груди и указания, как это делать, Вторая брошюра содержала ту же информацию и, кроме того, в ней были представлены аргументы, подчеркивающие положительные последствия таких самоосмотров (например, говорилось о том, что женщины, проводящие самоосмотры, имеют больше шансов обнаружить опухоль на ранней, операбельной стадии). А третья брошюра делала упор на отрицательные последствия пренебрежения самоосмотром (соответственно женщины, нс проводящие эту процедуру регулярно, имеют меньше шансов обнаружить опухоль на ранней стадии), Мейеровиц и Чайкен установили, что спустя четыре месяца после чтения брошюр статистически значимый рост самоосмотров наблюдался только у женщин, получивших вариант текста, в котором подчеркивались негативные последствия уклонения от этой процедуры.

Таким образом, мы видим, что способ формулирования альтернатив может сильно повлиять на ситуации, связанные с вопросами жизни и смерти.

Упорядочение информации. Другим фактором, влияющим на то, как мы организуем и интерпретируем социальный мир, является способ расположения и распространения информации. Рассмотрим две характеристики способа представления информации и их влияние на социальное суждение: а) какая информация поступает первой, б) объем поступившей информации.

Эффект первичности и формирование впечатления. В предыдущей главе мы обсуждали порядок представления убеждающих аргументов, а именно условия, при которых в ходе дебатов более эффективным для достижения цели оказывается решение изложить свою аргументацию первым (эффект первичности) или решение изложить ее последним (эффект недавности).

Однако, когда дело касается формирования впечатлений о других людях, ‹соревнования› двух упомянутых эффектов фактически не происходит: за небольшими исключениями, тут срабатывает старая мудрость: ‹ставь свою лучшую ногу первой›. То, что мы узнаем о человеке в первую очередь (эффект первичности), имеет решающее воздействие на наше суждение о нем.

Силу эффекта первичности продемонстрировал в своем оригинальном эксперименте Соломон Эш [21]. Он предложил испытуемым ознакомиться с нижеследующими предложениями, а после этого оценить человека, описанного в каждом из них:

А. Стив умен, трудолюбив, импульсивен, критичен, упрям и завистлив. Б. Стив завистлив, упрям, критичен, импульсивен, трудолюбив и умен.

Заметьте, что оба предложения содержат одну и ту же информацию о Стиве; однако в предложении А положительные черты поставлены первыми, а в предложении Б- последними. Эш обнаружил, что испытуемые, ознакомившиеся с описанием А, оценили Стива более положительно, чем те, кто читал описание Б, это и есть эффект первичности.

Первоначальные результаты Эша были многократно повторены, причем самыми разнообразными способами. К примеру, в экспериментах Эдварда Джонса и его коллег испытуемые наблюдали за другим индивидом, проходившим серию из тридцати заданий теста на проверку интеллекта [22].

В каждом случае человек отвечал правильно на пятнадцать вопросов из тридцати. Однако в одном случае он начинал весьма резво, то есть правильно отвечал на многие вопросы, а заканчивал серию значительно слабее; в другом случае, наоборот, начало было вялым - лишь на считанные вопросы следовал правильный ответ, зато на финише отвечавший демонстрировал взрыв интеллекта, правильно отвечая на большинство поставленных вопросов. Кто был признан более умным? Основываясь на том, что мы уже знаем об эффекте первичности, можно предположить, что индивид, хорошо начавший, произвел впечатление более умного человека по сравнению с тем, который поздно раскачался, - и это несмотря на то, что оба ответили правильно на одинаковое число вопросов.

Интересное исключение из данного правила было обнаружено совсем недавно в эксперименте Джошуа Аронсона и Эдварда Джонса [23]. Они побуждали своих испытуемых попытаться улучшить успехи другого человека (‹их ученика›) в разгадывании анаграмм. Одну половину испытуемых проинструктировали о том, что они должны просто попытаться увеличить количество правильных ответов своего ученика, а вторую - о том, что они должны попытаться улучшить его способность разгадывать анаграммы. В рамках этих экспериментальных условий каждый испытуемый сразу же после занятий с учеником получал сведения о его успехах, аналогичные сведениям, описанным выше в эксперименте Джонса. То есть в ходе эксперимента одним испытуемым сообщили, что их ученик вначале показывал очень хорошие результаты, а затем ухудшил их, а другим испытуемым сообщили, что первоначальные результаты их ученика были невысокими, зато последующие - очень хорошими. Результативность каждого ученика была одинаковой, различие состояло лишь в последовательности достижения этих результатов.

Те испытуемые, которые должны были увеличить лишь количество правильных ответов своих учеников, оценили их как более умных в тех случаях, когда успешными были их начальные результаты. Сработал эффект первичности: эти испытуемые тренировали своих учеников хорошо разгадывать анаграммы и после нескольких первых попыток заключили, что их ученики умны - вне зависимости от последующих результатов. Зато те испытуемые, которые пытались улучшить способность своих учеников решать анаграммы, оценили как более умных тех из них, кто начинал плохо, но к концу задания улучшал свои результаты. Другими словами, на этих испытуемых произвело большее впечатление улучшение деятельности, нежели быстрый старт, потому что ‹способность› - это то, что развивается, и нам нравится наблюдать за тем, как наши ученики улучшают свои результаты: это означает, что они обретают способность.

Хотя результаты эксперимента Аронсона и Джонса продемонстрировали сложность данного феномена, однако это усложнение остается лишь интересным исключением из общего правила. Вместе с тем само это правило не отменяется: при формировании впечатлений о других людях преобладает эффект первичности.

Почему так происходит? Исследователи обнаружили доказательства в пользу двух объяснений - каждое из них оказывается верным при определенных условиях. Таким объяснением может быть угасание внимания, когда последующие пункты в списке удостаиваются меньшего внимания, потому что наблюдатели устают и начинают отвлекаться. В результате эти пункты оказывают меньшее воздействие на суждение. Другим объяснением может быть эффект интерпретационной установки, когда первые пункты списка формируют первоначальное впечатление, в свете которого затем интерпретируется последующая информация либо через исключение не-стыкующихся фактов (например, если Стив умен, то как он может быть завистлив?), либо путем едва уловимых изменений в значении слов, идущих следом (например, наличие критичности может рассматриваться как положительное качество, если уже известно, что Стив умен, и как отрицательное, если он упрям).

Независимо от того, как их объяснять, эффекты первичности оказывают важное воздействие на социальное суждение. Более того, от нас обычно мало зависит, в какой последовательности мы получаем информацию - будь то информация, поступающая из телевизионных новостей или из повседневных наблюдений за друзьями и соседями. Поэтому важно знать о существовании подобных эффектов, чтобы попытаться скорректировать их.

Объем информации. Когда кто-то мучается над принятием трудного решения, часто слышится знакомая жалоба: ‹Если бы у меня было побольше информации!› Хотя иногда действительно бывает полезно иметь под рукой больше информации, однако ее обилие может также существенно изменить наше восприятие или оценку того или иного объекта вследствие так называемого эффекта разжижения. Он представляет собой тенденцию к ухудшению качества суждения или впечатления под воздействием нейтральной или не относящейся к делу информации.

Рассмотрим пример, взятый из эксперимента Генри Зукиера [24]. Как вы думаете, кто из двух студентов - Тим или Том - имеет более высокую оценку успеваемости?

Тим уделяет внеклассным занятиям в среднем около тридцати одного часа в неделю.

Том уделяет внеклассным занятиям в среднем около тридцати одного часа в неделю. У Тома О. есть один брат и две сестры. Том навещает своих дедушку и бабушку приблизительно один раз в три месяца. Однажды у него уже был роман с подружкой. Примерно один раз в два месяца он играет на бильярде.

Если вы в чем-то похожи на студентов-испытуемых в исследовании Зукиера, то, значит, вы тоже поверите, будто успеваемость Тима выше, чем успеваемость Тома. Зукиер обнаружил, что включение не относящейся к делу и ‹недиагностичной› информации (вроде той, что касается братьев и сестер, семейных визитов и взаимоотношений с подружками), никак не связанной с обсуждаемым предметом, может ослабить, то есть сделать менее убедительным, воздействие информации релевантной, значащей (в частности, информации о том, что оба - и Тим и Том - уделяют значительное время внекласнным занятиям).

Эффект разжижения представляет очевидную практическую ценность для тех, кто заинтересован в создании у людей нужных впечатлений (это относится, например, к людям, занятым в сфере торговли или политики). Рекламодатели знают, что включение в рекламу слабых или не относящихся к делу аргументов может уменьшить воздействие сильных аргументов на потенциального покупателя. А непопулярный политик может уменьшить воздействие на публику своего негативного имиджа, если включит в свою политическую рекламу толику не относящейся к делу информации (например, рассказ о своем детстве или описание дома, в котором он вырос).

Но отчего же возникает этот эффект? В конце концов в процессе формирования суждения вы можете просто не обращать внимания на ‹недиагно-стичную› информацию. Почему же информация о романах с подружкой делает человека менее умным в глазах окружающих, а рассказ о месте, где родился политик, уменьшает воздействие его негативного имиджа?

Один из возможных ответов таков: потому что не относящаяся к делу информация о человеке делает его более похожим на других людей и, следовательно, делает его более ‹средним›, ‹таким, как все›. А у среднего человека вы с меньшей вероятностью обнаружите высокие оценки успеваемости или какие-то ужасные личные качества.

Эвристики, используемые в наших суждениях

Одним из путей осмысления шумной и пестрой массы информации, с которой мы сталкиваемся, является использование эвристик. Эвристика - это простое и часто лишь весьма приблизительное правило или стратегия для решения той или иной проблемы [25]. Вот несколько примеров. ‹Если мужчина и женщина идут по улице вместе, то слева обычно идет мужчина›. ‹Если некий продукт питания продается в сети специальных магазинов "Здоровая пища", это значит, что он полезен для вас›. ‹Если перед вами - человек из сельских районов Арканзаса, он скорее всего интеллектуально неразвит›. И так далее.

Эвристики не требуют долгих размышлений - достаточно выбрать подходящее правило (оно может оказаться неверным для данного случая) и напрямую применить его к рассматриваемой проблеме. Данный путь можно противопоставить более систематическому мышлению, в процессе которого мы изучаем проблему под различными углами зрения, упорядочиваем и оцениваем большое количество значимой информации и детально прорабатываем последствия различных решений.

Взглянем на два наиболее широко известных класса эвристик - эвристики репрезентативности и аттитьюдные эвристики.

Эвристики репрезентативности. Согласно Эймосу Тверски и Дэниэ-лу Канеману, которые придумали этот термин, эвристика репрезентативности использует внешнее подобие или сходство одного объекта с другим для того, чтобы сделать вывод о том, что первый объект и ведет себя подобно второму.

К примеру, все мы знаем, что высококачественные товары часто имеют ценник с весьма внушительной цифрой. Допустим, я вижу две бутылки вина на полке магазина, одна из которых стоит гораздо дороже. Но какое из двух вин лучшее? Вполне очевидно - то, которое стоит дороже, потому что более высокая цена представляет собой общепринятый атрибут высококачественного товара. Таким образом, я выбрал только одну отличительную особенность - цену (хотя я мог бы сосредоточить внимание и на других особенностях: типе винограда, виноторговой фирме, годе урожая, месте изготовления) и с ее помощью заключил, что это дорогое вино, как и другие дорогие товары, отличается высоким качеством. Хотя, как это знают наиболее искушенные покупатели, высокая цена вовсе не всегда означает высокое качество.

Давайте рассмотрим более детально последствия использования эвристики репрезентативности, подслушав разговор матери с дочкой в местном супермаркете.

История начинается с того, что семилетняя Рэйчел замечает на полке свою любимую марку хлопьев ‹Лаки Чармс› и тихо переправляет коробку в торговую корзинку на колесах. Мама Рэйчел с неодобрением смотрит на коробку ярко-красного цвета, на которой изображены эльфы, разбрасывающие сверкающие звездочки (должно быть, сахар) над розовыми и пурпурными кусочками мармелада. На обратной стороне коробки мама читает, что внутрь вложены специальные очки, через которые можно разглядеть, кроме того, и спрятавшихся эльфов.

Мама твердо заявляет: ‹Рэйчел, поставь коробку обратно на место. Она сплошь набита сахаром и бесполезными калориями›.

Рэйчел произносит в ответ: ‹Ну, мамочка, они же такие вкусные! А все другие - гадость!›

Мать Рейчел, как всякая умная мать, предлагает дочери другую коробку, как бы невзначай добавляя: ‹А вот посмотри-ка! Чем эти плохи? Видишь, тут написано: "Стопроцентно натуральные". Они полезны, с их помощью ты быстрее вырастешь большой!›.

Рэйчел разглядывает коробку: она маленькая, хотя и тяжелая, с изображением миски светло-коричневых хлопьев на фоне колосьев и необработанных семян, а на ее обратной стороне написаны какие-то набранные мелким шрифтом, трудночитаемые строчки. Закончив с осмотром, девочка заявляет: ‹Гадость! Не хочу становиться большой!›

А как бы вы решили эту проблему с выбором хлопьев? Приняли бы сторону мамы и настаивали бы на питательных качествах, зная, что Рэйчел, может быть, и не притронулась бы к выбранным вами хлопьям? Или решили бы, что Рэйчел, даже в таком нежном возрасте, несмотря ни на что, должна принимать собственные решения.

Моя рекомендация, возможно, удивит вас, потому что, бьюсь об заклад, вы попали в расставленную мною ловушку! Спорить в общем-то не из-за чего: скажите Рэйчел и ее маме, чтобы покупали ‹Лаки Чармс›, ибо эти хлопья на самом деле более полезны, чем ‹натуральные› хлопья…

Позвольте мне объяснить, что к чему. В 1981 г. журнал ‹Консьюмер репорте›, в высшей степени уважаемый источник информации для потребителей, провел сравнительное тестирование различных марок хлопьев на завтрак [26]. В течение 14-18 недель исследователи держали молодых крыс, чьи требования к питанию удивительно схожи с людскими, на исключительно диетическом рационе: на воде и одной из тридцати двух марок хлопьев. В результате прибавили в росте и оставались более здоровыми те крысы, которые питались хлопьями ‹Лаки Чармс›. В то же время у крыс, питавшихся ‹Стопроцентно натуральными хлопьями "Квакере"›, рост как раз замедлился. Сравнение хлопьев ‹Лаки Чармс› и хлопьев ‹Квакере› показывает, что в первых - меньше калорий и насыщенных жиров [27], а превышение в них сахара очень незначительно и не оказывает особого влияния на полезность продукта.

