Обычное зло

Никого не жалко

– Где ж вы деньги взяли? По нынешним-то временам… – глава местной администрации завистливо цыкнул зубом.

Профессор наклонился к нему и тихо ответил:

– Фонд Моргана дал. Американцы.

Ему хотелось важно поднять указательный палец, как перед студентами на лекции, но Иван Сергеевич сдержался. За эту привычку его над ним в институте посмеивались, не хватало, чтобы и этот потертый мужичок, невесть за какие заслуги местный начальник, стал хихикать.

Глава кивнул, не отрывая взгляда от раскопа, что-то соображая про себя. Посмотреть было на что: тут тебе и десяток местных работяг, отвлеченных неожиданными деньгами от повседневного пьянства, и экскаватор – вон он застыл с наполовину опущенным ковшом, будто некое древнее чудовище, и суетливый водитель Гришка, переманенный на время экспедиции из леспромхоза, отгоняет самосвал в сторону. Рядом бытовка и на скорую руку сколоченная из досок кухня, над которой вьется дымок. Жизнь кипит.

– Ну если американцы…

Глава сдвинул на затылок кепку и, не стесняясь, с хрустом почесался.

– Завидую. Если чего найдете – дайте хоть глянуть. Может, чего…

Договаривать он стал. Профессор пообещал. Обещать – не жениться, курица не птица. Пора было спроваживать местную власть подальше и смотреть, что там, в центре кургана.

Пока глава важно залезал в ржавый уазик, к профессору подошли сразу двое: помощница Элина, степенно, сознавая свою неимоверную значимость как ассистент кафедры и заместитель начальника экспедиции, и сын Гошка – тот вприпрыжку. Вырвался из города пацан, свобода, вольный ветер. И десять лет, опять же, в его возрасте все хочется делать быстро.

– Па-ап!

– Иван Сергеевич!

И кому первому ответить? А, на работе все-таки…

– Погоди, Гошка. Да, Элина Романовна?

Рутина, все рутина. Почти не слушая помощницу, профессор медленно пошел по направлению к кургану. Здесь, на севере, эта небольшая в общем-то насыпь смотрелась как гора – неправильной формы оплывший конус посреди чистого поля. Слева, вдалеке, чахлый лес, дальше болота. Ближайшая речка – и та километрах в пяти. А сейчас бы окунуться – плевать, что вода холодная даже в августе.

–…и непременно доложить велели, если найдем артефакты. В Фонде люди серьезные, шутить не любят.

Он кивнул на ходу, улыбаясь: Гошка забежал вперед и прыгал на одной ноге, умудряясь сшибать длинной веткой низкие редкие цветы. Кавалерист. Что в детстве самого профессора, что сейчас, в девяностые, – игры одни и те же. Неулыбчивый только мальчишка, но это с годами пройдет.

– Слышишь, казак! Аккуратнее прыгай. Одну коленку уже разбил вчера.

Цветы несли невосполнимые потери, ветка так и свистела в воздухе. От кургана тянуло влажной разрытой землей.

– Иван Сергеевич!

– Да-да, Элина. Я понял. Но вывезти им ничего все равно не позволят.

– Это не так важно. Главное, немедленно известить в случае обнаружения.

Взрослая женщина, грамотная, кандидатскую пишет, а язык канцелярский. Липкий, как у волостного писаря. Ну, да не его дело, конечно. Как научный руководитель он обязан следить за другими аспектами работы. Тьфу ты! Заразился манерой речи.

– Ладно, – отмахнулся профессор. Главное, деньги дали, а известить… Пошлет Гришку на станцию телеграмму дать. Было бы о чем.

Перемазанные землей мужики сидели на ящиках и курили. На газетах лежал скудный обед: алюминиевые миски, хлеб и луковицы, в тени остывал десяток бутылок импортного пива. Все-таки не советские времена, были бы деньги – теперь хоть пиво, хоть виски.

– Что, орлы? Нашли?

