Очерки жизни и быта нижегородцев XVII-XVIII веков

Глава I

Петровские реформы. Ломка традиций. Смена летосчисления. Новое платье. Уничтожение терема. Сговор перед свадьбой. Война бороде. Солнечное затмение в Нижнем 1 мая 1706 года. Лавина монарших предписаний. Двойная ширина ткацких станов. Запрет мостов через широкие реки. Кара ослушникам указов.

К концу XVII столетия назрела объективная необходимость социальных преобразований в России. Экономически страна значительно обогнала Польшу, Пруссию, Иран, султанскую Турцию. Централизованное Российское государство значительно опережало феодально-раздробленные страны Запада: Германию, Италию и другие. Но страны, в которых уже к этому времени произошли буржуазные революции, — Нидерланды (Голландия), Англия — ушли вперед в развитии производительных сил, промышленности, торговли, флота, в сфере культуры.

Петр I (1672–1725), русский царь с 1682 года, выдающийся деятель и полководец, сделал многое, чтобы преодолеть вековую отсталость России. Его реформы шли навстречу требованиям самой жизни, интересам экономики и политики. Значение прогрессивной деятельности Петра I подчеркивали в своих трудах Маркс, Энгельс и Ленин. Но они же отметили, что политика Петра была направлена на возвышение класса помещиков и развивающегося купечества. Потом и кровью оплачивал русский мужик преобразования.

Достигнув к исходу XVII века двадцатисемилетнего возраста, Петр I проявил себя мудрым правителем, осознавшим необходимость перенять достижения западно-европейской культуры. Живя в Голландии и Англии, он много видел, многое понял, многому научился. В дальнейшем Петр одной из своих задач считал постепенное приобщение страны к европейским знаниям и культуре.

Путь по ступенькам прогресса оказался, однако, довольно трудным и болезненным. Приходилось ломать устоявшиеся представления о правильности и незыблемости старинных «божественных» и монарших установлений.

Это убеждение, подкрепляемое верой в то, что «деды-то не глупей нас были», весьма характерно и для бытовой нижегородской жизни второй половины петровского царствования.

Первое, что на рубеже столетий сильно затронуло верования и традиции нижегородцев, была реформа календаря.

В XVII столетии русская хронология вела счет лет «от сотворения мира». Одним из наиболее важных дней в году считался первый день сентября: начинался новый год, или, по-старинному, новолетие. Кончались полевые работы, уплачивались годовые оброки, дани и пошлины, завершались договоры и сделки между всякими посадскими, торговыми и сельскими людьми.

1 сентября, называвшееся также днем Семена-летопроводца, отмечалось в Нижнем Новгороде торжественной религиозной церемонией — молебном на лучшей в городе Благовещенской площади.[43] Пушкарям и затинщикам на кремлевских стенах поручалось, удалив из орудийных дул накопившийся сор, произвести «со всякою опаскою и бережением» праздничные выстрелы.

Многие из зажиточных нижегородцев в конце XVII века еще соблюдали приурочиваемый к 1 сентября обряд «сажания на коня и пострига» сына-первенца. Вся семья участвовала в этой церемонии. «Кум» и «кума» выводили семилетнего «крестника» на двор, где отец дожидался с объезженным конем, на которого и сажал первенца. Кум водил коня под уздцы, а отец придерживал сына рукою. Выстриженные на темени мальчика волосы передавались матери, зашивавшей их в ладанку.

Как и всегда, торжественно отпраздновали нижегородцы очередной «от сотворения мира» 7208-й год.

Осень прошла в полном спокойствии, но зима принесла с собою неожиданный сюрприз. 15 декабря пронеслась по городу тревожная весть: прибыли из Москвы царевы посланцы с удивительным указом. Прибежавшие на Торговую площадь Нижнего базара люди окружили бирючей, читавших вслух бумагу с печатью: «Великий государь царь и вел. князь Петр Алексеевич указал объявить всем. Ведому ему, государю, учинилось, что не только во многих европейских странах, но и в народах славянских, как-то Валахи, Молдавы, Сербы, Долматы и Болгары, года исчисляют после праздника Рождества в седьмой день спустя, т. е. с генваря 1-го числа». Далее давалось и некоторое объяснение нового летосчисления: «Того ради указывает великий государь впредь лета вычислять в приказах и во всяких делах и крепостях писать с нынешнего генваря с 1 числа… А в знак того доброго начинания в Москве и по городам на домах и воротах учинить некоторое украшение от древ и ветвей сосновых, еловых и можжевеловых. Да января ж в 1-й день, в знак веселья, поздравлять друг друга с новым годом и столетним веком. По улицам в ночи с первого по седьмое число генваря огни зажигать из дров, хвороста или соломы».

Царский указ был принят жителями Нижнего Новгорода как посягательство на освященный древностью порядок. «Как наш государь мог переменить солнечное течение?» — говорили многие. Даже настоятель Михайло-Архангельского собора глубокомысленно изрек: «В переносе новолетия с Семена дня на Васильев день (праздновался 1 января) вижу всесовершенное благочестия ниспровержение».

Кто знает, до чего дошел бы ропот, если бы новое петровское распоряжение не вытеснило из умов нижегородцев мысли о календаре.

В феврале 1700 года царские бирючи у воеводской избы в Нижнем вновь объявили народу царскую волю: «…всяких чинов людям, московским и городовым жителям и помещиковым крестьянам, которые живут в Москве для промыслу, кроме людей духовного чину и пашенных крестьян, — носить платье немецкое верхнее Саксонское и Французское, а исподнее, камзолы и штаны, и сапоги, и башмаки, и шапки немецкие же. И женскому полу всех чинов, а также попадьям, дьяконицам и стрелецким женам носить платье, бостроги, и юпки, и башмаки немецкие ж. А Русского платья и Черкасских (казацких) кафтанов, и тулупов, и азямов, и штанов отнюдь никому не носить, и мастеровым не делать, и в рядах не торговать».

Это распоряжение поразило нижегородцев не столько неожиданностью, сколько своею категоричностью. Вопрос о необходимости изменения русского платья поднимался не однажды и ранее. Иностранцы, наблюдая русский быт второй половины XVII века, отмечали неудобство национальной одежды во многих отношениях. Она дорога и непрактична: длинные полы стесняют движения.

Петр, насмотревшись за границей на короткие кафтаны, блузы и куртки, задумал радикально изменить отечественное одеяние. В ноябре 1699 года, на пиру в Грановитой палате, царь с ножницами в руках обходил столы и обрезал у присутствующих слишком длинные полы и рукава. Через несколько месяцев появился в провинции знаменитый указ.

Желая скорее популяризировать нововведение, правительство распорядилось поставить по городам, в том числе и в Нижнем Новгороде, на перекрестках улиц деревянные манекены — подобие человеческих фигур, — одетые по указанной форме. Это произвело еще больший «соблазн».

Деревянные болванчики были приняты за «кумирских богов» (идолов), о которых нижегородцы слышали еще от дедов.

Большие толпы собирались у церкви Николы на Торгу и близ воеводской избы в кремле (сгорела в начале XVIII столетия), где были выставлены «кумиры». Горячие головы высказывали предположение, что царь и бояре перешли в «басурманскую веру» и теперь всех заставят поклоняться идолам.

Более трезвые и рассудительные, возражая против «немецкой» одежды, указывали на ее непригодность для русского климата. «Наша матушка-зима не потерпит кургузого кафтана».

Поговорили, поговорили нижегородцы между собой да и решили… не исполнять царского распоряжения.

Не тут-то было! Через полгода пришла добавка к указу: «…буде кто после сего его, великого государя, указу станут носить русское платье и с тех людей в воротах (городских) целовальникам брать пошлину — с пеших по 15 алтын и две деньги (50 копеек), а с конных по два рубля».

Положение для горожан становилось затруднительным, но и тут находились смельчаки, которые все-таки не расставались с привычной одеждой. С такими приказано было поступать круто: ставили среди улицы на колени и обрезали полы в уровень с землею. Это была казенная мера длины французских и саксонских кафтанов.

Правительство понимало необходимость коренных изменений в быту. Следующая петровская реформа касалась одной из важных сторон семейно-брачной жизни.

Для русской женщины XVII века считалось неприличным появляться в мужском обществе и принимать участие, например, в пиршествах и увеселениях. Для женщин существовал только свой домашний круг: общество мужа, отца и родственников.

В доме каждого не только богатого, но и достаточного русского было особое отделение — терем, обычно в верхнем этаже дома, под чердаком или прямо на чердаке. Здесь жили женщины и дети. Из терема женщины выходили только на двор гулять и по праздникам за пределы двора — в церковь.

Жених в первый раз видел лицо невесты только накануне свадьбы. Да и то на короткий момент. Она подавала гостям, среди которых находился жених, с поклоном на подносе вино. Совершив этот обряд, немедленно удалялась опять на свою половину.

В 1702 году царским указом предписывалось: за шесть недель перед свадьбой быть «обручению». Жених и невеста должны познакомиться и до «венчания» часто видеться и разговаривать Между собою. Окончательное совершение брака допускалось только с обоюдного согласия.

Настал конец русскому женскому затворничеству! Молодежь обоего пола радовалась, но… настала очередь печалиться взрослым мужчинам, особенно старикам. В 1703 году царь-реформатор объявил войну… бороде. Той бороде, которая в известном смысле была исторической и религиозной реликвией.

Древние славяне брили подбородки, оставляя усы. Ношение бороды началось на Руси с XIV–XV веков. В XVII столетии бороды носили повсеместно, этого требовал обычай. Бороду растили, холили и берегли. Нередко борода отращивалась ниже пояса. Тогда ее складывали в мешочек, носили за пазухой…

Царский указ повелевал: «…для славы и красоты государства брить бороды и усы всех чинов людям, опричь духовного звания, церковных причетников, извощиков и крестьян».

Прочитав распоряжение о брадобритии, нижегородцы стали в тупик. Всего каких-нибудь двадцать лет назад высшая церковная власть признавала русскую бороду неотъемлемой принадлежностью взрослого мужчины. При царе Федоре Алексеевиче патриарх Иоаким проклинал «еллинский, блуднический, гнусный» обычай брадобрития. Иоаким лишал права входить в церковь не только тех, которые брили бороды, но и тех, которые с бритыми людьми общение имели. Преемник Иоакима Адриан издал красноречивое послание против бритья бород, «еретического безобразия, уподобляющего человека котам и псам». Послания духовных иерархов казались нижегородцам убедительнее распоряжений гражданской власти.

Собираясь сопротивляться «еретическому» указу, горожане решили посоветоваться с митрополитом Исаией. Гурьбой отправились на архиерейское подворье с вопросом: «Как ты велишь? Приказывает нам начальство бороды брить, а мы готовы головы наши за бороды положить. Лучше нам пусть отсекутся наши головы, чем бороды обреются». Митрополит дипломатично ответил: «Чада мои! Поступайте как совесть велит, но памятуйте, что отрезанная борода еще может вырасти, а голова, снесенная прочь, уже не прирастет…».

Часть людей последовала совету митрополита, но большинство оставалось в раздумье.

Петру донесли, что нижегородцы правдами и неправдами стараются уклониться от исполнения приказа. Последовало тайное распоряжение воеводе Леонтьеву. В один из праздничных дней церкви, переполненные молящимися горожанами, были окружены отрядами стрельцов. Солдаты схватывали каждого бородача, выходящего из храма, и тут же молниеносно отхватывали усы и бороду.

В толпе народа послышались крики, вопли. Остриженные поднимали с земли клочья волос и прятали их на груди, жены голосили, дети визжали.

Крупное событие иного рода произошло в Нижнем Новгороде 1 мая 1706 года.

Предстоял большой церковный праздник. К нему нижегородцы усиленно готовились, считая этот день датой основания крупнейшего местного Вознесенского Печерского монастыря. Как всегда, устраивалось народное гулянье у монастырского села Высокова.

В 1706 году к этому дню готовилсь не только жители, но и городские власти, получив особое указание от правительства. Царь Петр, зная, что 1 мая 1706 года произойдет видимое в средней части России полное солнечное затмение, принял меры для широкого оповещения населения. До этого все астрономические явления в стране происходили неожиданно, наводя часто страх и уныние на людей.

Петр писал своему соратнику Ф. А. Головину: «Господин адмирал! Будущего месяца в первый день будет великое солнечное затмение. Того ради изволь сие поразгласить в наших людях, что когда оное будет, дабы за чудо не поставили. Понеже когда люди про то ведают преже, то не есть уже чудо».

В «С.-Петербургских Ведомостях» 10 апреля появилась печатная заметка. «Изъявление о затмениях. Нынешнего 1706 лета четыре затмения явятся: два на солнце и два на луне; которых два затмения на луне и единое на солнце под нашим горизонтом, аще чист воздух, усмотрены будут… Затмение на солнце предстоит маия в 1-й день. Сие затмение, когда солнце на большую часть помрачится у нас, с великим удивлением и страхом больше дву часов видимо будет».

Газетное сообщение не получило большого распространения в провинции. Единственный экземпляр «Ведомостей» получался в Нижнем воеводой Леонтьевым. Попытка устного разъяснения не привела ни к чему: воеводе народ не поверил.

Обескураженный градоначальник решил устроить грандиозное гулянье в самый момент затмения. Благовещенскую площадь уставили каруселями и балаганами. Воздвигли помосты для песенников и музыкантов. Военная команда должна была показать воинские эволюции и примерное сражение. Пушкарский мастер приготовил фейерверк с бенгальским огнем, который собирался запалить на Поганом пруду (позднее — Черный пруд).

С утра 1 мая по улицам начали ездить конные рейтары с трубами и во всеуслышание объявляли, что после обедни имеет быть военный парад, а затем увеселения с музыкой и потешными огнями. К 11 часам дня площадь наполнилась народом. У Дмитровских ворот показалась рота мушкетеров в треуголках, напудренных париках и с развернутым знаменем. Пришли и спешенные рейтары с ярко блестевшими на солнце алебардами.

Отошла обедня, зазвонили колокола, появился на площади воевода со всеми чиновными людьми и дал знак начать празднество. Грянули трубы, зазвенели бубны, завертелись карусели, песенники затянули песни, и вся площадь пришла в движение. Рота мушкетеров стала во фронт, рейтары тоже, оба отряда выстроились один против другого. Прапорщик, принявший команду над мушкетерами, вышел вперед и громко скомандовал: «Мушкеты на плечо!» Солдаты взяли ружья на плечо. Толпы народа замерли в ожидании. «Пли!» Грянул холостой залп, окутав дымом всю площадь, оглушив всех.

Когда через некоторое время дым рассеялся, народ был поражен: свет солнечный как бы померк. Все инстинктивно подняли глаза кверху и ужаснулись — солнце покрывало какое-то черное кольцо… С каждой минутой свет угасал: вместо дня наступала ночь.

Страх обуял суеверных людей. У большинства мелькнула мысль, не начинается ли сейчас «светопреставление», о котором им с детства твердили набожные старухи и попы в церквах. Многие упали плашмя на землю и с плачем и воплем поднимали руки к небу… Свет потух, на небе показались звезды, с чердаков и колоколен вылетели стаи летучих мышей…

И когда вновь засияло солнце, площадь была пуста: люди разбежались по домам, пораженные происшедшим. Фейерверк на Поганом пруду не состоялся, никто не пришел его смотреть. Несколько дней население Нижнего не могло успокоиться.

После 1707 года петровские реформаторские указы потекли в провинцию лавиной. Один из таких указов вновь был связан с «одежной» реформой. На этот раз речь шла об обуви. Петр требовал, чтобы русские люди носили «немецкие» башмаки на ранту без железных гвоздей и подковок.

Нижегородцы протестовали: иностранная обувь не подходила к местным условиям. Нагорный берег Волги глинистый: в сырую погоду рантовые башмаки без железного подбоя скользили и быстро изнашивались. Нижегородские чеботари продолжали подбивать сапоги и башмаки скобами и гвоздями, благо, в этих железных предметах не было недостатка в крае, известном еще с предыдущего столетия своим скобяным производством.

Решив подавить подобное «своеволие», Сенат издал указ, имевший в виду, в частности, и нижегородцев, в котором запрещалась продажа в рядах сапожных гвоздей и скобок: «…а кто из купецких людей будут держать у себя в лавках такие скобы и гвозди — те будут сосланы на каторгу…».

Сильную неприятность принес сельскому населению Нижегородского края указ об обязательном двойном увеличении ширины холста, выделываемого на домашних станках. Льняной холст и полотно скупались внутри страны и вывозились за рубеж. Заграница требовала широкого полотна, а Петр был заинтересован в экспорте.

Беда оказалась в том, что в тесных крестьянских избах станок двойной ширины не умещался в простенке между окном и углом, т. е. на месте, которое мог отвести ему, не стесняя себя, хозяин жилья. Широкий станок требовал особого, светлого помещения, а специально построить такое помещение в большинстве случаев было не по силам крестьянам.

Результатом петровского указа явилось сильное сокращение крестьянского ткачества и нехватка сурового полотна даже для собственного употребления.

Нижегородский край — место широко распространенного льноводства — ждал отмены «ткацкого закона» ровно 30 лет! (отменен императрицей Елизаветой).

Следующий указ царя вызвал всеобщее недоумение. Петр I в своей преувеличенной страсти к мореплаванию запретил (в 1715 году) «перегораживать» Неву, надеясь, что отсутствие мостов приучит любезных подданных к передвижению с помощью шлюпок, весел и парусов. Подобная мера была распространена и на все большие реки Европейской России.

В Нижнем Новгороде существовал в первые годы XVII столетия плавучий настил, заменявший мост, но его пришлось, по распоряжению губернатора Измайлова, сжечь. Хотя со смертью Петра это запрещение перестало действовать, все же наплавной мост через Оку в Нижнем не был восстановлен. Весь XVIII век нижегородские купцы и мещане «учились мореходству», переправляясь в заречное Кунавино на лодках и самодельных плотах.

Некоторые правительственные распоряжения имели особое значение. Особым «Плакатом 1719 года» устанавливались для всех «проезжие грамоты» (паспорта), без которых никто не мог отлучиться с места своего жительства далее тридцати верст. Отныне всякий проезжий и прохожий по дорогам без паспорта признавался «гулящим человеком» и подлежал задержанию.

Были и такие правительственные распоряжения, которые принимались населением с полным одобрением. Петр, познакомившись в Прибалтийском крае с местной обработкой полей, писал нижегородским властям: «Понеже в здешних местах, как в Курляндии, Лифляндии, также и в Пруссах, у мужиков обыкновение такое, что хлеб снимают вместо серпов малыми косами с граблями, что перед нашими серпами гораздо спорее и выгоднее, так что средний работник за 10 человек сработает. Того для сыскали мы здесь таких мужиков, чтобы обучали наших, из которых посылаем к вам в Нижегородскую провинцию четверых и в Арзамасскую провинцию шесть человек с такими косами и прочими инструментами. И когда они у вас явятся, тогда определите их в хлебородных местах, чтобы в оных местах наших русских мужиков обучали. А пока они там будут жить и обучать, велите им давать пропитание и к тому давать денег по полтине на месяц каждому и квартиры, где жить». С «учителями» прислали 6150 новых кос.

Из рапорта-отчета камер-коллегии видно, что эстонцами обучено 4279 нижегородских и арзамасских крестьян.

По случаю того, что в Москве в 1701 году сказался недостаток в дровах, Петр распорядился учить русских людей «пилованию дров». Во все уезды, близкие к Москве, в том числе и Нижегородский уезд, посланы были образцовые ручные пилы и мастера-пильщики. Указ постановлял: «…впредь дрова готовить на продажу и на подряд и про себя торговым и всяких чинов промышленникам и работным людям девять сажен топоровой рубки, а десятую сажень пилованную… Чтоб в два года люди в таких дровяных пилах изготовились и пилованию дров научились».

К этому же времени относится появление в Нижегородском крае первых пильных мельниц (лесопилок). В древней России распиловка бревен на доски и брусья не производилась. «Тес» тогда буквально обозначал доску, вытесанную топором. Бревна кололи на части, употребляя клинья, а затем топором сглаживали шероховатости. Вместо «пилить» говорили «тереть» бревна.

Механический способ распилки строительных материалов Петр заимствовал из Швеции. Отсутствие дубовых лесов на севере России вызвало постройку «пильных мельниц» в центральной части страны.

С самого начала XVIII столетия встречаются упоминания о казенных пильных мельницах в Алаторском уезде, на р. Пьяне, в Вадской и Сергачской волостях Нижегородского края. С этих мельниц доставляли пиленые материалы к «шмаковому делу, которое делают на верфи в Казани». С них же несколько позднее предписывалось «возить в С.-Петербург пиловальные доски на корабельное строение и на пушечные станки».

Общей чертой всех петровских указов была их необыкновенная строгость — предписывалось во всех случаях выполнять без рассуждения, под угрозой сверхстрогих наказаний и кар. В этом отношении изобретательность русского царя не имела предела. Смерть, каторга, конфискация имущества грозили даже за незначительные проступки.

Однако преобразования Петра имели огромное значение для роста национальной культуры. Строгость петровских указов с годами забылась, а польза от нововведений осталась, в чем убеждались русские люди последующих десятилетий.

Глава II

Реформы и тяготы. Крестьянские волнения в Нижегородском Поволжье. Дело о «воровских» надписях в Нижнем. Булавинцы около устья Оки. Набег на Балахну. Северная война. Дни празднования побед. Пленные шведы в Нижнем. Участие нижегородцев в общегосударственных стройках. Слюзное и корабельное дело. Новая столица на Неве. Вызов в Петербург нижегородских умельцев.

Проводимые самодержавным царем реформы требовали напряжения всех сил страны. Экономический рост России осуществлялся за счет притеснения народных масс. Повинности и поборы всем своим бременем ложились на крестьянство.

Петровская инициатива в выжимании денег была неистощима и изобретательна. Указ за указом получали нижегородские земские, таможенные и кабацкие начальники. Из столицы требовали денег, денег, денег… Указы сопровождались характерными для Петра угрозами: лишить жизни или сослать на вечную каторгу. Нижегородцы, как и жители всех других российских городов и сел, отдавали имущество, деньги, хлеб, иногда расставаясь с последней шубенкой. Нередко для взыскания недоимок приходилось направлять в села воинские команды.

Основные подати — подворная и лошадная (подводы) — тонули в массе бесчисленных мелких сборов и взиманий. Где бы ни находился плательщик, везде к нему протягивалась рука государственного сборщика, именуемого в высших сферах «прибыльщиком».

Сельский житель, не выходя из дома, платил за печную трубу, за домашнюю баню. Платил за кожаный хомут, за дубовую телегу и за дубовые колеса и ободья. На улице платил за место у водопоя, за стирку белья у деревенского пруда. Около речки платил за ловлю рыбы, за прогон плотов, за покупку лодки. Отправляясь в соседнее село, крестьянин должен был захватить, из дому несколько грошей (двухкопеечников): предстоял платеж у каждого речного моста, у каждой переправы.

Особенные хлопоты переживал крестьянин, когда в базарный день отправлялся в город. Сборщики торговых налогов и пошлин останавливали крестьянский воз задолго до городского рынка. Не имея иной раз возможности заплатить немедленно, крестьянин клялся, что внесет деньги на обратном пути. «Прибыльщик» выдавал квитанцию, оставляя в залог крестьянские рукавицы. Следующие брали опояску, нательный крест… Последний сборщик у городской заставы снимал у мужичка шапку. И торговал крестьянин на базаре простоволосый и полураздетый.

Правительству было известно о тяжелом положении народа.

Главный российский «прибыльщик» Курбатов докладывал Петру: «От правежей превеликий обходится всенародный вопль, а паче в поселянах яко не точию последнего скота, но и наибеднейшие домишков своих лишаются». Выдающийся русский публицист той эпохи Иван Посошков, автор «Книги о скудости и богатстве» (1724), свидетельствует: «Во поборах за гривну из человека хотят душу вытянуть, а что многие тысячи людей погибают, того нимало не смотрят». Однако правительство не ослабляло финансового гнета: все новые и новые обстоятельства требовали усиленного пополнения государственной казны.

На усиление крепостнической эксплуатации народ ответил массовыми выступлениями, ознаменовавшими начало XVIII века.

Осенью 1707 года началось крестьянское восстание на Дону и в Слободской Украине, постепенно приближавшееся к Волге. Восстание начали казаки, их поддержали тамбовские, воронежские, Козловские крепостные. Возглавил восстание Кондратий Булавин, провозглашенный атаманом Войска Донского.[44] Он рассылал всюду «прелестные грамоты» с призывом посадским, торговым и всяким черным людям «побить бояр, прибыльщиков и немцев». «…Нам, казакам, — говорилось в воззваниях, — до черни дела нет, нам дело до бояр и до тех, которые неправду делают, а вы; голытьба, все идите к нам со всех городов, конные и пешие, нагие и босые — будут вам кони, ружье, платье и денежное жалованье!»

К началу 1708 года восстание распространилось на области среднего течения Волги и нижней Оки. 27 мая в Нижнем впервые появились «воровские надписи». На кирпичах Дмитровской башни левкасным мелом было начертано крупными буквами: «Быть бунту, что и в Астрахани». Такие же надписи появились в кремле, на заборах домов Приказа монастырских дел и стрелецкого головы.

Воевода Никита Кутузов немедленно принял «меры» — поставил около каждой надписи для ее сохранности пару стрельцов и послал донесение царю. Через две недели пришел ответ: «Никита Кутузов, человек ты недалекого ума, допустил в сем деле немалую оплошку!» Тут только понял воевода, что полмесяца горожане беспрепятственно читали призывы к «бунту».

В Нижний был прислан другой воевода, Иван Леонтьев, со строгой инструкцией: «Будучи в Нижнем, во всяких государственных делах поступать с осторожностью. О меловых надписях проведывать тайно, с радением и, буде они не стерты, велеть стереть и караул свесть, а что по проведыванию сего явится, о том писать…».

Пока шла переписка о надписях, события разрастались. В середине июня из Нижнего послали вверх по Оке целовальников для приема от рыбных ловцов и подрядчиков государевой рыбы. Верстах в десяти от Благовещенского монастыря на казенный струг напали вооруженные люди, отняли 79 стерлядей, а целовальника и приказчиков убили. Спасшийся второй целовальник сообщил, что нападавшие называли себя людьми Кондратия Булавина.

В конце июня балахонский бурмистр земских дел[45] Ларион Гусельников донес, что на Волге, меж городов Балахны и Нижнего, и выше Балахны, до Юрьевца, по воде и на сухом пути люди разных волостей и помещиков бунтуют: «…стоят многими станами человек по 20, и 30, и по 40, по 50 и больше, со многими ружьями… Струги останавливают и разбивают, разграбили многих богатых балахонских посадских и торговых людей…».

В июле под самым Нижним Новгородом был обнаружен большой отряд булавинцев. Предводительствовал отрядом атаман Гавриил Старченко (он же Гаврюша, или Ганька Старчонок). Булавинцы ходили по деревням, распустив знамена, с барабанным боем. К ним присоединилось несколько восставших пригородных селений. Повстанцы разоряли богатые вотчины, бедняков не трогали и открыто грозили войти в Нижний «распустить тюрьму». Упорно носился слух, что сам Булавин близко и скоро явится «поубавить боярской спеси и купецкой толщи».

Правительство поставило на дорогах столбы с объявлением, в котором сулилась награда за поимку «вора Кондрашки». Население равнодушно относилось к казенным посулам. Собравшись тайком, наиболее храбрые решали «земли не пахать, хлеба на государеву казну не сеять, никуда не отлучаться, ждать, когда Кондратий Афанасьевич придет и всех мирских ворогов по лбу хватит».

У Гаврюши Старченко не хватало силы на то, чтоб овладеть Нижним. Булавинцы всем скопом двинулись на Балахну. Местный воевода Деулин, панически боясь прихода Кондратия Булавина, к тому же отягощенный тучным чревом, не дождался народного суда. Его постиг неожиданный паралич, отнялись руки, ноги, а через день, узнав о вступлении булавинцев в город, воевода «отдал богу душу»… С той поры пошла гулять по Руси поговорка о человеке, внезапно пораженном апоплексическим ударом: «Кондрашка хватил!».[46]

События на Волге в 1707–1708 годах происходили в разгар русско-шведской войны. Жизненно важными обстоятельствами Россия принуждена была начать войну. Старинные русские земли у Балтийского побережья находились во владении Швеции. Страна нуждалась в выходе к морю, без этого невозможно было здоровое развитие экономики.

Заручившись союзниками — Польшей и Данией (имевшими в свою очередь территориальные притязания), — Петр потребовал от шведов возврата исконно русского достояния. Получив отказ, приказал войску перейти границу.

Царь Петр обладал расчетливостью, волей и энергией. Он знал, что отечественный флот — это, в сущности, ботики, на которых дети учатся плавать, что организованная им армия — пока еще толпа ребят, обученных военному строю. Но он знал также, что война исторически необходима для России, поэтому и решился на выступление.

Война началась для русских неудачно. Шведы разбили под Нарвой (19 ноября 1700 г.) русскую армию, которая лишилась многих воинов и всей артиллерии. Но тяжелый урок не прошел даром. «Нарва, — писал К. Маркс, — была первым серьезным поражением поднимающейся нации, умевшей даже поражения превращать в орудие победы». Петр тотчас же начал собирать и обучать новую армию, строить укрепления. Одновременно разослал по городам указы прислать церковные колокола.

Такой указ был получен в Нижнем Новгороде. Нижегородцы горячо принялись за сбор меди. Толпы народа помогали спускать на канатах тяжелые колокола и разбивать на куски, годные к перевозке. Один только Печерский монастырь дал 450 пудов лому, а по общему сбору металла для пушек Нижегородский край оказался в России на первом месте.

К исходу 1701 года в Москву на Литейный двор было доставлено почти 10 тысяч пудов колокольной меди. За зиму выплавлено 100 осадных пушек, 143 — полевых, 12 мортир и 13 гаубиц. Из восьмисот пудов нижегородских колоколов отлито было примерно 15–20 артиллерийских орудий.

Четыре года воевали петровские рати на прибалтийских равнинах, освобождая от иноземного владычества русские города. И нижегородцы принимали в этих походах самое непосредственное участие, отдавая свои жизни, талант и умение делу победы России.

Нижний Новгород остро переживал все перипетии военных действий. Вместе со всей Россией нижегородцы бурно праздновали «викториальные дни». Их было немало. Наступил день 27 июня 1709 года, когда произошло решающее сражение Северной войны — Полтавская битва, закончившаяся полным разгромом врага.[47]

В итоге Северной войны Россия вернула свои старинные земли на Балтике, стала могущественной державой.[48]

Каждое очередное взятие старинного русского города сопровождалось ликованием. Вспоминали их старинные названия. Шведские Ревель, Дерпт, Нотебург, Ямбург, Нарва, Везенбург… — ведь это славянские Колывань, Юрьев, Орешек, Ямы, Ругодив, Раковер!

В дни празднования побед на перекрестках городских улиц горели смоляные бочки. Дома и заборы украшались зеленью. В окнах выставлялись освещаемые изнутри транспаранты. И до поздней ночи гремело веселье на площадях.

В один из январских дней 1710 года жители Нижнего Новгорода увидели прибывшую под конвоем толпу беспорядочно одетых военных людей. Это были шведы, взятые в плен под Полтавой. В Нижегородском крае предписано было разместить тысячу человек: девятьсот солдат в сельской местности и сто офицеров в городе.

Инструкция воеводе Леонтьеву предписывала пленных «держать за крепким караулом, чтобы никто какого дурна не учинил и никуда не ушли, в карауле у пленных быть нижегородским солдатам, скольким человекам пристойно. Полоненников поставить на дворах у посадских и всякого чина людей человека по три, по четыре, а по одному особно не ставить».

Вместо указанных в инструкции сотни шведов под надзор воеводы Леонтьева поступило 109 человек. Лишний десяток «душ» составляли… жены и дети некоторых офицеров. Выяснилось, что, предполагая «легкую победу над русскими», кое-кто задумал обосноваться на плодородных землях Украины.

Размещенные по разным домам шведы быстро освоились. Они пользовались сравнительной свободой, им дозволялись отлучки в город с караульным солдатом. Через год всякий надзор сняли.

Большинство пленников нашли для себя занятия. Один точил и собирал деревянные стенные часы, другой мастерил парики, третий вышивал золотом и серебром женские головные уборы, несколько человек учили дворянских детей танцам… Десять полковников и поручиков занялись трактирным промыслом: в Нижнем появились заведения на манер шведских «австерий» и «гербергов».

Так продолжалось до 1716 года, когда вдруг обнаружилось, что пленники сумели организовать тайную переписку с родственниками в Швеции. Большая часть шведов немедленно была отправлена в казанскую тюрьму. В Нижнем остались 30 офицеров.

5 марта 1717 года Петр дал приказ поручику гвардии Хованскому: «Ехать тебе в Нижний и в Казань и там, арестантов шведских сысков, призывать в нашу гражданскую службу в Коллегии, и ежели которые из них не похотят, то обещай им некоторую награду».

В Нижнем оказалось двое шведов — Отто Стерн и Шандрик Друмант, изъявивших желание не только служить, но и перейти в русское подданство. Через воеводу отправили прошение царю: «…велите, государь, нас крестить в православную веру и прикажите нас вашему словесному языку научить… а служить нам, где вы укажете».

