Очерки жизни и быта нижегородцев XVII-XVIII веков

Глава I

Низовская земля на пороге семнадцатого столетия. Древний город на Дятловых горах. Россия в начале XVII века. Нищета. Неурожай. Голод. Враги на русской земле. Нижегородское ополчение. Разгром захватчиков. Нижнепосадский староста Кузьма Минин. Князь Дмитрий Пожарский.

«Низом», «Низовской Землей», «Понизовьем» именуют древнерусские исторические источники область, расположенную по Волге южнее Ярославля и по нижнему течению Оки, входящую в бассейны рек Суры, Пьяны, Теши, Алатыря.

«Новгород Нижний», «Новгород Низовские Земли», «Нижний Нов-Град» — говорят документы, когда речь идет о городе, основанном князем суздальским Юрием Всеволодовичем на устье Оки в 1221 году.

Многое испытал понизовский край за первые столетия своей истории. Немало бед и радостей пришлось на его долю и после того, как он перешагнул за четырехсотлетнюю юбилейную дату.

Семнадцатый век для города и края богат событиями, запечатленными летописцами, сказителями, мемуаристами, путешественниками.

Начало века застает Нижний Нов-Град, служивший в XIII–XVI веках форпостом русских на Востоке, уже в значительном отдалении от государственных рубежей. Покорение Казанского ханства в 1552 году и присоединение Астрахани в 1556 году уменьшили стратегическое значение усть-окского городка, но ярко подчеркнули его экономическую важность для страны.

Первое впечатление, которое производил Нижний Новгород на переломе двух столетий, оказывалось далеко не в его пользу.

Иностранец Урух-бек,[1] перебираясь в 1599 году с персидским посольством из Астрахани в Архангельск, поразился чрезвычайно унылым видом речных берегов и города. Утесы Дятловых гор, на которых расположился Нижний, явно обнаруживали признаки скорого разрушения. Глубокие овраги, выходившие жерлами к реке, струившиеся по их дну речки, бесчисленные родники, пробивавшиеся в толще глинистых обрывов, — все говорило о возможности оползней. Урух-бек отметил в дневнике, что многим жителям, вероятно, придется переносить свое жилье на другие, более безопасные места.

Путешественнику рассказали местное поверье: когда-нибудь горные ключи затопят весь город. По словам старожилов, овраги, перерезывающие город во всех направлениях, непрерывно растут, а береговые оползни катастрофически учащаются. С западной окраины, где в незапамятные времена строили свои хижины первые поселенцы, горожанам пришлось удалиться еще сто лет назад. Целая слободка с полутора сотней домов, лепившихся по откосу горы над Благовещенским монастырем, обрушилась вниз, образовав беспорядочный хаос из земли и бревен, смешанных с человеческими трупами. Остаток горного массива с тех пор носит название Гребешка.

В восточном предместье Города подобное же несчастье случилось в последних годах XVI века. Местный летописец пространно повествует об этом событии: «…лета 7105 года… (1597 год, 18 июня), в третьем часу нощи… В Нижнем Нове-Граде в Печерском монастыре оползла гора от матерой степи и прошла вниз под холмы, где монастырь стоит… Вышла та земля на Волгу сажен на 50, а инде и больши… И явились на Волге бугры великие: суды, которые стояли под монастырем на воде, и те суды стали на брегу на сухе, сажен двадцать от воды и болше. И после того как поникла гора, пошли из горы ключи великие…».

Средняя часть города также не порадовала глаз иностранца — два громадных пожара, случившиеся за последние пять лет, уничтожили добрую треть жилых строений. Во многих местах виднелись лишь пустыри с жалкими остатками обгорелых каменных очагов.

Пару лет спустя, издавая записки-воспоминания о своей поездке по Московии, Урух-бек, между прочим, выразил уверенность, что город Негена на реке Эдер (испано-персидская транскрипция слов Нижний и Ока) уже залечил свои раны. Но мемуарист, вообще благожелательно относившийся к Московии, ошибся в своих предположениях. Грозные политические события отодвинули на целый десяток лет полное восстановление из руин городка на слиянии Оки с Волгой.

Годы от 1601 и по начало 1612 были для Нижегородского края, как и вообще для всей страны, длительной порой глубоких потрясений.

Суровые испытания начались с 1601 года. Неурожаи и эпидемии резко сократили численность населения. Голод в России не обошел и Поволжье.

Нижегородский край уже двести лет славился плодородием почвы. Арзамасский уезд, вместе с Рязанским, считались житницею всего центрального, русского пространства. Сигизмунд Герберштейн, автор книги «Записки о Московии»,[2] уверял, что в нижегородских землях нередки урожаи сам-20 и сам-30. Очевидцы якобы рассказывали, что под Арзамасом палка, брошенная с вечера на голую землю после вспашки, к утру зарастет травой.

И вот в таком благодатном крае население три года подряд испытывало величайший недостаток в хлебе.

Лето 1601 года оказалось исключительно сырым. Дожди лили так часто, что, по словам монаха-бытописателя Авраамия Палицына, «вси человецы в ужас впадоша». Хлеб уж наливался, но не зрел, стоял зеленый, «аки трава». В ночь после «Успеньего дня» (15 августа) ударил «мраз велий» и погубил всю полевую растительность. В эту осень и зиму, по свидетельству того же сказателя, народ еще питался «с нуждою» остатками, сохранившимися от предыдущего урожая. Весною хватило на посев, но семена, залитые дождями, не взошли, погибнув еще в земле.

Следующей осенью начался «глад великий… яко и купити негде… и покидаша отцы семьи свои… мужья жен своих… родители чада своя… мроша людие, как и в поветрие моровое не мроша…». Зима для сельского населения проходила в ужасных муках голода. Весною, борясь со смертью, люди набрасывались на что ни попало, «ядоша всякую листву, траву и мертвечину, и пси, и кошки…». Летом нередки стали случаи трупоядения и голодного бешенства.

В третью осень совершенно необходимо было посеять озимое. Но чем? Отчаяние овладело нижегородскими крестьянами. Купить зерно мало кому оказывалось по средствам: цена четверти ржи (8 пудов) достигла трех рублей, почти в сто раз превышая нормальную (15 денежек куль).

В столь страшное для крестьянского люда время ярко сказались противоречия между интересами состоятельных и неимущих. Хлеб в Нижегородском крае не попадал в руки тех, кому был нужен. Алчные люди, надеясь разжиться от продажи дорогого хлеба, прятали зерно на поле в ямах, засыпали землей и сажали мелкий кустарник. Через год «зернохранилища» покрывались молодой древесной порослью, делаясь совершенно скрытыми от посторонних глаз.

В соседние с Нижегородской областью места, где вдоволь уродились озимое и ярь (овес), отправлялись обладавшие залежными деньжонками скупщики-корыстолюбцы (слова «спекулянт» тогда не знали). Они привозили хлеб обозами из Хлынова (совр. гор. Киров) и верховий Камы.

У южных соседей Нижнего, в Арзамасском уезде, также не было недостатка в хлебе. Наживой занимались здесь землевладельцы из татарских мурз (дворян), которых в большом числе поселил в свое время под Арзамасом Иван Грозный. Татары, приезжая с хлебом на нижегородские сельские базары, произвольно устанавливали непомерно высокие цены: за крестьянскую лошадь давали оков (кадь в 6 пудов) ржи, за корову — немногим меньше.

Царь Борис Годунов, желая заслужить популярность у народа, принимал кое-какие меры для уменьшения голода. «Ведомо нам, Великому Государю, учинилось, что у всех богатых людей прошлых лет ржаного и ярового молоченого и в кладях немолоченого всякого хлеба много… а многие прожиточные люди и приказчики их, межь себя сговоряся… хлебною дорогою ценою обогатели… тот весь хлеб у себя затворили и затаили и для своих прибылей вздорожили в хлебе великую цену… Того ради повелели: хлебных скупщиков и тех всех людей, которые цену в хлебе вздорожили и хлеб затаили, сыскивать и впредь того смотреть и беречься и проведывать накрепко о закупном хлебе по всем городам нашего государства». Борис устанавливал предельную цену на продажное зерно и приказывал уездным воеводам выдавать неимущим людям хлеб из городовых осадных запасов. При обнаруживании «знатного» количества хлеба у торговцев велено было все целиком отнимать у них безденежно.

Царский указ обнадежил голодающее нижегородское селянство. Толпы уездных бедняков, проевших все имущество, потащились через силу под окна воеводской избы. Но местные начальники не смогли накормить даже первую тысячу явившихся людей: государевы закрома в Нижнем Нове-граде оказались пустыми.

Алчность захватила в свои цепкие руки и воеводу с товарищами. Таможенный голова, несмотря на запрет вывозить хлеб из Нижнего, с ведома городских начальников тайком отправлял неприкосновенные запасы вниз по Волге, по пути распродавая хлеб в свою пользу…

Отчаянные жалобы нижегородцев дошли до царя Бориса. Приказано было приближенному боярину произвести расследование.

Нижегородский воевода Ю. Нелединский на запрос Москвы ответил, что государев хлеб в Нижнем свято хранится, но со дня пасхи (вскрылась река) хлеб частично отпускается, согласно прежнему царскому распоряжению, бурлакам, сплывающим на судах.

Московский боярин, не доверяя местному воеводе, поручил проверку его действий духовным властям Печерского монастыря. 4 июля 1603 года пришла в монастырь грамота на имя архимандрита Трифона с братией: «Обыскать по христианской совести про таможенного голову Ивана Семенова, да про ларешных целовальников Сергушку Сидорова, Ганю Шеина, да про земского старосту Елю Краскова».

Требовалось выяснить — отпускал ли таможенный голова с товарищами хлеб из Нижнего по реке Волге и если отпускал, то сделал это не после посула ли и на скольких судах? Если взял посул, то от кого и сколько взял?

Монахи по-своему истолковали цареву грамоту. Изрядная толика монастырского хлеба была ими подброшена в казенный хлеб, спускаемый «на низ», и продана в пользу обители.

Много изворотливости проявили Трифон с братией, отвечая на каверзные вопросы московского боярина: «…таможенный голова с товарищами хлеб отпустили по прежним государевым грамотам, что кому велено купить для судового ходу, сметя по людям, сколько у кого людей на судне… А того, что голова с товарищами посулы взяли, — не слыхали и не ведают… Но слышали, что после Велика дня Иван Семенов клич кликать велел, чтоб хлеба из Нижнего на продажу никто не вывозил, но в то время суды из Нижнего на низ еще не пошли, а суда с отпущенным головой хлебом для судовых работных людей отправились после указа».

Со слезами отчаяния расходились голодные люди от пустых государевых хлебных амбаров…

Кто-то подал мысль идти скопом в престольный град Москву, просить помощи у «великого государя». Беднякам нечего было терять — дома голодных мужчин ждали голодные жены и дети.

Четыреста верст прошагали они до столицы, питаясь по дороге весенними побегами молодых берез и лип.

Москва встретила ходоков необыкновенным многолюдством. Сюда стекались, томимые голодом, русские люди из всех неурожайных мест. Все московские улицы и площади были до отказа заполнены людьми, расположившимися на земле, худыми, изможденными, одетыми в рубища.

Царь Борис являл свою заботу. В четырех церковных оградах близ Московского Кремля лежали груды серебряных денег. Приказано было оделять голодных людей по «денежке» в день на каждого.

На «денежку» в Москве можно было купить 1/3 фунта хлеба (приблизительно 140 граммов), но беда была в том, что хлеба на всех прибывших не хватало…

Трупы умерших от голода сотнями валялись на улицах. Царские приставы ездили по столице из улицы в улицу, подбирали мертвецов, завертывали в жертвуемые Борисом саваны, обували в царский же подарок — красные калиги (туфли) и на телегах возили за город в скудельницы — особые кладбища для несчастно умерших. За два года и четыре месяца в Москве было схоронено 127 000 трупов.

Лишь малому числу нижегородцев посчастливилось вернуться домой и рассказать своим семьям и близким о Москве, о царе, о саванах и калигах вместо хлеба.

Оставшиеся дома в свою очередь поведали прибывшим о пережитых страданиях, показали окрестные рощи с начисто ободранными стволами лип и осин. Единственной едой очень многих была истолченная древесная кора, из которой пекли «хлеб».

Нижегородские поместные дворяне после двух неурожаев бежали из усадеб в города, бросая на произвол судьбы дворовых людей.

Исключением, поразившим современников, явилось поведение нижегородки землевладелицы Ульяны Осорьиной.

Осорьины издавна числились в составе служилого сословия Нижегородского края. Муж Ульяны Георгий Осорьин, израненный в астраханских походах, умер в последний год XVI века. Вдове оставили в пожизненное пользование нижегородское поместье мужа — деревню Вочневу, где она и проживала в момент наступления голода. 72-летняя владелица, в отличие от алчных своих соседей и знакомцев, еще в первый голодный год кормила безвозмездно своих и соседних крестьян скопленными ранее запасами. В следующий год для той же цели распродала свое имущество. На третий, уже сама обеднев, ходила во главе оставшихся дворовых людей в лес собирать желуди, стебли и корни съедобных растений. Ульяна Осорьина умерла в 1604 году. Память о ней сохранилась в местных народных рассказах.[3]

Памятный в русской истории голод 1601–1603 годов не прошел бесследно для народного сознания. Трехлетние страдания породили мрачные легенды и предзнаменования. Поговаривали о том, что в лесах бесились волки, кусая друг друга. По улицам городов якобы бегали лисицы необычайной окраски. Ураганы опустошали местности. В некоторых реках и озерах будто бы исчезла рыба. В иных лесах не видно было птиц. Летописец сообщает: «Пришла мышь малая из-за леса тучами» (саранча, редкая в нижегородских широтах). В конце 1604 года засияла на небе необычайно яркая комета. В Нижегородском крае она была доступна глазам даже среди бела дня. Исстрадавшимся, измученным людям Поволжья комета казалась грозным «знамением» свыше. «Быть беде», — толковали в народе.

Мысли всех направлялись к матери русских городов Москве и царю. Но Борис строил в Кремле роскошные дворцовые хоромы и неслыханной высоты колокольню.

Народ пока безмолвствовал, но в этом безмолвии чувствовались и гнев, и сила, готовая в любую минуту пробудиться к действию.

В 1603 году под Москвой вспыхнуло восстание холопов во главе с Хлопко. Войскам Годунова с трудом удалось его подавить. С конца 1604 года внезапно появилась и быстро разнеслась по стране удивительная весть: жив царевич Дмитрий и направляется с войском к Москве, собираясь сесть на трон предков.

Не имея сил для открытой интервенции, польская шляхта воспользовалась «услугами» самозванца Лжедмитрия I, выдав его за сына Ивана IV, якобы уцелевшего в 1591 году.

Нижегородцы оказались в затруднении, не зная, кого считать истинным царем.

13 апреля 1605 года Борис Годунов умер, и путь к Москве самозванцу оказался открытым — боярская клика торжественно встретила «царевича»-самозванца. Год царствовал в России польский ставленник «Дмитрий Первый», верой и правдой служивший интересам шляхты и папской курии крепостников. Но уже 17 мая 1606 года население Москвы восстало против захватчиков. Лжедмитрий был свергнут и убит. Используя стихийность восстания, два дня спустя влиятельная боярская клика, при поддержке военачальников, объявила царем своего ставленника Василия Шуйского.

В города, в том числе и в Нижний, была отправлена оповестительная грамота: «…праведным судом Божиим за грехи всего крестьянства богоотступник, еретик и чернокнижник беглый монах Гришка Отрепьев, назвавшись царевичем Димитрием Углицким, прельстил московских людей, был на московском престоле и хотел попрать христианскую веру и учинить латинскую и люторскую. Но Бог объявил людям его воровство, и он кончил жизнь свою злым способом…».

Нижегородцы приняли присягу новому правительству, которое, как казалось, сможет обеспечить стране спокойствие и мирный труд. Но правление Шуйского ничем не облегчило положения народных масс. Массовое народное движение, возглавленное И. Болотниковым, призывавшим в своих «листах» истреблять бояр и дворян, было подавлено Шуйским и его окружением. Неудача самозванца не помешала польской шляхте найти нового «претендента» на русский престол — Лжедмитрия II. И хотя его выступление оказалось неудачным, а сам он был убит в Калуге, захватчики не оставляли мысль осуществить свои преступные планы.

Пытаясь любой ценой сохранить свою власть, бояре и дворяне свергли Шуйского, решив в августе 1610 года тайно от народа призвать на русский престол сына польского короля Владислава. В сентябре 1610 года интервенты вошли в Кремль. Над русской землей нависла опасность иностранного порабощения. В это памятное время в Нижнем и произошли подлинно великие события, имевшие значение для утверждения силы и славы Русского государства.

Много раз в Нижнем собирались вместе посадские, торговые и военно-служилые люди и толковали о московских делах. В январе 1611 года нижегородцы от слов перешли к делу. Утвердившись крестным целованием (клятвой) с ближайшими соседями-балахонцами, разослали призывные грамоты по городам: «в Кострому, в Галичь и иные города», на Вологду, в Рязань, прося прислать в Нижний «для договору и о добром совете людей добрых изо всех чинов, сколько человек пригоже», и приглашая, «собрався с ратными людьми и с нами и с окольными городами сослаться, стати за… веру и за Московское государство… заодин».

Нижегородские воззвания имели успех. Откликнулось много поволжских городов, в том числе такие крупные, как Ярославль и Казань.

Из Рязани в свою очередь пришло приглашение встать под знамя рязанского, уже собранного, ополчения, которым руководил пользовавшийся боевой славой служилый дворянин Прокопий Ляпунов. Нижегородцам это было на руку, так как в Москву удобно было пройти через Рязанскую землю.

В первых числах февраля нижегородская рать (1200 человек) оказалась полностью снаряженной. Однако выступление задерживалось, ждали подхода отрядов от Казани, Свияжска, Чебоксар. Ополчение в полном составе, под началом старика воеводы А. Репнина, двинулось из Нижнего 17 февраля 1611 года.

К этому времени стало известно, что рязанские ратные люди уже подходят к Москве. Репнин повел войско кратчайшим путем через Владимир.

Под Москву нижегородцы и казанцы пришли в половине марта. Поволжские ратники соединились с рязанскими и владимирскими. Достигнуто было некоторое согласие и с казацкими частями бывшего Тушинского стана, которыми после бегства и гибели Лжедмитрия II распоряжались воеводы Трубецкой и Заруцкий.

Общего единения и дружбы среди отрядов, прибывших для освобождения Москвы, не оказалось. Среди казацких таборов бродило недовольство ополченским военачальником, храбрым, но вспыльчивым и гордым Прокопием Ляпуновым. Земский собор, собравшийся летом 1611 года, принял «приговор», требовавший возвращения в кабалу к феодалам всех крестьян, ушедших от помещиков, невзирая на заслуги в борьбе за независимость Отечества. Рязанский воевода был зарублен саблями возмущенных казаков.

Разрозненные отряды, лишенные искусного руководителя, не смогли выдержать напористо проведенной в первых числах апреля «кремлевскими» поляками вылазки. Побитые ополченцы разбежались по московским предместьям, а затем отправились по домам. Близ Москвы, заняв выжидательную позицию, осталась лишь казацкая вольница Трубецкого и Заруцкого.

С тяжелым чувством возвращались нижегородцы на родину, рассуждая в пути о постигшей ополчение неудаче.

Здравые мысли высказывал один из ополченцев — нижегородский гражданин русокудрый великан Кузьма, прозванный по отцу Мининым. Уже не первый раз участвовал он вместе с земляками в походах против иноземных захватчиков и внутренних изменников. Видели его с саблей и Балахна, и Ворсма, и Павлово на Оке. Дрался он не щадя сил в Москве близ Василия Блаженного, на Сретенке, на Лубянке.

Знал Кузьма всегда, за что дерется и почему побеждает. Так и теперь разумом и душой понимал причины ужасного поражения. Говорил Минин с тяжелым сердцем о боярах-двурушниках, продавших честь и совесть иноземцам. Возмущался служилыми дворянами, которые берутся за оружие только после получения поместья. Укорял монастыри, державшие под спудом громадные богатства в то время, как воинским ратям не хватает одежды и вооружения. Сурово обвинял казаков, готовых служить тому, кто больше даст. Указывал и на недостаточное число в бывшем ополчении начальных людей, хорошо знакомых с ратным и пушечным делом.

На родине возвратившиеся ополченцы приступили к своим постоянным посадским занятиям. Год подходил к концу (новый год начинался тогда с 1 сентября), предстояла смена всех выборных городских должностей.

Нижегородская нижнепосадская община избрала земским старостой только что возвратившегося из похода ополченца-добровольца Кузьму Минина. При его избрании был составлен общий приговор обычного в таких случаях содержания: «Посоветовав всем миром, излюбили есмя и выбрали к государеву делу и земскому в Нижнем Нове-Граде в Земскую Избу нижегородца же посадского человека в земские старосты Козьму Минина… ведать ему в посадском мире всякие дела и во всех мирских делах радеть, а нам, мирским людям, его, старосту, во всех мирских делах слушать, а не учнем его слушати, и ему нас надлежит к мирскому делу нудить…».

Новый земский староста приступил к исполнению своих обязанностей, не бросая своего мясного «рукомесла». Ежедневно Минин спускался с обрыва Часовой горы, где стояла его «животинная бойница», на Торговую площадь к «земской избе», помещавшейся около церкви Николы на Торгу.[4] Здесь ждали его разнообразные посадские дела.

По роду своей административной деятельности ему также приходилось бывать и у воеводы в кремле, и на Верхнем базаре у верхнепосадского старосты. Везде «излюбленному посадскому человеку» приходилось сталкиваться с отголосками и отражениями общегосударственных событий тех месяцев, везде и всюду приходилось беседовать о катастрофически быстро ухудшающемся положении страны.

Особенно тяжелые переживания приходились на долю патриота земского старосты, когда в Нижнем получались редкие известия из Москвы, доставляемые «бесстрашными людьми» Родионом Моисеевым и Романом Пахомовым. Все собеседники сходились на том, что гибнет русская земля, нужны решительные меры…

Стал задумываться Минин: «На что же надеяться? К кому обратиться?»

Выдающийся ум избранника посадской людской массы подсказывал возможный выход из создавшегося положения: ведь не один он болеет душой за Отчизну, среди посадских много найдется таких же, как он, «болельщиков» и «страдальцев».[5] Нужно объединиться «всем скопом», «всем миром», да войско и казну собрать, хорошего военачальника найти. Но вопрос в том — послушают ли? Ведь уж был случай: и деньги собрали, и под Москву ходили, да ничего не вышло…

Кузьма Минин оказался способным разобраться в тяжелых обстоятельствах момента. В конце концов у него возник план: обратиться к согражданам с предложением взяться за спасение земли предков по-новому, по его, Кузьмы, наметкам и указаниям, избегая ошибок прошлого.

Решив перейти от мыслей к действию, посадский староста начал разговаривать в земской избе с приходящими по делам посетителями на волнующую его тему. Излагая свои сокровенные думы, он убеждал каждого, что можно добиться успеха, если подняться не единицам, а всему народному множеству. Большинство собеседников при этом, по словам летописца, «в умиление приходить начаша», и лишь единичные люди «ругающеся отходяща». На вопросы, как практически подойти к делу, Кузьма указывал на необходимость в первую голову собрать казну и предлагал желающим делать пожертвования.

Вдохновенные слова Минина способствовали успеху добровольного сбора, сумма которого достигла 1700 рублей. Конечно, для серьезного похода этих денег было слишком мало, и Минин решил обратиться с воззванием ко всему населению города. В одно из воскресений, после церковной службы, он произнес короткую, но близкую народному сердцу речь.

До нас не дошел точный текст его речи, да и не мог дойти, так как никем не записывался. Минин произнес приблизительно следующее: «Если хотим помочь государству, то не пожалеем имущества своего, и не только имущества, но в случае нехватки и дома продадим или займем у имущих, отдав им в отработку жен и детей».

В изложении летописного сказителя, по всей вероятности монаха (среди которых и попадались чаще всего грамотеи), уснастившего мининскую народную речь церковнославянскими оборотами, эти слова приобрели нижеследующую форму: «Буде нам похотети помочи государству, ино не пожалети животов своих, да не токмо животов своих, ино не пожалети и дворы своя продавати, и жены и дети закладывати».

Летописцы, упоминающие о Минине, единогласно свидетельствуют: «Речь его нижегородцам люба бысть».

Говорил ли Минин красноречиво? Едва ли. Откуда посадскому человеку знать приемы «красивой речи»? Он был, вероятно, неграмотен (позднее за него в случае нужды подписывались другие). Простая, безыскусственная речь земского старосты нашла отклик в сердцах слушателей по той простой причине, что соответствовала общему заветному желанию помочь Отечеству и земле русской.

Результаты патриотического обращения к горожанам не замедлили сказаться. Широкой волной потекли пожертвования. Деньги, ценности, домашние вещи приносились на площадь, а земский староста вел им счет и сдавал на хранение в соборные подвалы. Во время сбора отмечались трогательные сцены, многие приносили последнее, были такие, что снимали с себя на площади и отдавали на общее дело одежду. Пример малоимущих посадских людей повлиял и на богатых. Известен из летописей рассказ о богатой вдове, которая из имеющихся у нее двенадцати тысяч рублей десять отдала на ополчение.

После такого вступления предстояло найти подходящего человека, чтобы отдать под его начальство будущую рать.

Предлагая избрать военного руководителя, Минин обращался главным образом к массе, к посадским, к людям своего круга. Русская посадская община привыкла к самоуправлению и к выборному началу, но исключительно в своих пределах. Посадские, собирали деньги, отдавали их в казну, но в государственные дела не вмешивались. Власть над ними принадлежала воеводам или боярам, периодически присылавшимся на места. Минин впервые предложил принцип выборности военного начальника, что в русской практике было неслыханным и смелым.

Народная нижегородская молва сначала смутно, а затем твердо и отчетливо указывала те качества, какими должен обладать будущий вождь ополчения. Нижегородцы желали, по словам «Нового Летописца», иметь себе наставника «честного», «кому заобычно ратное дело», даже больше того, «кто б был в таком деле искусен» и вместе с тем «который в измене не явился».

Таким человеком, по общему говору, являлся выдающийся полководец — князь Дмитрий Михайлович Пожарский, лично не бывавший до того в Нижнем, но понаслышке через ратных людей хорошо известный большинству нижегородских патриотов.

Пожарские считались древним, но захудалым служилым родом. Об отце Дмитрия Михайловича — Михаиле Федоровиче Пожарском, прозванном «глухим», известно, что он участвовал при Иване Грозном в Казанском походе и Ливонской войне, за что получил в награду село Мугреево Суздальского уезда. Михаил Пожарский умер в 1588 году, оставив троих малолетних сыновей.

Средний по возрасту, Дмитрий, родился в 1578 году. По захудалости рода ему не приходилось рассчитывать на значительное место и быстрое продвижение по службе. К восемнадцати годам молодой Пожарский числился приказным стряпчим «с платьем», получая жалование двадцать рублей в год. В числе других дворян он подписал в 1598 году соборное определение об избрании в цари Бориса Годунова. Присутствовал Пожарский также при насильственной смерти Лжедмитрия и участвовал, имея чин дворецкого, в избрании «боярского царя». С воцарением Шуйского придворная жизнь стала тяготить его. Соперничество, хитрости, доносы, взаимное подсиживание царедворцев были слишком не по душе прямодушному и неискусному в интригах стряпчему-дворецкому.

Пожарский попросился на боевую службу. Случай представился в 1609 году, когда укрепившийся в Тушине второй самозванец серьезно угрожал Москве, а окрестности столицы были наводнены польско-литовскими бродячими шайками. Против последних был послан отряд под начальством Пожарского.

Под Коломной молодой военачальник обнаружил скоплявшиеся силы поляков, у села Высоцкого враг был настигнут, окружен и целиком уничтожен.

В том же году Пожарский с успехом выполнил второе поручение — разгромил у р. Пехарки (приток р. Москвы) крупный отряд атамана Салькова, против которого безуспешно выступал старый, опытный воевода Сукин. Эти два поручения обнаружили недюжинное военное дарование Пожарского, и в следующем году он был отправлен воеводой в город Зарайск под Рязанью.

В конце июля 1610 года Шуйский был низложен. 4 августа состоялось боярское постановление о Владиславе, а в сентябре поляки уже сидели в Кремле.

Зарайский воевода не признал боярского решения и отсиживался в своем городе до января 1611 года. За этот промежуток времени зарайцы не только успешно отбились от неожиданного нападения воровских казаков, но освободили от изменников несколько городов к югу от Рязани и Переяславля.

В марте 1611 года Пожарский пробрался с небольшим отрядом в Москву и расположился близ Сретенских ворот. Это было время, когда к столице стекались отряды первого ополчения.

Провокационное выступление поляков в день русского религиозного праздника Вербного воскресенья заставило Пожарского с зарайцами броситься на помощь избиваемым горожанам Китай-города. Жестокая сеча (в которой участвовали и нижегородцы) продолжалась два дня. Дмитрия Пожарского, всего израненного, ближайшие соратники вывезли из сражения, укрыли сначала в Троице-Сергиевском монастыре, а затем отправили в село Мугреево.

Залечивание ран продолжалось много месяцев, причем переломленная в голени нога срослась неправильно, и Пожарский остался хром на всю жизнь, получив прозвание «хромого».

В октябре, после решения нижегородцев о выборе Д. М. Пожарского своим вождем, в Мугреево явились посланцы из Нижнего Новгорода. В разговоре с депутацией, состоявшей из дворянина доброго Ждана Петрова сына Болтина и выборных от посадских людей, полубольной воин обнаружил осторожность и предусмотрительность. Он не сразу согласился ехать в Нижний. В одной из последующих его грамот северным городам читаем: «…и присылали по меня из Нижнего многажды…». Наученный горьким опытом первого земского ополчения, Пожарский хотел твердых гарантий и уверенности в серьезности намерений. Он указывал прибывшим, что боится измены и «поворота вспять».

Повторное посещение нижегородцев, сопровождаемых на этот раз настоятелем древнего нижегородского Печерского монастыря Феодосием, убедило воина-патриота согласиться принять на себя военачалие.

В Нижний Пожарский прибыл 28 октября 1611 года. Здесь, при обсуждении важных вопросов будущей стратегии и тактики, вновь подтвердились его блестящие полководческие таланты. Он решил идти в Москву не кратчайшим путем через Муром и Владимир, по сильно разоренным местностям и на виду у будущих противников, а кружным путем, через Кострому и Ярославль, собирая в дороге провиант и людское пополнение. Не менее важным было решение воздерживаться от выступления против казаков, стоящих под Москвой, чтобы не вести войну сразу на два фронта.

«Заводчик» всего движения Кузьма Минин был выбран «миром» в казначеи и распорядители денежной части уже начинавшего формироваться ополчения. Для обозначения новой должности Минина не нашлось даже подходящего слова в терминологии того времени, и он с начала до конца похода пробыл в звании «выборного человека всею землею».

С Пожарским Минин действовал все время в полном согласии, «в совете». В призывных грамотах, рассылаемых городам, имена обоих стояли рядом, и при нужде в подписи Минин доверял Пожарскому расписываться вместо себя: «В выборного человека всею землею в Козмино место Минино князь Дмитрий Пожарский руку приложил» (грамота из Ярославля на Вычегду). В важных случаях веское слово Минина всегда имело для руководителя рати немаловажное значение. В источниках не раз отмечаются совместные совещания Пожарского с Мининым. Например, в Плесе, перед отправлением в Кострому, Пожарский получил известие, что тамошний воевода Шереметев «тянет» к Владиславу и не хочет пускать нижегородцев. Во время совещания Минин настоял все-таки продолжать путь. Или, например, в Ярославле «…князь Дмитрий Михайлович и Козьма начали думать… как бы земскому делу быть прибыльнее» и т. д.

Ополчение выступило из Нижнего в конце февраля — начале марта 1612 года. Шли правым крутым берегом Волги на Ярославль.

Первым этапом пути была Балахна. «Балахонцы приняли их с великой радостью, — сообщает летопись, — даша на подмогу казны и отпустиша…» Далее войско миновало Юрьевец, Решму, Кинешму, Плес — везде к нему присоединялись патриоты, движимые единым порывом помочь государству. В Ярославле нижегородцы задержались почти четыре месяца, добиваясь возможно большего «соединения городов».

Подойдя к Москве, ополчение расположилось лагерем отдельно от казаков Трубецкого и Заруцкого. Пожарский и Минин имели все основания быть неуверенными в казацкой устойчивости, но ради лучшего успеха будущих военных действий нужно было привлечь казаков на свою сторону. Для этой цели Минин неоднократно посещал казацкий лагерь. Летописец рассказывает: «Козьма приде в полк князя Дмитрия Трубецкого и начати со слезами молити ратных о любви, да помогут друг другу».

Сохранились любопытные сведения, как отнеслись в Москве бояре и поляки к появлению вместе с ополчением в качестве чуть не первого лица простого посадского «мясника». Трубецкой, знатный боярин, кичившийся постоянно древностью рода, воскликнул: «Мужик нашу честь хочет взять на себя, а наша служба и радение ни во что будет!» Поляки в Кремле, получившие предложение сдаться, в своем заносчивом ответе писали: «Пусть хлоп пашет свою землю, поп знает церковь, а Куземки пусть занимаются торговлей — государству лучше тогда будет». Русские изменники, посылавшие из Кремля в Польшу донесения, иначе не называли Минина, как «Куземка». Такое пренебрежительное отношение к Минину показывает ярко, какое сильное впечатление произвело выступление на политическую арену талантливого выходца из народа.

24 августа 1612 года состоялось решительное сражение с поляками. Конечно, главная роль и общее руководство в бою принадлежали Пожарскому, но в критический момент, когда упорство поляков стало казаться непреодолимым, произошла удачная вылазка, решившая судьбу сражения.

Летописец рассказывает, как Минин, «неискусен воинским стремлением, но смел дерзновением», неожиданно подошел к Пожарскому и стал просить у него ратной силы, чтобы ударить на поляков. «Бери кого хочешь», — отвечал Пожарский. Минин взял три сотни воинов и во главе их смело ударил на стоявшие у Крымского брода[6] конную и пешие сотни литовского гетмана Ходкевича (он только что подошел с воинским подкреплением для осажденных). Воины Ходкевича, застигнутые врасплох, кинулись врассыпную, давя друг друга. Видя такую удачу, остальные русские ополченцы, засевшие в ямах и канавах, оставили засаду и кинулись в свою очередь на бегущих поляков. Гетман потерял до 500 человек и отступил к Донскому монастырю. На утро он совсем ушел из Москвы.

Спустя некоторое время сдалась последняя группа поляков, отсиживавшаяся в Кремле, и 26 октября 1612 года Москва и вся народная Русь праздновали полное освобождение от интервентов. Непрошеные пришельцы получили заслуженный урок.

12 июля 1613 года избранный Земским Собором царь Михаил Федорович (1613–1645) пожаловал Кузьме Минину звание «думного дворянина», «велел ему быти всегда в Москве при нем, государе, безотступно и заседать в палате, думати о всяких делах, о чем государь расскажет и что царству Московскому надлежать будет».

В дальнейшем правительство Михаила давало Минину отдельные почетные поручения. Весной 1614 года по всему государству происходил сбор налога — пятины. В мае 1615 года «как пошел государь на богомолье к Троице-Сергию в монастырь, то на Москве оставил бояр… да Козьму Минина» («Дворцовые Разряды»).

Но дворцовые почести тяготили скромного посадского человека.

В оплату государственной службы Минин получал в 1613—14 годах жалование 200 рублей («а поместьем не верстан»). В 1614 году ему назначены в поместье из дворцовых земель Нижегородского уезда села Ворсма и Богородское, а в 1615 году Богородское с девятью окрестными деревнями пожалованы ему и сыну Нефедью в «вотчину» за то, что он, Козьма, «в Нижнем Нове-Граде и в понизовых городах, собрав денежную казну с Нижнего, и с понизовых, и с верховых, и с поморских, и со всех городов, и ратных всяких разоренных людей, подмогал, и ратные люди, бояры и воеводы и с ним и Козьмою, собрався под Москву к боярам же и к воеводам, кои стояли под Москвою безотступно, на помочь пришел и Московское Государство очистил…». Помимо земельных владений, Кузьма Минин получил в пользование дом казны в Нижнем Новгороде, на Соборной площади кремля.

Жизнь знаменитого нижегородца не была продолжительной. Из «Дворцовых Разрядов» известно, что ему (и двум другим лицам) в начале 1616 года дано было поручение съездить на следствие в Казанский уезд по делам казны. Сколько времени пробыл Минин в Казани, мы не знаем. «Столяров Хронограф» указывает, что следствие, по-видимому, было закончено, так как «сыскав», т. е. произведя следствие, следователи направились к постоянному месту своей службы.

В заключение «Хронограф» говорит: «…а Козьмы Минина едучи к Москве по дороге не стало».

Точная дата смерти Минина неизвестна.[7]

Похоронен был Минин в своем приходе, за оградой Архангельского собора. В 70-х годах по повелению царя Алексея Михайловича прах знаменитого нижегородца перенесен в Спасо-Преображенский собор и заключен в каменную гробницу. До середины XIX века центральное место на гробнице занимала бронзовая доска со стихами:

Стихи завершались таким призывом:

Дмитрий Михайлович Пожарский и после взятия Кремля продолжал энергичную деятельность, защищая столицу от польского короля и других, еще не потерявших аппетит к чужому, иностранных хищников. Долее других в Вологде и Белоозере удерживались литовцы, прогнать которых стоило немало усилий.

С воцарением Михаила Романова Пожарский был награжден чином боярина и вотчинами, но постоянно проявлявшиеся у него скромность и неумение и нежелание участвовать в придворной борьбе за теплое местечко всю жизнь были свойственны выдающемуся полководцу. Бояре не могли простить ему «худородности» и на этой почве в первый же год царствования Михаила провокаторски втянули Пожарского в «местнический» конфликт, послуживший причиной удаления «строптивого» боярина. За отказ «объявить боярство» вновь пожалованному лицу Борису Салтыкову Пожарский был «выдан обиженному головой». Этот унизительный обряд состоял в том, что «обидчик» в сопровождении официальных свидетелей приводился на двор «обиженного» и должен был простоять некоторое время перед крыльцом, пока хозяин, стоя на крыльце, громогласно благодарит царя за оказанную ему «милость».

