Обвалы сердца

В оркестре причитывает гобой меланхолично

О звездах угасших шесть лет,

А сумерки съежились в клумбах, как птичка

В тесной и замкнутой клетке.

В оркестре кому-то грустно и скучно:

Оттого, что вовсе и не было звезд,

И старая баллада наизусть смычком изучена…

О, плачь и скули конский хвост!

Виолончели гудят, возмущаясь и хныча,

И топорщится скверно-сшитый фрак дирижера;

Меланхолично гобой о звездах причитывает:

Кому-то грустно и скучно от вечного вздора.

Музыка, музыка! А в газете вечерней красуется

Что японский микадо смертельно болен…

Бедный микадо! Кто споет тебе аллилуйю?

Наши сердца изжеваны сквозняками и молью.

Музыка, музыка! А на окраинах сифилис

Изгрыз, как ржавчина, плечики девочек,

И в глазенках их ночи и теми рассыпались

В тревоге, в предчувствии, в немочи.

Музыка! Музыка тянется вздохом усталости

К небу, откуда выпал вечер — подстреленный голубь;

Сердце изжевано, сердце неделя измяла,

И на ресницах паутины и пологи.

Мудрецы-книгочеи, шарлатаны-астрологи,

Скажите, почему же вечер плачет о смерти,

О смерти моей и микадо, о золоте

Моей юности, обуглившейся, как вертел,

В чаду недель, и годов, и десятилетий…

Мы бьемся. Мы путаемся в плену петель,

О, не нам перед тайной быть в ответе.

Мы сидим на скамеечке с моим другом,

Он уверяет, что мы — скаковые лошади,

Что нам дадут доппинга и мы вновь заскачем по кругу,

Но я не верю: скорей, мы — калоши…

На той же скамеечке в детстве, нет, в юности

Мы верили, что дни уготовлены для жатвы

Богатой и неустанной. А теперь хочется плюнуть,

Потому что сердце иссохло и сделалось ватным.

В том же саду, у той же скамеечки

Смеялся оркестр, вызванивал весны:

Когда это было, и было ль, книгочеи?..

А впрочем, нельзь задавать пустые вопросы…

Я сижу на скамеечке с чахоточным другом,

С увядшими розами в уставших сердцах…

И никогда, вероятно, радость не затрубит,

Опрокинув гигантскими крыльями страх.

Он носит печать на плечах ненавистных годин,

Я повторяю убор и слова многих тысяч;

Мы идем и не видим, а во рту гильотин

Наших сердец ничем не превысишь.

Он потерял свое имя, называясь поручик,

В болотах Полесья, в тюрьме и гостиных…

Наш жребий постыл и до одури скучен

Мотив окарины[2] гнусавый и длинный.

И, умолкнув, жуем упреки и наше бессилье,

А оркестр причитывает о звездах и прочем,

Нам чуждо небо зацветающе-синее,

А трубы озлобленно над грустью хохочут.

В оркестре поет гобой меланхолично

О том, что мучается сердце девичье,

Сгоревшее быстро, как тонкая спичка.

Ушедшее здешнее с ветхим обличьем,

Русая с веткой маслин Беатриче,

В лиловом капоте, увядшем от зноя,

В доме на набережной, в доме кирпичном,

С балконом, глазеющим прежде и снова.

О, бедная девушка в ночи усталая!

Подушку, измяв, ты в истоме целуешь…

Мечтай о волнении пышного бала,

Мечтай о мигрени! И тебе — аллилуйя,

Тебе и микадо, и мне, и поручику,

Оркестру, и вечеру, и звездам угасшим,

Угасшим шесть лет, с тех пор, как измучено,

Тело России кладбищенским маршем.

Пойте, свистите и плачьте, оркестры!

Смотрите, рыдает плечо дирижера,

С манишки слезится безудержно клейстер,

И молнии труб потрясают соборы.

Качаются церкви; реки, иссохнув, охрипли,

Слоны, обезумев, влюбились в музеи,

А дети, повыдрав страницы из Библий,

Сожгли все псалмы, на пепел глазея.

Кричите, что умер король, не воскреснув:

Умер король, воистину умер…

И звезды, угасши, скатилися в бездну

Крепко-сколоченных издавна тюрем.

Вечная память юности нашей.

Вечная память героям и трусам:

Их кровь напояет борозды пашень,

Чтоб рожь зашумела нежными бусами,

Когда мы издохнем и нас позабудут,

С лицом без лица, с поцелуем Иуды,

Когда мы истлеем, как во поле кляча…

Оркестры, свистите, пойте и плачьте!!