Обыкновенный русский роман (СИ)

— Ну а разве наши грехи могут оскорбить Бога? Было бы кощунством так думать. Зачем же тогда все их перечислять? Бог и так их знает.

— Бог их не только знает, но и прощает еще до совершения. Зачем тогда вообще каяться? — вопрос прозвучал так назидательно, что, видимо, ответ на него не подразумевался.

— А потому что каемся мы не для Бога, а для нас самих.

— Ну конечно, для нас. И вы считаете, нам не полезно вспомнить все свои грехи? — мне показалось, что отец Димитрий уже готов прервать диалог и вот-вот попросит перейти к собственно исповеди.

— Помнить полезно, но мне кажется, нет смысла все их перечислять. Важны ведь не грехи, а сам факт раскаяния. Помните, благоразумный разбойник на кресте не исповедовал своих грехов — он именно раскаялся. Глубоко, до сокрушения духа. И первым вошел в рай. А мы все больше не вглубь, а вширь каемся.

— Это, пожалуй, так, — с пониманием вздохнул отец Димитрий, видимо, вспомнив разом все выслушанные им исповеди про заплесневевшую просфору или стакан кефира в среду.

— Знаете, я вот подумал, что даже само слово «раскаяние» — оно очень похоже на «раскалывание».

— В смысле допроса что ли? — отец Димитрий по-доброму усмехнулся, и у меня уже не было ощущения, что он хочет поскорее от меня избавиться.

— Нет, в смысле раскалывания нашей тварной, телесной скорлупы. Разве важно, какой именно мусор на нее налип? — главное, расколоть ее, совлечь с себя ветхого человека. В этом ведь смысл духовной жизни. А соблюдать какие-то заповеди и, нарушив их, бежать в церковь, чтобы отчитаться — это уже же какая-то бухгалтерия, какой-то дебет-кредит, какое-то НДФЛ, прости Господи. Или я что-то неправильно понимаю?

— Думаю, в общем правильно, но не без определенного максимализма. По вашей логике, и Церковь не очень-то нужна. Но тем не менее, вы же пришли сюда, и пришли именно участвовать в таинстве.

— А как же без таинств? В таинствах Сам Святой Дух действует — чем еще мощнее ударить по скорлупе?

— Ну хорошо, — отец Димитрий благодушно улыбнулся. — Тогда давайте перейдем непосредственно к скорлупе. Вы говорили, что вас что-то терзает.

— Да…, — я растерялся. — Возможно, завтра я убью человека.

Отец Димитрий обомлел.

— Вы… наверное… врач? — вымолвил он, с трудом проглатывая междометия. — У вас завтра важная операция?

— Нет, я… народный мститель, — тут я невольно ухмыльнулся, но слов точнее и понятней у меня тогда не нашлось.

— Господи помилуй… Нет, я не готов сейчас… Останьтесь после службы, и поговорим.

— Как скажете.

Через тяжелую деревянную дверь я вышел из придела в среднюю часть храма и вернулся на свое место. Исповедовав женщин, отец Димитрий продолжил службу. Во время каждения он так старался не столкнуться со мной взглядом, что я даже забеспокоился — не заметил ли этого Игорь. Если бы Игорь узнал о содержании моей исповеди, то без колебаний отменил бы акцию.

После службы мне даже пришлось пойти на небольшую хитрость: выйдя за ворота храма, я сказал Игорю, что у меня есть дельце в этом районе, но в другой стороне от метро, а когда мы распрощались, я дошел до ближайшего перекрестка, свернул за угол, подождал немного и побежал обратно в храм. Отец Димитрий уже закрывал дверь на замок, но увидев меня, снял его, и мы прошли внутрь.

— Значит, народный мститель…, — сказал батюшка не то вопросительно, не то утвердительно, не то мне, не то себе.

— Не пугайтесь. Просто мы с друзьями наказываем плохих людей. И вообще, убийства, может, и не будет. Это решит случай.

— А вам не кажется, что решать должны полиция и суд?

— Увы, государство зачастую только поощряет этих людей.

— И вы считаете, что творите Божью волю, что Ему угодно насилие?

— Отец Димитрий, давайте не будем про непротивление злу — два великих ума достаточно раскрыли эту тему. И кстати, анафеме был предан именно сторонник непротивления. Хотя и не за эту идею, но все же.

— Да, чему я удивляюсь? — батюшка не слушал меня и задумчиво кивал головой. — Именем Христа оправдывали и крестовые походы, и инквизицию…

— Но тем же именем Сергий Радонежский благословлял на бой князя Дмитрия Донского и с ним двух своих монахов. Ныне все они прославлены как святые.

— Но не за убийство.

— Не за, но в определенном смысле через. Впрочем, в нашем случае речь, конечно, не о святости.

— И неужели вы думаете, что получите мое благословение?

— Нет. Я его и не просил. Я лишь хотел исповедаться.

— Хорошо. Я отпущу вам грехи. Но причастие запрещаю.

— Да будет так. Хотя мне помощь Божья нужна завтра больше, чем кому-либо.

Я пригнулся, отец Димитрий накрыл меня епитрахилью и прочитал разрешительную молитву. Я перекрестился, поцеловал крест и Евангелие, затем бросил перед батюшкой подручник и поклонился в землю.

— Прости мя, отче честный, и благослови.

— Бог да простит, Бог да благословит.

Я поднялся, сделал шаг к отцу Димитрию — тот перекрестил меня, касаясь двумя перстами лба, живота и плеч.

— Христос посреди нас, — сказал он.

— Есть и будет, — ответил я и поцеловал подставленное батюшкой плечо. А затем, еще раз поклонившись в землю, пошел к выходу.

— Постой, — вдруг окрикнул меня отец Димитрий. — Приходи завтра на литургию — я тебя причащу. Но знай, я буду молиться, чтобы Бог вразумил вас.

— Спаси Христос.

Выходя из храма, я вспомнил, что есть еще один грех, который меня терзает — настоящий бес в ребро, — но после признания в готовящемся убийстве говорить об этом было как-то неуместно. Либо Танатос, либо Эрос. В самом деле, зачем я все перемешал?

Прочитав правило к причащению, я попытался заснуть, но не смог — слишком волновался. Встал, включил ноутбук, открыл и закрыл с десяток бесполезных страниц в интернете, а потом решил посмотреть какую-нибудь программу с нашей завтрашней «дичью». Выбрал самое свежее видео — это был выпуск политического ток-шок, посвященный Минским соглашениям — тем самым, которые ополченцы Донбасса прозвали Минским сговором и которые в течение уже полугода оправдывали предательство и уничтожение русских прямо у наших границ.

Припудренный любитель продажных ласк разглагольствовал о миротворческом гении кремлевской дипломатии и безальтернативности мирного урегулирования украинского кризиса. Затем началась дискуссия, больше похожая на лай:

— Если бы Россия действовала в Новороссии так же уверенно, как в Крыму, мы дошли бы до Киева за пару недель!

— Вот именно! Причем почти без боев и при полной поддержке самих украинцев!

— Послушайте, в 21-м веке нельзя вот так взять и вторгнуться на территорию соседнего государства!

— А представьте, если бы НАТО тоже ввело на Украину свой контингент? Что тогда? Третья мировая? А вы к ней готовы?

— Вы забываете, что вторжение России в Украину уже произошло! В глазах всего мира мы оккупировали Крым! Но Третья мировая почему-то не началась!

— Крым — совершенно особый случай! Там законно присутствовали наши войска! А законная местная власть провела референдум! Все чисто!

— Какая разница? Мировое сообщество расценило это как аншлюс!

— При этом все, на что решился Запад — это экономические санкции! И мы их и так получили в полном объеме! Даже без введения войск на Донбасс!

— Коллеги, хватит смешивать Крым и Донбасс! Настроение жителей Донбасса было другим! Не все там хотели в Россию!

— Но как же многотысячные митинги, которых не было за всю постсоветскую историю? Как же триколоры на зданиях администраций? Как же, наконец, референдумы в Донецке и Луганске?

— Эти референдумы не имели юридической силы!

— Подождите! О чем мы вообще говорим? О каких-то бумажках или о жизнях русских людей?

— Да-да, наш президент, между прочим, обещал их защитить! Люди поверили, поднялись, а потом остались один на один с карателями!

— Им никто ничего не обещал! И почему наши парни должны воевать за дончан и луганчан?

— А почему наши парни воевали в Абхазии и Южной Осетии? Или в той же Чечне? Хотя там в отличие от Донбасса русских жителей почти не было!

— В Чечне мы боролись с мировым терроризмом!

— Пора наконец понять, что власть на Украине захватили те же террористы! Кстати, некоторые из них те же в самом буквальном смысле!

— И они не скрывают, что в любом случае намерены воевать с Россией! Умиротворение агрессора всегда рано или поздно приводит к войне!

— Война, война! Да успокойтесь вы! И с той, и с другой стороны — русские люди! Наши враги только и хотят стравить нас!

— Правильно! Худой мир лучше доброй войны!

— Только хотим мы того или нет — война все равно идет!

— Но согласитесь, благодаря Минским соглашениям жертв стало меньше!

— Год назад их можно было вовсе избежать!

— Хорошо-хорошо, допустим, — ведущий, до этого подбрасывавший в собачью ораторию отдельные реплики, словно шишки в костер, наконец остановил ее дирижерским жестом и с важным видом взял слово: — Мы бы присоединили Донбасс, еще, может быть, несколько областей, но в Киеве осталась бы фашистская, русофобская власть. А нам нужна вся Украина! Вся! Не только Новороссия! Поэтому мы просто дождемся, пока Украина развалится сама, и возьмем ее голыми руками. А непокорный Донбасс будет той гирей на ее ноге, той незаживающей раной, которая ускорит процесс. Разве не ясно, что именно в этом истинная суть Минских соглашений? Путин — не мальчик, а геополитик мирового уровня!

Зрители зааплодировали. Будучи студентом, я участвовал в массовках на телепередачах и прекрасно знал эту кухню — второй режиссер дает отмашку, и толпа рассаженных по залу бездельников нехотя бьет в усталые ладоши. Правда, кое-что с тех пор изменилось — технологии манипуляции стали более изощренными. Некоторые малообразованные оппозиционеры — как либерального спектра, так и патриотического — сравнивали пропаганду в российских СМИ с детищем Геббельса, но, на самом деле, идеологи «суверенной демократии» во многом нарушали его заветы, работая куда более тонко. Так, например, Геббельс считал, что пропаганда ни в коем случае не должна развлекать. А почему бы и нет? Ведь с древности известно, что не хлебом единым сыт человек — но и зрелищами. Кроме того, рейхсминистр был уверен, что успех пропаганды достигается настойчивым повторением одного и того же. Но зачем? Ничто так не тешит новых шариковых, как иллюзия выбора — переключая каналы в позе микеланджеловского Адама, они чувствуют себя почти что ницшеанским Сверхчеловеком. Или взять наконец известный тезис о том, что чем чудовищнее ложь, тем охотнее люди в нее поверят. В эпоху интернета он звучит уже диковато — методика полуправд оказывается гораздо более эффективной — один скажет, что стакан наполовину полон, другой скажет, что наполовину пуст, и они могут даже поспорить об этом, но в итоге оба выпьют до дна. Главные стратегии Постмодерна — дробить и смешивать, искажать и подражать. А самое страшное, что любой, пусть самый искренний и радикальный, протест против этой системы тотчас заворачивается ей же в упаковку и выставляется на витрину рядом с прочим глазированным дерьмом.

Я поставил видео на паузу и смотрел на самодовольную рожу ведущего. Прямо в этот момент Донбасс обстреливали из минометов и самоходных орудий, уничтожались жилые дома, школы, больницы, дороги, в холодных обесточенных подвалах прятались дети и старики. Бессмысленно винить тех, кто вел обстрелы — враг на то и враг — винить дьявола в своих грехах значит просто оправдывать себя, а этот путь лишь углубляет падение. Самое гадкое то, что на Донбассе уже давно присутствовали российские войска, так называемые «ихтамнеты», но только целью их не было освобождение Новороссии и тем более свержение киевской хунты — они просто поддерживали статус-кво, ситуацию «ни мира, ни войны», пока марионеточные лидеры донецкой и луганской «народных республик», переименованных Минским сговором в унизительное ОРДИЛО, вели криминальные разборки за передел собственности, раздавали друг другу ордена и медали, устраивали праздничные концерты и соревнования по танковому биатлону, то есть старательно мимикрировали под своих «старшаков» из Москвы.