Правительство просьбу удовлетворило: Отто Стерна переименовали в Александра, а Шандрика Друманта в Петра. В награду «за восприятие веры» им было выдано: первому 6 рублей, а второму 4 рубля и «провианту 3 четверика».

Пленные шведы пробыли в Нижнем до Ништадтского мира (1721 г.), после чего были отпущены на родину.

Длительная война не отвлекала внимания правительства от внутренних дел. Петр энергично приводил в исполнение давнишний замысел соединения каналами русских рек.

Овладение Азовом открыло путь к Черному морю. В Воронеже строили корабли. В Туле изготовляли оружие. Остро чувствовалось отсутствие сносного сообщения этих городов со столицей.

Географические исследования показали, что верховья Дона, Упы, Шати, Оки близки между собой. Петр начал строительные работы на Иван-озере в Тульском крае. Одновременно осуществлялась попытка соединить Волгу с Доном через речку Камышенку.

Царь строгими указами собрал на работы людей из всех мест страны. Немало нижегородцев и арзамасцев попало на «государево карабельное и слюзное (шлюзное) дело». Петровские наборные комиссары сваливались в селения как снег на голову. Брали из крепостных крестьян: одного пешего с 5 дворов, одного конного с 50 дворов. На каждого взятого крестьянина составлялся акт, подписанный управителем или доверенным помещика. Один из таких актов гласит: «…марта в 12 день Арзамасского уезда стольника Якова Григорьевича Левашева вотчины его приказный человек Самойло Федотов. Принял я, Самойло, к четырем дворам пятый двор села Арбузова у Алексея Михайлова сына Патрикеева в доимку на Камышенку, а с тех пяти дворов государя моего (помещика) идет крестьянин Гараська Михайлов сын Сунозин, в том я, Самойло, ему, Алексею, и расписку дал…».

Собранные на слюзное или корабельное дело люди получали мешки, «чем земля носить», топоры, заступы и деревянные лопаты, конным давали лошадей, «телеги добрые», ужища (веревки) и топоры. Тех и других снабжали запасами еды на семь месяцев.

Бывали случаи, когда забирали людей, знающих какое-либо ремесло. Из документа, помеченного 1701 годом, видно, что из Нижнего Новгорода, Арзамаса и Касимова отправлено «к слюзному делу» 540 плотников и 60 кузнецов «со всеми плотничными и кузнечными снастьми».

Даточные наборы поспешно отправлялись в назначенные им места. В случае промедления арзамасские и нижегородские воеводы получали строгие напоминания «чинить государев указ без мотчания» и строго смотреть, «чтобы никто в избылых не был».

Людская масса, работавшая на «Ивановском слюзном деле и перекопной работе», была разбита на партии по тысяче человек. Каждая «тысяча» имела «надзирателя». Работающие в официальных бумагах именовались «деловцы», реже — «работники» или «работные люди».

Подробные наказы давал воевода своим подчиненным — «тысячникам». Вот один из таких наказов тысячнику Федору Ивановичу Аристову: «…и тебе бы тех деловцев расписать в сотни, а сотни на десятки и в каждом десятке быть десятнику из людей добрых и лучших. Тебе тех работников по очереди своей понедельно на работу наряжать, чтобы половина пятьсот человек работала в неделю шесть дней, а другая б половина работала в неделю четыре дни для льготы». Через неделю порядок менялся. Особый пункт инструкции предупреждает: «…взятков, посулов, поминков у деловцев не брать, и для взятков к ним ничем отнюдь не приметываться, и по насердке ни на кого лишних работ не накладывать».

В случае, если деловцы «сбегут или залежат» (заленятся), им полагались плети, а надзирателю «вечное разорение безо всякие пощады…».

Исполнялся ли наказ или нет, в обоих случаях нижегородским деловцам жилось несладко. Земляные работы были изнурительны, а корму, захваченного из дому, не хватало. Смена приходила два раза в год. К ее приходу налицо оказывалось только две трети предыдущей партии. Остальные числились в бегах или находили вечный приют на холмах, окружавших Иван-озеро.

Тридцать четыре шлюза были готовы к началу 1705 года, затем размах работ стал стихать. В дальнейшем «Ивановские наборы» не производились.

На севере страны у Петра были другие предприятия. В пустынных, топких местах близ устья Невы в мае 1703 года началось строительство города. По мысли царя, ему предстояло быть портом для европейских кораблей, приходящих в Россию. Возвести город на болоте казалось всем фантастической затеей. Но Петр от своих намерений не отступал.

Первые два года на стройке работали только преступники и ссыльные люди. Именно к этому времени относится петровский указ воеводам прислать «добрых воров» из местных тюрем, «поскольку в оных зело нужда есть». Петр требовал две тысячи воров. На Нижний Новгород по разверстке пришлось 45 «воров». Такого количества «воров» в городе не нашлось, было послано 30 человек, остальные остались «в доимке».

В 1707 году Петру стало недостаточно «окна в Европу», он задумал сделать строящийся город столицей государства. Размеры работ были значительно увеличены. Последовал указ о ежегодном наборе по России 40 тысяч людей. Установлена была «доля» на каждый город и распределены сезоны работ. Нижний Новгород обязан был давать 1000 людей «третьей смены», работавшей в августе и сентябре.

Отныне каждогодно 1 июля на Ивановском поле за городом[49] собиралась толпа крестьян с котомками и подожками. Всем им предстоял месячный пеший путь от Нижнего до будущей столицы (1000 верст). После молебна и напутствия воеводы (с 1709 года — вице-губернатора) сермяжная ватага пускалась в путь. Людей сопровождал провиантский обоз, надзиратель из дворян и воинская команда «на случай».

Тяжелая участь ждала нижегородцев у берегов Невы. Недаром говорили о тех местах: «С одной стороны море, с другой — горе, с третьей — мох, с четвертой — ох!» Два месяца люди жили на сухоядении, копали, носили землю, вбивали сваи, мостили, строили… Ночевали в шалашах и наскоро сбитых дощатых избушках. Часто случались неожиданные подъемы невской воды. Тогда «жилища» уносились разбушевавшейся стихией. Приходилось обматывать избушку веревками и привязывать к дереву.

Тогда, в случае наводнения, «дом» всплывал наверх, как буек, и тем сохранялся.

«Нижегородская работа» (официальное название) кончалась к Покрову, т. е. к 1 октября. Однако далеко не всем нижегородцам выпадала участь вернуться в родные места. Сырой, гнилой климат и тяжелый, непосильный труд сводили в могилу около половины всех работающих.

Тысячеверстные нижегородские «прогулки» продолжались до 1718 года. В дальнейшем натуральная рабочая повинность была заменена денежным оброком.

Строительство города в устье Невы подвигалось вперед быстро. Через пять лет после начала работ в городе насчитывалось уже тридцать улиц. Первоначальные постройки были исключительно деревянные, иногда обмазанные глиной, еще реже оштукатуренные. Каменное зодчество требовало знающих мастеров, которых пока недоставало.

Не отлучаясь со стройки, Петр послал московским властям указ: «Понеже здесь, в Петербурге, каменное строение зело медленно строится от того, что каменщиков и прочих художников сего дела достать трудно, — того ради надлежит вам послать знатных (знающих) людей в города переписать и выслать бывшего Каменного приказа каменщиков и кирпичников».

В Нижний Новгород командировали Канцелярии каменных дел подьячего Кириллова и архитектора каменных резных дел мастера Маркова. Посланцы разыскали в Нижнем 15 и в Балахне 20 «казенных» каменщиков.

Все они были отправлены в Петербург с женами и детьми для постоянной работы. Им полагалось жалованья по 12 рублей в год и на хлеб по 10 рублей.

Но значительной части новоприбывших мастеров нечего было делать. На всех не хватало строительного материала — кирпича и камня. Петр по-своему разрубил узел: запретил по всей России возведение каменных домов, даже начатые в городах постройки не позволил закончить. Весь выделываемый в стране кирпич и строительный камень поневоле отправлялся в новую столицу. Только через семь лет (в 1721 г.), когда количество каменных домов в Петербурге удовлетворило Петра, он разрешил закончить в провинции начатые и брошенные стройки…

Теперь в новой столице были дома, но не было жителей. Добровольно ехать никто не соглашался. Люди не хотели жить в месте, где зимой и осенью по суткам стоят туманы. Полетели по городам петровские указы: выбрать купцам из своей среды людей к отправке на постоянное жительство в столицу, да не «ничтожных», а из «первостатейных и средних — лучших людей», «добрых, прожиточных, имеющих торги и промыслы, отнюдь не убогих, не старых и не бессемейных». Из Нижнего Новгорода был отправлен «добрый и прожиточный» Григорий Плешков с шестилетним сыном Иваном.

В Петербурге всех купцов-переведенцев поселили на Мойке и Фонтанке. Через два года группа переведенцев, видя недостаток надзора, вновь разъехалась по своим местам. Последовал указ Сената: «Ныне из переведенцев многие, покинув в Санкт-Петербурге домы свои, разъехались собою без указу. Того ради оных всех переведенцев, сыскав, выслать вновь с женами и детьми на житье в С.-Петербург, бессрочно, под страхом потери всего их имения и ссылки навечно в каторгу».

Для начавшей развиваться столичной промышленности потребовались хорошие мастера разных специальностей. Нижегородский край издавна славился искусными ремесленниками. Правительство Петра неоднократно вызывало поодиночке и целыми группами нижегородских умельцев.

При Адмиралтействе в 1715 году учреждался Канатный, или Прядильный двор. Царь знал нижегородские канатно-прядильные заводы, доставлявшие снасти русскому флоту. Он послал указ нижегородскому вице-губернатору Путятину: «Понеже надобно в Санкт-Петербурге в адмиралтейство на Канатный двор прядильщиков пятьдесят человек года на два, того для то число прядильщиков, сыскав в Нижнем Новгороде и в других городах своей губернии, вышлите в Питербурх немедленно, дав им на проход подможные деньги по чему пристойно. Петр».

В третьем случае правительству нужны были хорошие мастера-железники для обучения на казенном заводе производству воинских ружей. Послано было требование в Нижегородский край «найти молодых ребят, которые кузнечному и столярному делу навычны».

Такие «ребята» легко отыскивались в Павлове на Оке — районе развитого кузнечно-слесарного ремесла. Пятьдесят молодых слесарей были отправлены на Охтенский в Петербурге завод. В течение последующих трех лет их обучали «ствольному, замочному и ложному делу, фузеям и пистолетам». Научившись оружейному делу, они остались работать в Петербурге, постепенно заменяя своих учителей-иностранцев.

Глава III

Городовая и губернская реформы Петра. «Присутственные места». Чины новые — порядки старые. Царевы рекруты. «Лоб» или «затылок». Судьба нижегородца Сергея Григорьева. Война с Персией (1722–1723 гг.). Путь Петра на Каспий. Посещение Нижнего Новгорода. Указ о реформе судостроения. Балахна — столица деревянного судостроения.

Народное недовольство в стране, а также стратегические и финансовые соображения заставили Петра безотлагательно приступить сначала к областной, а затем к городовой и служебно-управленческой реформам.

Деление государства на уезды, характерное для Московской Руси, было отброшено. Единицей территории стала «губерния», разделенная на «провинции». На первых порах (в 1708 году) появились четыре приграничные губернии: Азовская, Ингерманландская, Смоленская и Киевская. Пятая губерния, Казанская, в которую временно вошел Нижегородский уезд (с 1709 по 1714 год), появилась вскоре после булавинского движения в Поволжье.

К 1710 году общее число новоучрежденных губерний достигло восьми,[50] а провинций — тридцати. С начала 1714 года Нижегородская провинция получила права самостоятельной губернии. В губернию вошли города — Нижний Новгород, Арзамас, Балахна, Василь, Муром, Юрьевец-Поволжский, Гороховец, Алатырь, Курмыш и Ядрин.

Городовая и служебно-управленческая реформы происходили одновременно. Вся структура центрального, областного и городского управления, все служебные места и должности были переделаны Петром по иностранным, главным образом прусско-шведским образцам. Во главе губернии стоял губернатор. В его руках была сосредоточена не только гражданская, но и военная власть.

Нижегородцы тонули в океане новых слов и понятий. Исчезли из речевого обихода столетиями существовавшие и всем известные бояре, окольничьи, стольники, воеводы, московские жильцы и дети боярские. Появились непривычно звучавшие «губернатор», «вице-губернатор», «президент», «префект», «бургомистр», «ратман», «асессор», «аудитор», «инспектор» и даже совершенно неудобопроизносимый «лангевдинг» (должность, близкая к воеводе). Пришлось нижегородцам узнать о существовании нового начальства: «министров», «потентатов», «канцлеров», «камергеров», «герольдмейстеров», «рекетмейстеров», «полицмейстеров», «прокуроров».

Эти важные «персоны» находились не в привычных русским людям Приказах, Думах, Земских, Губных, Конских, Кабацких и других избах, но в каких-то неизвестных «Канцеляриях», «Коллегиях», «Герихтах», «Конторах», «Комиссиях», «Сенате», «Синоде».

В новых правительственных местах не писали, вершили, приговаривали, становили и решали, как полагалось раньше в русском государстве, но «трактовали», «апробовали», «баллотировали», «конфисковали», «кредитовали», «апеллировали»; отсылали в пакетах «рапорты», «акты», «ордеры», «проекты», «промемории», «инструкции». Услышали нижегородцы о таких вещах, как «вакансия», «формуляр», «абшид», «тариф», «акция», «аренда», «вексель», «амнистия», «ассигнация», «виктория», «медаль», «нация». Все эти понятия своей новизной и кажущейся таинственностью внушали уважение, иногда граничившее с безотчетным страхом. С тревогой думали о неведомом «обер-ландрихтере» или «провинциал-фискале», которых царь в указе сулил прислать в Нижний.

В связи с городовой и административной реформой изменился и внешний облик Нижнего Новгорода, чему много способствовали еще громадные пожары 1711 и 1715 годов. После второго пожара, истребившего добрую треть города, обратились в пепел Воеводская изба,[51] Съезжая изба, Губная изба,[52] Дьячий и Панской дворы, Кабацкая изба, Конская изба, таможня.

Вместо сгоревших зданий, по приказу правительства, построили другие, но все они имели иной вид, иные названия и предназначались для совершенно новой служебной деятельности.

В соседстве с Архангельским собором возвели каменное здание для «вице-губернатора» (гражданский начальник). Против Никольских ворот (после пожара заделанных) построили каменный дом «обер-коменданта» (военный начальник). В центре кремлевской площади появилось большое каменное здание «Губернской канцелярии». Рядом расположились: «Надворный суд», «Камерирская контора» (финансовые дела), «Крепостная контора» (современная нотариальная контора). На Нижнем базаре обращало на себя всеобщее внимание громадное, новое, из кирпича, здание «Магистрата» (учреждение, ведавшее всеми горожанами, исключая благородных и знатных).

Во всех этих новозаведенных «присутственных местах» началась, предписанная «инструкциями» и «регламентами», деятельность. С нею очень быстро освоились новые «чиновники», одетые в заморские мундиры, треуголки и со шпагами на боку, но очень долго не могли привыкнуть нижегородские посадские и ремесленные люди, просители, ходатаи и челобитчики, именуемые в инструкциях «клиентами».

Установив для средних и высших чиновников «Табель о рангах», т. е. служебную лестницу окладов, чинов и наград, Петр временно оставил для младшей канцелярской братии, не имеющей чинов, старые приказные названия «дьяков» и «подьячих». Он лишь разделил их на группы: старые дьяки и подьячие, средняя статья и младшая статья. С течением времени дьяк официально стал именоваться «секретарем», а подьячие трех статей — «канцеляристами», «подканцеляристами» и «копиистами». В быту термин «подьячий», для обозначения мелкого чиновника, сохранился до самого конца XVIII века.

Все канцеляристы-подьячие получали за службу годовую плату деньгами и хлебом: первая статья — 60 рублей и зерна (рожь и овес) 30 четвертей; средняя и младшая статья — соответственно 40 и 20 рублей, зерна — 20 и 10 четвертей.

Столь мизерное жалованье определяло и направление «служебных интересов». Все канцеляристы-подьячие, находясь на государственной службе, не столько стремились работать, сколько «заработать». Весь день скрипели перья в канцеляриях, лился бумажный поток отношений, отзывов, меморий, промеморий, а голодные канцеляристы в это время изобретали и обдумывали способы «пропитания». Стоило показаться у дверей новому посетителю, как у канцеляристов начинали чесаться ладони в предчувствии возможности извлечь что-либо из карманов пришедшего.

«Доходы от дел», попросту говоря взяточничество, достигло в петровское время в нижегородских казенных служебных местах ужасающих размеров. Бездну хитрости, выдумки и изворотливости обнаружили преемники и потомки «государевых приказных» XVII века в первые же годы существования новых петровских учреждений. От мелких канцеляристов не отставали в вымогательствах с клиентов и вышестоящие чиновники всех рангов, вплоть до губернских и провинциальных властей.

Для лучшего управления и сбора доходов провинции делились на «доли» в 5536 крестьянских дворов каждая. «Долей» управляли «ландраты» — чиновники с большой властью. Каждый из ландратов был одновременно администратор, судья и сборщик податей в своей «доле». Помощником ландрата и его заместителем в случае отсутствия являлся «земский комиссар» с целой сворой более мелких должностных лиц. Эта провинциальная администрация как бы соперничала с губернскими учреждениями по части бессовестного обирания населения.

Петр, конечно, видел взяточничество и преступные проделки больших и малых чиновников на местах.

На первых порах он пустил в ход словесные убеждения. Первый из выпущенных им по этому поводу Указ гласил: «Надлежит обретающимся в Сенате, Синоде, в Коллегиях, в канцеляриях и во всех судных местах всего государства судьям и пришедшим пред суд чинно поступать, понеже суд божий есть, проклят всяк, творяй дело божие с небрежением. А ежели кто противно сему поступит и учинит какое бесчинство, тот наказан будет по бывшим прежде указам».

Идя дальше по этому пути, Петр предписал иметь в судейской комнате на столе перед судьями «зерцало», напоминающее о важности места и «святости» законов. «Зерцало» — трехгранная зеркальная пирамидка с надписями по всем трем сторонам. Суть надписей сводилась к следующему: «Нигде в свете нет такого пренебрежения к законам, нигде не играют в законы точно в карты, прибирая масть к масти, как у нас было и отчасти есть…». Или: «Те, кои тщатся всякие мины чинить под фортецию правды, зело аркебузированы будут…», т. е. наказаны.

Узнав, что многие судебные и другие дела вершатся обходным путем, тайно, не в казенных местах, а где придется, Петр через Сенат издал распоряжение: «Повелеваем всем в делах обретающихся, дабы отнюдь никаких дел, выписок и прочего приказного дела в домах не делать и челобитень не принимать ни в домах, ни на улицах, нигде, кроме приказов своих. Також запрещается приказным людям по утрам ездить по дворам для поклона или дел».

Взяточникам (по официальной терминологии «хищникам») были адресованы указы от 27 декабря 1714 года и от 21 мая 1720 года.

Указ 1714 года подтверждался указом 1720 года «О хищниках и о прочем». «Известно ему, великому государю, учинилось, что возрастают на тягость всенародную и умножаются для лукавых приобретений и похищений государственных интересов великие неправды и грабительства, и тем многие всяких чинов люди, а наипаче крестьяне приходят в разорение и бедность… Того ради великий государь еще раз указал объявить всенародно: кто дерзнет сие чинить, то весьма жестоко на теле наказан, имения лишен, шельмован и из числа добрых людей извержен будет…».

Правда, желая во что бы то ни стало создать крепкое чиновничье сословие, Петр разрешал наказывать телесно только низшие категории чиновничества, да и то пороть «с сохранением чести», т. е. не снимая одежды с провинившихся.

Первое десятилетие деятельности нового петровского чиновничества показало непрерывный рост служебных преступлений, корыстолюбия и мздоимства. Непрерывно текли жалобы обижаемых людей, адресованные правительству, в Сенат и непосредственно царю.

В слезной челобитной крестьяне Мурашкинской волости Нижегородского уезда описывали «обиды, налоги и всякие взятки» коменданта Василия Мерлина и подьячего Ивана Долгова. Комендант живет с ними, пишут крестьяне, «землею смежен», а потому он постоянно вмешивается в их хозяйство и берет себе взятки, отобрал у них хлеб, который они принуждены были смолоть и на своих подводах отвезти ему в Арзамас. Взял овес с житного двора, который припасен был на семена, берет с них «кормовых денег по 72 рубля в год без указа». «Вместо праздничных баранов» требует себе по полтине за барана, за привоз назма (навоза) — по полуполтине с выти. Требует подвод в страдную пору не только для себя, но и для «неведомо какой старицы из Арзамасского монастыря, которая не знаемо зачем ездит к нему, коменданту».

Не менее грустная повесть заключается в повторном (!) челобитье крестьян Дворцовой Толоконцевской волости Балахонского уезда. В этом прошении выборного челобитчика крестьянина Петра Архипова и других была изложена жалоба на подьячего Лариона Овчинникова, обвинявшая его во многих взятках и в разорении, а также на старост, целовальников и сборщиков, которые за время с 1710 по 1714 год требовали с населения в казну излишние деньги.

По государеву указу прислан был из Казани для розыска в Толоконцевскую волость капитан Авдей Радищев, он обнаружил на подьячем взяток до 680 рублей, а на старостах и сборщиках за 711-й и 712-й годы сверх законных 705 рублей.

Однако, очевидно спевшись с подьячим, капитан не закончил расследования и укатил в Казань, захватив с собой непроверенные книги. Вновь пришлось обобранным жителям Толоконцевской волости писать по начальству, требуя настоящей проверки мошенников-сборщиков, упрашивая и умоляя, «дабы им, волочась, во всеконечном разорении не быть и в рознь не разбрестись».

И эта повторная челобитная не увенчалась успехом. Как известно, в 1714 году Нижегородский край был выделен из состава Казанской губернии. Это дало повод казанским властям отмахнуться от отчетов по нижегородским территориям, утверждая, что все нижегородские дела утеряны. А без казенных книг нельзя было в Толоконцевской волости сосчитать вороватого подьячего Лариона Овчинникова и его покровителя капитана Авдея Радищева.

Такие и им подобные жалобы на злоупотребления чиновников поступали в правительственные места буквально изо всех углов Нижегородского края.

Ревизия, произведенная в 1723 году, рисует яркую картину «мздоимства» и «лихоимства», а также якобы менее преступного с точки зрения законности «кормления» чиновников.

Комиссар Лысковского дистрикта (района) Мокеев «показал на себя «добровольных» харчевых приносов в три года на 60 рублей». Комиссар Воротынского дистрикта Лопатин брал при выдаче отписей, т. е. квитанций в уплате податей деньгами по 10, по 20 и по 30 копеек с каждой. В Терюшевском дистрикте комиссару Ленивцеву крестьяне передавали «благодарностей» всего деньгами 61 рубль да всякого харчу и хлеба на 30 рублей. Балахонский комиссар князь Волховский показал, что брал по «малому числу харчевые приносы, которые приносили ему в честь, а не из-под неволи», но его подьячий сознался, что по приказу своего начальника перебрал с уездных людей 104 рубля «подмоги к жалованью». Подьячий Городецкого комиссарства Попов велел (не уведомив даже своего комиссара) собирать лишние деньги с крестьянских бань и с ульев, «кто что даст в честь», и перебрал таким образом примерно рублей с пятьдесят.

Петр I, выведенный из терпения непрекращающимися злоупотреблениями и воровством губернских чиновников, стал готовиться к суровой и беспощадной войне с «хищниками». Сгоряча царь объявил в Сенате о намерении издать указ такого содержания: «Если кто и на столько украдет, что можно купить веревки его повесить, тот без дальнейшего расспрашивания повешен будет».

Умный сенатор Ягужинский почтительно, но настойчиво говорил, что монарх в этом случае может остаться без подданных…

Проект не привели в исполнение. Петр придумал другое: выбрал лучших и надежных, по его мнению, гвардейских солдат и послал во все губернаторства надзирать за действием должностных лиц.

По Нижегородской губернии эффект получился сногсшибательный. Гвардейцу-ревизору удалось уличить в злоупотреблениях и воровстве самого начальника губернии вице-губернатора Ржевского.

Петр не любил полумер. Ржевского схватили и доставили в столицу. Сенат тотчас занялся таким крупным делом. Сенатор Семен Салтыков изготовил доклад о «неисправах» в Нижегородской губернии, допущенных местным вице-губернатором. «Роздал он без указу собою предписание комиссарам, которые были при сборах, — о требовании с уездных людей дров, подвод, счетчиков, разсыльщиков, караульщиков и пр., и таких излишних сборов собрано в десяти комиссарствах 13 300 рублей. Да в Дворцовых семи волостях явилось сверх указанных лишних сборов 18 250 рублей. А всего перебрано им, Ржевским, лишних денег с уездных людей 31 550 рублей». «Того ради в Сенате определено, покамест означенное дело следствием окончится, до тех пор оного Ржевского не токмо в Нижний, и никуда с С.-Петербурга не отпускать».

Однако Сенат напрасно торопился, Петр не дал делу Ржевского дальнейшего хода. Особые обстоятельства заставили царя в тот момент подыскивать подходящего человека для важной секретной мйссии. Именно Ржевский казался Петру подходящим для такого поручения. Вор был прощен.

В течение последующих трех лет злоупотребления на местах увеличились еще более. Обер-прокурор Мякинин, докладывая однажды Петру о своих мерах в борьбе с растущими хищениями крупных и мелких чиновников, закончил доклад вопросом: «Обрубать ли одни сучья или положить топор на самые корни?» — «Руби все до тла!» — сказал Петр.

Сказал, но не привел в исполнение. Ему понравился подсказанный кем-то проект: привлечь к борьбе с злоупотреблениями добровольных помощников из народа. Последовал указ, публично вызывавший всякого желающего доносить о взятках и злоупотреблениях в казенных делах. «…А кто на такого «злодея» подлинно докажет, тому за такую его службу богатство того преступника движимое и недвижимое отдано будет, а буде он достоин будет, дастся ему и чин его. Сие позволение дается всякого чина людям от первых даже (по знатности) и до земледельцев».

На такие обличительные сообщения давался пятимесячный период в году — от октября по март.

Указ, обещавший алчным на деньги людям быстрое обогащение, не остался бесплодным. В Нижегородской губернии первым откликнулся на него отставной подьячий Степан Багаев. Он сочинил и отправил обстоятельное обращение в Сенат: «…в Нижнем и Арзамасе от подьячих Григория Малькова, Ивана Максимова, Федора Караулова и Ивана Озеренского в сборах великого государя в денежных владениях и неокладных доходах и в других государевых делах воровство великое, от чего означенные подьячие получили богатство немалое, а уездным людям чинят тягость и разорение… И буде великий государь повелит в вышеозначенных городах оных подьячих в приходе и расходе с 1704 по нынешний 1714 год счесть, то сыщется за ними, подьячими, денежной казны, которой они ныне корыстуются, с 10 000 рублей и больше».

Прошло несколько месяцев. Дела «добровольца-расследователя» оказались не в блестящем состоянии. 17 июля 1714 года Багаев доносит в канцелярию Сенатского правления: «Нижегородский губернатор Андрей Измайлов волею божиею умре, и по смерти его он, Степан, в счете арзамасских подьячих помощи и сущего надзора ни от кого не имеет… но Мальков, Максимов, Караулов и Озеренский, надеясь на сущее воровство свое и на великое богатство, ни во что вменяют (требования ревизора) и даже похваляются беспрестанно смертным убийством его, Степана Багаева».

Струсивший «ревизор» испрашивал себе в помощь от Сената «молодых подьячих добрых двух и четырех солдат» «для бережения и опаски». «Подкрепление» было послано. Однако пройдохи-подьячие не дремали. Новому губернатору Путятину поступило неожиданно от подьячих утверждение, что Багаев — беглый крестьянин арзамасского помещика князя Ф. А. Голицына. Путятин с военной командою поспешил к дому Багаева с целью арестовать «беглого». Но Степан Багаев, захватив книги и документы, бежал.

Через некоторое время из Сенатской канцелярии пришло уведомление: «Степан Багаев здесь, в Москве, со всеми приходными и расходными книгами». Беглым оказался какой-то другой Багаев (совпадение фамилий хотели использовать доки-подьячие). Максимов, Караулов и Озеренский (Мальков умер), узнав о неудаче с «отстранением от дела» Багаева, поспешили скрыться. Сенатской канцелярии ничего более не осталось, как «сочинить» (термин той эпохи) новый указ: «Велеть всем нижегородским ландраторам тех беглецов сыскивать накрепко, а покамест сысканы будут, дворы их и пожитки отписать на великого государя и запечатать до указу…».

Дворы опечатали, а владельцы их как в воду канули…

Так и кончилось ничем дело по раскрытию преступлений четырех нижегородских и арзамасских подьячих. В связи с таким финалом и Степан Багаев остался с носом, не получив лелеемого в душе чужого «движимого и недвижимого».

Случаи раскрытия чиновничьих мошеннических проделок обычно делались известными лишь ограниченному кругу привлеченных к делу лиц. Народ, в широком смысле слова, знал о них только понаслышке.

Но бывали в нижегородской общественной жизни первых десятилетий века события, касавшиеся если не всех одновременно, то очень многих жителей города, села или деревни, в которых, при тогдашнем малолюдии, все более или менее знали друг друга. Это были сначала редкие, а потом повторявшиеся ежегодно, даже два-три раза в год, петровские рекрутские наборы.

Военная повинность русских людей в XVII столетии выражалась в обязанности «служилого сословия» являться «конными, людными и оружными» по первому требованию правительства. Перед самым началом XVIII века к этим ратным силам прибавлялись еще «даточные люди», призывавшиеся особо и притом не из всего населения, а только из крепостного крестьянства.

Петр сделал военные наборы регулярными, привлекая к поставке солдат все сельское население и низшие слои городского (точнее — всех, плативших подушную подать).

В первое десятилетие XVIII века нет еще определенных правил для набора людей: нет постоянного числа призываемых, нет указаний, как раскладывать на население военную повинность. В одних присылавшихся в Нижний царских указах велено «набирать столько-то человек», в других — с «такого-то количества душ», в третьих — «с такого-то количества дворов». В 1705 году требовалось «с осмнадцати дворов одного человека», в 1706 году — со ста дворов по одному человеку, в том же 1706 году еще раз — с пятидесяти дворов одного.

Но какое бы количество людей ни отнимали от дома, от сохи, от родителей и близких — по всем нижегородским селам и деревням стоял стон и плач великий. Неограниченный срок службы с ее тяжестью вселял ужас. Человек, уйдя солдатом из родных мест, пропадал на всю жизнь. В деревню возвращались только старики, калеки и увечные. В солдаты боялись идти еще и потому, что они подвергались в казарме бесчеловечному обращению и не каждый день бывали сыты.

Набор рекрутов в Нижнем происходил по раз установленному Петром порядку. Никакого поголовного осмотра и выбора годных для армии людей правительство не производило. Отбирать рекрутов предоставлялось крестьянскому «миру» и крестьянским начальникам в государственной деревне, помещику в своей вотчине, городским властям среди мещан и ремесленников. Отобранные рекруты доставлялись в «рекрутское присутствие» для осмотра и приема. Лиц, стоявших на рекрутской очереди, задолго до набора держали взаперти, а на медицинский осмотр в губернском городе их привозили с караульными.

Рекрутам при наборе выдавалось вперед двухмесячное жалованье — один рубль. Сейчас же по выдаче целкового в правую руку на левой накладывалось клеймо, или, как тогда говорили, «пятно». «Пятнали» людей особые, обученные этому делу мастера. В коже тыльной части ладони, у большого пальца, острым шилом накладывали четыре отверстия, образующие крест. Ранки натирали порохом, после чего зажившее место надолго сохраняло рисунок. Клеймение русских рекрутов производилось систематически восемь лет, а затем было отменено.

Но вместо клеймения придумали другое средство, чтобы опознать при побеге. Принятому при наборе (признанному годным) немедленно выбривали на голове, повыше лба, квадратную площадку. Людям, забракованным при наборе, тут же выбривалась такая же площадка на затылке около шеи. Цирюльник со своими инструментами присутствовал на осмотре призванных людей и быстро приступал к действиям после возгласа члена приемной комиссии: «лоб!» (годен) или «затылок!» (не годен).

В нижегородской губернско-административной практике отмена клеймения рекрута вызвала довольно значительные злоупотребления, сделавшиеся затем предметом некоторого правительственного внимания.

Боясь ответственности за рекрутские побеги, местные власти придумали ни много ни мало как заковывать отправляемых на службу рекрутов в кандалы или запирать в колодки. После прихода второй такой партии в Москву Сенат занялся расследованием, которое и запечатлено было в его «приговорах» за 1714 год: «А в нынешнем 1714 году отправлены из Нижегородской губернии с отводцем Михаилом Доможировым рекрутов 604 человека, которые приведены к Москве не по указу, а в колодках. Офицер Доможиров в Канцелярии Сенатского правления показал: тех рекрут он в Нижнем принял по приказу ландрихтера Тимофея Кутузова у подьячего Григория Малкова в колодках, и в чем принял, в том и вел».

Малков, привезенный арестованным в Сенат, оправдывался тем, что урядники в уездных местах получили рекрутов уже забитых в колодки и таких доставили в губернский город. Притянутый к ответу нижегородский вице-губернатор князь Путятин сообщил, что рекрутов набрали и заперли в колодки еще до разделения Нижегородской и Казанской губерний по приказу казанских властей, которые числились старше нижегородских. Казанские военные власти к тому времени сменились и выехали в другие места службы, а новые офицеры резонно заявили, что за прежних они не ответчики.