Не давая никому открыть рот, Элина Романовна забежала вперед начальника, повернулась к нему лицом, словно заслоняя от рабочих:

– Деревянное перекрытие, как вы и предполагали, профессор!

– Показывайте.

Раскрытый курган был похож на разоренный муравейник: верхушку и один склон начисто срыл экскаватор, обнажив наполовину сгнившие бревна. Когда-то их не очень старательно обтесали – профессор наклонился, поковырял пальцем и даже отломил влажную щепу. Будь он проклят, если это не десятый-одиннадцатый век! Все сходится. Скрестим пальцы, это должна быть могила того самого конунга.

Но откуда в Фонде знали, где именно финансировать раскопки? Загадка.

– Поели? Отлично! Пиво потом, а то знаю я вас. Володь, давай за рычаги, Григорий отвозит землю в сторону. Не ссыпайте рядом, не надо. Затем и самосвал пригнали. Землю потом рассыплем, переберем, там тоже могут быть находки.

Любопытный Гошка выкинул уже свою саблю и лез к бревнам, пытаясь сдвинуть одно с места. Моторный мальчуган. Мрачноватый, ну да ничего.

– Не лезь, дурик, придавит! – добродушно прогудел экскаваторщик. – Иди-ка к отцу.

Бревна были сложены не колодцем, как показалось сперва, скорее, вытянутой в длину конструкцией, посередине потолще, а ближе к краям сходящейся под острыми углами. Вверх торчал невысокий киль.

«Ладья это!» – осенило профессора. – «Имитация, конечно, но как бог свят – корабль! Точно ведь конунг, простых норманнов так никогда не хоронили».

– Верхние бревна снимайте вручную, техника там разворотит все! – крикнул он бригадиру.

Внутри корабля – а это он, он! – было нечто вроде утоптанной площадки, немного кривого прямоугольника, на котором лежал скелет в когда-то полном, а теперь начисто проржавевшем доспехе. Ни украшений, ничего – только железо. Угадывался шлем, съеденная временем кольчуга, на груди сложенные руки сжимали длинный меч, который острием указывал на стоящий в ногах странный ящик. Такого в захоронениях никогда не попадалось.

– Захоронение оградите лентами. А ящик сюда вытаскивайте!

Профессор был уже немолод, лезть в развороченную ладью, пока не убрали грозящие обвалиться боковые бревна, желания не было. А любопытство – не хуже Гошкиного! Тот вон уже залез, к мечу ручонки тянет, не обращая внимания на грозно глядящую Элину Романовну.

Двое работяг схватились за ящик, рассчитывая поднять его разом, но ничего не вышло. Словно за каменный пьедестал взялись, даже с места не стронули.

– Тяжелый он чегой-та, начальник! – вякнул Толик. Весь в наколках, он был самым живописным рабочим из всей бригады. И самым опасным, кстати: если удастся найти золото, за Толиком глаз да глаз. Не первая экспедиция у профессора и даже не десятая, насмотрелся он на таких деятелей. Сопрет ночью – и ходу.

Шестерым рабочим вытащить ящик тоже не удалось. Сдвинуть сдвинули, но не более.

– Володь, ковшом подцепишь? Аккуратно только.

Экскаваторщик кивнул, выглянув из кабины. Длинная стрела согнулась, повернула в сторону и начала распрямляться, жадно зачерпнув ящик вместе с грунтом. Словно съела. Но нет – вот еще поворот, пыхтение дизеля, потом добыча опустилась почти к ногам профессора внизу, на ровной площадке перед раскопом, утоптанной десятками ног.

На скелет все пока плюнули: чего там в нем интересного, мужик и мужик. Меч бы еще кого заинтересовал, да только от него остались одни воспоминания, ржавый шампур, не больше. А вот ящик притягивал внимание.

– Золотишко? – жадно спросил Толик. – Чисто просто интерес.