Что же вызвало разногласия между Рэйчел и ее мамой? Ясно, что обе они использовали упаковку хлопьев (а не сами хлопья) в качестве эвристики репрезентативности. В данном случае для мамы важно было выбрать более полезные хлопья, а для Рэйчел проблема состояла в том, чтобы выбрать те хлопья, которые вкусны и доставляют удовольствие.

Упаковка ‹Лаки Чармс› напоминала детскую игрушку - яркие цвета, популярный герой ‹мультиков›, и на коробке даже какой-то сюрприз для детишек. Мы же, взрослые, поспешно делаем заключение, что это ‹детские› хлопья. А поскольку дети, если за ними не приглядывать, вечно тянут в рот всякую ‹дрянь›, то, следовательно, и данные хлопья - скорее всего дрянь. Вместе с тем неброские, естественные тона и картинка с изображением необработанных семян на упаковке хлопьев ‹Квакере› одним своим видом говорят о близости к природе (чему, собственно, соответствует надпись на коробке). Природа ведь прекрасна и благотворна, поэтому данный сорт хлопьев должен быть самым полезным.

В обоих случаях упаковки хлопьев были оформлены таким образом, чтобы Рэйчел и ее мама с необходимостью пришли к определенным выводам о свойствах самого продукта, которых в реальном продукте могло и не быть. Исходя из подобных заключений, люди решают, какой вид хлопьев приобрести, и делают свой выбор без дополнительного обдумывания, что часто приводит их к неудачным покупкам.

Супермаркеты - не единственная сфера применения эвристик репрезентативности [28]. Так, анализ лекарственных средств народной медицины, да и ранней классической западной медицины, показывает, что в их основе лежит некий общий принцип, заключающийся в том, что лечение должно быть похоже на причину болезни (лечить подобное подобным). К примеру, в одной примитивной культуре эпилепсию лечат с помощью снадобья, приготовленного из частей тела обезьяны, чьи движения напоминают эпилептический припадок. Похожие вещи происходили и в западной культуре, когда газеты поначалу высмеивали гипотезу Уолтера Рида о том, что тропическая лихорадка переносится комарами, поскольку между причиной (комары) и следствием (малярия) трудно было углядеть что-то общее.

Эвристики репрезентативности используются и для обнаружения психологических причин. Старая поговорка гласит, что рождение ребенка ‹в рубашке› (иначе говоря, появление его на свет с остатками амниона - зародышевой оболочки) - знак того, что ему суждено стать великим. Многие верят, что политический радикализм и нонконформизм молодежи и взрослых основаны на ‹разрешающем› стиле воспитания этих людей в детстве, В ранних психоаналитических теориях одержимая навязчивыми идеями личность интерпретировалась как ‹анально-сдерживающая себя› и ее поведение упрощенно рассматривалось как результат строгого приучения к горшку в раннем детстве.

Эвристики репрезентативности часто используются при формировании впечатлений и суждений о других людях. Первая информация, которую мы сразу получаем о человеке, - пол, раса, физическая привлекательность и социальный статус - обычно ассоциируется с простыми правилами, направляющими мысли и поведение оцениваемых нами людей. Половые и расовые стереотипы говорят нам о том, ‹как различаются между собой мужчины и женщины› и ‹на кого похож данный конкретный член этнической группы›. Результаты многих исследований свидетельствуют о том, что большинство людей легко приходят к заключению, что красавцы и красавицы являются, по-видимому, более успешными, чувствительными, сердечными и обладают лучшим характером, чем люди с менее привлекательной внешностью. Персоны, которые занимают высокое социальное положение (о чем часто судят по одежде и манерам), воспринимаются как люди уважаемые и заслуживающие высокой оценки. После этого стоит ли удивляться, что популярные книги на тему ‹как добиться успеха› часто дают рекомендации по использованию всех выгод, получаемых от таких эвристик, призывая читателей ‹одеваться так, чтобы излучать успех›, то есть носить нужную одежду, чтобы создать нужный имидж, или использовать нужную косметику, чтобы повысить собственную привлекательность?! Аттитьюдные эвристики. Аттитьюд - это особый тип убеждения, которое отражает оценочные свойства объекта. Иными словами, аттитьюд - это сложившаяся оценка - хорошая или плохая - объекта. К примеру, шоколадное мороженое, увеличение зарплаты и моя жена оцениваются мною как хорошие; а змеи, дефицит федерального бюджета и вечно ноющие коллеги - как плохие.

Согласно Энтони Пратканису и Энтони Гринвальду, аттитьюды могут быть использованы как эвристики для решения различных задач [29]. Например, с помощью аттитьюдов можно отнести какой-то объект к категории желательных, по отношению к которой применима стратегия благоволения, благосклонности, благоприятствия, приближения, похвалы, заботы и сохранения, или к категории нежелательных, по отношению к которой применима стратегия неблаговоления, неблагосклонности, избегания, ругани, игнорирования и опасения. Например, если Сэму не нравится бывший президент Рональд Рейган, тогда, согласно мнению Сэма, нынешний дефицит федерального бюджета является результатом затратной рейгановской экономической политики.

Во многих исследованиях было показано, что с помощью аттитьюдов можно осмысливать окружающий социальный мир. К примеру, исследование Энтони Пратканиса показало, что аттитьюды человека могут даже оказать воздействие на то, что он считает правильным [30]. В эксперименте Прат-каниса студентов колледжа просили указать, какое из двух следующих утверждений истинно:

А. Роналд Рейган учился в колледже ‹Эврика› в среднем на пятерки. Б. Роналд Рейган в колледже ‹Эврика› никогда не поднимался в среднем выше троек.

Что же обнаружил Пратканис? Ответы напрямую зависели от аттитью-дов студентов в отношении Роналда Рейгана. Те студенты, которым он нравился, в большей степени верили утверждению А: да, экс-президент очень хорошо учился в коллежде. В то же время студенты, не любившие Рейгана, гораздо охотнее принимали утверждение Б. Больше того: чем более экстремальным был аттитьюд студента в отношении Рейгана, иначе говоря, чем более ‹любим› или более ‹нелюбим› был экс-президент, тем более уверенно этот студент выносил свое суждение! Следовательно, студенты пользовались своими аттитьюдами в качестве эвристик для определения того, что является истиной, да еще и верили в то, что они сделали правильный выбор. Для тех, кому это интересно, попутно сообщу: правильным является утверждение Б. За время учебы в колледже Рейган никогда не поднимался выше средней оценки ‹три›. Это установленный факт, ничего общего не имеющий с моим личным отношением к мистеру Рейгану!

Использование аттитьюдных эвристик может повлиять на нашу логику и на способность рассуждать. К примеру, в конце 40-х гг. Дональд Тистельу-эйт попросил респондентов установить, верны ли силлогизмы, подобные нижеследующим [31]:

Дано: Если вы хотите добиться высокой производительности, то желательно иметь бесконфликтные отношения на производстве. Если вы хотите добиться высокой производительности, то было бы ошибкой назначать на должность мастеров негров, ставя их над рабочими-белыми.

Следовательно'. Если вы хотите иметь бесконфликтные отношения на производстве, то будет ошибкой назначать на должность мастеров негров, ставя их над рабочими-белыми.

Минутное размышление приведет нас к заключению, что силлогизм в том виде, в котором он сформулирован, неверен: из данных посылок сделанный вывод логически никак не следует. Однако Тистельуэйт обнаружил, что индивиды, имеющие расовые предрассудки, гораздо чаще будут настаивать (неверно) на логичности рассуждения по сравнению с людьми, у которых расовые предрассудки отсутствуют.

Два других примера аттитьюдных эвристик получили названия ‹эффект ореола› и ‹эффект ложного согласия›.

Эффект ореола - тенденциозность, проявляющаяся в том, что благоприятное или неблагоприятное впечатление, производимое человеком, оказывает влияние на наши ожидания и выводы в отношении этого человека. К примеру, считается, что если какой-нибудь индивид (это может быть кандидат на появившуюся вакансию на службе, студент на экзамене или выдвигающий новые идеи политический деятель) нам симпатичен, то мы наделяем его положительными чертами, и наши ожидания создают вокруг него ангельский нимб, так что любые отрицательные поступки этого человека игнорируются, а любые положительные - напротив, переоцениваются. Точно так же обстоит дело с индивидом, который нам не нравится: мы наделяем его отрицательными чертами и соответственно недооцениваем его реальные поступки.

Что касается эффекта ложного согласия, то он относится к тенденции преувеличивать число людей, которые согласны с нами по любому вопросу: если я в чем-то убежден, то, следовательно, в том же убеждены и почти все вокруг. Например, в одном из экспериментов, проведенном Ли Россом и его коллегами [32], студентов университета спрашивали, согласны ли они пройтись по студенческому городку с рекламными плакатами ‹Питайтесь в ресторане "Джо"›. Те, кто согласился, полагали, что большинство других опрошенных также изъявили согласие, а отказавшиеся прикинули, что, вероятно, согласятся сделать это лишь очень немногие. Иначе говоря, мы часто предполагаем (не обязательно правильно), что и другим нравится то, что нравится нам самим, и что другие делают то же, что предпочитаем делать мы сами.

Когда мы используем эвристики? Разумеется, принимаемые нами решения совсем не обязательно должны основываться на эвристиках.

Мама маленькой Рэйчел могла бы внимательнее прочитать данные об ингредиентах на упаковке хлопьев, или подписаться на журнал для потребителей, или заглянуть в книги о здоровом питании. Таким же образом мы смогли бы основательно поразмышлять над тем или иным вопросом или изучить ‹историю достижений› и неудач того или иного политика, тогда мы, может быть, с меньшей легкостью использовали бы аттитьюды в качестве простого пути к осмыслению окружающего мира. И иногда большинство из нас действительно подходит к процессу принятия решений весьма рационально.

Отсюда возникает важный вопрос: каковы условия, с наибольшей вероятностью приводящие к использованию эвристик вместо рационального принятия решений? В результате исследований выявлено по меньшей мере пять таких условий [33].

Итак, эвристики с наибольшей вероятностью используются в тех случаях, когда: 1) у нас нет времени, чтобы внимательно обдумать данную проблему; 2) мы настолько перегружены информацией, что становится невозможным переработать ее полностью; 3) рассматриваемые вопросы не очень важны для нас, поэтому мы просто не даем себе труда задуматься; 4) у нас слишком мало иного знания или информации, для того чтобы принять решение; 5) соответствующая эвристика быстро приходит в голову в момент возникновения какой-либо проблемы.

Достаточно непродолжительного размышления, чтобы увидеть, что ‹убеждающий ландшафт›, с которым столкнулись Рэйчел и ее мать, содержит многие из отличительных черт, ведущих к эвристическому принятию решений.

Как и большинство американцев, мать Рейчел ощущает все возрастающее давление фактора времени: ее свободное время за последние годы значительно ‹съежилось›. Как потребитель, она сталкивается с непрерывным потоком всевозможных сообщений, побуждающих ее сделать выбор более чем из трех сотен различных марок хлопьев на завтрак, имеющихся в настоящее время на рынке. Скорее всего у нее довольно слабое потребительское ‹образование›, но в то же время на нее обрушиваются миллионы рекламных сообщений, повторяющих название одной и той же марки товара, вследствие чего именно этот образ так быстро приходит ей в голову в местном супермаркете. При таком состоянии дел удивительно, что вообще остаются какие-то решения, которые принимаются не на основе эвристик!

Категоризация и социальные стереотипы

Перед самым началом войны в Персидском заливе в 1991 г. в Конгрессе Соединенных Штатов прошла серия дебатов по поводу возможных положительных и отрицательных последствий такого шага. Конгрессмены, поддерживавшие идею войны с Саддамом Хусейном, представляли иракского диктатора как ‹нового Гитлера›, всячески подчеркивая параллели: между проводимой Хуссейном политикой уничтожения курдов с помощью газов и политикой уничтожения евреев в газовых камерах, проводимой Гитлером; между вторжением иракских войск в Кувейт и вторжением Германии в Польшу; а также между тем, как вооружались Гитлер и Саддам Хуссейн.

Конгрессмены, выступавшие против войны, проводили параллели между Ираком и Вьетнамом, считая, что оба конфликта представляли собой гражданские войны - в одном случае между Северным Вьетнамом и Южным, а в другом - между различными арабскими группировками. Они высказывали естественное беспокойство по поводу возможностей американской военной машины сражаться в ‹чужестранных› болотах и пустынях и характеризовали попытки начать военные действия как войну в поддержку ‹большого бизнеса› и ‹большой нефти›.

Спор вокруг войны с Ираком на самом деле был спором вокруг того, чья категоризация этого двусмысленного события окажется ‹правильной›. И было ради чего спорить! Ибо, стоит только решить, как категоризировать то или иное событие или человека, как тут же становится ясно, какие действия в отношении его должны быть предприняты. Если Саддам Хуссейн действительно ‹новый Гитлер›, тогда политика экономических санкций (некоторые рассматривали ее как форму умиротворения) могла вызвать лишь еще большие угрозы миру и в конце концов повлечь за собой начало еще более ужасной войны. Если же рассматривать Ирак как еще один Вьетнам, тогда интервенция привела бы к затяжной войне, вновь расколола бы нацию и загнала бы обе стороны в трясину, где не будет ни победителей, ни побежденных [34].

Тысячу раз на день мы участвуем в дебатах по поводу того, как катего-ризировать людей и события. И хотя часто результатом подобных дебатов становится отнюдь не объявление войны, все равно последствия того, как мы интерпретируем и определяем те или иные события, могут оказаться весьма значительными.

К примеру, я знаю социального психолога, которого считаю одним из самых лучших исследователей в его поколении. К тому же он - вдумчивый и деликатный человек, а кроме того, он внес наибольший вклад в разработку теории ‹X›. Однако его редко аттестуют как ‹светоча в нашей науке, заботливого по отношению к людям› или как ‹главного разработчика теории "X"›.