Дальнейшая служба вождя славного ополчения пошла вновь по военной и управленческо-административной линии. В 1615 году Пожарский был послан оборонять Орел, Волхов и Перемышль (на Оке) от шаек неуловимого Лисовского[9] и выполнил это поручение весьма успешно.

В 1617 году он защищал Калугу от очередного появления в русских пределах королевича Владислава, все еще не оставлявшего надежд на захват московского трона. Исключительную храбрость и искусство проявил Пожарский в следующем 1618 году, когда Владиславу удалось добраться до Москвы и осадить ее. Полубольной воевода во главе немногочисленного гарнизона отстоял столицу, причем, по выражению царской грамоты, «на боях и на приступах бился не щадя головы своей».

В 1619 году князь Дмитрий Михайлович Пожарский был поставлен во главе Ямского приказа.[10] Через четыре года ему поручено заведовать Разбойничьим приказом, в котором разбирались дела воровства, грабежа и убийств. В 1636–1637 годах Пожарский имел в своем ведении Судный приказ, а в 1638 году исправлял последнюю свою службу воеводой у засек Переяславля-Рязанского.

Смерть Д. М. Пожарского наступила на исходе 64-летнего возраста. Могила находится в Суздальском Спасо-Ефимьевском монастыре.

Освобождение Москвы еще не было венцом задуманного нижегородцами общенародного дела. Предстояло вырвать последние корни смуты, все еще гнездившейся в разных удаленных от центра уголках страны.

Казачий атаман Иван Заруцкий, сторонник Лжедмитрия II, разбитый воеводой Одоевским, бежал в низовья Волги, прихватив с собой в качестве «жены» пресловутую польку-авантюристку Марину Мнишек. В Астрахани у Заруцкого родились широкие планы. Бесшабашный атаман задумал ни много ни мало — призвать силы персидского шаха Аббаса, втянуть в дело и Турцию, поднять юртовских татар, ногаев, волжских казаков, стянуть к себе бродячие шайки черкас (казаков) и со всеми идти вверх по Волге к Нижнему, покоряя по пути города.

У него скопились большие средства: он ограбил Астрахань, завладел хлебным караваном, привезшим зерно с верховий, захватил каспийские рыбные учуги и ловли, соль рассчитывал достать по пути.

Вести о таких нешуточных приготовлениях дошли до московских властей. Очищение Астрахани поручили боярам-воеводам Одоевскому и Головину. Военная сила (несколько тысяч человек) должна была набираться, в основном, в нижегородском Поволжье. Нижний дал шестьсот человек, Алатырь — сто, Арзамас — сто, Балахна — пятьдесят.

Поплыли водой от Нижнего со вскрытием Волги. Иван Заруцкий не стал дожидаться в Астрахани московской рати. В середине мая ушел из Астраханского кремля на волжский проток Болду и пропал в степях. Долго искали его нижегородцы и москвичи и наконец нашли на реке Яике. Захваченные пленники — атаман, Марина Мнишек с младенцем-сыном (прижитым от тушинского вора), были торжественно провезены мимо Нижнего в Москву водой на стругах.

Расправа последовала немедленно. Ивана Заруцкого посадили на кол. Трехлетнего сына Марины, как «претендента» на русский трон, повесили. «Вориху Маринку» хотели сохранить для торга (обмена) с Польшей, но Марина вскорости умерла, заточенная в большую башню города Коломны на Оке.

Но и после расправы с Иваном Заруцким бесчинствовали в Среднем Поволжье остатки его полчищ. Одним из казачьих атаманов был брат казненного Ивана Заруцкого — Захар Заруцкий. Его разбил и уничтожил под Балахною только через два года воевода Борис Михайлович Лыков.

Глава II

Нижний Новгород в двадцатых годах XVII века. Кремль, посад и предместья. Посадский мир. Посадское тягло. Ремесло и мелочный торг. Вольный труд и кабальные договоры. Бурлаки, Белые городские слободы. Люди казенной службы: стрельцы и пушкари. Иноземцы, «Слободка нижегородских немцев и литвы».

Последующее десятилетие позволило в значительной мере сгладить беды, порожденные лихолетьем. Современные эпохе писатели не скупятся на витиеватые выражения своего удовлетворения: «…взошло солнце красное над землею русскою: высохла роса кровавая…», «…украсилась страна наша, аки финик, листвием…», «…держава отечественная, паки при летней теплоте и светлости, усмехнувшеся, процвете…» и т. д.

Быстро возродились города и уезды, обладавшие благоприятными экономическими условиями для развития.

К числу последних нужно отнести Нижний Новгород и Нижегородский край.

Внешний вид Нижнего двадцатых годов XVII века далеко уже не соответствовал мрачной характеристике, данной проезжим иностранцем в 1600 году. Горожане принимали энергичные меры к возобновлению и украшению города. Многое было сделано в 1618–1619 годах посланным из Москвы «благоустроивать» Нижний Новгород боярином Лыковым-Оболенским.

Всякий, кто в двадцатых годах века приближался по реке к старинному волжскому городу-крепости, поражался его красотой и живописностью расположения. Крепостные зубчатые стены красиво сбегали вниз по уступам горы, причудливыми зигзагами поднимались на другие, не менее крутые утесы. Круглые и четырехугольные башни подчеркивали грандиозность сооружения. Однако торчавшие кое-где в амбразурах пушки не позволяли зрителю забывать о грозном назначении крепости.

К тому времени Нижегородский кремль уже имел богатую событиями историю. Заслуженно гордились нижегородцы неприступностью стен кремлевских.

В двадцатых годах XVII столетия за нижегородскими стенами и валами, глубокими рвами и грозными башнями текла мирная, трудовая жизнь десятка тысяч разного пола и возраста людей.

После изгнания польско-литовских захватчиков в Нижнем Новгороде, как и во многих других городах, была произведена подробная перепись. По этой переписи мы можем более или менее точно восстановить внутренний вид кремля, посадов, городских предместий, получить ясное представление о составе, промыслах, занятиях населения, даже узнать места проживания, имена, прозвища, клички более половины всех горожан.[11]

Из общего числа 1500 зданий города внутри кремля было около четырехсот. Среди них выделялись своей величиной и массивностью соборы, церкви, монастыри, числом свыше десяти. Главный собор Спаса-Преображения помещался в центре кремля; в некотором расстоянии от него располагались воеводский дом и съезжая изба — место совещаний воеводы с помощниками по управлению, приказными людьми. Поодаль, через площадь, стоял дом «бывший государев», пожалованный Кузьме Минину и сыну его Нефеду. В числе разных правительственных учреждений в кремле находились: губная изба для суда и расправы над преступниками, дьячья изба для канцелярского и письменного производства, две тюрьмы, «царский житный двор» для хлебных запасов и «зелейный двор» (мастерская для приготовления «зелья» — пороха).[12]

Дома жителей в кремле грудились по узеньким уличкам, переулкам и тупикам, лепились по скатам, пригоркам и «вымлам» (начало оврага) весьма неровной местности. Центральные участки занимали большие дворы-усадьбы нескольких иногородних и местных знатных боярских родов (Пожарских, Лыкова-Оболенского, Шереметева, вдовы царя Елены Шуйской, Воротынского, Б. И. Морозова и других). Значительная часть мелких и средних построек занималась временными съемщиками-«дворниками». Хозяева дворов, проживая постоянно в торговой части города, заручались собственным жилищем в кремле «на случай осадного времени».

К кремлю примыкали Верхний и Нижний посады, где размещалась большая часть городских жилых домов. Нижегородское посадское население не было однородным, люди по установленному порядку делились на группы сообразно своей состоятельности и достатку. В переписях регистрировались плательщики налогов, и кто больше платил, тот считался в глазах казны и более уважаемым и почетным членом посада.

В «Писцовой книге» по Нижнему Новгороду, составленной в 1621-22 годах, пестрят имена «худых», «молодших», «середних» и «лучших» людей. «Худые» и «молодшие», как правило, пишутся уничижительными именами: Васка, Пронка, Федка, с кличками, если таковые у них есть. «Середние» — пишутся полным именем, иногда с фамильным прозвищем, иногда без него, но всегда с прибавлением имени отца: Гаврила Петров, Богдан Тимофеев, Семен Николаев. «Лучшие» — пишутся обязательно полным именем и отчеством и с прибавлением «сын такого-то»: Фома Семенов сын Голубков, Дмитрий Борисов сын Панкратов.

Классифицируя по этому вполне устойчивому признаку имена посадских людей в нижегородской «Писцовой книге», мы находим, что в Нижнем в 20-х годах XVII века имелось: богатых («лучших») людей 50, состоятельных («середних») немного более 150, менее зажиточных («молодших») около 400 и близких к бедности («худых») почти 500 человек. Эти люди входили в так называемое посадское тягло, были связаны круговой порукой в платеже податей и выполнении повинностей: каждый отвечал за всех, все — за одного. На 1620 год прямых налогов и сборов с Нижегородского посада полагалось собрать 300 рублей. Половина этой суммы приходилась на «молодших» и «худых» плательщиков. Принимая во внимание относительную ценность рубля в то время, нужно признать немалую тяжесть налогового обложения для каждого из «молодших» и «худых» нижегородцев.

Средствами к жизни у посадского населения были ремесло или мелочный торг.

На Верхнем посаде преимущественно располагались ремесленные мастерские. На Нижнем посаде шел торг.

Перелистывая «Писцовую книгу»,[13] можно представить картину достатков, занятий и промыслов самых разнообразных слоев нижегородского посадского населения.

Вот перед нами — Васка-шерстобит, имеет «избенку» в переулке у Большой улицы (район здания Дома Союзов) на вымле (вымоина в земле, неглубокая яма). Перепись устанавливает: «Беден, и ему платить оброк (вместо тягла) по десяти алтын…». В соседях с Ваской проживают в своих «дворишках»: Ивашка Филипьев, солоденек (варит квас), платить ему, говорит «Писцовая», с дву денег (термин, определяющий ставку обложения)… Первушка, ветошник (собирает тряпье), худ, «платить ему с мортки» (с 1/8 копейки, минимальная высота обложения). Ратманка Герасимов, лошадиный пастух, «платить ему с денги (с 1/2 коп.), молодший». Среди этих полубедняцких избенок и дворишек помещается «двор с избой» посадского человека Мины Тимофеева, прозвищем Резвая Кобылка; платит он в казну «с алтына и дву денег», т. е. примерно в 8-10 раз более своих «шабров»; его переписчик именует «середним человеком»…

Каждая страничка «Писцовой» полна интересных сообщений.

На Шиловой улице, «позади церкви св. Георгия» (соврем. Музейный переулок), живут: Русинка-пономарь с сыном с Фомкою, имеют двор с огородом и садом, платят «с трех денег», середние. В соседстве ютятся по своим дворишкам Митка Федосеев, шапочник, «в тягле с деньги», да Максимка Гневашев, животинный боец, да Трошка Прощалыга, портной мастер, — оба «худые». В полном контрасте с ними высится тут же «изба во дворе» Дружины Харитонова, мельника, платит он в казну «с пяти денег», именуется «середним»…

За Шиловой далеко протянулась Спирина улица,[14] названная по имени посадского богатея Михайлы Спирина. Здесь много владений зажиточных людей… «Двор Посника Володимирова сына Красильникова, платит с трех алтын и десяти денег, сказали: лучший человек»… «Двор с садом и огородом Василья, да Семена, да Луки Романовых детей Рогозинникова, в тягле со шти (шести) денег, середний». В числе других дворов записан «…двор Ондреяна Михайлова сына Спирина, в тягле с денги, сказали: обнищал и обдолжал, молодший» (очевидно, это — разорившийся сын основателя улицы).

На Печерской Большой улице (шла от совр. педагогического института на улицу Лядова) особенно много дворов мелких мастеров и ремесленников: «…дворик посадского человека Трофимки-извощика, в тягле с мортки, худ», «…двор Фетки Токаря, а у него сын Микитка, в тягле с полушки, худ», «…избенка ярыжного Афонки Кочета, беден», «…дворишко Шестака Ермолина, льняника, платит с денги, молодший»… Есть также кожевники, гончары, сетевязальщики.

На улице у Черного, или Поганого, пруда среди зажиточных попадаются и богатые люди: «Двор Семена сына Голубкова, платит с трех алтын, сказали, лучший человек», «…двор Степана да Томилы детей Рубцовых (мясники) — с осьми денег, середние», «…двор житничного ключника (хранитель государственных хлебных запасов) Федора Рясницына»…

Обильно населена ремесленниками местность на горе за Почаинским оврагом (ныне улицы Добролюбова, Урицкого и смежные). «…За Почайной дворы, к церкви и за церковь Жен-мироносиц идучи: двор Третьяка Андреева сына Луковника, в тягле с трех алтын, лучший человек», «…двор Степанки, дегтеря, с полушки, молодший», «…изба Игошки, деревщика, беден, платит оброк 12 алтын». Далее теснятся одна за другой избенки Матюшки-кожевника, Сенки-зеленщика, Оськи-сапожника и других.

Трудно перечислить все те разнообразные ремесла, которыми занимались нижегородцы, жители Верхнего посада. В тексте «Писцовой книги» мелькают бронники, жерновники, замочники, иконники, коновалы, квасники, крупяники, неводчики, оханщики (рыболовы), печники, плотники, полстовалы (валяли кошму), прядильщики, рогожники, рукавичники, серебряники, судоплаты (чинили лодки), чулочники, шапочники.

Нижний посад в свою очередь характерен чрезвычайно шумными, говорливыми «рядами», где в лавках, амбарах, шалашах, ларях, с полок, скамей и просто с земли посадские люди торговали всевозможными предметами потребления и обихода.

«Рядами» места нижнепосадской торговли назывались потому, что в каждой из многих линий лавок сосредоточивались однородные предметы торга. Существовали ряды: суконный (мужская одежда), колпачный (шапочный), ветошный, холщовый, щепетильный (галантерейный), женский (одежда), хлебный, мыльный, свечной, мясной, рыбный, соляный и другие.

«Писцовая книга» дает достаточное представление о величине и характере нижегородской торговли «в рядах».

Сенко Васильев «сидит с колпаками» в лавке с навесом. Климка-крупеник «торгует харчом» из ларя с полками. В трех шалашишках «сидят за рогожами» Савка Микитин, Онашка Солоницын, Якушка Пименов. В амбаре «о дву замках» продают глиняные горшки Исачка Лаврентьев и Онофрейка Максимов. Шесть лавочных помещений подряд принадлежат верхнепосадскому Ондреяну Михайлову сыну Спирину (который «обеднял», см. выше). Он отдает свои лавки «из найму», а сидят в них торговые люди, с москотильным, с мелким товаром. Упоминается в перечне лавок «анбаришка с палатми вдовы Фетиньи Алексеевские жены Галкина с сыном Олферкою», торгуют мать и сын коробьями. Имеется среди торговых предприятий и «сусленая изба» (очевидно, нечто вроде пивной), принадлежит она посадскому человеку Михалке Герешкину сыну Микитина (по месту проживания он записан пивоваром).

Ручное ремесло и мелкая торговля не давали возможности значительной части «худых людей» Нижегородского посада сносно кормиться. Одни теряли личную свободу, попадая на многие годы в ярмо подневольного труда. Других ожидало жалкое положение «ярыжных людей», принуждаемых обстоятельствами ко всякой работе, которую предложат. Задолжает «худой человек» многим, а рассчитаться нечем. Приходится идти к богачу, «лучшему человеку», и просить денег взаймы, чтобы расплатиться сразу со всей ватагой заимодавцев. Богач дает сравнительно большую сумму, но при этом составляется письменное условие, «служилая кабала», примерно такого содержания: «Се яз Петр Трофимов сын Федотов, да с своей женой Дарьицей Афанасьевой дочерью, да с сыном Прохором Петровым занял есмя в Нижнем Нове-городе у именитого гостя у Григория Дмитриевича Строганова двадцать рублей денег. А за те деньги нам, заимщикам, Петру с женой Дарьицей и с сыном Прохором у него, у Григория Дмитриевича, служить во дворе три года; всякое дворовое дело делать без ослушания и мотчания (проволочки). А полягут деньги по сроке (т. е. уплаты через три года не последует. — Д.С.), и нам, заимщикам, потомуж у него у Григория Дмитриевича служить по все дни…» (т. е. всю жизнь. — Д.С.). Такие «служилые кабалы» были весьма обычны в нижегородском быту XVII века.

Одинокому посажанину без знания ремесла приходилось плохо. «Писцовая книга» регистрирует множество людей, проживавших в Нижнем у городских домовладельцев под именем «захребетников», «подсоседников», «затыльников», «бобылей». Человек, потерявший связь с родными и близкими, часто даже не помнящий места рождения, пристраивался в семью оседлого достаточного жителя, соглашаясь на всякий домашний труд за кров и пищу.

Но и «подсоседничество» не было последней ступенью посадской бедности. Часть жителей Нижнего определяется в документах бытовым термином «ярыжные».

Ярыги, ярыжные, — это бесприютные бедняки, голь перекатная, босяки, одетые в рубище и вечно голодные. Не владея ремеслом, лишенные всяких перспектив на будущее, ярыги готовы были на любую черную (т. е. тяжелую и грязную) работу. Одни из них выполняли за мизерную плату мелкие поручения полицейского характера, получая от населения презрительную кличку «земских ярыжек», другие нанимались чистить конюшни, хлева и отхожие места, третьи отправлялись, обычно гурьбой, к местным судовым владельцам, предлагая свою грудь и мускулы, чтобы тянуть наполненный товаром струг против течения.

К концу XVII века ярыжные получили еще прозвание «бурлаков». Одновременно бурлаком стали называть всякого бесшабашного, бездомного, кормящегося случайным трудом.

Труд бурлацкий считался столь тяжелым, что сами ярыжные — бурлаки называли свою жизнь собачьей.

Тяглыми посадскими людьми не исчерпывалось население Нижнего Новгорода. Несколько категорий городских жителей находились в особых взаимоотношениях с государством.

За валом «большого острога» к городу с разных сторон примыкали вольные государевы слободы.

За Окой, в низине, лежала небольшая Кунавинская слободка. Пятнадцать домов в Кунавине населяли белые (не подлежавшие посадскому обложению) «государевы каменщики и кирпичники». Другие пятнадцать домов находились в собственности переселенцев с посада. Пребывая большую часть года в отлучке по «государеву строельному делу», кунавинцы каменщики и кирпичники почти не принимали участия в жизни города. Об остальных жителях слободки «Писцовая книга» говорит кратко: «…тягло тянут с нижегородскими посадскими людьми по невелику, а кормятся своим рукоделием»…

Крупные белые слободы находились при Благовещенском и Печерском монастырях. Населенные пришлыми людьми, отдавшими себя под покровительство «святых обителей», слободы были неприкосновенны для сборщиков государевых доходов. Промышляя ремеслом и торговлей, слобожане платили монастырям оброк значительно меньший, чем обязательные сборы с их соседей-посадских. В Благовещенской слободе проживало в двухстах дворах до 700 «трудников» и «крестьян». В Печерской монастырской слободе, которая делилась на малые слободки: Верхнюю, Никольскую и Подновскую, в 85 дворах насчитывалось до 300 обитателей, вносивших настоятелю монастыря по 7 алтын «с дыма».

Внутри города в разных местах располагались жилые слободки ратных людей «государевой приборной службы» — стрельцов. «Писцовая» говорит: «…под Егорьевской горою в бугре (район соврем. Волжской лестницы) слободка стрелецкая», «изба пятидесятника стрелецкого Минки татарина, изба черкашенина (казака) Дмитрия Петрова, избенка стрельца Богдашки балахонца, избенка стрельца Петрушки глухого», «Молчанки Яковлева», «Первушки Владимирова» (25 имен стрельцов)… К скату горы под Борисоглебской башнею прижималась вторая стрелецкая слободка, носившая название Подвигаловой.

Нижнему полагался гарнизон в пятьсот стрельцов, среди которых были рядовые стрельцы, десятники, пятидесятники и сотники стрелецкие. Всеми командовал пятисотенный голова из служилых дворян. «Огненным боем» заведовали пушкари и затинщики. Входы в крепость сторожили воротники.

Стрелецкие «сотни» набирались из свободного (не крепостного) населения путем «прибора» (отбора) подходящих к военной службе людей. Рядовые стрельцы должны были быть молодыми и «резвыми». Особенно ценилось последнее качество: если «резвым» стрелец не был, такого «метали» со службы вон, «прибирая» на его место нового. «В стрельцы ставка добра, да лиха выставка».

Служба стрельцов считалась пожизненной, отставку получали только инвалиды и глубокие старики; до середины XVII столетия она была также наследственной.

Жалования стрельцам давалось по три рубля в год деньгами и по шесть четвертей ржи и овса. Позволялось «прирабатывать» к казенному жалованию, торгуя мелкими изделиями собственного «рукомесла» с тем, однако, чтобы стоимость товара не превышала одного рубля. В «Писцовой» то и дело встречается: стрелец-гончар, стрелец-калачник, стрелец-обручник и т. д.

У пушкарей была отдельная, в два с половиной десятка домов, «Пушкарская слободка» у церкви Жен-мироносиц над Почайной. В переписи перечислены двадцать пять нижегородских пушкарей: Гришка Шеин, Дружина Фролов, Фетка Таратуха, Кондрашка Першин, Оска, Поспелка, Ортюшка, Соболька… Пушкари среди стрелецкой массы занимали особое положение. Артиллерия, по тогдашнему «наряд», была важнейшей составной частью русских ратей, на организацию ее обращалось усиленное внимание.

В 1621 году, при царе Михаиле Федоровиче, появился в военном быту особый «Устав ратный, пушкарских и других дел», касающийся военной науки. В Уставе артиллерии отведено самое видное место. Подбор людей для службы в «наряде» производился значительно строже прочих частей войска.

Прежде всего пушкари должны были быть «людьми добрыми», «из самопалов, ручниц и пищалей стрелять гораздыми». Затем при вступлении в должность пушкари принимали чрезвычайно строгую присягу и, кроме знания «огненного дела», обязаны были обладать известными моральными достоинствами. Статья 313-я требовала от пушкарей быть приветливыми, трезвыми — не пьяницами, не клеветниками, не лаятелями (ругателями). Запрещалось им «хвалиться или возноситься своею мудростью», предписывалось «никого не хулить и смуты своею похвальбою не чинить».

Немало заботы проявляет Устав и в отношении нравственности пушкаря. «…А буде случится, что который пушкарь имеет свою законную жену и детей, а похочет с иною в нечистоте пребыти и ее у себя блуда ради держати», то такого пушкаря «чина и службы лишать и от снаряда и от товарищей с бесчестьем отгонять».

Нижегородским пушкарям в 20 и 30-х годах XVII века не приходилось упражняться в своем искусстве, пушки и затинные пищали ржавели, лафеты гнили и разрушались. Безделье развращало людей, целыми днями резались пушкари в зернь и кости. Но с некоторой сдержкою. Устав ратных дел разрешал пушкарям проигрывать в азартных играх не свыше одной десятой годового жалования, уплата большего проигрыша запрещалась.

На века сохранились в русском обиходе присловия и поговорки, идущие от крепостных пушкарей XVII столетия, не прекращавших азартную игру и при отсутствии денег. «Играть на пушку» — значит делать ставку, не намереваясь оплатить ее в случае проигрыша… «Пушкарем» называют партнеры игрока, севшего играть, не имея денег…

К нетяглому городскому населению относились и нижегородские «государевы вольные ямщики». Слова «ям» и «ямщик» — татарские. «Ям» от «дзям» — дорога, ямщик — «ям-чи» — проводник. Путь между Москвой и Нижним делился на перегоны со станами, или «ямами», каждые 40–50 верст. На станах располагались «ямские слободы», жителями которых были исключительно ямщики. Ямщиком мог сделаться каждый охочий человек, но записанному в «ям» запрещалось без уважительной причины бросить гоньбу.

В Нижнем начало «яма» относится к 1598 году. Первые ямщики селились по улице, спускавшейся от церкви Ильи Пророка к устью речки Почайны. Вновь заводимые ямщицкие дома ползли вверх по горе, образуя Ильинскую улицу (начало современной Краснофлотской). В предсмутные годы число ямских дворов выросло до целой слободки. К моменту составления «Писцовой книги» в Нижнем числилось уже две ямские слободки. «…В Нижнем Нове-граде на Верхнем и на Нижнем посадах две избы ямских съезжих, да дворов ямских, которые гоняют ямскую гоньбу, и вдовьих, семьдесят один двор… От старых острожных ворот (угол современных ул. Краснофлотской и Воробьева) к новым острожным воротам («пять углов») в Ямской слободе дворы по обе стороны тое улицы»… Упоминаются в «Писцовой» и характерные имена-прозвища Ямщиков: Михайло Деньга, Федка Подхомутник, Никифор Коренников, Лева Голубятников (эй вы, голуби!), Степка Удалов, Андрюшка Бирюк, Шумилка Безносый, несколько Безпаловых, Глазковых (гляди в оба!) и т. д.

Обитатели нижегородских ямских слобод считались самым буйным и непокорным элементом населения. С гиком и свистом носились государевы ямщики по улицам, давя прохожих, не признавая авторитета городских старост и полицейских «ярыжек». Все многочисленные Безпаловы и Глазковы «со товарищи» были забубенными головушками и притом богачами. Не было промысла доходнее ямщицкого. Каждая поездка давала ямщику возможность привезти дешевого товара и продать его в Нижнем безданно, беспошлинно. Дореволюционные купцы Ильинской улицы в большинстве — потомки государевых ямщиков XVII столетия…

Особняком среди населения держалась группа людей, хотя и постоянных жителей города, но совершенно чуждых нижегородцам по происхождению, вере, занятиям и быту.

«Писцовая книга» говорит: «…Благовещенского монастыря на монастырской земле, у старого острога, вверх по берегу Оки слободка, а живут немцы». Мелькают чуждые русскому слуху фамилии: Шварт, Тритер, Вишерь, Барнарь, Гаткин, Косман, Флит, с перековерканными на отечественный лад именами: Морц (Мориц), Ян, Ганка (Иоганн), Вилим (Вильям) и т. п. Упоминаются и женщины: Еремеева Екатерина — «немка», Островская Марфа — «иноземка», Резвая Елена — «немка». Перечислив десятки имен, документ продолжает: «…а за старым острогом от устья Святого ручья, вверх по бечеве немецкое кладбище»…

В другой части города, ниже по Волге, вновь отмечается: «…за старым острогом от ц. Святых апостол Петра и Павла,[15] по берегу Волги реки к Печерскому монастырю слободка нижегородских немцев и литвы». Опять перечисляются иноземцы: Даниил, Матвей и Михаил Флюверки, Христофор Стрик, франчюженин Карл, Адам Борейца, Индрик Мелярь, Крашевский, Ловецкий, Ляховский…

Впервые появились жители-иностранцы в Нижнем Новгороде в начале XVI века. Пленников присылало правительство партиями в понизовые города и обязывало гарнизонной службой.

В разгар Ливонской войны в Нижний прибыли 50 горожан Юрьева-Дерпта. Иван Грозный обвинил их в сношениях с бывшим магистром Ливонского ордена. Военные и гражданские иностранцы недурно устроились в месте ссылки, они привезли с собой лошадей, мебель и даже прислугу. Сосланные пользовались свободой передвижения и занятий. Правительство обнаружило в отношении к ним полную веротерпимость. При царях Федоре Ивановиче и Годунове в Нижний каждогодно приезжал для религиозного наставления своих бывших прихожан дерптский пастор.

Занятия «нижегородских немцев» в основном заключались в гонке спирта и пивоварении, на что выхлопотали они особые привилегии. Иные содержали корчмы, а двое-трое занимались ростовщичеством.

Часть ссыльных со временем свыклась со своим положением, обрусела, даже помогала нижегородцам во время интервенции.

Глава III

Территория Нижегородского края. Стрелицкий стан. Белогородъе. Жары. Городецкая, Заузольская и Толоконцевская дворцовые волости. Березополье. Закудемский стан. Южная часть Низовскои земли. Сторожевая черта. Служилые люди. Дворяне и дети боярские. «Верстание».[16] Городовые воеводы.

Нижегородский край в 20-х годах XVII столетия представлял собой обширную территорию с обилием лесов в северной части, дикой степью на юге и многочисленными распаханными участками земли в центре. В административном отношении край делился на четыре самостоятельных уезда: Нижегородский, Балахнинский, Арзамасский и Курмышский, находившихся под общим управлением Приказа Казанского Дворца.[17]

Часть Балахнинского уезда в треугольнике, образованном слиянием Оки с Волгой, называлась «Стрелицким станом», или «Стрелицей», позднее «Стрелкой». Селения этой — ближайшей к Нижнему Новгороду — местности: Гордеевка, Молитовка, Борзовка, Ратманиха, Козино, Копосово — имели от 5 до 20 дворов каждое и, страдая от ежегодных речных разливов, не обнаруживали стремления к росту.

Расположенная в 30 верстах от Нижнего Балахна насчитывала три тысячи жителей. При Иване Грозном город попал «в опричнину», в «смутное» время считался нижегородским пригородом, а с воцарением первого Романова был отдан в ведение Дворцового Приказа.

За Балахной начиналось «Белогородье» — обширная, густо заселенная полоса вдоль правого волжского берега. Кроме многолюдных слобод Василевой и Катунок, в Белогородье насчитывалось до двухсот небольших (в 3–4 двора) деревень.

Полуболотистая, полупесчаная низина к западу от Балахны, покрытая мелким лесом, носила название «Жары». Населены были Жары очень пестро: крупные, по 70–80 дворов, села Бурцово, Пурех («Макарий»), Юрино, Кубинцево перемежались с многочисленными мелкими деревушками, починками и заимками.

Левобережье Волги в пределах Низовского края вмещало «дворцовые волости»[18]: Городецкую, Заузольскую и Толоконцевскую. «Дворцовые» деревни — большие и малые — тянулись длинными порядками по верхней террасе древнего берега реки, вплоть до «Сопчина затона».

С юга к Нижнему Новгороду примыкало «Березополье» — выжженное для земледелия, когда-то густое лесное пространство. К середине XVII века здесь уже почти не осталось лесов, о них напоминали только сохранившиеся названия селений: Дубенки, Вязовка, Елховка, Сосновка, Подсосенье, Ельня, Подвязье, Подъяблонное.

В Березополье насчитывалось немало крупных и средних селений. На Оке караулил переправу городок Павлов Острог. Отличались многолюдством села Ворсма и Богородское.

За Березопольем, охватывая среднее и нижнее течение реки Пьяны, лежала обширная, распаханная низменность, входившая в «Закудемский стан». Здесь наиболее важным считался городок-острожек Пьянский Перевоз; с ним у нижегородцев связывались довольно печальные исторические воспоминания о сражении на р. Пьяне с татарами в 1377 году.

Юго-западную окраину Низовской земли занимал Арзамасский уезд со станами Тешским, Ичаловским, Иржемским и Залесным.

Город Арзамас, начавший свое историческое бытие в незапамятные времена небольшим поселком мордовского племени эрзя, получил важное значение со времени похода ратей Грозного на Казань. Построенный в XVI веке деревянный кремль, снабженный «огненным боем» (пушками), с 200 хорошо обученными стрельцами, позволил Арзамасу сделаться опорным пунктом для всего юго-востока Руси.

В начале XVII столетия Арзамас играл немаловажную роль во всех нижегородских военных делах, событиях и походах.

За Арзамасом, в «Залесном стану», у начала ковыльной степи проходила южная защитная «сторожевая черта». Завал из срубленных и поваленных деревьев создавал непрерывную стену — «засеку» длиною (в пределах Нижегородского края) до 200 верст.

Свободный доступ с юга к Арзамасу (а значит, и к Нижнему) возможен был лишь в двух местах, через узкие проемы — «ворота». Близ селения Шатки находились «Шатковские ворота», у села Собакина — «Собакинские ворота».

Курмышский, соседний с Арзамасским, уезд раскинулся широко по долинам рек Алатыря и Суры. Плодородие почвы и удобные торговые пути содействовали быстрому росту присурских городков Курмыша, Алатыря, Василя. Процветали в глубине Нижегородского уезда и крупные промысловые села Княгинино, Лысково, Мурашкино.

Нижегородский край в целом обладал чрезвычайно благоприятными условиями для быстрого и всестороннего развития.

Однако Московскому правительству прежде всего предстояло закрепить внешнюю безопасность государства и привести в порядок расшатанную систему уездного управления края.

Оборонные обязанности в государстве несли всяких рангов «служилые люди»: «дворяне московские», «дворяне городовые», «жильцы», «дети боярские» и пр.

Слово «дворянин» ведет происхождение от Древней Руси. В те времена каждый самостоятельный князь имел свою военную дружину, жившую на княжеском дворе. Эти «дворяне», состоя на полном содержании князя, участвовали во всех его походах.

«Дети боярские» составляли такие же военные отряды при боярах, управлявших по назначению князя значительными городами.

Те и другие с ликвидацией феодальной раздробленности перешли на постоянную службу к Московскому Великому Князю, именуясь «служилыми людьми». Постепенно военная служба сделалась для дворян, детей боярских и их потомков наследственной и обязательной. В русском централизованном государстве образовалось обособленное от всех других «служилое сословие».

Служилый человек получал от государства денежное жалование и временно, для своего прокормления, еще поместье — участок земли, населенной крестьянами. Он должен был всегда быть готов к военному делу по первому зову правительства.

Иван Грозный в 1550 году из дворян и детей боярских выбрал 1000 человек «лучших», разделил на три статьи и отдал им земли «в поместье» в Московской округе. С тех пор московские поместники-дворяне стали считаться почетнее и выше уездных дворян. Из московских дворян исключительно при Иване и его преемниках пополнялись высшие придворные чины: бояре, окольничьи и воеводы; на долю уездных доставались младшие должности: стольников, стряпчих, вторых воевод. Такое же различие между московскими и уездными дворянами существовало и при наборе людей в государственное конное войско.[19]

В первой половине XVII столетия все служилые люди состояли в ведении Разрядного приказа. «…Ведомы в том Приказе всякие воинские дела, постройка и укрепление городов, починка их стен, вооружения, также ведомы бояре, дворяне московские и городовые и дети боярские, кого куда случится послать на службу, на войну и на воеводство в города и во всякие посылки».

В Разрядном приказе велись «разрядные росписи», т. е. именные списки московских и уездных дворян и детей боярских, хранились особые книги, называвшиеся «десятнями», куда заносились сведения о служебной годности каждого. Существовали «десятни» нижегородская, арзамасская, владимирская и др.

При верстании в службу уездные дворяне распределялись на три статьи: «выбор», «дворовые» и «городовые». Первые две категории обязаны были являться для похода «конны, людны и оружны».

«Выбор» — это наиболее обеспеченные, хорошо снаряженные и обладающие военным опытом люди. Им отводились обширные поместья и давалось более крупное против других жалование. Как правило, при них находилось огнестрельное оружие и «подмога» — двое-трое, а то и более вооруженных людей из дворни. Назначались «выборные» в службу на рубежах и других отдаленных местах.

«Дворовые» — средние по своему достатку дворяне; им полагалось иметь хорошее холодное оружие и для «подмоги» одного человека. Поместья и жалование «дворовым» назначались в меньших размерах; служба их протекала в своем или соседних уездах.

«Городовые» — наиболее бедный слой дворян и детей боярских. Всем им платили небольшое жалование, давали скромное поместьице; служба (в мирное время) ограничивалась исполнением мелких поручений уездного воеводы.

Периодически, раз в два-три года, правительство делало проверку на местах численности уездных служилых людей, определяло размер жалования, «верстало» поместьями, освобождало от службы стариков, принимало в ряды войска «поспевших» к службе, «новиков». Специально посылаемый из столицы боярин-воевода осуществлял эти функции необыкновенно торжественно, в присутствии толпы зрителей из местного и окрестного населения.

В 1618 году такой «разбор и верстание» поручили произвести в Нижнем Новгороде заслуженному боярину Лыкову-Оболенскому. В помощь ему отряжен был дьяк Дементий Образцов.

За месяц до их приезда на нижегородском нижнепосадском рынке появились казенные глашатаи — «бирючи». Нацепив на палку вырезанного из жести гербового орла, бирючи громко объявляли царский приказ: явиться всем уездным служилым людям в город «однолично безо всякого переводу (самолично), без мотчания, огурства (отнекивания), лености и не отымаясь ничем».

С нижегородской торговой площади содержание указа перенесли в свои места пришлые люди. Нарочные гонцы от городских властей старались со своей стороны оповестить возможно большее число уездных дворян и детей боярских о неукоснительном царском повелении.

Мирно и спокойно проживавшее по своим сельским усадьбам служилое сословие всколыхнулось. Полагалось обязательно явиться в назначенный срок, и явиться в исправном виде. От этого зависело все. Только исправный дворянин и сын боярский сохраняли за собой поместье и денежное жалование, которое было необходимым подспорьем в хозяйстве служилого человека; иначе ему не купить ни коня, ни сабли, ни кольчуги, ни других военных доспехов.

Тщательно и торопливо готовились к «верстовому смотрению». Приготовляли ратную одежду и доспехи, чистили и приводили в порядок оружие, отбирали подходящих для похода подручных людей из крестьян и холопов. Каждому, кроме того, нужно было заблаговременно отыскать среди соседей поручителей за его исправную службу.

В назначенный день уездные служилые люди съехались в Нижний, где все уже было готово к «государеву разбору и верстанию».

В кремле, на обширном воеводском дворе, поставили стол, за которым сели: в середине Лыков-Оболенский, по левую руку от него дьяк Образцов, по правую — нижегородский воевода Борис Нащокин.

На столе перед московским боярином за короткий срок выросла куча «сказок», поданных служилыми нижегородцами. «Сказки» (справки) говорили о каждом: где живет, какую имеет семью, велики ли у него в настоящее время поместные земли и угодья, где служил ранее, в каких сражениях участвовал, у кого находился под начальством, не был ли ранен или в плену.

Сообщаемые сведения сверял с записями в привезенной из Москвы «десятне» дьяк Дементий. В проверке участвовали «окладчики» (послухи, свидетели), выбранные большинством присутствующих людей. Они всенародно клялись в том, что «про дворян и детей боярских будут сказывать правду, кто из них в которую статью пригодится, кому от старости и увечий государевой службы выполнить не мочно, — и про им про все сказывать истинно, другу не дружить и недругу не мстить, доброго по недружбе не хулить, а худого по дружбе не хвалить».

Один за другим появлялись верхом на конях нижегородские служилые люди, останавливаясь перед боярином.