В конце 1714 года Сенат констатировал, что «по оному делу виновных не найдено», и постановил «предать дело руце божьей».

Другое рекрутское дело, показывающее печальную судьбу молодого нижегородского солдата Сергея Григорьева, рассматривалось в Сенате в 1715 году. В доношении стряпчего Мерлина написано, что он вел из Нижегородской губернии в С.-Петербург рекрутных солдат десятого набора (1714 г.) 1003 человека и одиннадцатого набора (1715 г.) 338 человек. «…Идучи дорогою и по приезде в С.-Петербург бежало в разных числах 10 набора 403 человека, 11 набора 124 человека, да два человека умре. За тем в остатке ныне налицо из бывших 1341 всего 815 человек».

Конечно, приняты были все меры отыскать беглецов. Но пойман был один-единственный рекрут нижегородский крестьянин Григорьев. На допросе он сказал: «Зовут меня Сергеем, из вотчины я Нижегородского уезда Троицы Сергиева монастыря, деревни Перовой… В прошлом 1714 году апреля в первых числах оный вотчины старец Прохор Спесивцев, который живет для надзирания той монастырской вотчины, отдал меня с 20 дворов в рекруты в Нижнем коменданту князю Якову Львову без мундира. И по приеме был я в Нижнем недель с 12, а из Нижнего послали меня с другими рекрутами всего человек с 1000 в С.-Петербург. Шли мы с отводчиком Мерлиным до С.-Петербурга недель с 5, а пришед в С.-Петербург, поставили нас по лазаретам у Малой Невы, и в тех лазаретах я, Сергей, волею божией заболел и лежал недель с шесть. А как от болезни освободился, жил в тех лазаретах еще недели с две, а в полк меня никуда не определяли и мундир не выдали. Из тех лазаретов от голода я, Сергей, бежал в ночи один и, переехав через Большую Неву в лодке, тою же ночью пошел лесом и хотел идти по-прежнему в Нижний Новгород, в дом свой… Пришед в Копорский уезд, кормился христовым именем по чухонским деревням недель с десять, а в Филиппов пост на 5-й неделе (середина декабря) пришел в вотчину светлейшего князя Меньшикова в Гостилицкую мызу к кабацкому целовальнику ради милостыни. Оный целовальник стал у меня спрашивать, откуда пришел и чей человек, и я сказался ему посошениным (т. е. человеком, набранным с сохи для государевой работы). Но целовальник сказал, что у посохов раскатов (крепостные сооружения) людей не бреют — знатно, ты-де беглый рекрут».

Сергей Григорьев был задержан и отправлен в С.-Петербургскую губернскую канцелярию.

Большой рекрутский набор 1721 года состоялся при серьезных политических обстоятельствах.

Предстояла война с Персией, и правительство заблаговременно подготовляло армию для размещения внутри страны, откуда хорошо обученные и снаряженные регулярные войска намечены были к отправке в дальний поход.

Каспийский поход Петра состоялся весною 1722 года.

Походу предшествовали обширные приготовления. По всему Поволжью шла постройка судов для перевозки десанта на персидские берега. Намечалось, что от Рыбинска и Ярославля сплывут до Нижнего 274 струга с пехотой, артиллерией и амуницией, а далее вниз будут спускаться вместе с построенными в Нижнем и Казани уже 442 судна.

Коннице и казакам предстояло пробираться в Персию сухим путем. Царь со свитой решил плыть Москвой-рекой и Окой до Нижнего, где назначено было соединение его флотилии с остальным караваном. Постройка в Нижнем судов и заготовка военного снаряжения, начатая с осени 1721 года, была поручена «генерал-маеору» Григорию Юсупову. Специальный приказ царя объявлял: «Ехать тебе в Нижний и там строить пятнадцать гекботов, которым чертеж тебе вручается, и оным делом зело поспешить надлежит, дабы как возможно ранее оные поспели, а именно чтобы семь конечно, кой час вода вскроется, пущены были, также и достальные, чтобы не далее мая… того ради дается тебе полная воля для сбирания плотников, которых надлежит быть по сту человек к каждому судну…». Через некоторое время последовал второй указ, увеличивавший первоначальное поручение еще на двадцать судов.

В течение зимы Петр присылал в Нижний многочисленные письменные распоряжения, регулируя работы в мельчайших деталях.

Узнав о начавшихся желудочных заболеваниях среди кораблестроителей, Петр прислал Юсупову распоряжение: «Господин маеор! Понеже в Нижнем рыба дешева и зело много, того ради объяви указ всем пришедшим и которые вновь придут воинским людям, дабы ундер-офицеры и солдаты в неделю два дни вареную рыбу ели, а прочие дни печеную, понеже от печеной мыту (расстройства желудка) не будет. Также чтобы офицеры накрепко смотрели, дабы как в варении, так и в печении на огне довольно доваривали и выпекали, чтобы сырости не осталось… Также запретить рыбы свежие белужину и сомовину… Сие гораздо крепко содержать, ибо на офицерах жестоко спросится, ежели люди заболят». Указ заканчивался советом употреблять возможно больше уксусу (любопытный прием врачевания тех лет!).

Суда царской флотилии подготовлялись зимой в Котельниках под Москвой. Трудились русские мастера, приспосабливая суда к длительному плаванию монарха со свитой.

Лично для царя (он брал с собой в поход жену Екатерину) были построены «речное судно, да верейка, да полубаржа». Верейка и полубаржа были обтянуты красным сукном и зеленой тафтою с желтыми снурками. Над скамьями палубы устроен был зондек (соврем, тент).

Отплытие в «низовой поход» состоялось в середине мая. Царскую чету сопровождала многочисленная свита. Любопытен ее состав: француз-живописец Каравак,[53] рисовавший в пути членов царской семьи, а также виды и планы понизовых местностей; при иностранце — русские для приучения мастерству: «гравировальных дел ученик Семен Матвеев, инженерный кадет Иван Пленин да солдат Андрей Коровин». Ехали с Петром и отечественные ученые для научной работы: овчарный мастер Михаил Радунский с учеником Мишей Дементьевым для изучения овцеводства, зверовщик (зоолог) Иван Семенов для составления коллекции приречной фауны, иноземец садовник Дидрих Стриблин для ознакомления с местной флорой и с тем, что можно извлечь из нее на пользу России.

Не забыл Петр взять с экспедицией и типографский станок, которым заведовал обрусевший валахский господарь Кантемир (отец будущего русского писателя Антиоха Кантемира). Царь намеревался распространять среди персиян печатные листы. Для развлечения взяли в поход, кроме чужеземных плясунов, шутов и арапов, еще русских гудошников Алексея Сороку, Якова Олончанина да бандуриста украинца Данилу, одетых в темно-зеленые суконные кафтаны с золочеными пуговицами и пышными шелковыми кистями.

Императрица Екатерина не рассталась также со своими любимыми собаками, которые доставили всем немало хлопот. Сохранились записи, сделанные на этот счет в плавучей кабинетной конторе человеком, именовавшимся русскими людьми приходорасходчиком, а царем — на иностранный лад — «бухгалтером»… «Мая 16 дня. В Коломне посадской вдове Ирине Семирядкиной за поросенка, которого загрызла царская собака Левик, дана полтина»… «Мая 28 дня, в Нижнем, баронов Строгановых человеку Максиму Гремзалову за две свиньи, которых затравили царские собаки, дано два рубля».

Плавание продолжалось одиннадцать дней; к 26 мая вся многочисленная вереница судов прибыла в Нижний Новгород. В этот приезд Петр остановился в доме «именитого человека» Григория Строганова.[54]

Строгановы, имевшие в Поволжье крупные склады уральского железа и пермской соли, построили в Нижнем Новгороде перед самым приездом Петра две богато украшенные церкви своеобразного стиля.[55]

Осмотру города и беседам с властями были посвящены два первых дня пребывания царской семьи в Нижнем. В соборе, в подземелье, царь подошел к гробнице Кузьмы Минина и, склонившись до полу, произнес: «Здесь лежит избавитель России». 30 мая Петр торжественно праздновал в доме нижегородского бургомистра Якова Пушникова день своего пятидесятилетия, совпавший с днем пятисотлетия Нижнего Новгорода.

Отдав дань гостеприимству нижегородцев, царь принялся за текущие дела. Прибыв на место строительства десантных судов, первым делом распек строительное начальство за плохую работу, некоторые администраторы попробовали знаменитой петровской дубинки. Успокоившись, царь приказал недостроенные десантные суда кончать, приняв во внимание его указания.

Особую заботу проявил Петр в отношении торгового судостроения. В Нижегородском крае издавна постройка судов производилась в Балахне и окрестностях, в устье Керженца на Волге и в Черноречье на Оке. Суда страдали одним недостатком — обшивка скреплялась железными скобами, без конопатки. Постоянная течь не позволяла использовать нижегородские суда на море. Петр не медля обнародовал подробный указ: «Кто имеет всякого чина люди у себя суда, на которых возят всякие товары в низ, оные бы люди такие суда объявляли в Нижнем в Губернской Канцелярии немедленно, понеже оные суда будут клеймить погодно, дав сроку возить товары два года, а как два года пройдут, те суда все изсечь». «В оные два года делать людям суда такие, которыми бы можно ходить и на море для возки товаров, а именно эверсы и новые романовки и иные морские суда с полной оснасткою морскою. Лес на суды всегда рубить с ноября месяца, и чтобы меньше года после рубки не делали, а особливо доски, хотя бы двухгодовалые, а что более, то лучше, дабы высохли. А когда высохнут и выконопачены будут, то не токмо рассохнутся, но еще от воды разбухнут и конопать сдавят. А со скобками отнюдь не делать… Делать оные суда не образом только, но делом, чтобы были крепки и добрым мастерством».

Распорядившись продолжать работу в трех традиционных нижегородских местах судостроения, Петр приказал построить в Нижнем Новгороде еще верфь с геленгом (эллинг) для оснастки судов. И тут же дал дополнительные распоряжения: «К оному строению надлежит прислать из Адмиралтейства мастера судового, также блокмахера, мачтмахера, боцмана и пятнадцать человек матрозов». «А для надзирания над оным строением выбрать в Сенате доброго человека, не манца и чтоб не ниже рангом был майора». «Мастерам быть на жаловании казенном, а работникам на верфи быть непременным (не сменным, а постоянным) мачтовым, парусным, блоковым и содержать оную верфь Комиссару, а для лучшей верности в продаже и в покупке материалов и жалования и прочих денежных расходов при том быть Вице-Губернатору да по два из посадских погодно».

О производстве якорей для нижегородских «новоманерных» судов указ последовал в другое время. «Великий государь указал послать из якорных десятников С.-Петербургского Адмиралтейства добрых дву человек, одного в Нижний, в Городецкую волость в вотчину сенатора господина Стрешнева, где есть большой завод якорный; другого на Тихвину в Мстеры и с ними по одному кузнецу и дать им пятно с таким указом, чтобы никто никаких якорей не продавал без их пятен и чтоб они в потребу государевых верфей тамо в обоих местах сие дело основали».

Дав нижегородцам еще ряд мелких указаний по «новоманерному судостроению», Петр отплыл к Макарьевскому монастырю, продолжая свой «низовый поход»…

Последующие годы показали живучесть судостроительного промысла на Чернореченских и особенно на Балахнинских верфях. Балахна уже в исходе первой четверти XVIII века могла по праву назваться волжской столицей деревянного судостроения. Не раз она с честью поддерживала свое звание. Особенно отличились балахнинцы вскоре после окончания строительства Вышневолоцкого канала. Правительство заказало в Новгородской губернии (поблизости от канала) местным верфям ряд морских судов — тялок — для провода в столицу. Однако эти суда вышли неудачными, часть их на пробах перевернулась. Сенат постановил передать заказ в Балахну. Более 40 тялок балахнинских мастеров, выстроенных, несмотря на новизну дела, в короткий срок, были приведены водой к устью реки Тверцы. Здесь по приказанию Петра, нагруженные воинскими снарядами и порохом, они были отправлены через новый канал в Петербург. Князь Голицын, сопровождавший суда, по приходе на Неву отметил в рапорте царю прекрасные качества балахнинских судов.

Реформа государственного аппарата, создание регулярной армии значительно подвинули Россию на пути прогрессивного развития и укрепили ее положение среди других держав Европы.

Глава IV

Бытовые штрихи тридцатых — сороковых годов. Первая ассамблея в Нижнем (1734 г.). Учреждение полиции. Различные заботы стража «благочиния». Жизнь под опекой. Надзор за семейной моралью. Публичные проклятия врагам веры и самодержавия. Тюрьма и плети как средство «воспитания». Самодурство императрицы Анны Ивановны. Нижегородцы и карнавал «ледяного дома».

Предпринимая широкий круг преобразований в промышленности, экономике, военном деле, в сфере культуры, Петр отнюдь не лишал дворянства его классовых привилегий. «Русское самодержавие XVII века с боярской Думой и боярской аристократией, — указывает В. И. Ленин, — не похоже на самодержавие XVIII века с его бюрократией, служилыми сословиями, с отдельными периодами «просвещенного абсолютизма»». Но суть российского самодержавия осталась та же: преобразования, проведенные Петром I, почти не затрагивали интересов значительной массы населения России — крепостного крестьянства.

Развитие просвещения и науки было в XVIII веке бесспорно значительным. Именно в годы правления Петра I были созданы школы математических и навигационных наук, инженерная, медицинская школы при корабельных верфях, Морская академия. Еще при жизни Петра I было принято решение об отправке экспедиции В. Беринга, на закате дней своих — в 1724 году — Петр утвердил устав Академии наук. В Петербурге основаны обсерватория и Аптекарский огород (Ботанический сад), открыта Кунсткамера (музей естественных наук и древностей) и т. д.

Небезынтересно на частном примере убедиться в том, как были восприняты петровские новшества в центральных губерниях России, в Нижегородской губернии в частности.

Одним из любимейших детищ царя в последние годы его жизни были заимствованные на Западе ассамблеи. Ассамблеями Петр стремился преодолеть замкнутость домашнего обихода россиян, приобщить их к новой форме общественных развлечений.

В 1718 году появился составленный лично монархом указ. Из него нижегородцы узнали, что «ассамблея — слово французское, которое на русском языке одним словом выразить невозможно; обстоятельно сказать — вольное в котором доме собрание или съезд; делается и не только для забавы, но и для дела, ибо тут можно друг друга видеть и о всякой нужде переговорить, также слышать, где что делается, притом же и забава. А каким образом оные ассамблеи отправлять, следуют пункты…». В «пунктах» указывалось: по заводу (инициативе, почину) чиновных в городе лиц надлежит регулярно собираться вместе людям обоего полу, всех возрастов. Молодым в таких случаях танцевать, старым — разговаривать, желающим — курить, пить пиво, играть в шахматы и шашки. Хозяева не встречают и не провожают гостей. Каждый волен приходить и уходить, когда хочет (в промежуток от 5 до 10 часов вечера), только при приезде и отъезде «всех присутствующих общим поклоном почтить должен».

Ассамблеи быстро привились в обеих столицах, но в провинцию проникли лишь в 30-х годах века, уже при Анне Ивановне.

В Нижнем Новгороде первая ассамблея была устроена в 1734 году. Инициатором ее было местное «чиновное лицо», губернский провинциал-фискал (прокурор) Дмитрий Пирогов. Богатый чиновник имел дом «о пяти покоях», три из которых отвел под устраиваемое «вольное собрание». Конечно, петровский «пункт» о свободном приходе каждого желающего им не был соблюден. На первую нижегородскую ассамблею оказались приглашенными: «благородные», чиновники, офицеры; из горожан — купцы с семействами и начальные мастеровые люди (т. е. хозяева ремесленных предприятий).

Первые два часа веселье не налаживалось. Старики и пожилые люди кое-как разговаривали между собою, но молодежь сидела, словно набрав воды в рот, хотя многие умели танцевать (их научили этому ранее приезжие иностранцы). Танцы происходили в полном молчании, и, закончив круг, пара, не раскрыв рта, расходилась в разные стороны. Нижегородские девицы первых годов XVIII столетия еще недалеко ушли от своих предшественниц, о которых в середине предыдущего века известный Григорий Котошихин писал: «Московского государства женский пол природным разумом простоват и на разговоры не смышлен».

Явившиеся на первую ассамблею молодые нижегородки были в непривычных для них платьях. Затянутые в крепкие корсеты, с огромными на юбках фижмами, в башмаках на высоких, в вершок, каблуках, с пышно взбитой и обильно припудренной прической, они умели сделать несколько па и кружиться в танце, но не знали, как им встать, сесть и обращаться с партнером…

Юноши находились не в лучшем положении. В Петербурге в то время уже была издана книжица «Како пишутся комплементы разные». Но в Нижний она еще не попала.

Правда, для обучения русской молодежи принятым на Западе правилам общения существовало вышедшее в свет в 1719 году довольно распространенное печатное издание «Юности честное зерцало». Из него нижегородцы знали, что следует весьма почитать родителей, «разговаривая с ними, шляпу в руках держать и перед ними не вздевать, возле них не садиться, и прежде оных не заседать, при них в окно всем телом не взглядывать, ходить не с ними в ряд, но немного уступая позади оных… Без спросу не говорить, а когда и говорить им случится, то должны они благоприятно, а не криком, и ниже с сердца или задору говорить, не якобы сумасброды… За обедом неприлично руками и ногами по столу везде колобродить, но смирно ясти. Вилками и ножиком по тарелкам, по скатерти или по блюдцу не чертить, не колоть и не стучать… и не избоченясь сидеть».

Все это и многое другое усвоили молодые нижегородцы, но в «Зерцале» ничего не говорилось, как обходиться с девицами на ассамблеях. И — сидели в «покоях» Дмитрия Пирогова юные нижегородцы и нижегородки смиренно и чинно, молча смотря друг на друга.

Спас положение столичный гвардейский прапорщик, случайно находившийся в Нижнем на посылке (в командировке). Он связал носовыми платками кисти рук у десятка пар танцующих и повел их общей вереницей под музыку через все комнаты дома. Началось бурное непринужденное веселье…

Но ассамблеи не получили в Нижнем широкого распространения. С каждым последующим собранием редел круг танцующих пар. Мужья не позволяли женам отходить от себя, а матери не разрешали дочерям танцевать с «незнакомыми».

Неутомимый в своем реформаторстве, Петр I ввел в столицах специальным указом новый юридический институт — «полицию», которой дал право регулировать если не все, то очень многие стороны личной и общественной жизни.

Регламент Главного Магистрата подробно перечислял функции российской полиции. «…Оная споспешествует в правах и правосудии; рождает добрые порядки и нравоучения; всем безопасность подает от разбойников, воров и обманщиков; непорядочное и непотребное житие отгоняет и принуждает каждого к трудам и честному промыслу».

Столь широкая программа требовала и широких полномочий. Господа полицейские скоро воспользовались суммой прав и привилегий в интересах господствующего класса. Полиции разрешалось регламентировать посещение горожанами церквей и зрелищ, расходы обывателей, их одежду, выезды и семейные празднества; собрания в частных и общественных домах, цены на товары — словом, не было такого уголка в «партикулярной» и общественной жизни нижегородцев, куда бы петровская полиция не могла сунуть свой всемогущий нос.

Предписывалось беспрекословно подчиняться требованиям полиции. Мало того, по Регламенту, «пороки полицейских служителей должны сокрыты быть, дабы публика доверенности к ним не лишалась, чего ради и проповедники церковные да не дерзают в проповедях своих в осуждение полиции или ее служителей разглашать». Одновременно предусматривалось введение тайных полицейских агентов для наблюдения.

В 1733 году полиция появилась в губернских городах.

Нижегородский «фундаментальный подпор человеческой безопасности» с 1742 года поручили капитану Метревелеву, произведенному в «полицмейстеры». Под начало Метревелева дали двух капралов, четырех унтер-офицеров и восемь нижних полицейских чинов — «хожалых».

Деятельность полиции началась с устройства на концах улиц рогаток и решеток, при которых каждую ночь назначались дежурить караульщики из местных жителей. «Стража» вооружена была грановитыми дубинами и трещотками. Строжайше предписывалось «палочному караулу» под страхом смертной казни (!) спешить на помощь каждому обывателю, подвергшемуся нападению злоумышленников и вызывавшему отчаянными криками караульных.

Давным-давно канули в лету городские палочные караулы, но и по сие время обижаемый на улице человек вопит громко, как может: «Караул!!»

В Нижнем введение рогаток и караулов вызвало ряд печальных и комических инцидентов. Ильинская «решетка» отделяла центральную часть города от «ямских слобод», располагавшихся по трем Ямским улицам. Ямщики, имевшие особое от города «самоуправление», сочли для себя необязательным служебную повинность при рогатках и не выделяли очередных караульщиков.

Городской квартирмейстер Баранщиков забрал несколько ямщиков в полицию. Толпа в сто ямщиков, предводительствуемая ямским управителем прапорщиком Кучинским, пришла «выручать своих». Своевольная ямщицкая ватага ворвалась с дубьем в помещение полиции, избила капрала, унтер-офицеру проломила голову и «захватила в плен» квартирмейстера. Несчастного Баранщикова держали два дня в Ямской слободе закованного в цепях и в цепях же водили на показ людям по Большой, Малой и Третьей Ямским улицам.

Городские полицейские силы справиться с ямщиками не могли. Лишь после случившегося в Ямской слободе большого пожара, когда сгорело 10 домов, Губернская канцелярия разрешила полицмейстеру Метревелеву усмирить ямщиков солдатами местного гарнизона.

Борьба с «вулканусом», как официально именовалось пожарное бедствие в правительственных актах, составила вторую важную обязанность новой полиции.

Пожары, «красный петух» или, по-петровски, «вулканус» (Вулкан в мифологии — бог подземного огня), издавна составляли страшную по своим последствиям беду для русских городов. Способов избавления от этого зла никто не знал. Принимались кое-какие меры в целях предупреждения бедствия.

Эти меры целиком перешли в XVIII век. Полиция запрещала жителям пользоваться домашними кухнями в летнее время, с мая по август, предписывала устраивать на огородах и пустырях временные кирпичные очаги. На комнатные, русские и «голландские» печи накладывались висячие восковые печати, которые неминуемо таяли в случае попытки развести огонь. В Нижнем не разрешалось в летний период по ночам освещать свои квартиры. Петр в 1723 году не остановился даже перед подтверждением старого постановления из «Уложения» 1649 года: «…чьим небрежением от кого учинится пожар, и тому от государя быть казнену смертью».

Для тушения пожаров предписывалось иметь при каждом доме кадь с водой, крюк, багор и парус или кошму. Радикальное средство во время больших пожаров было одно: разрушали вокруг все соседние строения, чтобы образовалось кольцо пустого пространства.

Лишь в 1727 году магистрат додумался заставить жителей чистить печные трубы и следить за их состоянием. Полицейская канцелярия взяла на себя наем и содержание печников и трубочистов; последние получали с горожан по копейке с каждой печи.

Нижегородская полиция не стяжала себе лавров в борьбе с «вулканусом». Громадные пожары 1728, 1735, 1737 и 1741-го годов надолго остались в памяти горожан.

Метревелев с помощниками, следуя указанию Регламента насаждать «добрые порядки и нравоучения», объявил войну… народным играм и развлечениям — хороводам, городкам, кулачным боям.

Здесь полиция неожиданно нашла себе союзника в лице Синода, который от себя возбудил перед правительством ходатайство о запрещении повсеместно в России скачек, ристаний, народных плясок, кулачного боя и других, по его выражению, бесчинств. Однако Правительствующий Сенат посмотрел на это дело иначе и в особом указе (11 июня 1743 г.) разъяснил, что «подобные общие забавы в свободные от работы праздничные дни… служат для народного полирования, а не для какого безобразия…». Кулачные бои получили в Нижнем право на законное существование.

Происходила «кулачная забава» на льду Оки в пространстве между Нижним базаром и Кунавинской слободой. Район «боя» строго соблюдался: не дозволялось преследовать противника, ступившего со льда на правый или левый берег.

Самые яростные бои между добрыми молодцами города и Кунавина происходили в конце зимы, на «масленичной неделе». Традиционная русская масленица вообще сопровождалась у нижегородцев катанием, разгулом. Это были дни, когда обычаем разрешалось есть до пересыта (т. е. до икоты), пить до перхоты, петь до надсады, плясать до упаду…

Полиция не вмешивалась в нижегородские «ледовые побоища», но обязательно присутствовала и наблюдала, чтобы сражающиеся в пылу увлечения не пускали в ход ножи, кистени и каменья и не бросали песок в глаза. С теми, кто клал в рукавицы медные пятаки, расправлялись совместно свои и чужие драчуны.

Масленичный кулачный бой картинно запечатлен в поэме «Масленица» неизвестного автора того времени.

Кулачные бои в Нижнем под надзором полиции продолжались весь XVIII век. В дальнейшем они происходили на окраинах города, без позволения властей.

Под полицейский контроль попали обывательские свадьбы. «…Лица, имеющие чины ниже 5 класса (т. е. фактически почти все население Нижнего), не имеют права приглашать на свои свадьбы более 24 лиц. Пирование не может продолжаться более трех дней. Угощение гостям не должно превышать одной двадцатой доли взятого приданого и вообще обходиться более 300 рублей…»

После свадьбы обыватель ощущал еще большую о себе «заботу»: одной из обязанностей полиции было наблюдать за крепостью брачной жизни. В полицейских инструкциях предписывалось «с пути сошедшему указывать путь» или в некоторых случаях настоять, чтобы «муж прилепился к своей жене».

Особый надзор был за тем, чтобы все жители города по большим праздникам посещали церковные службы, а в «великом посту» исповедовались, сообщая священнику о своих прегрешениях и проступках.

Правительство видело в посещении людьми церквей средство воспитания. В церковный ритуал вводились, по инициативе правящей власти, торжественные добавочные церемонии. Одна из них, особенно эффектная, происходила в Нижнем единожды в год. В городском соборе священнослужители при большом стечении народа громогласно «проклинали» врагов веры и императора, предавая анафеме «супостатов», — в их число наряду с Гришкой Отрепьевым, Ивашкой Мазепой и иже с ними попал и… Степан Разин.

Религиозное ханжество императрицы Елизаветы, дочери Петра I, привело к предписанию «святейшему Синоду» придумать и читать в церквах особые молитвы по поводу «посещающих» отдельные губернии природных бедствий. В 1749 году для нижегородских церквей была сочинена молитва по случаю скотского падежа, а в 1752 году — сразу две молитвы об избавлении садов и огородов от насекомых, истребляющих цветы и листья.

В 1721 году был отменен старорусский «правеж» — способ «выколачивания» денег с задолжавших людей. Тогда нижегородский обычай выработал своеобразную меру получения долгов с неисправных плательщиков. Лавочник, в большинстве случаев неграмотный, отпускал товар в долг, делал зарубки на дощечке-бирке. Напоминая о долге, торгаш грозился «срезать зарубки». Если в конце концов уплаты все-таки не следовало, то кредитор срезал зарубки и тем получал право в воскресный день у церкви сорвать с головы должника шапку (у женщин — платок). С этого момента неисправные должник или должница, как «опростоволосанные» люди, лишались «чести», и им никто в городе более не верил в долг.

С разорившимися купцами и ремесленниками поступали по-другому. По указу 19 июля 1736 года «О партикулярной отработке долгов» несостоятельные купцы и мещане отдавались в «зарабатывание» землякам, пожелавшим принять их, которые за них выплачивали в год по 24 рубля. Несостоятельный должник должен сам был приискать себе «господаря» (хозяина), иначе его отдавали в казенную работу на Балахнинские соляные варницы с выплатой только 12 рублей в год.

Такое отрабатывание долга приводило к зловещим курьезам. Нижегородский купец Осип Телицын, разорившись, остался должен разным лицам 2482 рубля 50 копеек. Из этих денег Телицын 420 рублей 50 копеек перевел долгом на сына Николая. Оба нашли себе господаря — местного же мещанина Петра Вагина. По заключенному с Вагиным условию Телицыны обязывались находиться в зарабатывании: сын — 17 лет 10 месяцев и 3 дня, а его отец (которому уже пошел сороковой год) — 85 лет и 11 месяцев (!).

В другом случае мещанин Иван Андреев Бударин не смог уплатить 2892 рубля 76 копеек, и приисканному им на себя господарю Нижегородским магистратом выдан был владенный указ, по которому Бударин поступает к нему в работу «на 120 лет, 6 месяцев, 11 дней и 10 часов», с подпискою, «дабы он без воли господаря (купца Якова Иванова Поздеева) никуда не отлучался, а если отлучится или сбежит, то сослан будет в каторжную работу безо всякого зачету».

Власти и полиция быстро творили «суд и расправу» с непокорными. Так было при Петре I, так было и при его преемниках.

Характерным зданием города была тюрьма.

В Нижнем она находилась в кремле, у Ивановской башни, вблизи бывшей Губной избы XVII века. Бревенчатое одноэтажное здание, окруженное высоким частоколом, имело единственную комнату, общую для мужчин и женщин. Наиболее важные преступники сидели в колодках и цепях. Заключенные должны были содержать себя на свой счет. У кого не оказывалось родственников, тем приходилось туго. Скованные попарно несколько человек на одном пруту, узники ходили по городу и протягивали руку за подаянием.

Колодки и цепи не всегда предупреждали побеги. Полицмейстер Афанасий Татищев подал мысль отмечать лица преступников клеймом для легчайшей за ними слежки. Совет приняли к исполнению.

Введенное в употребление клеймо состояло из надписи В.О.Р. Острыми иглами накалывали на лбу и щеках три буквы, натирали порохом и зажигали. Когда Афанасия Татищева спросили, как быть, если преступник впоследствии окажется невинным, он цинично ответил: «Прибавьте спереди еще две буквы Н.Е.». Так и делали.

Тюремных сидельцев за проступки не били. Существовало наказание куда более сильное. Нарушителей внутреннего порядка кормили… соленой икрой. При цене на икру две копейки за фунт наказание не было для казны слишком дорогим, но при лишении человека питья смиряло в короткий срок буяна.

Застенок, палач, дыба, виска, кнут — все эти предметы были необходимой принадлежностью русского судебного розыска в XVII и XVIII столетиях.

Застенок представлял собою площадку на дворе, огороженную стенами. Центральное место занимала дыба — два столба с перекладиною, в которую ввинчивалось кольцо. При дыбе постоянно находились «хомут шерстяной, к коему пришита веревка долгая, кнутья ременные и тиски железные».

Различали три стадии пытки. Подвешивали в хомуте на воздух с вывихом членов и битьем кнутом. Раздробляли пальцы рук и ног тисками. При малых результатах двух первых способов приступали к третьему: «наложа на голову веревку и просунув кляп, вертят так, что пытаемый изумленным бывает. Потом простригают волосы на темни до кожи и на то место льют по каплям холодную воду, отчего оный так же в изумление приходит».

Все эти «операции» при розыске, а равно и приговор «бить плетьми» совершал «палач», или «заплечный мастер». В каждом большом и малом русском городе полагалось быть своему городскому палачу.

Мало было охотников занять эту презренную должность. Правительство предписывало: «В заплечные мастера брать из посадских людей, которые волею своею в тое службу быть похотят; а буде охотников не будет — из посадских людей велеть выбирать из самых молодших или из гулящих людей, чтобы во всяком городе без палача не было…».

Выбранный таким образом городской палач (он же «кат») считался среди жителей отверженным человеком, которого все боялись, ненавидели и презирали, как поганого. Жили заплечные мастера в особых караулках отщепенцами, под постоянным наружным висячим замком и с казенной охраной. По базарным дням выпускались с караульщиком на Благовещенскую площадь собирать с возов дань: «кату — плату».

Экзекуции обычно происходили на площади у церкви Иоанна Предтечи. Трехконечная плеть как орудие наказания в середине XVIII века сменила употреблявшийся раньше более страшный двухконечный кнут.

Женщинам удавалось ускользнуть от сечения. Закон, свято соблюдавшийся, гласил: «Если при публичном наказании девушки или вдовы плетьми в толпе находится мужчина, желающий на ней жениться, то она выдается ему свободной от экзекуции». Такие мужчины не были редкостью среди зевак на Ивановской площади. Однажды пять пар нижегородцев ушли со зрелища публичной казни молодоженами.

Правления императриц Анны и Елизаветы, длившиеся около трети столетия, — одна из наиболее мрачных страниц российской жизни XVIII века.

Многочисленные дворцовые перевороты не меняли сущности самодержавной власти. По словам В. И. Ленина, «перевороты были до смешного легки, пока речь шла о том, чтобы от одной кучки дворян или феодалов отнять власть и отдать другой».[56] Частые дворцовые перевороты, заговоры, интриги, фаворитизм превращали жизнь правительственных кругов в кипящий котел. Монархи не доверяли министрам, министры — друг другу, правительство — народу. Подозрения рождали страх. Страх заставлял искать везде крамолу, чтобы ее уничтожить. Следили явно и тайно, лично и через шпионов и соглядатаев.

Особенно преследовалось неуважение к личности монарха.

Горе было тому, кто в присутствии недруга, хотя и не нарочно, ронял на пол монету с портретом императрицы. Клеветнику стоило только донести, что монета брошена с умыслом, и немедленно начиналось строжайшее следствие.