Впрочем, мне было ясно, что все только начинается — настоящая заварушка еще впереди. В драматургии есть понятие инициирующего, или провоцирующего, события — собственно, с него и начинается драма — происходит нечто, что впервые нарушает привычный мир героя и ставит его перед экзистенциальным выбором. Очень важно то, что здесь герой всегда принимает неправильное решение — правильное требует полного переосмысления своей жизни, на которое герой еще не способен — он действует по инерции, и это подводит историю к завязке, откуда начинается центральный конфликт. Затем в ходе сюжета герой под давлением сил антагонизма будет вынужден измениться, иначе проиграет и потеряет все, но когда он все-таки изменится и победит, то получит гораздо больше, чем мог, если бы сразу принял верное решение. Грубо говоря, вся сюжетная механика только для того и запускается, чтобы герой изменился, причем именно внутренне, умом, то есть раскаялся (метанойя — с греческого «перемена ума» — в русской традиции переводится как покаяние), обрел свое подлинное «я» — в этом божественная педагогика драматургии. Но в начале драматического пути героя всегда лежит роковая ошибка, fatal flaw, символическое грехопадение вследствие искушения инициирующим событием. Таким искушением для постсоветской России стал государственный переворот в Киеве, установивший на Украине русофобский либерал-фашистский режим — Россия ответила на это присоединением Крыма, но не решилась поддержать восстание в других регионах Новороссии, что и было той самой роковой ошибкой. Но независимо от того, как отреагировал герой на call to adventure, в итоге он неизбежно оказывается втянут в конфликт, и возможности решить проблему без серьезных потерь уже не будет.

Тут стоит сказать несколько слов о Путине — каким бы личностным содержанием ни обладала фигура правителя, в России она традиционно имеет особую важность, а в кризисные моменты ее значение просто фундаментально, если не абсолютно. Когда зимой 2011–2012, вскоре после смутоносной «Арабской весны», Москва зазудела протестными выступлениями креативного класса, офисного планктона и прочей мелкобуржуазной публики, я поддержал Путина как меньшее из двух зол, хотя был сторонником идеи «третьей силы». После избрания на новый срок Путин совершил определенный разворот в сторону народности и патриотизма, а в марте 2014-го, когда он присоединил Крым, заговорил о Русском мире и провозгласил лозунг «своих не бросаем», у него был шанс стать настоящим национальным лидером. Шанс был даже не потому, что появились к тому внешние предпосылки, а потому, что внутри самого Путина будто бы появилась воля свернуть с той кривой колеи, по которой пустили страну беловежские капитулянты, и приступить к возрождению Большой исторической России. Я убежден, что в этот момент все зависело только от воли Путина — все прежние схемы закоротили, все программы зависли, и внезапно нити судеб России, Европы, Цивилизации сосредоточились где-то в миокарде невысокого питерского кэгэбэшника — я это чувствовал, весь мир это чувствовал и Путин, вне всякого сомнения, тоже чувствовал. Но у него, увы, не хватило духа.

По Аристотелю, демократия — плохая форма правления, но все же лучшая из худших, поэтому она почти равноудалена как от наилучшей, монархии, так и от наихудшей, тирании. «Русская весна» вывела Путина из равновесия, но он не решился на прыжок в сторону монархии, а потому обрек себя на скатывание в тиранию. Впрочем, может, прав был граф де Местр и народ имеет то правительство, которое заслуживает? В конце концов, если я не поехал воевать за Новороссию — почему Путин должен был воевать?

Так или иначе, наступившая после «Русской весны» — вопреки чину священного календаря Истории — серая, сырая и невыносимо долгая осень до безобразия оголила тот факт, что собственно Россия и РФ — вещи взаимоисключающие. РФ появилась на обломках СССР, который, несомненно, имел и черты подлинной России, и черты, чуждые ей, — это давало «белым» патриотам надежду на то, что, очистившись от «красной заразы», РФ сможет впоследствии преобразиться в подобие старой России, а «интегральным» патриотам — на то, что РФ со временем воспримет лучшее из царского и советского периодов, породив в итоге новую версию все той же России. На самом же деле, РФ уничтожила все лучшее, что было в СССР, включая традиционно русские элементы, и довела до максимума все худшее, прибавив еще кое-что такое, что раньше не снилось русским и в кошмарных снах. Наша постсоветская история — это смута, затянувшаяся на десятилетия и уже обретшая некую внутреннюю структуру, хаосмос. Вообще, смута — явление очень русское, как и ее сестра опричнина, но в 90-ые случилось так, что одна фаза цикла, причем кризисная, экстремальная, стала претендовать на выражение всей его полноты, всей сути — это как если бы месячные у женщины длились постоянно. РФ — это и есть Россия вечных месячных — вздорная, депрессивная и неспособная к деторождению. Поэтому настоящие патриоты России — враги РФ, а патриоты РФ — злейшие враги России. Enten-Eller. Tertium non datur.

Я закрыл ноутбук и лег спать. Стало легко — я понял, что иду верной дорогой и если завтра судьба вложит револьвер в мою руку, я выстрелю без колебаний, будь в барабане хоть все шесть патронов.

На литургию я чуть не опоздал. Задумавшись на пересадочной станции, сел на поезд не в ту сторону. Иной раз я даже радуюсь, когда путаю выходы из метро, пропускаю свою остановку в маршрутке, заворачиваю не в ту арку — радуюсь тому, что не стал еще железным тараканом в магнитном лабиринте города, не до конца еще излечена моя операционная система от вируса души и еще возможны в ней сбои, — но сейчас опаздывать не хотелось. Я вообще не любил опаздывать, тем более в храм, тем более в такой важный день.

Пришлось пробежаться, чтобы успеть к началу службы третьего часа. В этом небольшом богослужении вспоминается суд Пилата над Христом и сошествие Святого Духа на апостолов, ставшее откровением о Троичности Бога и днем рождения Церкви. Игорь уже стоял в храме и, увидев меня, казалось, испытал облегчение. Если бы я сильно опаздывал, это заставило бы его невольно нервничать и, вероятно, даже осуждать меня, а подходить в таком душевном состоянии к причастию ему не хотелось — я давно раскусил эту его «высокодуховную» чопорность.

Во время чтения часов на меня постоянно косился какой-то незнакомец. Он был гладко выбрит и не похож не только на старообрядца, но и вообще на верующего. «Ну что же ты, Денис, человека по одному только виду в безбожники записал, да еще и в храме?» — пристыдил я сам себя и старался больше не обращать внимание на незнакомца. Но когда на отпусте по окончании часов, совершая земной поклон, этот человек положил подручник под колени — то ли по глупости, то ли из опасения запачкать штаны, — я понял, что он пришел сюда, явно, не помолиться.

Затем началась литургия оглашенных, и мое смущение только усугубилось, потому что из открывшихся Царских врат вместе с отцом Димитрием и другим клириком, служившим здесь постоянно, показался еще один священнослужитель. Я сразу узнал в нем владыку Илариона, одного из главных патриархийных сановников, известного церковного либерала и филокатолика, ведущего со стороны РПЦ подготовку Восьмого, Волчьего, собора. Его тонкие черты лица и аккуратная бородка резко контрастировали со старообрядным архиерейским облачением. Лишь позже я узнал, что владыка Иларион был ценителем древнерусской церковной эстетики и неформальным покровителем единоверческих приходов. В контексте Великой Пародии это было даже слишком предсказуемо, но я все-таки верил, что до Церкви эта ползучая тень адовых врат еще не добралась. Увы, добралась.

«Ну конечно, — подумал я. — Этот бритолицый тип пришел сюда с Иларионом. Наверное, водитель. Хотя, судя по взгляду, скорее охранник». Молитвенный настрой пропал. Мысль о том, что на амвоне старообрядческого храма стоит епископ, который еще вчера целовал ручку римскому ересиарху, придавала всему происходящему игровой, бутафорский, кощунственно карикатурный характер. Христос посреди нас? Или антихрист?

Я пытался успокоиться, как вдруг из алтаря раздался голос Илариона:

— Господи Исусе Христе Боже наш, призри милостивным Твоим оком на скорбь и многоболезненный вопль чад Твоих, в земле украинстей сущих. Избави люди Твоя от междоусобныя брани, утоли кровопролития, отврати належащия беды. Лишенныя крова введи в домы, алчущия напитай, плачущия утеши, разделенныя совокупи. Не остави стадо Свое, от сродник своих во озлоблении сущих, умалитися, но скорое примирение яко щедр даруй…

Не выдержав, я вышел вон. «Какая междоусобная брань?! Какое примирение?! — возмущался я про себя, удаляясь от храма. — Об этом ли молились русские пастыри во время Великой Отечественной? Нет! Только война и только победа!». Когда возле ворот я машинально остановился и обернулся, чтобы перекреститься, рука не поднялась — бритолицый мужик стоял у двери храма, глядя прямо на меня, и курил.

— Курить — черту кадить! — сорвалось у меня с языка.

— Чего? — спросил он, то ли не расслышав, то ли сделав вид.

— Христос воскресе!

— А… ну да, — он растерялся, пытаясь вспомнить, что нужно отвечать в таких случаях, и я уже ожидал услышать «так точно», но он наконец нашелся: — Воистину.

Примерно за неделю до акции Игорь и Женя позвали меня на дачу к их подруге — отмечать Восьмое марта.

— Ты собираешься отмечать этот большевицкий праздник феминизма? Тем более в Великий пост? — удивился я Игорю.

— Это будет моя христианская жертва для любимой жены.

— Неужели и пить будешь?

— Нет, пить не буду.

— Тоже мне жертва.

— Ну так ты с нами?

Я никогда не любил ходить на вечеринки к незнакомым людям, но меня убедили, что будет тихо и уютно, а с другими гостями я неизбежно полажу, особенно с хозяйкой, ну и последним аргументом была игра «Имаджинариум». Между тем мой внутренний имаджинариум рисовал только образ Жени — после масленицы в Филевском парке я постоянно думал о ней и уже даже не пытался с этим бороться. Сам бы я не стал искать новой встречи, но от случая, подаренного судьбой, отказаться не мог, и в конце концов пообещал Игорю, что приеду.

Кроме того, находиться в городе тогда было просто невыносимо. Снег на улицах напоминал неразмешанный сахар, оставшийся в чашке после чаепития — вязкий, грязный и мокрый, — он выпадал и почти сразу таял, а на его месте появлялась белая крошка реагентов, затем снова шел снег и далее по кругу, как в истории с печенью Прометея. А за городом снег еще лежал по-хозяйски, воздух звенел свежестью и небо напоминало пуховое одеяло с перьями, свалявшимися в комки, между которыми просвечивала чистая голубая простынь. Выйдя из такси, я на несколько минут замер посреди аллеи коттеджного поселка с разведенными руками и запрокинутой головой, пока Игорь с Женей не окрикнули меня из окна дома.

— А я-то думал, что все давно в сборе, — сказал я, войдя внутрь и не увидев никого незнакомого, кроме Таи, хозяйки дачи.

— Так и есть, — ответил Игорь.

— То есть никого больше не будет? — удивился я.

— Так вышло. Мы будем вчетвером, — объяснила Тая, снимая с меня пальто, и я почему-то понял, что «так вышло» единственно из-за того, что так и задумывалось.

За столом Женя демонстративно не обращала на меня внимания, а со стороны Таи, напротив, оно было явно повышенным. Позже я также понял, что ей обо мне много рассказывали, и она старалась использовать эти знания в разговоре со мной. По всему было ясно, что Женя и Игорь решили сосватать мне Таю. Меня это даже умилило — то, что Женя решила избавиться от запретного чувства таким изящным способом. Эх, если бы только, соглашаясь помогать ей в сводничестве, бедняга Игорь понимал подлинный смысл своей «христианской жертвы»…

Тая была не дурна собой, даже привлекательна. Есть такие женщины, которые просто созданы, чтобы отдаваться, дарить себя, принадлежать, и только в этом обретают смысл. Если у такой есть мужчина, она полностью растворяется в нем, от любви и преданности забывая саму себя, а если его нет, томится всем своим существом, как цветок, распустившийся под тенью кустарника и не замечаемый садовником. Все это прямо относилось к Тае. Проблема была в том, что подобные женщины меня всегда отталкивали. Возможно, я был недостаточно мужчиной, чтобы воспринять женственность в ее чистом, предельном виде, а может, был слишком, как говорят, «заморочен», чтобы согласиться на такую простую отношенческую модель. Так или иначе, план Жени был бесперспективен и скорее имел обратный эффект, потому что ее совестливость меня только еще больше очаровывала.

Когда мы сели за «Имаджинариум», мне захотелось провалиться под землю или хотя бы спрятать лицо под балаклаву, потому что уже подвыпившая Тая стала флиртовать посредством игры.