Первым выехал Богдан Мирославов сын Приклонский — всадник на турецком аргамаке, в тяжелых и дорогих металлических доспехах, вооруженный «винтовальным карабином» (новинка тех лет) и курковой с насечкою пистолью. За Приклонским ехали трое слуг на крепких упитанных жеребцах, в железных кольчугах и при саблях. Сзади трусил пятый всадник с вьюком, где находился необходимый для похода провиант (сухари, толокно, соленое мясо, сушеная рыба). Богдан Приклонский числился по «десятне» как «выборный дворянин». В его поместье значилось 600 четвертей земли,[20] а денежный оклад составлял 14 рублей в год.

Окладчики сказали: «…собою и службою он Богдан добр… в службу являлся в срок и не съезжал домой до роспуску». За ним был оставлен прежний поместный и денежный оклад.

Вторым подъехал столь же хорошо снаряженный, с двумя подручными Григорий Владимиров сын Жедринский. После краткого распроса его отпустили, назначив 550 четвертей поместья и 12 рублей годового жалования.

Третий служилый человек привлек к себе общее внимание. Им был заслуженный воин, «дворянин добрый» Ждан Петрович Болтин. Он только что вернулся с московского «осадного сиденья» («королевичев приход» зимой 1618 года), но, невзирая на усталость, горел желанием вновь послужить родине. Лыков-Оболенский хорошо знал его как сотоварища по московской обороне. Общим одобрением было встречено постановление «разборщиков» увеличить прежнее поместье Ждана Петрова сына Болтина до 650 четвертей, а годовое жалование до 16 рублей.

Четвертым «выборным» дворянином предстал «перед бояры» (воевода Нащокин тоже числился боярином) местный захудалый князь Роман Федорович Волховской. Кое-как в долг экипировался он в приличное «благородному воину» одеяние и снаряжение. С князем приехали на лошадях ногайской породы двое не очень казистых на вид и скромно вооруженных спутников. Из уважения к знатности рода и заслугам предков Волховскому оставили его прежние 400 четвертей поместья, но снизили жалование до 10 рублей в год.

За первыми четырьмя потянулись вереницей и другие нижегородские «выборные» дворяне. Среди них насчитывалось немало таких, которые уже много поколений «служили саблей государю». Особенно заслуженными считались роды Доможировых, Головиных, Ружениновых, Онучиных, Нормацких, Глядковых. Каждого нового всадника сопровождали двое-трое подсобных бойцов. Таких «лучших» служилых нижегородцев «разобрали» 18 человек. Им утвердили поместья в 300–400 четвертей, назначили жалование по 10–12 рублей.

В дальнейшем всему «выбору» полагалось ехать на Оку под Коломну в рать, подготовлявшуюся на случай нападения крымцев.

Вторая партия верставшихся из «дворовых» выглядела несколько скромнее. Под всадниками плясали низкорослые степные калмыцкие и кабардинские лошадки. Каждого воина сопровождал лишь один подручный. Большинство «дворовых» хорошо было знакомо присутствующим, так как их поместья были вблизи города: Мисюрь Соловцев владел сельцом Молитовкой, Афанасий Жедринский — деревней Гордеевкой, Федор Мостинин — Дубенками, Иван Варыпаев — Анкудиновкой, Копыря Доскин — старым городищем Доскином, Радислав Обухов — деревней Стригиной, Ефим Новокрещенов и Пинай Скорятин вдвоем — деревней Малышевой, братья Безделкины вдвоем — селом Карповкой, Осип Скрыпеев имел поместье около речки Кудьмы и т. д. В «дворовые» попало 36 человек; поместьями их поверстали в размере 100–150 четвертей, при жаловании 6–8 рублей.

Направлены они были в оборонную рать, стоявшую на Клязьме у Владимира.

Третью, самую многочисленную, группу составили нижегородские дети боярские, которым предстояло служить «городовыми», или «с городом». Все они явились к разбору пешими. Поместьями «городовых», которых набралось до двухсот человек, поверстали самыми малыми, по 50–80 четвертей, жалованием наделили не больше 6 рублей.

При «разборе» детей боярских иногда возникали споры и недоразумения. Про Гришу Арсеньева сына Ушакова окладчики сказали, что он «худ», т. е. беден и ленив; поэтому жалование ему убавили на два рубля; вместо шести рублей положили только четыре, да и те ему на руки не выдали, так как поручителей за себя он не нашел. Поместье за ним (деревушка Караваиха в четыре двора) было все-таки оставлено.

Десять дворян оказались «в нетях», т. е. отсутствовали. Семерых постановили разыскать и «поставить на службу», лишив жалованья и половины поместья. Троих, вторично не явившихся на смотр, «из службы выкинули вон». Приняли также десяток «новиков» из малолетних сыновей служилых дворян, тех, кому исполнилось 15 лет (до этого возраста они числились «недорослями»). «Новиков» поверстали небольшими поместьями отдельно от отцов.

По окончании разбора и верстания московские государевы посланцы уехали, но окладчики оставались в своем звании еще целый год. Дела у них было достаточно: требовалось наблюдать, чтобы «земля из службы не выходила».

Городовые служилые дворяне вместе с набранными отдельно гарнизонными стрельцами находились в мирное время в распоряжении местного воеводы.

Городовой воевода XVII столетия — лицо из знатного придворного круга (боярин, стольник, окольничий), назначаемый царем для управления областью или уездом.

Государство желало видеть в городовом воеводе человека, способного обеспечить порядок на вверенной территории, обязанного наблюдать за исправным поступлением податей и своевременно осведомляющего население о правительственных распоряжениях и мероприятиях. Для назначения воеводы требовался каждый раз государев указ.

Городовым воеводам не полагалось какого-либо определённого жалования, но «служба в городах» считалась наиболее доходной, «корыстной» (официальный служебный термин!) из всех служебных поручений. В Москве постоянно находилось много придворных чинов, просивших воеводских мест. Принцип назначения воевод в города десятилетиями оставался один и тот же. В воеводы попадали люди не столько даровитые, сколько — родовитые.

Правительство пыталось снизить вред от таких назначений. Срок пребывания воеводы в уездном городе ограничивался полутора-двумя годами. Населению предоставлялось право ходатайствовать об удалении дурного начальника или подавать челобитные о продлении срока службы понравившегося воеводы.

Однако первое, как правило, отклонялось, а второе случалось редко.

Находясь на своем посту, городовой воевода, пользуясь предоставленной ему огромной властью, притеснял, угнетал и обирал подопечных. Ни формальные требования властей «держать к людям привет, ласку и береженье», ни вороха жалоб, получаемых в московских приказах, ни надзор посылаемых царем сыщиков, ни обязанность строгого ежегодного отчета не уменьшали воеводских злоупотреблений. За столетие в Нижнем Нове-Граде сменилось до сорока воевод. Большинство, за редким исключением, оставило по себе дурную память: одни как настойчивые вымогатели, другие как отчаянные хапуги, третьи как пьяницы, насильники и казнокрады, а иные даже как явные преступники.

В 1619 году правительство назначило нижегородским воеводой боярина Петра Петровича Головина. При отъезде из Москвы ему вручили наказ, где после перечисления обязанностей кратко, но твердо предписывалось главной своей задачей считать приращение государственных доходов. В этом отношении воеводской инициативе давался широкий простор: «…делать все по своему высмотру, как будет пригоже и как тебя, воеводу, бог вразумит».

Боярин, долго ожидавший «хлебного» места, не замедлил с отъездом. В Нижний Петр Головин прибыл на исходе июня. Горожане, как полагалось в таких случаях, приготовили для нового воеводы и его приближенных обильные дары.

При встрече посадские поднесли на блюде «въезжее» — сто пятьдесят рублей. Крупные торговцы и церковные приходы доставили «въезжее» отдельно. Архимандрит Печерского монастыря Иов временно отсутствовал. Вместо настоятеля въезжее съестными припасами прислал монастырский казначей Савватий. В тот же день монах отправил архимандриту в столицу письмо-отчет: «…новому воеводе Петру Петровичу в поднос-почесть отправлено рыбы, теша белужья в два рубли, косяк белужий ценою в рубль, калуха в двадцать алтын, да осетр куплен за пятнадцать алтын… Дьяку воеводскому Василию Юдину поднесено в почесть на тафту четыре рубля денег, да ему же отдан осетр в двенадцать алтын. Да ему же (воеводе) отвезено запасу четверть муки пшеничной, четверть муки ржаные, четверть солоду ржаного и ячменного пополам…». Подьячий при воеводской избе также не остался без подарка, ему монах-казначей дал «рыбы свежие три щуки, ценою в 5 алтын четыре деньги»…

Прошла неделя после торжественной встречи, но боярин-воевода не принимался за текущие дела. Ежедневно обсуждал он с выборными от посадских людей условия будущего содержания его с женой, детьми и домочадцами.

Нижегородцы знали, что в наказе, данном сверху воеводе (наказ прочитан был вслух на площади), ничего не говорится о поборах с населения в пользу власти. Однако «повелось с изстари», что отцы и деды горожан всегда «ублажали» воевод съестными и другими припасами «в меру сил своих».

В конце концов начальник и подчиненные, поспорив до хрипоты, договорились. «Всядневные харчи» обязались доставлять Верхний и Нижний посады, даровую муку и зерно — «сошные крестьяне» из уездов, «пивные вари» и «винные браги» к воеводскому столу — монастырские слободки, конский корм — ямщики, дрова на отопление воеводского дома — ремесленники Кунавинской слободки.

Установив размеры «добровольного самообложения», жители отправились к своим занятиям, а воевода приступил к своему прямому делу.

Через месяц П. П. Головин спохватился, что забыл установить «праздничное», т. е. подношения, с которыми полагается горожанам «поздравлять» своего воеводу.

Собрались выборные от посадов и опять решили «всем миром»: «поздравлять» воеводу три раза в год добровольным приношением от посада: в Рождество — гусями, в «Велик День» — поросятами, в «Петровки» (летом) — бараниной.

Еще месяц прошел, объявил воевода по городу, что устраивает у себя на воеводском дворе пир-столование и приглашает к себе горожан хлеба-соли откушать.

Стали чесать затылки посадские: отказаться — обидится воевода, а пойдешь — неси каждый, по обычаю, «гостинец» хозяину. Мало того, после каждого такого воеводского пира полагалось посаду устраивать воеводе ответный стол.

Попировали нижегородцы, отплатили «за привет и ласку» ответным пиром, но спокойной жизни не обрели. Слишком часто посадские люди нуждались в воеводском расположении: у одного жалоба, у другого челобитная с иском, у третьего лошадь увели — надо найти. Все подобные дела решались в воеводской избе, а как пойдешь к такому воеводе, как Петр Головин, без подарка, без «почести», как он сам говорил. Пошла по народу молва: «Земля любит навоз, лошадь овес, а наш воевода принос», «Не ходи к нашему воеводе с одним носом, а ходи с подносом».

Прошел год, нижегородцы до тонкости изучили характер хапуги-воеводы. Все, от старика до малого ребенка, знали, что городовой начальник, кроме «взяток», «срыва» и «мзды», любит «благодарность», «подарки», «приносы», «посулы», «поклоны», не брезгует «щетинкой», «помазкой», «гостинцем», а с местной мордвы, чувашей, татар берет «хабару», «пешкеш» и «бакшиш»… Любит также, когда его поздравляют с новолетьем, масленицей, ледоставом, оттепелью, первопутком, порошей, прилетом грачей, жаворонков, «легким паром» (каждую субботу, после бани), Дмитриевской субботой (поминание умерших), Филипповым заговеньем и т. д.

Не один раз в году, ожидая подарков, праздновал воевода Петр Головин свое «тезоименитство». И всякий раз, держа под полой или в руках «подарки», хочешь не хочешь, стекались толпой «поздравители» на воеводский двор.

К концу двухгодичного срока службы Головина горожане стали задумываться и гадать о его преемнике.

Вскоре произошло довольно редкое в городских хрониках событие. Нижегородцы ходатайствовали об оставлении воеводы Головина в городе на повторный двухлетний срок! Люди рассуждали: «Кто его знает, каков будет очередной воевода? Этот только шкуру скоблит, а при другом-то, может быть, и голов лишимся… Как бы из огня да в полымя не угодить!»

Будущее показало, что они были правы. После Петра Головина попал в Нижний на воеводство именно такой, окольничий Иван Дмитриевич Плещеев, прозванный за свой физический недостаток «заикой».

Заика начал с того, что обманул московские власти. Борясь с незаконной воеводской наживой, правительство в 1623 году постановило наблюдать за тем, чтобы каждый воевода увеличивал свой достаток за двухгодичный срок не более как на пятьсот рублей. Для контроля предлагалось при отъезде из столицы воеводу с семьей тщательно осматривать, записывая и оценивая его имущество и деньги при себе.

Плут Заика перед отправлением (осенью 1624 г.) заручился многими пожитками и деньгами от своих благоприятелей и въехал в Нижний уже «богатым». Вскоре он потихоньку возвратил взятое и беззастенчиво начал наживать «свое». При будущем выезде из города он надеялся проскользнуть с «животами» (имущество), оцененными как раз в той сумме, на которую имел «законное право».

Туго пришлось нижегородскому населению. Горожане сначала применили разрешавшуюся законом меру борьбы с «дурными» воеводами. Ходили всем скопом на воеводский двор и «лаяли (своего начальника) позорною всякою лаею»…

После того как «лаянье» не помогло, настрочили челобитную:

«Великому государю и царю всея Русии Михаилу Федоровичу… Посадские твои нижегородские людишки челом бьют… Воевода твой, великого государя, Иван Плещеев нам, сиротам твоим, во всех делах твоих государевых чинит великие продажи, налоги и поруху… Ради своея бездельные корысти, на твои государевы службы посылает нас не по очереди… У твоего государева дела сидит сам пят с дядьями и с племянниками своими, не по твоему государеву указу и не по грамоте… Бранит нас воевода Плещеев ежечасно неподобною всякою скаредною лаею, а иной раз складывает особенным образом персты и сует нам, приговаривая: «Вот что только на мне и найдете!» Смилуйся, государь, пожалуй!»

Жалоба не помогла делу. Царь ограничился письменным внушением: «Ведомо нам, великому государю, учинилось, что ты воевода Иван Плещеев и приказные люди в Нижнем Нове-городе делаете наше государево дело не гораздо, с посадских людей емлете посулы, поминки и кормы многие, а приезжим людям чините на-сильства и убытки и продажи великие. Тебе б, воеводе Ивану и приказным твоим людем, от того корыстного безделья непрямоты и насильства отстать. А будешь ты, воевода, впредь такие непотребности чинить, и быть тебе тогда от нас в великой опале…».

Воевода Плещеев, получив «государево наставление», и в ус не дул. Два дня спустя пошел по нижегородским улицам с батогом в полтора аршина длиною и в палец толщиною и бил попадавшихся навстречу посадских людей, приговаривая: «Я, воевода Плещеев, всех вас из-под тиха выведу и на кого руку наложу, ему от меня света не видать и из тюрьмы не бывать!»

Еле дождались нижегородцы окончания срока воеводской службы Заики-Плещеева. Думали отдохнуть от такой напасти. Не вышло! Следующий оказался не лучше прежних.

Воевода боярин Василий Андреевич Коржбок-Столпина «изыскал» новый источник обогащения.

Годами сидевшие в местных кирпичной и земляной тюрьмах, промышлявшие разбоем и грабежами люди охотно согласились платить воеводе более или менее крупные деньги за временные отлучки по семейным и всяким другим делам. Партии не столь состоятельных преступников воевода отпускал под конвоем в уезд просить милостыню с условием дележки сбора пополам. Любил Коржбок-Столпина ездить в поле охотиться с собаками. В таких случаях брал с собой загонщиками тюремных узников. Кандалов и цепей при этом не снимали; именно их звон заставлял лесных зверей бежать напропалую, куда глаза глядят. Отпуск колодников на работу к горожанам с последующей уплатой денег в карман воеводы было самым обычным делом.

Короче сказать, тюрьма и ее обитатели сделались для воеводы «милей» жителей опекаемого им города. Недаром в первый же год пребывания Коржбок-Столпины в Нижнем кто-то сложил меткую поговорку: «Любит пес кости, поп — покойника богатого, а воевода Столпина — разбойника тароватого».

После каждого большого праздника Коржбок усиливал свои старания. В случае недовольства праздничным приносом посадского человека сажал его в тюрьму вместе с женой, детьми, родственниками. Затем брал выкуп отдельно с него самого, с жены, с каждого члена семьи. «Он не вор и не тать, а на ту же стать», — говорили обозленные люди, заплатив выкуп и убираясь подобру-поздорову.

Избавил нижегородцев от Коржбок-Столпины счастливый случай. Заболел тяжело воевода, решил, что «смерть приходит», нужно «позаботиться о душе». Призвал монахов, те совершили обряд «отречения от мира», дали новое имя и монашеский клобук на голову надели…

А воевода возьми да и выздоровей. Встал с постели и приказал возвратить себя «в мир», чтобы опять за «государево дело» приняться… Не тут-то было! В Москве узнали, патриарх настоял на законности «пострижения».

В 1634 году прибыл в Нижний на воеводство московский окольничий Василий Петрович Шереметев. С молодых лет известен он был при Московском дворе как человек большой по тому времени образованности, терпимо и благожелательно относящийся к людям разной национальности и веры. Симпатии образованного окольничего к московским «иноземцам» ни для кого не были секретом. Он посещал Кокуй (иностранную слободку), принимал у себя иностранцев, от которых позаимствовал полезное для домашней жизни и образования сыновей.

Адам Олеарий — немецкий ученый и путешественник, проживший в Нижнем три недели, отметил в своих записках[21] общительный нрав городового воеводы, его любезность, гостеприимство, умение беседовать с посетителями.

На место новой службы Шереметев перенес весь свой московский домашний уклад жизни. Многое интересное, любопытное и поучительное увидели нижегородцы, которым удалось побывать в воеводском доме в кремле.

Свет в горницу (слова «комната» не знали) проникал через оконницы с прозрачными стеклами. До XVII века русские знали только слюду, которая не давала возможности что-либо видеть через окно.

На подоконниках цвели в глиняных горшках розы, цветы, впервые прибывшие в Россию в 1620 году с персидским посольством для подарка царю Михаилу Федоровичу.

В горницах среди русской мебели, т. е. столов, скамей и табуретов, стояли еще не виданные нижегородцами стулья (в русском понятии — табурет со спинкой) и шкафы (посуда и всякие вещи ставились на полки или укладывались в сундуки). Стены горниц имели матерчатые с цветными узорами шпалеры (обои). На стенах висели (неслыханная вещь!) парсуны (портреты) хозяина и хозяйки, а также листы фряжские и немецкие (картины). Последние изображали сюжеты, известные по библии, например «Самсон, раздирающий пасть льва» (об этой картине упоминает Олеарий).

В гостиной горнице находились удивительные для неискушенных нижегородцев предметы: «часомерие стенное с гирями», «яблоко большое неметцкое, писано на нем землемерие» (глобус), «трубка большая свертная окозрительная, смотрятся во что дальнее, а в нее смотря видится близко».

В комнате сыновей в числе других предметов были: камень «магнит», «стекло зажигательное большое» и «монастырек малый, а в нем ножик, ноженки, свайка, шильце и копейцо» (чертежная готовальня).

В спальне воеводской жены и дочери находились в изголовьях перин подушки (тоже заморская новинка) «с духом фряжских трав». Рядом с кроватью, на столике, можно было увидеть «зуботычку» (зубочистку), «уховертку» (для ковыряния в ушах!) и «свистелку». Последний предмет, заменявший колокольчик, назначался для призыва слуг.

На воеводском дворе среди обычных для средней России гусей и уток расхаживали «индейские куры» и «птица райская павлин», удивляя своим видом и оперением проходящих мимо жителей города.

По приемам управления новый воевода мало чем отличался от своих предшественников. Никаких заморских новшеств не вводил, предпочитая старинные, проверенные воеводской практикой, способы: при задержке податей — правеж, при неуплате — батоги, при открытом неповиновении — кнут и тюрьма. Об отъезде «просвещенного» воеводы в 1637 году на место новой службы в Казань никто не пожалел.

Глава IV

Нижегородское Поволжье — географический центр государства. Тип волжанина-нижегородца. Южнорусское трудолюбие и северорусская предприимчивость. О чем рассказывают Писцовые книги. Имена и прозвища нижегородцев. Умственное развитие и речь. Книга в быту. Переписчики книг. Штанба Никиты Фофанова. Предрассудки и суеверия.

Древнейшими обитателями обширных лесных пространств у стыка Оки с Волгой до основания Нижнего Новгорода были мордва и черемисы.

Славяне, явившиеся в эти места на исходе XII столетия, найдя благоприятные условия для жизни и деятельности, быстро освоили побережья обеих рек, продвигаясь постепенно в глубь территории. С XIV столетия заселение Низовского края русскими особенно усилилось, когда по призыву великих князей нижегородских сюда стали стекаться выходцы из Суздальского и других княжеств.

Переселение шло по двум направлениям: с юго-запада по Оке и с северо-запада по Волге.

В Новгороде Низовские земли уже с XVI века ясно замечаются результаты слияния нескольких славянских племен. Приднепровские жители, переселявшиеся сюда, привносили навыки земледелия и высокого ремесла. Переселенцы с севера были навычны в торговле и промыслах. Трудолюбие первых соединялось с энергией и предприимчивостью вторых. Столетия выработали тип волжанина-нижегородца — человека волевого, энергичного, умелого пахаря, отлично знающего ремесло.

Внимательное чтение нижегородской «Писцовой книги» XVII века дает нам возможность познакомиться с нижегородскими именами, а заодно и узнать множество интересных подробностей, характеризующих личный, семейный, а частью и общественный быт той эпохи.

У русского человека XVII столетия почти всегда имелось два имени. На восьмой день после рождения ребенку присваивалось священнослужителем имя какого-нибудь русского или греческого «святого». Следуя традиции, многие родители давали сыну выбранное по своему вкусу еще второе, «мирское» имя.

С бытовым именем, совершенно не употребляя церковного, значительная часть нижегородцев проводила детство и отрочество, вступала в юность.

Распространенным было в нижегородской жизни наделение сыновей порядковыми именами по мере увеличения семьи: Перша, Первуша, Первяк; Друган, Вторка, Вторуня; Треня, Третьяк; Четырка; Пятой, Пятунька; Шестак… вплоть до зарегистрированных в «Писцовой» Девятый, Девятка; Десятый.

Нередко родители давали имена не родившимся еще детям в зависимости от настроения матери, ее личных ощущений перед появлением на свет ребенка: Ждан, Неждан, Любим, Нелюбим, Важен (желанный) или Истома, Шумилка, Смирной, Пинай, Ворошилка.

Первое проявление в младенце черт индивидуальности служило часто основанием для бытового имени: Потешка, Безсон, Злоба, Незлоба, Замятня (непоседа, беспокойный), Копос (раздражительный, вспыльчивый), Молчан, Молчанка, Несмеян, Рюма (плаксивый).

Вырастая, большая часть юношей получала от соседей и знакомых в добавку к имени еще и прозвище, основанное на подмеченных чертах характера, поведения, привычках, способностях, физических недостатках или пороках. В разных местах города жили: Докука Короткий, Василий Долгий, Шестунка Глухой, Никон Волосатый, Семен Говоруха, Исачка Кривощек, Антон Кривопал, Кобылка, Истома Тряси Солома, Миша Стучи Брюхо, Иван Пересади Баба.

Встречаются меткие клички, заимствованные из животного царства или подсказанные собственной фантазией: Первушка Воробей, Силуян Ворона, Прохор Гусь, Герасим Жук, Мина Резвая Кобылка.

С течением времени обилие одинаковых имен-прозвищ стало вызывать неудобства («Глухих» в «Писцовой книге» числится 12, «Хромых» — 10, «Безпалых» — 7, «Безносых», «Сухоруких» и подобных им — по нескольку человек).

Потребности обихода заставили ввести в добавку к основному короткому прозвищу еще имя отца, деда, прадеда или название промысла, ремесла, занятия, географического места происхождения. Многие жители Верхнего и Нижнего посадов занесены в «Писцовую книгу» под такими расширенными в своем значении именами: Меншик Петров Гладкий, Шестачка Васильев Белоглазый, Семен Афанасьев Беззадый, Максим Сапожник, Вашка (Ивашка) Токарь, Гаря Рыболов, Нечаянка Заволский, Петрушка Балахонец, Дмитрашка Ногай, Федул Москвитянин.

К середине XVII века появились в посадских семьях еще родовые прозвания, или фамилии, которые переходили от отца к сыну, внуку и далее.

В первых годах столетия Вася и Гриша, дети Ефима, ремеслом красильника, именовались в документах: «Васка да Гришка Ефимовы красильника дети». После смерти отца их зовут окружающие: «Васка да Гришка Красильниковы дети». Через десяток лет бытует сокращённое: «Васка да Гришка Красильниковы». В «Писцовой» 1621 года есть «стрелец нижегородский Тарх», а в «Переписной» 1676 года читаем: «стрелецкий сын Елизарка Тарханов».

Таким переходным путем возникли из прозвищ почти все фамилии нижегородских посадских жителей. От красильника пошли Красильниковы, от Бирюка — Бирюковы, от Третьяка — Третьяковы и т. д.

Меткие, иногда даже хлесткие клички и прозвища, вместе с язвительными характеристиками начальников-воевод, доказывали уменье нижегородцев свободно пользоваться словом.

Современники подчеркивали отличительные особенности нижегородской устной речи: бойкость, замысловатость склада, часто неожиданные для собеседника словесные выпады. Народная молва утверждала, что нижегородец «за словом в карман не лазает, а коли чужое складное услышит, так из своего запасу еще добавит».

С внешней стороны речь волжанина-нижегородца гармонировала с его степенным обликом, лилась плавно и широко.

В Нижнем Новгороде скрещивались наиболее распространенные формы русской речи. Особенности, типичные для южной и северной групп русского языка, у стыка главнейших русских рек впитывались и растворялись друг в друге. «Оканье», приходившее с севера, и «аканье», спускавшееся с верхней Оки, в конце концов слились в характерном нижегородском, растянутом, певучем и слегка окающем говоре.

Нижегородская речь имела богатый словарный запас. Для обозначения одного какого-нибудь предмета или понятия нижегородец мог по желанию употребить, сплошь и рядом, десяток и более разных обозначений, определений или характеристик.

Говоря, например, о своей болезни, нижегородец высказывался: я болен, недомогаю, страдаю, недужен, немощен, нездоров, хил, скорбен, иссох… Подчеркивая оттенок цвета ткани, употреблял выражения: таусинный (темно-вишневый), червчатый (смесь багряного с синим), серо-горячий, жаркий, огненный, буро-багровый, мурамный (цвет травы), облакотный (цвет облака), объяринный (с отливом), рудо-желтый, темно-дымчатый, празеленый (иссиня-зеленоватый), светло-крапивный, маково-гуляфный (красно-розовый), светло-осиновый и многие другие.

Для обозначения масти лошадей в обиходе имелось до сотни определений.

Детально разработан был язык в сфере семейно-родственных отношений. Каждая степень родства, даже самого дальнего, имела свое обозначение, иногда зависевшее от возраста. Брат, брательник, братан, братанич — разные понятия. Сыновья одного отца — братья, но называли они друг друга: старший младшего — брательником, младший старшего — братаном. Братанич — сын от старшего брата. Сын от старшей сестры — сестрич. Сыновья от младшего брата или сестры — племянники. Под именем племянников, однако, разумелись и все другие младшие родственники мужского пола.

Богатый словарный обиход людей XVII столетия не весь перешел к последующим поколениям. Кое-что отброшено за ненадобностью, многое забыто, иное заменено иностранными словами.

Есть и такие слова-понятия, которые за триста лет видоизменились и хотя еще существуют, но приобрели иной, в некоторых случаях прямо противоположный смысл.

В XVII веке слово «лихой» означало — нехороший, дурной, а в наше время «лихой» значит удалой человек, бесшабашная натура.

«Хитрость» обозначала ум, догадку, расчет, разумное применение чего-нибудь, а ныне под хитростью разумеют уловку, лукавство, обман.

«Пресловутый» — эпитет XVII века — относился к людям знаменитым и прославленным. Теперь, в XX веке, назвать кого-нибудь пресловутой личностью — значит подчеркнуть неблаговидную репутацию данного человека.

Существовали в нижегородском обиходе XVII столетия и такие слова, как «халтура» (означало даровую еду на поминальных и других обедах), «беременная бочка» (наполненная товаром), «глухие животы» (спрятанное имущество), «гулящий человек» (свободный от крепостной зависимости), «разврат» (разрыв отношений с любым другим человеком), «страхование» (явление, наводящее ужас), «третьевание» (посредничество в споре).

Юридические сделки, имевшие в виду будущий лишний доход (пользу, процент), облекались в своеобразную форму: деньги давались «в рост», хлеб-зерно — «в присып», мед — «в настав».

Нижегородцы любили точность выражений. Говорили: «выпалил из ружья», но ни в коем случае не «выстрелил» — выстрелить можно было только из лука.

Распространенными местными пословицами и поговорками являлись: «Аз пью квас, а коли вижу пиво, не пройду ево мимо», «Береги белую деньгу (т. е. серебро) на черный день», «Он мне брат родной, да матки не одной».

Письменная речь нижегородцев XVII столетия известна по нескольким сохранившимся в архивах и напечатанным в разное время семейным и деловым письмам.

Стрелец, оторванный военной службой от семьи, пишет в Нижний «грамотку» из Астрахани: «…государю моему батюшке Дмитрию Констентиновичу сынишка твой Тимошка, благословения прося, челом бью. Здравствуй, государь, на многая лета. Жене моей Прасковье Ивановне с любовью поклон, и всем моим приятелям по великому челобитью. Да, пожалуйте, государи, не покиньте моего батюшка, и женишку, и домишка. По сем здравствуйте на многая лета. А про меня изволите ведать, и я октября по 29 число, дал бог, жив и здоров; в Астрахани в конных стрельцах, а жалованье дано полугодовое по пяти рублей, а хлебного по двенадцати четвертей; а сказано нам вечное житье; а жить худо — приволья никакого нет; лес всякий и дрова дорого купить, а у меня ремесла никакого нет, взять негде; одежа всякая дорога. А ты, жена, сама догадывайся; а я в Астрахани жить не буду. Аз, сам писав, челом бью…».

Нижегородец, боярский сын, служилый человек Афанасий Аристов, в тревожный 1609 год, находясь в Нижнем, но собираясь в поход под Арзамас, шлет весточку жене, проживающей временно в Москве: «От Афанасия Федоровича жене моей поклон. Аз в Нижнем здоров. Буду, солнышко, по тебя, как аж даст бог дорога поочиститца; а как с тобою увижусь, тогда и мысль будет, смотря по делу. Да и для того ныне не поехал, что дожидаемся с Лукою с Петровичем; как Арзамас государю добьет челом, и нам бы и Петру Микуличу поместье взяти, да с Лукою и буду вместе. Да вели, солнышко, ко мне отписати о своем пребывании; а чаю, едва живешь, не токмо что рухлядь, хоть и дворишко московский продай, чтоб тебе с голоду не умереть. А только кто из наших Аристовых, или меньшой дядя, или Абрам объявятся на Москве, и ты вели бить челом, чтоб тебя послали к себе в деревню… А грамотки из деревни мне писать не вели: ведаю яз твое житье и сам, а меня грамотка та в Нижнем не застанет…»

Нижегородский крестьянин письмом просит у помещицы Анны Ильинишны Морозовой для своего младшего брата разрешения вступить в брак: «Государыне, Анне Ильинишне, бьет челом и плачетца сирота твой Алешка Яковлев. Брат у меня, государыня Анна Ильинишна, не женат и девать некому, а женить мне ево мочи нет. Есть у тебя, государыня, в вотчине деревне Чагловой молодица вдова Аленка Песочинская. Умилостивись, государыня Анна Ильинишна, не запрети нам с тою молодицею говорить на словах полюбовно, авось она и похочет за брата моево; и похочет, только бы твоя милость к нам была и запрести бы ей от тебя, государыни, не было. Государыня Анна Ильинишна, смилуйся!»

Доведенные до отчаяния, крестьяне нижегородского вотчинника А. И. Безобразова шлют своему барину слезное прошение: «Государю Андрею Ильичу бьют челом сироты твоей нижегородской вотчины села Маликова крестьянишки: Гаврилка Захаров, Федька Артемьев, Савка Тихонов, Максимко Тихонов, Федька Васильев, Тимошка Федотов и все сироты твои. В нынешнем, государь, в 192 году (1684), Федор Михайлов сын Есипов (владелец соседнего поместья) мочью своею оттягал нашу землю в дву полях и с сенными покосами, близко до полупол (т. е. около половины), и разорил он, Федор, нас без остатку и заставил нас с жены и. ребятишки в мире шататься (кормиться мирским подаянием). Да мы же, сироты твои, озябаем без дров студеною смертью, покупаем мы, сироты твои, дрова дорогою ценою, великих государей (Ивана и Петра) Дворцовой Терюшевской волости, в деревне Романихе у мордвы, и ездим мы с дровами мимо вотчины стольника Степана Савича Нарбекова села Поляны, и Полянские крестьяне (по приказу Нарбекова) те купленные дрова у нас и секиры (топоры) отымают неведомо за что… Да божьим изволением всегда у нас хлебная недорода, поля наши всегда морозом побивает (конечно, крестьяне имеют в виду прошедший год. — Д.С.), и ныне у нас ни хлеба, ни дров, ни скотины нет, погибаем голодною и озябаем студеною смертью. Умилосердись, государь Андрей Ильич, пожалуй нас, сирот твоих бедных и беспомощных, своею государской милостью, воззри на нашу скудность и бедность, вели, государь, нам быть на оброке против нашей мочи, и вели, государь, у нас приказного (приказчика) Василья Маркова с приказу переменить, потому что ни с какое дело его не стало, ни с городовое, ни с домашнее. Государь, смилуйся!»

На это письмо написан был А. И. Безобразовым на имя приказчика Василия Маркова ответ, который может служить образцом письменного стиля нижегородского феодала-вотчинника XVII века: «…сыскать, все ли крестьяне ту челобитную писали, а будет скажут, что они про эту челобитную не ведают и не писывали, бить кнутом того крестьянина, который челобитную писал, нещадно, только лишь чуть душу оставить. Андрей Безобразов». Жестокость и бессердечие нижегородского вотчинника не требуют комментариев.

Эти и ряд других дошедших до нас памятников письменной речи нижегородцев XVII столетия говорят о том, что среди них было много людей грамотных. Правда, некоторые документы не имеют личных подписей. Но должно помнить, что собственноручная подпись на официальных бумагах в древней России не имела того значения, какое получила теперь, в XX веке. Для подписи челобитных, договоров, сделок чаще всего приглашался почтенный влиятельный человек (староста, приходский поп), который ставил свою подпись за грамотных и неграмотных, являясь одновременно надежным свидетелем совершающейся процедуры.

Известно также, что начиная с XV века и особенно в XVI–XVII веках книги скапливались в хранилищах, главным образом в монастырях. Многие книги, переписанные от руки, хранились у сельских жителей. Над такими книгами трудились тысячи знавших грамоту и умевших владеть пером людей; они предназначались еще большему числу читателей.

О степени распространенности книг в нижегородском быту дает представление та же «Писцовая книга», приводя длинные списки рукописных и печатных изданий, хранившихся в местных монастырях. Наряду с богослужебными руководствами в этих собраниях имелись: «Жития» и «Прологи» (биографии и жизнеописания примечательных в церковной истории лиц), большое число «Сборников» (выбранные места из разных сочинений) и многочисленные «Поучения», посвященные разным житейским и нравственным вопросам.

Широкой известностью пользовались сочинения местного «старца» Печерского монастыря Павла Высокого (умер в 1383 г.): «Како жить крестьяном», «Послание от отца к сыну» и другие. Павел Высокий, по оценке современников «философ велий», жил и писал в полном уединении, близ монастырского конного двора. С течением времени находившийся здесь поселок стал селом Высоковом.

Большинство монастырских книг в первой четверти XVII века было переписано от руки, но имелись в хранилищах и печатные книги московского, южнорусского (Почаевской лавры), литовского (в Вильне) изданий.

Имеется обоснованное предположение, согласно которому в книжных собраниях нижегородских монастырей имелись (но утрачены) книги «нижегородской печати»…

Тревожные годы начала столетия прекратили в Москве наладившееся было книгопечатание. «Государев Печатный двор» сгорел во время апрельского пожара 1611 года. Часть «государевых печатников» разбежалась. Энергичный и предприимчивый печатник-словолитец Аникита, по отцу Федоров, по деду Феофанов, перебрался в Нижний Новгород, захватив уцелевшие части сгоревшей штанбы (печатный станок). В Нижнем Никита Фофанов, как сокращенно стали звать Аникиту Феофанова нижегородцы, по преданию, сумел восстановить штанбу и отлить шрифт.

Талантливый печатник поселился на песчаных буграх левобережья Волги, несколько ниже села Бора. Здесь в лесу водилось хорошее дерево для печатных досок, а в речках Везломе и Ватоме добывалось железо, пригодное для литья букв. Заведенная Фофановым «друкарня», согласно бытующим местным преданиям, выпустила несколько церковных «Псалтырей» и «Часовников».

Михаил Романов, вступив в 1613 году на трон, приказал возобновить в столице прерванное польско-литовским нашествием книгопечатание. Фофанова спешно вызвали со всеми сделанными в Нижнем печатными «снастями» в Москву.

Нижегородская типография XVII века просуществовала около года. Память о ней сохранилась у нижегородцев в названии местности, где жил и работал печатник, — Фофановы горы…[22]

Не одни религиозно-назидательные книги читали жители Нижнего. В руки грамотных горожан попадали и оригинальные произведения исторического, житейско-бытового характера и даже сатира.

Любители чтения не ленились переписывать прочтенные произведения, оставляя затем запись для себя или продавая желающим. Над списыванием книг трудились грамотеи и в посадских домах, и в монастырских слободках, и в поместьях служилых людей. Уже в начале столетия попадались люди, которые ничем другим, кроме переписывания книг, не занимались и сидели за работой по целым дням, снискивая себе тем пропитание. Короче сказать, к середине XVII века в Нижнем Новгороде, если не было «книжного рынка» в нашем смысле, то все же каждый желающий мог купить рукописную книгу по своим запросам и вкусу. Недаром в «Переписной книге» 1676 года числится даже переплетчик Ивашка Григорьев, живущий во дворе одной из городских церквей.