В царствование Анны Ивановны считалось, например, что шептанье двоих людей означает «злой умысел», и шептавшихся тащили в Тайную канцелярию. То же бывало и с теми, которые при губернских торжествах не выпивали большого бокала крепкого вина за здравие монархини. Людей привлекали к ответу за «непотребные разговоры», за «непристойные слова», за «непригодные речи»… Стоило любому произнести вслух «слово и дело!», и власть была обязана расследовать, по какому поводу сказана эта фраза. Для разбора всех присутствующих отправляли в Тайную канцелярию. «Что самое легкое в России?» — загадывали загадку русские люди 30—40-х годов XVIII века. — «Попасть в Тайную канцелярию». «Что самое трудное?» — «Выбраться из нее!..»

Навсегда остались памятны для нижегородцев случаи, когда пресловутое «слово и дело» оказывалось началом длительных страданий ни в чем не повинных людей.

В последних годах царствования Петра I на работы у Боровичских и Ладожских порогов попал по вольному найму нижегородский посадский житель Семен Сорокин. Это было время, когда волжане, отправляясь на «государевы работы», слагали свои, пережившие века, песни:

Пять лет проработал Семен Сорокин на порогах. Хорошо потрудился, мастером стали его величать.

После смерти Петра I работы на каналах продолжались неторопливо, кое-как. Имея мало работы, попросился домой и мастер Семен Сорокин. Местные власти не отпускали — «нету приказу от начальства». В 1731 году Семен послал прошение в Сенат.

Здесь Семен допустил такую оплошку, что навеки закаялся обращаться к начальству с какими-либо письменными просьбами.

Описывая длительную свою работу, он упомянул, что начал ее при покойном императоре. Но вместо слов «Петр Первый» написал в прошении «Перт Первый». Сенаторы немедленно передали эту «официальную бумагу» для расследования в Тайную канцелярию.

Восемь лет длилось расследование. Канцелярия допытывалась: «Не с умысла ли какого он так написал? Своею ли волею послал челобитную? Не подослал ли кто его? Не научил ли кто? Сообщников не было ли? Знал ли кто об этом?..»

Наконец 28 июля 1740 года Сенат, получив из Тайной канцелярии пухлое дело несчастного дорожного мастера, вынес решение: «Учинить Сорокину за ту вину, в страх другим, наказание плетьми»…

Одной из обременительнейших повинностей нижегородского населения в царствование Анны (1730–1740) и Елизаветы (1741–1761) было удовлетворение прихотей постоянно скучавших императриц. То и дело поступали местным губернским властям требования найти и прислать ко Двору редкого зверя (например, марала), редкую птицу (например, белую ворону) и т. д. Губернатор отдавал распоряжение по селам и деревням, а население, теряя рабочие дни, сбивалось с ног в бесплодных поисках.

16 декабря 1736 года в Петербурге был объявлен Сенату словесный указ Анны Ивановны о том, что в царские зверинцы нужны лоси, зубры, олени, которых и повелено во всей стране ловить и доставлять в столицу.

Лосями и оленями издавна славился лесной Нижегородский край. Поэтому царское требование касалось в первую голову нижегородцев.

В результате массовых облав, на которые сгонялось поголовно все население заволжских лесных деревень, оказались пойманными и отправлены в Петербург 60 живых лосей и оленей. Позднее узнали, что звери потребовались для инсценировки «настоящей» охоты в императорских парках. Все шестьдесят животных застрелены из ружья «порфироносной Дианой», как льстиво называли на охотничьем празднике Анну Ивановну иностранные посланники и дипломаты.

Самодурству «порфироносных» особ, кажется, не было предела.

Не одних птиц и зверей отправлял Нижегородский край для царского развлечения. Бывали случаи, когда для утехи и тщеславия венценосцев, своих и чужих, требовались живые «диковинные» люди, а именно люди очень высокого роста — «великаны».

Отобрав нужных людей, начальство направляло их в гвардию, посылало в особо трудные заграничные походы, а иногда и «дарило» на чужбину.

При Елизавете в 1760 году вернулся к себе на родину в Балахну один из таких «подаренных» чужеземному монарху людей и рассказал историю своей нелегкой жизни.

Звали его Василий, прозвищем — по месту рождения — Балахонцев. Военную службу начал двадцатилетним парнем при императоре Петре. Король прусский Фридрих-Вильгельм собирал великанов в свою гвардию. Находясь в мире и дружбе с Петром, выпросил себе «в честь» от русского царя 50 самых великорослых русских солдат, которые оказались много больше ростом, чем его собственные «великаны». Стал просить вновь и получил от русского самодержца еще 75 людей отменного роста.

Король был очень доволен, думая, что люди подарены ему навсегда. Но Петр считал, что посылает русских солдат на чужбину временно, и каждые два-три года обменивал находящихся в Пруссии солдат на других таких же высоких, но более молодых. Последний такой обмен произошел в 1724 году, незадолго до смерти Петра. В последней партии попал за границу и Василий Балахонцев, оставивший в Балахне жену и малолетних детей.

Преемники Петра потребовали возврата русских солдат, но получили от нового прусского короля Фридриха II отказ.

Только Семилетняя война (1756–1763) положила конец страданиям русских на чужбине. Русская армия, завладев Берлином, освободила от неволи соотечественников. Все уцелевшие ветераны, с трудом уже произносившие русские слова, возвратились в родные края. Разыскал свою семью и Василий Балахонцев…

Нижегородская хроника первой половины XVIII века отмечает еще несколько характерных общественно-бытовых событий и происшествий, надолго удержавшихся в памяти живых свидетелей и их потомков.

В 1740 году Анна Ивановна, вечно окруженная шутами и шутихами, надумала женить любимого шута князя Михаила Голицына на любимой шутихе калмычке Анне Бужениновой. Свадебное пиршество для «молодых» готовилось в нарочно для этого построенном изо льда дворце на Неве, против царской резиденции.

Мебель, утварь, картины и вообще все до последнего предмета было сделано изо льда. В ледяных каминах пылали ледяные дрова, облитые минеральным маслом (нефтью). У парадного входа ледяные пушки стреляли ледяными ядрами. В этом «ледяном доме» царские шут и шутиха должны были провести брачную ночь.

Перед свадьбой императрица придумала устроить на льду небывало грандиозный карнавал-шествие при участии представителей всех народностей государства.

Начальникам губерний полетели приказы, один из которых — тот, что получил нижегородский губернатор, гласил: «Указываем, для некоторого приуготовляемого здесь маскарата выбрать в Нижегородской губернии из мордовского, чувашского, черемисского народов каждого по три пары мужеска и женска полу пополам… и убрать их в наилучшее платье со всеми приборы по их обыкновению, и чтоб при мужском поле были луки и прочее оружие, и музыка, какая у них употребляется, а то платье сделать на них от губернской канцелярии из казенных наших денег».

Вскорости по капризу императрицы девять семей нижегородской мордвы, чувашей и черемисов (марийцев) были доставлены в Петербург.

Свадебный карнавал, устроенный 28 января 1740 года, представлял весьма занимательное зрелище. Одетые в национальные одежды, люди ехали на лошадях, ослах, быках, волах, коровах, козлах, собаках, оленях, лосях, медведях, свиньях, играя на всевозможных музыкальных инструментах. Нижегородцев везли медведи.

Впереди шествия медленно ступал слон, имея на спине палатку с «новобрачными»…

История с участием нижегородцев в карнавальном шествии «ледяного дома» имеет характерное окончание.

Костюмы для поволжских народностей, сшитые на казенный счет, должны были после карнавала поступить в личную собственность участников. Однако канцелярия Монетного Двора потребовала обратно мелкие серебряные монеты, «одолженные» ею для украшения национальных мордовских и чувашских одежд.

Впрочем, деньги эти так и не поступили в казну — их разворовали дворцовые чиновники, что и сделалось предметом последующего громкого следственного дела.

Оставшуюся от маскарада мягкую рухлядь отправили в канцелярию конфискации для распродажи, но кое-что пригодилось самой императрице. Она через два месяца «почила в бозе», и страусовые перья, торчавшие на головах маскарадных лошадей, употреблены были на траурные украшения при ее погребении…

Царский карнавал кончился, погасли свечи, и снова тьма окутала бескрайние просторы Российской империи.

Глава V

Политика преемников царя-реформатора. Первая мануфактура в Нижнем. Конный завод в Починках. Правительство Елизаветы и «суконный вопрос». Помещики в роли предпринимателей. Суконная фабрика графини Толстой. Полотняная фабрика графа Головина. Помещики-винокуры. Ремесленная и торговая деятельность в уездах. «Знатные нижегородские села». Баташевские шахты и домны. Крепостные мастера-изобретатели.

Нижегородская экономика первую треть века складывалась неблестяще. Население уменьшалось в числе, беднело, промыслы и торговля не развивались. Напрасно призывало правительство нижегородцев заводить «мануфактуры» и «фабрики», обещая многочисленные льготы и привилегии. Посадские и торговые люди жаждали отдохнуть от непрерывных наборов, сборов и повинностей.

Преемники преобразователя несколько ослабили финансовый гнет, но не оставили усилий развить русскую промышленность. Один из правительственных указов 30-х годов обещал всякому новому предпринимателю из купцов в числе разных привилегий освобождение от посадского тягла и городских служб.

Предложение пришлось по душе нижегородскому купцу Якову Пушникову. Торговую карьеру свою Яков Пушников начал с молодых лет. Будучи городским целовальником, пускал в оборот доверенные ему на хранение деньги. За семь лет нажил некоторый капитал, «забыв» рассчитаться с наследниками умершего за это время знакомого, который доверял ему свои деньги. По судебному делу вышел оправданным, так как в свое время не дал заимодавцу денежной расписки. В 20-х годах века он был городским бургомистром (тем самым, который принимал в своем доме проезжавшего на Каспий царя Петра).

Якова Пушникова увлекла заманчивая мысль сделаться нижегородским фабрикантом. 7 января 1734 года он явился в Московскую контору коммерц-коллегии с заявлением о желании завести в Н. Новгороде суконную фабрику и шелковую ленточную мануфактуру. В прошении указал, что при фабрике будет иностранный мастер и русские ученики. Контора коммерц-коллегии дала разрешение на условиях: «Сделать ту фабрику и мануфактуру своим коштом, на работу принимать людей «с паспортами», иностранцу учить русских подмастерьев». Добавлялось, что выделанные товары ему, Пушникову, продавать беспошлинно десять лет. Особым пунктом он освобождался от всех городских налогов и обязательных служб. Ему предписывалось только дважды в год присылать отчеты о ходе дела и образцы сработанного товара.

Через год коммерц-коллегия, не получая отчетов, запросила Пушникова о состоянии новых предприятий. Новоявленный «фабрикант» отвечал, что суконной фабрики еще не завел «за неотысканием к той суконной фабрике мастера», а шелковую фабрику начинает «делать», обзаводясь понемногу всем необходимым для производства.

Правительство удовлетворилось объяснением и некоторое время не беспокоило фабриканта.

В 1736 году коллегия прислала асессора Алексеева проверить фактическое положение дела на пушниковских фабриках. Московский чиновник обнаружил, что у Пушникова суконной фабрики «и в произведении нет», а ленточная «не действительна, ибо начальных станов, материалов и сделанных товаров явилось самое малое число». Налицо оказалось восемь работающих учеников и мастер Асессор Алексеев занес их в список и повез его в Москву. Однако в Москве не удовлетворились перечислением неведомых людей, хотели иметь при этом образцы товара. Послали ревизором майора Стягова.

В присутствии нижегородского губернатора Волынского состоялось обозрение сарая, именовавшегося Пушниковым «фабрикой». Расспрошены были мастер-иностранец и ученики. Мастер оказался «шведской нации» и ранее служил при московских фабриках. Из учеников — два нижегородских посадских жителя, два соседних городов мастеровые, уволенные «за непотребство» (т. е. за дурное поведение), а два беглеца от помещиков и два местных малолетка 12 и 13 лет. «Фабрику» распустили, а Пушникова затребовали в Москву. В дороге незадачливый предприниматель скончался. Перед коллегией предстали вдова Настасия Ивановна и сын Петр. Решение коллегии последовало через год: «Подложного фабриканта нижегородской ленточной мануфактуры Якова Пушникова из фабрикантов исключить. Вдову Настасью и сына Петра Лушниковых от содержания шелковой фабрики уволить, возвратив обоих в первобытное состояние». Так бесславно закончилась история первой нижегородской мануфактуры.

Продолжительная война 1735–1739 годов (против Турции в союзе с Австрией) вскрыла печальное состояние русской конницы.

Правительство императрицы Анны решило поправить дело, издав особый указ: «Известно всем, коим образом до сего времени при нашей кавалерии употребляемые лошади, по породе своей к стрельбе и порядочному строю весьма неспособны, и такожде за малостью в нужных случаях такую службу показать не могут, какой от порядочной и доброконной кавалерии ожидать надлежит; а также рослых и добрых лошадей из чужих краев доставать великое иждивение и труд требуется и не всегда возможно. Того ради указали мы в пристойных местах учредить конные заводы».

Устроение конных заводов поручили кабинет-министру Артемию Волынскому. В Кабинете положено было выбрать удобные места в дворцовых и ясашных дачах.[57] Одно такое весьма пригодное для разведения лошадей место нашли в Нижегородском крае — ясашное село Починки (Рождественское тож).

В XVII столетии и первые десятилетия XVIII в этих местах казна на будных станах добывала поташ. Тысячи крестьян работали на казенном промысле. Постепенно, с вырубкой лесов, поташная добыча падала и в 30-х годах прекратилась совсем. Освобожденное от поташной повинности население занялось земледелием.

Решив основать в Починках конный завод, правительство возложило на приписанных к поташной конторе крестьян обязанность содержать и обслуживать предприятие.

Двести лошадей, в числе которых были датские производители, прибыли в Починки.

Находясь на границе лесов со степью, Починковская волость изобиловала тучными пастбищами. Трава заливных лугов росла по пояс человеку. Первые же приплоды показали высокое качество новой конской породы. На нижегородских лошадях русские гвардейцы начали походы Семилетней войны, побывали в Берлине…

Далеко неслась слава починковских коней. Нередко офицеры высших рангов группами приезжали из столиц выбирать среди двухлеток будущих строевых лошадей. На придворных манежных каруселях починковским верховым коням присуждались первые призы.

Все знали, все хвалили починковских лошадей. Но мало кто тогда интересовался жизнью тех, чьи руки выхаживали и воспитывали прославленных скакунов.

При учреждении завода крестьян обязали платить, кроме обычных налогов, еще оброк на содержание завода, сначала 40 копеек с человека, потом 60, затем 70, и наконец сумма взноса дошла до 1 рубля 60 копеек с человека. Помимо денежных сборов починковцы обязаны были доставлять заводу бесплатно и в немалых размерах рожь, овес, ячмень, сено. Существовали также разные виды конюшенных работ, которые население выполняло партиями по очереди.

Но властям казалось, что бывшие будники мало работают. Представился случай, и начальство привлекло население Сергацкой округи (в которую входили Починки) к выполнению дополнительной трудовой обязанности. Весной 1758 года пришло губернское предписание — отправить партию «сергачей» на строительство соляных судов в Нижний.

Старики, собравшись на сход, толковали: «В прежние времена предки наши за боярином Б. И. Морозовым жили, он шкуру скоблил… Потом царям Алексею да Петру много лет поташ гнали… Затем мы от того поташного дела отменены и препоручены платить подушные деньги 1 р. 70 копеек с души… Ныне платим целых три рубля, да на лошадей ее императорского величества работаем, тут что-то неладно, не так, не по правде».

Крестьянские начальники — «судья» (уполномоченный от коммерц-коллегии) и земский староста разъяснили, что «губерния» действует на основании полученного «указа», который поступил в Нижний.

Семьдесят семь переписанных в реестр починковцев двинулись в путь. В Сергаче к ним присоединились еще набранные работники, и в партии оказалось до тысячи человек. Чем дальше шли рабочие, тем больше нарастало недовольство и тяга к сопротивлению.

По приходе в Нижний все от переклички отказались, требуя печатный указ. На корабельной верфи шкипер Чернов объявил, что указ таковой имеется у главного командира, статского советника Нальянова. Отправились в канцелярию по постройке судов. Нальянов показал указ Сената, писанный от руки. Толпа заволновалась, требуя печатного указа. Водяной начальник категорически объявил, что печатного указа нет и не будет. Шум продолжался. Шкипер Чернов стал угрожать карами. Люди, махая дорожными подожками, подступили к Чернову и Федотову. Подканцелярист убежал, а шкипер отбился имевшейся при нем шпагою.

Работники посовещались между собою, и добрая треть из них во главе с починковцем Новожениным отправилась домой. Шли стройно, дружно, в пути объявляя себя то работным войском, то работной армией. Новоженин предложил круговую поруку — стоять дружно, никого не выдавать, если придется, то отвечать всем. Дали своеобразную клятву: положили на землю лутошку (молодая липина, с которой снята кора), и каждый прыгал через нее, в то время как грамотный Новоженин отмечал имя в списке.

В Починки вошли тайно, ночью, и спрятались по закоулкам, подкарауливая начальников. Поймали старосту и побили за «то, что напрасно послал их на суда и тем привел к разорению». Искали судью, намереваясь убить «за то, что ворует и продает их». Судьи случайно не оказалось в Починках, он избежал смерти.

Собравшийся сход одобрил работных людей и выбрал ходоков бить челом на судью в Петербург… но не успел послать. Нагрянула воинская команда из Нижнего. Пятнадцать починковцев были приговорены к ссылке в Нерчинск на каторгу. Так, задолго до пугачевского движения в крае нижегородские крестьяне пробовали бороться со своими поработителями.

Починковский конный завод продолжал процветать. В 1762 году он был передан Управлению конной гвардии. «В передаточной ведомости» показан наличный заводский состав: 134 жеребца, 55 меринов, 469 кобыл, 22 подъемных.

Починковский конный рассадник существовал и позднее, доставляя «кирасирских» лошадей в гвардию и «драгунских» — в армию.[58]

Правительство Анны посадило кавалерию на русских коней. Правительство Елизаветы поставило целью одеть солдат в русское сукно.

Задача оказалась нелегкой. Казенные суконные фабрики могли удовлетворить только часть потребности. Купеческие фабричные предприятия возникали медленно, предпринимателю было трудно найти рабочие руки. Основать регулярно действующую фабрику возможно было только дворянам-помещикам, обладавшим правом на даровой крестьянский труд. К ним и обратилось правительство, гарантируя прием в казну значительной части фабричной продукции.

Восемь помещичьих суконных и полотняных фабрик возникло в Нижегородском крае около середины века и действовало до 80—90-х годов.

Первой по времени явилась суконная фабрика графини С. А. Толстой. 64 ткацких стана помещалось в специально выстроенных зданиях в пяти ардатовских деревнях: Елизаровой, Яковлевке, Дивееве, Силеве и Князь-Иванове. 420 работников являлись «собственностью» графини, и еще 400 она нанимала со стороны, то есть платила окрестным помещикам за право пользоваться трудом их крепостных. Работа на графской фабрике проходила по Регламенту, изданному еще императрицей Анной. Эти правила для работающих (в извлечении) гласили:

«Фабрику отпирать и запирать от 1 марта по 1 октября в работные дни после полуночи точно в четыре часа, каждый работник должен в показанное ему на фабрике место для работы являться. В десятом часу обедать ходить, в двенадцатом часу паки на работу приходить. После полудни в девятом часу с работы сходить. В генваре, феврале, в октябре, ноябре и декабре для пользования короткими днями обедать только один час, а именно после полуночи от одиннадцатого до двенадцатого часа. Кончать работу зимой в осьмом часу. В каждую субботу сряду после полуночи в двенадцатом часу работу сложить…».

«Кто из мастеровых или работных людей фабричному содержателю или другим на фабрике начальникам своим непослушен или противен явится и грубыми ругательными словами дерзостно их касаться будет, то, смотря по вине, наказывать телесным наказанием или сбавкой денег, пока не исправятся. А ежели кто начальников своих дерзнет рукою, то при всех фабричниках наказывать их жестоко кошками и полгода кормить одним хлебом с водою».

Эти пункты Регламента графиня-фабрикантша соблюдала неукоснительно. Но, кроме того, ввела дополнительно еще свои собственные правила. Например, ей не нравился параграф, говоривший о плате денег работникам. Графиня кормила своих и чужих крепостных, но считала лишним дополнительно вознаграждать их за труд.

Так продолжалось несколько лет, пока Сенат особым указом не разъяснил, что «фабрики и заводы должны служить источником заработков подлому народу (т. е. низшего сословия людям), а не в ущерб ему».

Скрепя сердце помещица, посмотрев, как у людей делается, положила мастеровым мизерную плату, на которую нельзя было даже сносно одеться.

Вновь издал Сенат общий указ: «Понеже поныне очень срамно видеть, что большое число мастеровых и работных людей так ободрано и плохо одеты находятся, что некоторые из них насилу и целую рубаху на плечах имеют… Того ради фабрикантам накрепко повелевается той некрасоте народа упредить и вышеупомянутым людям всех суконных фабрик, всем сплошь рваную одежду на известное число годов, для различения от других, по усмотрению своему вскоре сделать».

Сребролюбивая аристократка в конце концов решила, что ей «невыгодно» содержать фабрику. Она нашла «дипломатический» выход из положения. Сдала свои фабрики-мастерские в аренду вместе с крепостными работниками нижегородским купцам Бородину и Веревкину. Оба предпринимателя имели также суконные фабрики в Москве и, платя арендную плату графине, в дальнейшем присоединяли ардатовскую продукцию к московской.

Полотно (коломянку и равендук) выделывал в своей вотчине селе Воротынце граф Н. А. Головин. Фабрика располагалась во многих приусадебных постройках. Среди них были: восемь ткацких светлиц, разматывальная светлица, лощильный сарай, сновальный покой, четыре кладовых амбара и три сушильных светлицы при мытне.

Работники набирались принудительно из четырнадцати графских селений Нижегородского уезда и из Заволжья. Работало в среднем триста человек на 200 станах. Система труда, применяемая графом, могла быть без всякой натяжки названа потогонной. Работали сколько сил хватит. Мало того, если работник по «слабосилию» не смог выполнить «урок», его обязан был заменить брат или ближайший родственник. Это называлось работать «брат на брата».

Машинной частью (т. е. станками) руководили выписанные из-за границы немец и француз. В приказчики и надзиратели работ граф выбирал наиболее угодливых и жестоких по характеру дворовых. Девять лет (фабрика основана в 1764 году) длилась помещичья рабочая каторга.

Самодержавное правительство зорко охраняло права и привилегии власть имущих. Внутренняя политика царизма неизменно обеспечивала права дворян. По крылатому выражению Александра Герцена, крестьяне уже тогда превратились в полную «крещеную собственность» помещика. В 1760 году дворяне получили право ссылать «некоторых» крестьян на каторгу. Плети и ссылки, продажа людей, проигрыш крепостных в карты, обмен людей на собак, произвол и жестокость были системой и повседневностью быта.

В 1774 году раскаты пугачевского грома (см. главу IX — Д.С.) докатились и до Воротынца. Посланец Емельяна атаман Аристов с отрядом казаков прибыл в Воротынскую вотчину Головина. В соседней деревне Семьянах атаман собрал жителей и объявил: «Всех начальников, от которых обиды терпите, государь (якобы император Петр III) приказывает вешать!»

Крестьяне доставили из Воротынца зверя-управителя Алексея Татеева с женою Анастасией, барского холуя приказчика Андрея Киреева и обоих иностранцев. Все они были повешены на воротах домов.

Через день пугачевцы и семьянинцы отправились в Воротынец. Фабричные люди встретили посланца Пугачева хлебом-солью. Расправившись с ненавистными надзирателями, толпа разгромила помещичью фабрику, разделила выработанное полотно и сожгла господский дом. Часть крестьян и фабричных ушла с Аристовым. Приехавший из столицы граф нашел одни развалины.

О дальнейшем повествует сохранившийся документ Васильского уездного суда. Граф заявляет, что после десятилетней эксплуатации он не намерен дальше «за убыточностью» содержать в селе Воротынце вотчинную фабрику.

Остальные нижегородские суконные и полотняные предприятия мало чем отличались от фабрик Толстой и Головина. У князя Грузинского работало в Лыскове 500 мужчин, у князя Голицына в Пеле Хованской — 160 мужчин и 180 женщин. Путешественник академик Паллас отмечает в Арзамасе фабрику китайки (хлопчатобумажная ткань). «Роспись фабрик и заводов ведомства Мануфактур Коллегии на 1775 год» сообщает о фабрике кумача и александрийской пестряди в Арзамасском уезде.

Другой распространенной формой приложения дворянских капиталов было винокурение. Гнать спирт из хлеба считалось выгоднейшим для «благородного сословия» делом. Устав о винокурении говорил: «Вино курить дозволяется всем дворянам и их фамилиям, а прочим никому». В Нижегородском крае винных дворянских заводов во второй половине века насчитывалось многие десятки.

Один из наиболее крупных, в селе Чмутово, близ современного города Горбатова, принадлежал дворянину Приклонскому. На завод шло зерно с крестьянских полей и дрова из леса помещика. Выработанный спирт ставился по подрядам в казну, сверх того доставлялся по контрактам водочным откупщикам.

…Нижний Новгород середины века представлял собою небольшой городок с весьма скромным биением общественного и экономического пульса. Довольно оживленной торговой деятельности нижегородцев по скупке-продаже хлеба, рыбы, соли не соответствовало малое развитие промысловых предприятий.

Четыре толокняных, три солодовенных, два пивоваренных и кирпичный заводики полностью исчерпывали городскую промышленность. Прошли 50-е годы. На запросы столичных властей следовали трафаретные отписки: «Замечательных фабрик и заводов на лицо не значится, жители упражняются в торговле и ремеслах».

Для Комиссии по составлению Нового Уложения (1767 год) городские жители написали наказ, в котором перечислили главнейшие препятствия, не дающие развиваться местной промышленности:

«Два больших пожара, 1753 и 1761 годов, опустошили город, сгорела половина городских зданий и на 50 000 рублей купеческих товаров. Мешает купеческой предприимчивости конкуренция соседей — слобожан и ильинских ямщиков. Первые свободны от налогов и городских повинностей. Вторые на казенных лошадях перевозят бесплатно товары и торгуют беспошлинно. Еще горше терпит купечество от сельских жителей, которые не хотят продавать свои изделия купцам, а норовят самолично торговать на городских рынках». Посадские купцы требовали, чтобы слобожанам и ямщикам запретили торговать, а крестьянам въезжать в город с чем-либо, кроме плодов земли.

Для полного и всестороннего развития нижегородской промышленности купцы считали необходимым еще одно условие, изложенное ими многословно и витиевато: «Не имея у себя людей дворовых, не можем достаточно поспешествовать в делах своих… Для прикащичьих послуг и как до общественных градских, так и партикулярных исправлений просим, чтобы в покупке у помещиков людей мужеска и женска пола милосердное учинено нам было удовольствие…».

Этого «удовольствия» нижегородские купцы не получили, хотя подобные просьбы изъявляли купцы и многих других губерний.

Все наблюдатели русской жизни XVIII века отмечают поражавшую их кипучую ремесленно-промысловую деятельность нижегородского крестьянства.

Француз де Бруин,[59] швед Страленберг,[60] немец Шторх[61] говорят о расцвете нижегородских сельских ремесел еще в начале века. Академики Лепехин[62] и Паллас,[63] побывавшие в Нижегородском крае в 70-х годах, свидетельствуют о том же. Исследователи Вольно-Экономического общества 70—80-х годов многие примеры русской смекалки и одаренности черпают из жизни нижегородских крестьян-ремесленников.

На заседаниях Екатерининской Комиссии Уложения впервые был пущен в оборот термин «знатные нижегородские села». К таким относили: Городец, Катунки, Работки, Лысково, Мурашкино, Княгинино, Павлово, Ворсму, Выездную Слободу.

Депутаты Комиссии, в большинстве своем знавшие только крестьян-земледельцев, с интересом внимали речам нижегородских представителей: «Во многих наших деревнях и селах есть, заведенные местными жителями, мыльные, кожевные, прядильные, крупяные и солодовенные заводы. Есть села, где производят из железа и меди ножи, замки, разную утварь. В других селах мастерят мужскую и женскую одежду, обувь, шапки, рукавицы. В третьих выделывают шорный товар. В иных — точат из дерева посуду, ложки и другой щепной товар. В некоторых местах кузнецы куют цепи и тянут проволоку. В таких знатных селах живут много работных людей, бывают частые торги и ярмарки, на них сбывают жители свое производство и покупают нужное для себя».

«Нижегородским делам» посвятили несколько заседаний.

Начало промышленной деятельности большинства нижегородских «знатных сел» относится к XVII веку, а иных даже к концу XVI.

В XVIII веке необходимость усиленной ремесленной работы подстегивалась малоземельем (у помещичьих сел) и возросшими денежными требованиями правительства (в государственных экономических селах).

В XVII веке работа сельских ремесленников носила еще частично потребительски-обменный характер. Во второй половине XVIII века из огромной массы мелких ремесленников выдвигались предприниматели, организующие производство уже на капиталистических началах и создающие первые мануфактуры в России.

Наиболее известным по России нижегородским «знатным селом» являлась «слесарная столица» Павлово на Оке. Что первое и самое характерное отметили оба иностранца — де Бруин и Страленберг при посещении Павлова? — Стук!

Непрерывная стукотня била в уши всякому шедшему по сельским улицам. У каждого обязательно открытого (летом) окна сидели люди и стучали… Стучали молотком по металлу, стучали, стучали, стучали… Целый день разносился стук по селу. Стук был признаком работы. Вместо приветствия знакомые спрашивали: «Как стучите?» Была работа — говорили: «Постукиваем помаленьку». Нет работы — лаконично сообщали: «Стучать не приходится…» Железный молоток, клещи и зубило были обязательными предметами в каждом доме, в каждой семье.

Главными предметами павловской выработки в XVIII веке были замки и огнестрельное оружие. Первые изготовляли слесари, второе — кузнецы-оружейники.

Тула славилась внутренними замками. Павлово получило известность висячими замками, которые мастерились величиной от горошины до великанов полупудового веса.

Уже в первых годах XVIII века наметилось в замочном производстве разделение труда. Одни занимались исключительно ковкою и отливкою дужек, другие — изготовлением корпуса замка, пружин, ключей. Труд этот был весьма напряженным и изнурительным. Продолжался до восемнадцати часов в сутки. При обточке и полировке железных изделий летела металлическая пыль, наносившая непоправимый вред здоровью.

Но как ни трудна была работа по выделке замков, наиболее трудным в павловском быту оказывалась не работа, а… сбыт готовой продукции. Работник не мог бросить верстак надолго, а на павловских базарах и торжках постоянно чувствовался избыток предлагаемых к продаже замков. Оставался один путь — искать людей, которые бы взяли на себя сбыт замочного товара на стороне.

Такие «добрые люди» в Павлове не только нашлись, но и увеличивались в числе год от году. Выраставшие как из-под земли «благодетели» брали на себя все хлопоты по хранению, упаковке, транспортировке и продаже замков и даже принимали на себя все убытки (если таковые последуют), но при условии, что замочник получит за свои изделия ту сумму, которую он, скупщик, ему назначит…

И «благодетелями»-то оказались свои же братья-павловцы. Фамилии скупщиков XVIII века навсегда запомнились в Павлове. Ворожейкины, Щипакины, Воротиловы, Варыпаевы, Акифьевы, Митенины высасывали пот и кровь из своих земляков и наживали большие капиталы. Потомки их в XIX веке продолжали свою «деятельность», уделяя для успокоения совести некоторую толику богатств на постройку каменных церквей и звонниц с тысячепудовыми колоколами.

Работа павловских оружейников XVIII века происходила в несколько других условий. В первых годах столетия павловскими ружьями наравне с тульскими снабжалась петровская армия. Арсенал Оружейной палаты в записи за февраль 1706 года регистрирует «на лицо: ружей Тульских и Павловских с багинетами 4550 штук».[64]

С годами производство павловских ружей росло.

К середине XVIII столетия искусство выделки ружей достигло такой высоты, что легкий сбыт всей продукции был обеспечен. Скупщики оставались в стороне — в них не нуждались. Несколько павловцев, складываясь, поручали одному из своей среды сбывать небольшие ружейные партии на Макарьевской ярмарке. Отсюда ружья расходились по всей России. Необыкновенную популярность приобрели павловские ружья на Украине, где стали вытеснять с рынка прославленную продукцию тульских заводов. «Павловки», мало уступая «тулкам» по качеству, стоили всего 2 рубля 50 копеек, т. е. вдвое дешевле цены, назначаемой туляками. В год павловцы выделывали до 3000 ружей.

Полемика по поводу павловских ружей произошла в Комиссии Уложения 1767 года между нижегородским депутатом Жеребцовым и тульским — Денисовым. Последний доложил высокому собранию о «незаконной» конкуренции павловских оружейников с тульскими. Денисов «негодовал» на то, что «павловские крестьяне, наделав ружей и других оружейных предметов, развозят их по городам и продают на ярманках за небольшую цену… а льстясь на это, не одни мещане покупают их, но они входят в употребление и в Малороссии, в козацких полках».