Вся бригада собралась вокруг найденного, пока профессор, не доверяя кому-то еще такую важную процедуру, довольно умело орудовал гвоздодером. Рыхлые старые доски отлетали одна за другой, обнажая совершенно неожиданное содержимое: параллелепипед из почерневшего, неровного, местами обколотого, но несомненного цемента.

– Не бжи, Толян! Тебе не достанется, – хохотнул Григорий. – Экспедиция государственная, вот в музей куда и уедет.

– А я че? Я ниче.

– Ну вот и сиди. А сопрешь чего – я тебя ментам первый сдам. Мы за два месяца здесь заработали больше, чем за три года каждый. Понимать надо.

Цемент пришлось разбивать молотками. Была у профессора мысль отвезти в институт как есть, но ушла под напором одного простого аргумента: везти-то не на чем. Самосвал гнать до Ленинграда… тьфу ты, Санкт-Петербурга теперь – разоришься, вертолет заказывать как раньше – это и думать не смей. Никакой Фонд такую самодеятельность не оплатит.

Все вокруг было в осколках, один кусок упал в лужу и теперь расплывался в ней белесой мутью, но постепенно верх рукотворного камня они вскрыли.

Иван Сергеевич заглянул в образовавшийся провал и оторопел. На него смотрело его отражение. Зеркало внутри? Что это за чушь.

Следующий удар молотка обнажил больше содержимого. Гм…

– Гошка, ну-ка в сторону. Метра на четыре. И вы, мужики, отойдите.

Это была ртуть. Про такие методы профессор, несмотря на многолетний опыт, только читал, ни разу сам не видел. А теперь вот довелось и посмотреть на изобретение Бэкона: это он, кажется, придумал метод сохранения рукописей в гидраргируме. Доступа воздуха нет, тысячи лет пролежит, главное, упаковать надежно. Тогда понятно и зачем цемент вокруг.

Курган грозил потянуть на нобелевку.

– Это ртуть, товарищи! – громко сказал Иван Сергеевич. – Она ядовитая. Все в сторону, думать будем.

– Не золото? Ну и хрен с ней, – сплюнул Толик, сунул в рот чинарик и, хлопая по карманам в поисках спичек, побрел к брошенной лопате. Остальная бригада потянулась за ним: понятно, что «думать» относится совершенно не к ним, у профессора голова большая – вот пусть и мыслит; их дело копать. Ну, или пива дернуть пора, работа на сегодня, похоже, закончена.

– Там внутри что-то хранится? – тихо спросила Элина, закончив делать фотосъемку ящика. Каждый этап раскопок фиксировался, а как же: Фонд часть денег специально на этот «кэнон» и хорошую пленку выделил. Хотели даже видеокамеру дать, но от нее решительно отказался сам профессор: по нынешним временам за такое и печень отбить могут, дорогая штука. Вон тот же Толик и стащил бы первым, если дать возможность.

– Верно рассуждаете, товарищ будущий кандидат наук… Вполне себе верно. Но вот знаете, Элина Романовна, никак не ожидал в этих краях подобное встретить. У нас есть что-то типа черпака, но на длинной ручке?

– Пап! – влез Гошка. – Оттуда достать что-то надо? Давай я электрический щуп сделаю, я умею. А запитаем от прикуривателя в дядигришином грузовике!

Увлечение сына радиотехникой и прочими техническими штуками профессор поощрял как мог, даже нашел ему бесплатный кружок в почти умершем доме бывших пионеров, но сейчас явно было не время сооружать «щуп». Ручками – оно быстрее. Надо только дыхание защитить от ядовитых паров.

– Нет, сын, сейчас не надо. Я разберусь. Ты к ящику только не лезь.

Элина побродила по лагерю, заглянула в привезенную бытовку, потом на кухню к поварихе Зине, сунулась в грузовик и даже к экскаваторщику. Результатом ее поисков стала совковая лопата. Необычно узкое полотно, но длинный черенок; предмет, видимо, противопожарного назначения, землю откидывать не особо удобно. Не черпак, конечно, но для задуманного вполне подходящая вещица. Иван Сергеевич обмотал лицо тряпкой, вдавил в переносицу очки. Нюхать недолго, должно предотвратить отравление.