Без сомнения, больше всего переписывалось и распространялось книг своих нижегородских авторов или таких произведений, содержание которых имело отношение к родным местам, а значит, и вызывало особый интерес читателя-нижегородца.

Служилый «дворянин добрый» Ждан Петрович Болтин (упоминавшийся в первых главах) проявил себя недурным писателем. Составленный им «Хронограф» (летописная хроника военных походов, в которых принимал участие автор) является одним из самых подробных повествований о деяниях нижегородцев и арзамасцев в период «смутного» времени.

То, что написал Болтин, больше всего подходит под жанр мемуаров. С полной справедливостью Ждана Болтина можно считать первым русским мемуаристом. «Хронограф» его руки был любимейшим историческим чтением нижегородских посадских и служилых людей. Сделанные доброхотами списки «Хронографа» Болтина пережили намного своего составителя. Напомним читателю, что одним из них, «Столяровским», пользовался историк Н. М. Карамзин, другим — «Лобковским» — П. И. Мельников-Печерский.

Любима была читателями-нижегородцами в те же 30-е и 40-е годы века и рукописная повесть о нижегородской благотворительнице времен годуновского голода Юлиании Осорьиной. Автор повести — сын Юлиании, муромский и нижегородский служилый человек. Слог этой повести — полужитийного характера.

Из произведений чисто бытового характера внимание нижегородцев привлекала «Повесть о Савве Грудцыне».[23] Сочинитель повести остался неизвестным, но судя по тому, что сюжет развертывается главным образом в городах и селах среднего плеса Волги, от Казани до Нижнего, и по Оке (Павлов Перевоз), то можно предположить, что он уроженец тех мест.[24] Перед читателем проходит ряд любовных и путевых приключений купеческого сына Саввы, пренебрегшего отцовскими советами и подпавшего под влияние «беса».

Заканчивает жизнь Савва Грудцын «замаливанием грехов» в московском Чудовом монастыре.

Бытовали в Нижегородском крае, по всем вероятиям, еще распространенные в XVII веке в Среднем Поочье (Рязань, Муром, Калуга) «Сказание о Петре и Февронии Муромских»,[25] поэма «Горе-Злосчастье» и сатирический «Сказ о Шемякином суде».

Интерес к книге и чтению свидетельствовал о значительной по тому времени культуре нижегородцев. В то же время их понятия о строении Вселенной основывались на учении, привнесенном культурными деятелями юго-западной Украины, учредителями первых русских общественных школ: «…видимый мир состоит из естества небес и естества стихийного. Небеса троякие: сперва небо эмпирейское, самое высшее и неподвижное, престол всемогущего Бога; затем — небо кристальное, один из поясов которого движется с неизреченною скоростью и движет прочие небеса с востока на запад; третий слой небес — твердь, на которой водружены звезды и планеты… Звезды движутся вместе с твердью; веществом они чисты, образом круглы, по количеству многочисленны, по виду кажутся малы, производят ведро и ненастье. Нижайшие из звезд — планеты, сиречь блудящие, ибо они ходят то по одному пути со звездами, то по противоположному. Земля ниже всех других стихий, окружена ими и составляет всего мира кентр (центр), внутри содержит ад и терзается временами трусом (землетрясениями) от заключенных в ней духов (газов)».

Географические познания нижегородцев о европейских государствах, вероятно, черпались из учебника «Козмографии», напечатанного в Вильне в 1628 году (по нему учились сын Михаила Романова царевич Алексей и дети некоторых бояр).

«…Царство державы Римские… Пространство Римское от моря Веницейского и до моря Немецкого; страна не сильно велика широтою, но зело многолюдна и грады имеет каменные твердые, человецы же мудры и многоучительны. Земля плодовита хлебом и скотом и виноградом различным изобильна».

«Королевство Французское государство преже сего бывало крещено от святых апостолов, а ныне заблудидися в злую веру Папежскую. Земля у них не пространна, но немцы те обрели острова богатые на море с каменьем драгим и бисером. Язык у них свой, а люди у них воинские зело храбры и во всей Европии храбрее их силою не обретается».

«Земля Германия, ныне от истинные веры заблудилася в Немецкую разную ересь. Короля у них несть, а разными ерцоги (герцоги) начальствует. Земля их людна и плодовита; а людей в ней больше купеческих нежели воинских».

«Островы Британские ныне нарицаются королевство Аглинское и Шкодское (Шотландское). Вера их прежде была благочестивая, а ныне в них ересь люторская и евангелитская. А бою и войны у тех королевств ни с кем не бывает, ибо они одни на островах жительствуют. В долготу земля их точию 500 верст и грады имеют каменные и села многие людны. Человецы же мудры и смышлены и к лечбам дохтуроваты».

Наиболее начитанные нижегородцы, вероятно, знали также кое-что из области естественных наук, так как еще в 1618 году в России появился и быстро распространился переведенный и изданный в Почаевской лавре энциклопедический учебник Транквилиона «Зерцало богословия».

В «Зерцале» вместе с другими сведениями даются понятия об «элементах». «…Огонь (первый элемент) есть вещество легкое, просветительное, гореносное, скороходное, согревательное, сожигательное, сквозь все видимое проходительное». «…Земля (четвертый элемент) есть вещество холодное, исполненное тьмы и черноты, и неподвижное. Она основана ни на чем…».

Некоторые любители чтения, весьма возможно, были знакомы с «семью мудростями науки»: грамматикой, риторикой, диалектикой, музыкой, арифметикой, геометрией и астрономией.

Торговых и предприимчивых посадских людей не могла не интересовать «пятая мудрость» — арифметика. К услугам их имелось рукописное пособие, рассматривавшее эту «мудрость» с разных сторон. Предисловие гласило: «Сия мудрость есть изыскана древними философы остропаримого разума; нарицается арифметика, сиречь счетная — арифмос по-гречески счет толкуется. Ею же состоится численная всякая мудрость: сим бо числом может числить всякий счет малой и великой, елико мощно постигнути человеческому разуму. И в морском плавании и в земном верстании арифметика наставляет и меру указует и на доли раздробляет; и к долям доли прикладывает, и из долей доли вынимает, и в доли раздробляет дотоле, доколе впросте недоуменное дело объявлено будет». В заключение автор предисловия, очевидно желая отвратить от изучения арифметики людей, к ней не расположенных, говорит: «Сего ради отъидите от меня все, иже меланколией обдержаны суть и у которых мозги с черной желчью смешаны, — моим ученикам достоит имети суптильный, чистый и высокий разум».

Старшего возраста нижегородцы черпали знания из печатных и рукописных книг, младшие поучались — за отсутствием школ — у подьячих и церковников.

Метод обучения для детей всех сословий был одинаков, прост, несложен и… длинен. На шестом году жизни ребенка сажали за букварь (печатный учебник, составленный в 1621 году патриаршим дьяком Василием Бурцевым). Год продолжалось усвоение азбуки. Второй год обучения посвящался изучению «Часовника». Через пять месяцев переходили к чтению «Псалтыря». Еще через три месяца прочитывали «Деяния апостольские». Наконец спустя полгода приступали к писанию чернилами на бумаге. На девятом году ребенка учили петь по «Октоиху» (нотная церковная книга). От «Октоиха» месяцев через восемь переходили к изучению наиболее трудных церковных песнопений, после чего к наступлению десятилетнего возраста весь курс основных «наук» считался пройденным.

Образование юного поколения, конечно, не было всеобщим и если давало некоторое умение «чести и писати», то никак не служило достаточным основанием для широкого развития интеллекта. Нижегородская жизнь XVII века характеризуется острой борьбой знания с невежеством, дедовского суеверия со свежими веяниями.

Еще «Стоглавый собор» при Иване IV указывал на вредность бытовавших повсеместно пережитков седой древности — кудесничества, волшебства, суеверий, предрассудков.

Широкие массы населения в XVII веке верили в сны, приметы, счастливые и несчастливые дни, в возможность влиять на судьбу человека. Распространено было гадание, т. е. разузнавание всякими способами своего будущего. Существовали многочисленные гадальные книги-руководства: «Зодей» (гадание по знакам зодиака, когда наблюдали, кто под каким знаком зодиака родился, и в связи с этим предсказывали счастье или несчастье в жизни), «Альманах» (гадание по ущербу Луны и погоде), «Шестокрыл» (гадание по счастливым и несчастливым для человека годам, месяцам, дням и часам), «Воронограй», «Куроклик» (гадания по крику воронов и петухов), «Аристотелевы врата» (гадание по рисованным от руки клеточкам), «Сносудец» (гадание по снам), «Трепетник» и много всяких других.

Распространено было убеждение, что любого другого человека можно «испортить», «заговорить», «сглазить», «приворожить» или «отвратить». Имелись и рецепты такой порчи, написанные в «волшебных черных книгах». Сам человек, части его тела, пища, питье, одежда, все предметы домашнего обихода «по черной книге» представляют богатый материал для волшебства. Всем таким предметам таинственная сила придается посредством особых приемов: «наговоров», «заклинаний», «заговоров», «нашептывания».

Вздорное суеверие подчас граничило с возможностью преступления; за помощью к «колдунам» обращались люди, желающие избавиться от ненавистного или опасного для них лица. Власти пытались бороться против всякого «волшебства» путем сыска, пыток и последующей строгой кары.

Героем характерного суеверно-криминального дела оказался дьячок нижегородского Печерского монастыря Семейка (Семен) Григорьев.

В начале марта 1628 года послали Семейку с каким-то делом из монастыря в воеводскую канцелярию в кремле. На Благовещенской площади, перейдя каменный мост на рву, в завороте Дмитровской башни, дьячок поднял с земли оброненный кем-то сверток, тщательно перевязанный накрест бечевкой.

Дома, в монастыре, дьячок развернул находку и увидел, что перед ним тетрадка с гадальными «рафлями». Рафля — разграфленный на клеточки лист бумаги. Каждая клеточка имела цифру, повторенную в перечне множества разнообразных случаев и действий.

Бросаемое на лист ячменное зерно определяло будущее.

Любитель всякого чтения, Семейка и ранее знаком был с рукописными произведениями подобного рода. Он даже являлся собственником подаренной ему когда-то знакомым каргопольским стрельцом писаной бумажки в шесть с половиной строк, учившей, как бороться с наводимой злыми людьми порчей.

Желая, очевидно, похвалиться находкой, Семейка показал рафли сперва монастырскому певчему Исихию, а потом и монаху — старцу Варсонофию. Последний, боясь закона, строго запрещавшего хранить гадальные книги, донес настоятелю монастыря. Ревностный слуга церкви счел своей обязанностью известить высшую церковную власть о замеченном в обители «недобром деле».

Вскоре был получен указ патриарха Филарета Никитича (отца Михаила Романова) препроводить к нему преступника дьячка Семейку и его еретические бумаги.

В результате отправилась в Нижний Новгород с патриаршим боярским сыном Алексеем Матовым грамота: «От великого государя, святейшего патриарха Филарета Никитича Московского и всеа Русии, в Нижний Новгород Печерского монастыря архимандриту Рафаилу с братией. Писали есте к нам, что в нынешнем 136 году марта в 29 день извещал тебе, Рафаилу, старец Варсонофий на церковного дьячка на Семейку Григорьева, что тот дьячок держит у себя книги недобрые, ересные, да приговору к борьбе полсемы строки; и по нашему указу тот дьячок Семейка по те тетрати распрашиван накрепко… И те тетрати гадальные, именуются Рафли, и письмо на столбце мы, патриарх Филарет всеа Русии, велели сжечь, а дьячка указали есмя послати к вам в монастырь. И как к вам ся наша грамота придет, а наш сын боярский Олексей Матов в Нижний прибудет, и вы б того дьячка взяли и велели сковать в ножные железа и быти ему монастырских черных службах год; а как год отойдет, и вы б о том отписали к нам на Москву».

Счастлив оказался Семейка Григорьев, что сам не занимался «волхвованием» по найденным у него «тетратям». Он отделался годом монастырских работ, тогда как людей, занимавшихся «гаданием», ждала неминуемая смерть на плахе.

Глава V

Домашний обиход нижегородца. Жилье и одежда. Яства и напитки. Нравы и обычаи. Запреты и развлечения. Скоморохи. За монастырской стеной. Штрихи уездной жизни. Крупнейшие вотчины. Лысково и Мурашкино — владения боярина Морозова. Переписка боярина с управляющими. Боярские «милости» и поборы. Промысловые занятия уездных жителей.

Путевые рассказы и зарисовки иностранцев-путешественников Олеария (1623) и Мейерберга (1676), побывавших в Н. Новгороде, дают некоторое представление о внешнем виде жилых домов нижегородцев в середине XVII столетия.

Городские избы (слово «дом» почти не употреблялось) строились преимущественно из лиственницы, в изобилии росшей в лесах Заволжья.

Высокий, четырехугольный, «клеткой» сруб заключал в себе одну «теплую» (отопляемую), две-три «холодные» горницы и «сени». Печь в теплой горнице, при отсутствии печной трубы, выходящей на крышу, топилась из сеней, дым при этом выпускался на волю через отверстия в стене.

Низ трехъярусной постройки, подклеть, предназначался для кладовой и сухого «подполья» (в особо холодную зиму в нем еще помещались лошадь и корова). На чердаке под крышей устраивалась девичья светлица, или терем, — постоянное помещение для детей и женщин. Небольшие оконные проемы в горницах затягивались у достаточных людей тонким слоем слюды, у бедняков — высушенной кожей сома. Состоятельные люди соединяли несколько домовых срубов вместе и получившиеся «хоромы» украшали по фасаду деревянной пестрой резьбой.

Внутренняя обстановка дома не блистала обилием или разнообразием мебели: в горнице стояли столы, лавки, скамьи (те же лавки, но со спинкой), стольцы (табуретки) и сундуки-укладки. О кроватях нижегородцы знали только понаслышке; ложем служила скамья с приставленной к ней лавкой.

На дворе при доме размещались амбары, хлев, курятник и «мыльница» (баня). Дворовая усадьба окружалась бревенчатым тыном, который в последние десятилетия века стал заменяться дощатым забором.

Огороды при посадских домовладениях засаживались капустой, луком, чесноком, редькой, морковью и репой. Со свеклой и горохом нижегородцы познакомились в середине столетия после наплыва украинцев на берега Волги. Картофель оставался неизвестным до XIX века.

У нижегородских богачей из торгового и служилого сословия, кроме огородов, имелись еще сады с яблоневыми, грушевыми, вишневыми и сливовыми деревьями. При каждом таком саде был пруд или прудик с рыбой.

Одевались нижегородцы подобно всем другим русским людям того времени. Бедняки носили зипун из толстой сермяжной ткани, средний слой населения — кафтан из нанки или грубого серого сукна. Более состоятельные сверх кафтана надевали еще сшитую из тафты или атласа ферязь.

Обувь состояла из лычных лаптей, заменявшихся, по мере увеличения достатка, кожаными сапогами. На головах торчал колпак (шапка) из валяного поярка, зимой — с подкладкой из ваты.

Женщины всех возрастов носили сарафаны: наименее состоятельные — из полотна, крашенины, китайки, богатые — из атласа, камки, стамеда. Девушки и молодицы, когда хотели принарядиться, надевали, кроме сарафана, цветную безрукавку, опушенную мехом, носившую название телогрейки или душегрейки.

Способы приготовления еды вырабатывались поколениями и, раз установленные, почти не менялись.

Каждому виду мяса строго соответствовала плодово-овощная или остро-пряная приправа. От этого правила не отступали. К говядине полагался чеснок, к свинине — лук, к зайцу — репа, к утке — слива, к гусю — моченые яблоки. Ко щам из свежей капусты требовался пирог с гречневой кашей, к кислым щам — пирог с соленой рыбой, к лапше — пирог с мясом, к похлебке из круп — пирог с курицей, к ухе — пирог с морковью. Без пирогов ели только холодные жидкие блюда: окрошку и ботвинью.

Любили нижегородцы рыбу во всех видах: жареную, вареную, печеную, сухую, вяленую, соленую и… сырую (только что пойманную!). Необыкновенно искусно варилась нижегородскими хозяйками уха: голая (без пряностей), красная (с шафраном), черная (с гвоздикой), белая (с перцем), желтая (с янтарным жиром стерляди), сладкая (из ершей), рыбацкая (с примесью крупы), пластовая, сборная и др.

Хлеб по будням употреблялся исключительно ржаной. Пшеничная мука шла на белый хлеб — калач, съедаемый в воскресенье и праздничные дни. Считалось в обычае приглашать соседа по улице в воскресенье «калача отведать». Иногда такое «отведывание» калача продолжалось столь долго, что вызывало последующее раскаяние. Отсюда родилась поговорка: «Теперь меня к нему и калачом не заманишь!»

Любимыми напитками нижегородцев являлись освежающий квас и опьяняющие мед, брага, зелено вино. Сквасить воду с мукой или сухарями и солодом умела любая хозяйственная нижегородка, но некоторые обладали еще секретом варить нижегородский квас из ягод можжевельника. Нижегородский можжевеловый квас XVII столетия — непревзойденный освежающий и подкрепляющий напиток, известный всей России. Бурлацкие договора, заключавшиеся в Нижнем Нове-Граде, имели зачастую обязательство нанимателя запасти для путины бочку с можжевеловым квасом.

Крепкий опьяняющий мед издавна был необходимой принадлежностью всякого нижегородского пиршества. За приготовлением домашнего меда наблюдал хозяин, а не хозяйка. Чтобы придать вареному меду опьяняющие свойства, прибавляли дрожжей или хмелю и оставляли неделю бродить. Готовому «ставленнику» можно было придать разный вкус. Приготовляли вешний, стоялый, обарный, красный, белый, с гвоздикой и особо крепкий «княжеский» мед.

С медом успешно конкурировало «зелено вино», в свою очередь делившееся на сорта: простое, пенник, полугар, боярское и двойное. Выкурка и продажа крепкого вина составляла привилегию государства, отдаваемую в XVII веке денежным людям на откуп. Частично разрешалась выгонка вина монастырям по тарханным грамотам и посадским людям для свадеб и семейных праздников.

Государевы винокурни и кабаки в Нижнем Новгороде с его уездом, отдававшиеся на откуп, перечислены в «Писцовой книге». «…Близь Ивановского мосту… по левой стороне, на старом таможенном месте, двор государев кабатцкой, а на нем хором: изба с горницею ниские, да изба на мшанике (т. е. на бревнах, проконопаченных мохом), да погреб с напогребицею…» Второй кабак стоял в переулке на берегу Оки между церквами Троицкой и Рождественской. Третий — «на Верхнем посаде, за Дмитровскими каменными воротами, против кузниц». Четвертый — в районе Ильинских улиц.

Кроме постоянных, существовали еще временные кабаки, открывавшиеся на день-два в переносных палатках при монастырях, соборах, церквах во время престольных праздников и других событий, вызывавших скопление народа.

Кабаки в те три дня в неделю, когда были открыты, наполнялись мелким городским и приезжим людом. Зажиточные горожане обычно осушали чарки зелена вина в домашней обстановке, задушевно беседуя с друзьями-приятелями.

Хождение «в гости» было в те времена единственным способом у пожилых людей скоротать свободное время.

Взаимные посещения происходили не «как бог на душу положит», а по заведенному отцами и дедами порядку. Человек «вежливый», т. е. знающий порядок, обязан был поступать, согласуясь с тем, как «делается у добрых людей». При взаимной «гостьбе» соблюдался известный «чин».

Старшие (по возрасту, сану, положению) вне особых торжественных случаев к младшим в гости не ходили. Являлись обычно равные к равным или низшие к высшим. Хозяин должен был уметь встретить каждого гостя по достоинству: человека сановитого — у крыльца, менее значительного — в сенях, а более низшего — в комнате.

В застольном разговоре принято было взаимно величать друг друга «государем», «благодетелем», «кормильцем», причем сполна выговаривать имя и отчество собеседника, а себя называть уменьшительным именем, прибавляя такие выражения: «прости моему окаянству», «дозволь моей худости», «кланяюсь земно тебе, государю моему» и прочие.

«Хороший» хозяин, желающий на славу угостить приятеля, вливал ему в рот вино чуть ли не силой. Напрасно гость, отнекиваясь, истово приговаривал: «Вижу, что много у тебя пива крепкого, меду сладкого, вина доброго, да ведь всего не выпьешь…» А хозяин свое твердит: «У себя живи как хочешь, а в гостях как велят!» Только тогда угощение считалось законченным, когда у хозяина и гостя уже не хватало сил подносить чарки ко рту.

Хмельные забавы нижегородцев в кабаках и дома мало беспокоили государственную власть, видевшую в водочном доходе средство для пополнения казны.

Зато во многих других случаях нравственность и поведение подданных подвергались весьма строгой и мелочной правительственной опеке.

Церковь была столпом и опорой власти, средством ее воздействия на психологию, чувства и мысли населения.

В 1636 году девять нижегородских попов, настоятелей приходов, писали патриарху Иоасафу I о творящихся, по их мнению, «беспорядках» в местной жизни: «…в храмах наших нижегородских, государь святейший архипастырь, зело поскору пение происходит и не по правилам святых отец… говорят голосов в пять, и шесть, и более (сразу) со всяким небрежением, поскору… Православные христиане, иже суть мирские люди, стоят в храмах божиих с бесстрашием и со всяким небрежением и во время святого пения беседы творят неподобные со смехотворением… Да пономари, государь, по церквам молодые без жен, да такоже многие по многим церквам поповы дети во время святые службы в олтарях бесчинствуют…» Одновременно попы жаловались на малое посещение паствой праздничных богослужений.

Спустя некоторое время нижегородский воевода князь Петр Долгоруков получил царский указ: «Ведомо нам учинилось, что в Нижнем Новгороде и в других городах и уездах мирских всяких чинов люди, и жены их, и дети их в воскресенье и господские дни к церквам божиим не ходят… И как к тебе ся наша грамота придет, велел бы ее не поединожды вслух по церквам и торжкам прочести и приказать, чтоб в городе, и в слободах, и в Нижегородском уезде всяких чинов люди, и жены их, и дети в воскресные дни и господские праздники к церквам божиим к пенью приходили и в церкви божией стояли смирно, меж себя никаких речей не говорили и слушали б церковное пение со страхом божием и со всяким благочестием внимательно…».

Указ «о благочинии в церквах» оказался началом правительственной заботы о «нравственности» нижегородцев. Следующее царское распоряжение касалось «неблагозвучных слов», частенько раздававшихся в торговых рядах Нижнего посада.

Указ царя Алексея Михайловича осуждал «неблагозвучные» выражения и предписывал местным воеводам следить, чтобы на городских сходбищах не допускалась громкая ругань.

Во исполнение указа переодетые стрельцы с батогами бродили на площадях среди толп народа и, заметив людей, употреблявших «срамные слова», обрушивали батоги на спину провинившегося. Это средство, однако, не искоренило брани, так как сами стрельцы в пылу служебного усердия не могли удержаться от произнесения «недозволенных» слов. После стрелецких расправ на площадях и пошло выражение «площадные слова».

Немалый переполох в нижегородских посадских кругах вызвал царский указ, полученный в конце 1646 года: «…от царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии в Нижний Новгород стольнику и воеводе нашему Даниле Ивановичу Лодыгину да дьяку нашему Глебу Патрикееву. Ведомо нам, великому государю, учинилось, что в Нижнем Новгороде в торговых банях парятца всякие люди мужики и жонки вместе и так делают как бы забыв страшный суд божий, и друг друга в телесном обнажении не стыдясь и родственного присвоения не берегучи; а на Москве и иных городах мужики и жонки парятца в особых банях, а не вместе. А в Нижнем Новгороде торговые три бани и можно в двух банях паритца жонкам… И как к вам ся наша грамота придет, и вы б в Нижнем Нове-городе в торговых в дву банях велели паритца мужикам, а в третьей бане паритца жонкам».

Не нравилась правительству тяга некоторых «вольнодумных» служилых людей к немецкому платью и польской стрижке волос.

«…Стольникам, и стряпчим, и жильцам, и московским и городовым дворянам указал великий государь свой государев указ сказать, чтобы они иноземных немецких и иных извычаев не перенимали, волосов у себя на голове не постригали, також и платья, кафтанов и шапок с иноземных образцов не носили и людям своим потомуж носить не велели. А будет кто впредь учнет волосы подстригать и платье носить с иноземного образца или такое же платье объявится на людях их: и тем от великого государя быть в опале, и из вышних чинов написаны будут в нижние чины…»

Особую тревогу возбуждало у государственной власти появившееся еще в XVI веке и распространявшееся в начале XVII куренье или, по-тогдашнему, «питье» табаку.

В 1633 году патриарх всенародно «проклял» заморское зелье, а в следующем году последовал указ царя Михаила Федоровича: «…великий государь указал на Москве и в городах о табаке заказ (запрет) учинить крепкой под смертной казнью, чтоб нигде русские люди и иноземцы всякие табаку у себя не держали и не пили и табаком не торговали. А кто русские люди и иноземцы табак учнут держати или пити или табаком учнут торговати… и тем людям чинить наказание большое без пощады, а дворы их и животы имая продавати и деньги имати в государеву казну».

Указ повторен в «Уложении 1649 года», причем увеличено наказание: «пороть носы», «резать ноздри и ссылать в Сибирь».

В резкую, непримиримую форму облекла государственная власть борьбу подчас против совершенно невинных народных забав и развлечений. Многочисленные запреты действовали по согласию с иерархами церкви со ссылками… на «Священное Писание». Считалось, что мирская музыка, пение, танцы — действия «нечестивые», «бесовские».

Нижегородцы испокон веку любили веселье. Всякий церковный праздник (бывший и днем отдохновения от труда) начинался длинным «богослужением», заканчивался в домах, на улицах, на полях и лужайках, в городе и деревне народным весельем, массовыми играми молодежи, пением, хороводами, плясками под музыку свирелей, балалаек, домр.

Увеселения разнообразились в зависимости от времен года. В «светлую неделю» катали крашеные яйца, подкидывали друг друга на досках, взвивались на релях (качелях), сшибали лодыги (козны), вбивали в железное кольцо свайку (гвоздь).

В мае дружно «встречали весну», завивая березки парами, сплетая из цветов венки и «кумясь» с подружкой поцелуем через венок.

Под Иванов день (24 июня) вереницею ходили в луга для «встречи лета», прыгали через костры и возвращались домой, свистя в самодельные из липовых побегов дудки.

Осенью справляли пору «изобилия плодов земных», лакомясь лесными ягодами, яблоками, орехами, стручками дикого горошка.

Особенно весело проводила молодежь зимние святки (две недели между рождеством и крещеньем). Девушки и парни ходили «ряжеными» по улицам, надевали «хари» (маски), пели «колядки» (праздничные вирши, исполняемые нараспев).

Во все времена года любили нижегородцы уличные представления бродячих актеров-скоморохов. Скоморохи, по-иному веселые люди, бахари, потешники, смехотворцы, глумцы, шуты, шпыни, — типичное явление для России XVII века.

Людей, профессией которых было увеселять других, в нижегородской «Писцовой книге» перечисляется до десяти: «…от Пятницкого ручья вверх к ц. Пятницы, в горе… избенка Ондрюшки-скомороха, на церковной земле, сказали беден; избенка Артюшки-веселого; избенка веселого Сережки Девятого на церковной же земле», «У Пятницы же на монастырской земле дворишко веселого Смирки Иванова», «В Егорьевской стороне, по берегу реки, вверх к новому острогу изба стрельца Захарки-скомороха, место не тяглое». Были еще в Нижнем «Арсюшка Тимофеев скоморох с сыном», прибывшие из Смоленска («а из Смоленска сошли в разорение…»), да «Лаврентейка прозвищем Десятка Сергеев сын, волыношник, веселый; в распросе сказался родиной Ржевы Володимировой и отец-де его тоже был скоморох». Ютились где-то «в подсоседниках» еще Петька гудец-свирельник, Мартьянка-домрачей и скоморох из крепостных людей князя Дмитрия Пожарского Федька Степанов сын Чечетка.

Скоморохи обычно составляли ватагу в 15–20 человек и странствовали месяцев 7–8 в году, переходя из города в город, из села в село. Одни играли на гуслях, домрах, сурнах (трубы), гудках (ящик с натянутыми струнами), били в накры (род литавр) и барабаны; другие плясали; третьи показывали ученых медведей и собак (дрессировали животных в южных селах Низовского края). Среди ватаги обычно были еще шутники-потешники, умевшие говорить складно всякие прибаутки; метальники (жонглеры), «лицедеи» (актеры), которые, надев на себя «личины», обыкновенно уродливые и смешные, разыгрывали придуманные ими «действа»… Были и такие, что носили на голове доску с движущимися куклами; такие искусники обвертывали вокруг пояса кусок полотна в виде юбки, поднимали материю вверх над головой, так что лица не было видно, и приводили в движение куклы, приговаривая за них на разные голоса.

Эти невинные народные забавы и развлечения сделались предметом яростного гонения со вступлением на трон царя-святоши Алексея Михайловича.

Шестнадцатилетний самодержец начал с того, что сыграл свою собственную свадьбу, вопреки русскому обычаю, без веселья и музыки. Этим он хотел показать «пример» подданным.

Во второй год царствования царь обнародовал указ, запрещавший музыку, пляску, пение где бы то ни было, когда бы то ни было и по какому бы то ни было поводу.

На третий год им были запрещены повсеместно игра в карты, тавлеи (шашки) и шахматы, рассказывание сказок и загадывание загадок на вечеринках и посиделках, сбор грибов, орехов, ягод в воскресные и праздничные дни.

Православная церковь, со своей стороны, начала борьбу с «пережитками язычества», усматривая в хороводах древнее ритмическое хождение славян вокруг идолов, в прыганье через костер — языческое очищение огнем от грехов, в святочном колядовании — языческие заклинания.

Пресловутый, совместный царя и патриарха, указ 1648 года добавляет к прежним бытовым запретам новые: «…скоморохам по градам и селам не ходить… медведям, козам и сучкам не скакать и не плясать… людям всех чинов на молодой месяц не смотреть, в гром не купаться, по домам с серебра не умываться, олова и воску не лить, косматых шкур с рогами на себя не напяливать, на сборищах в ладони не бить… а которые люди от такого безчиния не отстанут и учнут впредь таких богомерзких дел держаться, и тем людям велено делать наказание — бить батоги; а которые люди от того не отстанут и объявятся в такой вине в третье и в четвертое, и тех велено ссылать в дальние городы за опалу».

Несколько лет действовал указ 1648 года. Но у повелителя «всеа Русии» не оказалось достаточно могущества, чтобы заставить народ отказаться от веселья, песен, плясок, качания на качелях или хлопанья в ладоши.

Патриарх Иосиф, ревностно помогая царю насаждать «добронравие» среди посадских и крестьян, мог бы найти лучшее применение своей энергии, заглянув за высокие стены подведомственных ему нижегородских монашеских обителей.

Девять монастырей (шесть мужских и три женских) числилось в первых годах XVII столетия в Нижнем Новгороде и еще четырнадцать было разбросано по разным уголкам Нижегородского уезда. К моменту переписи 1621–1622 годов большинство из них клонилось к упадку. Исключением являлись наиболее древние монастыри: Благовещенский, основанный одновременно с городом, т. е. в 1221–1222 годах, и Печерский, появившийся в 1328 году. Оба монастыря когда-то в древности представляли собою общины «удалившихся от мира людей», посвятивших себя аскетическому отрешению от мира. В XVII веке эти монастыри были крупнейшими феодальными хозяйствами с горстью обитателей в черных рясах, занятых главным образом хозяйственными вопросами, а побочно «молитвою» за себя и за каждого, кто это «дело» поручит.

Самое расположение построек, например, в Печерском монастыре, свидетельствовало о преобладании в монашеской жизни хозяйственных интересов. Около четырех монастырских храмов располагались двумя линиями дома игумена, келаря, казначея и кельи младшей братии. На отшибе внутри ограды теснились «людские» избы, трапезная, хлебная, поварня, пивоварня, квасоварня, житница, курятники, ледники. Отдельно за оградой стояли винокурня, скотный и конный дворы. Вокруг монастыря лепились по склонам горы Печерская, Никольская и Подновская слободки, жители которых являлись фактически хозяйственными подсобниками монашеской братии.

Нижегородский Печерский монастырь славился богатством. За триста лет существования много перепало ему богатых милостей от великих князей, потом царей и знатных, богатых бояр, жаловавших «своим нижегородским богомольцам» плодородные земли, населенные деревни, леса, богатые пушным зверем, рыбные ловли, сенные покосы, всякие угодья. В 1621 году во владении Печерского монастыря числилось около 6000 десятин пахотной земли и до 8000 с лишком душ крестьян. Весь XVII век не прекращалось приращение монастырских богатств.

Церковная власть уверяла верующих, что можно достигнуть небесного блаженства не только путем личной молитвы, но и при молитве других. Такое замаливание собственных «грехов» и «грехов» умерших родителей поручали неискушенные люди профессионалам-монахам. Конечно, за «доброхотное даяние».

О размерах таких доброхотных даяний свидетельствует «Вкладная книга Нижегородского Печерского Вознесенского монастыря»: «…дал вписи села Ликеева Иван Афанасьев сын Богданин лошадь — коня каря, по пятнадцати именех, — вписать в синодик (поминание), — за пятнадцать рублев».

«…Генваря в 28 день (1655 года) дал на поминок на сорокоуст старец Селивестр, что в мире был монастырской плотник Прокофей, по сыне своем «корову черную за полтора рубля…»»

«…Октября 22 дня (того же года) дала вписи нищая Пелагея Арзамасская по четырех родителей (отец, мать, дед, бабка), вписать в сенодики, — горшок медный 28 фунтов за рубль…»

Немало записано во «Вкладную книгу» и пожертвований от служилых помещиков и купцов:

«…156 году (1648) марта в 12 день дал вкладу Панфил Степанов сын Матюнин ожерелье женское жемчюжное за 60 рублей. И то ожерелье ссыпали, и жемчугу с него в вес 25 золотников, и низали тем жемчугом архимандричью шапку…»

«…184 году (1676) сентября в 20 день дал вкладу имянитый человек Григорий Дмитриевич Строганов по родителей своих на всякое монастырское строение лодью (судно для перевозки соли) в 34 сажени…»

Внутренний распорядок монастырской жизни регламентировался древним аскетическим уставом Иосифа Волоцкого (1500 г.), однако достаточно разбавленным последующими смягчавшими его нововведениями.

Монахи делились по привилегиям на разные группы.

Меньшую братию (это были те, кого принимали в монастырь без вклада) питали скудно, одевали скромно, лишали права иметь личное имущество. Средняя категория получала право на добротную одежду, носила не лапти, а сапоги, ей выдавалось некоторое месячное «жалование» и не запрещалось съесть в келье кусок-другой помимо общей монастырской трапезы. Высшая категория монахов, обладая отдельными кельями и прислужником-монахом имела право принимать со стороны приношения и подарки, которые составляли их личную собственность.

Младшая братия много трудилась, мало ела; средняя и высшая братия много «молилась» и чревоугодничала.

Из монастырского обеденного меню отнюдь не исключались изделия образцово поставленных винокурни, пивоварни, браговарни и квасоварни. Ежедневно подавались к столу хлебный квас и брага; в скоромные дни добавлялось пиво, а в воскресенье, «господни праздники» и «поминальные дни» каждый член братии имел право на объемистую «красовулю» горяча вина (красовуля — расписная деревянная чашка, употребляемая в монастырях за трапезой).

Чрезмерное употребление вина печерской монашеской братией (как и других русских монастырей) наконец обратило на себя внимание высшей церковной власти. Последовало общее распоряжение: «Указал царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Русии… Во всех монастырях хмельное питье, вино и мед и пиво отставить, чтобы от того монастыри в оскудении не были; а велено во всех монастырях про братию и в расход держать квас ячной и ржаной».

Пьянство было не единственным пороком монашеской братии.

Назначенный в новообразованную в 1672 году Нижегородскую епархию митрополит Филарет послал каждому настоятелю мужского городского и уездного монастыря грамоту: «…ведомо нам, преосвященному митрополиту нижегородскому Филарету, учинилось, что нашей епархии в монастыри приезжают богомольцы на праздники и кроме праздников молиться мужеский пол и женский, и будучи в монастыре на праздник жены и девы ночуют в кельях и обедают в кельях у властей и рядовой братии; и сие зело непристойно иноческому сану и неблагочинно, наипаче же грешно, ибо от того диаволи сети простираются ко блудному похотению и зело зазорно иноческому чину… И как к тебе ся наша, преосвященного митрополита Филарета, грамота придет, и ты б учинил в своей обители наказ крепкой, дабы женский пол отнюдь в кельях не находился и не пущать бы ниже самых своих сущих сродников, никаких женска полу ни жен, ни девиц, не токмо ночевать, но ни на мал час».

Высокие стены Печерского монастыря скрывали многое. Однако кое-что приобретало широкую огласку.

Героями монастырской полукриминальной хроники иногда оказывались высшие начальники обители.

Архимандрит Симеон (в мире Милюков) настоятельствовал в Печерском монастыре два года (1672–1674). Такого мздоимца и стяжателя не помнили даже убеленные сединами старцы, с юных лет жившие в монастыре. Уже после первого года хозяйничания Симеона, не знавшего разницы между своим и чужим, обманутые и обобранные им люди завалили жалобами Московский Патриарший приказ. Содержание всех жалоб было однородным: «…он, Симеон, велел казначею Симону купить горностаев, и он купил два сорока и шестнадцать горностаев на монастырские казенные деньги, дано за те горностаи 8 рублев двадцать один алтын, две деньги, взял Симеон горностаев к себе в келью, а денег за них не отдал», «По его, Симеона, приказу келейник Панкрашка дал рубль за две юфти сафьянов, а три рубля за них Симеон не отдал, а те сафьяны у него в келье…», «Из села Плесца привез крестьянин монастырский Тараська Дмитриев десять рублей дровяных монастырских казенных денег, и те деньги он настоятель взял себе же в келью. Приходил Тараська к нему в келью трижды за отпискою, и он ему отписки не дал, а бил его плетьми, чтобы отписки не просил в тех деньгах», «У строителя пустыньки села Кидекши 25 рублей взял, отписки не дал» и прочее и прочее.