Конечно, этот «протест» не имел никаких вредных последствий для павловцев. Однако косвенным путем он причинил им некоторые хлопоты. О нем узнал не кто иной, как новый владелец села Павлова — граф Петр Борисович Шереметев. Крупнейшее на Оке село еще от начала XVII столетия находилось во владении князей Черкасских, никогда не бывавших в своих нижегородских вотчинах. Богатейший земельный собственник Алексей Михайлович Черкасский в 1745 году, выдавая дочь Варвару замуж за П. Б. Шереметева (сын известного петровского фельдмаршала), отвалил в приданое 70 000 (!) душ крестьян, в том числе и все свои нижегородские вотчины.

Избранник «богатейшей в России невесты» не замедлил обратить самое пристальное внимание на таланты своих благоприобретенных подданных. В скором времени павловские оружейные мастера были «осчастливлены» почетными заказами хозяина. Графская вотчинная контора извещала павловских сельских старост: «При сем посылается для образца ружье немецкое, которое отдать знатнейшим здешним мастерам и велеть против ево сделать четыре ружья и чтобы как стволы, приборы и ложи точно во всем против ево сделаны были, а на стволах и на замках подписать имена тех мастеров, кто будет делать».

Спустя некоторое время последовал второй заказ: «Сделать здешнему самому лучшему мастеру против присылаемого при сем двухствольного английского ружья одно такое ж двухствольное, а другое одноствольное с таковыми же точно украшениями и чеканкою, каковые значатся на вышеуказанном образцовом ружье, стараясь сколько возможно отделать оные самою чистою и соответственно во всем настоящему оригиналу работою».

Оба заказа были выполнены настолько хорошо, что копии от оригиналов возможно было отличить только по выгравированным именам крепостных мастеров. Первую партию ружей изготовляли: Попов, Овсянников Иван и Овсянников Афанасий. Английские ружья мастерили: двухствольное — Иван Круглов, одноствольное — Алексей Чертиков.

С этого времени хозяйские заказы потоком полились в Павлово. Крепостник-меценат излил на оружейников свою барскую милость — приказал освободить от годового оброка. Несколькими десятками скинутых рублей оплачивалось создание шедевров, поступавших в графскую коллекцию огнестрельного оружия.

Спустя полтораста лет граф С. Д. Шереметев издал печатный каталог сохранившихся «родовых вещей». Кроме вышеописанных, в нем значится «пара пистолетов XVIII века, на ручках гербы рода Шереметевых, на замочных досках помечено Иван Овсянников, село Павлово».

Село Безводное упоминается в исторических актах с давнего времени. По «Писцовой книге» 1622 года собственником его значился дьяк Посольского приказа Федор Лихачев, награжденный за дипломатические заслуги правом писаться с «вичем» и земельными владениями на Волге.

В 60-х годах XVII столетия Безводное с окружающими деревнями числилось во владении боярина Прозоровского, которому оно досталось в приданое при женитьбе на дочери Лихачева. Иван Прозоровский, жестокий и бессердечный деспот, «кормился» на воеводстве в Астрахани и там приобрел столь недобрую славу, что в 1670 году, в момент овладения городом Степаном Разиным, по требованию народа был сброшен с верхнего пролета соборной колокольни. Сын воеводы — Борис каким-то образом избежал смерти, хотя и остался навсегда с парализованными ступнями ног.

Прозоровский-хромой в дальнейшем безвыездно жил в своей родовой нижегородской вотчине и весь остаток жизни продолжал «традиции» своего отца, тираня и истязуя подвластное крепостное население Безводного, Ликеева, Студенца и других. Следы его «управления» сохранились до XX века в названии присельской местности «Могилищи», где когда-то погребались многочисленные жертвы помещичьего произвола.

По смерти Прозоровского, который умер бездетным, Безводное отошло в казну, а в начале XVIII столетия пожаловано было князю Григорию Дмитриевичу Юсупову. Григорий Юсупов неоднократно посылался Петром I в нижегородские пределы для постройки местными работниками судов речного флота. Суда строились в Балахне и Черноречье, такелаж изготовлялся в Нижнем, а гвозди и цепи Юсупов решил ковать в своей новой волжской вотчине. Безводное с незапамятных времен было местом, где вытягивали железную проволоку и изготовляли из нее железные уды.

Присланные Юсуповым мастера обучили безводнинцев цепному и гвоздильному делу.

С проходивших уральских железных караванов приобретался сырой материал для ремесла. Железные бруски «тянули» до известного калибра, полученную проволоку резали на куски, придавая последним форму рыболовных крючков. Дальнейшая обработка состояла в загибе стержня, отбойке ушка и отточке жала. Весь процесс производства отличался примитивностью. Пределом механизации служил ворот, вращаемый людьми. Эта операция не требовала от участников ничего, кроме физической силы. Ее мог выполнять даже слепой. Это обстоятельство послужило причиной оригинальной особенности безводнинского промысла. Десятки и сотни слепых людей с поводырями стекались из всех углов Нижегородской и соседних губерний в Безводное. Небольшая плата и корм вполне удовлетворяла тех, кого случай, болезнь или грехи предков выкинули из общества зрячих людей.

После смерти Петра I цепной и гвоздильный промыслы перекинулись в заволжские селения, в так называемую Красную Рамень, а безводнинцы и сейчас мастерят цепи.

В глубине лесных дебрей, окружавших извилистую реку Пьяну, затаилось селение, ныне широко известное по всей нашей стране. Около бедноводного пьянского притока речки Сергачки появилось в начале XVII века три десятка избушек селения Сергеевки. Деревушка, упоминаемая в одной из грамот Алексея Михайловича под именем Сергача, принадлежала боярину Морозову и заселялась «наплавными» людьми, т. е. собранными по воле владельца из разных его поместий. В начале следующего столетия здесь еще работали будные майданы, заведенные давно умершим хозяйственным боярином.

Но не эти майданы сделали широко известными сергачские места. Славу селению Сергач (позднее город) и окрестным деревням создал своеобразный промысел, не имевший подражателей нигде в стране. «Медвежья потеха» была с незапамятных времен одним из любимейших развлечений русского народа. О медвежьих потехах упоминается в сказании о Луке Колоцком (XV век), который держал множество псов и медведей и ими «веселяшеся и утешашеся». Известны «забавы» Ивана Грозного, любившего смотреть схватку человека со зверем.

Начиная с XVII века необходимой частью праздничных развлечений и гулянок в России сделались медвежьи «представления». Скоморохи водили на цепи «ученых» медведей и разыгрывали остроумно придуманные пантомимы. Широко распространенное развлечение требовало большого количества «артистов». Их доставлял на всю Россию исключительно и монопольно Нижегородский край.

Первое «документальное» сведение о нижегородских «ученых» медведях относится к 40-м годам XVII века. Неугомонный проповедник и «блюститель» нравов протопоп Аввакум рассказывает в своей автобиографии о борьбе с «нечестивыми народными игрищами»: «Приидоша в село мое (Лопатицы) плясовые медведи с бубнами и с домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их и ухари и бубны изломал на поле един у многих. И медведей двух великих отнял, — одного ушиб и паки ожил, а другого отпустил в поле…».

XVIII век — пора полного расцвета «медвежьего промысла» в Сергаче и ближайших к нему селениях Ключеве, Ачках и Кладбищах. Жители этих деревень из поколения в поколение занимались дрессировкой медведей и хождением по градам и весям родной земли. Звери частью добывались в арзамасских лесах, а другие приобретались у местных охотников. «Наука» начиналась с того, что медведя приучали ходить на двух лапах. Мохнатому ученику надевали на задние конечности деревянные башмаки и ставили его на подогреваемую снизу железную плиту. Жар заставлял зверя держаться на задних «обутых» лапах. Затем его учили плясать, помещая на той же горячей плите, но без обуви, ударяя при этом в барабан. Мишка, обжигая подошвы, переступал с ноги на ногу и рефлекторно повторял это впоследствии при звуках барабана. Подобные методы применяли и при обучении медведя разным другим «шуткам». Обучение длилось около полугода, а по окончании «науки» в губу зверя продевали «больницу» (железное кольцо), чтобы укрощать его, когда он заартачится и перестанет повиноваться хозяину.

Перед походом медвежатник подыскивал себе помощника — «козаря». Это был малый от 14–18 лет, который нанимался за четвертую часть дохода. На обязанности его лежало бить в барабан, а в некоторых номерах программы преображаться в козу и выплясывать с медведем. Покидала «труппа» Сергач обычно осенью после Спаса Преображения (6 августа), а возвращалась после зимы к Петрову дню (29 июня). Шли на Арзамас, Москву, Смоленск и дальше в Белоруссию и западные губернии.

Появление дрессированного сергачского медведя в любом городе, селе, деревне возбуждало веселое оживление. Жители толпами собирались на улице или площади поглядеть на «медвежью комедию». Даже в столицах приветливо встречали сергачского мужичка-дрессировщика. «С.-Петербургские Ведомости» 1 июля 1771 года писали:

«Для известия. Крестьяне Нижегородской губернии привели в здешний город двух больших медведей, а особливо одного отменной величины, которых они искусством своим сделали столь ручными и послушными, что многие вещи к немалому удивлению смотрителей по их приказанию исполняют, а именно: 1) вставши на дыбы, присутствующим в землю кланяются и до тех пор не встают, пока им приказано не будет; 2) показывают, как хмель вьется; 3) подражают судьям, как они сидят за судейским столом; 4) вставши на задние ноги и воткнувши между оных палку, ездят так, как малые ребята; 5) как сельские девки смотрятся в зеркало и прикрываются от своих женихов; 6) как малые ребята горох крадут и ползут, где сухо — там на брюхе, где мокро — там на коленочках; 7) показывают, как мать родных детей холит и как мачеха пасынков убирает; 8) кто поднесет пиво или вино, с учтивостью принимают и, выпивши, посуду назад отдавая, кланяются…».

Газета перечисляет 22 медвежьих «номера». Заканчивается заметка похвалой вожакам за то, что у данных медведей, в отличие от показываемых иностранцами, зубы не вырваны и когти не отпилены.

Упоминают о нижегородских ученых медведях в конце XVIII века М. М. Херасков и Г. Р. Державин.

Юго-западная часть Нижегородского края, прилегающая к обширным муромским лесам, в середине XVIII века сделалась районом крупной железорудной промышленности. Начало добычи железа в этих местах относится ко времени Петра I. Муромские посадские Данила Железняков и братья Мездряковы, найдя в окрестностях села Ардатова хорошую руду, организовали близ речки Сноведи добычу ее из примитивно устроенных рудных ям. Первый опыт закончился неудачно: леса вокруг рудников кишели разбойниками, и неоднократные набеги последних заставили муромцев прекратить работу.

Более счастливыми оказались в 60-х годах XVIII столетия тульские «рудознатные мастера» Андрей и Иван Баташевы.

Опираясь на государственную покровительственную политику, братья выпросили для «деловой надобности» землю к северо-западу от речки Сноведи. Не обладая большими средствами, предприниматели обнаружили недюжинную сноровку. Приобретя в долг у заводчицы Демидовой-Даниловой ее уральские заводы, насильственно переселили в нижегородские пределы заводское приписное население, а пустующие здания и землю заложили в казну. Полученные 30 000 рублей пошли на первоначальный оборотный капитал.

Запруженные речки Выкса, Железница, Велетьма и другие создали спускавшиеся каскадом к Оке громадные водохранилища — источники энергии. Необъятные окрестные леса дали топливо для обжига руды. Три тысячи уральских «переселенцев» послужили почти даровой рабочей силой.

В короткий срок возникли заводы: Выксунский железорудный (1765 г.), Велетьминский железоделательный (1766 г.) и Сноведский прокатный (1770 г.). В 1773 году Баташевы взялись приготовить для армии пушки с полным припасом для них и в том же году доставили в Адмиралтейскую коллегию 154 орудия, не считая бомб и ядер. Построив в дальнейшем еще заводы в Илеве и на Верхней Железнице, Баташевы сделались постоянными поставщиками Черноморского флота. В 1780 году выксунским железом и якорями, доставленными водою на собственных судах, построенных в Досчатом на Оке, был оборудован порт в Архангельске.

Отдаленность Выксы от административных центров страны, а также весь комплекс отрицательных сторон помещичье-крепостного государства сделали «Нижегородский Урал» как бы государством в государстве.

Опираясь на покровительство сильных при Дворе лиц, действуя, где нужно, деньгами, а в других случаях хитростью и насилием, выксунские заводчики чувствовали себя маленькими царьками. Их деятельность, полная преступления, бесчинств и самого наглого попирательства человеческого достоинства, вошла в историю как одна из самых мрачных страниц русского предпринимательства.

Рудники, или, по-местному, «дудки», разрабатывались «караваном», требовавшим непомерных человеческих усилий и сопровождавшимся постоянными несчастными случаями в «цевках» (штольни-проходы).

Непокорных людей ожидала еще более изнурительная работа «при домнах», где особо провинившихся по хозяйскому приказу сталкивали как бы «нечаянно» в пылающее жерло печи. Подземелья заводской конторы были приспособлены для тайных застенков, и при позднейших переделках дома обнаруживались человеческие кости.

С соседями-помещиками Баташевы не церемонились. К неугодившему в чем-либо соседу отправлялась партия рабочих и на основе царского разрешения искать руду в любом месте взрывала «пробными» ямами двор, сад и поля «виноватого». К одному из наиболее упорных «противников» Андрей Баташев применил особо «утонченный» способ расправы. Пригласил к себе, якобы для примирения, а в его отсутствие несколько сот баташевцев разобрали усадьбу «врага» по бревнышку, выровняли местность, вспахали землю и посеяли рожь…

В 1788 году Баташевы разделились. Андрей перебрался в соседнюю Владимирскую губернию, а младший, Иван, остался владеть нижегородскими заводами.

Не применяя чрезмерной строгости старшего брата, он по необходимости предоставлял некоторый простор, а иногда и свободу инициативы тем, которые создавали ему его богатства.

Деятельность Выксы за период 1790–1799 годов достигла небывалой еще до того высоты. Народная русская одаренность и таланты развернулись в это десятилетие во всю ширь.

Пять искусственных озер-прудов, располагавшихся как бы лестницей, требовали особо крепких плотин. Такие придумал и осуществил на деле крепостной мастер Марко Терентьевич Попов. Одна из плотин была более четырех верст длиною.

При плотинах были устроены «вододействующие механизмы» — водяные мельницы, валы которых приводили в движение заводские механические устройства. Такие «пошвенные» мельницы (вода в них била под колеса) сконструировал и привел в действие другой крепостной мастер-изобретатель, сын предыдущего (!) Василий Маркович Попов. Когда позднее на Выксунские заводы приглашены были служить иностранцы-инженеры француз Трувеляр и англичанин Кларк, они, подивившись мастерству крепостного самородка, внесли в конструкцию колес лишь самые незначительные усовершенствования.

Некоторые части заводского оборудования на первых порах Иван Баташев выписывал из-за границы. В 1790 году крепостной слесарь Колынин, побывав в Петрозаводске на Олонецких заводах, увидел там русскую новинку — цилиндрические меха. Возвратясь домой, Колынин устроил, по памяти, такие же на Выксе, вполне заменившие иностранные.

Мастер Ястребов придумал в свою очередь меха, где балансы, укрепленные на полу, на подушках, не выше полуаршина, давятся внизу рычагом от водяного колеса и в то же время другим концом поднимают поршни. Все дивились простоте ястребовской выдумки!

Этот же Ястребов отличился еще при оборудовании проволочной мастерской, где сооруженные им чугунные верстаки имели клещи, действовавшие рычагами очень плавно и спокойно, без обычных тогда рывков и толчков.

Почти с основания заводов, целых двадцать два года, трудился крепостной мастер Трофим Осипович Жилкин (умер в 1800 году), назначенный братьями Баташевыми распорядителем всего заводского производства. Когда, при Иване Баташеве, появились на заводе инженеры-иностранцы, он заменял последних в случаях отлучки с завода.

Совершенно исключительную одаренность проявил мастер Максим Перфильевич Горностаев. По его наметкам и расчетам была устроена первая проволочная фабрика, переменен способ углежжения, введены в катальных (прокатных) чугунные цилиндры вместо железных. Упорно учась с молодых лет, Горностаев овладел с некоторою помощью заводских иностранцев тремя иностранными языками. Знания его оказались настолько совершенными, что он переводил много с немецкого и французского и некоторые переводы напечатал. Оставил изрядную библиотеку детям. И все это он совершил, будучи крепостным человеком Баташева. Лишь незадолго до смерти (умер в 1809 году) получил вольную от своего хозяина.

Тридцать первых лет жизни «Нижегородского Урала», несмотря на насилие, произвол и жестокость крепостников, свидетельствовали о высокой одаренности народа, выдвинувшего из своей среды целую плеяду талантливых изобретателей, чей разум и воля, желание прославить родину вызывают и сегодня нашу восторженную признательность и благодарность.

Глава VI

Суеверия и приметы в быту. Арзамасские впечатления академика Лепехина. Народно-бытовая медицина. Лечебные средства. Записи местного наблюдателя. Медики-дилетанты. «Бестужевские капли». Балахонский «алхимик» Ерофей Ерофеев. Городовой врач Никита Станщиков. Лечение «сумазбродных» людей. Чумная эпидемия 1771 года. Первая аптека. Детский приют.

Денис Фонвизин, автор бессмертной комедии «Недоросль», изобразил туповатого Митрофана — дворянского «недоросля», самое имя которого стало синонимом тупицы. Немало «Митрофанушек» проживало в дворянских семьях Нижегородской губернии. Народные же массы, задавленные и забитые «сильными мира сего», не получали и тех крупиц знаний, которые выпадали на долю незадачливого, ленивого барского дитяти.

Недостаток школ, книг, крайне тягостные условия существования связывали «крылья души народа». Предрассудки, суеверия, нелепые поверья были характерны для народного быта едва ли не на всем протяжении XVIII века.

Встречи на улице с попом, рыжим монахом, косым нищим, старой девушкой, с похоронной процессией, с пустой телегой или с человеком, несущим пустую корзину, предвещали неуспех дела, по которому человек вышел из дому.

Хорошо, если можно быстро вернуться обратно, переодеться в другую одежду и вновь пойти по тому же делу. Но если дом далеко, нужно тотчас и незаметно для встречного бросить железную булавку (или гвоздь) на мостовую, чтобы уничтожить «вредность» такого происшествия.

Путнику в далекой дороге грозит беда, если дорожную колею перебежит заяц. Необходимо не мешкая остановить экипаж и быстро обойти три раза лошадь с упряжью.

Ворон, сидящий на колокольне и каркающий, предвещает покойника с той стороны, куда смотрит. Если он сидит на крыше жилого дома и, каркнув, полетит к церкви, то в доме кто-нибудь умрет. Если же полетит от церкви или под гору — это хороший признак.

Если собака на дворе воет, подняв голову вверх, — жди пожара; если начнет выть, смотря в землю, случится дома беда; если при вытье царапает когтями землю — предсказывает зло на свою собачью голову.

Большое несчастье предстоит в случае, если воробей, галка, ласточка нечаянно влетят в комнату. Их необходимо немедленно поймать и свернуть шею, «чтобы несчастье обернулось на голову птицы, а не на хозяина дома».

Многое множество разных примет и «противоядий» должен был помнить пугливый обыватель, чтобы вовремя обезопасить себя от «зла».

По пятницам не следует начинать какое-нибудь новое дело, иначе все дела предстоящей недели будут пятиться назад… В ущерб луны нельзя стричь волосы и ногти — здоровья убавится… Нехорошо встать с постели левой ногой — удачи целый день не будет… Через порог не здоровайся и не прощайся — поссоришься… Не желай удачи рыболову, охотнику, грибнику — получится наоборот… За стол тринадцатый не садись — дурное к себе присадишь… Во время грозы и особенно градовой тучи некоторые суеверные нижегородские обыватели выбрасывали из окон на улицу или на двор сковороду, ухват, кочергу, косу, надеясь этим «утишить» грозу…

Рядом с приметами бытовали в нижегородской жизни вплоть до конца века многочисленные предрассудки, не имевшие решительно никаких логических оснований. Широко распространено было мнение, согласно которому употребление в пищу селедки (самой обыкновенной волжской селедки!) вредно для здоровья. Рыбу так и звали: «сельдь бешеная» или «сельдь-бешенка».

Остались в нижегородском быту и унаследованные от предыдущего столетия «наговор», «порча», «сглаз». Эти грубые суеверия бывали предметом судебного разбирательства вплоть до последних лет XVIII века.

В 1785 году в нижегородские губернские судебные места была прислана из села Спасского Васильского уезда крестьянская женка Федосья Антонова по причине найденных у нее нескольких высушенных лягушек. Узелок с остатками сухих лягушек обнаружил у Антоновой муж ее, писавший в прошении: «К чему таковые лягушки у нее были — не для ль какого вреда, неведомо». И так как он «имеет подозрение на нее в желании его умертвить по случаю несогласного с ним жития», то и представляет Федосью и лягушек на суд.

Обвиняемая женка заявила на допросе, что сушеные лягушки у нее хранились для лечения ломоты в ногах, а намерения причинить зло мужу у нее не было.

Эксперт, в лице штаб-лекаря земского суда, заявил, что «часть тех иссушенных лягушек давана была собаке в молоке и по содержанию оной трое суток запертою в особом месте никакого вреда и перемены не последовало». Посему Губернский суд постановил: «Означенную женку Федосью Антонову от суда и следствия учинить свободною».

В июле 1793 года в нижегородском Совестном суде производилось дело о дочери нижегородского ямщика Котовщикова, девке Лукерье, и солдатке Анне Матвеевой. Лукерья обвинялась в том, что, получив от солдатки три «навороженные завязанные узла», подкинула один из них под порог дома бобыля Благовещенского монастыря Фролова и «испортила» дочь его Авдотью. Другой «узел» она подкинула «по наущению той же солдатки» под порог жилья отставного солдата Старикова, который выдавал дочь свою Секлетею Данилову замуж за капрала Березлева. «И оная девка Авдотья и капральская жена Березлева, — заключает судебное следствие, — от того приходят в безумство». Вызванные в присутствие «потерпевшие» женщины показали, что у каждой из них болит сердце, «отчего и приходят они в безумство».

Суд постановил вызвать лекаря для освидетельствования «порченых».

Последний нашел у обеих обычную форму психической болезни. Лукерья Котовщикова и Анна Матвеева отделались полугодовым сидением в остроге…

В деревнях бытовал в период падежей скота суеверный обряд «изгнания коровьей смерти». Для предотвращения эпидемии считалось достаточным силами женщин «опахать деревню». После полуночи, перед рассветом, в крестьянскую соху впрягались восемь обнаженных женщин и с соответствующими причитаниями двигались, проводя борозду вокруг селения. Сзади шла толпа остальных владелиц коров, размахивая кочергами, косами, серпами, ухватами, надеясь «испугать и прогнать коровью смерть». При этом считалось обязательным для успеха «церемонии» полное отсутствие мужчин на улицах и за околицей. Такое условие трудно было соблюсти, поэтому, объясняли крестьянки, и не было «чудодейственного» прекращения коровьих эпидемий. Однако сила внутреннего убеждения была такова, что «опахивание» в некоторых нижегородских деревнях сохранилось чуть ли не до середины XIX века.

Суеверия, связанные с лечением животных и людей, особенна широко были распространены в южной части Нижегородского края.

Известный русский академик И. И. Лепехин, посетивший Арзамас в 1768 году, пишет: «…хотя город Арзамас снабден ученым лекарем, однако жители в болезнях своих полагают более надеяние на незаконно ко врачеванию рожденных, как-то: на старух, мальханиц, ворожей и прочая…», «…По утру весьма рано посетил нас один из чиновных отставных офицеров, о которого имени и чине благопристойность упомянуть не дозволяет. Он был человек пожилой и словоохотлив. Рассказывая многие свои странные (т. е. по разным странам — Д.С.) похождения… довел речь до наших врачей, при которой, если бы кто имел охоту, совершенно бы мог научиться злословию. Сколько он унижал наше трудами и порядочным учением приобретенное искусство врачевания, столько выхвалял покойной бабушки своей лечебник и неудобопонятную его пользу. Оказывая желание быть соучастником его премудрости, без дальнейшего прошения сей Брамормаз (средневековый врач-целитель — Д.С.) обещал нам открыть сокровенные тайны своего наследственного лечебника: и так пошли мы с ним за город по Алаторской дороге. Первою встречена нами была Плакун-трава, которую наш Иппократ (Гиппократ), пошептав не знаю что, сорвал и, остановясь, говорил: «Плакуном ее называют для того, что она заставляет плакать нечистых духов. Когда будешь иметь при себе сию траву, то все неприязненные духи ей покоряются. Она одна в состоянии выгнать домовых дедушек, кикимор и прочих и открыть приступ к заклятому кладу, который нечистые стерегут духи», — что последнее собственным своим утверждал примером, хотя он с приобретенным кладом столь беден, сколько можно представить себе бедность в совершенном ее виде… От чертей дошло дело до ворожей. Колюка, в великом множестве по пригоркам растущая, подала к тому повод: «Траву сию, — продолжал он, — должно знать всякому военному и проезжающему человеку. Дымом ее когда окуришь ружье, то никакой колдун его заговорить не может»».

И много еще других местных лечебных суеверий и примет узнал академик Лепехин от словоохотливого знахаря-арзамасца.

Способы самоврачевания болезней (результат почти полного отсутствия ученых медиков) вызывали пытливый интерес в широких слоях нижегородского населения.

Однако недостаток образования и общей культуры лишал людей возможности достигнуть каких-либо действительно ощутимых результатов. Надеялись больше на «божью помощь». Церковь услужливо шла навстречу пастве и «рекомендовала» кому, как и когда следует «молиться» при хвори.

Мало того, существовало печатное «Сказание, каким святым, каковые благодати от бога даны и когда памяти их». Читатель сего «Сказания» узнавал, что от болезни глаз помогает «мученик Мина Египтянин», ежели заболит голова — обращайся с молитвой к пророку Иоанну Предтече, специальность святого Артемия — грыжа, а при заболевании зуба нет лучшего врача, чем Антипа.

Не обошло «Сказание» и такие бытовые ситуации: «аще возненавидит муж жену свою неповинно» — молись великомученикам Гурию, Симону и Авиву; преподобный Мартиан спасает «от блудные страсти», а по вопросу длительного запоя лучшим советчиком может быть Вонифатий.

О действенности «наставлений» каких-либо свидетельств история не сохранила. Но даже и в те далекие времена здравый смысл народа торжествовал над суевериями. Старинные, дошедшие до нас бытовые поговорки — доказательство этому: «Доктор не бог, а помогает», «Доктор в святцы не залезает, а болезнь как рукой снимает», «Не дал бог здоровья — даст лекарь», «Бог-то бог, да и сам не будь плох» и т. д.

Народный практический трезвый ум искал более действенных средств и способов борьбы с болезнями. Рождается слабый недоношенный ребенок. Родители стремятся сохранить ему жизнь. Народная медицина XVIII века рекомендует прием, получивший широкое распространение в Нижегородской и Казанской губерниях. Младенца «запекают» в русской печи. Обмазав тельце сырым тестом, кладут на лопату и небольшое время держат в жару над пекущимися хлебами. Вынутый из печи ребенок остается согретым в своем «футлярчике» в течение нескольких часов.

Именно такой «операции» подвергся Гавриил Романович Державин при своем рождении в 1743 году. Сообщая об этом, поэт пишет: «Это было сделано для придания мне несколько живности».

Дети семи-восьми лет, проживавшие в бедных селениях Нижегородской губернии, довольно часто страдали разновидностью водянки с ее обычным признаком — распухшим животом. Взрослые, глядя на них, говорили: «Беда нашла на ребят, растут в брюхо». Бытующим названием болезни было «овечья одышка». Больного ребенка, закутав в овчинный тулуп, клали возле порога. Затем, набрав сколько можно более овец в избу, перегоняли всех через порог обратно на двор. Предполагалось, что животные, шагая через хворого ребенка, унесут с собой болезнь.

Способ лечения может показаться явно знахарским. Однако позднейшие исследователи-этнографы находили, что в нем есть нечто от приемов массажа.

Взрослые нижегородцы во второй половине XVIII века лечились разнообразными способами, выработанными народной практикой. Эти приемы народного самоврачевания не раз обращали на себя внимание серьезных наблюдателей крестьянской жизни.

Упомянутый выше академик Лепехин отметил в своих «Дневных записках» ряд употреблявшихся нижегородцами лечебных трав: «Настой Струйчатого Гулявника пьют от цинготной болезни; Сорочий щавель — от желудочной рвоты; Гулявник, или Рябинка, — хорошее средство от одышки; Коневый (конский) щавель разбивает кровь и мокроты; Черноголовник утоляет грудные болезни; Мать-и-Мачеха размягчает тугие опухоли; Кошачья мята уменьшает почечуйную болезнь; Золотник полевой помогает при боли в животе…».

Ученый-естествоиспытатель Паллас, проезжавший через Нижегородскую губернию вскоре после Лепехина, также занес в дневник местные способы лечения: «Из растений около Арзамаса, находящихся на гористых, лесом обросших местах, особливо примечания достойна Адамова голова, коренья ее подают помощь в долговременных болезнях… Пылодашная трава — ее собирают, сушат, толкут и смешивают с конопляным маслом. От сей мази пропадает болезнь — змеевик и быстро заживают всякие застарелые чирьи… Чемерица — корни ее выкапывают, подсушат, толкут и порошком посыпают раны для заживления… Царь-трава — служит для прогнания глист. Змеевник в сыром виде едят крестьяне от поноса…».

Особенно подробно и полно описал нижегородские способы борьбы со всякими недугами врач Ф. Лоевский, имевший возможность вести наблюдения 11 лет.

«При кашле — весною пьют березовый или кленовый сок с молоком; в другое время года взвар из овсяного или ячменного солоду. Еще помогает чай из трав: Душицы, Царского скипетра, Шалфея, все это употребляется с молоком или конопляным соком…

При кровохарканьи пьют сок из заячьей капусты или щавеля, жидкий холодный кисель из крахмала, квас, смешанный с толокном, и взвар из слив с изюмом пополам…

Средством при бельме на глазу считается желчь зайца, куропатки или щуки. Смешанная с сахаром, желчь пускается в глаз на ночь…

При внезапной глухоте в уши вливается каплями смесь сажи, золы, щелока, политых сливками. Сок, выжатый из Полыни, Болиголова и Прострела. Жир из печени налима. При неуспехе этих средств впускают в ухо дым из древесной серы, сквозь воронку над жаровнею… Хорошим средством против головной боли считается — втягивать в ноздри сок травы Будры (плющик, кротовник). Лекарств от золотухи много, лучшее — пить настой из цветов Трехцветной фиалки (Анютины глазки)».

Любопытен способ прекращения кровотечения из носа — неожиданно плеснут в лицо холодной водой или кто-нибудь закричит громко, чтоб больной вздрогнул и испугался (в современном понятии— вызвать нервный шок)…

Народные лечебные средства в большинстве случаев вырабатывались в результате коллективных усилий многих безвестных врачевательниц.

Но бывали случаи, когда творцом популярного медицинского средства являлось одно единственное лицо.

Представитель знатного служилого рода Алексей Бестужев-Рюмин родился в 1693 году. 15-летним юношей отправлен был Петром I за границу для обучения наукам. В совершенстве изучил всеобщую историю и ряд естественных наук, особенно химию. Состоя на службе по дипломатическому ведомству, исполнял должность резидента в Копенгагене. Посвящая свободное время занятиям медицинской химией, он открыл состав, обладавший выдающимися целебными свойствами. Новое врачебное средство было названо по латыни «Tinktura tonico-nervina Bestuscheffü», а в обиходе — по имени изобретателя — «бестужевскими каплями». Состав его (полуторахлористое железо+спирт+эфир) держался в секрете изобретателем. Бестужевские капли весьма успешно начали применяться при малокровии и расстройстве нервной системы.

Молва о новом чудодейственном лекарстве быстро распространилась по Европе. Во Франции его называли «золотой элексир», в Германии — «белый элексир», в Англии — «жизненный элексир».

Меньшее распространение, на первых порах, получили бестужевские капли в России. Изобретателю было не до них — он быстрыми шагами делал служебную карьеру. Дойдя до высшей ступени «Табели о рангах», граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин почти все царствование Елизаветы исправлял должность, Государственного канцлера (высший пост в государстве).

В разгар Семилетней войны его постигла опала. Лишенный чинов и орденов, Бестужев-Рюмин принужден был отправиться на житье во внутренние губернии. Он поселился в именье своего родственника Н. Д. Бестужева-Рюмина, в селе Кудрешках Нижегородской губернии. Здесь, в изгнании, Бестужев вновь занялся химией. Устроив большую лабораторию, он поставил выделку своих «капель» на широкую ногу. Все население губернии снабжалось лекарством безотказно; большие партии отправлялись в столицы.

Известность бестужевских капель выросла до больших размеров. О них сообщалось в журналах, их прославил неведомый карикатурист.

В XIX веке новые лечебные препараты оттеснили «золотой элексир» Бестужева на задний план. А в начале текущего столетия лишь очень старые врачи могли на память написать рецепт этого самого популярного в конце XVIII века на Западе и в России лекарства.

Сохранилась память и о другом нижегородском медике-изобретателе — балахнинце Ерофееве. Екатерининский фаворит граф А. Г. Орлов страдал неизлечимой болезнью желудка. Столичные врачи и поездки за границу не помогали. В отчаянии граф обратился к народным «лечеям».