— Близость, — огласила она свой ход.

Я хорошо играл в «Иманджинариум» и сразу понял, что ее карта — та, на которой изображен коллаж с луной, пальмой, пенистой ванной, стогом сена, туфлей на высоком каблуке, бабочками и граммофоном. Женя предсказуемо сделала ставку на мою карту, где в центре композиции были лев и корова в тандемном велосипеде. А Игорь поставил на картинку с островом, на котором, прижимаясь друг к другу, ютилась целая толпа мобильников с руками и ногами, словно ожидающих то ли парома, то ли конца света.

— Совсем не понимаешь ты женщин, — сказал я Игорю, когда раунд закончился и выяснилось, что только я угадал карту Таи.

— Это правда, — согласилась Женя.

— Зато у Игоря есть ты, а у Дениса никого нет, — ответила ей Тая.

— Откуда ты знаешь? — спросил я, чем привел Таю в растерянность.

— А… ну… не знаю, ты производишь такое впечатление, — конечно же, Женя с Игорем уверяли ее, что я одинок и нахожусь «в активном поиске», но не могла же она об этом проболтаться.

— А не ты ли говорил, что женщину вообще невозможно познать до конца? — обратился ко мне Игорь, задетый уличением в непонимании женщин.

— Да. Но нельзя же совсем отказываться от попыток. Вот ты же знаешь, что все закончится воцарением антихриста, но считаешь своим святым долгом препятствовать этому. Нас не должна пугать невозможность победы! — я поднял бокал и, не дожидаясь поддержки, выпил один.

— А по-моему, неважно, понимает мужчина женщину или нет — он должен просто вести ее за собой, защищать, обеспечивать, — изрек Игорь.

— Вести, значит. Как овцу, — тихо возмутилась Женя.

— Ну и любить, конечно, — добавил Игорь.

— Ну так, по-христиански, без фанатизма, — передразнила его Женя.

— Жень, хватит, я такого не говорил, — Игорь попытался поцеловать ее в голову, но она отклонилась.

— А ты, Денис, как думаешь? — спросила Тая, всем видом показывая, как ей важно и интересно мое мнение.

— Я думаю, что мужчина должен соединять в себе три ипостаси: философа, воина и отца. Это в идеале. Если кто-то преуспевает только в чем-то одном, это уже неплохо. Но если мужчина не размышляет о высоком, не рискует жизнью в бою и даже не заботится о семье, то он живет впустую.

— Ну, ты-то, старик, столько философствуешь, что о семье и боях можешь не волноваться, — пошутил Игорь.

— Философствовать — это, и правда, самое важное. Только ради Истины мужчина должен уметь оставить и семью, и Родину, — ответил я.

— То есть во время Второй мировой правы были власовцы?

— Нет, они были и против Родины, и против Истины.

— Значит, Истину тогда выражал богоборческий советский режим? Получается, есть какая-то Истина отдельно от Христа?

— Нет. Но знаешь, в каком-то смысле Россия важнее института Церкви. Как юродивый святей епископа, или как Царь главнее Патриарха…

— Как юродивый или как Царь… да уж, — усмехнулся Игорь.

— Именно. Россия это и есть юродивый Царь.

— Так ради чего ты отказываешься от семьи? — спросила меня Женя. — Ради Родины или Истины?

— Я не отказываюсь…

— Да бросьте вы, — перебила меня Тая. — С семьей все у него будет хорошо. Без жен такие красавчики не остаются.

Я раскраснелся и после этого даже снова начал называть Таю Таисией, чтобы подчеркнуть свою дистанцию, но она, похоже, приняла это за кокетство и стала только еще больше заигрывать. Глядя на происходящее, Женя посмурнела. Найти мне девушку, свести нас, а потом сидеть и ревновать к ней — это было так по-женски, так глупо и… так мило. «Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице».

Позже я предложил всем пойти во двор лепить снеговика. От изысканной постной еды Игорь уже слишком размяк для подвижных игр, а на Тае было слишком неудобное для этого платье, так что мы пошли на улицу вдвоем с Женей.

Какое-то время мы молча катали в четыре руки один ком, просто наслаждаясь пребыванием наедине, которое было тем более приятным и волнительным от осознания, что другой тоже им наслаждается. Но с каждой секундой молчание становилось все опаснее — снежный ком в наших руках грозил обернуться лавиной.

— Зачем нам это? — спросил я наконец.

— Что?

— Ты поняла.

— Я думаю, это просто чувство, и оно пройдет, — сказала Женя с такой легкостью и такой холодностью, будто или давно к этому готовилась, или, наоборот, среагировала настолько спонтанно, что не успела придать словам подходящую эмоциональную окраску. Возможно, прав был Игорь, что не надо пытаться понять женщин?

— Я тоже так считаю, — ответил я Жене. — Ну что, пойдем внутрь?

— Нет, давай долепим. А то это будет странно. Мы же пошли снеговика лепить.

— Ну да.

И мы начали катать еще комки — теперь уже каждый свой.

— Ты думаешь, Игорь замечает? — спросила Женя.

— Нет. Но не потому, что это незаметно. Просто он очень самоуверен.

— Или слишком хорошего мнения обо мне, — с грустью сказала она.

Когда мы вернулись в дом, на столе ждал дымящийся чайник — предвестник конца вечеринки. После чая Игорь с Женей пошли спать, а я сидел в задумчивости и поглядывал на бутылку вина за дверцей бара, представляя, как всю ночь буду заливать ей кручину.

— Пойдем, я покажу, где тебе лечь, — Тая в буквально смысле за руку вытащила меня из моих меланхоличных фантазий и повела куда-то вглубь дома.

Наконец в темноте зажегся торшер — мы вошли в небольшую комнату с большой кроватью, такой высокой, белой и пышной, что мне захотелось зефира. В комнате, конечно же, был и основной, потолочный, свет, но Тая предпочла торшер.

— Вот, — она присела на постель, словно без этого я бы не догадался, где в этой комнате место для сна.

— Годится, — бросил я нарочито небрежно.

— В детстве мне так нравилось тут спать, — Тая провела рукой по простыни, слишком нежно для ностальгического жеста.

Соблазнять меня в первый же день знакомства, явно, не входило в ее изначальные планы, но вино вдохновляло одинокую хозяйку на импровизации. Платье на ней таяло от жара истосковавшегося по ласке тела — на самом деле, она сидела уже голая, а одежда лишь мерещилась обманчивому внешнему оку. Дьявол нашептывал: «Сейчас та другая лежит в постели не с тобой — почему же ты не можешь лечь с этой женщиной?».

— Если тебе тут так нравится, тут и оставайся, — выдавил я из себя. — А мне будет удобно и на диване в гостиной.

Услышав это и словно опомнившись, Тая резко поднялась с кровати. Кажется, впервые за вечер она смутилась.

— Нет-нет, ложись здесь. Ну все, спокойной ночи.

Тая вышла и, слегка пошатываясь, направилась в свою комнату. Я вздохнул с облегчением и, немного подождав, вернулся в гостиную — к моей последней любовнице этого вечера — бутылке вина.

Вот я уже сидел с бокалом у окна, а с улицы на меня смотрел глазами-пробками наш с Женей снеговик. Я подумал, что утром он, скорее всего, развалится, ведь с каждым днем становилось теплее. Мне захотелось с ним попрощаться. Я вышел на улицу и сел напротив снеговика. Если бы я был достаточно пьян, чтобы заговорить с ним, то посетовал бы на то, что не могу ложиться в постель с женщинами, к которым не испытываю серьезных чувств, даже если те готовы отдаться и без всяких романтических сантиментов. Тут можно было бы похвастаться чистотой и тонкостью души, но самое поганое — признался бы я снеговику — то, что потом я всегда вспоминаю об этих упущенных возможностях с досадой и сожалением.

— Ты что делаешь? — послышался вдруг за спиной голос Жени. Я обернулся и не сразу увидел ее — она стояла в пижаме у окна ванной комнаты на втором этаже.

— Сижу, со снеговиком общаюсь. Все спать пошли, мне стало одиноко.

— А я пошла зубы чистить и теперь не могу дверь открыть. Похоже, она защелкнулась.

— Старина, я мигом, — похлопав своего снежного друга по круглому плечу, я пошел в дом.

В общежитии у меня случались подобные неприятности с дверным замком в туалете, и обычно все решалось с помощью обыкновенного кухонного ножа — просовываешь его в щель, давишь на язычок, и тот выходит из пазухи в косяке. Но здесь система оказалась другой. Раскрутить замок тоже не представлялось возможным — с наружной стороны вообще не было ничего, кроме монолитной ручки. Оставалось только отдавить косяк ломом, но в таком случае без видимых повреждений дверной коробки уже не обошлось бы.

— Ладно, пойду разбужу Таю. Может, у нее это не в первый раз, — мне, конечно, не хотелось признавать свое бессилие, но больше ничего не оставалось.

Дверь в комнату Таи была заперта изнутри — я деликатно постучал, но ответа не последовало.

— Тая… Тая… Таисия…, — позвал я негромко и в то же время настойчиво.

Нет, хозяйка спала мертвецки, что было совсем неудивительно, если учесть, сколько она выпила. Я пошел обратно к Жене, и тут меня озарило: окно!

— Сейчас я тебя вытащу, — бойко заявил я, пролетая мимо ванной, и поспешил в гараж.

Лестницы я там не нашел, веревки тоже, зато нашел моток уличной гирлянды — длинный и с очень толстой оплеткой.

— Держи, — я просунул конец гирлянды под запершуюся дверь.

— Это чтобы мне тут не было скучно? — усмехнулась Женя.

— Вытягивай или будешь спать в ванне.

Гирлянды с легкостью хватило от двери до окна, и еще хвост в пару метров свисал на улицу — как раз достаточно, чтобы спуститься, а потом без страха спрыгнуть на снег. Другой конец я накрепко привязал к ручке с наружной стороны двери.

— Ну, пробуй, — скомандовал я, уже стоя под окном.

Женя села на раму спиной ко мне и немного отклонилась назад, испытывая гирлянду на прочность. За это можно было не волноваться — такой «канат» выдержал бы нас двоих. Наконец Женя вылезла из окна и, упершись ногами в стену, начала спускаться.

— Прыгай, — сказал я, когда ее руки добрались до конца гирлянды.

— Страшно…

— Я ловлю.

Женя неуверенно свесила ноги — теперь ее колени болтались на уровне моих плеч. Я протянул руки вверх и обхватил ее вокруг бедер.

— Держу.

Женя выпустила гирлянду из рук и через мгновение зависла над землей в моих объятьях. Так близко я эти глаза еще не видел. Слишком близко.

Ее губы не ответили мне — лишь неподвижно приняли поцелуй, но приняли так горячо, что большего я бы, наверное, и не выдержал. Затем я медленно опустил освобожденную принцессу на землю. Секунды тянулись хрустальными сталактитами.

— Я больше не хочу тебя видеть, — вымолвила наконец растерянная Женя. На поникших лепестках ее глаз блеснула роса.

И тут я понял — даже не после поцелуя, а именно после этой фразы, — что окончательно влюбился.

Наступил вечер «Прямого эфира» — так мы назвали нашу акцию. Двух дней хватило на подготовку — план действий был достаточно простой, а вероятность сбоев на каком-то из этапов — минимальной.

Без гроба мы все поместились в одну «Газель», заранее приехали к дому татуированной проститутки и припарковались за углом, метрах в десяти от ее подъезда. Здесь не ходили люди и машина не попадала в обзор камер наблюдения. Номерной знак, разумеется, был предусмотрительно замазан краской, имитирующей грязь.

Мартыну как самому артистичному досталась единственная игровая роль — он должен был стоять недалеко от подъезда и, увидев выходящую оттуда «дичь», пойти к ней навстречу, а затем, приблизившись и с удивлением узнав любимого телеведущего, попросить сфотографироваться с ним на память. Поклоннику надо было проявить такую настойчивость, чтобы звезда после первичного вполне предсказуемого отказа в итоге согласилась-таки на фото.

— Как говорят некоторые женщины, бывают мужчины, которым проще дать, чем объяснить, почему ты этого не хочешь. Твой персонаж, Мартын, именно такой мужчина, — доносил я товарищу его актерскую задачу.

Далее план был следующий: получив наконец согласие на совместное selfie, Мартын предлагает «дичи» отойти в сторону, где якобы более выгодное освещение, и вот уже они встают спиной к задним дверям нашей «Газели», которые во время фотосессии тихо открываются, после чего телеведущий волшебным образом исчезает. Конечно же, для роли Мартыну нужна была маскировка, поэтому я раздобыл у вгиковских знакомых первоклассную накладную бороду с усами. Кроме того, пришлось скинуться и купить Мартыну модный плащ, чтобы он выглядел как можно более респектабельно и располагал к общению.