Наконец патриаршая власть отозвала ненавидимого всеми архимандрита-стяжателя в Москву, но не наказала его, а напротив, сделала настоятелем виднейшего в Москве Спасо-Андрониева монастыря…

В то время как обитатели города были всецело погружены в свои городские дела и интересы, в уездах текла другая жизнь с присущими сельскому люду заботами, радостями и печалями.

Крестьянское население делилось на «государевых», лично свободных, «поместных», состоявших во временном владении служилых людей, и «вотчинных», закрепленных за отдельными собственниками. Наиболее многочисленной была третья категория.

В середине XVII столетия в Нижегородском крае числилось до двадцати крупных вотчин. На Оке села Богородское, Павлов Перевоз, Ворсма с окружающими их деревнями принадлежали князьям Черкасским; Избылец, Мещерская слобода и Чмутово близ Горбатова — князю Одоевскому. В Княгининском округе Воротынец, Кишкино с окрестными селениями были вотчиной стольника Головина. Арзамасская Выездная слобода являлась собственностью боярина Салтыкова.

Крупнейший нижегородский вотчинник боярин Борис Иванович Морозов владел землями в Арзамасском и Курмышском округах, его вотчинами были богатейшие многолюдные села Мурашкино, Лысково, Сергачи с тремястами прилегавшими к ним деревнями. «По благоволению царскому был силен боярин Морозов словом и делом», — говорит современник. Свои нижегородские вотчины получил боярин как награду за службу свою в качестве дядьки-пестуна малолетнего царевича Алексея после вступления последнего на трон в 1645 году.

Десять тысяч русских крестьян оказались в полном распоряжении корыстолюбивого до алчности и вместе с тем сурового и беспощадного к людям старика. В руках этого хозяина-деспота все его нижегородские владения сделались источником обильного «кормления», т. е. извлечения всеми путями и способами доходов от работы крепостного населения.

Начиная хозяйственное использование своих населенных земель, Морозов, проживавший неотлучно при царе, выбрал надежных приказчиков из своих московских холопов и послал их в Новгород Нижний. В «памятках», данных каждому будущему управителю, подробно перечислялись его права и обязанности перед хозяином. Заканчивались памятки категорическим требованием: «Во всем тебе, Поздей Внуков (или Корнил Шанский, Любим Асанов, Клементий Венюков, Кузьма Нагаев и т. д.), радеть и прибыли искать. Кто мне больше прибыли учинит, того я больше и пожалую».

Прибывшие на места приказчики объявили неприятную для крестьян новость: уничтожался прежний сбор с «выти» (окладная мера) и вводился оброк очень крупный — 14 рублей с семьи.

Кроме оброка, боярин потребовал с нижегородских крестьян присылать ему дважды в год — в ноябре и к Петрову дню обозы со всякой живностью. Письмо, полученное лысковским приказчиком Поздеем Внуковым в октябре 1650 года, содержало требование: «Со всех крестьян с дву вытей (т. е. с каждых 14–15 десятин) взять по гусю да по ососу (молочный поросенок) по доброму. А гуси бы иметь перед обозом свежие и не лежалые, с потрохами; а велеть бы гуси и потрохи везть бережно, чтоб дорогою не изветрили, да и перья, и пух, и крылья все прислать имянно; да взять бы со всех крестьян по курице с дыму, а имать куры добрые и старые, жирные, а молодых петухов и кур не имать; и велеть пластать и, натирая солью, пересушить. Да взять бы со всех крестьян с дыму по три яйца свежих, а не гнилых, и беречь их накрепко, чтоб не перегнили и не переморозя привезть ко мне. Взять с дыму по полугривенке (1/2 фунта) масла коровья и масло имать доброе, свежее и велеть в кади наливать, или набивать, как лучше, с солью, а соли б класть в меру, чтоб не добре было солоно, и масло б было чисто, не порошно (сорно) и подонья б не было…».

Перед июньским обозом приказчику прислан был приказ другого содержания: «…промышлять тебе в реке, в затонах, в заводьях и в береговых озерах рыбою, осетрами, стерлядями, лещами, линями, судаками большими, ездить за рыбою денно и ночно, а что будет в улове, то все в сады сажать;…а стерляди были бы больше аршина, и в аршин и без двух вершков, а меньше трех четвертей аршина не присылать; а лещи б тоже в аршин и без двух вершков, а линей в 3/4 аршина». К этому Морозов добавлял к сведению Поздея Внукова: «…а будет ты не станешь мне радеть и рыбою хорошо промышлять, и тебе от меня быть в большом наказании».

Крупных требований к своим «подданным» от боярина Бориса Ивановича было в году два, а мелких без числа…

Приказчику мурашкинскому Леонтию Грозе шел наказ: «Велеть бы тебе, Левонтий, изготовить нащипать своробориного цвету (шиповник) и велеть высушить и высуша прислать к Москве; изготовить цвету с осьмину» (два пуда сушеных лепестков!).

28 июня 1660 года отправилось морозовское письмо в Арзамас: «…От Бориса Ивановича Морозова в арзамасскую мою вотчину в село Знаменское человеку моему Григорию Рудневу. Как к тебе ся моя грамота придет и тебе б тотчас велеть во Пьяне реке на мой обиход раков ловить и из тех раков вынимать раковые жерновки; а чтоб изготовить раковых жерновок гораздо с лишком. И о том бы тебе порадеть, и что больше б жерновок наготовить, и ты б те жерновки прислал ко мне к Москве. И Смирному Гольцову в село Новое Покровское о тех раковых жерновках писано же, велено изготовить и ловить раки в реке Ваду…».

В годы 1655–1660 частенько давались Морозовым мурашкинским и лысковским приказчикам задания присылать вещи и предметы, не нужные самому боярину, но которые он по хорошей цене продавал в Москве. Среди таких предметов были выделываемые местными мастерами-крестьянами лысковское полотно и сундуки, мурашкинские рукавицы, тулупы и шапки и керженецкая (делаемая в селах по течению Керженца) деревянная посуда… «Велеть бы тебе, Поздей, собрать со всех вотчин с токарей деревянных судов, блюд и ставцов и братин и ендов и ковшей и ложек против прежнего… Да со всех вотчин собрать сто блюд сковородчатых красных (расписных) и на оловянное дело (способ окраски), да двадцать середних, да двадцать поменьше, особых, в каком дереве делаются, только бы они были на корельчатое дело (с узорами)…».

Тянули морозовские «подданные» назначенное им тягло, платили большой оброк, посылали обозы, выполняли многочисленные повинности, но подчас не выдерживали и посылали умоляющие прошения боярину.

Лысковские крестьяне в 1653 году «били челом» своему владыке: «Умилосердись, государь Борис Иванович! От твоего государева оброку большого прибавочного и изделья мы, сироты твои, оскудели и одолжили великими долгами, ныне нам твоего оброку платить невозможно, многие из нас, сирот, скитаются по миру…».

Мурашкинцы от себя писали: «…и нам, сиротам, твоего оброку платить нечем… Вели боярскую пощаду учинить на своем боярском оброке, чтоб нам в конец не погибнуть…».

Редко, очень редко боярин в ответ на такие просьбы сбавлял оброк. Большей частью на челобитных помечал: «На ком можно ныне взять, на тех имать, а на ком взять нечего, им дать сроку до зимнего пути». И тогда Поздей Внуков, Леонтий Гроза и прочая приказчичья свора должны были собирать оброк сполна «безо всякого переводу неоплошно…».

Приказчиков своих Морозов держал в строгой руке и нередко в письмах распекал за малое усердие или недостаточно тонкое выполнение щекотливых поручений.

Горе было тому крестьянину, который вздумал бы не повиноваться приказчику или, что еще хуже, отзываться непочтительно о самом боярине. В лучшем случае его ждали колодки и «железа» в погребе вотчинной конторы. А если приказчик отпишет хозяину, то «провинившийся» получит типичное морозовское наказание. Гнев помещика-изверга был тогда безграничен.

«1650 года, сентября 17. Грамота от Бориса Ивановича в нижегородскую мою вотчину в село Мурашкино, человеку моему Поздею Внукову. В прошлом во 158 году августа в 16 день писал ты мне, что села Мурашкина бобыль Миронко Иванов говорил-де на кабаке против меня невежливое бранное слово; и ты те изветные слова велел записать и прислал ко мне в отписке своей за руками, — та скаска передо мною чтена. И тебе б тово вора Миронку бить кнутом без пощады, чтоб иным воровать и незбытных слов говорить было неповадно; и, бив ево, Миронку, кинуть в тюрьму, и, держав его в тюрьме небольшое время, как кожа подживет, и, выняв, велеть в друго рядь бить кнутом же без пощады…».

Лишь смерть Морозова принесла облегчение людям.

Московские власти ежегодно присылали местным воеводам окладные списки, указуя, сколько и что именно следует собрать с населения деньгами или натурой. Пополняя государеву казну, не приходилось сидеть сложа руки ни горожанам, «тянувшим тягло», ни сельским жителям, «положенным в соху» или разделенным на «выти».

«Поместные» крестьяне знали только своего владельца; казенные и дворцовые волости, жители нерусской национальности имели дело с государевыми сборщиками — «совестными людьми» и «целовальниками».

Много труда затрачивал уездный житель, чтобы не попасть в «доимку» и связанный с ней воеводский правеж.

Черносошцы занимались хлебопашеством на выжженных от леса участках. В лесных деревнях, среди которых наряду с русскими было немало мордовских и татарских, жителям приходилось искать другие способы прокормления и уплаты податей. Главными занятиями лесных жителей были пчеловодство и охота.

По рассказам иностранцев, Московия XVI и XVII столетий изобиловала медом.

Англичанин Дженкинсон,[26] бывший посланником при дворе Ивана IV, объехавший четыре раза страну, побывавший на Оке и Волге, уверяет, что в виденных им лесах пчелы пользуются каждым дуплом, чтобы отложить соты. Он сообщает легендарный рассказ, как некий крестьянин, опустившись в дупло огромного дерева, увяз в меду по самую шею. Бедняга оставался в таком положении два дня, питаясь только медом, пока наконец не избавил его от неминуемой смерти медведь, спустившийся задними лапами в то же дупло. Крестьянин ухватился за него руками и закричал во все горло так, что испуганный медведь выскочил из дупла и вынес крестьянина вместе с собою.

Я. Рейтенфельс (1672–1673)[27] свидетельствует: «В Нижегородской области, особенно у мордвы в лесах, мед обильно сочится из утроб сосен, а медведи, привлекаемые сладостью, лезут для добычи вкусной еды на дерево, невзирая на укусы пчел и страх перед человеком».

Обилие меда вызвало в Нижегородском крае широкое развитие местного бортничества.[28]

Государство отводило в лесах участки — «бортные ухожаи», которые передавало бортникам-пчеловодам в оброчное содержание. Съемщики обязаны были ежегодно платить по 1 пуду меда в срок на Семенов день (1 сентября), пчел разводить вновь и заботиться о новоделье, на перевод не пустошить пчел, в чужие бортные участки не ходить, лесу дельного (т. е. строевого) не ронять, сторонних людей в лес не пускать. Договор заключался письменный, при свидетелях; в случае гибели в лесу бортных деревьев с бортников взималась большая пеня.

Получив участок, бортник придумывал, для отличия его от всех других, особое клеймо — «знамя», попросту делал затесы на дереве.

Один из уцелевших в архивах договоров государства с нижегородским бортником имеет такое содержание: «Лета 7120 (1613) ноября в 30 день окольничий и воевода кн. Василий Андреевич Звенигородской да дьяк Василий Семенов дали на оброк в Куземинском ухожае в новодель (впервые) знамя «топор» заволжскому бортнику деревни Сошники Фомке Ондрееву для того: в нынешнем во 120 году бил челом он, Фомка, и сказал, чтоб ему дати в Куземинском ухожае меру: с верхней стороны межа Печерского монастыря вотчина, по Горелую гриву, а с нижней стороны межа на Ватомскую вотчину монастыря, по Синцову деревню да по Собчинский исток, а попереч — по Капустин Бор,[29] знамя «топор», а оброку с него взяти четверть пуда меду да пошлины… И будет так, как Фомка бил челом, льготы ему дано на три года, а впервые ему тот оброк заплатить на срок на рождество Христово в 121 году, да вперед ему тем знаменем владети и оброк платити на тот же срок на рождество Христово с товарищи вместе…».

Кроме сбора медом, с бортников причитались еще в пользу государя пошлины деньгами.

Значительная часть жителей лесных деревень занималась звероловством и охотой.

Побережье Оки славилось обилием белок, куниц и лис (свидетельство Герберштейна, побывавшего в России на исходе первой четверти XVI века). Меха этих зверей были любимы средними слоями населения. В лесах арзамасских и заволжских водились соболя, куницы и горностаи. Однако только куницы и горностаи являлись предметом свободного оборота: соболь подлежал обязательной сдаче государству. Казна продавала дорогой соболий мех иностранцам и русским богатеям (последним через Сибирский приказ). Соболя шли в продажу парами и сороками, рассортированные на добрые, средние и плохие («недособоль»). Сверх целых мехов продавали отдельно собольи лапки, брюшки, горлышки, хвосты. Готовый товар хранился в мешках из синей холстины. Чем теснее был мешок, тем считалось лучшим для сохранения меха.

Но как ни ценен был соболь, все-таки за восемь соболиных шкурок давали только три шкурки русского речного бобра. В XVI веке и в первых десятилетиях XVII бобр в изобилии водился в нижегородских речках с быстрым течением. Однако добыча одного охотника не превышала пяти-шести зверьков в год: бобра трудно было поймать.

Бобровые места — «гоны» сдавались охотникам-бобровникам в аренду. В таких случаях взимались оброк бобрами же или деньгами по оценке и пошлина в казну особо.

Бобры делились на настоящих (зрелые от 2-летнего возраста), ярцов (годовиков) и кошлоков (молодняк), а по цвету различались черные, черно-карие, карие, рыжие. Лучшими считались черные. Продавались десятками и юфтями (кожаная упаковка).

В «Приходной окладной книге Нижегородского уезда за 1620 год» при указании оброков с населения перечисляются многие места бобровой ловли не в очень отдаленном расстоянии от города: «Река Кудьма с среднего звена от Кривой заводи Ершовской вверх до речки Ройки и на падучих речках Шелокше и других… рыбная ловля и бобровые гоны».

«Речка Анкур (Ункор) и с падучими речками да речка Лакшица… бобровые гоны, оброку бобр карь, деньгами за бобра 16 алтын, четыре деньги, пошлин десять денег».

«Речка Дорогуча (близ Безводного)… бобровые гоны, оброку бобр карь».

«Река Керженец от устья вверх и до Макарьева Холую (совр. Верхний Красный Яришко) и на падучих речках и озерах… рыбная ловля и бобровые гоны… оброку два бобра черных, да бобр карь, да бобр ярец или деньгами 3 рубля 8 алтын и 2 деньги; пошлин 12 алтын с деньгою».

На особом положении считался обширный промысел на арзамасском озере Вад. «…Озеро Вад и река Вад и вниз по реке Ваду на 5 верст и в западных озерках… рыбные ловли, да бобровые гоны, да лебединые ловли… за бобровые гоны оброку бобр черн или деньгами рубль, за рыбные ловли оброку 15 алтын четыре деньги, за лебединые ловли оброку два рубля».

На болотистых притоках Волги выше и ниже Нижнего Новгорода существовал еще довольно распространенный промысел уездных людей, правда в первых десятилетиях XVII века уже клонившийся к упадку.

Берега Железницы, Черной (район Балахны), Везломы (против Нижнего), Ватомы, Нюжмы (ниже города), Сундовика, Рудни, Большой и Желтой Мазы (около Лыскова) богаты были железной (болотной) рудой. Добывание железа в этих местах существовало с незапамятных времен. Отжиг поднятой со дна речки или болота руды (бурый железняк органического происхождения) производился в печурках-домницах сыродутным способом. Полученная после обработки руды «крица» ковалась на «пруты». Прутовое железо шло на выделку в обычных кузницах простейших предметов обихода: гвоздей, топоров, копий, кос, кривуль (серпов) и прочего.

Тридцать девять кузничных заведений в Нижнем (по «Писцовой» 1621 г.) свидетельствуют о том, что обработка местного железа была распространена довольно широко.

Любопытные подробности о рудных месторождениях под Макарьевским монастырем и о процессе добывания железа можно найти в переписке вотчинника Б. И. Морозова со своими сельскими управителями.

В 1651 году лысковский приказчик доставил хозяину интересные сведения: «Добывают святого Макария Желтоводского иноки железо за Волгою по реке Мазе… руда железная от монастыря верст от семи и емлют ту руду в болоте; а руды много в болотах лежит в оборник (полосою) на верху местами, а не с одново (не сплошь) и выходит у них (монахов) из горна на сутки по семи криц и по восьми, а крица у них ставитца (обходится) по 4 деньги, а из крицы выходит по 4 прута железа… Прут такой купить по торговому по 8 денег; а железо де (покупатели) хвалят…».

Дело это показалось боярину прибыльным, и он не замедлил поручением приказчику: «…посылал ты села Старого Покровского (Наговицыно тож) крестьянина Ваську Кузнеца смотреть за рекою Волгою, на речке Мазе, как делают железо Макарьевского монастыря иноки, а мастера у них моей вотчины села Лыскова крестьяне Федька Бобер да зять его Степанька. А Ваське Кузнецу сказывал там мой крестьянин Федька Бобер, что еще есть Нижегородского Благовещенского монастыря вотчина село, слывет Разнежье и деревня при ней Разнежье же, тут же сказывают большую железную руду, а мастеров у них, у благовещенских монахов, нет, а руда-де лежит в стоячь человека, — емлют и кладут в анбар, а железо (из руды) делать у них некому, обыскали-де недавно. А ту Благовещенскую руду лучше Макарьевской хвалят, а мастеришки у них из Макарьевского монастыря крестьяне и делают железо худое. А при добром мастерстве здесь и промысел хороший будет. Велеть бы тебе то место для меня у Благовещенского архимандрита изоброчить, чтоб макарьевские крестьяне на то место не перешли… И тебе бы скорей взять у Благовещенского монастыря властей то место на оброк лет на 10 или болши и укрепиться с ними записьми… И завесть бы тебе рудное дело, взяв кузнецов добрых изо всех моих вотчин, и велеть на меня руду варить и железо ковать… А к тому делу дать бы тебе, сметя все по тамошнему делу человек десятков 5 или 6. А будет, чаю, у рудного дела прибыль большая, ино завесть к рудному делу и 100 человек».

Из дальнейшей переписки видно, что первая «домница» была вздута в декабре 1651 года. Через год была заведена и вторая. Железо морозовскими крестьянами добывалось в нижегородской его вотчине свыше десяти лет, вплоть до смерти боярина в 1661 году.

Пример монахов Благовещенского монастыря оказался заразительным. Крупный «железный» доход стал мерещиться и братии подмосковной, крупнейшей в те времена обители, Троице-Сергиевской лавры.

Лаврские владения в Низовском крае занимали большую часть треугольника, образуемого слиянием Оки и Волги. Ряд водоемов и речки (около двадцати), впадавшие в Оку, имели буро-желтую окраску воды, что указывало на присутствие железа. Это же подтверждали и самые названия речек (существующие до сих пор), — Ржавка, Гниличка, Черная речка и другие.

Монахи принялись добывать болотную руду, поселив монастырских «трудников» в нарочито для сего заведенной деревне Игумново. Однако железодобывание в этих местах не привилось. «Трудники» разбрелись в разные стороны, оставив по себе лишь память в сохранившемся на долгие времена названии селения Игумново.

Добычей и обработкой болотного железа исчерпывалась местная горная промышленность в первые десятилетия XVII века.

Глава VI

Купцы и промышленники. Рыбные караваны Григория Никитникова и Семена Задорина. Сурский овес и ячмень Степана Олисова. Камская соль братьев Строгановых. Волга — «большая дорога Руси». Макарьевское торжище. Челобитная. Нижний — «ворота» на пути в Азию. Проезд на Восток русских посольств. Проезд в Москву азиатских посольств. Иностранцы-путешественники в Поволжье.

Уже в первых годах XVII столетия широкий размах получили торговые операции нижегородцев. Кроме непосредственного товарообмена с соседними областями, Нижний Новгород приобрел известность и как складочный пункт для товаров, которыми обменивались Россия и страны Востока.

Крупнейшими предметами нижегородского торгового оборота являлись: рыба, соль, зерно, кожа, мед, воск и (со второй половины века) поташ и смольчуг. Оживленными были сношения нижегородцев с Казанью, Астраханью, Москвой, Вологдой, Архангельском, Соликамском (Соль Камская) и Сибирью.

Среди данных «Писцовой книги» 1621 года в перечне нижегородских посадских жителей попадаются «лучшие люди», которые торгуют «большими свалными товарами и на низ и вверх ходят судами и которые промышляют всякими товарами помногу…». Эти нижегородские предприниматели ворочали сотнями и даже тысячами рублей.

В 1621–1622 годах из 246 городских лавок насчитывалось около четверти (58) рыбных. Располагались они близ берега реки в соседстве с устьем речки Почайны. Прорези и садки с живой рыбой тянулись цепью по бечевнику на протяжении полуверсты. Сухая и соленая рыба хранилась в лавках и амбарах торговцев, а также на складах монастырей. Рыбный товар был с местных «исадов» (рыбных ловель), наиболее крупные из которых находились на Стрелице, у Козина, под Новой — по реке Волге, и на Оке — у сел Дуденева, Горбатова и деревни Низковой. Предметом крупных, оптовых оборотов была рыба привозная, «низовая», с астраханских ловель.

Крупнейшими нижегородскими рыботорговцами были гость Григорий Никитников, купец гостиной сотни Семен Задорин и посадский «лутчий» человек Антип Клементьев.

О размерах рыбного привоза из Астрахани в Нижний можно судить по сохранившемуся документу того времени: «…в 144 году (1636) вышло из Астрахани в Нижний Новгород у торговых людей в осеннем караване (т. е. только часть годового привоза) в семи стругах астраханской рыбы по 39 тысяч пудов… А в прошлом в 143 году вышло из Астрахани в Новгород Нижний у гостя Григория Никитникова и у торговых людей в осеннем и весеннем караванах астраханские учюжные рыбы в пятнадцати стругах всякой рыбы со 100 000 пудов…».

Упоминается неоднократно в документах и фамилия нижегородских рыбных купцов Задориных. До 171 года (1663) Семен Задорин и сын его Афанасий Задорин брали на откуп в нижнем течении Волги «Саратовские, Самарские, Чирлятовские и Курдюмские воды». А откупу им, Задориным — Семену да Афанасию, велено платить с тех вод «по сту рублев по семнадцати алтын, по 3 1/2 деньги да по пяти пудов по тринадцати гривенок (фунтов) с четвертью икры зернистой».

В больших размерах происходила в Нижнем оптовая торговля хлебом-зерном. Рожь, ячмень, овес поступали в Нижний Новгород из Курмыша, Алатыря, Арзамаса, где их закупали денежные посадские люди Яким Патокин, Иван Языков и Степан Олисов. Хлебный товар сплавляли Сурой из Курмыша и Алатыря на Волгу и Тешей из Арзамаса на Оку. Из Нижнего зерно продолжало путь на север в Верхнее Поволжье.

При тогдашнем гибельном бездорожье речной путь был единственным сносным способом доставки хлебного груза в разные места страны.

Солью торговали в Низовском крае несколько крупных промышленников. Рыбники Григорий Никитников и Семен Задорин разрабатывали астраханскую соль. В 1635 году такой соли доставлено в Нижний 400 000 пудов.

В еще большем количестве прибывала соль с Камы из Пермской области, где она добывалась богачами-солепромышленниками — «именитыми людьми» Строгановыми. Из «Писцовой книги» 1621 года видно, что в Новгороде Нижнем производили значительные обороты Максим, Никита, Петр и Андрей — сыновья знаменитых при Иване IV именитых торговых людей — Якова, Григория и Семена Строгановых.

Ими на вместительных «лодиях» (беспалубная барка) ежегодно привозилось соли до миллиона пудов.

Насколько велики были коммерческие операции Строгановых, видно из описи количества соли и денег, которые взяты со Строгановых в 1615 году по требованию правительства на жалование служилым людям: «…в Нижнем у прикащиков Никиты Строганова, Кайбыша Карамышева продано соли на 10 765 рублей, у Дорошки Исакиева соли на 824 рубля, у Юшки Ларионова соли на 653 рубля, у Максима Строганова — соли на 2221 рубль, у Андрея и Петра Строгановых соли на 5260 рублей…». Из этих денег было взято государством (заимообразно) 13 810 рублей (сумма примерно равная общему капиталу всех остальных нижегородцев).

Волжский водный путь в XVII столетии по праву считался крупной торговой артерией, связывавшей север и центр государства с его восточными окраинами. Сотни судов, поодиночке и караванами, бороздили Волгу в обоих направлениях с ранней весны до поздней осени.

Новгород Нижний занимал важное место во внутренней торговле страны. Другому же географическому пункту Нижегородского края выпало на долю сыграть выдающуюся роль при товарообменных сделках России с Кавказом, мусульманским Востоком (полностью) и с Европейским Западом (в некоторой мере).

Монастырь «Макария Желтоводского», стоявший на левом берегу Волги в 90 верстах от Нижнего, к середине XVII века насчитывал уже свыше двухсот лет существования. Основанный в 1434 году, он несколько раз разорялся татарами и лишь после покорения Казанского и Астраханского царств полностью возродился из руин.

Каменные стены «Макария на Желтых Водах» стояли как раз в том месте многоводной русской реки, где происходила встреча груженых судов, спускавшихся с севера (через Шексну) от Архангельска, с южными судами, поднимавшимися от Астрахани.

Вскрытие Волги в низовьях бывает в начале марта (по старому стилю). Вскрытие северных рек Двины, Сухоны, Шексны и верховий Волги происходит в конце апреля. Именно в район монастыря одновременно прибывали суда, спускавшиеся плавом по течению, и нижневолжские первые караваны, поднимавшиеся к верху мускульной тягой.

Встреча верховых и низовых групп судов происходила ежегодно около 25 июля — день памяти умершего когда-то основателя монастыря Макария.

Чтобы не тратить времени и денег на дальнейший путь, верховые и низовые люди стали обмениваться товарами здесь, на монастырском праздничном Торжке. И те, и другие повертывали вспять, нагруженные уже другими изделиями.

Так сам собою происходил каждогодно в конце июля съезд торговцев в Макарьевской подмонастырской слободе.

В 1641 году царь Михаил Федорович особым указом узаконил ежегодное (в течение месяца) «макарьевское торжище».

Предметом оборотов на Макарьевской ярмарке были главным образом товары дальнего привоза. Сибирь давала мягкую рухлядь (меха). Зарубежные восточные государства через своих и астраханских купцов присылали хлопчатую бумагу, сырой шелк, парчу, тафту, драгоценные камни, пестрые шелковые ткани, свалянные из татарской (верблюжьей) шерсти сукна и ковры. Из Архангельска привозили товары европейские купцы — англичане и голландцы. Через сухопутную границу попадали к «Макарию» купцы «свитцкие» (шведские), «чатцкие» (датские), «анбурцы» (гамбургцы) и «липецкие» (из Лейпцига).

Начиная со второй половины XVI столетия русская власть стала охотно пускать иностранных купцов в глубь страны для закупки пушнины, кожи, смолы, льна, пеньки, меда, воску. Но неизменно стремившийся захватить рынки западный капитал к концу века бесцеремонно начал ставить русских торговцев при всех сделках в самые невыгодные условия. У англичан и голландцев появилась тяга к торговле с Азией наряду с русскими купцами.

Различные льготы и преимущества, даваемые Иваном IV и его ближайшими преемниками иностранцам, в конце концов стали серьезно угрожать интересам внутренней торговли. Отчаявшись при царе Михаиле Романове добиться ограничения привилегий иностранных купцов, торговые люди тотчас при вступлении на трон его преемника (1646 г.) отправили в Москву обстоятельную челобитную.

Горячими словами описывали челобитчики козни, обманы и плутни, чинимые приезжими торговыми иноземцами: англичанами, голландцами, брабантцами (бельгийцами) и другими. Указывали на убытки, причиняемые казне. Сообщили, что англичане, подкупив думного дьяка Третьякова, добыли из Польского приказа грамоту, разрешавшую помимо Архангельска и Вологды торговать и в некоторых других русских городах. Пользуясь таким разрешением, англичане стали жить на российских просторах как у себя дома и торговать по своим английским повадкам. Отмечалось, что, если иноземный товар дешевеет, его держат и не продают до тех пор, пока он не поднимется в цене… Действуя «сообща», заезжие гости перестали продавать свои товары русским или менять у них на русские товары. И так оттерли русских купцов от многих промыслов. И такие убытки им чинят, что некоторые перестали ездить к Архангельску… Привозят они также под видом своих родственников других иноземцев (не англичан) и другие иноземные (не английские) товары под именем английских, чтобы на них не шло пошлины; притом стали привозить сукна, атласы и тафты сравнительно с прежними худого качества, так что в мочке их убывает уже не по два вершка, а по полуаршину и более… Купец-иноземец Петер Марселис, в компании с другим немцем, откупил ворванье сало у холмогорских и поморских промышленников, которые ходят в Студеное море бить зверя; мимо англичан и покупщиков эти промышленники не смеют никому продавать сала; а те платят за него полцены и даже четверть цены…

В заключение своего челобитья торговые люди просили, чтобы «аглицким, и анбурским, и бараборским (брабантским, т. е. бельгийским), и галанским, и датским немцам, гостям и торговым людям запрещено было приезжать к Москве и в поволжские города, а торговать им только «у корабельной пристани Архангельского города»».

Челобитчики указывали, что тогда иноземные товары в Московском государстве будут дешевы по-прежнему, «а мы, холопы твои и сироты, от тех промыслишков учнем быть сыты, и во всех городах будет тебе, государь, прибыль многая…».

На прошении этом в числе других подписались два нижегородца.

С июля 1649 года торговые привилегии западноевропейским купцам были отменены,[30] на Макарьевскую ярмарку они перестали ездить. Зато нижегородцы гостиной сотни стали с большей для себя выгодой ездить в северные русские города Вологду, Устюг Великий и Холмогоры — Архангельск.

Волжский водный путь, эта «большая дорога» на Восток, выполнял не только торговые функции.

По Волге сплывали к Хвалынскому (Каспийскому) морю русские дипломатические посольства, направлявшиеся в соседние дружественные страны. Поднимались в обратном направлении представители азиатских государств. Видела Волга также немало любознательных путешественников, поодиночке и группами знакомившихся с русской страной или пробиравшихся удобным «судовым ходом» в незнакомые восточные земли.

Но следовать на Восток или пробираться с Востока на Москву означало посетить на пути Нижний Новгород. Здесь торговые люди обязаны были предъявить свои товары государственной таможне. Люди с официальными поручениями вынуждены были делать остановку, запастись провиантом, получить государеву охрану (пристава и детей боярских), а то и сменить суда на более приспособленные для дальнейшего плавания.

Короче сказать, при каждом проезде «чужих людей» нижегородцы два-три дня, а то и целую неделю принимали у себя в городе «гостей», обогащаясь разнообразными впечатлениями.

При простоте тогдашних нравов не существовало строго хранимых государственных, военных или дипломатических тайн. Персонал посольств не делал секрета — от кого, куда и зачем он едет. Горожане свободно посещали речные суда, расспрашивали обо всем проезжающих, особенно людей, прибывавших из-за Каспийского или Синего (Аральского) морей. На пристани, где досматривали иностранные товары, не было недостатка в толмачах (переводчиках).

Расходы по содержанию проезжающих посольств или отдельных официальных лиц на время остановок в городах возлагались на местные воеводства и попадали поэтому в «сметные списки государевых доходов и расходов» по данному городу. Например, по такому нижегородскому «списку на 129 год» можно видеть, кто из официальных чужестранцев проезжал через Нижний Новгород в 1620 году и чем снабжал их местный воевода.

«…По казанским отпискам (требованиям) выдано послам, которые отпущены из Сибири к государю и вел. кн. Михаилу Федоровичу к Москве, Лабинского государства, да Алтына царя, да Киргизские земли (послам) с людьми двенадцати человекам, да приставу, да провожатым семи человекам… всего кормов, да вина, да пива, да меду на 48 рублей шесть алтын».

«…Да послам Каракулы Тайши трем человекам (калмыки), да приставу, да провожатым даны 15 шуб бараньих, да рубахи, да сапоги, из Нижнего в дорогу до Москвы».

Еще даны были в Нижнем в тот год кормы:

«Бухарскому послу Едему, ехавшему с важным поручением от царя Имам-Кулы»;

«Кизылбашского (персидского) Шаха-Аббаса купчине (комиссионеру) Миркету-Сеиту…»;

«Кабардинскому Яным-мурзе Канукину…»;

«Кумыцкого Алдар-Мурзы Суркая Шелкавы послу Мамеделею с пятью его людьми и двумя подарочными русскому царю аргамаками»…

И так каждый год проезжали в Москву через Нижний Новгород и обратно в свои владения многие среднеазиатские и сибирские властители или их послы.

Особенно торжественно был встречен в Москве бухарский посол Едем, поздравлявший избранного боярами и дворянством царя Михаила Романова с восшествием на трон.

Через полгода, в ответ на это посольство, в Бухару к царю Имам-Куле был отправлен посланник Иван Хохлов. Русский царь благодарил бухарского, выражал свою приязнь и предлагал дружбу. Посольство Хохлова везло с собой в подарок «четыре добрых кречета со всем их нарядом и рукавицею» (для ловчего) и другие «поминки».

Множество злоключений претерпел в среднеазиатских ханствах Иван Хохлов, ранее чем возвратился на родину в 1622 году. Проезжал он через Нижний Новгород, и от него любознательные нижегородцы узнали много интересных новостей из политической и общественной жизни восточных соседей России.

В 1634 году через Нижний Новгород (в Ярославль) проезжал купец из Бухары Хозя-Такулай с товарищами от того же бухарского хана Имам-Кулы. Товар состоял из шелка, бязи, пестряди, кушаков, кафтанов, которые в Нижегородской таможне были описаны и оценены в 4892 рубля. С этой суммы полагалась пошлина 171 рубль 6 алтын с деньгою. Однако, желая поощрить на первых порах бухарский привоз, правительство Михаила Романова предписало нижегородскому воеводе пошлину не взимать.

Торговлю с Востоком поощряло и правительство царя Алексея. В годы его правления (1645–1676) значение России в международных делах значительно возросло.

В 1646 году из Москвы было одно за другим отправлено водным путем через Нижний (Москва-река — Ока — Волга) три посольства: первое — в Персию с послом кн. Козловским, второе — к бухарохивинскому хану (тогда одно лицо) с торговым человеком Анисимом Грибовым, третье — к индийскому шаху с гонцами Никитой Сыроежиным и Васильем Тушкановым. Все они имели целью известить ближайшие к русским границам азиатские государства о новом московском царе и сохранить дружелюбные отношения.

Особо широкий наказ получили отправлявшиеся в Индию Сыроежин и Тушканов. Им дана была «любительская грамота», в которой сообщалось, что лишь по случайным причинам не было до сих пор у России с Индией «ссылки», любви и обмена послами.

«А ныне мы, великий государь, слыша, что брат наш, великий государь, высокостольнейшего места и превысочайшие и прехвальные степени великосодержатель, Персидские и Ширванские земли начальник, Шах-Аббасово величество, с вами, великим государем с Шах-Джагановым величеством, в приятной дружбе, любви и ссылке состоит, — этому премного радуемся… И хотим мы, Великий государь и князь Алексей Михайлович всея Русии, с вами, великим государем, от нынешнего времени быти в братской, приятной и крепкой дружбе…»

Любопытные наставления даны были гонцам относительно того, какие они должны давать ответы индийскому шаху на возможные его вопросы.

Так, на вопрос шаха Джагана о возрасте русского царя приказано отвечать, что ему «семнадцать лет, только бог его, великого государя нашего, его царское величество, одаровал и украсил образом и дородством, и храбростью, и разумом, и счастьем, и ко всем людям милостью и благонравием, и всеми благими делами наипаче всех людей».

А если спросят послов об отношении России к пограничным государям, то отвечать, что турский салтан Ибрагим, и датский, и французский, и английский короли, и голландские штаты были в дружбе и любви с отцом государевым, царем Михаилом Федоровичем, и он, царь Алексей Михайлович, с ними в приятной дружбе же.

Увы, русское посольство до Индии не доехало по причине возникших в то время военных действий между шахами индийским и персидским за Хорасанскую область. Из Персии, где русские гонцы были встречены весьма гостеприимно, пришлось вернуться обратно в Москву.

Несмотря на то что попытка установить непосредственные сношения с Индией потерпела крах, царь Алексей предписал всем русским пограничным властям, особенно астраханским воеводам, оказывать индийским купцам, периодически приезжавшим в Астрахань, всяческое поощрение, ласку и бережение, чтобы к государской милости приучить их, а не отогнать.

Благодаря такому покровительству индийские купцы начали посещать Москву и поволжские города.

В январе 1650 года через Нижний Новгород проехали в Ярославль пять индийских купцов с большой партией товара. Из Астрахани отплыли они поздно осенью, почему водою добрались только до Саратова. После ледостава отправились «горою» по сухопутному тракту через Арзамас в Нижний Новгород. Здесь продали часть товара для оплаты таможенной пошлины. Нижегородцы покупали индийский кумач, индийские фаты бумажные, сафьянную юфть, шелковые платки. Остаток товаров индийцы распродали в Ярославле.

По Волге наладились оживленные сношения и с кавказскими странами.

Кавказ в начале XVII столетия состоял из отдельных царств и княжеств, часть которых находилась под владычеством Персии и Турции. Грузия, Карталиния, Кахетия, Мингрелия, Кабарда не раз обращались за помощью и покровительством к своей северной соседке России. Русские шли навстречу таким просьбам.

Русские посольства на Кавказ, посылаемые в разные годы XVII века, обычно следовали через Нижний Новгород, о чем мы знаем из сохранившихся воеводских донесений Москве.

Немало и ответных кавказских посольств появлялось в Нижнем, неизменно встречая радушное гостеприимство. Рассказами участников посольств пополняли нижегородцы свои скудные познания о жизни и быте народностей Кавказа.

Отчет царю («статейный список») посла Федота Елчина (нижегородца по происхождению), ездившего в Дадианскую землю (Мингрелию) в 1639–1640 годах, ценен особенно тем, что в нем вместе с официальным текстом нашли места впечатления русского путешественника от примыкающих к Черному морю прибрежных кавказских земель.