Опустил лопату в ртуть по верх тулейки, поводил в вязком металле, что-то нащупал. Теперь бы выудить… На сто верст вокруг не было рыболова, более увлеченного своим занятием больше, чем он, профессор Теняков. Зацепил? Нет, скользнуло в сторону. А сейчас? Ну вот-вот же! Повернул невидимое в глубине полотно набок, крутнул, подхватывая добычу снизу, загребая, словно ложкой.

Лопата, которую неохотно отпустила тягучая зеркальная поверхность, выдернула наружу две стянутые бечевой дощечки размером не больше тетради. Пришлось уронить находку на землю. С дощечек медленно, нехотя сползали вниз капли металла.

– Икона? – удивленно спросила Элина Романовна.

– Вряд ли. Они же язычники были. Если только военная добыча в одном из набегов, но оч-чень сомневаюсь. Сейчас все увидим.

Гошка побежал к раскопу: скучный ящик ему надоел, щуп сделать нельзя, остается хотя бы мечом полюбоваться. Фехтование было второй большой его страстью после электричества. Профессор глянул ему вслед и вздохнул: по нынешним временам лучше увлекаться торговлей, больше перспектив.

– Элина Романовна, думаю, надо съездить на станцию и отбить телеграмму мистеру Моргану. Курган вскрыт, артефакты найдены. Подробности позже. За моей подписью, конечно. Григорий вас отвезет, сегодня самосвал здесь уже не понадобится.

Помощница повела пухлыми плечами, на которые был как обычно накинут цветастый платок. Лето, а она все мерзнет. Хотя, север, конечно.

– Я обязана сфотографировать находку.

– Непременно. Вот приедете – и снимайте, а я пока ее осмотрю. Хорошо бы что-то письменное найти, но я уже ни в чем не уверен. Езжайте, езжайте! Темнеет в этих краях поздно, успеете потом пощелкать.

Элина нахмурилась, но спорить с прямым указанием не стала. Конечно, легкое хамство своего приказа профессор осознавал, но очень уж хотелось остаться с найденными дощечками один на один. Аж зудело, как сказал бы покойный отец.

Проводив взглядом грузовик, Иван Сергеевич обтер тряпкой дощечки, смахивая последние капли ртути – дерево почернело, но оставалось довольно крепким, а вот бечева совсем гнилая, порвалась легко. Даже не порвалась, просто расползлась под нажимом пальцев.

Внутри, проложенные между дощечками, лежали два листа плохо выделанного пергамента. Неровные куски телячьей кожи, покрытые значками. Профессор сдвинул очки на кончик носа – дальнозоркость уже давала о себе знать, увы – и всмотрелся в тот из листов, что был покрыт текстом. На втором был сложный рисунок, но это потом, потом!

К удивлению – да что там, к настоящему шоку Ивана Сергеевича! – густо исписанный лист был покрыт не рунами. Не латиницей. И даже не глаголицей, которую с большим трудом, но все-таки можно было ожидать в этих краях.

Текст был на вполне современном русском, хотя и изложен печатными буквами.

«Храни тебя Один, читающий эти строки!

Руны я освоил, но сейчас, перед смертью, хочется написать свою исповедь на родном языке, не взыщите, суровые боги. Умираю я с мечом в руках, так что Вальхалла обеспечена, простите уж за небольшое неуважение.

Эти строки похоронят вместе со мной.

На втором листе я нарисовал по памяти электронную схему аппарата, нехитро названного мной Машина Времени. Это именно она и есть, мое изобретение, мое радостное проклятие. Собрать ее, раз уж вы смогли прочитать первый пергамент, не составит труда, но я бы вам не советовал. Разработка стоила бешеных денег, я получил их у одной американской фирмы, у фонда. Грант спас мою идею, он принес мне успех. Конечно, я делился с ними информацией о ходе работ, но конечной схемы аппарата не выдал. Они только примерно должны были знать, в КОГДА я отправлюсь. Я смеялся над ними, уходя, хотя они вели и какие-то свои разработки, но глупые – передача информации, передача информации… А сама машина должна была сгореть после моего перехода, таймер не подвел.