Он более известен как ‹очень талантливый чернокожий психолог›. Какими же будут последствия для этого человека и для самой социальной психологии, если о нем постоянно говорить как о чернокожем, вместо того чтобы учитывать любое другое из характеризующих его качеств?

Ниже нам еще предстоит более детальное рассмотрение природы и последствий предрассудков. А теперь давайте посмотрим на то, каким образом мы категоризируем события и людей и к каким это приводит последствиям.

Стереотипизированное знание и ожидания. Одно из самых важных последствий категоризации - то, что она может оживлять в психике человека набор определенных сведений - стереотипов, которые затем направляют наши ожидания.

К примеру, каждое из приведенных ниже слов, вероятно, вызовет у читателя некие весьма определенные ассоциации: яппи*, университетский профессор, девушка на вечеринку, расист, либеральный демократ. Стоит нам только категоризировать какого-то человека или событие, используя одно из приведенных слов и словосочетаний, в качестве противостоящего другим, как мы начинаем на основе соответствующих стереотипов строить ожидания по поводу наших будущих взаимодействий. Предположим, я захожу в ресторан и мысленно отношу его к категории ‹бар›, а не к категории ‹респектабельное заведение, где можно хорошо поесть›. Теперь, раз уж я ошибочно классифицировал данное заведение и взял на вооружение неверный сценарий, я буду воспринимать окружающее и вести себя не так, как вел бы себя в ресторане, и, наверное, это будет выглядеть весьма глупо.

Ожидания, создаваемые с помощью стереотипа, могут значительно влиять на наш образ мыслей и на наши суждения. Это продемонстрировано в интересном исследовании Джона Дарли и Пейджета Гросса [35].

Их эксперимент состоял в том, что студентов Принстонского университета они познакомили с четырьмя разными сюжетами о некой Ханне - девочке-четверокласснице. После того как студенты познакомились с одним из четырех сюжетов, их попросили оценить способности Ханны к учебе. В первых двух случаях испытуемые просто просматривали видеозапись, где девочка играла на улице: либо в зажиточном районе города, либо в бедном квартале; тем самым у аудитории создавались определенные ожидания в отношении Ханны: в первом случае - что она происходит из богатой семьи, а во втором - из бедной. В двух других случаях испытуемые видели одну из этих видеозаписей, а в дополнение к этому - фильм о том, как девочка проходит интеллектуальный тест, состоящий из 25 задачек. Результаты Ханны были противоречивыми: иногда она удачно отвечала на довольно трудные вопросы, а порой не справлялась и с простыми.

Дарли и Гросс обнаружили следующее. Когда испытуемые просмотрели лишь видеозапись с играющей Ханной, они оценили ее способности как средние и охарактеризовали Ханну как девочку, ничем не выделяющуюся среди других учеников ее класса. Однако, когда испытуемым дополнительно показывали еще и пленку с записью решения Ханной интеллектуальных задачек, воздействие стереотипов стало очевидным: если считали, что девочка происходит из бедной семьи, то ее способности оцененивались ниже, чем в том случае, когда ей приписывалось богатое происхождение; кроме того, они соответственно истолковывали и противоречивость результатов тестирования: в случае, когда испытуемые считали, что Ханна происходит из бедной семьи, тест оценивался как более легкий, а ответы - как менее успешные.

Из данного эксперимента можно извлечь два урока, связанные со стереотипами. Первый состоит в том, что большинство людей, по-видимому, обладают некоторыми знаниями о влиянии стереотипов и способны до некоторой степени их контролировать. А второй - в том, что, несмотря на это знание, стереотипы все-таки оказывают влияние на восприятие и суждения, и происходит это в тех случаях, когда присутствует дополнительная информация, придающая этому суждению ложный оттенок рациональности.

Восприятие взаимосвязей там, где их нет: иллюзорная корреляция. Еще один эффект категоризации и стереотипизации называют иллюзорной корреляцией. Смысл его состоит в том, что мы видим взаимосвязь там, где она, по нашему мнению, должна быть, но где на самом деле ее нет.

Феномен иллюзорной корреляции иллюстрирует эксперимент Дэвида Хэмилтона и Терренса Роуза [36]. В нем испытуемые знакомились с двадцатью четырьмя различными персонами - с их именами, профессиями и двумя качествами личности. Например: ‹Том, продавец, болтливый и скучный›; или: ‹Билл, бухгалтер, вежливый и застенчивый›. Иногда (но не во всех случаях!) личностные качества были стереотипными для данной профессии: продавцы восторженны и разговорчивы, а бухгалтеры, соответственно, стремятся все доводить до совершенства и застенчивы. Результаты показали, что испытуемые переоценивали частоту, с которой подобные стереотипные качества использовались для описания каждой из профессий. Иными словами, если то или иное качество соответствовало существующему в отношении представителей данной профессии стереотипу, то даже при отсутствии какой-либо связи между профессией и этим качеством испытуемые полагали, что она все же имеется.

Иллюзорная корреляция достаточно часто проявляет себя в социальных суждениях. Рассмотрим следующие два примера.

В результате опросов, проведенных в неформальной обстановке, было выяснено, что люди постоянно преувеличивают вероятность заражения лесбиянок вирусом СПИДа [37]. На самом деле вероятность заражения СПИДом лесбиянок минимальная по сравнению с гетеросексуалами и с мужчинами-гомосексуалистами. Однако знание о том, что у мужчин-гомосексуалистов опасность заражения СПИДом очень высока, соединенное с категоризацией женщины как ‹гомосексуалиста›, ведет к ошибочному заключению о том, что среди лесбиянок вероятность заражения велика.

И другой пример. В клинических суждениях категоризация индивида - включение его в определенную диагностическую категорию - может привести к восприятию взаимосвязи (даже если ее не существует) между индивидом и поведением, соответствующим диагнозу (например, при шизофрении, маниакально-депрессивном психозе) [38].

Где бы она ни возникала, иллюзорная корреляция играет значительную роль в подтверждении наших изначальных стереотипов и убеждений: стереотип заставит нас видеть взаимосвязь, а та в свою очередь служит доказательством верности первоначального стереотипа.

Эффекты своей/чужой группы (In-Group/Out-Group Effects). Один из распространенных способов категоризации людей - это разделение мира на две части: на тех, кто принадлежит к ‹моей› группе, и на тех, кто принадлежит к ‹чужой›.

К примеру, мы часто разделяем мир на ‹нас› и на ‹них›, на мой университет и на ваш, на мою команду и на команду противника, на американцев и на иностранцев, на мою этническую группу и на вашу; и даже на тех, кто сидит во время ланча за моим столом, и на остальных посетителей кафе. Учитывая, что мир делится нами на две такие реальности, исследователи обнаружили много проявлений двух последствий такого деления, которые могут быть названы эффектом ‹обезлички› (‹они-все-кажутся-мне-на-одно-лицо›) и эффектом предпочтения своей группы.

В большинстве случаев мы склонны считать, что члены чужих групп гораздо больше похожи друг на друга, чем члены нашей собственной группы. Например, Бернадетт Парк и Майрон Ротбарт попросили членов трех женских студенческих общин* определить, насколько похожими друг на друга кажутся им члены их собственной студенческой общины и члены других общин [39]. Было обнаружено, что члены других общин казались испытуемым в большей мере похожими между собой, чем члены своей собственной общины. Другими словами, члены чужой студенческой общины казались все на одно лицо.

Одно из объяснений этого эффекта состоит в том, что о членах своей группы испытуемые думали как об индивидуальностях, каждая из которых имела свое собственное ‹лицо› и стиль жизни. Когда же они думали о членах чужой группы, то рассматривали их исключительно сквозь призму групповой принадлежности и проецировали на каждую из них один и тот же групповой стереотип.

Что касается предпочтения своей группы, то этот эффект выражается в тенденции рассматривать свою группу как ‹лучшую› по любым параметрам и, соответственно, распределять в ее пользу различные вознаграждения. Предпочтение своей группы широко изучалось с помощью так называемой минимальной групповой парадигмы.

В этой процедуре, впервые придуманной английским социальным психологом Генри Таджфелом [40], абсолютно незнакомые друг другу люди объединяются в группы на основании самого тривиального и нелогичного критерия, какой только можно себе вообразить. Например, в одном из исследований испытуемые следили за подбрасыванием монетки, которая случайным образом ‹относила› их либо к группе ‹X›, либо к группе ‹W›. В другом исследовании испытуемых вначале просили высказать мнение о репродукциях картин художников, о которых они до этого никогда не слышали, а затем их случайно, якобы на основе высказанных ими оценок картин, распределили по двум группам - ‹приверженцев Клее› и ‹поклонников Кандинского›.

Что делает исследования Таджфела столь любопытными, так это тот ‹минимум›, на основании которого были достигнуты многие его научные результаты. Иными словами, несмотря на то что до начала эксперимента испытуемые были абсолютно незнакомы друг с другом, ни разу не взаимодействовали во время эксперимента и, вероятно, никогда не будут взаимодействовать после него, а также несмотря на то что их действия были абсолютно анонимными, они все равно поступали так, словно люди, разделявшие вместе с ними бессмысленный групповой ярлычок, были их хорошими друзьями или близкими родственниками. Испытуемые показывали, что они симпатизируют тем, кто носит тот же ярлычок. Они оценивали членов своей группы скорее всего как людей, имеющих более приятные личные качества, а их результаты - как более высокие, чем результаты членов чужой группы. Что самое поразительное, испытуемые присуждали больше денег и других поощрений тем, кто ‹носил› с ними одинаковый групповой ярлычок.

Как мы увидим в главе 7, подобные тенденции могут сформировать основу для расовых и этнических предрассудков.

Реконструирующая память

Какова роль памяти в социальном познании? Человеческая память по своей природе является прежде всего (реконструирующей. Говоря это, я имею в виду следующее: мы не записываем буквальную трансляцию прошлых событий, подобно магнитофону или видеомагнитофону, а вместо этого воссоздаем многие наши воспоминания из кусочков и частей, которые можем вспомнить, а также из ожиданий того, что должно было быть.

Вполне возможно, вы не согласитесь с таким выводом относительно человеческой памяти; большинство людей не согласно [41]. Если это так, тогда вы должны познакомиться с аргументом Тимоти Хенниса, сержанта американской армии. Исследование, которое привело к заключению, что память (ре)конструктивна, вполне вероятно, спасло жизнь сержанту Хенни-су. Объясню, как это произошло.

Хеннис 4 июля 1986 г. был обвинен в тройном убийстве - Катрин, Кары и Эрин Истберн и в изнасиловании первой [42]. Преступление было в высшей мере отвратительным. По-видимому, кто-то проник в дом Истбер-нов и, угрожая ножом Катрин Истберн, изнасиловал ее, после чего перерезал ей горло, нанеся еще пятнадцать ударов ножом; трехлетняя Эрин и пятилетняя Кара также были убиты, причем убийца нанес и им множество ножевых ударов. Полиция быстро взяла след: ранее на той же неделе некто Тимоти Хеннис отозвался на газетное объявление Истбернов с предложением взять их черного лабрадора-ретривера. Хеннис согласился взять пса на ‹испытательный срок›.

Во время судебного процесса двое очевидцев свидетельствовали в своих показаниях, что Хеннис находился на месте преступления в ту ночь, когда оно было совершено. Чак Барретт подтвердил, что видел Тимоти Хенниса в полчетвертого утра, проходящего неподалеку от дома, где произошло преступление, а Сандра Барнс подтвердила, что видела, как мужчина, похожий на Тимоти Хенниса, получал наличные деньги у банкомата и при этом пользовался карточкой, которая, как ранее установила полиция, была украдена в ночь убийства из дома Истбернов. Несмотря на то что у Хенниса на эту ночь было неопровержимое алиби, а также несмотря на отсутствие каких-либо вещественных доказательств его пребывания на месте преступления (отпечатки пальцев, фрагменты одежды, следы от обуви, капли крови, волосы), суд признал обвиняемого виновным и приговорил к смертной казни посредством летальной инъекции. Хеннис провел в камере смертников 845 дней, ожидая ответа на апелляцию) о пересмотре его дела, пока наконец не собрался апелляционный суд, который на сей раз использовал процедуру разбирательства, не зависящую от показаний свидетелей. Адвокаты Хенниса прекрасно понимали, что если и есть какие-то шансы добиться оправдания их подзащитного, то следует опровергнуть показания свидетелей о том, что Хеннис находился на месте преступления в ночь убийства.

Сами по себе эти показания были весьма шаткими. Поначалу Чак Барретт сообщил полиции - это было спустя два дня после убийства, - что увиденный им человек имел каштановые волосы (Хеннис - блондин) и шесть футов росту (Хеннис намного ниже); когда же полицейские попросили свидетеля опознать Хенниса по фотороботу, Барретт сделал это достаточно неуверенно. Что касается Сандры Барнс, то, когда спустя несколько недель после совершения преступления полицейские связались с ней, она заявила им твердо и настойчиво, что в тот день никого рядом с банкоматом не видела.

Почему же оба свидетеля в зале суда столь уверенно показали на Хенниса? Лжесвидетельство? Вероятнее всего, нет. Просто их воспоминания о событиях были ‹сглажены› и ‹заострены›, по сути дела, заново сформированы за время длившихся больше года допросов со стороны полиции и юристов.

На втором процессе над Хеннисом в качестве свидетеля-эксперта присутствовала Элизабет Лофтус, талантливый психолог-когнитивист. Она известна тем, что осуществила впечатляющую программу исследований, посвященных (реконструирующей памяти, изучив механизм того, как подобные ‹внушающие› допросы могли повлиять на память свидетелей и их последующие показания [43].

В одном из экспериментов Лофтус испытуемые смотрели пленку с записью аварии, в которой было задействовано несколько машин. После просмотра одной группе испытуемых был задан вопрос: ‹С какой примерно скоростью машины врезались друг в друга?› Другой группе был задан тот же вопрос, но слово ‹врезались› было заменено на более нейтральное - ‹ударились›. По сравнению со второй группой испытуемые, слышавшие о ‹врезавшихся› друг в друга машинах, оценили их скорость в момент столкновения значительно выше, а спустя неделю после просмотра они даже склонялись к утверждению, что на месте аварии были разбитые стекла (хотя на самом деле на пленке ничего подобного не было).