На всякий случай был продуман и план «Б»: если медийный небожитель все-таки отказывается фотографироваться с чернью, то пока он идет к своей машине, садится в салон и включает зажигание, наша «Газель» стартует из-за угла и перекрывает ему выезд. Посигналив несколько раз в пустоту, раздраженная звезда выходит из машины и идет разбираться, а дальше происходит все тот же фокус с исчезновением. Здесь был риск, что представление увидит какой-нибудь случайный прохожий, но и этот риск был невелик, учитывая позднее время.

Пока Мартын гулял по двору, изображая разговор по телефону, мы сидели в кузове «Газели» и ждали его сигнального звонка. Видеть его мы не могли — во-первых, машина стояла за углом, а во-вторых, это была грузопассажирская модель с окнами только в кабине водителя. Одиннадцать одетых в одинаковую форму бойцов теснились в железной коробке друг напротив друга — прямо как в БТРе. Я смотрел на их лица — впервые так пристально и вдумчиво, — и внезапно понял, что никто из них никогда не убивал. Мне открылось это, как в отрочестве, когда парни из футбольной команды обсуждали в раздевалке свои сексуальные похождения, а я вдруг ясно увидел, что все они девственники. По словам ли, по глазам, по улыбкам, по жестам — не знаю — просто понял, и все. Сева, сидевший за рулем, и Мартын, находившийся на улице, тоже не убивали — про этих я знал наверняка, потому что разговаривал с ними об их посвящении.

— Слушай, Игорь, а ты не думал, что кто-то из бывших кромешников может однажды нас заложить? — спросил я. В действительности, меня не беспокоила опасность доносительства, а интересовало само существование бывших кромешников. Но я не хотел спрашивать об этом напрямую, поэтому воспользовался хитростью, которой научился от мамы.

— А с чего ты взял, что есть какие-то бывшие кромешники? — Игорь отвечал несколько раздраженно, чем пытался прикрыть волнение.

— Ну наверняка ведь есть те, кто ушли по каким-то причинам.

— Нет, никто не уходил, — отрезал Игорь, и добавил: — Пока.

Последнее слово было произнесено с уколом, словно бы Игорь подозревал меня в трусости, но я на это не среагировал, потому что получил желаемую информацию и думал уже о другом. А именно о том, что если иных, помимо известных мне, кромешников нет и не было, а эти никогда никого не убивали — значит, основатели ячейки врали остальным про смертельные случаи во время инициаций. Врали, чтобы заставить всех относиться к посвящению предельно серьезно, чтобы придать нашему делу патетический дух смерти, чтобы скрепить членов ячейки кровью, пусть и пролитой лишь на словах.

Но неужели каждому новому кромешнику просто везло? Математическая вероятность выстрела в русской рулетке — один к шести, или, в нашем случае, чуть больше двух к тринадцати, то есть значительно выше ноля. А что если дело не в везении? Что если револьвер вообще был небоеспособен? Точнее, был намеренно лишен боеспособности. Тогда становилось понятно, почему Игорь так легко согласился на мое предложение в бане — ведь, по большому счету, не было разницы, брать «дичь» для инициаций или брать ее просто так, мелкой она будет или покрупнее — в любом случае речь шла о театрализованном действе без риска для чьей-либо жизни. Тогда неудивительно было и то, что Игорь не считал нужным каяться в кромешных делах…

Мои размышления прервал звонок телефона, доносящийся из кабины водителя. А через секунду Сева постучал в перегородку — это означало, что Мартын дал сигнал — «Прямой эфир» начался. Затем негромко хлопнула передняя дверь — Сева вышел из машины, чтобы из-за угла наблюдать за происходящим у подъезда и в случае провала основного плана перейти к реализации плана «Б». Мы быстро натянули маски и замерли. Пару-тройку минут сидели в полной тишине. Вдруг с улицы послышался голос Мартына:

— Вот, давайте сюда встанем.

— На фоне машины? — спросил тот самый голос, который прошлой ночью развлекал меня сказкой про освобождение Новороссии через ее сдачу.

— Фон я потом заменю. Главное, чтобы лица видны были, — проговорил Мартын уже совсем близко к машине. — Ну, улыбочку, как говорится. Камера… мотор…

Начали! Двое кромешников, сидевших у выхода, распахнули двери, затем было несколько секунд какой-то суетливой многорукой толкотни, в которой мне досталось лишь ухватить ведущего за ворот пальто, и вот уже он лежал между нами посреди кузова.

— Это что, шоу «Розыгрыш»? — спросил перепуганный пленник.

— Это шоу «Проигрыш», — ответил Мартын и заткнул ему рот кляпом, после чего снял с себя модный плащ, под которым была черная форма, и тоже натянул на голову маску.

Машина завелась и тронулась с места. Игорь прошарил карманы ведущего, вытащил у него смартфон, тут же достал оттуда аккумулятор и забрал себе. С этого момента похищенный исчез с радаров телекоммуникационных систем. А уже потом мы его связали.

— Ну что ты мычишь? — говорить с «дичью» разрешалось только Мартыну, поскольку он свой голос уже «засветил». — Наверное, хочешь денег нам предложить? А они нам, представляешь, не нужны. Мы работаем на такие структуры, где деньги уже не имеют значения, потому что речь идет о чистой власти. Так что просто смирись и смолкни. У тебя есть около часа, чтобы подумать о своей жизни. А что будет потом… Ты узнаешь после рекламной паузы. Самой долгой в твоей жизни. И возможно, последней.

Да, к своему бенефису Мартын подготовился основательно — я едва удержался от аплодисментов, а некоторые кромешники — от смеха. Дальше мы ехали уже молча.

Если бы нас остановили ДПСники, все документы на машину были в порядке. А если бы полицейским вдруг захотелось заглянуть в кузов, то Сева показал бы им навесной замок на задних дверях и объяснил бы, что открыть его может только хозяин груза. В подтверждение Сева достал бы из бардачка договор об оказании грузоперевозочных услуг с соответствующим пунктом. «Ничего секретного — просто товар к свету восприимчив. Как фотопленка — испортиться может», — пояснил бы Сева. Эту схему кромешники придумали уже давно, хотя на деле ни разу не проверяли. К счастью, во время «Прямого эфира» этого тоже делать не пришлось.

Всю дорогу я думал о русской рулетке и лжи Игоря. Меня, разумеется, не коробило, что во время инициаций никто не был застрелен — важность и трудность выбора перед спуском курка сохранялась в любом случае. Но то, что в самом фундаменте нашего дела, в нашем завете друг с другом, имелась сознательная ложь, не давало мне покоя. И как я ни убеждал себя в том, что не мог Игорь с товарищами-основателями всех нас обманывать — это не помогало и лишь бередило душу, как если обрабатывать ссадину стекловатой.

Я ненавидел ложь больше всего на свете. Ненавидел потому, что мама кормила меня ей с молоком и вместо молока. Ненавидел потому, что немного повзрослев, увидел ложь повсюду, в правилах любой игры любого человеческого общества. Ненавидел потому, что ложь искажала и скрывала Истину, которую я так долго и мучительно искал. Ненавидел потому, что отец лжи — дьявол, а я видел воочию его отвратительных слуг.

Место в лесу было тем же самым. Связанный пленник стоял на коленях — Мартын только что снял с его головы мешок. Удивительно, до какой степени звезда телеэкранов напоминала в этот момент юного бритоголового гопника, который был «дичью» на моем посвящении. Дюжина кромешников выстроилась вокруг жертвы, как цифры на часах, а в руках Мартына поблескивала «стрелка» — револьвер. Он продел указательный палец в спусковую скобу и, подняв руку вверх, раскрутил револьвер — «стрелка» начала бешено вращаться. Наконец револьвер остановился, и дуло указало на одного из кромешников. В темноте я запутался и сам уже не узнавал, кто именно был под этой маской. Но точно, не Игорь и не Сева.

— Полковник, ваш выстрел, — произнес Мартын в сторону избранного судьбой палача. Странное обращение было неслучайным, но, как и речь Мартына о «структурах чистой власти», должно было уверить жертву в нашей причастности к государству, а следовательно — в бессмысленности предавать весь инцидент огласке и тем более заявлять о нем в правоохранительные органы.

Итак, одна рулетка определила игрока для следующей. Кромешник подошел к Мартыну и взял у него револьвер. Барабан сделал N-ое число оборотов, и вот уже дуло уставилось «дичи» в лоб.

Я смотрел за рукой, держащей револьвер, в страшном напряжении. Меня вдруг охватило темное, жестокое желание — услышать выстрел и увидеть падение тела, сраженного пулей. Не оттого, что я так ненавидел этого жалкого болтуна, этого кота Баюна из зомбо-ящика, а оттого, что смерть его развеяла бы мои сомнения насчет лжи Игоря.

Но вот в сыром древесном мраке едва слышно раздался щелчок. Сначала я даже не поверил, но курок был спущен — боек ударил в пустоту. «Дичь» осталась сидеть неподвижно. Стрелок опустил руку, вернул револьвер Мартыну и занял свое место на «циферблате».

— На этот раз тебе повезло, — обратился Мартын к выжившему, который был уже не телеведущим и даже вообще не мужчиной, а новорожденным младенцем. — В барабане только один патрон. В другой раз их будет шесть. И если ты не прекратишь чесать языком с экрана, другой раз тебе обеспечен.

Я знал, что Мартын произносит этот заранее заготовленный текст, но не слышал его. Все мое внимание было приковано к револьверу, я приближался к нему и вот уже сжимал его в руке. Мартын смотрел на меня в полном недоумении. Разорванный круг кромешников всколыхнулся. Игорь направился ко мне, но успел сделать всего пару шагов — револьвер уже вновь был наставлен на «дичь», и мой палец принялся отмерял щелчок за щелчком.

— Псих, что ты делаешь?! — не сдержался Игорь. Подскочив ко мне, он выхватил револьвер и оттолкнул меня в сторону. Но было уже поздно — я прокрутил весь барабан, а патрон так и не вылетел.

— Вы видели? — кричал я, невесело усмехаясь. — Это игрушка! Муляж! Никаких убийств никогда не было! Позорный спектакль! Вы скоморошники! Мы все скоморошники!

Среди парней началось волнение. Но дальше дело приняло совсем неожиданный оборот. Со стороны дороги, оставшейся далеко позади, между деревьев замелькали фонари. Попадая в их свет, из темноты прорывались фигуры в униформе с оружием. Мы бросились бежать.

— Врассыпную! — крикнул Игорь, и мы рассредоточились.

Вскоре я уже не видел рядом никого из товарищей. Еще со времен футбольной юности я знал, что «дыхалка» у меня ни к черту — играть в полузащите я так и не смог, — поэтому надо было максимально эффективно использовать ту пару минут, в течение которых мне удалось бы держать высокую скорость. Я бежал, направляя все усилия мышц, разума и воли на простые движения, которым люди учатся уже на первом году жизни. Когда я наконец решился обернуться, то увидел вдалеке несколько фонарей, словно светящиеся глазища черного многоногого паука. Этот паук не отставал.

Неожиданно впереди показалась проезжая часть. Выходит, я добежал до той же дороги, по которой мы сюда и приехали. Меня это обескуражило — я рассчитывал бежать, пока ищейки не потеряют мой след, а потом отсидеться в лесу и уже к утру выбираться. Но с каждым шагом лес передо мной становился реже, и я не понимал, что делать при попадании на открытую местность.

На мое счастье, у дороги стояла фура — наверное, дальнобойщик решил остановиться и вздремнуть. Я залез под машину и, прицепившись за детали подвески, прижался ко дну кузова. На асфальте возле фуры запрыгали хищные «солнечные зайчики». Ищейки покружили рядом, но так и не догадались посветить под машину и вскоре вернулись обратно в лес. Я слышал их удаляющиеся голоса — один из них даже показался мне знакомым. Но выглядывать было слишком опасно. Я решил держаться за подвеску до тех пор, пока не онемеют мышцы, и только потом слез и вышел из своего укрытия.

Осмотрелся: вдалеке сгрудились пятиэтажки — какой-то поселок. Добраться туда окольными путями, дождаться открытия первых магазинов, купить новой одежды, а кромешную снять и выбросить, после чего ехать в город и… О том, что делать дальше, думать не хотелось. Да и вообще, это не имело смысла, ведь в любую минуту меня могли повязать и бросить в застенок.