Почти для каждого его собственное время – гораздо лучше иного.

Почти для всех, кроме меня.

Я не знаю, как это получилось, но разрушение души охватило меня, спаси Фрейя с золотым ожерельем, еще в юности. Не помню, пятнадцать лет, шестнадцать? По местным меркам это возраст зрелости, это мужской возраст, но я тогда жил у себя дома. Обычный подросток: гимназия, книги, кино, но где-то внутри зрел нарыв. Я слишком любил боль. Слишком любил страдание. Будь это направлено на меня, стал бы завсегдатаем клубов или завел себе отдельную госпожу, но нет!

Меня притягивали чужие мучения. Началось все со смерти отца, но я не стану писать об этом даже здесь. Особенно здесь. Он заслуживает памяти, но не такой. Хотя и Машина моя… Мне кажется, ее идея родилась в один день, тоже из-за гибели папы.

С него все началось, но не им закончится.

Я больше никогда не был слабым, я стал сильным.

Первой была девчонка из параллельного класса, ее звали Надежда. Мне стыдно признаться, я бы не смог этого сделать раньше, но пергамент все стерпит, а чертоги Одина примут меня как есть – я убил ее. Никто не сможет найти тела, никогда, я не стану рассказывать, как прятал его. Это не имеет значения.

Я знал ее с детства, но и это не имеет значения.

Она плакала. О, как она плакала! Это самое яркое воспоминание моей жизни, хотя позже были и другие чужие слезы, другая кровь. Всего этого было в избытке, здесь с этим проще.

Она умирала долго. Очень долго. Я нашел в библиотеке учебник по хирургии, я научился выпускать кровь медленно, чтобы агония длилась и длилась днями. На ночь я уходил домой, оставляя Надежду умирать, а утром возвращался обратно, не в силах остановиться. Я надрезал ее кожу. Я слизывал эти соленые капли и смеялся, пока она плачет.

Потом она умерла. Но я почувствовал вкус добычи, меня было не остановить больше. Единственное, что я смог – не спешить. Одна жертва раз в полгода – ни больше, ни меньше. И, конечно, я не называл их жертвами, это были мои Избранницы! Все двадцать две, я помню каждую из них, я люблю их до сих пор. Все они разные, всем им достанется часть моей вечной памяти в чертогах воинов.

Они будут приходить ко мне и там.

Плакать и умирать.

Мысли путаются, но я допишу. Я все допишу.

Конечно, я поступил без вопросов и успешно закончил электротехнический институт. Учеба открыла мне высоты электричества, которым я был увлечен с детства. Вы все – жалкие слепые твари, недостойные даже считаться людьми, раз не постигли его тайны. Электричество может все! Оно гениально и вечно!

Я придумал и создал свою калитку в лучшие времена, только я. Значит, и я гениален, но, к сожалению, не вечен. У меня было много жен. У меня было много детей. У меня – здесь! – были еще десятки Избранниц, но в них уже не было той свежести, той новизны и любви, как там, на родине. Но они были, и я чувствую, что жизнь моя прожита не зря.

Жаль, что я не могу оставить старшему сыну тайны электричества – он темное необразованное быдло, хватит с него и короны.

Жаль, что я, великий конунг Ингвар Жестокий, не могу дотянуться до новых живых Избранниц, мне будет не хватать их боли там, за гранью.

Мне никого не жалко, но многого жаль.

Даже своего настоящего имени, которое не называл никому уже многие годы – слишком непривычно оно здесь звучит. Здесь все проще, но здесь все по-другому. В этом и счастье, и горе. Рука немеет, знахарь сказал, что это предвестник смерти. Я уже вижу вас, вороны Одина, идите ко мне!