Наводящие вопросы могут не только повлиять на оценку происшедшего (как в вышеописанном случае), но также и воздействовать на память о самих фактах. В другом своем эксперименте Лофтус показывала испытуемым серию слайдов, на которых был запечатлен случай наезда на пешехода [44]. На контрольном слайде был виден зеленый автомобиль, проезжающий мимо места происшествия, и сразу же после показа этого слайда одну группу испытуемых спросили: ‹Были ли на багажнике у синего автомобиля, проезжавшего мимо, лыжи?› Другой группе испытуемых задали тот же самый вопрос, опустив в нем прилагательное ‹синий›. Результаты показали, что те испытуемые, которых спрашивали о ‹синей› машине, с большей частотой утверждали позже, что видели синюю машину (хотя на самом деле она была зеленой). Простой вопрос изменил их память об увиденном.

В последующих экспериментах Лофтус [45] немало преуспела в насаждении ложных воспоминаний детства в головы молодых людей путем простого инструктажа близких родственников, которых просили говорить об этих воображаемых событиях как о реальных фактах.

Например, представим себе ситуацию, когда старшая сестра молодого человека рассказывает ему приблизительно следующее: ‹Помнишь, когда тебе было пять лет, ты на несколько часов потерялся в университетском торговом центре? И ты запаниковал, а какой-то пожилой человек пытался тебе помочь? Когда мы тебя наконец разыскали, ты не выпускал его руку из своей и ревел навзрыд…› Слыша эту историю несколько дней кряду, большинство людей включат это ‹насажденное› воспоминание в собственную историю жизни, затейливо ‹вышьют› ее недостающими деталями (‹Да-да, как же! Тот старик, что помог мне, еще носил фланелевую рубашку!›) и будут абсолютно убеждены в том, что все это реально произошло, хотя ничего подобного на самом деле не было.

Поэтому в своих свидетельских показаниях на процессе Хенниса Лофтус посвятила свою речь обсуждению природы (ре) конструирующей памяти и способов, с помощью которых допрос свидетеля может заставить последнего сначала выстроить воображаемый сценарий, а затем поверить, что так все и случилось.

Рассмотрим показания Сандры Барнс. Поначалу она не могла вспомнить присутствие кого-либо рядом с банкоматом. Однако, несколько месяцев кряду смотря телевизор и читая газеты с освещением преступления и ощущая на себе давление, оказываемое тем фактом, что она была единственным свидетелем, который мог видеть истинного убийцу, Барнс в конце концов реконструировала воспоминание о том, как, находясь у банкомата, она видела некоего мужчину, который походил на Хенниса. Происходила эта реконструкция точно так же, как и воспоминания студентов о синей (вместо зеленой) автомашине в эксперименте, проведенном Лофтус. Неоднократно повторяя эту новую конструкцию для адвокатов и судей, Барнс пришла к тому, что стала принимать ее за реальный факт.

Важно отметить, что Сандра Барнс не лгала намеренно. Она просто реконструировала событие и сама поверила в то, что говорила. Точно такому же анализу может быть подвергнуто и свидетельство Чака Барретта. Как выяснилось впоследствии, увиденный им утром человек, направлявшийся на работу, оказался вовсе не Хеннисом.

К счастью для последнего, конец его злоключениям наступил 20 апреля 1989 г., когда повторный суд присяжных объявил Тимоти Хенниса невиновным в совершении преступления, отметив, что в деле отсутствуют вещественные доказательства, связывающие Хенниса с местом преступления, а показания свидетелей весьма слабы. Таким образом, Хеннис стал жертвой ошибочного опознания и непонимания того, что память часто бывает (реконструирующей. (К моменту написания этой книги дело об убийстве матери и дочерей Истберн все еще оставалось нераскрытым, но у полиции появились два новых следа. Во-164 первых, за то время, пока Хеннис сидел в камере смертников, в городке неподалеку было совершено еще одно убийство и изнасилование, имеющее поразительное сходство с предыдущим. А во-вторых, полиция и сам Хеннис получили несколько записок от неизвестного человека, который благодарил в них Хен-ниса за то, что тот принял удар на себя.)

Ясно, что память может быть (реконструирующей, когда дело касается быстротекущих, подобных моментальному снимку событий - таких, как убийство или автокатастрофа. А как насчет процессов более продолжительных, например воспоминаний об истории своей жизни? То, как изменение аттитьюда может изменить и воспоминания о событиях своей жизни, показывает эксперимент, искусно проведенный Майклом Россом, Кэти Мак-Фарланд и Гартом Флетчером [46].

Эксперимент заключался в том, что студентов познакомили с одним из трех сообщений: первое сообщение убеждало в полезности ежедневной чистки зубов; второе - в том, что это занятие приносит один лишь вред; и, наконец, третье сообщение к чистке зубов вообще не имело отношения. Что касается первых двух сообщений, то они оказались очень эффективными и изменили аттитьюды испытуемых в ожидаемом направлении; а изменение атти-тьюдов привело и к изменению воспоминаний. Позже студентам был задан вопрос: ‹Сколько раз вы чистили зубы за последние две недели?› Студенты, которые познакомились с сообщением, направленным против чистки зубов, ответили, что чистят зубы реже, в то время как студенты, познакомившиеся с сообщением в пользу чистки зубов, ответили, что чистят зубы более часто, чем студенты, прочитавшие не относящееся к делу (контрольное) сообщение. Таким образом, студенты использовали вновь обретенные аттитьюды для того, чтобы реконструировать свое прошлое.

Каким именно образом мы реконструируем свое прошлое зависит от наших ‹теоретических представлений› о том, как это прошлое изменилось, чтобы стать настоящим. Рассмотрим случай некоего Тони, записавшегося на занятия по ‹развитию способностей к обучению› в своем университете. Чаще всего подобные курсы большой ценности не имеют, и это подтвердилось и в случае с Тони: спустя полгода, в течение которых он посещал эти занятия, его успеваемость осталась на том же уровне, что и раньше [47]. Однако сам Тони был убежден, что в результате посещения этих занятий его успехи в учебе улучшились.

Подобное случается часто: мы верим в то, что каким-то образом мы изменяемся или совершенствуемся, хотя на самом деле ничего подобного не происходит. К примеру, американцы ежегодно тратят более 50 миллионов долларов на средства подсознательного внушения (типа ‹Помоги себе сам›) - аудио-и видеокассеты, в которые предположительно встроены скрытые сообщения, предназначенные для повышения нашей самооценки, способности к запоминанию или сексуальных возможностей. Различные опросы свидетельствуют об убежденности постоянных пользователей таких кассет в том, что все, что на них записано, творит чудеса; однако научные тесты не смогли документально подтвердить эффективность действия подобных средств [48].

Отчего же люди столь часто верят в улучшения, которые будто бы несут различные виды ‹поп-терапии›, мнимые программы ‹развития способности к обучению›, а также кассеты с подсознательным внушением, несмотря на то, что фактически доказана незначительность изменений, происходящих с теми, кто пользуется подобными методами? Социальные психологи Майкл Конвей и Майкл Росс заинтересовались этим феноменом и решили понаблюдать за людьми, которые, подобно Тони, посещали упомянутые курсы ‹развития способностей к обучению› [49].

Студенты, участвовавшие в этом эксперименте, принадлежали к числу тех, кто записался на один из таких курсов. Некоторые из испытуемых (они были отобраны случайно) попали только на ‹лист ожидания› и, таким образом, служили контрольной группой по отношению к тем испытуемым, кто по-настоящему посещал занятия по развитию таких способностей к обучению, как умение делать заметки, эффективное слушание и скорочтение. На самом деле данный курс никак не улучшил успеваемость студентов: те, кто его прошел, в результате получили одинаковые оценки с теми, кто стоял на ‹листе ожидания›. Тем не менее надежда тех, кто прошел этот курс, что он улучшит их учебные навыки, привела студентов к убеждению, что именно так все и произошло: прошедшие курс чаще отмечали улучшение своих способностей к обучению и ожидали получения более высоких оценок! В действительности данный курс нанес прослушавшим его определенный вред. Поскольку реально их оценки не повысились, эти студенты в итоге пришли к выводу, что они - ‹слабаки› (то есть они стали оценивать себя хуже, чем были на самом деле). Таким образом, ввиду их изначальной веры в благотворность курса, обескураживающий результат - их оценки остались прежними - требовал объяснений, и самым простым оказалось следующее: ‹Я - ужасный неудачник›.

Итак, исследование Конвея и Росса еще раз иллюстрирует (реконструирующую природу памяти. Кроме того, оно должно заставить нас крепко подумать, прежде чем принимать за чистую монету всевозможные личные свидетельства о силе и эффективности различных ‹поп-терапий› и прочих модных образовательных увлечений.

Насколько консервативно человеческое познание?

Предположим, что вы находитесь в темной комнате и разглядываете на экране слайд настолько размытый, что совершенно невозможно определить, что на нем изображено. Через какое-то время изображение фокусируется и становится лишь слегка размытым, и в этот момент вас просят отгадать, что же вы видите.

Если вы ответите так же, как и большинство испытуемых, принявших участие в подобном эксперименте [50], то будете правы приблизительно в 25% случаев. Но предположим, вы начинаете смотреть на лишь слегка размытое изображение без предварительного знакомства с сильно размытым изображением и его постепенной фокусировки. Даже если время экспозиции у вас теперь уменьшится, вы все равно окажетесь правы почти в 75% случаев - троекратное увеличение точности!

Как это могло произойти? Результаты данного эксперимента иллюстрируют то, что получило название ‹тенденциозность подтверждения›, а именно тенденцию к поиску подтверждения наших первоначальных гипотез или убеждений. Когда картинка очень размыта, большинство людей начинают вырабатывать гипотезы на предмет того, что бы это могло быть: похоже на мороженое в стаканчике… нет, лошадь, вставшая на дыбы… или Эйфелева башня? Эти предварительные догадки позднее помешают интерпретировать почти четкое изображение.

Накоплено много свидетельств тому, что тенденциозность подтверждения весьма распространена в процессе мышления.

К примеру, в эксперименте Марка Снайдера и Уильяма Суонна [51] студенткам сообщили, что им предстоит встреча с неким человеком, которого характеризовали либо как экстраверта (человек открытый, сердечный и дружелюбный), либо как интроверта (человек замкнутый, холодный и отчужденный). Затем испытуемым предложили заготовить несколько вопросов, которые они должны были задать этому человеку, чтобы получше его узнать. Что же это были за вопросы? Как выяснилось, в ответах на них испытуемые в общем-то рассчитывали найти подтверждение своим первоначальным гипотезам. Те испытуемые, которые думали, что им предстоит встреча с экстравертом, чаще задавали вопросы, направленные на подтверждение этой гипотезы: ‹Что вы предпримете, чтобы оживить вечеринку?› или: ‹В каких ситуациях вы более разговорчивы?› А у ожидавших встречи с интровертом вопросы были несколько иные: ‹Как вам кажется, в каких ситуациях вы почувствуете себя более открытым?› или: ‹Что вас не устривает в шумных вечеринках?›…

Заметьте, если отвечать на вопрос искренне, то гипотеза испытуемого относительно личности отвечающего подтвердится в любом случае. Иными словами, человек, не принадлежащий ни к экстравертам, ни к интровертам, в случае ответа на первую подборку вопросов будет производить впечатление экстраверта, а в случае ответов на вторую - интроверта.

Мы не только склонны к поиску подтверждений своих гипотез, но часто мы совершенно точно убеждены, что данные гипотезы верны. Это может быть проиллюстрировано эффектом, который Барух Фишхофф назвал тенденциозностью ‹заднего ума›, или эффектом ‹Я-всегда-это-знал› [52].

Как вы помните из нашего обсуждения в главе 1, эффект ‹заднего ума› заключается в следующем: как только мы узнаем о результате какого-либо события, то испытываем сильное желание поверить в то, что были способны предсказать данный результат заранее. В экспериментах Фиш-хоффа испытуемым был предложен тест на знание ими исторических событий. Задача состояла в том, чтобы вероятностно оценить, какой из четырех указанных исходов определенного исторического события имел место в реальности. Впоследствии некоторым из испытуемых сообщили, какой из предложенных вариантов исхода события реально осуществился, после чего их попросили оценить, с какой вероятностью они назвали бы именно этот вариант, если бы не было подсказки. Результаты показали, что участники эксперимента не смогли проигнорировать полученную информацию, они значительно переоценили правильность первоначальных ответов. Другими словами, даже когда у испытуемых в действительности не было готового ответа на вопрос, они, получив подсказку, тут же убедили себя в том, что и сами все это знали и что их память не давала никаких сбоев.

Тенденциозность ‹заднего ума› служит серьезным препятствием для эффективного обучения. Предположим, студенту сообщили, что правильным ответом на вопрос является А,а.не В. Реакцией студента будет что-то вроде: ‹Да-да, конечно же А\ Я всегда это знал, просто не то сказал›. Пусть так. Возможно, отвечавший действительно знал правильный ответ с самого начала. Однако в тех случаях, когда студент все же не знал ответа, он, реагируя таким образом, игнорирует предоставленную возможность проанализировать, почему его первый ответ был неверен и почему следующий - верен. Подобный самоанализ мог бы указать учащемуся и на другие его ошибки и привести к более полному пониманию затронутой проблемы.

И тенденциозность подтверждения, и тенденциозность ‹заднего ума› подкрепляют представление о том, что человеческое познание тяготеет к консерватизму. Под консерватизмом я не имею в виду сознательно принятую определенную политическую ориентацию. Применительно к социальному познанию консерватизм означает просто тенденцию к сохранению уже существующего - наших ранее сформировавшихся знаний, убеждений, атти-тьюдов и гипотез.

На всем протяжении этой главы мы наблюдали многочисленные примеры когнитивного консерватизма, который проявляется в том, что наибольшее влияние оказывает информация, полученная первой; в том, что суждения в значительной мере опираются на легкодоступные категории; в том, что аттитьюдные эвристики и эвристики репрезентативности иногда используются неверно; в том, что стереотипы искажают процесс переработки информации, для того чтобы подтвердить собственную правильность; в том, что память реконструирует события прошлого, чтобы подогнать их под ‹текущий момент›.