Раньше мы питали себя иллюзией, что в переломный момент власть заметит нас и призовет на спасение, но вот власть заметила нас, и теперь мы сами были вынуждены от нее спасаться. В России много парадоксов, но главный, пожалуй, состоит в том, что чем сильнее любишь ее, тем чаще ненавидишь.

Я знал, что совершаю глупость, когда после облавы в лесу возвращался к себе на квартиру. Ведь если кто-то из пойманных кромешников раскололся на допросе, то дома меня уже ждала еще одна облава. Но я должен был это выяснить. Да и зачем нужна свобода в мире, где тебя предают ближайшие соратники? В таком мире остается только уединиться и возделывать свою душу молитвой, а тюрьма — вполне подходящее для этого место.

Однако в квартире все было как прежде. Я провел там день и даже рискнул переночевать, потом решил остаться еще на день и еще на ночь, ну а потом и вовсе перестал беспокоиться. Только отключил интернет, поменял сим-карту на телефоне и старался лишний раз не выходить из дома.

Связаться с кем-то из кромешников я, разумеется, не пытался. О судьбе некоторых из них узнал из телевизора — там рассказали о поимке банды, занимавшейся похищением людей — детали, по просьбам жертв, не раскрывались, но пойманных «террористов», конечно же, показали, и я увидел на экране Мартына с еще несколькими товарищами. Теперь их ждал суд по статье «похищение человека с применением оружия, совершенное организованной группой лиц по предварительному сговору». До двенадцати лет тюрьмы.

В том же репортаже упомянули, что похитители угрожали жертвам револьвером начала ХХ века, причем небоеспособным. Как выяснилось, револьвер был настоящим, а патрон, хотя и был холостым, все равно мог убить человека с близкого расстояния, поэтому Игорь просто вывел из строя механизм подачи патрона в дуло. До чего же все-таки нелепо мы выглядели со стороны: группа молодых парней, ранее не судимых, образованных, трудоустроенных, похищает людей и даже не требует выкуп, а просто вывозит пленников в лес и пугает антикварным оружием. «Да уж, — подумал я, — не хватает только кафтанов и респираторов». Я хотел переключить канал, но тут в кадре появился один из участников героической спецоперации по освобождению светоча русской ин-теле-генции, и я с изумлением узнал в тупорылом полицейском того самого мужика, который пялился на меня во время литургии, а потом курил возле храма.

Теперь история нашего краха становилась совсем ясной. После моей исповеди отец Димитрий решил обратиться в полицию — именно поэтому он в последний момент окрикнул меня и пообещал причастить — ему нужно было, чтобы я пришел в храм еще раз. Так, тайна исповеди была нарушена, а иудино целование произошло прямо во время Божественной литургии. После этого за мной, а потом и за всеми нами установилась слежка, которая продолжалась, очевидно, до самого леса (благо, домой после службы я уже не возвращался, иначе бы мой адрес стал известен полиции). Странным казалось то, что нас не взяли на дороге — вероятно, боялись подвергать риску заложника. Но почему полицейские не предотвратили выстрелы? — ведь знать о небоеспособности револьвера они тогда не могли. Ответ на этот вопрос, скорее всего, крылся в тупости и некомпетентности капитана «Курилкина», который за эту операцию сразу же был повышен до майора.

— Они думали, можно безнаказанно это самое… Но ничего подобного… Мы им того, всё… УК РФ, и нечего тут, — ораторствовал «Курилкин» на камеру.

«Что ж, подстать героям и антагонист нашелся», — подумал я и выключил телевизор.

День сменялся днем, ночь — ночью, Крестопоклонная Неделя — Неделей памяти Иоанна Лествичника, и вот уже март готовился уступить место апрелю, а со мной ничего не происходило. Каждое утро, глядя на себя в зеркало за чисткой зубов, я удивлялся, что по-прежнему на свободе, хотя мне даже не приходилось скрываться. Я так же ходил в магазин, готовил, выносил мусор, тягал гантели и читал, словно и не было никакой облавы, словно не убегал я по ночному лесу от вооруженных полицейских, словно не ждали мои товарищи приговора в следственном изоляторе. После тех событий я ожидал чего угодно, но только не спокойной жизни, и меня это даже злило.

Я уже и сам желал быть пойманным. Однажды решился спуститься в метро, причем без надобности, просто так, и нарочно дерзко посмотрел в лицо полицейскому на входе, но он лишь лениво-презрительно оглядел меня и продолжил уныло метать злых птиц в зеленых свиней. Неужели наши кромешные дела были такими мелкими, что нас даже не стали как следует разыскивать? — возмущался я про себя.

Меня не покидало ощущение, что где-то за кадром звучит бесовский смех. Но не мог же Бог попустить нам все это просто так, бесам на потеху! Может, Ему была неугодна наша ячейка? Но мы всего лишь искали Правды и не хотели сидеть на месте в ожидании чуда. Или Богу нужны только безгласные овцы? Тихо жить, соблюдая заповеди — в этом смысл духовной нищеты, ведущей в Царство Небесное? Тогда прав был Есенин: «Не надо рая, дайте родину мою». Нет, чушь — все эти заповеди. Бог — не капитан «Курилкин» — статья такая-то, срок такой-то. Бог вообще не про это. Наши страстишки могут представлять интерес только для мелких бесов.

А может ли бес быть не мелким? — задумался я вдруг. Может, мелкость и есть признак чертовщины? Дьявол — лжец и отец лжи — это его главная характеристика, а ложь всегда мелка, как бы ни был велик ее объект. Неслучайно слова «сатана» и «антихрист» пишутся с маленькой буквы, хотя, казалось бы, это фигуры вселенского масштаба. Кстати, «антихрист» в буквальном переводе означает «вместо Христа», что выдает пародийность сына погибели. А вельзевул — «повелитель мух» — какой жалкий образ! Таковы и его слуги — они неспособны на большие поступки и всегда действуют мелко, подло, лукаво. Ирод обманом выведал у волхвов место и время рождения Спасителя, а потом приказал перебить младенцев. А фарисеи, эти оцеживающие комара лицемеры, только и делали, что пытались подловить Христа на букве закона, но так и не преуспев, устроили над Ним ложный суд. Наконец Иуда — продал учителя за тридцать серебряников. Бога! за горсть монет! Пилат выглядит на их фоне чуть более достойным, но и он мелок, поскольку в рутине не разглядел перед собой Царя царей. Выходит, что можно даже убить Самого Бога и остаться при этом ничтожеством. А ключ очень прост — все эти мелкие злодеи хотели только продолжения привычной жизни, в которую немыслимым образом вторгся Богочеловек и к отказу от которой Он так вдохновенно призывал, — все они были верными адептами культа скуки, самого массового и при этом самого незаметного, самого гуманного, но в то же время самого темного и жестокого. Принято считать, что загадочная маммона есть олицетворение богатства, а я вот думаю, что это скука. Нельзя служить Богу и скуке! Как не бывает великих бесов и мелких святых. И нет никакой морали — ни добра, ни зла в их обыденном понимании — есть Бог как чистое, сверхнасыщенное бытие, абсолютное величие и скука как его предельное умаление, измельчение, рассеяние в материи и времени. Скука — вот тайна беззакония!

В маме был кураж, но все-таки жила она мелко — постоянно обманывала, перезанимала, скрывалась, крутила аферы. Жизнь папы, особенно в отрыве от мамы, вообще есть концентрированная скука, а его повадки настолько мелочны, что даже трогательны — примерно так же, как трогательна возня хомячка в своих газетных обрывках. Получается, что я генетически запрограммирован на мелкую скучную жизнь, — думалось мне. От этой мысли стало по-настоящему страшно. Может, и не стоило бежать от судьбы? — остался бы в Казани, поступил бы в «пед» на иняз, нашел бы там относительно неглупую и милую девушку, после устроился бы куда-нибудь переводчиком, подрабатывая частными уроками, ездил бы отдыхать в Турцию с семьей, а творческим способностям находил бы применение в играх с детьми и на корпоративных праздниках… Да, это казалось теперь кошмаром, но ведь так казалось только потому, что я попробовал другую жизнь. Но неужели я попробовал ее случайно? Неужели, то извещение из ВГИКа и мое поступление были случайностью? А моя встреча с отцом Пафнутием после бессонных ночей в аду, знакомство с Игорем в Иверской часовне спустя год и вступление в ячейку кромешников? Нет, не может быть. Но почему же я нахожусь теперь в этой точке, так напоминающей тупик? — спрашивал я себя.

По сценарной работе я знал, что если история буксует в каком-то месте и не придумывается дальше, скорее всего, ты не понимаешь, о чем она, в чем ее controlling idea. Очень полезное правило, но проблема в том, что при разработке «сценария жизни» у нас еще есть Соавтор, замысел Которого зачастую сложно понять. Оставалось только обратиться к Нему напрямую.

В те дни я молился истово. Надевал кафтан, купленный в Рогожской слободе, клал на пол импровизированный подручник из кухонного полотенца, становился перед шкафом с иконами и молился. Час, полтора, два, иногда больше. По канонам и по лестовке. От земных поклонов уже болели колени и забивались мышцы под ними, а кафтан становился мокрым под мышками и на спине. Особенно часто я повторял молитву святителя Димитрия Ростовского — там есть такие пронзительные строки: «Аще хощеши мя имети во свете: буди благословен. Аще хощеши мя имети во тьме: буди паки благословен». Щеки щипало от слез. При этом постоянно во время молитвы в уме возникал образ Жени и даже какие-то почти эротические сцены нежности. Я сам удивлялся, как могут высокие религиозные порывы соединяться с такими низменными помыслами, но наваждение только усиливалось. Чувство мистического озарения сменялось гнетущим чувством богооставленности.

Наконец в результате этих странных страстных молитв в голове у меня родилась и вскоре крепко обосновалась мысль, что я должен забрать Женю у Игоря, разрушить их несчастный брак.

— Но как же «не желай жены ближнего своего»? — возмущался внутренний голос.

— Может, я и не желаю жену, а только желаю спасти ее душу.

— Склонив ее к измене?!

— В душе они давно друг другу изменили.

— Даже если так. Но ведь «кто женится на разведенной, тот прелюбодействует».

— Строго говоря, они и не женаты, потому что не венчаны. А брак, зарегистрированный антихристовым государством, не имеет духовной силы.

— Ее муж верующий христианин — почему ты решил, что тебе лучше удастся спасти ее душу?

— Ее мелкий муж ведет ее в скучный ад. Она гораздо глубже и тоньше его, но томится с ним словно в тюрьме. Я ее вызволю!

— Безумец!

Впервые в жизни меня раздирала такая внутренняя борьба, никогда еще я так явственно не ощущал в себе наличие двух противоположных начал. А самое главное, я уже и не понимал, где в этой битве собственно я. Казалось, что я ни тот, ни другой, а скорее посторонний наблюдатель, совершенно бессильный как-либо повлиять на исход конфликта, но при этом фатальным образом от него зависящий, как болельщик, поставивший все свое имущество на тотализаторе. Разумеется, мой Наблюдатель ни за кого не болел, но все же по ходу диалога склонялся то к одной, то к другой стороне, соглашаясь с аргументами Охранителя, но в целом сочувствуя Смутьяну.

— Ты рассуждаешь о мелкости, а сам придумываешь себе оправдания. Разве это не мелко?

— А ведь верно… Все это оправдания. Имел намерение согрешить — уже согрешил. А раз грех уже совершен, то что может остановить меня от самого поступка? Общественная мораль? Какая чушь. Я не верю в мораль.

— Значит, ты все-таки понимаешь, что совершаешь грех?

— Ну конечно! Грех! Я должен согрешить! Русское государство предает свой народ, русская Церковь предает свою веру, и если я с Россией, то должен идти с ней до конца. Как сказано святым: «Не покусись своею немощной рукою остановить всеобщее отступление». Падение — значит, падение! В бездну — так в бездну! А дальше — либо великий взлет, либо великая гибель! Никаких больше мелких колебаний! «Аще хощеши мя имети во тьме: буди паки благословен»! В ад! Путем Христа! Аллилуйя!

Смутьян звучал уверенно — «как власть имеющий», и его голос захватнически распространялся по всему моему существу, пока не сделался главным содержанием оного. Наблюдатель смотрел на это с оторопью, как рыбак на цунами…

Я нашел себя на полу, словно выброшенный волной на берег. До этого я падал в обморок лишь однажды, в раннем детстве — помню яркое солнце, мягкий асфальт под ногами, блеск граненного стакана из советского автомата с газированной водой и внезапное превращение заливавшего улицу света в густую темноту — последней мыслью перед потерей сознания было именно удивление этим странным перетеканием противоположностей. И вот я очнулся спустя четверть века с тем же самым ощущением.