Один из таких народных лечеев (лекарей), уроженец города Балахны Ерофей Ерофеев, неожиданно сумел спасти жизнь обратившегося к нему графа. Созданный Ерофеевым декокт из разных трав поставил умиравшего вельможу на ноги. Царедворец осыпал милостями и деньгами удачливого лекаря, рекомендуя одновременно болящим родственникам и знакомым. После исцеления другого вельможи, не менее известного графа Потемкина, Ерофей Ерофеев, фамильярно называемый всеми Ерофеичем, попал в столичные знаменитости. Придуманный им целительный состав, названный общей молвой «ерофеичем», получил широчайшее распространение. Помимо целебной силы, он обладал и приятным вкусом. Эти два качества сделали «ерофеич» притягательным напитком не только для хворающих желудком — любители выпить оказали напитку из Балахны преувеличенное внимание.

Через пять или шесть лет имя популярного декокта сделалось нарицательным. Крепкие спиртовые настойки, в которые входили ароматические травы, именовались, славы ради, «ерофеичем». Поэты, писатели, публицисты нередко использовали это слово, ставшее общеизвестным.

Державин в своих записках упоминает о «славном шарлатане Ерофеиче». Позднее Некрасов вставил в одно из стихотворений:

Граф Орлов сделал попытку разгадать секрет приготовления «ерофеича». Кое-что удалось выяснить. На петербургскую квартиру Ерофеича возами доставляли из Балахны разных наименований травы, собираемые близ Пырского озера стариками — родителями лекаря. Смеси разного состава (для разных болезней) приготовлял Ерофеич наедине. По усиленной просьбе графа Ерофеич сообщил свою тайну с условием не раскрывать до его, лекаря, смерти. (Рецепт уцелел в семейном архиве родственников А. Г. Орлова — графов Шереметевых).

Казенная, или научная, медицина в Нижнем, начиная со времени Петра и при его ближайших преемниках, делала медленные успехи. В Благовещенском и Печерском монастырях, где в XVII столетии были больничные здания, Петр приказал поместить армейские лечебницы, получившие официальное название «госпитали». При них числились военные лекари, которым разрешалось в свободное время «пользовать» горожан.

В 1737 году указом Анны предписывалось завести по городам «партикулярных» врачей и им платить годовое жалованье из сборов с обывателей. Кроме жалованья, магистраты обязывались отводить врачу бесплатную квартиру. Врачи должны были заготовлять медикаменты самостоятельно, получая за них плату от больных.

Для выполнения указа требовалось много врачей, но их негде было взять. Россия вела войну с Турцией, содержала большое войско и остро нуждалась в лекарях для армии. Медицинская канцелярия не только не могла найти ни одного врача для городов, но, напротив, по городам собирала всех годных к полевой службе.

Прошло пять лет, ранее чем последовало назначение городового врача в Нижний Новгород. 18 июня 1742 года прибыл сюда и вступил в должность немолодой уже врач Никита Иванович Станщиков. Это был воспитанник Госпитальной Хирургической школы в Москве, служивший затем много лет в Низовском корпусе. Нижегородский городовой магистрат очень долго подыскивал новоприбывшему врачу квартиру, жалуясь на бедность и отсутствие свободного помещения. В конце концов квартиру отвели, но ежемесячного жалования врач целый год не получал.

По его жалобе правительство распорядилось: «Взыскать с Нижегородского Магистрата жалования Никите Станщикову вдвое и лишнюю половину отослать на Гошпиталь в Главный Комиссариат… А пока Магистрат деньги не заплатит, держать магистратских судей под караулом в Магистрате без выпуску и впредь в скорейшей того жалования выдаче поступать по вышеписанному непременно…».

После такого «афронта» жалование Станщикову стали выплачивать аккуратно. Через два года горожане и врач сдружились. Это было редкостью в тогдашнем быту провинциальных городов. Нижнему Новгороду, как говорится, повезло — он получил русского врача, между тем как подавляющее большинство остальных российских городовых врачей были чистокровные немцы. Они ни слова не знали по-русски, да и не желали учиться русскому языку. Например, Арзамас в феврале 1754 года получил своего первого городского немца Христофора Шульца, который за шестнадцать лет пребывания в России так и не выучился языку приютившей его страны.

Ко времени врачебной деятельности Н. И. Станщикова относится и первое в нижегородской истории официальное вскрытие трупа. Еще петровское правительство объявляло: «Докторам предписывается чинить часто разобрание анатомическое трупам человеческим в палате, определенной на то в гошпитале. Которые будут болезни странные, тех отнюдь не пропускать без анатомии». В Нижнем при Петре не было «партикулярных» врачей; некому было и анатомировать мертвецов.

Указом 1746 года предписывалось: трупы всех скоропостижно умерших отсылать в каждом городе в «анатомические театры». Такой анатомический театр был построен Нижегородским магистратом на углу Варварской улицы и Гусева переулка, у решетки.[65] На вскрытие полиция доставляла убитых, замерзших, утопленников, самоубийц и людей, умерших в одночасье. Вскрытие производил городовой врач. Протокол вскрытия очень кратко записывали полуграмотные полицейские чиновники: «…было осматривано неизвестное тело и опасных знаков не явилось, точию (только) по вскрытию усмотрено, что от пианства умре». Или: (о женском трупе) «…опасных знаков на теле не явилось, точию стара и дряхла, а по вскрытию усмотрено, что печенка попортилась, а сердце заросло хрящем, от чего и умре».

Пришлось врачу Станщикову столкнуться в своей практике и с пациентами, которых официальные акты называли умалишенными, «сумазбродными» и сущеглупыми людьми.

Еще царь Петр своеобразно о них позаботился: «Понеже как после высших, так и низших чинов людей движимое и недвижимое имение дают в наследие детям их, таковым дуракам, что ни в какую науку и службу не годятся, а другие, несмотря на их дурачество, но богатства для, отдают за оных дочерей своих замуж… Того ради указываем всех чинов людям, ежели у кого в фамилии ныне есть или впредь будут дураки, о таковых подавать известие в Сенат».

В Сенате умалишенных подвергали медицинскому осмотру, а затем значительную часть их отсылали в монастыри с указами: «Отсылается нижереченный (имя) к настоятелю Нижегородского Вознесенского Печерского монастыря в повседневные труды мукосеяния или хлебомесия под строгим надзором, пока придет в совершенное ума своего исправление…».

В сентябре 1723 года Сенат настоял перед царем на отмене такого способа обращения с психически больными людьми.

При Елизавете они состояли в ведении городского магистрата, который, получив в свое распоряжение (от родственников, от полиции) психически ненормального человека, постановлял: «Такого-то сумазбродца приняв, посадить под караул, а чтобы он как сам себе, так и другим не учинил какого дурна, а паче чем не уязвил, до того его не допускать и в том за ним смотреть караульным сторожам».

При городской тюрьме отводилось помещение, где «сумазбродцы» содержались бок о бок с преступниками на общем тюремном режиме и тюремной пище. Только в 1762 году правительство распорядилось завести в губернских городах особые приюты — «дольгаузы» для умалишенных. Первый дольгауз в Нижнем разместился в здании на дворе упраздненного Ивановского монастыря. В отличие от тюрьмы буйных больных содержали не в цепях и колодках, а… привязывали ремнями к постели. Всем вообще больным в дольгаузе полагались к обеду деревянные ложки и железная палочка-спица вместо вилки; салфетка пришивалась к скатерти, чтобы ее нельзя было унести. Порядок в двух спальных палатах (для мужчин и женщин) устанавливался госпитальный.

Население нижегородского «сумасшедшего дома», как называли его горожане, доходило в первые годы после основания до 40–50 человек. Число это имело тенденцию еще возрасти, если бы не одно страшное бедствие, которое, превратив в пустыри многие улицы города, положило конец усадьбе Ивановского монастыря и жителям дольгауза.

В 1770 году у России, победоносно воевавшей с Турцией (война началась в 1768 году), неожиданно объявился новый враг. В донесениях командующего армией враг этот именовался по очереди: прилипчивой горячкой, затем заразительной горячкой, наконец, злокачественной горячкой. Но ни разу в официальных рапортах новую «горячку» не называли настоящим, правдивым именем. То была азиатская, или бубонная, чума — одна из губительнейших болезней земного шара.

Болезнь распространялась с ужасающей быстротой от турецкой границы к центру России. В августе 1771 года она одновременно появилась в Московской и Нижегородской губерниях. Нижний Новгород никак не был подготовлен к ее приходу. Один городской врач на 30 тысяч населения, ни одной аптеки, полное отсутствие медикаментов…

Заболевания начались сразу и в разных местах города. Грозные бубоны (нарывы) появлялись у заболевших людей в пахах, на шее и под мышками; тело покрывалось синими пятнами. На второй день больной терял сознание. На третий день умирал. Триста нижегородцев умерло раньше, чем из Москвы прибыли казенные лекари. Врачи явились без лекарств — никто не знал, как лечить эту болезнь. Наскоро открытый в архиерейском доме лазарет наполнился чумными пациентами.

Лечебная помощь была сплошной импровизацией. На бубоны накладывались лепешки из муки, патоки и печеного лука. После вскрытия нарыва больное место мазали смесью из творога, чеснока, сала, воска и постного масла. Чтобы не заразиться во время лечения, доктора имели на груди мешочек с камфарою, а пульс щупали через табачный лист. Больных лечили, а здоровым предписывали соблюдать предохранительные меры: курить в домах ароматическими травами, обмывать два-три раза в день все тело холодной водой, носить исподнее белье, смоченное уксусом, и как можно чаще выплевывать слюну изо рта…

Но ни способы лечения, ни меры предосторожности не помогали. Люди мерли как мухи. Зараза переходила из одного дома в другой. Первое время запрещали заболевшим выходить из своего дома. Это не уменьшало эпидемию. Решили выселять из зараженного дома жильцов, а дом заколачивать. И это не принесло пользы. К тому же из пустого дома воры растаскивали мебель и одежду, распространяя заразу. Последовало правительственное распоряжение: сжигать такой дом вместе со всеми надворными постройками. Этой печальной участи подвергся и дольгауз в Ивановском монастыре, после того как сорок из пятидесяти «сумазбродных» людей сделались жертвой алчной азиатской пришелицы.

Эпидемия бушевала три месяца. За это время захворало и умерло около четырех тысяч человек. Первоначально их погребали в оградах приходских церквей, а когда не хватило места — открыли новые кладбища за городом. Так, в чумной год появились в Нижнем Новгороде обширные Петропавловское и Крестовоздвиженское кладбища.

Моровая болезнь прекратилась так же внезапно, как началась: «чудотворцем», видимо, надо считать тридцатиградусный мороз, неделю державшийся в январе 1772 года.

Чумная эпидемия 1771 года показала острую нуждаемость города в постоянной «вольной» аптеке в добавку к «казенной», находившейся при армейском госпитале. Добиться аптеки Нижнему Новгороду оказалось отнюдь не простым делом.

В царствование Петра I положено было иметь в Москве восемь вольных аптек. При Екатерине II дозволено было Медицинской коллегии «умножить число их в Москве и заводить таковые в других городах».

Нескольким русским губернским городам посчастливилось тотчас же открыть «свои» аптеки. Нижнему пришлось ждать около десяти лет — не было в наличии свободных аптекарей-фармацевтов. Объявления, делаемые ежегодно в немецких газетах, наконец увенчались успехом. В 1780 году изъявил желание переселиться в Россию только что получивший в Германии фармацевтическое образование пруссак Георг Христиан Людвиг Эвениус. Молодой «гезель» (начальное звание аптекаря) успешно прошел соответствующую проверку знаний в Петербургской Медицинской коллегии и получил право завести аптеку в Нижнем Новгороде.

Не так трудно было построить деревянный дом для аптеки, как добыть необходимое количество аптекарского товара. Аптечные снадобья того времени отличались большим разнообразием и замысловатостью состава. В аптечной практике, например, жиров употреблялось не менее десяти названий: сало псовое, сало диких котов, волчье, лисье, язвецовое, свиное, медвежье, говяжье, козлиное и змеиное.

Очень трудно было доставать такие аптечные препараты, как щучьи зубы, зерна ерша-рыбы, кабаньи и волчьи клыки, рога оленей (панты), заячьи лодыжки, можжевеловые ягоды, нефть, уксус, Эти продукты немцы-аптекари обычно выписывали из-за рубежа. Но однажды последовал указ главного русского архиятера (высшее лицо медицинского ведомства) с разъяснением, что многие аптечные припасы могут быть добыты в своем государстве купцами-комиссионерами при аптеках малыми средствами, но скорым неразумным способом. «Например, ежели требоваться будут заячье сало, лодыжки заячьи, волчьи и щучьи зубы и проч., то им, купчинам, о том осведомиться в ближних поместьях и господских домах или в монастырях…»

Первая нижегородская аптека начала функционировать с января 1781 года на Варварской улице. Интерес жителей возбудила не только внутренность помещения с полками, уставленными бутылками и склянками, но и наружный вид здания.

На подоконниках располагались громадные стеклянные шары-сосуды, наполненные цветными жидкостями. Это не было простым декоративным украшением. По таким шарам было легче ночью городским обывателям найти аптеку. Свет аптечной лампы, проходя через шары, отбрасывал цветные лучи на улицу, на которой не было фонарей.

Почти пятьдесят лет (умер в 1830 году) лично управлял аптекой популярный в городе немец «Егор Крестьяныч» (так переделали имя аптекаря). За это время он переместил аптеку в новый каменный дом на той же Варварской улице (дом сохранился — ул. Фигнер, 4) и воспитал двоих сыновей, из которых один впоследствии стал профессором Московского университета.

Печально было положение в середине XVIII века так называемых внебрачных, или «незаконных», детей. Петр I в свое время распорядился строить по городам дома «для сохранения жизни зазорных младенцев, которых жены и девки рождают беззаконно и, стыда ради, отметывают в разные непристойные места». Начинание это осталось при ближайших преемниках Петра невыполненным. Екатерина II, подчеркивая, как всегда, свою повышенную «гуманность», занялась между всяких других дел и «детским вопросом». Для начала опубликовала указ: «Никому, кто только объявит незаконнорожденного младенца, в стыд сие не вменяется». Синод, не отставая от императрицы, в свою очередь обратился с посланием к прихожанам церквей, увещевая сохранять здоровье «несчастливо рожденных детей».

В Нижнем Новгороде забота о таких детях была правительством возложена на прокурора Бахметьева. На Верхнем базаре нашли свободный дом церковного ведомства, который архиерей согласился уступить за небольшую цену под приют для «зазорных» младенцев. Набрали штат служащих: восемь кормилиц и шесть «старых искусных в воспитании детей баб» (в обиходе — «бабушки»), Кормилицы и «бабушки» получали жалование 3 рубля в год и по полуосьмине хлеба. На содержание младенцев отпускалось по три деньги на день каждому (денежка равна полкопейке). С улицы к зданию пристроили будку: в ней очередная старуха должна была ночью принимать младенцев, не допытываясь имени матери. Дети находились в нижегородском приюте «зазорных» младенцев до пяти лет. Затем их отсылали в московский воспитательный дом.

Глава VII

Чему и как учились нижегородцы в XVIII столетии. «Арифметика, сиречъ наука числительная». Цыфирная и партикулярная школы. Греко-славяно-русское училище. Нижегородская семинария. Нижегородцы — студенты первого приема Московского университета (1755 г.). Домашнее учение и воспитание дворянских детей. Главная народная школа.

Долог и тернист был путь нижегородцев к науке и образованию.

Петр понимал «учение» лишь как приобретение разных технических и профессиональных знаний, гуманитарные науки его не интересовали. Нуждаясь в работниках для обслуживания флота, царь открыл в Петербурге и Москве школы «навигацкие», а в провинциальных городах приказал завести «цыфирные».

Одна из таких цыфирных школ появилась осенью 1718 года в Нижнем Новгороде. 66 учеников, набранных из посадских и солдатских детей, обучал «чтению, письму, цыфири и некоторой части геометрии» присланный из Петербурга учитель Михаил Крелов. При отъезде из столицы в провинцию Крелов был снабжен только что вышедшими тогда первыми русскими печатными учебниками. Пособием по главному предмету обучения была «Арифметика, сиречь наука числительная» Леонтия Филипповича Магницкого.

Два полных года школярам предстояло изучать аддицию, субстакцию, мультипликацию, дивизию (сложение, вычитание, умножение и деление). Вплоть до середины XVIII столетия «Арифметика» Магницкого была основным учебником в России для изучавших математику, астрономию, геодезию, навигацию. Как и «Грамматика» М. Смотрицкого, эта книга служила пособием для М. В. Ломоносова.

Другими учебниками были «Букварь словесно-российских письмен», «Феатр, или зеркало монархов» (пособие по истории) и руководство по географии — «Краткое земного круга описание».

Городские жители неохотно отдавали своих детей в цыфирную школу — им нужны были помощники в домашних делах, в ремесле, в торговле. Потекли в Петербург слезные жалобы из городов.

«…Посадские люди в 1720 году били челом, — говорится в Сенатском указе, — чтобы детей их насильственно в школы не имать». Сенат определил: «Посадских детей к науке высылкою в неволю не понуждать, в том отцам их и свойственникам убытков и утеснений не чинить, а принимать в учение таких, которые сами собою к той науке охоту возымеют».

В 1722 году Нижегородская цыфирная школа прекратила свое существование.

В это же время правительство открыло в Нижнем школу другого типа — для помещичьих, духовных и подьяческих детей. Эти сословия принуждались отдавать своих юнцов в учение под угрозою необычайной кары. Без свидетельства о прохождении полного курса школы молодым дворянам, церковничьим и подьячим детям запрещалось… жениться! Священнослужитель перед венчанием в церкви обязан был занести в церковные метрики сведения не только о звании, имени и возрасте жениха, но и о его школьном образовании.

Гражданская власть времен императрицы Анны, стремясь прибрать к рукам просвещение, школу, обратилась за содействием к священному Синоду. Церковное начальство поспешило с готовностью выполнить «монаршую» волю.

Нижегородская епископская кафедра ретиво принялась за насаждение школ. К середине 20-х годов Нижний Новгород украсился сразу тремя школами: Букварной, Славяно-Российской и Эллино-Греческой. Ученики набирались принудительно среди тех кругов населения, в которых епископ мог самовластно распоряжаться, т. е. из сыновей попов, дьяконов, дьячков и причетников.

Собранным со всех концов губернии 200 мальчикам произвели «разбор». 20 человек оказались «в чтении искусны и острой памяти» — их определили в старшую, Эллино-Греческую школу. 30 человек, «тугих на чтение и легкой памяти», зачислили в среднюю, Славяно-Российскую школу. Остальные 140 (десятерых забраковали), как неграмотные, попали в младшую, Букварную школу.

Одновременно с «разбором» подыскивалось школьное помещение. Это не было легким делом. Правительственное предписание гласило: «Школу в Нижнем строить не в городе (кремле), но в стороне, на веселом месте, где несть народного шума, ниже частых оказий (уличных происшествий), которые обычно мешают учению и находят на очи, что похищает мысли молодых ребяток и прилежать учением не пропускает». Впредь до постройки собственного здания наняли два дома рядом на Нижнем базаре, недалеко от городского магистрата.

Вторым делом было подыскать преподавателей. Качества будущих педагогов заранее детально определялись епархиальным начальством: «При заводимых школах иметь учителей умных и честных, которые б в книжном чтении были остры и разумны, и правоглаголение добре произносить умели, и ударение, просодию и препинание строчное безгрешно соблюдать могли. Да и детей бы учили не токмо чисто, ясно и точно по книгам чести, что. хотя и нужное, обаче еще недовольное дело, но учили бы честь и разуметь».

Отыскались наконец удовлетворяющие этим условиям люди: учитель русской словесности Тимофей Колосов и иеромонахи Авраамий, Сергий и Савватий. Им всем вменялось в обязанность «содержать учеников не яко подчиненных рабов, но яко братьев… обучать всегда тщательно со всяким благосклонным, нелицемерным и беспристрастным наставлением каждому искусству, насколько сами ныне умеют…».

Учебные занятия начались и происходили по методам, типичным для педагогики той эпохи. Устные уроки назначались до обеда, а письменные — после обеда, «дабы малолетним отрокам большой тягости не учинилось». Школьников тупоумных и ленивых сажали вперемежку с прилежными и способными, «дабы тупоумные и ленивые при добрых и искусных товарищах удобнее научиться могли».

Наказаний для непослушных было несколько степеней. «В первый и другой раз внушить словесно, чтобы впредь такой лености и пренебрежения и ослушания и преозорства не делал; а за третью вину при собрании прочих учеников смирить шелепами; и за четвертую и пятую вину — плетьми и тюремным арестом на неделю… А буде покажется детина непобедимой злобы, свирепый, до драки скорый, клеветник и непокорлив, то, хотя бы остроумен был, услать из школы, чтобы бешеному меча не дать…»

После нескольких лет учебы епархиальные власти вздумали проверить результаты новой школьной системы.

В Эллино-Греческой школе иеромонаха Савватия имелось два класса, в которых последовательно изучали «грамматику» и «пиитику». Из 48 учеников, поступивших за три года, курс греческой грамматики закончили 7, и они перешли к изучению пиитики. Уволено за тупостью 11, умерло 2, бежало 4.

В Славяно-Российской школе, бывшей первоначально в ведении Тимофея Колосова, насчитывалось 110 человек. Из них славянской грамматике выучилось 5, отбыло в другие епархии 36, за негодностью исключено 6. Оставшиеся 63 человека за смертью Колосова учились у вновь нанятого учителя Дмитрия Андреянова.

В Букварной школе, руководимой монахами Сергием и Авраамием, перебывало за те же годы 427 учеников. Все закончили учение и были назначены в разные места на причетнические должности. «Ныне налицо никого из них не обретается…» — заключили ревизоры.

Неутешительные результаты учебы навели местного архиерея на раздумья. В результате явился составленный им проект нового объединенного и расширенного учебного заведения. К двум прежним школам присоединялась еще третья, для более старших учеников — Славяно-Латинская. Проект одобрили, и с 1737 года в Нижнем Новгороде появилась семинария, имевшая целью, по мысли правительства, готовить миссионеров для Поволжья.

Синод, утверждая нижегородского архиерея начальником семинарии, потребовал, чтобы он относился к будущим миссионерам как «отец к детям». Епископ так и сделал: поместил «детище» в своем доме, на своем коште и под «отеческим присмотром». Некоторое время семинария «гостила» в кремле, в здании «митрополии», а когда был выстроен большой дом на земле вдовы бургомистра Пушникова,[66] перебралась туда.

Новых учеников архиерей поселил в домиках, разбросанных по саду, окружавшему главное здание. В надзиратели к ним выбрал, как приказано ему было Синодом, людей «не вельми свирепых и не меланхоликов», которых назначил по одному на 18–20 учеников. Надзиратели, по-другому префекты, должны были смотреть за порядком, «…а всяк бы семинарист из избы своей без его, префекта, благословения не выходил и то с объявлением причины, куды и для чего исходит». Префектам вверялось и моральное воспитание семинаристов: «…стараться вперять в учеников благородное честолюбие, которым бы они, яко пружиною, были управляемы в поступках…».

Новичкам выдали три вида платья: полукафтанье — посещать уроки, камзол — для парадных случаев и сермяжный халат — для дома. Волосы запретили стричь, приказали плести в косу или завязывать в пучок. В дальнейшем надзиратель подвергался взысканию, если просмотрит на семинарских головах «висячие виски» и «алявержи».

Через несколько дней под надзором архиерея, префектов и помощников последних — аудиторов начали юные семинаристы учение. До того все они более или менее успешно прошли «букварное» и «грамматическое» учение в духовных гимназиях (заведены были в Лыскове, Балахне, Арзамасе, Юрьевце и Гороховце). Им предстояло теперь проникнуть в тайны философии, богословия, церковной истории, красноречия, патристики,[67] литургии и т. д. Трудно перечислить все «предметы», которые синодальные иерархи признали необходимыми для волжских миссионеров!

Убоявшись премудрости, через полгода половина 14—15-летних мальчиков оказалась «в бегах». Епархиальное начальство всполошилось. Послали во все нижегородские церковные пятины[68] заказчиков и рассыльных. Беглецов возвращали с трудом. Во многих случаях отцы укрывали сыновей. После «обыска» (опрос соседей) отца и сына доставляли в Нижний «в чепях».

Архиерей творил суд.

Сына подвергали в присутствии отца порке, а с отца взыскивали штраф.

Первый год семинаристы изучали «единый элементарь», т. е. общее введение в каждой науке. От учителей требовалось, «чтобы они сперва сказывали ученикам своим вкратце, но ясно, какая сила есть настоящего учения, например: логики, риторики, философии, и чего хощем достигнуть через сие или оное учение, — чтобы ученики видели берег, к которому плывут».

Второй год, в основном, был посвящен изучению латинского языка — «как латыню читать».

С третьего года большая часть семинарских лекций читалась по-латыни. Преподаватели, вызванные из Киева и Чернигова, привезли с собою рукописные латинские учебники. Чужие языки, мертвые и живые, вообще сделались обязательными в семинарской программе. Однако сменявшиеся довольно часто губернские архиереи старались делать упор на более знакомые им языки.

При епископе Иоанне Дубинском усиленно изучали греческий, при Дмитрии Сеченове — латынь, при Вениамине Пуцек-Григоровиче — снова греческий. Следующий начальник Феофан Чарнуцкий приказал обучать семинаристов французскому языку (после буржуазной революции 1789 года сей «новатор» оказался изгнанным). Еще один из епископов обучал лично сам древнееврейскому языку. Наиболее просвещенный из всех Дамаскин-Руднев ввел преподавание языков волжских народностей — татарского, мордовского, чувашского.[69]

Изучение многочисленных наук поглощало большую часть дня. Свободные часы и перерывы между занятиями полагалось заполнять «упражнениями в играх честных и телодвижных». Во время обедов и ужинов особые чтецы «услащали» общий слух чтением «историй воинских» или «повестями о мужах, просиявших в учениях». По праздникам разрешалось кататься на лодке, но с запрещением переезжать на луговой берег Волги.

Старших и младших семинаристов держали в строгом повиновении. За важные провинности полагалось телесное наказание с градацией: в одних случаях — по-семейному, в сенях перед классом; в других — торжественно, на дворе, под колоколом (сзывавшем на трапезу). Сечение практиковалось «в две, в три и четыре лозы». Из других наказаний чаще других назначались: обувание в лапти (на день, на два, на три дня), прислуживание за обеденным столом, мытье кухонной посуды.

По закону кормить семинаристов полагалось за счет взносов от доходов местных церквей и монастырей. На деле те и другие всеми способами уклонялись от этого и частенько ученикам приходилось недоедать. Скудность питания заставляла наиболее бедных семинаристов (тех, которым не помогали родители) изощряться в способах зарабатывания денег. Они писали письма по просьбам неграмотных обывателей, читали и пели в церквах, произносили поздравительные стихи, речи и диалоги на семейных праздниках. Во время святок и в пасхальные дни ходили по домам со звездою и вертепом (райком), представлявшим «праздники».

Восемь лет впитывали в себя философские и богословские знания молодые нижегородские поповичи, а затем разъезжались: часть — продолжать образование в Московскую духовную академию, а другие — на места, в разные города Поволжья.

В последней четверти XVIII столетия Нижегородская семинария уже не была страшилищем для уездных «батюшек» и «матушек». В рассаднике поволжских миссионеров, при комплекте в 500 учеников, в некоторые годы бывало одновременно до 600.

Дамаскин-Руднев ввел в семинарский обиход новинку — «диспуты», во время которых разгорались прения по научно-философским вопросам, читались с кафедры оды и речи на разных языках. Диспуты привлекали много посторонних слушателей.

Дамаскин распорядился устроить в большом семинарском зале кафедру, по примеру хорошо знакомого по годам юности Геттингенского университета. Два места вверху и внизу занимались во время диспутов возражающим и отвечающим, или, как тогда говорили, «оппонентом» и «респондентом». На трех боковых стенках этой кафедры нарисованы были символические изображения богини Минервы (ум), Диогена с бочкой (мудрость), горящего светильника (просвещение).

Перед каждым диспутом разучивались хором канты (стихи). Студенты выпускного класса готовили речи на десяти языках (русском, церковно-славянском, латинском, греческом, древнееврейском, немецком, французском, татарском, мордовском, чувашском), «спорщики», обычно первые ученики разных классов, вели полемику.

12 января 1755 года правительство обнародовало указ об учреждении Московского университета. Его задачи определялись так: «Хранить небесный огнь науки и проливать благотворный свет ее в отечественном слове». По наметке идейного создателя университета гениального М. В. Ломоносова, университет должен был быть общерусским учебным заведением, т. е. заполняться студентами всех частей страны. К открытию, назначенному на 29 апреля, выяснилось, что целиком заполнены студентами только два факультета из трех.

Охотно поступали на юридический и философский факультеты дети дворян и разночинцы из состоятельных кругов, до того учившиеся в разных пансионах или дома. На медицинский факультет дворянские отпрыски не стремились, так как здесь при приеме требовалось знание латыни, предмета, неизвестного в помещичьих семьях.

Имея в виду, что в русских семинариях изучается латинский язык, университетское начальство обратилось в Духовное ведомство с просьбой предложить желающим семинаристам поступить в университет. Святейший Синод не замедлил послать по епархии предложение «отобрать достойнейших учеников для скорейших и полезнейших успехов в состоящем под императорским покровительством учебном заведении». Прибавлялось, что выбор должен пасть на обучающихся в классе риторики и философии «жития и состояния доброго и к наукам понятных и способных».

В Нижнем синодский указ был получен в мае. Рекомендовать подходящих для посылки учеников пришлось на долю преподавателя философии Тимофея Миславского. Он указал на двух лучших учеников семинарии: уроженца села Павлова на Оке Федора Орловского и сына дьячка села Сутяжного Сергея Малиновского. Начальство распорядилось сделать им экипировку на епархиальные средства. Казначей, отец Михаил, отпустил по десять рублей на каждого. Купил холста на белье — Орловскому 20 аршин, а Малиновскому (великому ростом) 30 аршин.

Нижегородцы прибыли в Москву благополучно, блестяще сдали приемное испытание и были зачислены студентами.

Жизнь юношей первого «вольного» приема, всецело отданных на Попечение университетского начальства, оказалась полна новых, неведомых ранее впечатлений. По университетскому регламенту студенты должны были «иметь доступ в образованное общество».

Для этого надо было иметь прежде всего приличное платье. Предписывалось одевать студентов Московского университета на казенный счет и так, чтобы их одежда «давала право на внимание к ним и хороший прием». Нижегородцев Орловского и Малиновского одели в зеленый суконный кафтан, камзол и штаны. Треугольная шляпа и шпага на боку дополняли костюм.

Жить пришлось в «студенческих покоях» под одной крышей с аудиториями. Каждому пансионеру полагались в общей комнате кровать с мочальным матрацем, деревянный стул и стол. В объявлениях, приклеенных на стены, предписывалось, «чтобы никаких Между студентами ссор и несогласий, также резвости, крику и шуму» не происходило. Провинности наказывались карцером, а в легких случаях — снятием зеленого кафтана и заменой его серым. Впрочем, серьезных шалостей на стороне почти не было: сторож у ворот никого не пропускал без разрешения инспектора.

Конечно, студенты придумали обход. Они вдруг стали необычайно «религиозны» и начали ходить к службам в дальние церкви. Этого «хождения» не могло не разрешить начальство, хотя и брало с них обещание, что они посетят только церковь.

Нижегородцы-студенты быстро освоились с новой для них жизнью и ни в чем — ни в науках, ни в шалостях не отставали от других. К сожалению, очень скоро одного из них постигло несчастье — он стал глохнуть.

Нижегородская семинария получила новый указ, где говорилось: «У студента Федора Орловского по его доношению и по осмотру лекарскому явилась в правом ухе болезнь, которая называется апостело аврис (нарыв в ухе); чего для он к учению не способен, а данные ему на проезд и на харчи деньги 12 рублей пятьдесят копеек в Московскую контору Синода от университета отданы, из которых половинное число денег, шесть рублей 5 копеек, с Орловского взысканы… Того ради велено оного студента за объявленною его болезнью обратно в Нижегородскую семинарию отослать, а на место его, Орловского, требовать другого».

После нового тщательного отбора Нижегородская семинария послала в Москву Иллариона Садовского. Юноша вполне оправдал доверие: начав занятия в середине учебного года, сразу же обнаружил большие успехи. Имя его появилось в списке отличившихся в ближайшем же публичном университетском диспуте.

17 декабря 1756 года блестящее московское общество присутствовало в Большом зале университета на студенческом философском диспуте. Руководитель диспута профессор «логики, метафизики и правоучения» Иоганн Генрих Фроман огласил перед публикой темы:

I. «Логика не есть навык и орудие к познанию прочих наук, но действительно наукою должна почитаться».

II. «Исправление разума есть начало исправления душевной воли».

III. «Нет рока, и он есть один вымысел ложных философов».

Участники диспута, шесть лучших по успехам студентов, обозначились в печатных афишках по именам с прибавлением названия места, откуда они родом. Защищали тезисы: Петр Дмитриев из Москвы и Егор Булатницкий из Киева. Опровергали тезисы: Антон Любинский из Ковны, Аввакум Рудаков из Переяславля, Иван Федоров из Суздаля, Илларион Садовский из Нижнего Новгорода.