В своей стимулирующей к размышлениям статье Энтони Гринвальд [53] утверждает, что когнитивный консерватизм имеет по меньшей мере один полезный результат: он позволяет нам воспринимать и осознавать окружающий мир как нечто последовательное (когерентное) и стабильное.

Предположим, библитекарю пришлось бы заново составлять каталог всех книг всякий раз, когда поступают новые книги, не вписывающиеся в уже существующую каталожную систему. В результате книги под шифром ‹НМ251› (социальная психология) внезапно поменяют свой шифр на ‹АР57›, а стоявшие под шифром ‹BF› (психология) вообще будут разделены на два новых - ‹ЕА› и ‹DB›. Подобная процедура потребует нескольких лет труда даже для библиотеки средних размеров: и если в течение этих лет вам для написания курсовой работы потребуются книги и статьи по теме ‹Социальное познание›, найти их на библиотечных полках будет почти невозможно, поскольку в библиотеке будет сплошная неразбериха. Для того чтобы библиотека оставалась последовательным и работающим механизмом, разумнее лишь чуть-чуть модифицировать существующую систему каталогизации и подогнать вновь приобретенные книги под нее.

Точно также обстоит дело и с нашей психикой. Если мы хотим, чтобы она продолжала оставаться последовательным и работающим механизмом, разумнее прибегать к когнитивному консерватизму и лишь чуть-чуть модифицировать категории нашего когнитивного ‹каталога›.

Однако, как мы уже неоднократно убеждались на протяжении этой главы, за когнитивный консерватизм нужно платить: неправильное использование не соответствующих случаю категорий может вызвать искаженный образ реальных событий или пропуск важной информации; неверное применение эвристик может привести к принятию ошибочного решения; неспособность модернизировать нашу концепцию окружающего мира при столкновении с новой и отличающейся от уже усвоенной нами информации может иметь результатом ошибочную картину реальности. Причем последствия всего этого относятся не только к ментальной сфере, но и к социальным проблемам - таким, как расизм, сексизм, предрассудки и просто глупость.

Что же можно сделать, чтобы избежать отрицательных последствий когнитивного консерватизма? Могу предложить вам четыре практических правила, которые смогут вам помочь.

Первое: будьте осторожны с теми, кто пытается сконструировать для вас категории и дать определения ситуации. Ведь существует много способов дать определение конкретному человеку или событию, приклеив на них соответствующий ярлычок. Поэтому задайтесь вопросом: ‹Почему из всех возможных ярлычков вам предлагают именно этот?›

Второе: для категоризации и описания человека или события пытайтесь использовать несколько различных способов. Рассматривая человека или событие под различными углами зрения, мы не полагаемся на какую-то одну категорию, которую мы затем начинаем использовать неправильно, манипулируя фактами, чтобы подогнать их к сложившемуся мнению.

Третье: попытайтесь рассматривать людей и важные события жизни как явления уникальные. Принадлежа к какой-то явно выраженной категории (например, к данной расе или полу), каждый индивид в то же время принадлежит и ко многим другим категориям, а кроме того, обладает своими собственными уникальными свойствами. Именно с помощью индивидуализации можно избавиться от чрезмерной зависимости от стереотипа или эвристики.

Четвертое: всегда отдавайте себе отчет в том, что вы могли ошибиться, пав жертвой одной или нескольких когнитивных тенденциоз-ностей, описанных в этой главе.

В следующей главе, посвященной самооправданию, мы продолжим изучение когнитивного консерватизма и рассмотрим дополнительные способы, с помощью которых можно оградить себя от вредных последствий искаженного мышления.

Как аттитьюды и убеждения направляют поведение?

В нескольких последних разделах мы рассматривали, как наши убеждения влияют на познание социальной реальности. Разумно задаться вопросом: а каковы взаимоотношения между убеждениями и поведением? Можем ли мы воспользоваться аттитьюдами с целью предсказать поведение? Предположим, мне нравится ванильное мороженое, а вам - нет. Будет ли наше поведение по отношению к данному сорту мороженого различным или нет? Интуиция подсказывает, что будет. Большинство предположит, что я буду покупать именно ванильное мороженое, предпочитая его всем другим сортам; вы же, напротив, лишь в последнюю очередь остановите свой взгляд на ванильном мороженом.

Пока дело касается ванильного мороженого, в реальности все будет обстоять именно таким образом. Однако мы совершим серьезную ошибку, если предположим, что подобная тенденция распространяется и на все прочие случаи жизни. Исследования, насчитывающие долгую историю, дают основание для вывода о том, что в огромном большинстве ситуаций высказанное выше интуитивное предположение оказывается неверным,

Давайте рассмотрим это подробнее. Одно из классических исследований на тему связи между аттитьюдом и поведением было проведено в начале 30-х гг. Ричардом Лапьером [54].

В ту пору в Соединенных Штатах Америки существовало достаточно неприкрытое и агрессивное предубеждение против ‹цветных›: американцам азиатского, испаноязычного или африканского происхождения часто отказывали в праве пользоваться общественными туалетами, фонтанчиками с питьевой водой, ресторанами и гостиницами. В 1933 г. Лапьер связался с владельцами 128 ресторанов и отелей, разбросанных по всей стране, чтобы выявить их аттитьюды в отношении китайцев. Исследователь задавал владельцам вопрос: ‹Примете ли вы и обслужите ли посетителей-китайцев?› Свыше 90% опрошенных ответили: ‹Нет!› Однако, посещая указанные заведения в компании с молодой китайской парой, Лапьер обнаружил, что только в одном из них, расположенном в маленьком калифорнийском городке, отказались обслужить ‹цветных›. Таким образом, аттитьюды владельцев ресторанов и гостиниц не соответствовали их реальному поведению по отношению к китайцам.

Если бы результаты Лапьера оставались отдельным эпизодом, мы бы все же могли полагаться на наше интуитивное предположение, что атти-тьюды и убеждения блестяще предсказывают последующее поведение. Но в 1969 г. Алан Уикер сделал детальный обзор более сорока исследований аттитьюдно-поведенческих отношений. В этих исследованиях изучались такие весьма разнообразные аттитьюды, как удовлетворенность работой, этнические предрассудки, потребительские предпочтения и политические убеждения. Уикеру удалось обнаружить лишь слабые свидетельства в пользу гипотезы о том, что по аттитьюдам можно предсказать поведение.

Вот к какому выводу он пришел: ‹В целом данные исследования дают основания заключить, что предположение об отсутствии связи или о наличии лишь слабой связи между аттитьюдами и реальным поведением гораздо вероятнее, чем предположение об их тесной связи› (с. 65) [55].

Аттитьюдно-поведенческие связи как порождение нашего ума. Как же совместить всю эту массу исследований с нашей интуицией, подсказывающей, что убеждения человека прочно связаны с его поведением? Один из способов - сделать вывод о том, что на самом деле такой связи в реальности не существует и что она существует только у нас в голове, иначе говоря, мы просто воображаем, что люди действуют согласно их убеждениям и аттитьюдам.

Подобное предположение имеет некоторые основания. В предыдущих двух главах мы наблюдали, как власть социальной ситуации побуждает людей к конформности. Владельцы гостиниц, опрошенные Лапьером, без сомнения, испытывали сильное социальное давление, заставлявшее их отвечать ‹нет› на письменный запрос о возможности принять китайцев в качестве постояльцев. Однако они подвергались и прямо противоположному давлению - принять, если они не хотят скандала, молодую китайскую пару на ночлег, коли те переступили порог их гостиницы. Возможно, владельцы гостиниц всякий раз подчинялись всего лишь более непосредственному давлению. Возможно, все мы - не более чем ‹продукты› социальной ситуации, в которой мы непосредственно находимся.

В поддержку гипотезы о том, что мнение об аттитьюдно-поведенческой согласованности - это исключительно порождение нашего ума, может служить широко распространенная тенденция приписывать причину поведения индивида скорее его индивидуальным характеристикам (например, чертам личности и аттитьюдам), нежели власти самой ситуации.

Например, на вопрос: ‹Почему маленький Джонни плохо выполнил домашнее задание?› - ответом чаще всего будет: ‹Потому что он глуп или ленив›. В этом ответе совершенно игнорируются такие ситуативные факторы, как пере-полненность школы или то, что Джонни окружают слабые одноклассники. Другими словами, наблюдая нечто, происходящее с человеком, большинство из нас делают предположение о том, что данное событие каким-то образом связано с типом его личности. Нам бы хотелось верить, что люди получают то, что заслуживают, и заслуживают то, что получают.

Эдвард Джонс и его коллеги называет данную тенденцию - приписывать причину поведения соответствующей (‹корреспондентной›) характеристике личности - корреспондентным умозаключением [56]. Этот тип умозаключения объясняет поведение человека на языке свойств или черт, которые как раз и характеризуют данное поведение. Вот несколько примеров: ‹Сэм пролил вино на ковер, потому что он неловок (а не потому, что он на мгновение отвлекся)›, или: ‹Ответ Эми Тому был полон сарказма, потому что Эми вообще агрессивна (а не потому, что она в этот момент потеряла терпение)›, и так далее.

На то, что данные умозаключения широко распространены и воспроизводятся даже в тех ситуациях, где они явно неуместны, указывает эксперимент Эдварда Джонса и Виктора Харриса [57]. Испытуемые, участвующие в нем, знакомились со статьями, написанными якобы студентами-политологами, в которых режим Фиделя Кастро на Кубе оценивался либо весьма благожелательно, либо критически. Одной половине испытуемых сообщили, что авторы статей были свободны в выборе своей позиции, а второй половине испытуемых сообщили, что авторов вынудили изложить заданную позицию, да еще и попросили их сделать это как можно лучше. После этого испытуемые должны были отгадать истинные аттитьюды авторов в отношении Кастро.

И каковы же результаты? В тех случаях, когда авторы были свободны в выборе своей позиции, испытуемые полагали, что содержание статей отражает аттитьюды авторов: те, кто написал прокастровскую статью, очевидно, и был настроен прокастровски, и, наоборот, антикастровская статья указывала, по мнению испытуемых, на антикастровские настроения автора. Ничего удивительного тут нет. Удивительно другое: тот же результат наблюдался и в случае, когда испытуемые считали, что автора заставили поддерживать заранее заданную позицию! Иначе говоря, тех авторов, которых заставили написать статью в пользу Кастро, испытуемые также рассматривали как его сторонников, а тех, кого заставили писать против Кастро, - как его противников.

Делая свои умозаключения, испытуемые не принимали (или не полностью принимали) в расчет ситуативное давление, вынуждавшее авторов к защите определенной позиции, и предполагали, что поведение авторов проистекало из разделяемых ими твердых убеждений. В данном случае, как мы видели, аттитьюдно-поведенческие связи существовали лишь в воображении наблюдателей,

В каких случаях аттитьюды все-таки предсказывают поведение? Тот факт, что аттитьюды не всегда служат хорошими ‹предсказателями› поведения, не означает, что с их помощью его вообще никогда нельзя предсказать. Роль ученых как раз и заключается в том, чтобы попытаться определить условия, при которых событие происходит с большей или меньшей вероятностью.

Недавно Расселл Фазио [58] установил, что одним из главных факторов, увеличивающих вероятность того, что мы будем действовать, опираясь на аттитьюд, является доступность.

Легкодоступный аттитьюд - это такой аттитьюд, в котором оценка объекта возникает в голове сразу же, почти мгновенно,-стоит нам только с ним встретиться. Например, стоит мне только произнести слово ‹змея›, как большинство людей немедленно подумают о чем-то ‹плохом› и ‹опасном›, а при произнесении слов ‹живопись Рембрандта› - о чем-то безусловно ‹прекрасном›. Каждому из нас известны люди, при одном упоминании которых мозг выдает немедленную реакцию: ‹О нет, ни слова больше об этом подонке!› или ‹О, какой это замечательный человек!› Все это и есть легкодоступные аттитьюды.

Однако отнюдь не все аттитьюды и убеждения таковы. К примеру, мы можем иметь свое мнение о государственном статусе Пуэрто-Рико или о ценности рекламы, однако для большинства из нас эти мнения не из разряда тех, что сразу же приходят в голову. Иногда у нас и нет реального аттитьюда, иначе говоря, наша память не хранит никакой оценки данного объекта, тем не менее, если попросят, мы можем рискнуть высказать такую оценку. Например, исследователи общественного мнения часто сталкиваются с ситуацией, когда люди готовы высказывать мнения по поводу явно сфабрикованных проблем - таких, к примеру, как некое фиктивное новшество в законодательстве или помощь какой-нибудь заведомо несуществующей стране. В последних двух случаях мало вероятно, чтобы подобные малодоступные аттитьюды, или вообще ‹не-аттитьюды›, реально направляли наше поведение.

Каким же образом на наше поведение влияют легкодоступные аттитьюды? Согласно Фазио, с их помощью можно избирательно воспринимать и интерпретировать какой-либо объект, а также осмыслять сложную ситуацию.

Ранее мы уже наблюдали, как аттитьюды могут повлиять на когнитивную обработку информации: они выступают в роли эвристик, влияющих на интерпретации, объяснения, размышления и суждения по поводу той или иной ситуации. Однако каждый данный аттитьюд - это лишь один из многих факторов, с помощью которых можно осмыслить ту или иную ситуацию; можно назвать и другие - например, объективные характеристики данной ситуации, высказывания о ней других людей либо наши обобщенные аттитьюды в отношении целого класса подобных ситуаций. В случае, когда аттитьюд легкодоступен, он с большей вероятностью, чем иные психологические ‹инструменты›, будет использован для определения ситуации. А после того как ситуация определена, мы действуем, если действие возможно, опираясь на наши восприятия и интерпретации.

Предположение о том, что легкодоступные аттитьюды все-таки направляют наше поведение, подкреплено целым рядом доказательств. Одним из показателей доступности аттитьюда является скорость, с которой индивид может ‹выдать› оценочную реакцию на какой-либо объект или какую-либо проблему.