Видимо, лежал я совсем недолго, потому что иначе организм успел бы немного отдохнуть, а я все еще чувствовал спазм в каждой его клетке. Мозг перегрелся, нервы надорвались, члены обессилели, соединявшая все это в единое целое душа истончилась и была подобна ветхим мехам, едва-едва удерживавшим в себе даже немолодое вино. С трудом поднявшись, я понял, что если срочно не поем, то в считанные минуты вернусь на пол.

В холодильнике нашлось только яблоко. Впившись в него и с каждым вдохом наливаясь силами, я огляделся вокруг: на плите ничего не стояло, раковина тоже была пуста. «Да уж, интересно, как же долго я не ел». Вернувшись в комнату и немного полежав, я решил выйти в магазин.

Вечернее солнце было похоже на ложку меда, притопленную в чае с молоком. Апрельский воздух приятно холодил щеки, как подушка, с которой ты сполз во сне, а под утро снова взобрался на уже остывшую. На лавочке во дворе сидел сосед снизу — он напоминал сухофрукт, оставшийся на дне стакана из-под компота, — вялый и вымоченный пьянкой. Вообще, он не был конченным алкашом — одевался всегда прилично и, бывало, целыми неделями ходил трезвый, даже умудряясь производить впечатление делового человека, а потом опять уходил в запой. Уж не знаю, какая работа позволяла ему жить в таком режиме, но деньги у него, по всему, водились. Я прошел мимо и поднялся по ступенькам в магазин, находившийся прямо на углу дома.

Побродив по торговому залу минут десять-пятнадцать, я стоял возле кассы с полной корзиной постной еды. Кассирша стала пробивать товар, а я принялся укладывать его в пакет. Это был мой любимый момент — я всегда испытывал удовольствие, когда укладывал продукты на дно пакета, подгоняя упаковки друг к другу по форме, как в игре «Тетрис». Вдруг рядом какая-то женщина назвала имя моего папы, и я зачем-то поднял на нее взгляд. На мгновение мне показалось, что это моя мама и она смотрит на меня. Меня охватило чувство, какое бывает в тех редких снах, когда ты проживаешь эпизод от лица другого человека — на этот раз я оказался в теле папы. Точнее, я на мгновение стал им.

Разумеется женщина, похожая на мою маму, обращалась не ко мне, а к своему мужу, любовнику, другу или брату, стоявшему позади меня, и через секунду он ответил ей, но это уже не имело никакого значения. Я выбежал из магазина и запихал пакет с продуктами в ближайшую урну.

— Э, теленок… слухай внематочно…, — промямлил сосед с лавки.

Скорее всего, это было адресовано не мне и вряд ли вообще кому-то из видимого мира, но я почему-то обернулся, подошел к соседу и дал ему кулаком в челюсть. Сосед упал с лавки и почти сразу же захрапел. «Живой», — подумал я и уже хотел отойти, но заметил выпавший у него из кармана ключ от машины. Я замер и смотрел вниз на этот ключ, как на водную гладь реки Казанки, стоя на Горбатом мосту в шеренге своих товарищей. «Всего лишь шаг», — мелькнуло снова в голове. И я его сделал.

…Я остановил машину возле храма, где служил отец Пимен. Свет в окнах еще горел.

— Подожди здесь, — сказал я Жене, выходя на улицу. Она кивнула с покорностью юной монашки.

Возле ворот храма сидел нищий в обнимку с дворнягой — оба были грязными и лохматыми, почти до неразличимости. Почему именно с собаками у людей сложились такие близкие, душевно-родственные отношения? Может быть, потому, что собаки суть одомашненные волки, а у нас с волками схожая природа? Волки — стайные животные со сложной социальной организацией, и при этом они же — символ одиночества. Таковы и мы. Человек человеку, действительно, волк, но не в смысле взаимной враждебности, а именно в смысле взаимного одиночества. В конце концов, что есть наша жизнь, как не протяжный вой на луну?

Я направился к дверям храма, но тут увидел во дворе отца Пимена, загружающего свое бренное тело в салон внедорожника.

— Отец Пимен, вы мне нужны, — сказал я, подбежав к окну машины.

— Денис, ты что ли? Что случилось?

— Мне надо обвенчаться.

— Когда?

— Прямо сейчас.

— Ты чего? Уже поздно. Да и вообще… пост же!

— Отец Пимен, рассказывайте это своим прихожанам, а не мне. Сколько у вас стоит венчание?

— Отец Пафнутий, — батюшка в растерянности обратился к своему водителю.

— Рекомендуемый размер пожертвования полторы тысячи, — спокойно ответил отец Пафнутий.

— Дам втрое больше за срочность, — как раз столько я нашел в кармане солнцезащитного козырька.

Батюшки переглянулись. Наконец машина перестала урчать — отец Пафнутий выключил зажигание.

— А невеста где? — спросил отец Пимен, вылезая из салона и всем своим видом показывая, что делает мне большое одолжение.

— В машине. Мы сейчас, — бросил я и побежал за Женей.

Вот уже мы стояли внутри пустого храма в ожидании батюшек — те пошли в ризницу за облачением. Из притвора на нас косилась женщина-свечница.

— Платок хоть возьми, — буркнула она.

— Какой? Зачем? — недоумевал я.

— Да я не тебе, а ей.

Свечница указала на Женю, и только теперь я узрел, что невеста моя стоит посреди храма в коротких шортах. При этом надо отдать ей должное — она соблюла приличия, насколько позволял ее наряд, и покрыла голову капюшоном. Я подошел к свечнице, взял платок и быстро вернулся к Жене. Сложенный вдвое, платок не закрывал колен, а в расправленном виде был слишком прозрачный, к тому же связанные на талии углы образовывали сбоку вульгарный разрез, — как ни крути, получалась нелепица. Наконец Женя нашлась и, сняв с себя кофту, повязала ее вместо юбки, а платок накинула на голову так, чтобы он спускался на обнаженные майкой плечи.

— Что ж ты подвенечное платье не приготовил? — спросила меня Женя с какой-то странной усмешкой.

Я испугался, что у нее сейчас начнется истерика, но тут появились облаченные батюшки — Пимен в ризе и Пафнутий в подряснике, несущие в руках венчальные короны, — и Женя вдруг исполнилась самого неподдельного благоговения и кротости.

— Вы в ЗАГСе-то были? — с томным безразличием спросил отец Пимен.

— Конечно, нет, — ответил я прямо.

— А нам ведь не разрешено до росписи венчать, — начал он было нравоучительствовать, но тут же сам себе наскучил и махнул рукой: — Да ну черт с вами. Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков.

— Аминь, — пробасил отец Пафнутий.

Мы приехали ко мне уже ночью. Всю дорогу Женя сидела впереди и держала мою правую руку у себя на коленях — это было столь же трогательно, сколь и тревожно. В какой-то момент я заметил, что на ее безымянном пальце уже нет кольца — когда она успела его снять? Заехав во двор, я припарковал соседскую машину на том же месте, откуда ее угонял, и, выходя, оставил ключ прямо в замке зажигания.

В подъезде почувствовал нечто вроде дежавю наоборот — словно я был тут впервые, хотя за пару лет проживания уже мог бы, наверное, с закрытыми глазами нарисовать эти почтовые ящики, эти лампы, эту лестницу, эту кнопку вызова лифта… Я не узнавал мир вокруг, да и себя не узнавал, но почему-то был уверен, что именно сейчас и мир, и я настоящие. Я вдруг понял, что с ранней юности смотрел на себя словно с какой-то дистанции, как на свою фишку в настольной игре, а теперь игра вдруг выпрыгнула из картонной плоскости, и я оказался с ней лицом к лицу — этакая жуткая версия фильма «Джуманджи», если бы его снял Терри Гиллиам в свои лучшие годы. Странное чувство — подобное, наверное, переживал бы 2D-мультяшка, внезапно оказавшись в реальном мире. Впрочем, вероятнее, он бы просто умер от ужаса.

— Что ты собираешься делать, когда откроешь дверь квартиры? — спрашивал я себя уже в лифте. — Прижмешь ее к стене в порыве страсти? Или предложишь чая? А может, упадешь на колени и станешь просить прощения?

— Не знаю. Может быть, я вообще не открою дверь.

— Почему?

— Потому что сейчас мы едем в лифте. И за его стенами ничего нет.

— А что есть?

— Только мгновение выбора.

— А ты сам есть?

— Пока я делаю выбор, есть.

— А она?

— Да, она и есть мой выбор.

Вот мы уже подошли к двери квартиры, я вставил ключ в скважину, повернул его, потянул за ручку, шагнул за порог и машинальным жестом включил свет, — что дальше?

— Это наш дом? — спросила Женя, осматриваясь.

— Да… покрайней мере, сегодня.

— Ну и славно.

Она приблизилась и поцеловала меня — поцеловала как своего мужчину.

Тогда я загреб всю ее к себе, весь стал одной жадной ладонью с губами. Куда-то делась одежда, и все многообразие сущего, со всеми смыслами и сюжетами, вдруг выразилось одной пронзительной метафорой в этой прекрасной наготе. Чарующая бездна разверзлась подо мной…

Но внезапно все замерло. Женя закрыла лицо руками и содрогнулась слезным всхлипом.

— Что случилось?

Она отвернулась к стене и тихо заплакала. И тут я понял — дело в татуировке. Женя не знала, что у нас с Игорем одинаковые «клейма», и увидев у меня точно такую же сову точно на том же месте, она словно проснулась в кошмар. Как выяснилось позже, она вообще мало знала о кромешных делах Игоря. Я не стал ничего объяснять, и успокаивать ее тоже не стал. Поднялся, оделся, не включая свет, и сел у окна.

Через некоторое время Женя уснула, а я еще долго не мог. Просто смотрел в окно. С первых дней пребывания в Москве я заметил, что здесь совсем нет звезд — ночь тупо застилает небо рубероидом, как лавочник, опускающий рольставни в конце торгового дня, и передает вахту уличным фонарям. Здесь и солнце-то редко бывает — если оно и показывается ранним утром, то потом спешно прячется за облака, как будто Бог брезгливо закрывается от проснувшихся людей. Ужасный город. Великий и ужасный.

Ближе к утру я наконец почувствовал сонливость и лег. Когда засыпал, казалось, что по пробуждении все случившееся вечером окажется сном. Но я и заснуть толком не успел… Меня разбудила Женя. Разбудила лаской. И то ли обрывая сон, то ли, наоборот, его продлевая, то ли повиснув между сном и явью, то ли вовсе смешав их, я ее взял.

После ночи «Прямого эфира» Игорь сказал Жене, что ему нужно кое-что решить внутри себя, и уехал в Оптину пустынь. Там он пробыл около двух недель — жил у какой-то бабушки в сарае, отплачивая ей помощью по хозяйству, ходил на все службы, проводя в монастыре по восемь часов в день, окунался в купели и читал духовные книги, а потом приехал, опустошенный и растерянный, так, видно, и не получив ответов на свои вопросы. Не надо быть прозорливцем, чтобы понять, о чем он там молился — конечно, о том же, что и я в те дни — о вразумлении и указании пути. И вот через два дня после его возвращения я приехал и забрал Женю. А на следующий день она написала ему, чтобы он ее не ждал и не искал. После этого Игорь пошел в полицию с чистосердечным признанием. Честно говоря, я думаю, что для него это было самым правильным решением.

В Казань мы с Женей приехали автобусом — ехать поездом я поостерегся, ведь при покупке ж/д билета нужен был паспорт. Некоторое время жили у папы. Женя ему, кажется, понравилась, хотя скорее его обрадовал сам факт появления рядом со мной девушки. О том, как она появилась рядом со мной, я, само собой, не говорил.

Все текло хорошо. Женя была счастлива, я, наверное, тоже. Только какому-то другому, потаенному мне постоянно казалось, что все происходящее и окружающее мимолетно и не имеет большого значения. Словно я расписывал сцену, понимая, что при всех ее прелестях в финальный монтаж она не войдет.

Между тем наши общие деньги, оставшиеся еще с Москвы, заканчивались — сидеть на папиной шее я не мог, а устраиваться на какую-то работу было слишком скучно. После всего, что произошло, уехать в провинцию, поселиться в родительской квартире и пойти редактором на татарский телеканал? — нет, я бы лучше предпочел сдаться в полицию. И все-таки что-то надо было предпринимать.