Елчина поразила бедность населения: «…мужской пол и женский ходят наги» (т. е. сквозь лохмотья просвечивает тело). «Хлебопашество неудобное: капаницами (мотыгами) пашут по горам и холмам, очищая небольшие участки от леса и камней». Описывает посол своеобразный местный способ убоя скота: «…а животину бьют всякую, повеся за ногу за заднюю на дерево, и вынет саблю и отрубит голову, а харавину (шкуру) снимет, да и кишки выкинет…». Обеденные столы (к которым привыкли русские) отсутствуют, их заменяют «долгие» доски, которые кладут прямо на землю. Вокруг этих досок дадианские жители садятся на землю, поджав ноги. Рассказывает наблюдательный Федот, что в Дадианской земле «виноградного питья добре довольно», что в Дадианскую землю из Олегукиной Кабарды (государство в северных предгорьях) путь тесен, горы непроходимые, а конной дороги отнюдь нет, а пеши ходят «с горем».

Летом 1660 года из Москвы водным путем отправлено было на Кавказ в Имеретию и Грузию большое посольство, вызвавшее ряд указов воеводам поволжских городов.

Один из таких указов выражает заботу о подарках, отправленных с послами имеретинскому и грузинскому царям: «…а при них послано к Грузинскому Теймуразу царю и к Меретинскому к Александру царю нашего жалования птицы пятнадцать кречетов со всем кречетьим нарядом, и на корм им дано с Москвы до Коломны на четыре дня, а от Коломны птицам корм имать от города до города. И как посланники наши в который город приедут и им, посланникам, от воевод давать в готовые суды кормщиков, и гребцов по подорожным, и провожатых, а птицам корм давать по голубю на птицу или на две птицы по курице на день, а в иные дни велети давати птицам корм, вместо голубей и куров, мясо баранье, переменяясь через день и через два, поговоря о том с посланники наши, а чтоб птицам в кормех нужи не было… да ино ж велеть давать и снег, где можно добыть, чтоб птицам в жаркие дни истомы не было».

Кроме официальных посольств, своих и зарубежных, немало видело Нижегородское Поволжье в XVII столетии и гостей из чужих стран, называвших себя путешественниками, оставивших свои впечатления о русских обычаях, русском быте.

Иностранцев влекла на Волгу надежда открыть короткий путь в Азию и слухи о богатстве побережий Каспийского моря.

«Путешественники» считали своею обязанностью вести путевые «журналы» и «дневники». По возвращении на родину каждый спешил обнародовать новейшие и достовернейшие сведения о русских, сопровождая свои сообщения пространными комментариями. Разошедшиеся в тысячах экземплярах по Европе «свидетельства очевидцев о России» давали иногда правильное, а чаще извращенное понятие.

Значительное место в иностранных записках уделяется описанию русской природы, но и здесь многие «свидетельства» достаточно анекдотичны.

Высказывания англичанина Дженкинсона о Нижнем Новгороде, с одной стороны, лестны, с другой — курьезны: «…хороший город, все дешево, люди приветливы, да и змеи не кусаются!..». Последнее наблюдение объяснялось обилием в местных водоемах ужей.

Сэмюэл Коллинз[31] уделяет большое внимание вопросам ихтиологии, но его «сведения» способны вызвать улыбку: «…белугою называется большая рыба, похожая на осетра, но гораздо слаще вкусом и больше; ее мясо белее телятины и вкуснее мозгу. Белуга лежит на дне реки и глотает множество камней, невероятно тяжелых, чтобы противиться быстрому течению Волги. Когда течение ослабевает, рыба выбрасывает из желудка все или часть камней, и это позволяет ей подниматься на поверхность…».

Тот же Коллинз, кстати сказать проживший в России ряд лет (1659–1666), сделал и второй «вклад» в копилку русского острословия. В «Письме к другу» он пишет о южной Сибири: «…там целый день едешь полем (т. е. безлесным пространством), обросшим вишневыми деревьицами, которые не выше трех четвертей ярда (примерно полметра). Красные вишни, растущие на этих деревьицах, очень вкусны, но и очень кислы…». Без всякого сомнения здесь речь идет о клюкве! Не отсюда ли появилась на свет бытующая у нас в обиходе насмешливая фраза «развесистая клюква»?

Из иностранных путешественников долее всех пробыл в Нижнем Новгороде саксонский историк и географ Эльшлегер.

Адам Олеарий (литературное имя Эльшлегера) находился в составе голштинского посольства Бругемана и Краузе, получивших разрешение от Михаила Федоровича проехать через русскую территорию в Персию.

Будучи секретарем полугеографической, полуполитической экспедиции, Олеарий систематически вел путевой журнал и зарисовывал карандашом людей, пейзажи и жилые дома. У себя на родине в 1647 году издал объемистое «Описание путешествия в Московию». Несколько страниц книги уделил своему пребыванию в «городке на устье Оки».

Несмотря на холодок, сквозящий во всех высказываниях ученого немца по адресу «московитов», все же он не мог не отметить за время своего проживания в Нижнем (с 11 по 30 июля 1636 года) и кое-что лестное для местных жителей.

Олеарий сообщает, что нижегородцы вежливо и радушно, его встретили, воевода (В. П. Шереметев) вел «разумные» (!) разговоры. Балахнинские плотники прекрасно выстроили для посольства морской корабль — судно, никогда не виданное на Волге. Поразило Олеария местное лакомство — медовые пряники, искусно выпекаемые жителями села Городца на Волге.

Не мог не отдать он должного смекалке русских людей. Посольство сопровождал из Москвы молодой «пристав» — Алексей Саввич Романчуков. С помощью обладавшего познаниями в геодезии Адама Олеария Романчуков смастерил астролябию и самостоятельно производил в пути всякие земельные и водяные промеры. В Нижнем Алексей Романчуков с обрыва Егорьевской горы вычислил с помощью астролябии ширину Волги против села Бора. Результат был проверен практически спустя два года, при возвращении экспедиции через Нижний зимой, и оказался совершенно правильным. Тот же Романчуков, сопровождая посольство, выучился немецкому языку, которым свободно пользовался в нужных случаях.

В 1669 году находился в Нижнем Новгороде некоторое время голландец Ян Стрюйс — корабельный мастер на русском военном судне «Орел», построенном в Приокском селе Дединове и отправленном с несколькими наемными иноземцами на Каспийское море.

Стрюйс пишет в дневнике: «8 июня 1669 года приплыл в Нижний Новгород… Здесь можно дешево поесть и все легко достать, как-то: мясо, сало, рыбу, сыр и проч. За грош (две копейки) можно купить локоть полотна на морскую рубаху и за те же деньги столько рыбы, сколько не в состоянии съесть четыре человека. В Нижнем большие канатные дворы, где изготовляют тяжелые канаты и другие веревки. Начальник корабля Давид Бутлер заказал здесь снасти, блоки и якорь, получить их остались лейтенант Шак и старший боцман, которые должны будут догнать нас, когда все будет изготовлено… 13-го июня отплываем на парусах вниз по Волге».

Уехал корабельный мастер Ян Стрюйс на Каспий и пропадал там без вести о себе почти три года. Немало приключений пережил голландец за этот срок.

Корабль «Орел» сожгла казацкая вольница, сам Ян попал в плен. Некоторое время он жил в лагере предводителя народного восстания Степана Тимофеевича Разина. Многое пришлось увидеть пленнику: все виденное запомнилось ему накрепко. Бежав наконец, Ян Стрюйс вернулся на родину и в 1674 году выпустил в свет печатное описание своих мытарств.

Один из эпизодов в период его пребывания «в гостях» у атамана заслуживает внимания, так как рассказан им якобы под свежим впечатлением.

«…Атаман веселился, пил, бражничал… со своими старшинами. При нем находилась персидская княжна, которую он похитил вместе с ее братом. Упоенный успехами, победитель послал юношу в качестве «подарка» астраханскому воеводе Прозоровскому, а княжну принудил стать своей любовницей. Придя в неистовство и запьянев, он, обратившись к Волге, сказал: «Ты прекрасна, река, от тебя получил я так много золота, серебра и драгоценностей, ты отец и мать моей чести, славы… я до сих пор не принес ничего в жертву тебе… Не хочу быть более неблагодарным!» Вслед за тем схватил он несчастную княжну одной рукой за шею, другой за ноги и бросил в реку…»

Можно предположить, что распространенная песня «Из-за острова на стрежень» имеет в своей основе действительный факт.

Как правило, проезд иностранцев через Нижний Новгород совершался весной или летом, в период высокой воды.

Исключения бывали весьма редко.

Тот же Адам Олеарий на своем обратном пути из Персии в 1639 году прибыл в Нижний на исходе декабря. Знатный путешественник справлял вместе с нижегородцами религиозный праздник Рождество. В дневнике голштинца сохранились любопытные записи вроде следующих: мороз был такой, что горсть воды, брошенная в воздух, замерзала раньше, чем падала на землю, а некоторых людей приходилось вынимать из саней в виде замороженных статуй и затем оттаивать в теплой горнице.

Русская зима оказалась слишком суровой для заезжих гостей…

Глава VII

Предгрозье в Поволжье. «Грамотка» нижегородца Прохора Колбецкого. «Воровство» на больших дорогах. Атаман Барма. Женщина-предводитель Степанида Ветлужская. Азиатская «гостья». Столичные события 1648 года. Нижегородцы — участники «медного бунта» в Москве (1662 г.). Восстание крестьян под предводительством Степана Разина. Алена вор-старица.

К середине XVII века в стране росло общее, плохо скрываемое недовольство. Все труднее жилось отягощенным поборами и налогами посадским людям. Все резче выявлялось различие интересов разных слоев населения.

Людям посада, трудовому люду противостояли служилое сословие и церковь.

Духовенство, получив некогда от царей тарханные и жалованные грамоты, рьяно заботилось о приращении «во славу божию» Церковных богатств. Монахи усердно переманивали горожан в свои свободные от обложения слободы. Уменьшение тяглого населения в посадах вело к усилению податного бремени оставшихся плательщиков, возбуждая у них вражду к церковникам.

Крестьяне поместий, отданные в полное распоряжение дворян и детей боярских, бегут в города, стараясь поселиться на городских «белых», не вошедших в тягло, участках.

В свою очередь городовые, свободные от тягла «беломестцы» (ямщики, стрельцы, дворники) норовят заниматься беспошлинно торговлей и промыслами, разрешаемыми государством исключительно посадскому населению.

Служилые дворяне, нуждаясь в лишней земле, непрерывно воюют с черносошцами-крестьянами, оттягивая у них всякими способами пахотные земли и угодья.

Владельцы поместий, смежных с городскими землями, действуют в своих домогательствах нагло и бесцеремонно. Годами длилась тяжба Кунавинской слободы с пригородными помещиками: владельцем сельца Молитовки — Мисюрем Соловцевым и деревни Гордеевки — Афанасием Жедринским. Духов монастырь не жалел усилий, чтобы оттягать у того же Кунавина поселок Гривку. Печерский монастырь во что бы то ни стало желал присоединить к своим владениям самостоятельную Толоконцевскую пустынь — монастырек. Государевы ямщики пять лет спорили с городом, претендуя на выгонную землю близ деревни Караваихи.

Из центра страны в Низовскую землю в начале столетия бежало немалое число деятельных и предприимчивых людей, осевших крепко у стыка Оки с Волгой. Из Нижнего за то же время ушло в самарские и саратовские степи много разорившихся посадских горожан. На новых местах они занялись распашкой целины. Правительство, приводя в порядок расстроенное государственное хозяйство, постановило беглецов из посадов вернуть на старые места.

Противоречия между сословиями продолжали расти.

Взаимными врагами оказались: крупный и льготный вотчинник, средние и мелкие служилые дворяне и дети боярские и закрепленный при поместье крестьянин, посадские тяглые люди и вольные, не знавшие определенной оседлости «крепостные утеклецы». Кроме того, обострились противоречия внутри каждого сословия между людьми различного материального достатка.

Кое-где в глубине страны слышались заглушаемые на первых порах таинственные пересуды и ропот. Собирались по городским закоулкам кучки посадских бедняков и холопов, высказывая шепотком потаенное общее желание «убавить боярской спеси и толщи». Ширился, рос по стране стихийный протест против феодально-крепостнического гнета и эксплуатации. Все сильнее, заметнее становился он и в Поволжье.

30-е годы столетия ознаменовались в Нижегородском крае, как и везде в стране, крупными, необъяснимого происхождения, пожарами. Ходили слухи, что огненное бедствие — дело бродячей шайки поджигателей. Центральная власть разослала городовым воеводам и крупным монастырям предупредительные грамоты, в которых описывались приметы «зажигальщиков». Такую грамоту получил архимандрит Рафаил — настоятель Печерского монастыря.

«В прошлом в 138 году июня в 19 день послана тебе с братией заказная память и под памятью имена воров-зажигальщиков с приметами, которые зажигали в Москве и пошли по городам. И буде которые приезжие люди и прохожие учнут приходити в Печерский монастырь и буде они в те приметы посойдутся, таких людей велеть задерживать и в железа ковать…

А в нынешнем во 139 году, сентября в 4 день писали из Арзамаса воевода кн. Венедикт Оболенский да подьячий Макарий Чукарин, что пойман у них в Арзамасе вор-зажигальщик Митька Данилов сын торопченин и в распросе-де тот Митька сказал: «…пришел он в Арзамас из Нижнего и в воровстве и в зажигании на себя и на товарищей своих зажигальщиков говорил, которые зажигальщики зажигали на Москве и которые с Москвы посланы по городам зажигать, а послали-де их с Москвы черкас Пежегор и боярский сын Юрий Редриков. Да в распросе же зажигальщик Митька сказал, что Арзамас город они зажгли, а из Арзамасу идти им было зажигать в Нижний Новгород… А имена ворам-зажигальщикам написаны в арзамасской отписке: Салтыкова (крепостные) люди Мишка Микифоров — лицом румян, волосы и борода изчермна русы, голова посечена, на грудях мети. Гришка Васильев — ростом высок, собою тонок, бороду бреет, правая нога пробита из пищали. Андрея Голубовского люди: Ивашка Васильев, Васка Чюрван. Ефима Бутурлина люди: Федька Юдин, Степанко Иванов, подслеп, Мишка Степанов, Ондрюшка Белолик… И таких людей приводить в Нижегородскую Съезжую избу к воеводе Ивану Никифоровичу Трахониотову да к дьяку Богдану Поздееву…»».

Несмотря на наказ государя, «зажигальщиков» поймать не удалось.

Правящим московским кругам было от чего приходить в уныние. Сургутский казак Алешка Леонтьев, побывав в столице накануне похода под Смоленск (1632), так передавал царившее там настроение: «Был-де он, Олешка, на Москве и с Москвы приехал вскоре. А делается-де на Москве нестройно… разделилась-де Москва на трое: бояре — себе, а служилые дворяне — себе, а мирские всяких чинов люди — себе ж. А государь-де для того в кручине».

К 1641 году относится связанное с Нижегородским краем «происшествие», сильно встревожившее московских бояр и царя.

17 декабря думный дьяк Гавренев на заседании боярской думы передал царю Михаилу посыльную грамотку нижегородского сына боярского Прохора Колбецкого, адресованную из Москвы в село Малые Резанки Нижегородского уезда отцу, помещику Григорию Колбецкому. Грамотку перехватил в пути боярин Прозоровский, наблюдавший за поведением служилых дворян в столице.

В письме, довольно длинном, после строк о семейных делах шли столичные вести:

«…Сообщаю, что сейчас я в Москве со многими другими служилыми дворянами, на Рогожах стою… Здесь у нас смятенье великое между городами и Москвою… В народе говорят, что боярам быть от Земли (от ратных людей) побитыми… Из городов на бояр выбрали пятериков бить государю челом… Азов осажден от турских людей накрепко, и всего только пять казаков оттуда убежали и сейчас находятся в Москве… Служить в Москве трудно, и служба наша безконечная».

Сообщения в провинцию таких столичных «новостей» правительство сочло за «воровство» и подвергло отца и сына Колбецких пристрастному допросу.

Напрасно виновник этой следственной кутерьмы Колбецкий-сын утверждал, что «писал он грамотку так спроста мирскою молвою, а не с каким-либо умыслом или по подговору лихих людей…». Прохорку строго наказали, «чтобы другим неповадно было», а правительство стало спешно принимать меры оборонительного характера против возможных народных волнений.

«Береженого бог бережет», — сказал перепуганный нижегородский воевода Данила Иванович Ладыгин, получив в 1646 году приказ спешно привести в боевую готовность стены кремля.

Однако поручение оказалось сложнее, чем думал воевода. Пришлось ему вместе с дьяком пораскинуть мозгами, составляя осторожное донесение царю.

«…Государю царю и вел. кн. Алексею Михайловичу всеа Русии холопы твои Данилка Ладыгин и дьяк Глебка Патрикеев челом бьют… Написано нам, холопам твоим, велеть в Нижнем в городе по воротам, и по башням, и по стенам караулы держать, и к городу, и к острогу, и к народу, и к зелейной, и к свинцовой казне бережение держать великое, чтобы Нижнему городу, и острогу, и всяким городовым местам порухи никакой ни от кого не было…

А в Нижнем, государь, Новегороде у каменного города от Борисоглебской башни да по Зачатцкую Белую башню вся стена рушится, и через рухлую, государь, стену по сторонам Белой башни против Зачацкого монастыря изнутри города за город и из-за городу сквозь стену в город переходят люди. И по городовой, государь, стене зубцы иные обрушились, да и в иных местах по городовой стене кровлю погодою посорвало ж и кровельные доски изгнили. Да в Нижнем же, государь, Новегороде около посадов поставлены были два острога деревянные, и те оба острога развалились и сгнили без остатку, и острожные башни повалились, и рвы от вешней воды заплыли. И о том, государь, как ты нам, холопам твоим, укажешь».

Встревоженное правительство затребовало «смету» на починку укреплений.

Смету составлял крупный купец Семен Задорин. Ему такое поручение не было в диковинку: до этого он соорудил от своих щедрот три каменные церкви в Нижнем.

Кремлем занялись вовремя — со всех сторон начали поступать тревожные вести о начавшихся выступлениях «скопом» вотчинных крестьян, а кое-где также ясачных чувашей и татар.

Тяжко жилось в ту пору людям нерусской национальности. Мордва и татары, мари и чуваши, населявшие Поволжье, были вдвойне угнетены: тяжелейшему социальному гнету сопутствовал еще гнет национальный — такою была повсеместная практика самодержавных властей.

Испуганные вотчинники всполошились. Находясь большей частью в Москве, далеко от своих имений, они стали письменно требовать от своих приказчиков принятия строгих мер:

«…Москва, 1648 года, июня 11 дня. От Бориса Ивановича Морозова в Арзамасскую мою вотчину в село Богородичное и в село Знаменье и в село Рождествино и в деревню Кемары и в деревню Княж-Павлово с деревнями и с починками, людям моим Корнилу Шанскому, да Андрею Петрову, да Ивану Федотову и другим… Как к вам ся моя грамота придет, имейте глядение, чтоб крестьяне жили за мной по-прежнему… А будет в которой моей вотчине крестьяне учнут дуровать или какой завод заводить, и вам бы их смирять… и о том мне писать и нарочно ходока прислать, не замотчав, и их, крестьян, государь укажет усмирить».

Напряжение разразилось в Москве в июне 1648 года массовыми народными волнениями.

Люди «всяких чинов невежливым обычаем пришли к государеву дворцу и на дворе шумели», требуя «жестоким челобитьем» выдачи им для расправы главу правительства Б. И. Морозова и двух других бояр. В некоторых документах подчеркивается, что на боярина Б. И. Морозова «завод заводили и про смертное убойство говорили» арзамасцы, служилые люди Дмитрий Нетесов, Иван Исупов и Панкрат Нечаев.

Московские события 1648 года закончились убийством бояр Плещеева, Траханиотова и думного дьяка Назара Чистого.

Своего дядьку Морозова царь спас, «выплакав» (выражение современника) ему у народа вместо казни ссылку в отдаленный монастырь.

Отголоском столичных волнений 1648 года являются крестьянские волнения в арзамасских вотчинах Морозова. Некоторые подробности их известны по донесениям приказчиков ссыльному боярину.

В июле 1648 года у крестьян села Рождествена «почали быть думы свои и сходы», на которых «приговорили» разграбить приказчика Ивана Федотова, а самого его убить. Морозовский холуй Федотов успел бежать, но «клеть его с имуществом и хлебом запечатали», посевы его ржи и овса «приговорили миром пожать на себя», а скот его запретили пастухам возвращать ему, если вернется. Одновременно молодые крестьяне стали готовиться к уходу из вотчины. Приказчики доносили о них: «Дворов не строят, пашни под рожь не распахивают, да и готовые паханые пашни не убирают и хлеб сеять не хотят…».

Восстание в целом не удалось: поднялась молодежь, беднота и мордва, особенно притесняемая вотчинником. Пожилые и более достаточные крестьяне не примкнули и тем самым сорвали попытку избавиться от утеснений боярина. Последствием неудачных местных восстаний обычно были массовые побеги крестьян из поместий и вотчин.

Выбитый из привычной жизненной колеи, лишенный крова и пищи, не имея места, куда он мог бы податься, крестьянин шел в «разбойники», не теряя надежды на лучшую жизнь. Официальная терминология властей окрестила их действия «воровством», но удалые «разбойники» — люди, отнимающие имущество, но не проливающие крови, пользовались подчас даже сочувствием простого люда.

Государство не скупилось на меры борьбы с «воровством» и душегубством (смертоубийством). В последние годы перед «Уложением» (1649 г.) татю и душегубу на первый раз отрубали правую руку, на второй — левую ногу, на третий — левую руку… «Уложение» отменило это варварское расчленение живого человека на части, установив виселицу за татьбу и разбой и отсечение головы на плахе за смертоубийство.

«Ватаги» и «шайки» разбойников представляли собою крепко спаянные коллективы, руководимые выборным «атаманом». Держались участники разбойничьих отрядов друг друга крепко, жили всегда табором, товарищей не выдавали, даже под пыткой. Добыча, по установившимся неписаным правилам, делилась обязательно на пересечении двух дорог. Присяга на верность общему делу сопровождалась страшными клятвами: «Разрази меня на месте!», «Убей гром!», «Лопни мои глаза!», «Отсохни рука!» и т. д.

Наиболее удобными местами для разбойничьих засад были лес и река. В глухих лесных трущобах разбойники рыли обширные норы-пещеры и строили земляные городки. Там они хранили добытое имущество, отдыхали от своей беспокойной «работы», а в худой момент отбивались от карательных воеводских отрядов.

Предания сохранили память об очень многих нижегородских удальцах XVII века. Некоторые эпизоды из жизни этих полулегендарных лиц подтверждаются историческими документами.

«В Писцовой книге» Курмышского уезда по селу Мурашкину (1624–1626) значатся в перечне людей, проживавших в слободе выездных служилых казаков: Емельянко Федоров, да сын его Архипко, «да у него ж живет бобыль Матюшка Ортемьев сын, прозвище Барма…».

Этот Матвей Барма, после перехода села Мурашкина (1645) в собственность боярина Морозова, не выдержал тягот, наложенных новым владельцем, и ударился в бега. Ушел он, однако, недалеко. На берегах Волги, близ Фадеевых гор, облюбовал местечко, где с венца крутого утеса открывался широкий вид на окрестности. В соседнем глухом буераке разместилась на жительство собранная им ватага — полтора десятка таких же, как он, обездоленных людей.

Матвей Барма с товарищами караулил проходящие мимо купецкие суда и взимал «проходное». Если хозяин или приказчики не платили денег добровольно, их били кошками (плетьми) или хлестали горящими вениками. Барма и его компаньоны не имели огнестрельного оружия и не совершали, согласно преданию, убийств. Место, где они располагались, получило прозвание Бармина буерака или просто Бармина.

Не всегда налеты барминских молодцов на суда кончались удачей. Наученные горьким опытом, судопромышленники придумали запасать на время прохода через Бармино крупные камни. Нападавшие, подъезжая на лодке, старались зацепиться баграми за обнос струга. Судовщики бросали камни в лодку и часто успевали загрузить и потопить ее ранее, чем разбойники вскарабкаются на борт…

Нижегородская историческая хроника отметила несколько случаев участия в разбойничьих делах женщин.

Было в обычае у вольных молодцев иметь по селам и деревням возлюбленных, которые им сочувствовали и укрывали в случае розыска или погони. Иногда такие женщины знали места разбойничьих станов, бывали в них и даже жили там некоторое время. В разбойничьих городках на Фадеевых горах постоянно находились женщины: они готовили удальцам пищу, прибирали землянки, словом — вели хозяйство.

Случалось, правда редко, что женщины ездили вместе с удальцами на разбой, отличались особой проницательностью и храбростью. Вольная ватага общим голосом выбирала таких женщин предводителями.

При впадении реки Усты в Ветлугу, близ деревень Раскаты и Городище, находится шихан (холм) с крутым обрывом в сторону обеих рек. Название шихана — Бабья гора, потому что на нем триста лет тому назад жила баба Степанида с двенадцатью разбойниками, над которыми была атаманшей. С возвышенного места разбойникам удобно было следить за проходящими судами, а до них добраться было мудрено. Добытые богатства зарывались в горе. Десять лет Степанида наводила страх на окрестности.

Много сил положили нижегородские воеводы, пытаясь уничтожить ветлужское разбойничье гнездо. Пять последовательных набегов стрельцов, снабженных пушками, понадобилось, чтобы выбить из глубоких пещер дюжину отчаянных людей. Степанида покончила с собой, бросившись в реку.

В 1654—55 годах Нижегородскому краю пришлось пережить бедствие, которое еще больше способствовало распространению «воровства» на больших дорогах. Пришла на Русь азиатская гостья — чума. «Бяша мор зол на люди, — заносили в свои хартии монахи-летописцы, — не успеваху живые мертвых погребати…»

Бубонную болезнь русские люди XVII века именовали «лютой язвою», «черной смертью», «моровым поветрием», «трясовицей с пятнами». Очевидцы-современники не тратили много слов на определение ее признаков: «…жив, жив человек, а тут разгорится весь, пятнами пойдет, почернеет, начнет его корчить, тоска к сердцу подступит, и нет человека… в день, в два сгорит!» Врач-иностранец Сиденгам докладывал при царском дворе: «Болезнь сия состоит из корбункулов, затвердений в пахах и воспаления в горле».

Эпидемия распространялась по Нижегородскому краю с ужасающей быстротой. Бывали случаи моментальной смерти. Едет крестьянин в повозке полем и умирает вдруг, а лошадь доставляет окоченевшего покойника домой.

Правительство боролось против страшной болезни, как умело. В столице введена была своеобразная дезинфекция.

«Лета 7168 (1655) февраля в 1 день царь Алексей Михайлович указал: которые есть деньги в Приказах и что учнут впредь из городов возити, перемывать. Деньги золотые и серебряные и сосуды золотые, серебряные и медные заморные (т. е. которые соприкасались с больными людьми) мыть в реке текущей, а выносить на реку, не дотыкаючись (не дотрагиваясь) руками здоровых людей, которых бог пощадил от морового поветрия и больны не были, в каких сосудах возможно — и, поставя (погрузив) все в реку, где не глубоко, а только на ладонь или в пядь, и вымешать в сосудах нарочным деревом (веткой) на то бы сорванным и выкладывать (мытые деньги) в мытые сосуды и с немытыми не мешать. А платье заморное вымораживать и вытресать тех людей руками, которые в моровых болезнях уже были, а здоровым бы людям, которые в той болезни не были, к тому отнюдь ни к чему не касаться, покамест те рухляди вымыты и платье выморожено и вытрясено будет».

В провинции практиковались другие меры. Ставили «заставы крепкие» между городами. Наиболее важные дороги «засекали», т. е. перекапывали канавами и заваливали деревьями. На заставах велено было раскладывать огни. Зараженные дома в городах и селениях «обламывались и заваливались», около них в городах ставился караул, чтобы в оные дома никто не входил и из них никого бы не выпускали. Пища подавалась через ворота на жердях.

Верхом «распорядительности» центральных властей оказалось постановление — не носить умерших от чумы из домов на кладбища (тогда при каждой приходской церкви), а зарывать на том дворе, где больной умер. Народ, убежденный, что на дворах можно зарывать лишь псов, не желал подчиняться этому распоряжению. Нередко у дворов и даже в церквах происходили, дикие сцены, когда пристав со стрельцами силой вырывали гроб из рук возмущенной толпы.

Правительство требовало от местных воевод регулярных докладов о ходе эпидемии.

Нижегородский воевода сообщал в Москву:

«…Августа с 31 числа по ноябрь по 25 число померли: Благовещенья монастыря архимандрит Сергей, Спасского собору протопоп Конон, да соборных и приходских церквей попов 13 человек и дьяконов. Да всяких чинов людей померло 932 человека скорою болезнью с язвами ж, да два человека с язвами ж померли протяжною болезнию, 846 человек померли скорою болезнью без язв же, всего в Нижнем от морового поветрия померло всяких чинов людей 1836 человек… А в Нижегородском уезде во всех станех померло с язвами и без язв 3666 человек…».

Не только городским воеводам, но и мелким уездным чинам посылались детальные указания по борьбе с ужасной болезнью.

«…В Арзамасский уезд, память приставу Ивану Ножевнику. Писано тебе на Перевоз село, чтобы тебе недалеко от села Перевоза на мельнице заставу учинить да другую — под Тилининской мельницей и никого из села Перевоза никуда в здоровые места не пускать и из здоровых мест потому ж в село Перевоз не пропускать. А ведомо нам теперь учинилось, что из Перевоза старцы и крестьяне многие люди ушли и были в здоровом селе Ягодном. Сами ли они прошли самовольством через заставу, или ты их пропустил, ты того нам на Москву не пишешь и делаешь это не гораздо… Да, чтобы взять тебе в селе Ягодном дьячка и приехать к селу Перевозу и того села Перевоза попа и лучших крестьян человека четыре велеть выкликать и с ними бы тебе говорить через огонь, спрашивая, сколько в селе Перевозе померло мужеска полу и женска, июля по 17 число, и тебе велеть дьячку те речи написать через огонь или через реку Пьяну на иную бумагу по розну, поставя в три стаи, а первую записку велеть сжечь, а другую записку оставить у себя, а с той другой записки, списав на иную бумагу, прислать к нам на Москву нарочно с заставы со сторожем…».

Моровая болезнь свирепствовала год с лишним. Потом прекратилась.

Но новые испытания вскоре взволновали население.

Правительство, нуждаясь в деньгах, выпустило в добавление к существовавшим издревле в России серебряным еще медные деньги, принуждая брать их наравне с серебром. Это были своего рода медные кредитные знаки: чеканя новые монеты, правительство тем самым обязывалось обменивать их по первому требованию на серебро.

Первое время население охотно принимало медяки по цене серебра, но когда появилось в обращении такой монеты слишком много (ее тайком чеканили влиятельные бояре из своего металла), то ценность ее быстро упала. В 1660 году за серебряный рубль давали 10–11 медных. Сильное падение курса новых рублей отразилось на цене товаров — они вздорожали во много раз.

Пошли слухи, что во всем виноваты ненавидимые народом бояре Милославские, Ртищев, Хитрово, Стрешнев и другие.

Атмосфера накалялась с каждым месяцем, и наконец в июле 1662 года народное недовольство проявилось открытым массовым выступлением, получившим у современников название «медного бунта».

В событиях активно участвовали находившиеся в Москве нижегородские служилые люди, а один из них даже выступил в роли вожака движения.

25 июля в столице на Лубянке, у Стрелецкого приказа, оказалось неизвестно кем прилепленное воском «письмо» — воззвание с требованием казни царского тестя Ильи Милославского, его родственника Ивана Милославского и крупнейшего купца Василия Шорина. Все трое объявлялись государственными изменниками.

Собралась толпа и отправилась в Кремль требовать царского правосудия. Алексея Михайловича во дворце не оказалось. Стража сообщила, что он уехал в село Коломенское праздновать рождение сестры. Возбужденные люди поспешили в Коломенское (15 верст от Москвы). Толпой предводительствовали нижегородец Мартын Жедринский и москвич Лука Жидкий; последний нес в шапке бумагу, сорванную на Лубянке.

Подойдя к Коломенскому дворцу, толпа криками вызвала на крыльцо царя.

Нижегородец взял у Жидкого бумагу и подал царю, говоря:

— Прикажи, государь, вычесть это письмо перед миром, а изменников привесть перед себя.

— Ступайте домой, — ответил царь, — я сегодня же вернусь в Москву и в том деле прикажу учинить сыск и указ.

В толпе произошло некоторое смущенье, ближайшие участники похода, ухватясь за царское платье, за полы, за пуговицы, говорили: «Чему верить?»

Испуганный царь дал, по русскому обычаю, «на своем слове руку», т. е. проделал церемонию рукобитья перед толпой, выбрав для этого ближайшего к себе Мартына Жедринского.

Поверили в тот момент русские люди обещанию, но позднее им пришлось горько покаяться.

Через несколько часов прибыли в Коломенское присланные из Москвы отряды стрельцов и начали расправляться с теми, кто не ушел после «рукобитья» домой, а стал дожидаться царского решенья. Сотни людей были перебиты и переловлены; еще сотни утонули в Москве-реке. Захваченных, в том числе и Мартына Жедринского, отвезли в монастырь Николы на Угреше.

Возмездие последовало через три дня. При «распросе» Жедринскому «дано было на дыбе тридцать ударов». Спустя день «еще было дано сорок ударов».

Бояре приговорили казнить его.

«Тишайший» при утверждении приговора, по-видимому, вспомнил, что этому человеку он протянул свою руку, но не выполнил царского слова, поэтому он сделал пометку: «Велеть рука отсечь да сослать в ссылку».

Кроме Жедринского, в «Коломенском походе» участвовали и другие нижегородцы: Сидор Лапнинский, Михаил Артемьев сын Удасольский, Микула Харламов сын Орлов и Григорий Логгинов, по прозванью Волк. Все четверо были «биты кнутом» и отправлены в дальние города.

Московские события 1662 года послужили как бы прелюдией к восстанию Степана Тимофеевича Разина — вождя «мятежного крестьянства», как его назвал В. И. Ленин. Восстание началось на Дону, перекинулось на Волгу. Оно было ответом трудового люда на жестокость царских законов, на крепостнические акты царя.

Весной 1670 года стихийной лавой двинулись восставшие вверх по великой реке и в начале сентября подступили к Симбирску.

Отсюда отправились во все близлежащие местности разинские гонцы с «прелестными грамотами» (воззваниями), разъяснявшими цель прихода казаков внутрь страны. Нижегородский летописец свидетельствует: «…повсюду казаки прелестные своя разношася писания».

Народ встречал гонцов радостно и с волнением слушал грамотки Разина. Тот же летописец продолжает: «Воры и мятежники возмутили людей боярских (т. е. крепостных), прельстили их сатанинской прелестью…».

Быстро поднималось в народном сознании боязливо скрываемое ранее чувство ненависти к сильным и «владущим», а прелестные грамоты призывали: «Мстите теперь вашим мучителям, что хуже турок и татар держат вас в неволе».

Современный бытописатель не жалеет красок, рассказывая о событиях, происходивших на его глазах: «…умножался огонь ярости, гнев и свирепство воспалялись, всколебалась чернь на бояр… мир весь закачался…».

К середине сентября запылали очаги восстания во многих местах Нижегородского, Арзамасского и Курмышского уездов. «Отложились от Москвы» Василь, Курмыш, Алатырь, Лысково, Мурашкино (где были бревенчатые крепостцы-городки), Павлово, Ворсма с прилегающими к ним деревнями. Восставшие заняли важнейшие переправы на Оке и броды на Кудьме.

Нижегородский воевода Василий Голохвастов боязливо доносит в Москву:

«В Нижегородском уезде воры дороги все переняли и учинили по дорогам крепости, и засеки, и заставы крепкие и многолюдные; конных и пеших людей не пропускают, побивают до смерти. В Нижегородском уезде многие села и деревни выжгли и разорили, дворян, их жен и детей и людей их (приказчиков) побили, к Нижнему Новегороду подъезжают и всяким людем говорят с угрозами и воровские грамотки привозят, чтобы жилецкие (посадские) люди им город сдали и их встретили. Из тех воров два человека, приехавшие на посад с воровскими грамотками, мною пытаны накрепко и казнены смертью…».

Василий Голохвастов отсиживался за каменными стенами; более круто пришлось арзамасскому воеводе Леонтию Шайсупову, имевшему в своем распоряжении обширный, но не высокий, сравнительно недавно построенный бревенчатый «город» с несколькими деревянными же башнями. Леонтий, затворившись в «городе», послал гонца к царю.

«…Холоп твой Левка Шайсупов челом бьет. В Арзамасе, государь, город и острог большой, а стрельцов и пушкарей не много, а посадские люди безружейны и из них многие в розсылке, и я, холоп твой, опасен воровских людей и за малолюдством своим боюся всякого дурна, и о том, что ты, Великий государь, мне, холопу своему, укажешь».

«Ворами» называли царские воеводы разинцев.

Но сами восставшие думали о себе по-иному. В дошедшей до наших времен песне поется:

Московское правительство не сразу собралось с силами. Посланные в разные районы военачальники-воеводы Константин Щербатов, Данила Барятинский и Федор Леонтьев не оправдали ожиданий. Решено было объединить командование в одном лице. Выбор пал на семидесятилетнего опытного, хитрого и вместе с тем жестокого князя Юрия Алексеевича Долгорукова. Прозвище его было «Долгоруков-Чертенок». Дед Юрия Григорий Долгоруков за свой неукротимый нрав звался «Долгоруковым Чертом». Внук унаследовал характер деда.

Новый военачальник добрался до Арзамаса и, подсчитав наличие ратных людей, послал царю в Москву довольно унылое донесение.

«…Пущие заводчики здесь в воровстве те стрельцы да казаки, которые присланы от казака Стеньки Разина, из симбирской черты. Пущие заводы воровские нижегородские — это Лысково, да Мурашкино, да князя Михаила Алегуковича Черкасского села Павлово и Ворсма, да князя Одоевского село Мещерские Горы, да государева Терюшевская волость… — здесь воров умножается и ратных людей, которые идут к нам в полки, воры побивают и грабят. И от Шацка, Кадома и Темникова воровство большое ж. На таких воров малые посылки посылать опасно, а многолюдную посылку послать — и у нас людей мало: стольников объявилось в естях (налицо) 96 человек, а в нетях — 92, стряпчих в естях — 95, а в нетях — 212, дворян московских в естях 108, а в нетях 279, жильцов в естях — 291, а в нетях — 1508, всяких городов дворян и детей боярских зело мало в приездах…».