Во время президентских выборов 1984 г. Расселл Фазио и Кэрол Уиль-яме [59] использовали ‹скорость реакции›, чтобы предсказать, кто проголосует за Роналда Рейгана, а кто - за Уолтера Мондейла. Приблизительно за пять месяцев до выборов исследователи отправились в местный торговый центр, захватив с собой микрокомпьютер; там они спрашивали мнение посетителей по различным вопросам, включая и оценку каждого из двух кандидатов на пост президента. Компьютер фиксировал скорость, с которой респонденты оценивали кандидатов, и она рассматривалась как мера доступности соответствующих аттитьюдов. Позже Фазио и Уильяме снова встречались с испытуемыми и расспрашивали их о том, как они восприняли две серии теледебатов кандидатов в президенты. А после того как выборы состоялись, испытуемых спросили, за кого же они в итоге голосовали. Эксперимент показал, что те индивиды, у которых за пять месяцев до выборов имелись легкодоступные аттитьюды (быстрая реакция) в отношении кандидата, с большей вероятностью, чем индивиды с менее доступными аттитьюдами, голосовали за ‹своего› кандидата и оценивали прошедшие теледебаты в соответствии со своими аттитьюдами.

В последующем исследовании Фазио и его коллеги [60] специально повышали доступность аттитьюда, заставляя испытуемых повторно выражать свои мнения или предоставляя испытуемым возможность непосредственно взаимодействовать с объектом аттитьюда. Исследователи постоянно получали одни и те же результаты: легкодоступные аттитьюды могут служить ‹предсказателями› того, каким будет последующее поведение, а менее доступные - нет.

Действия, основанные на восприятии. Есть еще один способ влияния аттитьюдов и убеждений на поведение: убеждение может создать социальный мир, в котором мы живем. Недавний эксперимент Пола Херра иллюстрирует, как это может происходить [61].

Используя словесную игру-головоломку, Херр намеренно увеличил доступность понятия ‹враждебность› для ряда своих испытуемых, и сделал он это с помощью техники формирования установки, которую мы уже обсуждали в этой главе. Испытуемых просили отыскать имена людей, зашифрованные в буквенной матрице. Для одной половины испытуемых это были имена людей, ассоциировавшихся с враждебностью: Чарлз Мэнсон*, Адольф Гитлер, аятолла Хомейни и Дракула**. Другая половина испытуемых искала и находила имена персонажей относительно добрых: Питера Пэна, папы Иоанна Павла II, девочки-кинозвезды Ширли Темпл и Санта-Клауса. Затем испытуемые читали довольно двусмысленное описание некоего Дональда (его поведение могло выглядеть и как враждебное и как невраждебное), после чего они должны были оценить степень враждебности этого человека.

В соответствии с нашими прежними рассуждениями резонно было бы предположить, что различные головоломки окажут свое влияние на суждения испытуемых относительно Дональда. Так, по сравнению с Гитлером и Мэнсоном почти всякий человек будет выглядеть менее враждебным, включая также и Дональда, и, напротив, по сравнению с папой римским и Сан-та-Клаусом почти все будут выглядеть более враждебными, включая также и Дональда. Именно это и обнаружил Херр: испытуемые, у которых формировалась установка на предельно враждебных людей, оценили Дональда как менее враждебного человека, чем те испытуемые, у которых формировали установку на добрых людей***.

Однако на этом эксперимент Херра не заканчивался. Следующий этап представлял собой некую коллективную игру, причем испытуемые играли в нее с человеком, которого они принимали за Дональда. В процессе игры участникам приходилось выбирать одну из двух стратегий - соревнование или сотрудничество. Так вот, Херр обнаружил, что, когда испытуемые полагали, что играют против ‹враждебного› Дональда, они действовали так, как будто это соревнование, когда же они думали, что играют с ‹добрым› Дональдом, то в этом случае они более тяготели к сотрудничеству. Интересно в этой связи заметить, что испытуемые, наивно исполнявшие роль самого Дональда, вполне адекватно воспринимали степень враждебности своих партнеров.

Суммируя, можно заключить, что в этом эксперименте весьма тонкий контекст оказал влияние на ожидания и мнения людей, а эти ожидания и мнения, в свою очередь, повлияли на их поведение, а впоследствии они повлияли и на следующий цикл восприятия.

Итоги. К каким же выводам можно прийти на основании столь значительного числа исследований взаимосвязи между аттитьюдами и поведением?

Первый и главный вывод состоит в том, что результаты многих исследований аттитьюдов и поведения подчеркивают принцип, с которым мы еще не раз встретимся на страницах этой книги: тонкие, подчас незаметные ситуативные переменные в действительности часто являются сильными детерминантами нашего поведения.

И второй вывод заключается в том, что большинство людей склонны не замечать важности ситуативных факторов в объяснении поведения, предпочитая им объяснения, основанные на предположениях о личностных свойствах и аттитьюдах. Иными словами, большинство из нас считает, что аттитьюды людей действительно предсказывают их поведение, и мы слишком полагаемся на это убеждение в интерпретации поведения других людей. Мы видим наличие взаимосвязи между аттитьюдами и поведением даже тогда, когда в реальности этой взаимосвязи может и не быть.

Однако в отдельных случаях аттитьюды действительно предсказывают поведение. Когда аттитьюд оказывается легкодоступен, то есть когда он легко приходит в голову, тогда он с большей вероятностью предскажет наше поведение. Легкодоступные аттитьюды окрашивают и модифицируют нашу интерпретацию окружающего социального мира. Далее мы действуем, основываясь на этой интерпретации, и наши действия создают мир, который существовал до этого лишь в нашем восприятии.

Три тенденциозности, проявляющиеся в социальном объяснении

На протяжении всей нашей жизни мы ежедневно вынуждены искать объяснения множеству событий и происшествий. Почему Саддам Хуссейн вторгся в Кувейт? Почему та привлекательная девушка (юноша) не обратила на меня внимание? Как получилось, что я сдал письменный экзамен так слабо, а вы - так хорошо? Почему мама не приготовила мое любимое блюдо, когда я приехал к ней на рождественские каникулы? Часто наши ответы на подобные вопросы точны и рациональны, однако не стоит недооценивать их уязвимость по отношению к неточностям и тенденциозности.

В своих исследованиях того, как мы интерпретируем социальный мир, социальные психологи обнаружили три обобщенные тенденциозности, которые часто воздействуют на наши атрибуции и объяснения: фундаментальную ошибку атрибуции, тенденциозность деятеля-наблюдателя и тенденциозности в познании себя.

Фундаментальная ошибка атрибуции. Данный термин относится к общечеловеческой тенденции преувеличивать значение личностных или дис-позиционных факторов, а не ситуативных или ‹средовых› влияний при описании и объяснении причин социального поведения [62].

Ранее нам уже приходилось наблюдать один из примеров данной тенденции - корреспондентное умозаключение. Иначе говоря, в своих объяснениях, почему Сэм придерживается определенных политических взглядов или ведет себя определенным образом, мы склонны использовать характеристики личности (он твердо верит в данную политическую программу; он ленив) вместо ситуативных факторов (ему было поручено защищать эту позицию; в тот день он очень устал). Под влиянием корреспондентных умозаключений у нас может сложиться убеждение, что в мире гораздо больше согласованности между мотивом и поведением, чем это есть на самом деле.

Еще один пример фундаментальной ошибки атрибуции дает эксперимент, проведенный Гюнтером Бирбрауэром [63]. В нем испытуемые были свидетелями своеобразной инсценировки, в которой исполнители, по сути, абсолютно точно сыграли участников знаменитого эксперимента Стэнли Милграма на послушание персоне, облеченной властью (он был описан в главе 2), Вспомним, что Милграм сконструировал ситуацию, позволявшую достичь высокой степени послушания: оно выражалось в нанесении сильных ударов электрическим током ‹ученику›. Как и большинство испытуемых в эксперименте Милграма, человек, игравший роль ‹учителя› в инсценировке Бирбрауэра, выказал высокую степень послушания, посылая ‹ученику› максимальный электрический разряд. После окончания инсценировки Бирбрауэр попросил своих испытуемых оценить, какое, по их мнению, количество испытуемых в эксперименте Милграма проявило послушание в созданной ситуации.

Результаты показали, что испытуемые постоянно преуменьшали реально выявленный уровень послушания. Конкретно, испытуемые Бирбра-уэра предположили, что только от 10 до 20% людей, поставленных в аналогичные условия, довели бы величину электрического разряда до максимума (соответственно до 450 вольт). В реальности, как вы помните, Милграм обнаружил, что ‹до конца› идут более 65% испытуемых. Иными словами, испытуемые Бирбрауэра полагали, что поведение конкретного человека, за действиями которого они наблюдали, отражало его отличительные личностные диспозиции (внутренние предрасположенности), то есть то, что он был особенно агрессивен или особенно послушен. В то же время эти испытуемые оказались не способны атрибутировать данное поведение власти ситуации, которая вызывала подобное поведение у большинства людей.

Как наблюдатели, мы часто упускаем из виду тот факт, что каждый индивид играет множество социальных ролей, а мы часто являемся свидетелями лишь одной из них. И поэтому влияние социальных ролей при объяснении человеческого поведения легко проглядеть,

К примеру, я знаю профессора-психолога, которого назову доктором Меншем. Студенты обожают доктора Менша: когда они описывают его в ходе обязательной процедуры оценки преподавателей или в неформальных беседах, то употребляют такие слова, как ‹сердечный›, ‹внимательный›, ‹заботящийся о студентах›, ‹доступный в общении›, ‹харизматический›, ‹блестящий› и ‹дружелюбный›. Однако у коллег доктора Менша, особенно у тех, кто вел с ним профессиональные беседы в аудитории, сложился иной образ: да, так же как и студенты, коллеги видят в докторе Менше блестящего специалиста, но в то же время они описывают его как человека напряженного, настроенного весьма критически, жесткого, любящего спорить и безжалостного.

Чье впечатление окажется верным - студентов или психологов? Действительно ли доктор Менш является жестким и критически настроенным человеком, который просто разыгрывает из себя добрячка перед студентами? Или он на самом деле сердечен и внимателен, но предпочитает занимать жесткую позицию в контактах с коллегами-психологами?

Все это - неправильно поставленные вопросы. А фактом является то, что моему другу доктору Меншу доступен широкий спектр различных видов поведения. Некоторые из его социальных ролей как бы вытягивают поведение из одной части спектра, а другие социальные роли вытягивают поведение из иной части спектра.

Студенты видят доктора Менша, играющего лишь одну из своих социальных ролей - роль преподавателя. Он очень хороший преподаватель, а дело хорошего преподавателя - ‹выявить все лучшее в студентах›; эта задача обычно требует от учителя проявления сердечности и заботы. Таким образом, студенты точно описали поведение моего друга в рамках этой роли. В то же время роль способного профессионала, полезного для своих коллег, иногда требует агрессивного поведения: с целью отыскания истины хороший профессионал часто будет сильно накалять спор, чтобы посмотреть, как далеко он может завести. Подобный ‹пережим› часто заканчивается резкой, интенсивной и безжалостной критикой. Таким образом, и коллеги доктора Менша точно описали поведение, которому они были свидетелями.

Однако и студенты, и коллеги-профессионалы совершили фундаментальную ошибку атрибуции, когда предположили, что наблюдаемое ими поведение обусловлено исключительно определенными характеристиками личности. На самом деле оно в большей степени основывается на том, как именно доктор Менш воспринимает требования к своей социальной роли.

Сказанное не означает, что свойства личности не имеют отношения к делу. Не всякий способен на такой широкий спектр различных поступков, как доктор Менш, однако полагать, что он либо ‹жесток›, либо ‹сердечен›, - значит игнорировать власть исполненной им социальной роли.

То, как при объяснении поведения порой недооценивается воздействие социальной роли, иллюстрируют умно поставленные эксперименты Ли Росса, Терезы Амабайл и Джулии Стейнмец [64]. В одном из своих экспериментов, который исследователи проводили в форме телевикторины, приглашенным поручалось исполнить одну из двух ролей: а) ведущего, в задачу которого входила подготовка трудных вопросов, и б) участника викторины, которому нужно было на них отвечать; распределение ролей производилось в случайном порядке. Наблюдатель смотрел это разыгранное шоу, а затем оценивал общую эрудицию ведущего и участника, отвечавшего на вопросы. Поставьте себя на место наблюдателя. Что вы видите? Ну, если вы не страдаете от избытка внимательности, то почти наверняка вы увидите человека чрезвычайно умного и много знающего и человека - довольно глупого.

А теперь, пожалуйста, вглядитесь повнимательнее. Заметьте, как эти две роли ограничивают поведение их исполнителей. Вот ведущий вываливает на голову участника особенно заковыристые вопросы, ответы на которые известны только посвященным: ‹На каком стадионе некая звезда бейсбола (называется фамилия) установила свой рекорд?›; ‹Какой город является столицей Литвы?›; ‹Какого числа и в каком году умер Томас Джефферсон?› [65]. Всего лишь задавая подобные вопросы, ведущий производит впечатление умницы, а участник викторины сталкивается с необходимостью отвечать на них (и наверняка на многие из них не ответит), поэтому он выглядит глуповато.

Именно это и обнаружили Росс и его коллеги: наблюдателям ведущие кажутся гораздо более знающими, нежели участники. Хотя на самом деле в высшей степени мало вероятно, чтобы ведущие были более эрудированными, чем участники, так как каждый получал свою роль благодаря случайному распределению. И что самое интересное: ведь это было известно и наблюдате-лям^. И все равно, вынося свои суждения об исполнителях разыгранной викторины, наблюдатели оказались не в состоянии учесть влияния социальных ролей и попали в ловушку, приписав увиденное личностным диспозициям.

Если бы фундаментальная ошибка атрибуции была ограничена суждениями о профессорах университета и участниках шоу-викторин, вероятно, не стоило бы уделять ей столько внимания. Однако ее последствия простираются чрезвычайно далеко.

Рассмотрим распространенную реакцию большинства американцев на женщину, которая расплачивается в супермаркете ‹продуктовыми талонами›*: ‹Лентяйка! Если бы она действительно захотела найти работу, то уж давно бы нашла!› - или такую, например, характеристику в адрес человека, осужденного за кражу со взломом: ‹Ужасный человек! Каким же надо быть злодеем, чтобы совершить подобное!› Оба описания могут точно отражать действительность; но более вероятно то, что они представляют собой проявления в действии фундаментальной ошибки атрибуции.