Тогда мне пришла мысль о том, чтобы перебраться в деревню — возможно, насовсем. Женя не возражала — она вообще мне никогда не возражала и, приластившись наутро после венчания, сделалась завсегда такой кроткой и нежной, что меня это, признаться, временами даже раздражало. Я стал центром ее бытия, а она будто бы вращалась по орбите, мечтая однажды приблизиться настолько, чтобы расплавиться и стать частью меня. Только сам я ощущал себя скорее Луной, а не Солнцем.

Женя говорила, что в деревне мы могли бы родить ребенка. Она очень этого хотела. А я… я вообще не знаю, должен ли мужчина хотеть детей. Иметь, конечно, должен, но должен ли хотеть? Когда мужчина говорит о родительстве, то обычно речь идет о неком жизненном плане, а в случае женщины — о самом смысле существования. Наверное, мужчина должен все же хотеть женщину, а она уже — ребенка. Впрочем, откуда я взял этих «мужчин» и «женщин»? — их нет в природе так же, как нет нуля и единицы, на которые компьютер рассекает любое запечатленное им мгновение жизни.

Среди татарской родни деревенских было много, но велика была и дистанция между нами — я с детства чувствовал себя чужим в их окружении, хотя татарская кровь во мне преобладала. Одна только мысль о пробуждении под вой муэдзина и прогулках с Женей под шепот «моржэ» из-под косых карих взглядов заставляла отказаться от переезда. Тогда я вдруг вспомнил про многодетную тетю Машу — она ведь тоже жила в деревне. Да, вот где настоящая Россия, вот где настоящая любовь! В голове замелькали идиллические картины то ли кисти Нестерова, то ли камеры Прокудина-Горского, в которые мой внутренний графический редактор моментально вклеивал наши с Женей фигуры, моделируя даже образы не родившихся еще детей. Если бы я думал о семье и о нашем будущем, то лучшего места для дома я бы не нашел. Но не любви просила моя душа, а вызова. К тому же идея поселиться рядом с могилой мамы притягивала каким-то темным мистицизмом.

Через Рустика и его девушку, которая была риелтором, я договорился снять скромный домик в Миндюше. Недавно там умерла одна бабка, и теперь участок был выставлен на продажу, но пока покупателей не нашлось, хозяева согласились сдавать его в аренду за небольшую плату. Земля в тех краях не была лакомым куском, и девушка Рустика заверила меня, что вряд ли в ближайшие годы нам с Женей придется оттуда съехать. Впрочем, так далеко я и не заглядывал — мне вполне хватало видимости на ближайшие несколько дней.

Все наши вещи уместились в одну «девятку» Сорбета.

— Что-то тебя рано к земле потянуло, — шутливо отметил он на пути в деревню.

— Всех нас с рождения только к ней и тянет…

— Со скуки же тут помрешь.

— Не помру, — ответил я, хотя внутри очень боялся именно этого — нет, не смерти, а скуки — боялся, что романтика эскапизма быстро сменится тем невыносимым унынием, которое заставляет деревенских мужиков вливать в себя денатурат с ацетоном.

— А ты не помрешь со скуки? — переспросил я.

— Раз еще не помер, то не помру. Со временем привыкаешь, — в словах Сорбета, казалось, звучало сомнение — в самом деле, а не помер ли он?

За один день мы все перевезли и к вечеру уже разложили вещи. У Жени даже остались силы на уборку. Пока она подметала, я сидел на кровати и думал:

— Неужели я теперь буду жить здесь, в этом доме, с этой женщиной?

— А разве ты не этого хотел?

— Я? А кто я? И самое главное, кто ты?

С подобными размышлениями я пролежал почти всю ночь. Женя хотела близости — хотела как бы освятить новое жилище любовью, — но я отстранился. Пожалуй, впервые в жизни отстранился от ласк женщины, которую считал своей.

Наконец она уснула. За окном началась гроза. Молнии сверкали со всех сторон — казалось, мы находимся внутри мерцающей лампочки, которая вот-вот перегорит. Этот внешний антураж дополнил мое и без того триллерное состояние, и я окончательно оторвался от наличной действительности, отпустив себя в мысленную пучину.

Не знаю, который был час, когда я обнаружил, что хожу по комнате взад-перед и думаю вслух.

— Быть самим собой… Можно ли на человеческом языке сказать что-то более бессмысленное? Кто-нибудь понимает, кто он «на самом деле»?

— Денис, ты что, так и не ложился? — послышался голос Жени с кровати.

— Вот ты понимаешь, кто ты?

— Что?…Думаю, да.

— Думаешь, да… А кто думает и про кого? Почему мы говорим «мое тело», «мой разум», «мое сознание», «мое эго», «моя душа», «моя память», «мой дух», «мое сердце»? Получается, мы воспринимаем все это как свойства, атрибуты, а не как самоё себя. Что же тогда «я»? Кто субъект нашей жизни?

— Любимый, тебе надо поспать.

— А как можно спать, не зная этого? Как вообще можно жить, не зная этого? Жить, не зная, кто живет твою жизнь?

— Кто может жить твоей жизнью, кроме тебя?

— Послушай. Я не верю ни в детерминизм, ни в абсолютную свободу. Думаю, мы свободны лишь в той мере, в которой мы духовные существа, и несвободны в той, в которой мы животные. Каждый человек, будучи земным и смертным, рождается с неким предопределенным, а точнее, наиболее вероятным сценарием жизни. Появляется как новая ветвь давно запущенного алгоритма, целиком выведенная из прошлых данных. Понимаешь? Ну вот мой дед, например — он умер в день, предсказанный гадалкой за много лет до этого.

— Может, дело в самовнушении?

— Да нет же! Дед вообще не знал о предсказании. Просто это значит, что он прожил такую жизнь, которая была уготована ему алгоритмом по умолчанию. Он всегда выбирал путь с наименьшим сопротивлением, на каждом шагу действуя под влиянием внешних сил — будь то гены, общественное мнение или даже погода. То есть дед и не жил в полном смысле слова, как не живут животные. Его «я» всегда подчинялось обстоятельствам, то есть было объектом, а не субъектом жизни.

— Но большинство людей так и живут.

— Вот именно! Точнее, так и не живут! Поэтому для них вполне действенны астрология, хиромантия и другие гадательные практики. Они всего лишь прослеживают закономерности внешнего мира как организма, в котором человек — это клетка, напрямую зависящая от общих психофизических процессов.

— Похоже на правду…, — Женя искренне пыталась вникнуть в мой бред.

— Да. Но имея в себе еще и духовное, нетварное, неотмирное, измерение, человек может действовать совершенно свободно, нарушая алгоритм, создавая свой собственный. Для этого требуется прорыв к самой своей сути, к «сокровенному сердца человеку», первообразу, архетипу… Или, знаешь, как у индусов, Атман — он же Брахман. То есть высшее внутреннее «я» — оно как бы отражение Бога. Как на иконе сотворения человека. Видела? Это гениально! А Бог есть единственный источник подлинной свободы. Только открыв в себе Бога, можно стать свободным. Нет-нет, я сейчас не про кирилловщину и не про всю эту псевдобуддийскую чушь в европейской трактовке.

— Я, кажется, понимаю.

— Прорыв к высшему «я» — очень болезненный акт, поскольку он требует отказа от всего постороннего и наносного, всего, что человек считал собой, всего, что налипло на него, как… как на леденец, со дня рождения катившийся по полу и к зрелости превратившийся в какой-то… я не знаю… пыльный трюфель.

— Шоколадный или гриб? — с улыбкой спросила Женя, пытаясь, очевидно, сбавить пафос моих рассуждений. Но я был уже не способен понимать юмор.

— Какая разница? Важно, что и тут непонятно, где истинное «я»… Ведь леденец — он не мой, он дан свыше. Как написано, «свет просвещающий всякого человека грядущего в мир», — помнишь? Ах, ты же не читала… Неважно. Леденец — это не мое. Но ведь и трюфель — ну, то, что налипло — тоже не мое. Где же тогда в этой проклятой конфете человек? Где человек-то?

— Может, человек — это всё вместе?

— Хочешь сказать, мы войдем в вечность со всем своим дерьмом? Да нет же! Это смешно и кощунственно! А знаешь… может, в этом и состоят адские муки?

— В чем?

— В очищении Божьего образа от закаменевшей грязи страстей, в которой человек купался при жизни. Как сказано апостолом: «У кого дело сгорит, тот потерпит урон; впрочем сам спасется, но так, как бы из огня». Спасется, но как бы из огня… В огне сгорит вся скверна, а что если человек все свое существо при жизни соединил с этой скверной? Что останется от таких людей? Только сам образ Божий, им не принадлежащий, а все, что мы называем индивидуальностью, будет истреблено. Спасется только самое зерно, жемчужинка, леденец! Но все же спасется! Не мог ведь Бог создать людей для ада! Он же все про всех знал! Ну конечно! Вечные муки — это не бесконечные муки — это муки вечностью! Все временное, тленное погибнет, и только вечное спасется! Вот тебе и свобода, и любовь! И суд, и милость!

— Любимый, ты не в себе, — сказала Женя с нежной тревогой. — Иди ко мне, поспи.

— Да-да, сейчас… Я чувствую, что уже близко… Но я отвлекся. Образ спасется… да… И все-таки образ — это не «я». Ведь если так, то жизнь дана только для того, чтобы понять, что в ней нет ничего ценного? Неужели весь смысл только в возвращении к Истоку? Неужели было бы лучше, чтобы истории и вовсе не было? Зачем тогда Бог допустил грехопадение и изгнание человека из рая? Зачем вечность стала временем, дух материей, единое многим? Не может же быть, что дело лишь в трагической ошибке! Ведь если так, то это ошибка в первую очередь не человека, а Бога!

— Денис, прошу, уймись, остуди голову.

— Неужели тебя все это не волнует? Или ты уже все поняла? Объясни мне. В чем смысл? Кто я?

— Ты тот, которого я люблю. И смысл в том, чтобы любить.

— Ты великая женщина… Вообще женщины — это великая вещь. Продолжай, пожалуйста.

— Ну, мне кажется, смысл в том, чтобы любить, любовью рождать на свет новое существо. Держать его вдвоем на руках… не знаю… спорить, на кого оно больше похоже…

— Да… наверное… А знаешь, я понял! Все дети похожи на Бога! Поэтому они так похожи между собой! Дети — это идеальные люди — «таковых есть царствие небесное». Они еще очень недалеки от архетипа, а архетип у нас общий. Понимаешь? Леденец внутри у всех один, отличия — в налипшем соре, в трюфеле. То же самое с иконами!

— Прости, но я уже ничего не понимаю.

— Ну как же? Ты никогда не думала, почему все святые на иконах очень похожи, почти неотличимы друг от друга?

— Не знаю… Мне казалось, так принято рисовать.

— Нет же! Просто чем ближе ты к Богу, тем ближе и ко всем остальным, потому что Он — прообраз, к Его подобию мы стремимся! Люди на иконах в том виде, в котором они вошли в вечность. А в вечности исчезает все второстепенное, остается только суть.

— Но все-таки и у святых есть какие-то личные черты…

— Личные… Конечно! Потому что они сумели освятить своим внутренним светом бренное тело, приобщить его к вечности, одухотворить материю. Да! В этом весь смысл! Не в простом возвращении к истоку, а в преображении всего русла, всей реки! Христос вошел в реку, помнишь? Бог стал человеком, спустился из вечности во время… И поднялся на небеса вместе с телом! И нам нужно как можно больше забрать с собой в вечность, как можно больше обожить! Христос ведь даже в ад спустился! Ад тоже преображен!

— Мне кажется, это уже как-то богохульно звучит.

— А распятый Бог не богохульно? Иудеям — соблазн, эллинам — безумие! Потому что крестом все соединилось — и верх, и низ, и право, и лево! Не всем дано вместить! А ведь так просто! И как я мог раньше не понимать?! «Я» — это всегда между, на перекрестии! «Я» — это крест! Вот что значит «отвергнись себя, и возьми свой крест»! Вот что значит «сораспяться Христу»! Как же легко теперь будет жить! На кресте!

Женя уже не слушала. Она встала с кровати, молча порылась в сумочке, а потом поднесла мне таблетку и стакан воды. Я машинально выпил, даже не спрашивая, что это, и вскоре уснул.

Мы сидели с Ольгой на ее съемной квартире и слушали записи древних языков. Арамейский, хеттский, финикийский, майянский, кечуанский, санскрит, — мне казалось, что Ольга все их понимает и только делает вид, будто для нее это такая же экзотическая абракадабра, как и для меня.