Простите меня, Избранницы, я хотел, чтобы вас было больше, но люди слишком упорно искали меня там после каждой любви, после каждого случая. И ведь никто не подумал на меня, но я решил бежать и сбежал.

Смерть – холодная, я теперь это знаю.

Холодная и мокрая, как вода наших каналов, как гранит набережных.

Все.

Жестокий конунг Игорь Иванович Теняков».

Профессор дочитал последние строки и не смог поднять голову. Ему было страшно. Очень страшно, как не бывало никогда.

Гошка…

Он едва не сказал это вслух. Сейчас видеть сына он просто не мог, ни при каких условиях. Нужно было решать, что делать с этой внезапной правдой. Куда идти. Куда бежать.

Иван Сергеевич с ужасом понял, что за десять лет жизни никогда не находил времени на разговор с Гошкой. Зарабатывал, кормил, нянчил совсем маленького, терпел жену – ну да: когда-то любил, а потом больше терпел, в основном из-за сына. Вот и на раскопки взял с собой, чтобы он здесь побегал, подышал свежим воздухом. А что творится у него в голове, что?

Неужели, все это правда… И не дурной сон, не пьяный бред. И он, профессор, не проснется через несколько часов в холодном поту, не выдохнет горький воздух, поняв, что это был всего лишь кошмар.

Он тяжело поднялся. Над полем звенела мошкара, к вечеру ее становилось почему-то больше, хотя солнце зайдет еще нескоро. Очень нескоро.

– Игорь? Пойдем прогуляемся.

Сын оглянулся, потом побрел к нему. За те несколько минут, что понадобились Гошке подойти, профессор взял фотоаппарат и наскоро отщелкал несколько кадров. Первый лист. Второй лист. Снова первый – ему показалось, что получилось не резко. Пока не проявят и не распечатают, даже не понять.

Все это он делал с каким-то тягучим автоматизмом, подчиняясь давно заученным правилам. Надо – значит надо. Кому, зачем и почему уже не имело значения.

Закинув фотоаппарат на плечо, профессор дождался сына и приобнял его за плечи. Мальчишка как обычно никак не отреагировал: не отстранился, но и не прижался к отцу. Не улыбнулся – но он никогда не улыбается.

Они медленно побрели на запад, навстречу тусклому северному солнцу, низко висящему над горизонтом. Иван Сергеевич молчал. Показать Гошке его же исповедь? Чушь. Что он поймет в свои десять лет. Расстроится, удивится, станет другим?

Нет, нет и нет.

Тропинка вела по полю наискосок к болоту, где начинались редкие кусты. Лагерь и разрытый муравейник кургана остались далеко за спиной, а молчание не прерывалось. Только звон мошкары.

Они дошли до болота, заметно запахло сыростью, стоячей водой и мокрыми травами.

– Давай костер разожжем? – предложил профессор. Гошка пожал плечами и почему-то ничего не ответил.

Иван Сергеевич сел на кочку: сыро, но должна выдержать его вес, не расползтись. Достал зажигалку и попытался поджечь несколько сырых веток. Занимался огонь неохотно, кора шипела и норовила погаснуть, но он добился своего. Слабый, болезненный костер разгорелся мутным пятном на редкой траве.

Профессор так и не сказал ни слова. Он даже не стал показывать текст на пергаменте сыну, ни к чему это сейчас.

Что делать? Иногда лучше не делать ничего. Все будет само собой, само по себе, без причин и следствий, вины и наказания. В самом деле, не убивать же собственного ребенка, даже зная, что он вырастет в совершенное зло?

Телячья кожа, пролежавшая в кургане тысячу лет, горела тоже плохо. Воняла, сворачивалась, будто пытаясь убежать от покусывающего ее пламени. Первый пошел лист с исповедью, а уже от него – второй, с совершенно непонятной Ивану Сергеевичу схемой.

– Пап, идет кто-то, – вдруг сказал Гошка.

Профессор поднял голову от догорающего пергамента. На тропинке, по которой они зашли в болото, спешил Толик. На губах у него играла нехорошая, какая-то блудливая улыбка.