Студенты первого приема Московского университета окончили курс наук весною 1759 года. На торжественном выпускном акте 29 апреля получили дипломы в числе прочих и нижегородцы Малиновский и Садовский.

Десятки лет семинария была в Нижнем единственным учебным заведением. Она давала, хотя и с некоторым специфическим уклоном, широкое образование, преимущественно детям церковников. Остальное население города и губернии училось и «образовывалось» домашними способами. Достаток и зажиточность определяли подход родителей к вопросу обучения своих чад. Нельзя сказать, что идеи педагогики того времени не проникали в помещичью среду. Нижегородские помещики, прозябая в провинциальной глуши, нередко выписывали для чтения книги и журналы. Получавшие «Ежемесячные Сочинения к пользе и увеселению служащие» могли в майской книжке за 1755 год прочитать призыв ко всем родителям «стараться об обучении детей своих пристойным наукам». В очерке «Правила воспитания детей» они находили рекомендацию обращаться с детьми ласково, с доверием и даже вступать с ними в разговоры и советоваться о делах. Не были забыты при этом меры воздействия: «В самых молодых летах суровый вид и малая розга могут более сделать, как напоследок наибольшие наказания. За ложь, упрямство и всякую умышленную злобу наказывать наижесточайше и в сем никогда не упускать». Тут же давался читателю совет внушать детям понятие о неизменности вселенной и «приятное воображение смерти».

Этого небольшого количества наставлений для нижегородских помещиков было вполне достаточно. Дворянские дети в усадьбах не засиживались. Закон обязывал дворян, приготовляя сыновей к обязательной государственной службе, обучать их, начиная с 8-летнего возраста, в гарнизонных школах, а затем в кадетских корпусах. Оставлять детей на возрасте дома и учить на свои средства разрешалось лишь владельцам не менее сотни крепостных душ. Такой помещик должен был позаботиться о приискании гувернера-воспитателя. Свои доморощенные русские учителя из дьячков, дьяконов или отставных военных мало чему могли научить входящих в возраст дворянчиков. Гувернеров приходилось добывать исключительно из-за рубежа. Одни выписывались через столичные учебные заведения и были вполне приемлемыми педагогами и учителями. Другие прибывали в Россию тем или иным путем в поисках заработка. Они колесили по всей стране от одного помещика к другому по билетам (рекомендациям). Это был худший сорт преподавателей, часто вообще непригодных к воспитанию. У себя на родине большинство из них имело профессию конюха, садовника, парикмахера и т. д.

Наилучшими гувернерами из-за границы были швейцарцы. Как известно, население Швейцарии смешанное. Различались три вида или «статьи» швейцарских гувернеров: «французской речи», «немецкой речи», «итальянской речи». Третьей статьи помещики не приглашали. Славой пользовались «швейцарцы французской речи».

С гувернером помещик обычно заключал письменное условие с перечислением обязанностей педагога. «Я, нижеподписавшийся, обязуюсь в доме г-на… обучать сыновей его со всяким попечением и усердием, а именно, французскому языку с основанием и правописанием, арифметике и другим приличным наукам, как хронологии, истории древней и временной, географии и познанию сферы». Строго оговаривались привилегии гувернера: отдельная комната, жалованье, право обедать с семьей помещика, а не с прислугой на кухне, право на хозяйское вино и сигары и т. д. В очень редких случаях гувернер, помимо своих прямых обязанностей, уславливался давать уроки французского языка или танцев дочерям помещика.

Трудно было получить в то время какое-нибудь образование девушкам. Специальных наставниц-гувернанток среди семей нижегородских дворян середины XVIII века не насчитывалось и полдесятка. Единственным способом для помещика научить свою дочь чему-нибудь, сверх начальной грамоты, было отправить ее в столичный пансион (в Нижнем их не было). Это оказывалось доступным лишь состоятельным людям.

В столицах недостатка в женских пансионах не ощущалось. В 1757 году в «Петербургских Ведомостях» трое иностранцев — два француза и немец — объявляли, что принимают к себе девиц для обучения французскому и немецкому языкам и наукам совсем новым, легким и кратким способом, а жены их (учителей) могут обучить служанок мыть, шить и экономии. В 1758 году две француженки объявляли, что намерены содержать французскую школу для юных особ благородных сословий с преподаванием нравоучения, истории, географии, а также, ежели кто пожелает, арифметики, музыки, танцевания и доброго домостроительства.

Помещичьи сыновья и дочери прежде всего обучались французскому языку. Увлечение русского дворянства французским языком дошло во второй половине века до полной абсурдности. Юное помещичье поколение говорило по-русски более самоучкою и знало свой родной язык скорее понаслышке.

Поразительный факт: русская речь женщин того времени сочнее и богаче, чем разговор мужчин.

Вплоть до 70-х годов XVIII века правительство продолжало смотреть на учение как на придаток к государственной службе.

Казенное образование давалось будущим священникам (семинарии), будущим офицерам (гарнизонные школы и кадетские корпуса), будущим столичным чиновникам (училища при коллегиях). Но не было школ для девочек, крестьян и городских сословий.

Женщины не служили государству, а отношения крестьян и посадских жителей к казне не требовали служебно-профессиональных знаний. Грамоте же, думала власть, можно научиться и дома.

Впервые приступило к учреждению общеобразовательных школ в 70-х годах правительство Екатерины II. Проектируя общие для нескольких сословий школы, императрица полагала, что «с ними разнообразные в России обычаи приведутся в согласие, исправятся нравы, улучшится лиц состояние». Однако завести в городах школы оказалось делом нелегким из-за… сопротивления обучаемых. Стремясь сохранить и упрочить свои привилегии, дворяне говорили: «Лучше мы сами обучим детей дома, ведь в училищах они бог знает с кем будут якшаться!» Купцы говорили: «Научатся сыновья, отойдут от торговли, в чиновники пойдут, нам это несподручно!»

О крестьянских детях думали в последнюю очередь. 12 августа 1786 года появился «Устав Народных Училищ». Заводимые школы подразделялись на Главные и Малые народные училища. В каждом губернском городе полагалось одно Главное училище, в составе четырех классов с годичным курсом в каждом из трех низших классов и двухгодичным — в четвертом. Преподавателей в него назначалось шесть. Малые народные училища должны были существовать в губернских городах сверх Главного училища и по одному в уездных городах. Курс в них равнялся двум младшим классам Главных училищ, а число учителей — один на класс.

Директор Главного училища назначался начальником губернии. По указанию правительства директор должен быть «любителем наук, порядка и добродетели, доброхотствующим юношеству и знающим цену воспитания».

Через неделю указ получили в Нижнем Новгороде. Первым шагом начальника губернии было письменное распоряжение городовому магистрату: «Приступая к открытию здесь в городе Народного училища, предлагаю немедленно, описав всех купеческих и мещанских детей мужеска и женска полу от 6 до 12-летнего возраста, подать о них ко мне ведомость; а между тем приуготовить способный дом и помещение и все потребное — столы и скамейки».

В Нижнем, как видно из доставленной в Губернское правление ведомости, оказалось детей нужного возраста: мальчиков купеческих — 49, мещанских — 262, девочек купеческих — 26, мещанских — 240.

Получив сведения, губернатор пишет магистрату: «…предлагаю городовому магистрату, чтоб оный показанных в ведомости детей отцов собрав, узнал, кто из них соревнитель пользе государства и своей собственной, который охотно последует высочайшему предмету и отдаст детей своих для научения…».

«Соревнителей пользе государства и своей собственной» оказалось среди нижегородских купцов и мещан немного. Пять человек из купцов и четверо мещан добровольно согласились отдать детей в училище. Пришлось усердствующему начальнику переменить форму обращения с подопечным населением. Очередное послание в магистрат гласило: «Я, видев толь нечувствительные сердца отцов, которые с отвращением как бы смотрят на изливаемую обожаемой монархиней щедроту и не хотят, детей своих очистить разумом просвещения, за непременный свой долг почитаю, приобща к сему ведомость уже назначенных мною в ученики, предложить магистрату, чтобы оный приказал отцам детей тех явить непременно в училище сего сентября 22 числа поутру за два часа до обеденного благовеста… А ежели не будут представлены, тогда о непослушании их донесено будет ея величеству».

В конце концов в открытом 22 сентября 1786 года училище оказалось 29 учеников из купцов и 151 из мещан (все мальчики и ни одной девочки).

Шесть полагающихся на Главное народное училище преподавателей были набраны из окончивших университеты (Московский и Петербургский) и местную семинарию. Из них в первые же годы существования училища приобрели добрую славу П. Русановский, И. Ф. Тимьянский и Я. В. Орлов.

Для первого класса училища, согласно уставу, количество учебных предметов было минимальным: чтение, письмо, арифметика, рисование. «Детей же греко-российского исповедания учить катехизису, для познания… веры и толкованию десяти заповедей, ради вкоренения нравоучения всеобщего».

Чтение и письмо в первом классе и русскую словесность в следующих классах преподавал Петр Русановский. Учителю предстояло, после усвоения детьми первоначальной грамоты, читать вслух и толковать следующее обязательное пособие: «О должностях человека и гражданина. Книга к чтению определенная в народных городских училищах». Книга была издана в Петербурге в 1783 году. Но спустя несколько лет известия о падении Бастилии в Париже перепугали российское дворянство, и правительство распорядилось изъять из книги главу «О гражданском союзе», где рассказывалось о том, как произошли гражданские общества, а в заключение говорилось: «…бывали в древности народы, да и ныне еще такие есть, у коих многие особы о благосостоянии граждан своих пекутся, и ту же власть имеют, какую имеет в государстве монарх. Сии общества называются республиками…».

Арифметику преподавал И. Ф. Тимьянский. Учитель умел заинтересовать детей занимательными задачами из популярного тогда курса математики Ефима Войтяховского. Одна из них очень полюбилась юным нижегородцам: «Нововъезжей в Россию французской мадаме вздумалось ценить свое богатство в чемодане: новой выдумки нарядное фуро и праздничный чепец а ля Фигаро. Оценщик был русак, сказал мадаме так: богатства твоего первая вещь фуро в полчетверти дороже чепца Фигаро. В общем стоют по с половиной четыре алтына, но настоящая им цена только сего половина. Спрашивается каждой вещи цена, с чем француженка к россам привезена?»

«Либерализм» первого периода царствования «милостивой» Екатерины сказался на мерах взыскания за ребячьи провинности. Запрещены были все телесные и унизительные наказания. В инструкции, розданной учителям, они перечислялись подробнейшим образом: ремни, палки, линейки, розги; пощечины, толчки и кулаки; дранье за волосы, за уши, ставление на колени; все посрамления и честь трогающие устыжения, как-то: уши ослиные, колпаки дурацкие и названия скотины, осла и тому подобных.

Не более десяти лет продолжалось «цветущее» состояние заведенных Екатериной Главных народных училищ. Не сбылись слова императрицы-лицемерки, воображавшей, что созданные ее повелением школы «распустятся пышным цветом». Недостаток отпускаемых средств сказался очень скоро, а перемена монаршего «либерального» правления после Французской революции на самое реакционное довершило остальное.

Директору Петербургского Главного училища Козодавлеву было поручено обревизовать губернские школы.

По возвращении Козодавлев доложил высшему начальству, что курс губернских Главных училищ слишком высок для потребностей городского общества, почему только немногие ученики доходят до высших классов… Указывалось также и на недостаток учебных книг, покупать которые не могли содержавшие училища Приказы общественного призрения за отсутствием средств.

Глава VIII

Русская обличительная литература XVIII столетия. Документы. Записки современников. Рассказы старых людей. Крепостники: отставной елизаветинский фаворит — А. Шубин, деспот в семье — Л. А. Пушкин, «лесной царек» — П. А. Собакин, екатерининский вельможа — В. Г. Орлов, граф-кулак — Б. П. Салтыков, столичный щеголь и мот — Н. Н. Головин.

Русская литература, неизменно внимательная и чуткая к положению простых людей, не однажды поднимала голос негодующего протеста против самовластья крепостников, душивших дарование и таланты. Достаточно вспомнить широко известное творение А. Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», комедию Д. И. Фонвизина «Недоросль», сатиру Н. И. Новикова.

Быт и нравы нижегородских помещиков ничем не отличались от образа жизни дворян других губерний. Сохранившиеся до наших дней документы и воспоминания могут служить доказательством сказанному.

Волжское село Работки упоминается в исторических документах около середины XVI века. Здесь сделал остановку Иван Грозный, отправляясь зимой 1548 года во второй поход под Казань. Внезапно наступившая оттепель заставила царя прервать путь и вернуться домой. В XVII веке село Работки, числившееся во владении российских патриархов, — оживленная пристань на пути из Нижнего в Персию. Низовые караваны, поднимавшиеся вверх бечевой, здесь имели суточный отдых для бурлаков.

После отмены в России патриаршества Работки перешли в казну. Петр I, празднуя в 1709 году рождение дочери Елизаветы, подарил ей «на зубок» бывшее патриаршее село.

Работки первых десятилетий XVIII века — одно из наиболее добычливых по рыбе мест Нижегородского Поволжья. Отсюда посылали многопудовых осетров и белуг в Петербург своей новой владелице царевне Елизавете. С именем этой царевны (в будущем российской императрицы) тесно переплетается имя первого собственника этого весьма популярного на Волге села.

Молодой гвардейский прапорщик Семеновского полка Алексей Шубин обратил на себя внимание семнадцатилетней дочери царя. Екатерина I (Петра не было в живых) сквозь пальцы смотрела на завязавшийся роман между Елизаветой и красавцем гвардейцем. Увлечение длилось несколько лет и держалось молодыми людьми в тайне, как этого требовал придворный этикет.

Анна Ивановна (приходившаяся Елизавете теткою), вступившая на трон в 1730 году, следила за каждым шагом дочери Петра, видя в ней возможную претендентку на русскую корону. Заметив частое посещение племянницей гвардейских казарм, дружбу со многими офицерами и тайную связь с одним из них, приняла экстренные меры. Елизавету под благовидным предлогом удалили в почетную ссылку в Александров под Москвой. Приближенных «соперницы» разослали по разным тюрьмам. Алексея Шубина ждала особая судьба.

Тайное распоряжение императрицы предписывало отправить его в отдаленнейшие места Сибири и замести все следы. Приказание выполнили пунктуальнейшим образом. Шубина лишили имени, запретив под угрозой мучений сообщать кому бы то ни было сведения о себе. Кочуя по этапам, каждый раз под новой кличкой или номером, несчастный арестант побывал чуть ли не во всех тюрьмах России и наконец очутился где-то на Дальнем Востоке. Следы его затерялись…

Прошло около десяти лет. В ноябре 1741 года, в результате дворцового переворота, Елизавета сделалась русской императрицей. Она вспомнила о Шубине на следующий же день по воцарении. Но место заключения Шубина и имя его, как секретного арестанта, не были известны никому, даже сибирскому губернатору.

Три года продолжались безуспешные поиски. Елизавета Петровна, желая во что бы то ни стало найти своего возлюбленного, послала в Сибирь с неограниченными полномочиями генерал-лейтенанта Булгакова. Энергичный генерал, зная о боязни политических заключенных говорить правду, пустился на уловку. Вызывая каждого арестанта каждой тюрьмы к себе на уединенный разговор, восклицал: «Да здравствует наша новая императрица Елизавета Петровна! Не вы ли Алексей Шубин?..» И в конце концов в отдаленнейшем районе Камчатки один из заключенных произнес: «Я — Шубин…» Булгаков, предчувствуя награду, мчал свою «находку» десять тысяч верст в столицу сменными тройками, загоняя насмерть лошадей.

Через два месяца Елизавете доложили, что Алексей Яковлевич Шубин прибыл. Немедленно назначена была аудиенция. К торжественно сидящей в тронной зале Елизавете Петровне подошел давно и нетерпеливо ожидаемый ею друг сердца. Императрица взглянула… и отвернулась: перед нею стоял беззубый, дряхлый старик, с обезображенным сибирской оспой лицом.

Шубину официально и торжественно присвоили генеральский чин, пожаловали нижегородское село Работки с окрестными деревнями, а на ушко приказали скромно жить в сельском уединении. Старинное приволжское село равнодушно встретило нового владельца. Людям было безразлично, кому принадлежать: патриарху, царю или генералу. Во всех случаях от тяжелого труда одинаково напрягалась грудь, ныла спина и натирались мозоли.

Несколько лет наслаждался сельской жизнью отставной елизаветинский фаворит. Он вызвал с Камчатки свою сибирскую жену, на которой пять лет ранее его насильственно женила тюремная администрация. Камчадалка прибыла в сопровождении целой группы юных родственниц. Впрочем, жена скоро умерла, развязав Шубину руки для нового, более подходящего в его положении брака. Камчадалки некоторое время составляли гарем скучающего помещика, а затем повыходили замуж за парней соседней деревни Чечениной. Многие десятилетия чеченинцев дразнили «камчадалами».

Пушкины числятся среди служилых людей Нижегородского края с конца XVI столетия. В десятне 114 (1606) года указано денежное жалование разным нижегородцам-дворянам и детям боярским, в том числе сотенному голове Григорию Григорьевичу Пушкину.

Активно участвовали Пушкины в событиях «смутного» времени. Когда некоторая часть жителей страны, в том числе арзамасцы и ардатовцы, присягнула авантюристу Лжедмитрию II, правительство послало в Подмосковье и Нижегородский край воинские рати под начальством Григория и Сергея Пушкиных. Шайки перебежчиков князя Михаила Долгорукова были рассеяны под Арзамасом и Ардатовом, и тем самым Нижний Новгород был спасен от вторжения изменников — тушинцев.

Другой из нижегородских служилых людей — Иван Федорович Пушкин — выказал большую доблесть в годы, последовавшие за разгромом захватчиков. Как мы помним, польский королевич Владислав, сожалея о русском троне, явился в 1618 году под Москву подкреплять «свои законные права» силой. Некоторое время столица находилась в осаде. Русские люди дружно отстаивали город. Иван Федорович Пушкин распоряжался обороной одного из участков столицы и за то, что «в королевичев приход на Москву, не щадя своей жизни, на подступах бился и всякую осадную нужу и голод терпел», был пожалован нижегородским селом Болдином.[70]

С этого времени Болдино — родовая вотчина Пушкиных. Во второй половине XVII столетия Болдином последовательно владели: сын Федора Пушкина, окольничий Иван Федорович, и внук Иван Иванович. Стольник Иван Иванович Пушкин умер бездетным в 1717 году. Он завещал имение ближайшему родственнику, Александру Петровичу Пушкину (прямая линия предков поэта). Новый владелец Болдина уделял селу много внимания и заботливости, стараясь обратить многочисленные пустоши в обрабатываемые земли.

Около 1722 года А. П. Пушкин женился на Евдокии Ивановне Головиной, дочери денщика Петра I. Брак оказался несчастливым. Евдокия Ивановна в 1725 году была убита своим мужем. Поэт пишет про своего прадеда, что он «в припадке ревности или сумасшествия зарезал жену, находившуюся в родах» («Отрывки из автобиографии»).

Сам А. П. Пушкин умер в тюрьме под следствием, оставив малолетнего сына.

Лев Александрович Пушкин (дед поэта) родился 17 февраля 1723 года. Будучи с детства записан в гвардейский полк, он к 1762 году дослужился до чина подполковника. Во время известного екатерининского «действа»[71] Лев Пушкин остался верен царю, которому присягал, и попал в заключение. Поэт говорит в «Моей родословной»:

В крепости Пушкину пришлось пробыть около двух лет. Отпущенный без права продолжать службу, он отправился в нижегородские пределы, где и прожил помещиком села Болдина почти до самой своей смерти в 1790 году.

Помещик из него вышел суровый и властный. Хозяйственность и жестокость странно уживались в его характере. Он расширил деревенскую пашню и округлил имение, прикупив сельцо Кистеневку. С другой стороны, он выжимал все соки из крепостных, заставляя отдавать в его пользу чуть ли не весь урожай. Несчастным пахарям приходилось кормить свои семьи преимущественно зимней работой — плетением рогож и выделкой деревянных саней. Последний промысел (в нем болдинцы достигли значительных успехов) не давал покоя барину. Кроме барщины, он стал требовать еще и оброк, что противоречило русским законам того времени. Крестьяне протестовали. Иногда под окнами барского дома собиралась толпа и шумела. В конце концов помещик прибег к крутой мере: домовой конторе приказано было переселить 60 наиболее «строптивых» болдинских крестьян в Кистеневку, подальше от барской усадьбы. Выселенные образовали в Кистеневке два новых уличных порядка с характерными, придуманными барином названиями «Самодуровка» и «Бунтовка» (прежние улицы назывались Стрелецкая и Кривилица).

В своей семье Л. А. Пушкин был неукротимым деспотом. Женившись на шестнадцатилетней Марье Матвеевне Воейковой, отравлял ей жизнь, постоянно подозревая в кокетстве и нарушении супружеской верности. Для троих сыновей выписал иностранца-воспитателя. Мальчики (Николай, Петр и Александр) обучались у гувернера Меркади французскому языку, фехтованию, танцам и «хорошим» манерам. Уменье танцевать и «галантные» манеры домашнего учителя явились причиной драмы в семье болдинского помещика. Льву Александровичу показалось, что жена «заглядывается» на француза. Ревнивец (о котором внук замечает, что он «был пылкого и жестокого характера») расправился с «виновниками» самым варварским способом. Француза «приговорил к повешению», полчаса продержал привязанным на усадебных воротах, а затем подверг зверскому избиению. «Неверная жена» была заперта в подвальную комнату, где и пробыла «под домашним арестом» на хлебе и воде около года. Будучи освобождена по настоянию своих родственников, несчастная женщина прожила недолго.

«Иностранный подданный» послал жалобу в Сенат. Началось следствие, которое закончилось для тирана-помещика пустяками. В служебном формуляре дворянина Льва Пушкина отметили: «За непорядочные побои находившегося у него на службе Венецианина (т. е. подданного Венецианской республики) Харлампия Меркадии был под следствием, но по именному указу повелено его, Пушкина, из монаршей милости простить».

По смерти первой жены владелец Болдина женился на Ольге Васильевне Чичериной. Пылкость и жестокость преобладали в его характере по-прежнему. Не желая подвергаться мукам ревности, он повсюду, даже в деловые поездки, возил вторую жену с собой. Внук вспоминает: «…однажды велел ей (жене) одеться и ехать с ним куда-то в гости. Бабушка была на сносях и чувствовала себя нездоровой, но не смела отказаться. Дорогой она почувствовала муки. Дед велел кучеру остановиться, и она в карете разрешилась чуть ли не моим отцом…».

У Л. А. Пушкина от Чичериной было два сына: Василий (1767–1830), впоследствии известный поэт, и Сергей — отец гениального поэта. Дети от второго брака воспитывались в Москве, куда в 1788 году перебралось из Болдина на постоянное жительство все семейство Пушкиных. Сергей Львович Пушкин (1770–1848) никогда не заглядывал в свою нижегородскую вотчину. Сын его — Александр — трижды посетил родовые именья в 30-х годах XIX века. Знаменитая «болдинская осень» оставила неизгладимый след в русской и мировой литературе.

Лесное Приветлужье весь XVIII век считалось одним из наиболее отдаленных и глухих углов Нижегородского края. Непроходимые чащи, топкие болота и зыбучие пески заполняли все пространство от Нижнего до реки Ветлуги. Девять месяцев в году отсутствовал удобный путь из «губернии» во владения нижегородского помещика П. А. Собакина. Зимой дорога по снегу позволяла официальным лицам навестить по казенным надобностям владельца 12 000 душ, но чиновники избегали этого. Ветлужский помещик «не признавал» губернских властей. Самое большее, на что мог рассчитывать чиновник, — это быть допущенным в вотчинную контору для того, чтобы получить от управляющего запечатанный конверт с неизвестным (или известным) содержанием.

Губернские предписания в конторе принимались, но не исполнялись. Если чиновник в следующий приезд вздумал бы напомнить о предыдущей бумаге, то его лишили бы «конверта», и тем бы дело кончилось. Не существовало в губернии силы, которая могла бы бороться с «камергером двора ее величества» Петром Александровичем Собакиным. Он вел свое происхождение от брата одной из жен Ивана Грозного, Марфы Собакиной. Родовитый аристократ в 40—50-х годах XVIII века не побрезговал вступить в компанию с уральскими «купчишками»-горнопромышленниками и к концу столетия «считался» во многих миллионах. Придворное звание камергера не обязывало к постоянному пребыванию около царских особ в Петербурге. Собакин имел дом-дворец в Москве и жил на положении аристократа-миллионера, окруженный всем, что могла дать столица. Но таких, как он, в Москве было немало. Громадное тщеславие не находило удовлетворения. Раз или два в год богач отправлялся в свои приветлужские именья, чтобы три-четыре месяца пожить самодержавным «царьком» среди нескольких тысяч «подданных».

Для кортежа, состоявшего из 40–50 дорожных карет и дормезов, прорубались в лесах специальные просеки. В топких местах настилались временные дубовые гати. Костры из сваленных в кучи вековых пихт и лиственниц освещали путь ночью. Путешествие длилось от двух до трех недель.

Ветлужские владения лесного магната состояли из трех крупных сел — Богородского, Воскресенского, Владимирского — и двадцати больших и малых деревень.

Как средневековый феодал въезжал Собакин в свою главную резиденцию — село Богородское. Горела иллюминация, звонили колокола, палили пушки. Усадебная «артиллерия» была предметом особой гордости Собакина. В годы крестьянской войны под предводительством Пугачева правительство щедро раздавало старые армейские чугунные пушки помещикам для защиты от «внутреннего врага». «Черный год» миновал, пушки остались у помещиков для семейных салютов. Собакин скупил все пушки у своих нижегородских соседей и оказался владельцем довольно большого «арсенала». Ни одно семейное торжество не обходилось без орудийных залпов. Пушечные выстрелы отмечали также ежедневно полдень, барский обед (3 часа дня) и закат солнца.

По приезде барина начинался «охотничий сезон». К барской охоте располагало самое положение села Богородского среди необъятных «черных» и «красных» лесов. Медведи, лоси, олени не были в ту пору редкостью в этих почти еще не тронутых человеком местах.

Помещик не утруждал себя выездом куда-либо для поисков крупного зверя. Заблаговременно сооружались в 10–15 верстах от усадьбы звериные загоны. По специально устроенным в лесных дебрях коридорам, огражденным высоким частоколом, «добыча» пригонялась прямо на собакинский двор. Охотнику оставалось только, стоя на балконе, палить из ружья и подсчитывать трофеи. После «удачной» охоты устраивалось пиршество. На стол подавались сверхизысканные деликатесы: кабанья голова в рейнвейне, медвежьи окорока, лосиные губы, оленьи языки, заячьи почки.

В другие дни устраивалось «полевание» мелкого зверя — волков, лисиц, зайцев. Собакин держал псарню с семьюстами собаками, которыми необыкновенно гордился и которых холил и содержал не в пример лучше людей, за ними смотревших. На псовом дворе в избах-бараках скученно жили егеря, псари, ловчие, доезжачие, в то время как каждая собака имела отдельное помещение.

Полевание, или, как назвал эту охотничью забаву Собакин, «прохлада», проходило в присутствии приглашенных на этот случай гостей. 30–40 человек выезжали «прохлаждаться» на рассвете и возвращались поздно вечером.

Вдоволь натешившись охотой, помещик приступал к следующему, не менее для него интересному в период деревенской жизни занятию. Манией лесного царька было чинить «правосудие» на всей подвластной ему территории (пространство — 75 000 десятин; людей с семьями свыше 40 тысяч). В усадебной конторе регулярно велся «Дневной журнал происшествий». Методично и аккуратно заносились в книгу проступки, совершаемые крепостными в течение года. Суд и расправа происходили только в приезды барина и непременно в его присутствии.

Громадный сарай-манеж, разделенный перегородкой на две части, носил название «Храм юстиции». Переднюю часть помещения Собакин отделал в духе московских высших судебных учреждений, снабдив столом, покрытым красным сукном, зерцалом и портретами царственных особ. Задняя половина манежа по стенам увешана карательными приборами разных видов и степеней наказания (лоза, прутья, палки, кнуты). На полу располагались скамьи, «кобылы» и другие приспособления для экзекуций.

Суд происходил по трафарету. Приказчик докладывал вину крестьянина или дворового, барин брал на себя роль обвинителя, он же произносил приговор. Если подсудимый молчал все время, то судья (как рассказывали много лет спустя живые свидетели-старики) «поковыряет слегка своей барской тросточкой у нас в зубах, чтобы мы рот закрытым не держали… Иной же раз рот раскроешь, зубы вон выплюнешь да и заговоришь…».

Телесные наказания были необходимой частью всех «судебных решений». Но не они были главной целью помещика. Очень любил деньги Петр Александрович Собакин. К розгам, как правило, присоединял конфискацию всего или части имущества наказанного. И здесь действовал не произвольно, а по раз навсегда установленному порядку: половина шла в пользу барина, четверть делилась между односельчанами провинившегося и четверть хранилась у помещика впредь до исправления виновного. Однако последнее определялось только барином, и нередко «испытание» длилось годами.

В своем деревенском «судилище» Собакин действовал бесконтрольно и полновластно. Недюжинную юридическую изворотливость обнаружил он, когда ему самому пришлось в Московском суде выступать в роли ответчика.

Однажды в деревне самодур приказал одного из гостей, мелкотравчатого дворянина, зашить в медвежью шкуру и устроил нечто вроде показательной охоты на «зверя» своры своих меделянских псов. Пострадавший подал жалобу в Московский суд. «Камергер высочайшего двора» добился того, что в следующей судебной инстанции вопрос о поруганном человеческом достоинстве не обсуждался. Истец получил лишь денежное удовлетворение за порванный кафтан и истрепанный парик.

В другом случае Собакин ловко оттягал клочок земли у своего чрезвычайно бедного соседа. Обиженный, по незнанию законов, пропустил сроки обжалования. Поданное в высшие инстанции прошение попало в руки сенатора, известного Гавриила Романовича Державина. Державин «уговорил» Собакина заплатить добровольно сколько-нибудь разоренному им человеку. «Лесной царек» выкинул 3000 рублей, а затем подал ходатайство о награждении его чином статского советника за «благотворительность» (!). Сенатор Державин, по поручению правительства, разъяснил Собакину, что чины и ордена даются людям, не состоящим на государственной службе, лишь после крупных пожертвований на общую пользу, таких, например, какие сделали известные богачи Демидов и Шереметев. Скупой Собакин пожалел денег, и вопрос о награждении его чином заглох.

Однако Державин был не только сенатором, но и крупным поэтом. Случай с Собакиным вызвал появление державинской «Оды к Скопихину» (читай: Собакину. — Д.С.).

В 1799 году семидесятилетний владелец ветлужских вотчин женился на восемнадцатилетней польке Юлии Белинской и с тех пор до самой смерти не покидал Москвы. После его кончины наследники поспешили реализовать свои слишком отдаленные от столицы земли. Село Владимирское со знаменитым озером Светлояр купил князь Сибирский; Богородское и Воскресенское приобретены графиней Толстой, дочерью князя Г. А. Грузинского.

Екатерина II, путешествуя по Волге, подарила семье своих любимцев Орловых сто тысяч десятин земли в Поволжье. Младшему из стаи В. Г. Орлову достались обширные пространства в средней части Нижегородской губернии.

Владимир Орлов в двадцатилетием возрасте получил титул графа и был назначен президентом Российской Академии наук. Высочайшая прихоть, по недостатку у Орлова научной эрудиции, при полном отсутствии административных способностей, скоро привела к застою академической деятельности.

Потерпев неудачу в научной сфере, Орлов посвятил себя земельно-хозяйственным заботам. На этом поприще он добился несравненно большего успеха. В 90-х годах XVIII века сильно разросшиеся нижегородские владения графа заключали в себе 41 деревню с 1472 крестьянскими дворами и 8762 крепостными душами. Находясь в полуопале, бывший царедворец Орлов постоянно проживал в своем подмосковном имении Отрада, но часто и подолгу гостил в Симбилеях — крупнейшем селении нижегородской вотчины.

Барский дом в Симбилеях являлся типичным образцом дворянско-помещичьей архитектуры той эпохи. Большое каменное двухэтажное здание имело девять окон по главному фасаду. Бельведер в центре и боковые мезонины украшали его наружный вид. Со стороны двора виднелись под крышей антресоли. Анфилада комнат, натертый до блеска паркет и обитые полосатым штофом стены отличали парадные покои нижнего этажа. Комнаты бельэтажа и мезонинов вместо обоев украшались живописью, рисованной по штукатурке. Античные амуры, хлои, дафны чередовались с позднейшими «невинными» пастушкáми и пастушками. Полы второго этажа обтягивались кошмой, а поверх нее холстом, выкрашенным коричневой масляной краской, с разделкой на квадраты или параллелограммы (подобие современного линолеума).

Мебель тонкой работы крепостных искусников-столяров имела в каждой комнате свой стиль и цвет. Для кабинетов полагалась мебель красного дерева, для столовой — дубовая, для спален — карельской березы.

В ту эпоху увлечения русской знати европейской роскошью и порядками помещичий обиход в некоторых особо богатых аристократических усадьбах напоминал жизнь мелких монархов и курфюрстов Германии.