Вдруг за окном послышалось мяуканье кошки. Она и до этого мяукала, но сейчас мяуканье стало назойливым и даже каким-то гнетущим. Мы выглянули в окно и не сразу увидели в палисаднике странную картину. Кошка лежала на ветке дерева, а у хвоста ее сидела ворона — она совершала клювом, словно кайлом, удар по кошачьей спине, отпрыгивала на пару птичьих шагов и затем повторяла удар в то же место — шерсть кошки уже окрасилась кровью, но несчастное животное оцепенело и не могло пошевелиться, кошка только мяукала и, повернув назад голову, апатично смотрела в глаза своей убийцы.

Надо было как-то отогнать ворону. Я пробовал бросить в нее чем-то, но она не реагировала — видно, вкус крови опьянил птицу, и отступать она уже не собиралась. Тогда мы оделись и вышли во двор. Я попытался залезть на дерево, но оно было слишком неудобным для этого. Ольга предложила раздобыть лестницу в жэковской подсобке. Да, там, точно, была лестница, и там, точно, были люди, которые могли ее дать — после окончания рабочего дня слесари еще долго сидели в своей каморке, шумно распивая водку. Пройти дотуда нужно было всего-то метров сто, но я представил, как посмотрят на меня эти наждачные мужики, когда я расскажу им басню про кошку с вороной, и смутился. Еще какое-то время я покружил под деревом, изображая крайнюю озабоченность, а потом Ольга просто попросила о помощи проходящего мимо мужчину. Тот резво подкатил мусорный контейнер, вскарабкался с него на дерево и прогнал хищную ворону. Кошку тоже пришлось прогонять — без посторонней помощи она так и не смогла оторваться от ветки, зато едва коснувшись земли, метнулась по двору будто ошпаренная. Ворона еще какое-то время пыталась лететь за ней, но быстро отстала. За пару минут случайный прохожий решил проблему, с которой я безуспешно возился уже около получаса.

Вскоре после этого случая Ольга ушла от меня. И почему-то именно этот случай воспроизвелся сейчас в калейдоскопе моего подсознания, когда исступленное сознание отключилось под действием снотворного.

В ту ночь мне снилось много странного. Например, как я, подобно ниндзе, выслеживал и убивал парней Ольги, которые были у нее до меня и после. А когда я принес ей их головы, она сказала, что никого кроме меня у нее не было, и вдруг, взглянув на лица своих жертв, я узнал в них ботов из Сounter-strike. Еще снилось, что у меня две матери: одна — моя кровная покойная мама, а вторая — Ольга. Они спорили, чей же я сын, прямо как в притче о мудрости царя Соломона. Сам я был младенцем и присутствовал при этой сцене, но чем она разрешилась, не запомнил.

Когда я проснулся, Женя рассказала мне о моем ночном помешательстве. Признаться, если бы не она, я бы и это счел сном. Затем, поднявшись и осмотрев свое новое жилище при свете дня, я вдруг понял, что в нем не хватает икон. Тогда я решил сегодня же ехать за ними в город — в квартире моего покойного деда было много старых образов, теперь пылящихся и никому не нужных. А впрочем, я до сих пор не знаю точно, зачем именно поехал в город — за иконами или чтобы написать Ольге — возможно, первое было только поводом, а второе причиной. После этих снов мне нестерпимо захотелось ей что-нибудь написать, пусть даже без надежды на ответ, а единственным доступным контактом с ней был ее электронный адрес.

Когда я уезжал, Женя остановила меня на пороге и спросила, люблю ли я ее. Я ответил, что влюблен, и она как-то грустно улыбнулась. «Странно, — подумал я, — Женя обижалась на Игоря за то, что он ее любит, но не влюблен — теперь же огорчается тем, что я влюблен, а не люблю».

Дома я открыл интернет-браузер, чтобы написать Ольге письмо, содержание которого так и не смог придумать по пути, и вдруг увидел новость об убийстве Алексея Мозгового. Легендарный командир бригады «Призрак» был последним авторитетным лидером донбасского ополчения и находился в очень напряженных отношениях с официальными руководителями так называемой ЛНР, поскольку изначально воевал за Большую Новороссию и воссоединение русских в едином справедливом государстве, а не за банановую республику наподобие Абхазии или Приднестровья. Дошло даже до того, что Мозговому было запрещено проводить у себя в Алчевске парад на 9-ое мая. Разумеется, комбриг этот запрет проигнорировал. И вот ровно через две недели его машину в решето расстреляли из пулеметов по дороге в Луганск. Официальная версия — украинская ДРГ — кто же еще?

Сначала у меня внутри все опустело, но эту пустоту скоро заполнила и переполнила густая кипучая замесь из бессильной злобы и чувства вины. Я начал переходить по ссылкам в поисках подробностей и попутно узнал, что Мозговой был еще и поэтом-песенником. Статью сопровождало очень трогательное фото, где комбриг, в камуфляже и с проседью в бороде, держал на руках кота — такой мужественный и одновременно такой ребенок. Я, конечно же, сразу вспомнил свою историю про кошку и ворону. Каким я был тогда жалким и слабым… «А почему был? Разве не такой ты сейчас? — спросил я себя. — Или твое бегство от полиции, твое соблазнение жены друга, твой переезд в деревню сделали тебя мужчиной? Смотри, вот на мониторе — русский герой, воин и поэт, настоящий человек, а теперь посмотри в зеркало — кто из вас двоих живой, а кто мертвый?». Я засмеялся, и мое осклабившееся отражение стало мне так отвратительно, что я снял со стены зеркало и разбил его лбом.

Сидя над осколками, я вдруг понял, что должен уехать на Донбасс. Туда, на войну, а не «на деревню к бабушке»! Туда, в объятья смерти, а не белокурой красавицы! Туда и именно сейчас, когда все идеалы преданы, знамена растоптаны, герои подло убиты, а народ обманут и продан! Не поехал воевать за честь и славу — значит, воюй теперь за позор и унижение!

Когда Сорбет сравнивал жизнь с аттракционом «Иллюзион», он был прав, но не совсем. Время не просто циклично — оно имеет вороночную структуру, то есть мы не просто движемся по кругу, а еще и медленно идем ко дну. В детстве меня учили, как выбираться из воронок — нужно плыть вниз, поддаваясь водоверти, а потом резко уходить в сторону. Но сначала — в пучину! Вместе с Россией!

История есть величайшее произведение Божие — огромная, развернутая во времени икона. А если так, то все в ней сакрально. На иконе Воскресения Христова под ногами Спасителя изображен ад, а мы ведь эту икону целуем — значит, мы и ад целуем! Так вот пришло время поцеловать русский ад!

С окраин доносился глухой грохот канонады, но здесь, в центре Донецка, люди почти не обращали на это внимания.

— 160-ые, — сухо заметила проходившая мимо женщина.

— Похоже, — проронила в ответ ее спутница.

Несколько минут назад он вышел из местного военкомата, где после короткой беседы был зачислен в армию ДНР и сразу попросился на передовую. Направление он получил, но оказалось, что до передовой придется добираться своим ходом. Времени до комендантского часа оставалось мало, и он побрел искать такси.

У остановки стояла «копейка» с водителем, щелкающим за рулем семечки. Новобранец наклонился к окну — осторожно, чтобы не попасть под вылетающие оттуда плевки с лузгой, — и назвал пункт назначения. Водитель оглядел его, а потом произнес:

— Триста.

В военкомате ему сказали, что проезд обойдется дешевле, но торговаться он не стал.

— Не местный? — спросил водитель, едва они отъехали.

— Да.

— И чего ты тут забыл?

— Как чего? На войну приехал…

Водитель рассмеялся, а он неуверенно добавил:

— Людей защищать…

— Защитили уже, спасибо. Вон, слышишь — салют праздничный?

Водитель снова рассмеялся. Тут впереди показалась голосующая девушка, и он притормозил возле нее.

— Куда?

— В «Рассею».

— Садись, — бросил водитель, а потом повернулся к уже взятому пассажиру: — По пути закинем.

— Куда? — переспросил тот с удивлением.

— В «Рассею», — повторила девушка, неуклюже залезая в салон на высоких каблуках.

— Он не местный, — пояснил водитель.

— Клуб такой. Там сегодня дискотека ночная.

Машина тронулась. Девушка закурила, водитель продолжал грызть семечки, канонада не стихала.

— Позывной? — рявкнул командир подразделения, в которое его зачислили.

— Лебедев.

— Я не фамилию спрашиваю, а позывной!

— Это не фамилия… То есть фамилия, конечно… Но не моя, а Достоевского…

— Фамилия Достоевского? Ты пошутить что ли решил? Может, хочешь, чтоб я тебе позывной придумал? — командир взбеленился.

Тут в разговор встрял проходивший мимо солдат:

— Братан, ты ж новенький? — обратился он к новобранцу, обдав его перегаром. — По-любому носков с собой кучу привез. Загрей парочкой, а. Ну загрей.

— О, «Носком» тебя и назовем. Хочешь? — подхватил командир, нисколько не возмутившись, что солдат вмешался в их разговор.

— «Носком» не хочу, — ответил новобранец. — Лучше «Загрей»… Позывной «Загрей». Можно так?

— «Загрей»? — командир усмехнулся. — Ну ладно, будешь «Загрей».

— Да ты гля, командир, он же блажной? — снова подал голос перегарный солдат. — Эй, воин, ты человека-то убить сможешь?

— Если мы все одно… то отчего же не убить? Я же, выходит, себя убиваю. Да и как я могу убить, когда все мы бессмертны?

— Ты слышал, командир? Какая ему передовая?

— А то к нам желающих много! Когда зарплата что здесь, что в тылу — одна. Неудивительно, что только психи под обстрелы и лезут. Пусть служит — на что-нибудь сгодится.

— Да мне-то пох вообще. Пусть только носками загреет.

— Вот тебе первый приказ, «Загрей»: доставить товарищу подкрепление в виде носков. Справишься?

Боевые собутыльники загоготали.

В те дни шли дожди, превращающие блиндажи в запущенные свинарники. Черная вязкая грязь была повсюду — на койках, на посуде, на оружии и боеприпасах, на одежде бойцов и под ней, въедаясь в кожу, а пронизывающий степной ветер пробирался еще глубже — до костей, до самой души. Если бы можно было заглушить шорох дождя и свист ветра, то стал бы слышен зубовный скрежет бойцов.

Наступило время сменить товарища в карауле, и он, взяв автомат, пошел наверх. Никаких церемоний не соблюдалось — один боец приходит, второй уходит. Так произошло и на этот раз, и вот он уже стоял один посреди ночной степи.

Через некоторое время в небе замигал огонек — это летел беспилотник. Стрелять по нему из АК было бесполезно из-за высоты полета, и караульный просто проводил огонек взглядом. Вдруг откуда-то со стороны затрещали автоматные очереди. Либо это пьяные соратники развлекались пальбой по беспилотнику, либо враг, проведя разведку с воздуха, начал наземную атаку.

Пока он пытался понять, кто находится в том направлении — свои или чужие, — пули засвистели совсем рядом. Ему не оставалось ничего, кроме как открыть ответный огонь на поражение. Началась перестрелка. Он упал в грязь, принял упор лежа и застрочил. Противника не было видно, а пули улетали в ночь, как плевки в пропасть — отследить их траекторию было невозможно. В разгрузке имелся один «рожок» с трассерными пулями, но он не помнил, в каком именно кармане. Начав возиться с жилетом, он вдруг почувствовал жар, разлившийся с плеча на грудь, и не сразу понял, что ранен — боль наступила парой секунд позже.

Наконец стрельба прекратилась. Остались только дождь, ветер, чавканье грязи под ерзающим телом и пульсация в ране.

— Денис… Денис… Дионис…, — послышалось где-то.

Преодолевая боль, он стал ворочаться в поисках источника голоса. И вот впереди показалась женская фигура в шлеме с высоким гребнем и светлой накидке поверх доспехов, в руке у женщины было копье, а лицо ее сияло девственностью. Она приближалась к нему, и ее не мочил дождь и не марала грязь.

— Ольга?…Ты?…Ну конечно… Я понял… Ты все знала! Знала все, что со мной будет! Ты нарочно оставила меня тогда, чтобы я прошел через все это. Чтобы вызрел… Я должен был пережить это без тебя… А ты ждала. Прости меня! Теперь я готов! Теперь я прогоню любую ворону! Забери меня, Ольга!

Она молча подошла к нему, опустилась на колено и, коснувшись его груди, забрала оттуда что-то. Посмотрела с любовью, встала и ушла. Он уже не посмел сказать что-либо вслед и просто остался лежать, глядя в небо. Небо ржавело зарей.