Разинцы между тем не дремали. Общее руководство повстанческими действиями в нижегородских местах Степан Разин поручил одному из наиболее деятельных своих соратников атаману Максиму Осипову. Максим известен был среди казаков особой храбростью.[32] Как снег на голову обрушивался он в самые неожиданные моменты на отряды царских воевод.

В захваченных Лыскове, Мурашкине и Василе разинцы освободили тюремных сидельцев, сожгли переписку воеводческих изб, ввели народное управление. Мурашкинского воеводу Племянникова возмущенное население обезглавило. Лысковский и васильский воеводы успели скрыться.

Первые бои, происходившие в условиях растерянности уездных и центральных властей, оказались удачными для повстанцев. Но слабой стороной сражавшегося народа был недостаток вооружения: у казаков имелось некоторое количество ружей, копий, сабель и даже пушки, но крестьяне имели в руках только рогатины, топоры, луки и гири на веревках. Пополнение рати царского карателя Долгорукова хорошо снаряженными воинами лишало повстанцев всяких надежд на конечный успех.

Однако многие бои, несмотря на явное неравенство сил, показали доблесть и беззаветную отвагу разинцев, дравшихся за освобождение от вековечных насилий и гнета.

Под селом Черновским (Сергацкой округи) 15 тысяч восставших крестьян с двух сторон были охвачены отрядами воевод Щербатова и Леонтьева. Четыре раза бросались повстанцы в атаку. Подавляющее превосходство в артиллерии перевесило чашу весов в пользу правительства, но только после того, как половина народных бойцов была перебита.

Такие же кровопролитные схватки происходили около деревни Юсуповой (под Арзамасом), сел Кременок, Мамлеева, Поя и других.

Необыкновенно искусно защищались повстанцы у села Ключищи. Разбитые в открытом сражении, крестьяне перебежали за первый ряд своих укреплений, о которых пишет начальник карательного отряда воевода Федор Леонтьев в своем донесении правительству: «…За селом по большой дороге сделана на обе стороны засека крепка в длину на версту, а поперек на обе стороны той дороги в полуверсте укрылись воровские пешие люди со всяким ружьем…».

Засеки были разбиты правительственными пушками. «Воры» отодвинулись за вторую линию укреплений. «…Да воровские же казаки и крестьянские люди Большую Курмышскую дорогу всю перекопали и учинили великий ров, поделали шанцы крепкие, укрепили колодами и сделали дубовые большие надолбы…».

Выбитые и отсюда, повстанцы засели в своем главном стану — у сел Маклакова и Мигина. Они «притаились во дворех и гумнех». Чтобы их оттуда выжить, пришлось поджечь селение, и только тогда отпраздновал победу каратель воевода Леонтьев, когда «воров многих в тех селах сожгли…».

В конечном итоге главный начальник всех карательных войск князь Долгоруков мог чувствовать себя полным победителем.

Окрестности Арзамаса были приведены к повиновению и покорности.

С «благородным» рвением «Чертенок» начал расправу. Сотни виселиц сплошным забором окружили Арзамас… Иностранец, посол при дворе царя Алексея, Кунрад фон Кленк, непосредственный свидетель происходившего, пишет: «На это место страшно было смотреть, оно походило на преддверие ада. Кругом стояли виселицы; на каждой колыхалось по нескольку человек. В другом месте валялось множество обезглавленных тел, плавающих в крови. В разных местах находились посаженные на кол люди, из коих немало оставалось живыми до трех суток и слышны были их голоса. В три месяца от рук палачей погибло 11 000 человек…». Среди казненных была женщина, названная в документах того времени Аленой вор-старйцей, предводительница одного из отрядов восставших. О ней известно из сохранившегося допроса, произведенного поймавшим ее воеводой Долгоруковым. Под пыткой она рассказала:

«…меня зовут Аленою, родом я из Выездной Арзамасской Слободы, была замужем за крестьянином же, а как муж мой умер, то я постриглась в старицы и была во многих местах на воровстве и людей портила (т. е. колдовала и ворожила). В нынешнем году (1670) пришла я из Арзамаса в Темников, собирала с собой на воровство много людей и с ними воровала, стояла в Темникове на воеводском дворе с атаманом с Федькою Сидоровым и учила его ведовству».

Поскольку к разбойничанию Алены примешалось «ведовство», ее судили как еретицу и приговорили к «сожжению в срубе».

Этот вид казни применялся в сравнительно редких случаях. Небольшой четырехугольный сруб из бревен заполняли изнутри хворостом, который зажигался. Приговоренного ставили на край сруба, откуда он «кланялся» народу. По сигналу воеводы палач сбрасывал казнимого в середину пламени.

Алена вор-старица не далась палачу. Она сама прыгнула на пылающий хворост, успев крикнуть окружающей толпе: «Когда бы все воевали так, как я, — то не сдобровать бы боярам и воеводам!»

Жестокая расправа происходила везде, где только появлялись карательные отряды. Казни сопровождались разорением дома и хозяйства казнимого. Так, в селе Мурашкине, после разгрома его царским войском, оказалось всего 12 дворов, в которых кое-что еще осталось; остальные 394 двора были «позжены без остатку». Крестьянское имущество — скот и хлеб — беспощадно конфисковались.

События под Арзамасом имели решающее влияние на ход крестьянского восстания и в других районах Нижегородского края.

Атаман Осипов, собрав разрозненные отряды разинцев, пробовал удержаться в Лыскове, нападал два раза на Макарьевский монастырь, но неблагоприятные вести из Симбирска заставили его спешно покинуть нижегородские пределы. Оставшись без руководства, крестьянское движение начало затихать.

Ускользнувший от «Чертенка» небольшой отряд разинцев, захватив под Горбатовом на Оке перевоз, две недели успешно сопротивлялся царским войскам. В распоряжении повстанцев была единственная пушка. Лишь недостаток пороха заставил бойцов сдаться.

Несколько следующих лет южная часть Низовской земли казалась вымершей. Полусгоревшие леса, опустошенные нивы и брошенные деревни красноречиво говорили о неудачной попытке обездоленного народа добыть лучшую долю.

Царизму удалось погасить восстание, но не удалось связать крылья народной души, убить его жажду свободы. Пройдут года, и величайший поэт России А. С. Пушкин запишет народные песни о Степане Разине, назвав его «единственно поэтическим лицом русской истории».

Глава VIII

Трудовые будни нижегородских сел и городов. Балахонское Усолье. Арзамасские и сергацкие будные майданы. Кожевенные мастера села Богородского. Оружейники Павлова Острога на Оке. Нижегородские государевы каменщики и кирпичники. Строения XVII века в Нижнем. Кормовые и жалованные художники-иконописцы. Никита Павловец. Серебряных дел мастера.

Промысловая деятельность в уездах, влачившая в первых годах XVII века более чем скромное существование, к середине столетия оправилась, разрослась до значительных размеров.

Некоторые нижегородские изделия стали продаваться на очень отдаленных рынках страны и даже попадали за рубеж. Астраханские рыбаки пользовались кожаными сапогами и рукавицами нижегородской выделки. Москвичи не садились за стол без соли, добытой на балахонских промыслах.[33] Английские и голландские торговые компании с нетерпением ждали партий смольчуга (селитры) и поташа, производившихся на юге Нижегородского края.

Балахна — один из древнейших городов Низовского края. Первые летописные сведения о ней относятся к XV веку, но предания говорят о существовании на ее месте когда-то, в незапамятные времена, булгарского городка.

Историки-лингвисты высказывают предположение, что имя «Балахна» дано выходцами с побережья Каспийского моря, увидевшими здесь бившие из-под земли соляные ключи, сходные с распространенными в прибрежных к Каспию Балаханах. На этой территории, богатой подземной солью, в конце XV века образовался поселок ссыльных людей из покоренного Иваном III Великого Новгорода. Новгородцы занялись солеварением, знакомым им по однородному промыслу в Старой Руссе.

Для защиты от постоянных набегов воинственных казанских татар правительница Елена Глинская приказала новоселам-новгородцам выстроить крепость. Событие было отмечено Никоновской летописью: «Лета 7044 (1536) почат град делати на Балахне землян усть речки Нетечи у Бабья озера».

При Иване Грозном Балахна вместе с волостью Узолой отошла в опричнину, с нее стали «имати всякие доходы на государский обиход и жаловать бояр, дворян и государевых дворовых людей».

В годы 1605–1608 балахонцы «зашатались» и даже «пошалили». Но эпизод этот вскоре был предан забвению.

Наступившее в 1620-х годах «умиротворение» страны способствовало необыкновенному расцвету традиционного балахонского промысла. О размерах добычи балахонской соли в тот период известно из «Писцовой» 1622 года и «Переписной» 1674 года. В первом случае зарегистрировано 72 предприятия, во втором — 86.

Для того чтрбы поднять на поверхность «соленую» воду, иногда находившуюся на большой глубине, приходилось долбить в земле скважину и вгонять деревянную трубу аршинного диаметра. Внутри полой «рассольной» трубы двигалась опускаемая и поднимаемая воротом бадья. Добытый рассол по специально сделанным желобам направлялся в деревянный резервуар — ларь, откуда по мере надобности брался в «варницы» (одну или несколько при каждой трубе).

Варница — бревенчатый сарай, крытый тесом, без окон, но с дырами в крыше. На полу — большая яма, выложенная изнутри кирпичом. Над ямой, в которой разводили огонь, привешивался на железных держалах испарительный ящик, или црен (большая чугунная сковородка). Сбоку возводился помост, служивший для сушки ежедневной порции («суточная варя»).

Право собственности на рассольную трубу и варницы при ней большей частью находилось в разных руках. Установка трубы требовала затраты больших по тому времени средств и рабочей силы, продолжалась 2–3 года и поэтому была редко доступна одному предпринимателю. Балахонцы соединялись в товарищества и заводили общую трубу.

Варницы же, не требовавшие крупных затрат, строились отдельно каждым членом товарищества. Пайщик имел в трубе, например, пятую часть и соответственно этому обладал правом на пятую часть добычи, которую и выпаривал в собственной варнице. По данным «Переписной книги» 1674 года, на 31 балахонскую рассольную трубу приходилось 86 варниц — следовательно, одна труба обслуживала в среднем 3 варницы.

Работники соляных промыслов — «варничные люди» — делились на несколько категорий. Среди них были трубники (трубные мастера), повары (солевары), подварки (помощники), водоливы, дровосеки, соленосы и солевозы.

Трубные мастера и повара являлись работниками высшего ранга и своими специальными знаниями резко возвышались над остальным работным людом. В Балахне, или Балахонском Усолье, существовали такие искусные солевары, что их нередко приглашали в другие солеварные районы. Когда Иверскому Валдайскому монастырю понадобилось произвести изыскание для постройки варниц и труб в Старой Руссе, то он вызвал мастера из Балахны. В той же Старой Руссе, выдавая привилегию торговому человеку Веневитову на устройство варниц, правительство поставило непременным условием, чтобы они были построены по образцу пермских или балахонских. Среди строгановских солеваров Пермского края середины XVII века встречается выходец из Балахны Соколов, который на реке Ленве построил соляные варницы.

Высокооплачиваемых мастеров в Балахонском Усолье было немного. Подавляющее большинство людей работало на подсобных операциях, получая мизерную плату.

Применялся на соляных разработках также труд детей (мальчиков) и глубоких стариков. Старые и малые подсчитывали количество поднятых бадей, делая отметки ножом на липовых прутьях.

В 1623 году государевы писцы отметили 1102 человека «соляных людей». «Переписная» 1674 года зарегистрировала 2815 человек — наивысшее число за весь XVII век.

Из писцовых документов видно, что наиболее крупными собственниками соляных труб были монастыри: подмосковный Троице-Сергиев, нижегородские Печерский и Дудин Амвросиев, а также местный балахонский, Покровский. За «великим государем», т. е. за казной числилось несколько труб, отписанных у разных владельцев за недоимки.

О собственниках варниц «Писцовая книга» 7182 года (1674) города Балахны говорит: «…на Балахне, на посаде, варницы соляные на бору, у рожества пресвятые богородицы, за балахонцы, за посадскими людьми, а с них государев оброк платят…».

Среди владельцев варниц сравнительно немного было состоятельных людей: Федор Боровитинов, Григорий и Ефрем Добрынины, Ефим Данилов, Зотей Лоушкин. Был «садовник» (владелец рыбных садков — ему нужна была своя соль) Иван Ерофеев. Большинство состояло из рядовых посадских жителей, часто родных братьев: «Ивашка Соколов с братьями», «Мишка Щуров с братьями», «Васка Иванов с братьями»…

Не брезговал получать соляный доход с собственной варницы соборный протопоп Вавилов. Даже знатные люди князья Д. М. Пожарский и И. А. Воротынский, прельщаемые хорошим доходом, имели по одной варнице у «Соли Балахонской».

В самых последних годах XVII столетия соляной промысел в Балахне стал сокращаться. Причиной упадка была конкуренция лучшей по качеству соли «пермянки» с Камы.

В период возникновения Нижнего Новгорода, в XIII веке, местность вокруг современных Арзамаса, Лукоянова и Сергача представляла собою лесные дебри, населенные охотничьими мордовскими племенами. Первые летописные сведения о появлении здесь русских относятся к середине XIV столетия, когда князь нижегородский Константин Васильевич, поощряя проникновение своих подданных на юг от Нижнего Новгорода, разрешил им селиться за реками Кудьмой, Пьяной и Сережей — «кто где похощет».

Источники XVI века говорят о некоем Ивашке Лукьянове, поставившем в верховьях Теши «мельницу колесо русское» и положившем основание деревушке Лукьяновой, или Лукояновой. При царе Алексее в этих местах были поселены группы литовцев и белоруссов, которые сохранили на продолжительное время характерные особенности своего национального говора, одежды и обычаев (еще в начале XX века крестьяне, жившие к востоку от Лукоянова, слыли «будаками», или «панами»).

Близ реки Пьяны, протекавшей причудливыми зигзагами по юго-востоку Низовского края, возникло примерно в то же время селение Сергеево, или Сергачиха. В одном из царских указов оно названо Сергачом, и это название закрепилось в обиходе.

Об Арзамасе как о новой русской крепости известно со времен Казанских походов Грозного.

«Тишайший» вел непрерывные войны, но одновременно он являлся рачительным и скопидомным «помещиком на троне». Заботясь о дворцовых доходах, царь предписал указом: «…в притешских и приалаторских лесах произвести розыск угожих мест, кой бы годились его, великого государя, на поташное и смольчужное дело…». Как следствие этого, в сельцах Лукоянове, Сергаче с близлежавшими деревнями и в окрестностях городка-крепости Арзамаса возникли многочисленные поташные заводы, по терминологии того времени — «будные майданы».[34] Правительство всеми мерами поощряло добычу поташа и смольчуга, потому что оба этих химических продукта были одной из важнейших статей русского вывоза в Англию и Голландию.

Для успешного поташного промысла нужен был лес нескольких пород. Поташное производство состояло из ряда последовательных операций. Дуб и ольха пережигались в золу. Из золы, смешивая ее с водой, месили тесто, которым обмазывали сосновые и еловые поленья. Приготовленные таким способом дрова складывали в кучи — «буды», покрывая при этом каждый ряд поленьев новым слоем зольного теста.

Буда, имевшая величину небольшого крестьянского дома, поджигалась и пылала костром около полусуток, пока не получался новый продукт — поташ.

Людей на майданы, или «станы», требовалось очень много. На арзамасских, лукояновских, сергацких и барминских станах работало в общей сложности свыше трех тысяч человек. Основная часть рабочей массы набиралась царскими указами среди крестьян дворцовых селений и мордовских ясачных деревень. Немало было вольных хлебопашцев, из нужды на время порвавших с землей. Некоторая часть работников вербовалась добровольными соглашениями из окрестных помещичьих вотчин, главным образом из деревень Б. И. Морозова.

Все работающие делились на категории разной квалификации и оплаты.

«Поливачи» обмазывали поленья и посыпали («поливали») золою будный костер. От их уменья разводить зольное тесто целиком зависело качество поташа. Они получали каждый от 10 до 20 рублей годового жалованья и корм натурой: по десяти четвертей муки, одну четверть с полуосьминой круп, три пуда соли и осьмину толокна.

«Будники» были наиболее многочисленной на стану группой. На их обязанности лежало правильное устройство буд. Дрова в клетках должны были в известном порядке чередоваться породами деревьев. Интервалы между поленьями также имели немаловажное значение. Будники получали от 3 до 5 рублей в год и харчи.

«Воштари» (возчики) доставляли древесину с мест рубки, иногда отдаленных, и отвозили готовый продукт в амбары. Получали 3–4 рубля и такое же, как другие, продовольствие натурой.

Были еще «бочкари», «обручники», «колесники», «рубщики», выполнявшие различные виды работ за плату 2 рубля 50 копеек — 3 рубля в год и скудное пропитание.

Работному люду на поташных промыслах жилось тяжело. С апреля по ноябрь приходилось ночевать в землянках. Жар от постоянных костров был такой, что лопалась кожа на лице и руках. Укусы комаров, мошек и прочего «гнуса» выматывали душу. Отсутствие в большинстве случаев сносной питьевой воды вело к «нутряным» заболеваниям. Работать приходилось от зари до зари.

Нередки оказывались случаи бегства с этой будной «каторги». В одном документе, касающемся сыска беглых людей, читаем: «…работники (такие-то) на будные станы пришли 8 мая и, не дожив до отстою, с будных станов сбежали».

Чтобы держать в повиновении население будных майданов, в Арзамасе пребывал особый воевода «поташных государевых дел». В его распоряжении была подьяческая «канцелярия», дыба, виска и даже особый палач.

История запечатлела несколько крупных вспышек протеста будников против невыносимых условий работы. Именно здесь разинцы в 1670 году нашли первых своих сторонников. В работниках лукояновских и сергацких будных станов XVII века можно видеть первых представителей зарождавшегося нижегородского промышленного пролетариата.[35]

Первыми поселенцами, давшими основание селу Богородскому (ныне город Богородск), явились опальные жители Великого Новгорода. Иван Грозный, разгромив в 1570 году «вольницу», часть новгородцев казнил, другую часть обратил в опричнину, а остальных расселил по разным местам государства. До 200 человек попали в Нижегородское Березополье и обосновались на проезжей дороге между Нижним и Муромом, в 40 верстах от первого.[36]

До XVII столетия село Богородское принадлежало казне, а в 1614 году по жалованной грамоте царя Михаила Романова было отдано вместе с девятью окрестными деревнями в вотчину думному дворянину Кузьме Минину «за московское очищение да за его, козьмину, как сказано в грамоте, многую службу». В 1616 году Кузьма умер, вотчина перешла к сыну Нефеду, во владение которого и находилась почти шестнадцать лет.

О селе Богородском времен Нефеда Минина имеются в исторических источниках отрывочные сведения: «…стоит на четыре усада (т. е. порядка) домов, а меж усад и ключей пруд с заплотиной… в селе церковь пречистой богородицы, древяна с папертью… да в селе кабак да торг, а торгуют два дни в неделю, в пятницу да в воскресенье, а с торгу и с кабака сбирают деньги на вотчинника, на Нефеда Минина, люди его и крестьяне».

Кабак торговал на славу, так как богородчане не считались людьми безденежными — в селе процветал занесенный в свое время опальными новгородцами очень доходный промысел.

Великий Новгород с древних времен славился на всю Русь искусством выделывать кожу. Нижегородские потомки новгородских кожевников с честью поддерживали славу предков. Богородчанин-кожевник работал почти исключительно в одиночку, вернее с помощью семьи. Такой ремесленник имел вместительную «кожевенную избу», или «кожевню». Внутренность избы разгораживалась на три помещения: зольню, дубню и мастерскую.

Процесс выделки кожи состоял из нескольких последовательных действий. Две-три недели сухие шкуры домашних животных вымачивались в местной речке Рязанке или в специально устроенных водоемах, где накапливали воду весенних ручьев.

Второй операцией была длительная золка в большом деревянном чану с известью и поташом. Отзоленная шкура скоблилась тупым ножом и вновь мокла в мучном отваре 7–8 дней. После последней мочки кожи вытаптывались ногами на мостках у воды и «дубились» сухим или мокрым способом толченой ивовой корой. В завершение кожи смазывались жиром и просушивались в мастерской или прямо на улице.

Продукцию вырабатывали богородчане самую разнообразную: из коровьих шкур делали юфть для мужских сапог, из бычьей кожи — полувал для подошв, из конской кожи — шорный товар и, наконец, из бараньей и овчинной — для шитья голиц (рукавиц).

Мастерили рукавицы богородчане вместе со своими женами. Мужчины кроили и правили рукавицу, женщины сшивали. Это было довольно редким на Руси случаем, когда в ремесленном мужском труде принимали участие женщины.

После смерти в 1632 году Нефеда Кузьмича Минина, не оставившего потомства, село Богородское было объявлено выморочной вотчиной и взято в казну. Нижегородский воевода Василий Петрович Шереметев не упустил благоприятного случая и выпросил это богатейшее именье у правительства себе в подарок. В дальнейшем Богородское так и осталось в роду этого боярина.

Почти одновременно с Богородским возникло в Нижегородском крае, на той же дороге, значительное селение Павлов Острог. На этом месте с давних времен существовал перевоз через реку Оку, названный по имени первого перевозчика Павловым перевозом,

В начале XVII столетия при перевозе стоял острожок. Бревенчатые стены с четырьмя башнями по углам вмещали гарнизон в 45 стрельцов. Сравнительная безопасность от «лихих людей» позволила в скором времени образоваться вблизи острожка деревушке с сотней домов крестьян-хлебопашцев.

Спустя некоторое время местности присвоили официальное название Павлов Острог, а два порядка домов около крепости стали именоваться «пашенной слободкой».

Перепись, произведенная в 1618 году, обнаружила в остроге и слободке оживленную торговлю и развитое ремесло. Мелким служилым людям — стрельцам, пушкарям, затинщикам и прочим — за службу платили немного, но позволяли прирабатывать ремеслом и торговлишкой.

Одна за другой открывались предприимчивыми стрельцами «харчевные избы» для проезжающих, квасоварни, где угощали желающих пивом и брагой, лавки и прилавки с продажей всяких необходимых в дороге вещей. Нашлись среди стрельцов искусники шить одежду, тачать обувь, валять пуховые шляпы.

Слободские крестьяне быстро переняли деловые приемы и навыки у ремесленников-стрельцов. Очередная перепись обнаружила наличие уже двух слободок: «пашенной» и «непашенной».

В 1625 году павловские слободки вместе с острогом перешли от государства в собственность частного лица, боярина И. Б. Черкасского. В царской жалованной грамоте говорилось: «…мы, великие государи, боярина нашего князя Ивана Черкасского за то отца его и матери и его многое терпение (они были в опале) пожаловали в Нижегородском уезде селом Павловым Острогом с посадскими людьми и с деревнями, и с крестьянами, и со всякими людьми, и с пустошми, и с мельницами, и с лугами, и с перевозом, и с кабаком, и с бортными ухожаями, и с рыбными и звериными ловлями…».

Село Павлово на Оке сделалось типичной помещичьей вотчиной. Появились вотчинные учреждения, вотчинная администрация, заведены были новые порядки.

Черкасский был хозяйственным и оборотистым владельцем. Он понял, что наибольшие доходы потекут к нему в карман, если он предоставит крестьянам и посадскому люду видимость самостоятельности. Отделив для собственной надобности сто десятин запашки, он объявил подвластному населению: «Пашите, мастерите, торгуйте, как вас бог вразумит, только сиротства моего не оставьте» (другими словами — платите, сколько назначу). Взносов натурой боярин не установил. Все сборы были переведены на деньги.

Та часть павловского населения, которая обрабатывала землю, Платила «и за пашню, и за жниво, и за молотьбу, и за сенокос, и за столовый запас, и за свиное мясо, и за ососы особо, и за бараны, и за сыр, и за масло, и за прикащиков (т. е. на жалование приказным людям)…».

Население «непашенной» части села — ремесленники и торговцы — платили «за всякое изделье», и за «торг», и за «отъезды».

Всего сбора получал И. Б. Черкасский до 200 рублей в год. Как усилил он эксплуатацию населения, видно из того, что до перехода Павлова к вотчиннику сумма всех годовых государевых взиманий с пашенных и непашенных людей не превышала 50 рублей.

Особое внимание обратил Черкасский на стрельцов, которые целиком поступили в его распоряжение. Времена стояли мирные, нашествий ниоткуда ожидать не приходилось. Пушкарям, затинщикам и воротникам занятий по своим специальностям не было. Но умелые руки большинства стрельцов пригодились боярину.

Еще до Черкасского стрельцы-искусники умели не только починить сломанный курок или переменить ложе, но и смастерить целое ружье, фузею, даже винтовальный карабин. Обеспечив таких «умельцев» купленным в Москве металлом хорошего качества, предприимчивый боярин-вотчинник начал выпускать из 20 павловских кузниц «ручницы» (ружья) и «пистоли». За последующие пять лет вотчинные оружейники достигли высокого мастерства. Применяя железо, сталь, медь, серебро (для насечки), они добились красивого, даже изящного вида своих изделий. Неплохо делали бывшие стрельцы также броню, кольчуги, шеломы, мисюрьки, секиры. И. Б. Черкасский, проживая постоянно в Москве, снабжал находившиеся в его ведении воинские части снаряжением, сделанным руками павловских стрельцов.

При его преемнике Я. К. Черкасском и сыне последнего М. Я. Черкасском слава павловских оружейников возросла еще более. Иностранец фон Кленк в своих «Записках» (1676) отметил, что наилучшее в Москве вооружение он видел в полках, подчиненных князю М. Я. Черкасскому.

К концу XVII столетия уже не одно поколение мастеров сделалось известным далеко за пределами села. Особенно прославилась фамилия Бронниковых, изделия которых (броня и кольчуги) предпочитались ратными людьми всем другим. Долгое время не забывались местными жителями имена «Мишки кузнеца ствольного», «Фильки самопального мастера», «Дениски ложного дела мастера» и «Юрки замочного (для ружей) подельщика».

Во второй половине XVII века железников-оружейников села Павлова иногда вызывали в Москву, к дворцу, и поручали им ответственные работы. Книги «Дворцовых Приказов» сохранили нам имена нескольких таких выдающихся мастеров. «Нижегородец (павловец) Сенька — замочный подельщик» упоминается в отчете «Государевой Оружейной Палаты» за 1656 год. «Нижегородец Ортемий-оружейник в 1663 году… сделал пищали, стволы длиною 2 аршин и болши». «Гришка павловский — дворцовый кузнечного дела мастер» в 1668 году «изготовлял всякое резное железное дело», в 1686 году «переделывал великих государей место серебряное большое, которое поставлено в Грановитой Палате».

В последние десятилетия XVII века начали появляться на русских базарах первые павловские поделки предметов житейского обихода — косы, складные ножи, топоры и замки к амбарам.

Кто-то из нижегородских воевод конца XVII века в своем донесении правительству назвал Павлово на Оке «знатным русским селом». Это прозвание осталось за бывшим окским перевозом на долгие времена.

Во всех городах и городках Нижегородского края имелось довольно значительное число ремесленников, не входивших в посадское тягло и свободных от воеводской опеки и суда. Такими ремесленниками были «записные государевы каменщики и кирпичники».

Московское правительство, производившее обширные работы церковного, гражданского и оборонного характера, нуждалось в постоянном притоке свежих рабочих сил. Одна Москва и ее окрестности не могли дать нужного количества строителей. Все уездные, или так называемые «городовые» люди, владевшие уменьем возводить каменные здания или обжигать глину, считались состоявшими на «государевой службе». Они освобождались от местных податей и сборов, могли жить, где и как хотят, при непременном условии являться по первому зову на работу в Москву или любой, назначенный им город.

К моменту составления переписи 1622 года в Нижнем числилось государственных каменщиков и кирпичников около ста человек. Часть из них проживала в Кунавинской слободке. «Писцовая» перечисляет дворишки каменщиков Федотки Андреева, Сенки Микитина, Данилки Богданова, Ивашки Лаврентьева, Родки и Васки Афанасьевых… Тут же рядом избенки кирпичников Ивашки Захрепина, Ефимки Иванова, Прошки Алексеева, Васки Исаева, Матюшки Денисова.

В Кунавине жила, однако, меньшая часть нижегородских строителей. Большинство предпочитало ютиться в подмонастырских Благовещенской и Печерской слободках. А были и такие, что избрали свое местожительство против города за Волгой, в вотчине думного дьяка Ивана Грамотина (район совр. Толоконцева и бывших селений, входящих ныне в округу города Бора).

Ежегодно весной в день Благовещенья полагалось нижегородским каменщикам отправляться на казенных подводах в Москву. Срок явки кирпичникам был позднее — в Егорьев день (23 апреля). Горе тому, кто не отправится вовремя: городские власти обязаны были отослать такого насильно и «в железах». Мало того, особый правительственный указ гласил: «…а буде каменщики и кирпичники учнут хорониться, то жен и детей их сыскивать и метать в тюрьму, покамест мужья и отцы их не объявятся».

Каменщики и кирпичники не чурались своей профессии, они любили ее, но их отпугивали тяготы четырехсотверстного путешествия с оплатой харчевых потом, в Москве. Скудное вознаграждение за труд в столице и разлука с семьями, действительно, приводили иногда к побегам.

Во второй половине столетия ежегодная обязательная явка строительных мастеров в Москву была отменена. Остались периодические вызовы, повторявшиеся примерно каждые 3–4 года. Нижегородские каменщики и кирпичники могли спокойно отдаться работе в родных местах. История сохранила нам кое-какие штрихи из их деятельности.

Каменная и кирпичная кладка зданий происходила обычно в летний сезон, начинавшийся с момента просыхания земли и кончавшийся с наступлением осенних заморозков.

Материал для фундамента и стен приготовлялся кирпичниками вперед за год, чтобы глина могла достаточно просохнуть, «устояться», как тогда говорили.

Славилась хорошими кирпичниками, кроме Нижнего, еще и соседняя Балахна. Для построек нижней части города удобно было доставлять именно балахонский кирпич водой на судах.

Каменщики (кладчики кирпича) являлись по обычаю со своим инструментом: долотами, кирками, деревянными лопатками и кулаками (молотками). Для спайки кирпичей подготовляли известь в творилах (ямах), готовую массу разносили в кошелях и ночвах (лотках). В нужный момент появлялся приглашаемый со стороны «подвязчик», или «подвязного дела мастер». Он руководил возведением при каменных постройках деревянных лесов. Гвозди при постройке лесов не употреблялись. Бревна и доски связывались чаще посконными и черемховыми (из ветвей черемухи) веревками, реже — «ужищами лычными».

Мастеров «деревянного дела» давал соседний Костромской уезд.

Главным объектом нижегородского каменного строения в XVII веке были церковные здания. «Писцовая книга», перечисляя в 1622 году 27 нижегородских церквей, 24 из них называет деревянными. Только три каменные церкви — две соборные и одну монастырскую — имел тогда Нижний Новгород.

В течение XVII века большая часть деревянных храмов была заменена каменными. При этом в большинстве случаев новый храм строился пятиглавым, а колокольня — с шатровым верхом.

Начали нижегородцы с поправки своей древнейшей Михайло-Архангельской церкви, находившейся в запущенном состоянии. «Стоит без пенья, ветха, верх развалился». Работами руководил «государев каменных дел мастер» Лаврентий Возоулин. Сняв в 1628–1630 годах остатки разрушенной круглой главы, Лаврентий Возоулин покрыл стены церкви восьмискатным шатром и увенчал последний маленькой главкой. Зодчий сохранил древнюю колокольню и четырехугольную сторожевую башенку, ненужную как звено обороны в XVII столетии, но ценную по историческим воспоминаниям.[37]

«Великие государи» (царь Михаил и патриарх Филарет), довольные искусством Лаврентия Возоулина, поручили ему построить в Нижнем взамен старого новый соборный храм Спаса Преображения.

На этот раз деятельным помощником Лаврентия оказался его пасынок Антипа Возоулин, получивший от царя звание «государева подмастерья каменных дел».

Нижегородские каменщики и кирпичники, которым для подсобных работ прибавили 300 человек посохи (сменные люди от населения), рьяно принялись за дело. Однако многочисленные помехи затянули строение собора почти на пятнадцать лет. Недостаток денег и военные события заставляли неоднократно прерывать работу. Только в 1655 году в новом соборе началось богослужение.

Вновь построенный храм, имевший своим прототипом московский Успенский собор, удивлял необыкновенной красотой и пропорциональностью отдельных частей. В церкви, построенной Возоулиными, были четыре огромные круглые колонны, подпиравшие своды и арки основной каменной массы. В алтаре четыре квадратных столпа поддерживали алтарные своды. Пять больших, покрытых зеленой черепицей куполов-луковиц венчали здание.

Добротность работы нижегородских каменщиков и кирпичников позволила храму всю вторую половину XVII века, т. е. почти пятьдесят лет, простоять, не требуя ремонта и поправок.

В 70-х годах в этом соборе произошло знаменательное событие. Сюда перенесен был из могилы при Архангельском соборе гроб с прахом Кузьмы Минина.

Одновременно с соборными каменными работами предполагали начать в Печерском монастыре давно намеченное строение каменных церквей, взамен разрушенных при катастрофе 1597 года.

При монастыре в слободках проживало достаточное число казенных каменщиков и кирпичников. Казалось, задержки с рабочей силой не должно быть. Однако появилась неожиданная помеха. Нагрянуло очередное требование на уездных каменщиков, на этот раз нужных правительству для постройки крепостных стен в Вязьме.

Нижегородским каменщикам не хотелось бросать начатую стройку. Монастырские власти отписали царю, что никаких каменщиков в монастыре нет, и успокоились. Строители же переселились на временное жительство за Волгу, в деревни думного дьяка Грамотина. В грамотинской вотчине уже отсиживалось, находясь в таких же условиях, своих везломских три десятка каменщиков. Ежедневно «беглецы» переправлялись через реку для работы в монастыре, возвращаясь домой с закатом солнца.

Не тут-то было! Проведала Москва и не замедлила указом: «…в Нижний Новгород воеводе нашему Ивану Прохоровичу Воейкову да дьяку нашему Третьяку Копнину… В нынешнем в 139 году (1631) апреля в 9 день приказано вам было наших старых каменщиков и кирпичников, которые живут в монастырских слободах да за Иваном Грамотиным, сыскать и за поруками выслать к нам на Москву для нашего в Вязьме городового дела… А вы их по сие, 4 мая дня, к нам к Москве не присылали и о том не писывали и тем нашему Вяземскому городовому делу учинили мотчание и поруху великую…».

Испугался воевода Воейков, взял отряд стрельцов, отыскал «уклонявшихся от царского дела» каменщиков и кирпичников, отправил всех без промедления в Москву.

Приостановилась кладка фундамента новой церкви. Хитрые монахи — архимандрит Рафаил с братией, однако, не впали в уныние. Выписали себе сорок государевых каменщиков из слободы под костромским Ипатьевским монастырем. Костромичи также находились под угрозой государева вызова и, рассчитывая «ухорониться», быстренько сплыли по Волге на работу в Печерский монастырь.

Но только два месяца проработали спокойно в Печерах пришельцы. Еще более строгий указ пришел к воеводе в Нижний: «…в нынешнем, в 139 году, июня в 30 день писал нам с Костромы каменных дел мастер Друганка Дикарев: что-де Ипатского монастыря каменщиков сорок человек ныне в Нижнем в Печерском монастыре делают каменное дело. И как вам ся наша грамота придет, вы б послали приставов тех, в Печерском монастыре каменщиков сыскав, и с записьми и с поруками к нам на Москву их всех окованными в железа прислать. А буде вы тех каменщиков тотчас нарочно с приставом не вышлете, и мы для того велим в Нижний послать нарочно дворянина добра на многих подводах и прогонов велим доправить на вас вдвое».

Остались окончательно без мастеров монахи. Но через год закончились все работы в Вязьме — нижегородские каменщики и кирпичники вернулись домой. Соборный храм Вознесенья в Печерском монастыре, постройкой которого руководил тот же сын Лаврентия Возоулина, Антипа Возоулин, был закончен в 1632 году.[38]

Внутри собора талантливый зодчий воздвиг два массивных столба, на которых покоились своды. С западной и южной стороны пристроил крытые железом паперти-галереи. Рядом с храмом тянулась ввысь трехъярусная каменная колокольня с шатровым верхом.

В том же Печерском монастыре нижегородские каменщики и кирпичники воздвигли в XVII столетии еще две каменные церкви (также уцелевшие до сих пор) — Успенскую (1648 г.) и Св. Дионисия (1649 г.).

Замечательный по архитектуре соборный храм Благовещения сложен нижегородскими каменщиками в 1649 году в Благовещенском монастыре. Вторая монастырская церковь, построенная в том же столетии, носит название Сергиевской. Из нее проведены были подземные ходы в пещеры Гребешковской горы. Закрытые со всех сторон подземные кельи предназначались инокам, желавшим «уйти в затвор».

Несколько других каменных церквей было возведено в Нижнем в XVII столетии.[39]

Строили «государевы каменщики и кирпичники» также «хоромы» — здания для людского жилья. Такой дом был доступен лишь очень богатым людям.[40]

Близко к казенным каменщикам и кирпичникам по правовому положению стояли люди, называвшиеся «государевыми кормовыми и жалованными иконописцами и живописцами». Различались среди них «московские» и «городовые».

Иконописцы писали масляными красками иконы на холсте и досках, живописцы расписывали церковные стены аль фреско, т. е. водяными красками по сырой штукатурке.

Нижегородские писцовые документы XVII века перечисляют десятки людей «иконописной» профессии: «…за городом на посаде, в приходе церкви Георгия страстотерпца во дворе… иконописец Бориска Марков», «Во дворе (рядом) иконописец Андрюшка Марков, у него детей Васка, Петрушка да Стенка», «За двором в избе вдова Татьяница посадского же человека Григорьевская жена Душаткина, у нее зять Стенка Иванов, иконописец», «В приходе церкви Сергия Радонежского дом гостиной сотни Ивана Михайлова сына Городчанина, а на дворе живет иконописец Оружейной Московской Палаты Петр Афанасьев, у него детей Ивашка Большой, да Ивашка Меньшой десяти лет», «В приходе церкви Варвары великомученицы… во дворе посадский человек Андрюшка Лукоянов иконник, да у него дети Гришка да Мишка», «В приходе церкви Богоявления господня во дворе митрополичий иконописец Логинка Иванов…»

Профессия «писания» икон, одна из древнейших на Руси, отличалась от всех других своеобразными, только ей присущими чертами. Иконописание требовало не только уменья, но и доли таланта, страстности, увлеченности художника.