Хотя здесь не место для полномасштабного обсуждения ситуативных причин бедности и преступности, однако все же можно утверждать, что существуют и многие другие факторы, кроме личностных характеристик, объясняющие, почему данный человек испытывает бедность или совершает преступление. Среди таковых окажутся и отсутствие работы, и неграмотность, и экономический спад, и отсутствие положительных ролевых моделей в ближайшем окружении, и детство в неблагополучной семье.

Фокусируя внимание в большей степени на личностных факторах, а не на ситуативных, мы невольно защищаем совсем не ту социальную политику в отношении бедности или преступности. Так, результатом атрибуции ‹данный преступник - дьявол› станут новые финансовые вливания в расширение строительства тюрем и увеличение сроков выносимых приговоров, в то время как осознание того, что проблема преступности обусловлена в большей мере безработицей, отсутствием положительных ролевых моделей и неграмотностью, повлечет за собой увеличение средств, выделяемых на улучшение качества школ и улучшение качества подготовки преподавателей, а также на снижение налогообложения для тех бизнесменов, которые инвестируют в беднейшие районы.

Поймите меня правильно. Я вовсе не утверждаю, что такие диспозици-онные факторы, как лень, неумение и неспособность работать, не существуют в природе. Существуют. Я лишь указываю на то, что большинство из нас (причем большую часть времени) слишком ‹зацикливаются› на диспозици-онной атрибуции, когда причина поведения вполне может оказаться ситуативной. По крайней мере, наше знание о фундаментальной ошибке атрибуции должно подготовить нас к тому, что наши диспозиционные атрибуции могут не всегда быть правильными и стоит серьезно отнестись к девизу романиста Сэмюэла Батлера: ‹Туда иду я, но лишь по милости Господней›.

Тенденциозность деятеля-наблюдателя. В социальном суждении может иметь место еще одна распространенная тенденциозность - тенденциозность деятеля-наблюдателя. Она выражается в том, что люди, совершающие те или иные действия, стремятся приписать их влиянию ситуативных факторов, в то время как наблюдатели стремятся приписать те же действия устойчивым личностным диспозициям деятелей [66].

Например, по-моему, я много времени провожу на пляже, потому что погода прекрасна, но, по-моему, вы тоже проводите много времени на пляже, потому что помешаны на водных видах спорта. Политические лидеры часто описывают собственные мудрые решения и ошибки в основном как неизбежный результат сложившихся обстоятельств, в то время как частные граждане более склонны рассматривать и те и другие как следствия личностных характеристик этих лидеров.

Припомните случай с убийством Китти Дженовезе, описанный в главе 2. После того, как миссис Дженовезе была убита в Нью-Йорке на глазах тридцати восьми свидетелей, находившиеся в непосредственной близости очевидцы утверждали, что ситуация была запутанной и двусмысленной, так что трудно было определить, что происходит. Репортеры же назвали это ‹апатией свидетеля›. Иными словами, я истолковываю неопределенность ситуации в свою пользу для того, чтобы объяснить собственное поведение ситуативной причиной, но вам я такого преимущества не даю: при объяснении вашего поведения я совершаю фундаментальную ошибку атрибуции.

Существуют весомые доказательства того, что тенденциозность деятеля - наблюдателя является всепроникающей. Так, исследования показали: а) оценивая успехи или неудачи тестирования, студенты склонны объяснять результаты других, исходя из их способностей, а собственные результаты, исходя из сложности теста; б) студенты, добровольно согласившиеся участвовать в психологическом исследовании, приписывают участие в них важности данного исследования, в то время как наблюдатели смотрят на это как на отражение личной склонности этих студентов участвовать в любом эксперименте; в) наблюдая за поведением сверстников, студенты приходят к выводу, что данный человек и дальше будет действовать в том же духе (подразумевая, таким образом, предрасположенность к соответствующему поведению), в то время как деятели указывают, что лично они, вероятнее всего, в будущем предполагают действовать иначе; г) студенты, которых просят ответить, почему их лучший друг выбирает именно данную подружку и именно данную профилирующую дисциплину, объясняют, что это связано с качествами их лучшего друга, однако когда дело доходит до собственного выбора, то он объясняется уже качествами подружек или профилирующей дисциплины', д) люди приписывают больше личностных черт другим, нежели самим себе [67].

Что же является причиной тенденциозности деятеля-наблюдателя? Эксперимент Майкла Стормса указывает, что это - функция того, на чем сфокусировано внимание человека [68]. Так, внимание деятеля обычно фокусируется на его окружении и на прошлых событиях, он может обладать особыми знаниями о том, какие факторы привели к данному поведению и соответствующим переживаниям. В то же время внимание наблюдателя почти всегда фокусируется на деятеле, то есть на том, кто совершает действие, и поэтому наблюдатель может быть не в курсе того, какие исторические или средовые причины привели к тому, что деятель поступает так, а не иначе.

В эксперименте Стормса двое испытуемых участвовали в беседе между собой, а два наблюдателя следили за ними - каждый за своим. После окончания беседы деятели (участники беседы) и наблюдатели указывали, в какой степени определенные типы поведения - такие, как дружелюбие, разговорчивость, нервозность и доминирование, - возникли вследствие диспозиционных характеристик или вследствие влияния ситуации. Как можно предположить, деятели с большей вероятностью объясняли свое поведение влиянием ситуации, в то время как наблюдатели объясняли поведение деятелей в терминах их личностных диспозиций. Это неудивительно и вполне соответствует тому, что мы уже знаем о тенденциозности деятеля - наблюдателя.

Однако в данном исследовании имелся один интересный поворот. Части испытуемых показали видеозапись беседы, которую засняли либо с привычной для них точки зрения (то есть деятели видели пленку с изображением поведения другого участника беседы, а наблюдатели вновь видели того человека, за которым их просили понаблюдать во время беседы), либо с противоположной (деятели теперь видели самих себя, а наблюдатели - ‹чужого› участника беседы). Когда видеокамера фиксировала события с привычной точки зрения, имела место тенденциозность деятеля - наблюдателя; однако, когда угол зрения менялся на противоположный, точно так же менялась на противоположную и тенденциозность. А именно: деятели, видевшие теперь себя с точки зрения наблюдателя, склонялись к тому, чтобы объяснить собственное поведение на языке диспозиционных факторов, в то время как наблюдатели, которые теперь наблюдали ситуацию с точки зрения ‹своих› участников беседы, склонялись к объяснению поведения ‹своего› участника (деятеля) на языке ситуативных факторов.

Часто тенденциозность деятеля-наблюдателя может приводить к недоразумению и конфликту. К примеру, если Сэм опоздал на свидание к Сью-зен, то он (деятель) будет искать объяснения собственной медлительности в том, что он ‹все время попадал на дороге под красный свет›, в то время как Сьюзен (наблюдатель) могла прийти к заключению: ‹Сэм потерял ко мне всякий интерес›. Аналогичным образом, когда советские войска вторглись в Афганистан, советская сторона объясняла этот акт своей ‹реакцией на восстания местных жителей и необходимостью защитить свои южные границы›, хотя внешние наблюдатели оценили данные действия лишь как еще одно проявление советской агрессии, А когда Соединенные Штаты Америки вторглись в Панаму, с их стороны это было действие, направленное на ‹свержение наркобарона›, в то время как сторонние наблюдатели рассматривали действия США как акт империалистической агрессии. Подобные восприятия и атрибуции служат затем основой последующих действий, которые могут приводить к эскалации конфликта.

Эксперимент Стормса указывает на один из методов, с помощью которого можно погасить потенциальный конфликт в зародыше, пока он не произошел: поменяйте точки зрения деятелей и наблюдателей! Один из способов сделать это - усилить эмпатию через проигрывание противоположной роли. Другим тактическим приемом, активно используемым для развития международных отношений, являются программы культурного обмена, когда граждане одной страны какое-то время проживают на территории другой. Оба указанных способа изменяют как точку зрения, так и информацию, доступную для осуществления атрибуций,

В главе 8 мы рассмотрим чрезвычайно мощную и успешно апробированную технику под названием ‹сенситивный тренинг›, которая нацелена на улучшение межличностного взаимопонимания посредством обеспечения обратных связей между участниками тренинга, то есть информирования их о том, как видят и воспринимают мир другие.

Тенденциозности в познании себя. А теперь настало время обратить внимание на то, что происходит с нашим социальным познанием в процессе познания самого важного объекта - нашего собственного Я. С точки зрения психологии, одной из главных целей является сохранение и улучшение нашего мнения о себе. Если следовать взглядам Уильяма Джеймса, это особенно верно по отнощению к нашему социальному и духовному Я. Как утверждает Джеймс:

‹Социальное Я… стоит выше материального Я… Мы больше должны заботиться о нашей чести, наших друзьях и человеческих привязанностях, чем о здоровой коже или о богатстве. А что касается духовного Я, то эта ценность настолько высока, что ради того, чтобы не потерять ее, человек должен быть готов расстаться с друзьями, славой, собственностью, да и с самой жизнью› [69].

Будучи важнейшим источником мотивации - то, как мы воспринимаем себя самих, - в огромной степени влияет на все наши социальные когни-ции [70]. Более подробно мы обсудим процессы, связанные с Я-процессами, в следующей главе. Сейчас же давайте отметим два основных способа, посредством которых наше Я влияет на социальное познание: эгоцентрическое мышление и самовозвеличивающую тенденциозность.

Эгоцентрическое мышление. Эгоцентрическое мышление означает тенденцию воспринимать себя находящимся ближе к центру событий, чем это есть на самом деле [71]. Большинство людей вспоминают события прошлого так, как будто они играли в них ведущую роль, контролируя и влияя на поведение других людей.

Можно привести множество примеров эгоцентрического мышления, и, возможно, один из самых интересных из них зафиксирован в исследовании ученого-политолога Роберта Джервиса [72]. Он утверждает, что мировые политические лидеры весьма склонны считать (хотя и без достаточных оснований), что любое действие иностранной державы является либо ответным актом на их собственные предшествующие решения, либо оно предпринято с намерением вызвать некие ответные действия с их стороны. Иными словами, политический лидер полагает, что мир международной политики вращается вокруг его собственной персоны. Например, на всем протяжении второй мировой войны Гитлер приписывал факт отсутствия бомбардировок германских городов британскими ВВС желанию британского командования избежать ответных ударов, а не нехватке самолетов в Великобритании (что было истинной причиной).

Очень часто политические лидеры убеждены, что их действия расстраивают зловещие намерения неприятеля, в то время как фактически никаких зловещих актов не планировалось или от этих актов по каким-то причинам успели отказаться. Именно под эту категорию подпадает случай, происшедший с официальными лицами в администрации президента Никсона, которые предсказывали мощное наступление северовьетнамских сил во время визита Никсона в Китай и потому настаивали на превентивных мерах в виде массированных бомбардировок противника. По окончании же войны стало ясно, что планов подобного наступления не существовало. Точно так же сегодня закат Советского Союза часто рассматривается в Америке главным образом как результат дорогостоящей программы вооружений, осуществленной президентом Роналдом Рейганом, нежели как результат экономических и структурных проблем в самом Советском Союзе, накапливавшихся и разраставшихся на протяжении многих лет.

Джервис делает следующее леденящее душу заключение по поводу того, как эгоцентрическое мышление воздействует на глав государств. Убеждение (по большей части ошибочное) ведущих политиков в том, что они являются причиной того или иного поведения других стран, приводит к преувеличенной вере в политику устрашения - к убеждению в том, что можно предотвратить будущие события наказанием или угрозой наказания. А это почти всегда не так.

Разумеется, политические лидеры - не единственные, кто убежден, что они контролируют события. Это достаточно распространенный феномен и среди нас, ‹простых› людей. В несложном эксперименте Эллен Лэнджер [73] продемонстрировала силу ‹иллюзии контроля›. Исследование заключалось в том, что испытуемые покупали лотерейные билеты. Важным моментом было то, что некоторые из них могли выбрать, какой билет купить, в то время как другие должны были брать тот билет, который им предлагал экспериментатор. После этого испытуемым была предоставлена возможность продать свои билеты обратно экспериментатору. Лэнджер обнаружила следующую закономерность: те испытуемые, которые сами выбирали билеты, заламывали за них цену, иногда в четыре раза превышающую цену, назначенную теми испытуемыми, кому билеты достались по разнарядке. Видимо, у испытуемых возникла иллюзия, что их действия по выбору билета могли повлиять на результат, они считали тот билет, который они выбирали сами, более ‹счастливым›.

Конечно, все мы прекрасно знаем о том, что выигрыш определялся просто случайно, и, независимо от того, кто его выбирал, ни у одного из билетов не было большей вероятности оказаться выигрышным. Однако иллюзия контроля, порожденная эгоцентрическим мышлением, очень сильна, поэтому неудивительно, что в большинстве проводимых лотерей покупателям позволяют самим выбирать ‹счастливый билетик›.

Убеждение в том, что наше Я является центром Вселенной, позволяет объяснить парадокс, который демонстрируется ежедневно на страницах американских газет. Состоит он в следующем. Хотя многие американцы чрезвычайно горды технологическими и научными достижениями своей страны, однако менее 10% дневных американских газет регулярно печатают колонки, посвященные науке. И наоборот, более 90% тех же самых газет содержат ежедневные астрологические колонки, посвященные попыткам предсказать будущее человека, основываясь на положении звезд в момент его рождения. Как это могло произойти? Ответ состоит в том, что предмет, которым ‹торгуют› ежедневные гороскопы, относится к классу ‹утверждений Барнума›, названных так по имени Финеаса Тейлора Барнума*, заметившего однажды: ‹Дураки рождаются каждую минуту›. ‹Утверждения Барнума› - это описания личности, составленные так, что они верны почти для каждого человека. Например: ‹Вы, вероятно, сдержанны среди незнакомых людей› или ‹Вы смотрите на жизнь со смешанным чувством оптимизма и пессимизма›, или ‹Вы часто открыты мнениям других, но, когда потребуется, вы можете твердо стоять на своем›. Все эти описания приложимы почти к каждому из нас. Но ввиду присущей нам тенденции мыслить эгоцентрично почти каждый убежден, что ‹утверждение Барнума› больше всего подходит именно к нему (или к ней); большинство не доводит мысль до конца и не осознает, что и почти все остальные думают так же. Отсюда и привлекательность газетных гороскопов для огромного числа людей.