– Слышь чего, Сергеич… Отдай фотик, а? Добром прошу. Тебе новый америкосы купят, а мне деньги нужны.

Гошка повернулся ему навстречу и даже замахнулся, прогоняя, словно надоедливую муху, но бывший зек походя ударил его рукой. Сильнее, чем надо – а много ли надо мальчишке? Сын профессора улетел в кусты, зажимая пальцами разбитую губу, из которой сочилась кровь.

– И щенка своего побереги, не доводи до греха!

Иван Сергеевич вскочил, наступил в догорающий костер, но даже не заметил этого. Метнулся к обидчику сына, но Толик был слишком настроен уйти отсюда с добычей. Так надеялся, что золотишко в бугре найдут, но если нет, так хоть «кэнон».

– Пошел отсюда, козел! В лагере поговорим.

– Зря ты так… – прошипел он, пропустив слабый удар в грудь. Боец из профессора был никакой, можно сорвать фотоаппарат с плеча и убежать, оставив все как есть. – За козла ответишь.

Как назло, ножа с собой не было, но и совсем без оружия Толик на дело бы не пошел. Он выдернул из-за пояса молоток и ударил в лицо начальника. Все в этом ударе слилось в одном: и три ходки, начиная с малолетки, и искалеченная жизнь, и ненависть к таким вот, как этот.

Он даже не смог бы сказать – каким.

Другим.

Сытым.

Правильным.

Гошка кричал что-то, срывая слабый голос, пока Толик методично забивал профессора молотком, громко хэкая после каждого удара. Иван Сергеевич давно лежал на земле, только вздрагивал. Разбитые первым же ударом очки валялись в стороне, трава вокруг головы была залита, закидана сгустками крови, осколками черепа и чем-то неприятным, серовато-розовым.

– Вот и славно, в натуре. Вот и нормально, – приговаривал Толик, уже не понимая, зачем он здесь, что он делает.

Потом воровато оглянулся, улыбнулся щербатым ртом Гошке, в глазах которого застыли ужас и кровь, боль и мутное марево догоревшего костра.

– Не ссы, пацан, тебя не трону.

Он схватил фотоаппарат, который профессор скинул с плеча на мох, ринувшись в драку, поискал и выщелкнул отснятую кассету, словно глумясь, вытащил край пленки, тянул и тянул, пока не размотал всю, глядя через нее на низкое солнце.

– Чтобы улик никаких. Нашел – и все. Шел, шел – и нашел, прикинь?

Толик развернулся и побежал от болота, пахнущего смертью и страхом. Его перехватили у самой станции, Григорий увидел на плече фотоаппарат, толкнул в бок Элину Романовну и выскочил из кабины грузовика. Хорошо, что уехать не успели.

Помощница начальника экспедиции безучастно смотрела через грязное ветровое стекло на безобразную драку, где дюжий водитель молча пинал сразу упавшего, съежившегося убийцу – а крови на нем было не меньше, чем осталось вокруг тела профессора, – и думала о деньгах.

Все будет хорошо.

Сейчас они сдадут Толика сонному поселковому милиционеру, она заберет фотоаппарат, разыщет в лагере, что там нашел Иван Сергеевич, и отвезет все мистеру Моргану. Он обещал за это две тысячи долларов, безумные деньги. Новое платье Надюшке, это обязательно, а то ходит в гимназию замарашкой. Гошку-то вон хорошо одевают с профессорской зарплаты, а ведь в параллельных классах учатся, надо соответствовать.

Из ржавого уазика выпрыгнул подъехавший глава администрации, остановился в стороне, не вмешиваясь в драку. У него, как всегда, были свои соображения и свои резоны, что бы здесь ни происходило. Истоптанный кирзачами водителя зек интереса не представлял.

Элина Романовна вздохнула и повела пухлыми плечами, на которые был накинут цветастый платок. Смерть – она мокрая и холодная, как это северное лето.

Где никого не жалко, но многого жаль.