Общие требования к живописцам, вынесенные еще в середине XVI века Стоглавым собором, предусматривали прежде всего «благочестие» богомазов. «…Подобает быти живописцу смиренну, кротку, благочестиву, не празднославцу, не смехотворцу, не сварливу, не завистливу, не пьянице, не грабежнику, не убийце, но хранится паче всего чистоту телесную и душевную…». От иконописца требовалось в их повседневной жизни избегать всякого «зазора и бесчинства» и «с великим тщанием» исполнять порученную работу, руководствуясь примером древних русских живописцев.

Общность между иконописцами особенно вызывалась специфическими условиями их творческой работы. Как повелось исстари, в создании каждого религиозно-художественного произведения принимало участие несколько человек. Один делал рисунок, другой писал лица, третий — фигуры, четвертый — окружающую обстановку (стены храма или пейзаж). Отсюда выработались узкие специалисты: знаменщики (рисовальщики), лицевщики (лицо), доличники (тело до головы), травщики (фон картины).

Рядом с профессиями иконописцев стояли ремесла серебряников, позолотчиков, медников, оловянишников, басменников (делали украшения на ризах икон), алмазников, резчиков по дереву и металлу, горшечников (приготовляли цветные изразцы для украшения церковных стен и куполов). Эти ремесленники вместе с каменщиками, кирпичниками и художниками-иконописцами участвовали в возведении и отделке нижегородских церквей.

В описании построенного в 1632 году Вознесенского собора Печерского монастыря подробно упоминается об их вкладе в общую работу.

«…Между местных икон столпы резные, витые, позолочены. Над царскими вратами в каждом ярусе по два резных, витых столпа, а по сторонам от тех столпов между иконами столпы точеные с яблоками и кудрями, позолочены. Иконостас между образами расписан красками и посеребрен. Под куполом церкви медное паникадило; на нем шандалы в четыре яруса, снизу привешено строфо-камилово[41] яйцо и кисть шелковая с золотом. Стены собора расписаны по известке красками. В алтаре над престолом резная из меди сень, на железных подвесах. Сверху балдахин, около коего восемь херувимов живописных, а над балдахином корона с крестом деревянная вызолочена».

Главы этого храма, как и многих церквей на Верхнем и Нижнем посадах, сложены были из зеленых изразцовых плиток. Такие же изразцовые плитки-кафли украшали наружные стены Спасо-Преображенского собора, Благовещенской церкви и некоторых других. Внутренние стены Преображенского собора в 1692 году нижегородские художники-живописцы сплошь расписали фресками разнообразного содержания.

Далеко бежала слава нижегородских иконописцев. Нередки были случаи, когда их вызывали на работу в Москву или давали поручение выполнить срочный заказ на месте.

В январе 1668 года царь Алексей Михайлович получил просьбу от своего приятеля вселенского патриарха Макария: «…бьет челом богомолец твой Антиохийский патриарх Макарий. В епархии, государь, моей, во градах Антиохии и в Дамаске, суть четыре церкви. И в тех, государь, церквах от многих лет иконы местные обветшали, а иконников добрых мастеров у нас нет. Милосердый государь, пожалуй меня, вели в свое царское богомолье в мои соборные церкви дать от себя образа добрым письмом, чтоб в тех церквах твоему царскому величеству была в наших странах вечная похвала и слава».

По царскому распоряжению эта работа возложена была на нижегородских иконописцев Бориса Маркова с товарищами. Царский посланец подьячий Алексей Соловаров привез указ в Нижний. Заказ был выполнен в срок. 5 июня образа были доставлены из Нижнего начальнику Оружейной палаты боярину Богдану Матвеевичу Хитрово, в ведении которого находились государевы иконописцы, а последним отнесены в царские хоромы.

Однако этот эпизод с написанием икон для восточного патриарха оказался для нижегородцев далеко не оконченным. В октябре Алексей Михайлович был «побеспокоен» челобитной:

«…бьют челом холопи твои нижегородские иконописцы Бориска Марков, да Петрушка Афанасьев, да Ондрюшка Марков… Велено нам, холопам твоим, написать иконы… и мы, холопи твои, те иконы написали и послали к Москве в Оружейную Палату. Писали мы те иконы шесть недель и три дня, а твоего государева жалованья поденного корму нам, холопам твоим, не дано…. Царь государь, смилуйся, пожалуй!»

Оружейная палата по приказанию царя расследовала дело и выяснила, что «…поденного денежного корму доведется им на те дни дать Борису Маркову на 43 дни по 3 алтына и 2 деньги на день, всего 4 рубля 10 алтын, Петру Афанасьеву да Андрею Маркову по 2 алтына и 5 денег человеку на день — обоим 7 рублей 9 алтын 2 деньги».

Подсчитать-то подсчитали, а с уплатой задержали. Только через полгода челобитчики получили заработанные деньги.

Несколько нижегородских иконописцев сделаны были за свое искусство «жалованными царскими мастерами», получавшими постоянное годовое «жалование» в отличие от других, получавших только «корм и поденные деньги» во время работы. Одним из наиболее известнейших таких «жалованных мастеров» был Никита Павловец, происходивший из крепостных крестьян владельца села Павлова на Оке князя Черкасского. О Никите Павловце сохранилось немало сведений в архивных документах Московской Оружейной палаты:

«…В нынешнем во 176 году (1668) генваря в 10 день по именному вел. государя указу взят вновь в Оружейную Палату в иконописцы для его государевых приказных и верховых иконописных дел после смерти боярина князя Якова Куденетовича Черкасского человек его иконописец Микита Иванов сын Павловец для того, что прежние иконописцы Степан Рязанец от многих иконописных дел устарел, а Федор Козлов болен, а Симон Ушаков с товарищи беспрестанно у государевых дел, и теми людьми дел великого государя делать не мочно. А наперед сего он, Микита, иконного воображения в письме свидетельствован ими же жалованными иконописцами, и по их свидетельству он, Микита, в иконном художестве мастер… Окладу ему положить денег 18 рублев (в год), хлеба 20 четей ржи, овса потому ж да поденного корму по 2 алтына в день… И то государево жалованье Миките выдать на нынешний на 176-й год сполна, опричь корму, для того что он, Микита, взят к Москве неволею на вечное житье и двора у него своего нет, и завести нечем».

Через три месяца последовал второй указ:

«176 году апреля в 22 день. По именному вел. гос. указу боярин и оружейничий Богдан Матвеевич Хитрово приказал дати его вел. гос. жалование в приказ иконописцу, который взят в Оружейную Палату, Нижегородского уезда села Павлова Миките Иванову на дворовую покупку семьдесят рублев».

В дальнейшем творческая деятельность художника Никиты Павловца оказалась весьма разнообразна. Талантливый уроженец села Павлова написал десятки икон, многие из них представляют собою уникальные образцы религиозно-живописного искусства.

В 1667 году Никита Павловец с учеником Филиппом Павловцем и с «товарищи» расцвечивали (раскрашивали) 1072 места (рисунка) в Царственной Книге, которая «писана в лицах».

Правительство Алексея Михайловича отмечало мастерство Никиты многочисленными наградами. Например, в 1670 году ему выдано с Казенного двора «сукно доброе кармазин, тафта виницейская добрая ж и камки куфтерю пять аршин…».

Умер Никита в 1677 году, похоронен в монастыре «Макария на Желтых Водах».

Из нижегородских мастеров «серебряного дела» прославился необычайно искусной работой крестьянин патриаршего Благовещенского монастыря Иван Леонтьев. В 1635 году он привез в Москву прекрасно сделанную и затейливо украшенную серебряную братину. Патриарший приказ приобрел братину и оплатил Леонтьеву путевые и другие расходы, всего 4 рубля 13 алтын 4 деньги.

В Москве талантливому серебрянику дали пробный заказ — сделать в Нижнем два серебряных подсвечника, а сделав, прислать в Приказ патриарших дел.

Очевидно, Иван Леонтьев был выдающимся мастером, так как его затем поставили на постоянную работу в московском Успенском соборе. Через несколько лет он числится «золотых дел мастером». Записные книги Патриаршего приказа однажды отмечают крупную награду Ивану Леонтьеву за работу золотой братины «с кровлей и камнями».

Глава IX

Церковный вопрос. Нижегородцы — вожаки церковной оппозиции: Иван Неронов, протопоп Аввакум. Победа официальной церкви. Основатели первых заволжских скитов. Арзамасская старица Девора Нарышкина. Изуверы. «Морильщики». «Гробокопатели». «Самосожигатели». Последние десятилетия XVII века. Новая военная техника. Медицина в армии и в быту. Азовский поход Петра I. Посещение Нижнего Новгорода в 1695 году.

Централизация, проводившаяся в Русском государстве в XVI и XVII столетиях, охватывала также и религиозную жизнь пяти миллионов людей, регламентировала ее и направляла в соответствии с интересами господствующего класса.

Вторая половина XVII столетия характерна для общерусского, и в частности нижегородского быта, весьма сложными взаимоотношениями, с одной стороны, между духовными и светскими властями, а с другой — между церковью и мирянами.

На царствование сына Грозного Федора Ивановича падает учреждение в России высшего церковного чина — «превысочайшего престола патриаршеского», как выразился сам царь перед Церковным Собором и Боярской Думой.

Патриаршество придало небывалую силу и блеск высшему представителю духовной власти в стране, но вместе с тем создало как бы некоторую конкуренцию для власти гражданской.

Третий патриарх, отец Михаила Романова, Филарет, носил титул «великого государя»: правительственные дела он решал вместе с сыном. Были даже гражданские указы, подписанные одним главой церкви.

При шестом по счету русском патриархе выявились особенно ярко тенденции церкви к главенству в государстве.

Никита Минин, будущий патриарх Никон, родившийся в 1605 году, был сыном хлебопашца из села Вельдеманова Княгининской округи Нижегородского уезда. Детство будущего патриарха было безрадостным: отец, обремененный нуждой, лишившись рано жены, вступил во второй брак, взяв вдову с детьми. Мачеха без нужды всеми способами истязала пасынка. Мальчик убежал в соседний Макарьевский монастырь. Старцы приняли в нем горячее участие, вероятно рассчитывая на будущего дарового работника.

С течением времени, пройдя несколько ступеней монашеского «искуса», Никита Минин, в иночестве Никон, был отправлен в настоятели Кожеозерской обители. Здесь обнаружилась его способность к церковному красноречию. Слава о монахе-проповеднике добежала до Москвы. Царь Алексей сделал его архимандритом крупного столичного монастыря.

Начавшееся знакомство святоши-монарха с велеречивым монахом скоро перешло в дружескую приязнь. Дошло до того, что царь стал называть Никона своим «собинным» другом и требовать частого присутствия его во дворце.

В 1650–1652 годах Никон — новгородский митрополит. Несколько позднее покровительство царя привело к избранию новгородского митрополита главой официальной церкви.

На патриаршем посту развернулась со всеми своими противоречиями богато одаренная натура вельдемановского уроженца. Время патриаршества Никона — один из самых беспокойных, чреватых бурными происшествиями периодов в истории русской церкви.

По внешнему виду, описанному не один раз современниками, патриарх Никон был крепко сложенным, тучным великаном. Густые черные вьющиеся волосы, окладистая борода, широкий сморщенный лоб, выпуклые глаза, надменный взор и презрительный склад полных губ характеризовали его наружность. Красно-багровый цвет лица он старался уничтожать окуриванием серой перед выходом в люди.

Раздражительный, тщеславный, мстительный иерарх наводил панический страх на подчиненных. Горе было любому священнику или епископу, кто вздумал бы не выполнить его распоряжений с первого слова. Ослушника ждало строгое возмездие: ссылка в дальний монастырь или низвержение из сана.

Не легче было и зависевшим от него мирянам: лишение входа в церковь, запрещение «причастия», стояние «на поклонах» были по воззрениям и духу того времени очень ощутительными наказаниями.

Начало патриаршества Никона совпало с крупными событиями в политической жизни страны. Произошло воссоединение России с Украиной. Видя притязания панской Польши, татар и турок, украинский гетман Богдан Хмельницкий обратился за помощью к русским. Это произошло в феврале 1651 года, еще при патриархе Иосифе. Царь Алексей Михайлович предложил рассмотреть просьбу Хмельницкого Собору духовных и гражданских лиц. Собор, соразмеряя силы страны, постепенно восстанавливавшейся после тяжелых переживаний первой половины века, хотя и склонялся удовлетворить просьбу Хмельницкого, но медлил. В Москве боялись войны с Польшей. Начались длительные переговоры и пересылки гонцов из Москвы на Украину. В 1652 году гетман Хмельницкий прислал отдельное послание Никону, только что облачившемуся в патриаршую мантию. Никон, сочувствуя православным украинцам, угнетаемым католическими ксендзами, употребил всю свою энергию и красноречие, чтобы убедить гражданские правящие круги в необходимости помочь единоверцам. По настоянию Никона Алексей Михайлович в апреле 1653 года отправил посольство в Польшу с требованием прекратить насилия панов над русским населением. Поляки не приняли посредничества России. 8 января 1654 года свершилось в Переяславле историческое торжество воссоединения двух искусственно разъединенных частей единого целого.

Примерно в эти же годы патриарх, с полного одобрения царской власти, приступил к реформам, имевшим целью укрепление церковной организации.

По выписанным из Греции древним религиозным манускриптам исправили тексты богослужебных книг, с помощью и советами «восточных» патриархов произвели унификацию церковных обрядов, подчеркнув отличие православия от католицизма.

Одновременно Никон проделал еще одну значительную работу. Часть отобранных им из монастырских хранилищ древних исторических хартий (хартия — рукопись, свертывающаяся в трубку) и древние греческие хронографы, в которых были сообщения о России, дали возможность составить обширный сборник самых разнообразных летописных сведений. Несколько напечатанных томов этого сборника, получившие позднее название «Никоновской летописи», служат драгоценным вкладом в русскую историографию.

Карьера нижегородского деятеля, успешно совершившего путь от курной избы до кремлевских палат, кончилась после того, как он стал претендовать на исключительное положение в государстве, считая свою власть, как «поставленную от бога», выше власти царя, «поставленного от людей».

Придворные бояре разъяснили царю, что его рясоносный любимец мечтает о роли, которую играли в те времена на Западе римские папы, и, по всем признакам, намеревается ввести в России такой же порядок.

Отношения между монархом и главой церкви испортились. Русское самодержавие XVII века вступало в столкновение с не изжитыми еще нигде в Европе, в том числе и в России, притязаниями церкви на преимущество духовной власти перед светскою.

Никон прекратил исполнение патриарших обязанностей, но не желал формально сложить с себя сан. Принудить же церковника силой «перестать считать себя патриархом» светская власть не имела юридического права. Началась своеобразная «война», длившаяся шесть лет.

При значительной роли религии в жизни людей того времени такое положение создавало большие неудобства, «сеяло соблазн среди верующих».

Узел разрубил в 1666 году Собор вселенских патриархов, отрешив Никона от патриаршества и вернув его в монашеское состояние. Так закончилось первое и последнее в России открытое столкновение церкви с государством.

Начатое Никоном дело исправления богослужебных книг встретило сочувствие среди большинства духовенства и народа, понимавших недостатки русской церковной жизни.

Но нашлись люди, увидевшие в реформах Никона «великий грех», посягательство на незыблемые религиозные устои.

Началась долгая борьба. Реформы Никона раскололи верующих на «раскольников», или староверов, и сторонников Никона — «никониан».

В этой религиозной войне выделились фигуры вожаков, отдавших себя целиком защите исповедуемых ими принципов.

Жизнь нижегородца Аввакума Петровича дает нам яркую картину борьбы того времени.

Образ Аввакума издавна привлекал интерес и внимание выдающихся деятелей нашей страны. Вера Николаевна Фигнер в очерке «Александр Михайлов» сообщала о предсмертном письме народовольца из тюрьмы: «В мужественных прочувственных словах письма Михайлова, смотревшего так же твердо на предстоящую смерть, чувствуется что-то особенное, ему одному присущее, чуется что-то от протопопа Аввакума, который сожжен при преемнике «тишайшего» Алексея Михайловича на костре…».

Лев Толстой читал вслух «Житие протопопа Аввакума», готовясь к работе над романом из эпохи петровского времени.

И, наконец, общеизвестно, с каким интересом относился к своему «земляку» Аввакуму А. М. Горький. Как свидетельствует В. А. Десницкий, «особенно увлекал его пламенный агитаторский пафос неистового протопопа, с одинаковой неустрашимостью выходившего на единоборство и с медведем, и с Никоном-патриархом, и с царскими немилостивыми воеводами. Восторженно цитировал слова Аввакума о его любви к «простому русскому языку», которым он так великолепно пользовался в своем «Житии», в своих многочисленных посланиях».

Аввакум родился в 1620 году в семье священника села Григорова Нижегородского уезда и был мальчиком на редкость способным и впечатлительным.

Двадцати двух лет Аввакум женился и получил место священника в приволжском селе Лопатицы. От всех прихожан он с одинаковой строгостью требовал нравственной жизни, посещения храма и соблюдения постов. Он не боялся самим властям бросать в глаза смелое укоризненное слово.

После одного резкого столкновения с сельским начальством Аввакум с женой и маленьким ребенком отправился в Москву искать защиты. Благодаря покровительству земляка, протопопа Казанского собора Ивана Неронова, скоро вернулся опять в Лопатицы.

Недолго, однако, пробыл он здесь. На этот раз произошла крупная ссора с прихожанами, раздосадованными его обличениями. Пришлось перебраться в город Юрьевец-Поволжский, где он получил место протопопа (главного священника). В этом городе попытки Аввакума влиять на нравственность прихожан закончились нападением на церковный дом толпы с дрекольем.

Темной ночью бежал Аввакум в Москву. Здесь вошел в кружок лиц, собиравшихся около прославленных в столице церковных деятелей — Неронова и Вонифатьева.

Чередуясь в проповедях с Нероновым, Аввакум поучал москвичей крепко стоять за церковную старину. Его слова западали в сердца слушателей. Он говорил простым народным складом, и в каждой его фразе звучала убежденность.

Начались церковные исправления Никона. Горячо восстали Аввакум и Неронов против никоновской «новизны».

В 1653 году патриарх издал распоряжение креститься тремя перстами, а не двумя. Неронов произнес против «троеперстия» горячую проповедь и был за нее сослан в далекий монастырь.

Аввакум продолжал борьбу, начатую Нероновым.

Однажды после приходского собеседования он был схвачен и с цепью на шее отвезен в подвал Андроньева монастыря. Первые дни узнику не давали пищи. Он мог умереть с голоду, если бы не помощь его почитательницы, известной боярыни Федосьи Морозовой.

Через месяц Аввакум был сослан в Тобольск. Местный архиепископ ласково принял Аввакума и дал ему приход.

Проповеди ссыльного попа вызвали чей-то донос в Москву.

Вскоре пришло приказание состоять Аввакуму священником при русском военном отряде, посылаемом на Амур. Этот поход был сплошным мучением для протопопа, ехавшего с женой Настасьей Марковной и малолетними детьми. К голоду и прочим трудностям дороги присоединились еще издевательства и побои со стороны воеводы Афанасия Пашкова, командовавшего отрядом.

Пока Аввакум совершал свое далекое и тяжелое путешествие, Никон, главный гонитель протопопа, лишился возможности влиять на церковные дела. «Тишайший» пожелал смягчить участь Аввакума и позволил ему вернуться в Москву.

Радостно ехал Аввакум домой. Он думал, что с уходом Никона исчезнут из русской церкви и все патриаршие нововведения. Оказалось не так: рассорившись с Никоном, царь все же оставил в силе произведенные им реформы.

С удвоенной силой начал обличать неугомонный протопоп «никонианскую ересь», убеждая людей крепко держаться единственно правого, по его словам, «древлего благочестия». Не довольствуясь выступлением по церквам, Аввакум подал царю несколько письменных просьб, убеждая отменить Никоновы «новшества», восстановить старину, простить пострадавших за старую веру.

После одной из таких невежливо составленных «просьб» Аввакума отправили в Мезень и велели там ждать, когда его позовут на суд «вселенских патриархов».

Решение по аввакумовскому «делу» состоялось в июле 1667 года. Патриархи предали новоявленного еретика «проклятию», а гражданские власти сослали в северный городок Пустозерск (близ устья р. Печоры). Там Аввакума бросили в деревянный сруб, врытый в землю.

Почти 15 лет высидел бывший протопоп в этой ужасной тюрьме. На клочках бумаги, бересте, листьях царапал он и отсылал, тайно от стражи, слова утешения и ободрения своим оставшимся в Москве многочисленным друзьям и почитателям. Некоторые из его «посланий» сохранились до позднейших времен.

В 1681 году Аввакуму вздумалось напомнить о себе новому русскому царю Федору Алексеевичу. Все еще не сломленный страданиями, земляной сиделец грозил «страшным судом» и «геенной огненной» давно умершему Алексею Михайловичу, а его молодого сына убеждал вернуться к старым церковным порядкам.

Это было последним делом Аввакума в защиту «старины».

«За великие на царский род хулы» этот железный, несгибаемый фанатик вместе с несколькими сторонниками был сожжен живым на костре 14 апреля 1682 года.

Аввакум был фанатическим приверженцем того, что уже отжило свой век и не могло быть возвращено. Однако возглавляемый им раскол питался еще и другими соками. Религиозное движение отражало и глубокое недовольство правительством угнетаемых слоев населения. Народные массы, становясь на сторону «старой веры», выражали одновременно свой протест против феодального гнета, прикрываемого и освящаемого церковью.

Достаточно вспомнить текст «Жития», чтобы убедиться в справедливости сказанного. По словам Аввакума, царь «восхотел бог быти». Автор «Жития» обличает «гордых», строящих свое благополучие за счет угнетенного народа, он не щадит и «пастырей» церкви: «Сии бо волцы, а не пастыри, душегубы, а не спасители: своими руками готовы неповинных крови пролити».

Полная победа господствующей церкви над идейными противниками не возбуждала сомнений. О ней красноречиво говорили гарь костров, обагренные кровью раскольников плахи и набитые до отказа тюрьмы.

Но дух людей «старой веры» остался непобежденным. Стремление к протесту, в самых разнообразных его формах, овладело людьми, отвергавшими новшества. Раскольники устремились в места, где можно было укрыться, сносно пропитаться и молиться по старым книгам. В Нижегородском крае такими местами были верховья речки Узолы, Линды, Керженца и лесные дебри, окружавшие Балахну и Арзамас.

Первыми староверами-поселенцами на пустынных болотах вдоль Керженца оказались монахи смоленского Бизюкова монастыря Ефрем Потемкин и Сергей Салтыков. Ими в 1657 году основаны две раскольничьи обители близ деревни Ларионовой (соврем. урочища Смольяны и Шарпан Семеновского района).

Монах Дионисий из Шуи привел с собою в нижегородские пределы группу набранных по дороге крестьян; они застроили малыми починками и заимками берега речек Кезы и Козленца.

Усиленный приток поселенцев в прикерженские места начался после усмирения восстания в Соловецком монастыре (1674 г.). Беглецы из Соловков Арсений, Софонтий, Онуфрий построили первые дома существующих до сих пор селений Деянова, Пафнутова и Хвостикова (окрестности города Семенова).

В арзамасских местах первыми раскольницами-поселенщицами оказались женщины.

Боярыня Авдотья Петровна Нарышкина (родственница матери Петра I), скрываясь от преследования правительства, с группой своих единомышленниц жила долгое время в 40 верстах от Арзамаса, на берегу большого озера. В заведенной ею монашеской общине она настоятельствовала под именем старицы Деворы. Арзамасские власти покровительствовали знатной староверке.

При Федоре Алексеевиче ей разрешили беспрепятственно вернуться в столицу. На месте скита Деворы после ее отъезда в скором времени возникло существующее по сию пору селение Старая Пустынь.

Наиболее фанатичным из староверов бегство казалось бессмысленным. Они рассуждали: «От судьбы уйти нельзя, каждому уготовано место на этом и на «том свете». Нечего бояться будущего, наоборот, следует его приблизить…».

Среди людей «древлего благочестия» стали возникать секты морильщиков и гробокопателей, готовящих себя к добровольному самоубийству. Морильщики замуровывали себя в амбарах, а гробокопатели ложились в гробы и приказывали себя закапывать в землю.

Верхом раскольничьего изуверства явилось довольно распространенное в 70-х годах XVII века «самосожигательство».

«Нижегородский Летописец» повествует: «…в том же 7180 году (1672) в Нижегородском Закудемском стану во многих селах и деревнях крестьяне в церкви божии не ходили, и пения церковного, и таинств не принимали, и во всем от раскольников развратилися, и многие по раскольничей прелести с женами и с детьми на овинах пожигались…».

Этот вид массового самоубийства совершался обыкновенно по наущению бродячего изувера-фанатика, который, добившись успеха в одном селении, переходил в другое.

Самоистребление огнем, появившись впервые в Княгининской и Мурашкинской волостях, перешло затем на левобережье Волги.

За 28 лет число «добровольно» сгоревших нижегородцев перевалило за две тысячи: среди них были мужчины и женщины, взрослые и дети.

Последняя четверть XVII столетия протекала в стране в напряженной военной и политической обстановке. Не были до конца улажены взаимоотношения с Польшей. В южной части государства не прекращались столкновения с крымскими татарами. С юго-запада надвигалась грозная опасность: Турция обнаружила недвусмысленные намерения отхватить кусок русской территории. Правительству четырнадцатилетнего Федора Алексеевича приходилось быть начеку.

Нежданно-непрошено явились турецкие регулярные войска, и в 1678 году исконно русская Подолия с Каменец-Подольским и частью правобережной Украины оказались во власти султана Магомета IV. Политический горизонт закрылся грозными тучами.

На исходе января 1680 года в Нижний Новгород пришел царский указ:

«Ведомо нам, великому государю, учинилось, по письму гетмана Ивана Самойловича, и по вестовым письмам, и по распросным речам перебежчиков, что Турский Салтан сбирает великие свои войска и непременно хочет по весне приходить под Киев, да по его ж салтанову веленью Крымский Хан со всеми своими и с Белогородскими ордами собрався, из Крыму ныне вышел и стоит на урочище на Каланчике, и хочет, случившись с изменником с Юраской Хмельницким,[42] приходить к Малороссийским и Украинским городам… И как к вам ся наша грамота придет и вы московского чина людям, и копейщикам, и рейтарам, и всяких чинов ратным людям, нижегородским поместчикам и вотчинникам всем до одного человека сеи наш указ о нашей, великого государя, службе в Нижнем сказали, а в Нижегородском уезде во всех станах и в волостях посыльщикам своим велели сказывать с большим подкреплением, чтоб они одноконечно к службе совсем были наготове, безо всякого переводу, и о высылке своей в полки бояр наших и воевод ожидали нашего, великого государя, указу…».

В Нижнем началась подготовка к походу. Особенно много работы досталось на долю павловских и нижегородских кузнецов, а также балахнинским плотникам. Павловцы мастерили нововводимые в армии ружейные замки с кремневыми курками. До того выстрел производился поднесением зажженного фитиля. Нижегородские кузнецы ковали рогульки, или «чесноки» (по-украински «волчец»). Этот, чисто русской выдумки, снаряд состоял из трех, иногда из четырех острых железных шипов, соединенных так, чтобы, как его ни бросали, один шип всегда торчал острым концом вверх. «Чеснок» (острая приправа к кушанью!) служил для засыпания им рвов, бродов, лесных троп, но более всего при встречном нападении неприятельской конницы.

Балахонские плотники показали свое искусство в постройке необходимых при степных передвижениях «гуляй-городков». Гуляй-городок — большой дубовый без дна, но закрытый с четырех сторон ящик на колесах. Помещавшиеся внутри воины передвигали ящик в любом направлении, стреляли через стенные отверстия, оставаясь в то же время неуязвимыми для неприятеля.

К этой войне вообще готовились очень тщательно и вводили разные новшества.

До середины XVII столетия русские воины сражались врассыпную, кто как умеет. Теперь же приборных людей учили иноземным приемам боя, правильному строю и групповым общим действиям. Пехотинцам, обученным иностранными офицерами, присвоили название «солдат». Конница — дворяне и дети боярские — также получила другую, более стройную организацию и новое название — драгун и рейтаров. Вместо прежних «головы», «полуголовы» и «сотника» появились «полковник», «полуполковник» и «капитан».

В поход отправилась (через Москву) по-новому снаряженная и по-новому обученная русская рать. При полках были чугунные, (взамен медных) пушки, кремневые карабины, гранаты или ядра с дробом (свинцовые осколки), 3000 пар пистолетов с ольстрами (кожаные чехлы при седле), мастера для немедленной починки сломанного в бою оружия, осадные (для крепостей) мастера, подкопщики и прочие.

Наибольшею новинкою была передвижная, следовавшая за полками аптека с несколькими учеными лекарями. Среди таких лекарей были и нижегородцы.

Медики — уроженцы Нижегородского края — начали появляться в Москве с 30-х и 40-х годов XVII века, т. е. ранее чем окончили курс первые ученики школы Аптекарского приказа (основана около 1650 г.).

Начальствовали над Аптекарским приказом с 1630 по 1650-й год сановитые бояре, обладавшие крупными вотчинами в Нижегородском крае. И. Б. Черкасский (начальник в 1630–1643 гг.), Ф. И. Шереметев (1643–1645), Б. И. Морозов (1645–1649), видя нужду армии в знающих врачах, действовали в интересах вверенного им казенного места обычными для всех вотчинников способами: отдавали крепостных мальчиков в науку хорошим мастерам.

Десятки юношей из села Богородского (при Черкасском), села Кадниц (при Шереметеве) и Лыскова (при Морозове) были привезены в Москву учиться медицинскому «ремеслу» У проживавших в столице врачей-иностранцев. Через несколько лет из смышленых крестьянских юношей выходили недурные «лекари» (лекарь по тем временам, в основном, хирург). Первые русские «ученые лекаря» при войске были, по крайней мере на одну треть, нижегородцы.

С 50-х годов в «Школу лекарских учеников» стали набирать для обучения врачебным наукам детей стрельцов.

В трудную для государства минуту, в 1654 году, когда лекарей не хватало, взяли в Аптекарский приказ к медицинским делам нижегородского посадского человека, сына местного стрельца Лучку Салтыцкого. Попал Лучка Салтыцкий не в ученики лекарской школы, а прямо в лекаря, так как слыл он в своем родном городе искусным врачом-практиком. С ним произошел казус: его стали с лекарской службы требовать обратно в посад для отбывания тягла. Понадобился царский указ, чтобы Нижегородская посадская община исключила его из числа своих членов. Признанный официально казенным лекарем, Лучка в дальнейшем преуспел. О нем имеются кое-какие сведения и в позднейших документах.

В 1662 году лекарь Лука Салтыцкий, находившийся при посольстве, отправленном в Кизылбаши (Персию), в челобитной царю Алексею Михайловичу писал: «А в Кизилбашех-де, государь, многие есть травы и коренья и зелья, чего в наших странах нет. И, будучи в Кизилбашех, я, Лукашка, хочу тебе, великому государю, служить делать масла, и водки, и балсамы (бальзамы), и иные лекарства, которые пригодятся в твои, государь, аптекарские запасы».

Царь разрешил Салтыцкому купить «корень хины двадцать пудов — добро (с походом), а купя тот корень, привезть к Москве».

Лекари, сопровождавшие военные части в походах, имели при себе набор хирургических инструментов, среди них были «пила чем кость перетирать, клещи да шуруп чем пульки вынимать, клещи чем пальцы отнимать».

Обычно с войском отправлялись все наличные в столице лекари. Они добросовестно, не щадя сил, оказывали помощь раненым на поле сражения. Труднее приходилось воинам, отвезенным в тыл, но окончательно еще не вылеченным. Остававшиеся в Москве несколько медиков Аптекарского приказа обслуживали нужды царского двора. Находящемуся в столице раненому воину ничего более не оставалось, как униженно умолять царя:

«Бьет челом холоп твой бедный беспомощный арзамасец Федька Кузьмин сын Бутурлин. В нынешнем, государь, 172 году (1664) был я на твоей, великого государя, службе в полку боярина и воеводы кн. Ивана Семеновича Прозоровского, и как, государь, был бой с польскими, и с литовскими, и с крымскими людьми в Карачевском уезде и на том бою меня, холопа твоего, ранили из лука и пробили ногу навылет да подо мною же коня убили… И ныне я, холоп твой, по отпуску приволокся к Москве и от тое раны лежу на смертной постеле, а лечить меня, холопа твоего, некому и для лечбы мне дать нечего… Милосердный государь! пожалуй меня, холопа своего бедного, вели, государь, меня от тое раны лечить».

Царь уважил слезную просьбу арзамасца — разрешил пользоваться московским врачом и царской аптекой.

Лекарства добывались с большими трудностями. Сложные медикаменты выписывались дорогой ценой из-за рубежа, травы и лекарственные растения собирались внутри страны. Большое число сборщиков трав — «помясов» — обслуживали московские и походные ратные аптеки. Государство набирало травников главным образом из местных людей, славившихся искусством распознавать полезные для здоровья растения. Всем государевым помясам предписывалось жить в Москве и ездить в уезды по нарядам Аптекарского приказа.

Из нижегородцев-помясов прославились своим искусством отец и сын Мухановские. «1663 года, апреля 18. Грамота от царя… (и проч.) в Нижний Новгород воеводе нашему Дмитрию Ивановичу Плещееву да дьяку Миките Наумову… По указу нашему, великого государя, велено нижегородскому посадскому человеку Омельке Мухановскому быть в Аптекарском приказе в лекарях и травщиках и жити ему, Омельке, на Москве. И ныне тот Омелька Мухановский отпущен в Нижний для зборки трав, и цветов, и кореньев. И как к вам ся наша грамота придет, то велели бы есте Омельке с детьми збирать травы, и цветы, и коренья, а для збору велели бы дать ему работников, сколько человек пригоже, и велели бы есте ему травы и коренья збирать с великим радением, во время. А что каких трав, и цветов, и кореньев он, Омелька, зберет, и вы б под те травы, и цветы, и коренья велели дать подводы, на чем те травы, и цветы, и коренья мочно поднять и привезть к Москве…».

Собирала семья Мухановских в нижегородских полях, лесах и лугах «чечуйные травы с цветом и кореньем», «чемерицу черную», «осокорные шишки», «цвет своробориный» (шиповник), «ягоду землянику», «яблоки дубовые» (желуди), «цвет кубышек белых», «можжевеловые ягоды».

В 1664 году Емельян Мухановский в Москве «волею божией умре». На лето 1665 года послан был собирать нижегородские цветы и травы сын Емельяна Ерошка (Ерофей) Мухановский, названный в указе водочных настойных дел мастером…

Бахчисарайский мир 1681 года закончил русско-турецкую войну; по этому миру за Москвой остались восточные области Украины и Киев. Несколько десятков плененных изменников-казаков отряда Юраски Хмельницкого были сосланы на житье в Нижний Новгород.

Пятилетие — от 1682 по 1687 год — период бурных династических перемен в стране, вызванных смертью бездетного царя Федора Алексеевича. После ряда стрелецких волнений, соединенных с интригами царевны Софьи, на русском троне прочно укрепился младший сын Алексея Михайловича — Петр. В 90-х годах XVII столетия двадцатитрехлетний монарх был озабочен обеспечением безопасности государства от набегов крымских татар и поисками выхода к морю для вывоза за границу хлеба, кожи, сала и мехов. Решением обеих проблем явились знаменитые Азовские походы (1695, 1696 гг.).

Большая часть имеющейся армии, состоявшая из «стародворянской» конницы и казаков, отправилась на юг сухим путем, а так называемый «новый строй», т. е. полки Преображенский, Семеновский и Лефортовский, проделали водный путь Москва-Ока-Волга-Дон. Флотилия, вышедшая из Коломны в апреле, состояла из 150 стругов с ратными людьми и 40 стругов с артиллерией, состоявшей из 104 мортир и 44 голландских пищалей.

В Нижний Новгород суда прибыли 16 мая, после месячного плавания, в состоянии, весьма далеком от удовлетворительного, о чем свидетельствуют письма Петра из Нижнего. Князю Ромодановскому царь писал, что некоторые струги отстали в пути из-за течи, другие — по причине плохого управления кормщиками, часть солдат в дороге хворала, а иные умерли. Адмиралу Виниусу сообщается, что «ветры задержали в Дединове два дни, да в Муроме три дни». Нижегородская остановка продолжалась около недели, так как понадобилась перегрузка войск и боевых припасов (16 тысяч пудов пороха, 14 тысяч бомб и 9 тысяч ядер) на суда большей грузоподъемности и приспособленные для плавания в волжских водах.

Останавливался Петр в этот свой приезд в Нижнем на Почаинском съезде в каменном доме торгового человека гостиной сотни Ефима Чатыгина (дом уцелел до наших дней — Почаинская улица, № 27).

Часть своего времени царь употребил на поездку в Чернореченский затон на Оке. Здесь приказал начать постройку деревянных судов, годных для плавания на реке и на море. Вызванные из Коломны и Дединова мастера научили местных жителей строить корабли. Позднее, в XVIII и XIX столетиях, этот промысел достиг здесь большого развития.

Из Нижнего военная флотилия отплыла 22 мая. Дальнейший путь прошел благополучно. Но поход 1695 года в целом закончился неудачей: Азов не был взят.

Лишь через полтора года, построив в Воронеже грозный флот, Петр овладел азовским ключом к Черному морю.

Эта победа окрылила русских людей…

Для царя Петра последние три года XVII столетия были временем тщательного анализа военных неудач и временем упорной учебы.

Петр побывал в Англии и Голландии, прожив в каждой из этих стран по году. Он изучал судостроение, навигационное дело, градостроительство, науку управлять людьми и многое другое.

Гениальный ум впитывал в себя любое знание, если оно могло помочь ему в осуществлении его замыслов преобразования России.

За рубеж поехал жаждущий образования молодой человек. На Родину вернулся зрелый, готовый к разносторонней деятельности государственный муж.