В одном из экспериментов, задуманных с целью проверить, до какой степени можно уверовать в ‹утверждения Барнума›, Ричард Петти и Ти-моти Брок [74] предложили испытуемым некий фиктивный личностный тест, а затем сообщили им фиктивные же результаты тестирования. Так, половина испытуемых получила в свой адрес положительное ‹утверждение Барнума›, описывающее их как людей с ‹открытым мышлением› (то есть способных воспринять разные позиции по одной и той же проблеме), в то время как вторая половина - также положительное утверждение, но описывающее их как людей с ‹закрытым мышлением› (то есть таких, которые, приняв собственное решение, твердо стоят на своем). Хотя сообщения о результатах, повторяю, были чисто фиктивными, почти все испытуемые сочли, что они получили очень точную характеристику собственной личности. И даже более того! Петти и Брок обнаружили, что ‹вновь обретенная личность› испытуемых повлияла на их последующее поведение. Конкретно это заключалось в следующем. И ‹открытых› и ‹закрытых› испытуемых попросили изложить свои мнения по проблемам, каждая из которых предполагала возможность существования двух различных позиций. Те из испытуемых, которые методом случайной выборки получили ‹утверждение Барну-ма›, описывающее их как людей с ‹открытым мышлением›, изложили свои мнения в пользу обеих позиций по каждой из затронутых проблем, в то время как испытуемые с ‹закрытым› мышлением чаще высказывали аргументы лишь в пользу одной из позиций. Это еще один пример того, как наши убеждения и ожидания могут творить социальную реальность.

Склонность к эгоцентрическому мышлению порой проявляется весьма тонко, часто влияя на наше запоминание прошлых событий и другой информации.

Один из наиболее часто получаемых исследовательских результатов состоит в том, что люди значительно лучше запоминают информацию, касающуюся их самих [75]. Более того, работая в группах, индивиды больше склонны вспоминать и фокусировать внимание на своих собственных результатах и запоминать их, жертвуя информацией о деятельности других. К этому можно добавить, что если человек играет активную роль в генерировании информации, то эта информация запоминается лучше, чем информация, которую человек получил, оставаясь пассивным. Наконец, исследования с завидным постоянством демонстрируют превосходство запоминания информации, связанной с собственным Я. Иными словами, когда люди думают о том, как тот или иной термин или объект приложим к ним, они запоминают его лучше, чем когда они думают о том, как он приложим к другим людям.

Роль эгоцентрического мышления в процессах запоминания имеет практические последствия и для студентов: один из лучших способов запомнить материал этой книги - соотнести его с вашим личным опытом, подумать о том, как материал может быть приложим к вам самим. Это поможет вам лучше сдать грядущие экзамены.

Самовозвеличивающая тенденциозность. Эта тенденциозность заключается в склонности людей осуществлять диспозиционные атрибуции в случае успеха и ситуативные - в случае неудачи.

Например, если Линда, играя в баскетбол, забрасывает мяч в корзину из трудного положения, то есть вероятность, что она припишет это своему меткому глазу и особой прыгучести. В то же время, если она промажет, то всегда сможет утверждать, что в момент прыжка ее толкнули или она неудачно скользнула ногой по мокрому месту на площадке.

Много возможностей для проявления самовозвеличивающей тенденциозности дает вождение автомобиля. Ниже приведены реальные письменные объяснения водителей, вовлеченных в дорожные происшествия. Как вы убедитесь, самовозвеличивающая тенденциозность в данных случаях более чем очевидна [76]:

‹Телеграфный столб налетел на меня и задел бампер в то время, как я пытался увернуться от столкновения›.

‹Невидимая машина выскочила буквально из ниоткуда, ударила меня и исчезла›.

‹В тот момент, когда я ударился задом о другую машину, моя была припаркована по всем правилам›.

‹Когда я подъехал к перекрестку, обзор мне загородила высокая изгородь у дороги. Другой машины я просто не заметил›.

‹Пешеход ударил мою машину и упал под нес›.

Исследователи собрали богатый урожай доказательств в поддержку житейски очевидной закономерности: люди легко принимают хорошее в себе и отрицают плохое. Вот некоторые примеры: а) студенты, хорошо сдавшие экзамен, приписывают результат своим способностям и усилиям, а студенты, сдавшие его плохо, - плохим вопросам или невезению; б) игроки в азартные игры воспринимают свои успехи как результат, основанный на умении, а неудачи - как проявление случайности; в) когда супруги подсчитывают, какой процент времени каждый обычно посвящает домашним делам, то общая сумма превышает 100%, иными словами, каждый из супругов сам о себе думает, что он больше трудился по дому, чем думает о его вкладе другой супруг; г) в общем люди оценивают себя выше, чем их оценивают другие, и убеждены, что их уровень ‹выше среднего›; д) в группах, состоящих из двух участников и выполняющих сложное задание, хороший результат принимается без возражений и разбирательств, а большую часть ответственности за плохой результат каждый из членов группы перекладывает на партнера; е) на вопрос, почему они кому-либо несимпатичны, студенты отвечают, что причиной этого являются не они сами (например, они не считают, что как-то не так повели себя по отношению к человеку, который их не любит), зато, услышав мнение, что они кому-то нравятся, те же студенты приписывают это качествам собственной личности [77]. Как заметили Гринвальд и Блеклер, ‹представленное нам ‹Я› других людей (обычно) слишком хорошее, чтобы быть правдой; в свое же собственное (слишком) хорошее ‹Я› люди часто искренне верят› [78].

Интересен вопрос: ‹Почему люди подвержены самовозвеличивающей тенденциозности?› Одно из объяснений, согласующееся с некоторыми эмпирическими данными, - чисто когнитивное: люди просто получают различную информацию в зависимости от того, в какой роли они выступают - в роли деятелей или в роли наблюдателей [79]. Вернемся к результату, касающемуся супружеских пар, у которых суммарный вклад в домашнее хозяйство превышает 100%. Подобную ‹неточность› подсчетов легко объяснить различиями во внимании и памяти. Например, гораздо более вероятно, что всякий раз, когда я мою пол, чищу ванную комнату и туалет, мою посуду, я постараюсь мысленно вести учет своим действиям и, следовательно, быстрее вспомню о них, нежели о тех, что делаешь ты. Весьма вероятно, что я смогу вспомнить следующее: я четыре раза на протяжении прошлой недели мыл посуду, кроме того, выносил мусор, убирал в гараже, чистил щеткой пса, а также подстригал газон во дворе. Что касается тебя, то я вспомню, как ты чистила камин, но пропущу или забуду такие факты: ты приготовила ужин, три раза ты мыла посуду, кроме того, ты съездила за продуктами, пропылесосила полы, укрепила ограду, а также заплатила по счетам. Когда дело дойдет до подсчета доли каждого в домашнем хозяйстве, уверен, выйдет так, что я посвятил ему больше времени, чем ты.

Однако полностью когнитивно-информационная гипотеза не в состоянии объяснить все случаи самовозвеличивающей тенденциозности. К примеру, количество информации, доступной как успешным, так и неуспешным участникам тестов или азартных игр, скорее всего, одинаково. Поэтому предложено и другое - мотивационное - объяснение данной тенденциозности: мы стремимся воспользоваться соответствующими атрибуциями, чтобы защитить и сохранить наши Я-концепции и нашу самооценку. Согласно этому подходу, если я обладаю положительным взглядом на себя самого, мне легко воспринимать и принимать себя как человека, совершающего позитивные поступки. В то же время я должен оградить себя от всяческих покушений на этот положительный взгляд на себя, возможно, с помощью отрицания фактов или удобного их оправдания. Такой тип поведения называется ‹поведением, направленным на защиту Я›.

Каким образом мы можем быть уверены в том, что некое поведение мотивировано желанием сохранить высокую самооценку? Давайте рассмотрим условия, при которых мы с наибольшей вероятностью прибегаем к атрибуциям, направленным на защиту Я. В серии экспериментов Гиффорд Уери и его коллеги [80] обнаружили, что вероятность самовозвеличивающего объяснения возрастает, когда: а) высока вовлеченность человека в данное поведение; б) человек ощущает ответственность за результат собственных действий; в) поведение человека осуществляется на глазах у других. Люди с наименьшей вероятностью осуществляют ‹самовозвеличивающую› атрибуцию, когда чувствуют, что она не позволит им достойно выйти из создавшегося положения, а именно когда аудитория ясно дает понять, что оправдания неуместны или же они приведут к неразумным ожиданиям относительно будущих результатов. Иначе говоря, самовозвеличивающие объяснения появляются чаще всего тогда, когда наше Я включено, то есть когда Я находится под угрозой или же когда человек видит возможность приобрести в своих собственных глазах положительный имидж.

А что происходит, когда индивид не обладает положительным Я-обра-зом, так что защищать и укреплять, собственно, нечего? Подобное наблюдается у людей, пребывающих в состоянии депрессии или имеющих низкую самооценку.

В серии изобретательных экспериментов Лорен Аллой и Лин Абрам-сон обнаружили явление, которое можно обозначить как ‹депрессивный реализм› - отсутствие самовозвеличивающей тенденциозности у людей, переживающих депрессию [81]. Испытуемых просили нажимать на кнопку: если после этого зажигался свет, испытуемый получал денежный выигрыш, если свет не зажигался, то он терял свои деньги. Некоторые испытуемые, нажимая на кнопку, действительно всегда зажигали свет, однако более интересными были другие испытуемые, у которых нажатие на кнопку лишь в части попыток приводило к включению лампочки. В конце эксперимента испытуемых попросили ответить, насколько, по их мнению, они влияли на включение света. И вот какими оказались результаты. В тех случаях, когда кнопка лишь частично влияла на зажигание света, нормальные испытуемые считали свое влияние большим, если они в итоге оказались в выигрыше, и меньшим - в случае проигрыша. Это блестящий пример самовозвеличивающей тенденциозности. Однако депрессивные испытуемые (а в эксперименте участвовали и такие) точно оценивали степень собственного влияния на зажигание света. Иными словами, люди, склонные к депрессии, не поддались искушению самовозвеличивающей тенденциозности. Видимо, тот факт, что они относились к себе плохо, способствовал подрыву их ‹нормальной› мотивации видеть себя в наилучшем свете. Эти люди, по словам Аллой и Абрамсон, ‹оказались мрачнее, но мудрее›.

В чем польза проявлений тенденциозности по отношению к себе? Когда мы изучаем психические процессы и обнаруживаем, что подавляющее большинство людей склонны мыслить эгоцентрически и подвержены самовозве-личивающей тенденциозности, легче всего было бы прийти к заключению: а) люди - это всего лишь патетичные, иррациональные, глупые существа, которые ослепляют себя, чтобы не видеть вещи такими, какие они есть на самом деле; б) самовозвеличивающая тенденциозность должна быть исключена, чего бы это ни стоило. Однако подобные выводы представляют собой громадное упрощение.

Как указывалось ранее, хотя мы часто и подвержены тенденциозному мышлению, однако мы также способны мыслить ясно и рационально. Более того, тенденциозности, связанные с Я, могут служить важным целям. Индивид, верящий в то, что он является причиной добрых и хороших дел, будет трудиться еще усерднее и настойчивее над достижением трудных целей, А в результате подобных усилий могут родиться научные открытия, великие произведения искусства или политические соглашения, которые принесут огромную пользу миллионам людей.

Интересный пример процесса такого рода дают результаты исследований баскетболистов, проведенных Робертом Гроувом и его коллегами [82]. Гроув обнаружил, что команды-победительницы приписывают свои успехи стабильным причинам, в то время как проигравшие команды приписывают свои неудачи - нестабильным (досадные случайности, ‹не вовремя объявленные› перерывы и тому подобное). Данная тенденциозность может оказаться полезной (по крайней мере в течение короткого периода времени), потому что позволяет проигравшим избежать психологической опустошенности, не погрязнуть в этих переживаниях и продолжать играть, несмотря на череду поражений.

Тенденциозности, связанные с Я, могут принести и более существенную пользу.

Недавно социальный психолог Шелли Тейлор [83] проинтервьюировала сотни людей, столкнувшихся с трагическими или почти трагическими событиями. Среди интервьюируемых были больные раком и другими болезнями, представляющими угрозу для жизни, а также женщины, подвергшиеся насилию. Исследовательница установила, что трагическое событие отнюдь не ‹разрушало› этих людей, а, напротив, заставляло большинство из них воспрянуть духом. Это особенно ярко проявилось в случаях, когда эти люди придерживались чрезмерно оптимистических взглядов относительно своих шансов на выздоровление или когда они были убеждены в своей способности не допустить повторения в отношении себя акта насилия. Убежденность, даже иллюзорная, в том, что в их силах преодолеть трагические обстоятельства, приводила этих людей к выбору более перспективных методов лечения и к развитию стратегий приспособления, позволяющих справиться с жизненным стрессом; все это в целом оказывало благотворное воздействие на их жизнь.

Точно так же Мартин Селигман [84] обнаружил в целой серии исследований, что оптимистический стиль мышления - вера в то, что поражение есть всего лишь результат невезения и может быть преодолено усилиями и способностями, - ведет к более высоким достижениям, хорошему здоровью и лучшему видению своих перспектив.

Обобщая, можно сказать, что подверженность эгоцентрическому мышлению и возвеличивающим атрибуциям имеет целый ряд преимуществ. В то же время важно постоянно иметь в виду, что за эти положительные последствия приходится платить. И как вы, без сомнения, уже поняли, главной ценой становится несколько искаженная картина нашего Я и вообще окружающего нас мира.

Ирония состоит в том, что, как мы видели, эта искаженная картина мира часто вызвана мотивом оправдания самих себя и своего поведения, то есть стремлением интерпретировать или исказить смысл наших действий таким образом, чтобы привести его в соответствие с тем, что мы считаем совместимым с действиями высокоморальных и разумных людей.

Лично для меня одним из самых потрясающих качеств общественного животного является наша трогательная потребность видеть себя добрыми и разумными людьми и то, что эта потребность часто приводит нас к поступкам, которые ни добрыми, ни разумными не назовешь. Человеческая потребность в самооправдании настолько важна, что сама по себе заслуживает целой главы, к которой мы сейчас и переходим.


Загрузка...