Не желая лишаться во время поездок в свои провинциальные имения привычных бытовых условий, граф возил с собою всюду семью и весь «двор». Полтора-два месяца в году 36 комнат симбилеевского дома, флигеля, службы и добрая треть крестьянских домов едва вмещали прибывших пятью обозами хозяев и слуг. Свыше 350 человек составляли «двор» графа Орлова. Среди высших придворных должностей в Симбилеях числились: министр (бывший до того управитель имения), вице-министры (старшие приказчики), герольдмейстеры, церемониймейстеры (придворная свита графа), мундшенки, обершенки, кофишенки (переименованные из старост, сотских и десятских).

При выездах графа сопровождали гусары, гайдуки, казачкú, арапы, карлики и скороходы. Последние, по-другому бегуны или скоробежки, были одеты в легкие куртки с цветными лентами-наколками на локтях и коленках, на головах у них красовались бархатные шапочки с перьями. Скороходов кормили легко, вернее держали впроголодь, «чтобы прытче бегали». Господа употребляли их вместо почтальонов, отправляя с разными поручениями в соседние усадьбы.

В графской кухне действовали перенесенные на русскую почву келлермейстер (начальник винного погреба), мундкох (начальник плиты), братмейстер (заведовал жарением мяса), шлахтер (варил супы) и кухеншрейберы (второстепенные поварские должности).

При личной особе графа состояли дворецкий, камердинер, чтец (граф был слаб глазами), стряпчий (дока для сношений с казенными местами), врач, брадобрей, парикмахер, гардеробщик, массажист, мозольный оператор.

В штат графини Елизаветы Ивановны входили: обер-фрейлина (главная горничная, она же барская наушница, передававшая дворовые сплетни), вице-фрейлина (помощница первой), русские мамы и няни (бывшие детские кормилицы, после окончания прямой должности — почетные среди дворни лица), экономка, ключница и большое количество горничных девушек. Среди последних выделялись «барские барыни» — любимицы, ездившие с графиней в одной карете и обладавшие правом сидеть в ее присутствии.

Особое место при графском «дворе» занимали должности, требовавшие специальных знаний и одаренности. Одни из таких должностей были целиком заимствованы В. Г. Орловым из придворного обихода немецкого герцога: «астроном», «поэт», «богослов». Другие являлись обычной принадлежностью богатых русских помещиков: живописец, архитектор, дирижер домашнего оркестра, музыканты, певцы. Граф отбирал на эти должности талантливых самородков из своих крепостных людей.

Крепостной капельмейстер управлял очень большим для провинции струнным оркестром. Прекрасно владея игрой на многих инструментах, подготовил значительное число оркестрантов из симбилеевской молодежи. Таким разносторонним музыкантом в вотчине Орлова был крестьянин Лев Гурилев, отец известного русского композитора Александра Гурилева (1803–1858).

Много и других талантливых русских людей, проявлявших выдающийся ум или способности, всю жизнь оставались в Симбилеях рабами помещика, который в любую минуту мог их оскорбить, ударить, подарить, продать, заложить, проиграть…

Три крепостных учителя преподавали графским дочкам рисование, гитарную и клавикордную игру.

В непрерывных празднествах и удовольствиях проходило пребывание московского вельможи в «провинции». Крез-аристократ считал прямой обязанностью принять, угостить и обласкать свою младшую братию — провинциальных дворян. Ряд званых обедов следовал один за другим. «Обеды» сменялись «банкетами» и «трактованиями». Между этими тремя понятиями, по придворному этикету того времени, была немалая разница. На парадном обеде прислуге полагалось быть одетой в специальную униформу, стол украшался живыми цветами. Во время банкетов лакеи могли быть в партикулярной одежде, стол украшался не цветами, а разными фигурами и атрибутами. Трактование — это вкушение пищи без затей. Отсюда в русском обиходе пошло выражение «трактир», «трактирный».

За парадным обедом граф любил щегольнуть гастрономией. На жаркое гостям предлагались обычно индейки-гречанки (т. е. вскормленные грецкими орехами). В январе у графа подавалась свежая земляника, в феврале — молодые огурцы, в марте — спаржа и артишоки. В качестве десерта фигурировала последняя московская новинка — «шалейное» блюдо (желе).

После обеда граф водил гостей в парк, где среди густых липовых и березовых аллей устроены были сюрпризные беседки и гроты. В глубине замаскированных зеленью уголков таились логовища прирученных животных (ланей, серн, газелей) или зверьков (енотов, барсуков).

Окраину парка занимал сооруженный крепостными художниками и архитектором «некрополь» (повторение такого же, какой существовал в Отраде). Вдоль дорожек возвышались символические изваяния и статуи в честь умерших родных и друзей графа. Затейливо-печальные надписи имели целью возбудить в зрителях мысли о бренности земного существования.

Наскучив обедами и банкетами, произведя ревизию финансовых дел симбилейских вотчинных управителей, граф со своим «двором» отбывал в подмосковную резиденцию.

После его отъезда население облегченно вздыхало. Мундшенки и обершенки вновь обращались в старост и приказчиков…

Село Выездная Слобода — старинный пригород Арзамаса. Иван Грозный в период Казанских войн поселил здесь, у переправы через Тешу, 60 казачьих семей, которые образовали «Государево дворцовое село, казачью Выездную слободу».

В 1635 году царь Михаил пожаловал слободу в собственность боярина Бориса Салтыкова. С течением времени надобность в военной службе выездновских казаков отпала. Население обратилось к мирным земледельческим занятиям.

В XVIII веке, постепенно переходя к разным представителям рода Салтыковых, село Выездная Слобода оказалось во владении графа Василия Петровича Салтыкова, дипломата времен Екатерины II. Посланник при дворе Людовика XVI, В. П. Салтыков был свидетелем казни французского короля на гильотине и возвратился в Россию, когда сношения с революционной Францией были порваны. Находясь не у дел, граф занялся устройством своих провинциальных имений, в том числе и села Выездного.

Двадцать лет хозяйничания в Выездной Слободе принесло эксдипломату громкую известность. В столице бывшие его сослуживцы по иностранному ведомству говорили, что Салтыков, несомненно, лучший помещик среди дипломатов. Провинциальные дворяне прибавляли, что он также лучший дипломат среди помещиков.

Трудно перечислить все приемы и методы, к которым прибегал владелец Выездного, чтобы выжать из имения наибольший доход. Недаром он получил по уезду кличку «графа-кулака».

К нижегородскому помещику В. П. Салтыкову вполне приложима характеристика дворян, данная некогда Посошковым (публицистом петровского времени): «…многие из помещиков говорят: не давай крестьянину обрасти, но стриги его, как овцу, до гола».

В. П. Салтыков был именно таким помещиком. Во взаимоотношениях с крестьянами у него применялась короткая формула: «Вынь и положь». Половина выездновских крестьян была переведена на оброк. Величина оброка не устанавливалась надолго. Барские соглядатаи из дворовых разведывали, что каждый селянин ест за обедом. И если оказывалось, что крестьянин посыгнее, чем раньше, стал питаться, тотчас же увеличивался оброк.

Помещик разрешал всякие отлучки из деревни жителям лишь при условии принесения на барский двор пяти-шести зайцев. Шкурки шли поймавшему, а заячье мясо попадало в людскую кухню. Даровой зайчиной помещик кормил дворню (крестьяне считали грехом есть зайца). Обязательный «охотничий промысел» был вообще одной из повинностей взрослых мужчин в Выездной Слободе. Кто не умел ставить западней и силков на дичь, тому приходилось откупаться деньгами. Медвежатникам поручалось добывать живых молодых зверей, которые затем выращивались в крытом загоне при помещичьем парке. Салтыков поставлял медвежье мясо в Петербург столичному торговцу Стриовскому. Гаспар Стриовский регулярно публиковал в «С.-Петербургских Ведомостях» (см., напр., № 94 за 1798 г.): «Ежели у кого из господ помещиков есть на продажу откормленные медведи, пусть благоволят дать знать Стриовскому по адресу: Вознесенская улица, дом № 165».

Вся мужская часть салтыковской дворни (женщинами распоряжалась супруга) обязана была в свободное время, находясь в прихожих комнатах, плести сети, невода, верши и прочие предметы рыбной ловли. Готовое изделие продавалось в пользу помещика на арзамасском базаре.

Владелец Выездного постоянно затевал всякие коммерческие предприятия. Прогуливаясь по своим владениям, он не замечал красот окружающей природы. Глаза, бегая по сторонам, искали путей к извлечению практической пользы. В живописных лесах вдоль Теши он видел только возможные бревна, дрова, доски. Пестревшие цветами луга пробуждали соображения о цене будущего сена. Быстро текущая речка рождала в голове проект о запруде на ней и постройке мельницы. Не тратя ни копейки, помещик обзавелся громадным пчельником. Он отправлял партию дворовых для добычи пчел в соседний липовый лес. Найдя в чаще дуплистое дерево с роем пчел, люди перепиливали ствол в двух местах, стараясь охватить пчелиное гнездо. Колоду переносили в господский сад, где за короткий срок скопилось до 350 природных ульев.

В приусадебной березовой роще Утешной граф разводил гусей. Соседнее Брехово болото (в котором будто бы разбойники топили убитых ими людей) отличалось необыкновенно жирным илом. Графские гуси считались на арзамасском рынке из лучших, а Салтыкова так и прозвали базарные торговцы «гусиным графом».

Венцом салтыковского промышленного прожектерства явилась реорганизация Слободы как бы в коллективную фабрику, юридически принадлежавшую дворянину-помещику, а фактически — нескольким его крепостным. Граф придумал: все выездновские крестьяне переходят на оброк, а добывают его, занимаясь такою же промышленною деятельностью, какою занимались купцы и мещане соседнего Арзамаса. Помещик разделил выездновцев на несколько групп, которых на первых порах снабдил заимообразно деньгами. Одни ездили закупать скот в Оренбургский край, другие заводили мастерские, дубили кожу, валяли коровью шерсть, топили баранье сало, варили клей из рогов и копыт.

В короткое время в Выездном появились 3 кожевенных, 2 свечно-сальных, 3 кошмовальных и 2 клееваренных завода. Юридическим владельцем их считался граф, все сделки совершались на его имя. Фактически заводами владели крестьяне-предприниматели, обязанные графу выплатой ссуженных денег и весьма значительными оброками, платившимися из прибылей.

Богател граф, богатели крепостные предприниматели, постепенно становившиеся кулаками-предпринимателями.

Беднела основная масса рядовых выездновских жителей. Уделом их оставалась работа в качестве наемников у владельцев хозяйств и заводов.

Полной противоположностью В. П. Салтыкову был нижегородский помещик, владелец села Воротынца Н. Н. Головин. Аристократ по рождению, он ставил целью своей жизни не стяжательство, а мотовство. «Щеголь и мот» — так определяли его натуру соседи помещики, что, впрочем, не мешало им выбирать графа Головина на почетные дворянские должности в Васильском уезде.

Дед Н. Н. Головина — петровский адмирал — получил за службу Барминскую волость на Волге (часть владений боярина XVI века И. А. Воротынского). Отец (упоминавшийся ранее полотняный фабрикант) считался в молодости первым русским масоном из знати. Но «внушение», полученное от начальника Тайной канцелярии И. И. Шувалова, навсегда удалило из его головы вольнодумные мудрствования.

Сибарит и бездельник, его сын, по моде того века, имел собственную «философию», которую и развивал в кругу близких знакомых и друзей. «Четырьмя основными правилами, — говорил он, — руковожусь я в своей жизни: религия — химера, рассудительность — порок, рассеянность — закон, мода — стихия». Из этих четырех «принципов» важнейшее влияние на него имел последний. Граф Николай Николаевич Головин был «столичный петиметр» с ног до головы. Суконный кафтан, а под ним шелковый камзол «изяшно» облегали его фигуру. Муслиновое кружевное жабо живописными складками охватывало шею. Узкие панталоны с завязочками ниже колена спускались в желтые сапоги с отворотами.

Особое внимание обращал щеголь-помещик на прическу. В парадных случаях, по примеру всех знатных бар, носил парик елизаветинского времени, обильно посыпанный пудрой. Волосы с затылка заплетались в косичку и прятались в кармашек, придерживаемый через шею черной лентой. В обычные дни домашний парикмахер сооружал по выбору графа современные эпохе модные прически: «ен кок», «а ля кроше», «а ля Титус», «а ля гильотин» (во Франции осужденным на казнь перед топором брили затылок).

В жилетных карманах щеголя помещались обычно двое часов на одной цепочке, в руках были трость и золотая табакерка или последняя новинка Парижа — лорнет. При прогулках в холодное время Н. Н. Головин носил «маньку» — род муфты, сделанной из соболя или меха белого цвета. Попытка Головина носить горностаевую муфту была пресечена вышестоящими властями, разъяснившими, что мех горностая (зверька, обычного тогда в нижегородских лесах) — исключительная прерогатива царствующих особ.

Вся жизнь «Воротынского петиметра» протекала в непрерывных развлечениях и удовольствиях. Он числился на придворной службе, фактически дела у него не было никакого, о нем не без основания говорили, что граф занят только тогда, когда выискивает способ сбыть с рук время.

В столице много таких же, как он, бездельников нуждалось в его обществе. Находясь в нижегородском поместье, он в свою очередь выискивал приятелей и собеседников.

Страстью его были выездные лошади и экипажи. Сорок экипажей и шестьдесят лошадей стояли в головинских усадебных каретниках и конюшнях. Каждый экипаж был предметом самоличной покупки графа, который ездил по городам Западной Европы, разыскивая оригинальные и принятые в светском обществе модные новинки. Каждая новая покупка предназначалась для особого выезда так же, как для каждого выезда была своя масть лошадей. Городские визиты (в Нижний и свой уездный Василь) Головин делал в необыкновенно высоком двухъярусном английском кабриолете. Подъезжая в городе к знакомому дому, изобретательный щеголь, остановив лошадь, здоровался и беседовал через окно второго этажа с хозяевами, оставаясь в экипаже.

Другим раритетом графской экипажной коллекции была парижская «кукушка». «Кукушка» — каретка о двух колесах; в нее вмещалось до четырех пассажиров, влезавших спереди около крупа лошади. Вход закрывался дверкой с приделанным сиденьем для кучера, возле которого могло поместиться еще двое пассажиров — «кроликов». При нужде на крышу «кукушки» карабкались еще два седока, получавших в таком случае кличку «обезьян». Обычно «кукушку» везла одна лошадь, но при полном комплекте пассажиров приходилось добавлять пристяжку.

Много было у графа и других причудливых рыдванов, дрожек, линеек, кибиток и возков.

Граф умел только тратить, но не добывать деньги. Доходов с именья (4000 душ!) хватило бы на покрытие всех расходов графской семьи (проживание в столицах, ежегодные поездки за границу, конюшня и экипажи), но… сиятельный помещик имел громадные долги! На уплату процентов приходилось делать новые долги. Задолженность росла как снежный ком. К уплате основного долга не принималось никаких мер. Быть по уши в долгах и не платить их не считалось у дворян-помещиков бесчестьем. Вот иметь «гнусный» (т. е. скромный) стол или «скаредную» обстановку в доме было предосудительно.

Именно безграничное мотовство графа Н. Н. Головина послужило темой для остроумного выпада в одном из сатирических журналов 90-х годов. «…В русском языке есть глагол «быть должным», но его граф Г. спрягает только в двух временах — настоящем и будущем (я должен, я буду должен). В прошедшем же времени у графа Г. глагол не спрягается, так как долгов он не платит, следовательно, формы «я был должен» для него не существует…»

Не один десяток лет продолжалась «беспечальная» жизнь на чужие деньги столичного мота, весельчака и празднолюбца. Умирая (на исходе второго десятилетия XIX века), он оставил имущества на 3 миллиона рублей (деревни, леса, дома в столицах)… и 7 миллионов рублей долгу разным лицам.

Граф Н. Н. Головин «прославился» при жизни. Его имение, нижегородское село Воротынец, получило всероссийскую «известность» после смерти графа. Наследники (жена и две дочери) отказались принять наследство, чтобы не платить долгов. Правительство «придумало» способ удовлетворить кредиторов. Целый год в «Сенатских Ведомостях» печаталось объявление, извещавшее о предстоящей грандиозной правительственной лотерее, в которой выигрышем будут нижегородские села Воротынец, Семьяны, Беляевка и ряд деревень в Орловской губернии, а также дома в разных городах и прочее. Цена билета определялась в 50 рублей.

Первые полгода продажа шла туго. Столичный банкир Штиглиц предложил (он за это получил баронство) каждый билет разделить на пять купонов по 10 рублей. Рискнуть десяткой оказалось много желающих, и к концу 1823 года все 170 000 билетов были разобраны. Розыгрыш состоялся в Петербурге при громадном стечении публики. Село Воротынец досталось пяти жителям города Одессы: врачу Стуббе, чиновнику Закревскому, купцу Серато, купеческой вдове Трюминой и унтер-офицеру Кириллову. Все пять одесситов, не зная, что делать с громадным имением, находящимся в тысяче верст от их жительства, немедленно уступили свои «помещичьи» права Удельному Ведомству, которое выплатило каждому из них по 200 000 рублей.

Фамилия Головиных навсегда выбыла из числа нижегородских уездных землевладельцев…

Глава IX

«Звери алчные, пиявицы ненасытные». Рабы и хозяева. Нижегородские беглецы. Дудкин-Кулага. Янькин Стан. Галактион Григорьев. Крестьянская война 1773—75 годов. Пугачевские авангарды в Нижегородском Поволжье, в Нижегородской губернии. Курмыш и Алатырь. Правительственный отряд в Арзамасском уезде. Зловещее «успокоение».

Ненавидя самодержавно-крепостнический строй, порожденных им «зверей алчных и пиявиц ненасытных» всей силой своего благородного сердца, великий русский писатель и революционный просветитель Александр Радищев, автор «Путешествия из Петербурга в Москву» (1789—90 гг.), поведал читателям о тягостной доле крепостного раба, лишенного волей законов самых элементарных прав. Но тот же Радищев, прозревая века, твердо верил в то, что народ-исполин рано или поздно сбросит кандалы, которыми опутали его крепостники и насильники: «О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ… Не мечта сие… Я зрю сквозь целое столетие».

«Путешествие из Петербурга в Москву» по видимости касалось жизни лишь части губерний Российской империи, в действительности же книга охватывала широкий круг явлений, характерных для всей России, а факты, приведенные в ней, могли бы быть найдены и в Поволжье, в нижегородском быту в частности.

Общее количество населения Нижегородской губернии в середине XVIII столетия равнялось 550 000 человек, сельских жителей насчитывалось свыше полумиллиона.

Крестьяне как сословие не были однородной массой. Среди них различались по своему юридическому положению государственные и помещичьи (крепостные). Первые, перешедшие из XVII века черносошные, белопашцы, дворцовые, монастырские, имели некоторое самоуправление, выбирая из своей среды должностных лиц, действовавших затем под надзором казенных чиновников. Вторые, а их в Нижегородской губернии насчитывалось свыше трети, являлись частной собственностью дворян-помещиков.

Слово «человек» не употреблялось в отношении этой категории людей — они были «душами», точнее, «крепостными душами».

В обиходе говорили: «владелец (стольких-то) душ».

Власть «душевладельца» оказывалась по закону почти безграничной. Трудно назвать права, какие имели крепостные крестьяне. Гораздо легче перечислить права, которых они не имели. Они не имели права без разрешения владельца переходить от одного собственника к другому, переселяться из своей деревни в соседнюю, вступать в брак по своему усмотрению, приобретать недвижимое имущество, заключать договоры, писать документы, обязывающие к платежу денег… И ко всему этому крепостной крестьянин не имел даже права жаловаться высшей государственной власти на жестокого и самодурного барина!

Помещик мог продать свою «собственность» в любые руки, с землей или без земли, деревней, семьями или в одиночку. Проиграть, пропить, заложить, обменять на породистых лошадей и собак, о чем с такой страстью негодования рассказал А. Н. Радищев. Помещик имел юридическое право на обязательный крестьянский труд, на принудительные повинности и сборы в свою пользу. Имел право на суд и расправу (за исключением уголовных дел). Обладал, наконец, правом наказывать крестьян всевозможными способами по своему усмотрению, лишь с ограничением — не наносить увечий и опасных для жизни ран.

Какие же обязанности нес помещик по отношению к крепостным? Закон определял кратко: заботиться о продовольствии людей и остерегаться налагать такие повинности, которые ведут к разорению.

Была еще статья в законах, разрешавшая губернским властям брать в опеку имения жестоких помещиков, но подобные меры осуществлялись крайне редко, фактически почти не имели места.

К 60-м годам XVIII века сгущались тучи внутри российского самодержавного государства.

Тревожное настроение крестьян проявлялось настолько резко, что Екатерина, завладев троном, первым делом приказала объявить всем крепостным людям, что они должны беспрекословно повиноваться помещикам. Длинный манифест содержал в числе других строки: «…человеческие и божеские законы повелевают помещиков при имениях ненарушимо охранять, а крестьян в должном им повиновении содержать». Предписывалось это «наставление» целый месяц читать с амвона в сельских церквах, а затем повторять в храмовые праздники.

Игравшее в либерализм правительство Екатерины, создав «Императорское Вольно-Экономическое общество», несколько раз проводило обследования, чтобы выяснить положение крепостных «хлебопашцев». Результаты публиковались в «Трудах» общества обычно по губерниям. Помещались сведения и о сельских работах в Нижегородском крае.

В 1767 году обследователь Алаторской провинции (входила в Нижегородскую губернию) сообщает: «Крестьянин обыкновенно работает три дня на помещика и три дня на себя, однако некоторые владельцы во время хорошей погоды заставляют безпрестанно на себя работать, а как весь их хлеб собран, сено скошено будет в стоги, то уже тогда крестьянам дают на себя работать… Понятно, что вследствие этого крестьяне не успевают вовремя окончить свои полевые работы, и потому сено у них сгнивает, а хлеб осыпается…». «В результате, — заканчивает обследователь, — в здешних местах земледелие у некоторых крестьян против прежнего пришло в упадок по причине непрестанных работ и больших поборов господских».

В Арзамасской провинции так же, как и в Алаторской, одни владельцы заставляли своих крестьян работать по три дня в неделю, другие давали им только два дня свободных, третьи не отпускали их до тех пор, пока они не уберут весь помещичий хлеб.

Нелегко приходилось и государственным крестьянам. Работа не была принудительной, но бесконечные поборы больших и малых чиновников притесняли невыносимо.

Характерен отчет старосты небольшого населенного пункта Нижегородской губернии:

«Села Богородского Васильского уезда книга расходная старосты Фрола Антонова, что у него за 1781 год в мирской расход издержано».

«Когда был солдат да подьячий при высылке шнуровых книг, дано ему 15 коп.».

«Когда были сержанты и подьячий — объявляли не платить праховые деньги — дано им 25 коп.».

«Был солдат из подушного, уплачено ему 10 коп.».

«Был солдат да подьячий — спрашивали, кто куда отдал дочерей замуж, — обоим 25 коп.».

«На торгу подарков взято про солдата Семена Пряхина — квасу ведро и пирогов — 20 коп.».

«Когда был сержант Садилов с запросом о солдатских детях — 30 коп.».

«Когда был заседатель Максим Мякишев — дано ему 40 коп.».

«Был заседатель, требовал сказки о солдатках — дано 20 коп.».

«Дожидались губернатора, взято вина и водки на 2 руб. 25 коп.».

«Капитану-исправнику Бухвалову поднесено 7 руб.».

«Когда был церковный правитель, тогда издержано 1 руб 50 коп.».

«Когда был заседатель из Большой дороги, взято про него вина и водки на 2 руб.». И так далее, и так далее…

Среди обездоленных, бесправных и приниженных людей ходили, написанные неизвестно кем сборники стихов, заключавшие в себе скорбь и мечту о лучшей жизни.

В числе помещичьих дворовых людей нередко попадались грамотеи, способные переписать для себя и для других запавшие в сердце строки:

Горькая доля «дворовых»[72] нашла свой отзвук в печальных строках песни, порожденной продажей членов крепостной семьи в разные руки и угоном в дальние места:

У крестьян южных уездов главный враг — помещик. Север и северо-запад Нижегородского края за все время своей истории почти не знали помещиков. Их врагами являлись чиновники-администраторы. Лирика и песни государственных крестьян имели свои особенности. Таково, например, шутливое «Прошение в небесную канцелярию…», содержавшее и такие строки: «Не было б в сердцах наших боли, коли б не было рабской неволи! Когда-то с каждого жила по копейке с души сходило, а ныне головы да земские для нас мучители мерзкие. Известно всему свету, что от секретаря и приказных житья нам нету. А по их науке сотские-воры без конца делают поборы…».

Настроение угнетенных крепостных людей выражалось не только в лирических жалобах. Бывало, что жизнь крестьян у помещика становилась столь тяжелой, что был один исход — протестовать скопом, и волнение охватывало всю деревню, а то и целую вотчину. Массовые выступления и протесты особенно часто случались в Нижегородской губернии при Екатерине II.

Служебная переписка по таким делам попадала обычно в губернские архивы и сохранилась для потомства.

Одно из крупнейших крестьянских массовых выступлений произошло в ардатовских селениях Мечасове и Кузгороди. Земский исправник Федор Стремоухов доложил начальству, что крепостные князя Одоевского, «выходя из должного господину повиновения, начали бунтовать».

Губернские власти поспешили в имение Одоевского, где и нашли во дворе усадьбы большую толпу народа. Выяснилось, что причиной сбора является принесенное в Мечасово известие с ардатовского базара о том, что господские люди скоро будут свободны и оброков барину им не платить. Уговоры полиции разойтись не подействовали. Крестьяне расположились на траве, заявив, что будут дожидаться приезда владельца, чтобы объясниться с ним непосредственно.

Три дня просидели во дворе. Конечно, князь Одоевский и не думал показываться. На четвертый день явилась воинская команда и начала расправу. Первым схватили «возмутителя» крестьянина Петрова, распространившего взбудоражившее всех известие из Ардатова. Уездный суд получил предписание «поступить с Петровым по законам без всякого послабления и дело о нем решить в самой скорости». Судьи вынесли решение — наказать Петрова кнутом, вырвать ноздри, наложить клеймо и сослать на каторжные работы. Двести других из толпы (каждый второй) были перепороты и отпущены. Как видим, решили дело «без всякого послабления».

Другое крупное волнение крепостных крестьян произошло в селе Пое Лукояновской округи. Целую неделю барщинные крестьяне помещика С. Бутурлина, дружно согласившись между собою, не выходили на господские работы. Бутурлин поспешил с жалобой к губернатору…

Лукояновский уездный суд приговорил десятерых крестьян, «ослушавшихся оного их помещика Сергея Бутурлина в работах и в сборе положенных с них денег», к наказанию на теле: трех — кнутом, семерых — плетьми.

Постоянные притеснения помещика до такой степени раздражали крепостных, что иной раз один или несколько смельчаков решались на свой страх избавить товарищей от деспота. Так был убит своими крестьянами и дворовыми помещик села Линькова Макарьевского уезда Н. М. Куроедов. Крестьяне подстерегли ненавистного тирана-господина на мельнице, раздробили поленьями голову и сбросили тело под мельничное колесо. Участники расправы, будучи пойманы, единодушно показали: «…оное убийство ему, Куроедову, последовало за то, что он при жизни своей делал нам великие нападки, т. е. принуждал безвременно — рано и поздно — к работам и обирал у нас хлеб…».

Горбатовский уездный исправник Перхуров донес Нижегородскому полицейскому правлению о том, что живший в селе Арапове помещик П. Я. Зиновьев 21 мая 1788 года убит своими крепостными людьми во время поездки из села Арапова в деревню Гомзову. В расправе над извергом-барином принимали участие четыре крестьянина села Арапова и двое дворовых усадьбы Зиновьева. На состоявшемся вскоре суде фигурировали свидетельницы — «две женки и три девки», обесчещенные помещиком.

Выяснилось, что «женки» — жены двух дворовых, участвовавших в убийстве, а «девки» — две дочери и сестра араповских крестьян-подсудимых.

Суд не принял этого во внимание и всех участников справедливой мести покарал жестоко.

Убийства господ были крайним средством, к нему прибегали только сильные, волевые натуры, наперед согласившиеся идти под кнут и на каторгу. Большинство отчаявшихся людей выбирало другой путь — бегство.

В середине и во второй половине XVIII века нижегородские крестьяне убегали «на низ» (устья Волги), в Сибирь, на Кавказ, а то и в Польшу и Австрию.

Озабоченное постоянными побегами крепостных людей от своих владельцев, правительство не скупилось на заманчивые предложения. Указ 1755 года вызывает русских беглецов из-за рубежа, обещая прощение всех вин. Одновременно предписывается помещикам обеспечить «раскаявшихся» и возвратившихся крестьян семенами и «еменами» (первое — зерно для посева, второе — для собственного потребления).

Повторяла такие указы неоднократно и Екатерина II. Но посулы правительства большей частью не достигали цели. Помещики иногда были не прочь непосредственно войти с беглецами в добровольную сделку, чтобы любым способом залучить их обратно.

Один «смекалистый» нижегородский помещик прибегнул с этой целью к печати. В 1761 году он поместил такое объявление в «С.-Петербургских Ведомостях» (№ 97 от 4 декабря): «Коллежский советник Андрей Володимиров сын Удалов из покупного его Нижегородского уезда села Фроловского из деревень бежавшим людям и крестьянам от каких-либо несносных порядков, — а ныне где живут неизвестно, через сие дает знать свое намерение в пользу их и свою, чтоб они возвращались на прежнее свое жилище или б здесь являлись у него в С.-Петербурге; он будет принимать их со всяким к ним вспомоществованием… И содержаны будут впредь в добром порядке, без отягощения, и тем были б неизменно уверены».

Объявление вызвало ряд подражаний в том же 1761 году. Однако в номерах газеты последующих лет они уже не встречаются. По всем признакам, «хитроумные» душевладельцы напрасно затратили деньги на публикации!

Большим злом в русской жизни являлось право помещика по своему усмотрению сдавать своих «подданых» в рекруты или за провинности ссылать в Сибирь. Правом избавляться от нежелательных в деревнях «смутьянов и бунтовщиков» помещики пользовались очень широко. Крестьянина, сосланного в Сибирь, засчитывали господину как взятого в рекруты. Единственным ограничением для ссылки было условие: «…лишь бы люди были не старше 45 лет и годны к работе».

Закон разрешал помещику в таких случаях разлучать семьи; правда, он обязан был вместе с крестьянином отправить его жену, но малолетних детей мог оставить при себе; если же отправлял детей с родителями, то получал из казны по 10–20 рублей за мальчика, в зависимости от возраста, а за девочек — половину.

Партии ссыльных следовали в Сибирь по суху и водой. Начальным пунктом отправления для всей средней России был Нижний Новгород. Сюда доставляли русские помещики по зимам свой назначенный к отправке в Сибирь «живой груз». Весной закупались струги и барки и с открытием навигации сплавлялись по течению вниз вплоть до Самары. Отсюда пешим путем люди следовали дальше. А пеший путь от Самары до сибирских мест продолжался в среднем не менее двух лет.

Много случаев высылки нижегородских крестьян в отдаленные места Сибири зафиксировано в местных архивах. В 1782 году князь Георгий Вахтангеевич Грузинский продал село Катунки с деревнями за 150 000 рублей князьям Варваре и Дмитрию Цициановым.

Новые владельцы сразу же не поладили с жителями своих деревень, и в нижегородские губернские места посыпались от Цициановых просьбы вроде нижеследующей: «Ходатайствуем об отсылке крестьянина Леонтьева за непорядочные поступки и девки Матвеевой за чинимые грубости и огорчения — на поселение в Иркутскую губернию…».

На стороне помещика был царский закон, услуги регулярного войска, а хорошо поставленный сыск редко давал одиночке-беглецу возможность скрываться долгое время.

Многие, покорившись судьбе, терпеливо страдая, несли тяжелое ярмо беспросветного существования.

Но находились люди непокорные, свободолюбивые и предприимчивые: доведенные до отчаяния, они соединяли свою судьбу с теми, кого преследовал господский «закон», шли в леса, выходили с кистенем на большую дорогу.

Так называемое «разбойничество», бесспорно, являлось порождением преступного строя насилия и надругательства бар и чиновников над крестьянами.

Не было такого уголка в Нижегородской губернии, откуда бы не неслись тревожные вести: «Шалят!.. Пошаливают!..». Места, удобные для «шалостей», были известны всем: пешим и конным, всадникам и экипажам, одиночкам и обозам. В окрестностях Нижнего наиболее опасными для проезжающих считались: урочище Смычка (район современной Мызы), поле около деревень Утечиной и Грабиловки, лес близ села Кстова. Арзамасская провинция «славилась» Бреховым болотом и рощей у деревни Кудеяровки Лукояновской округи. Васильский уезд страшен был урочищем Стары-Мары, «Воровским долом» (у села Петровки), починком Рамза за речкой Ургою (приют разбойника Степана Рамзая). На Волге и Оке почти каждый остров, пустынный затон или крутой поворот реки служили убежищем вооруженных удальцов.

Соединяясь в ватаги, разбойники прежде всего выбирали сообща предводителя, или атамана. Особенно заслуженного предводителя называли «батюшка-атаман». Разбойники нападали на проезжавших купцов, отнимая деньги, подстерегали обозы с товаром, грабили и жгли селения, разбивали торговые караваны по рекам; вешали попадавшихся им в руки представителей власти, не щадили и указанных местной молвой ненавистных всем помещиков и богатеев.

Многое множество разбойничьих «подвигов» запечатлено в официальных документах. Немало рассказов, сказаний, преданий о нижегородских разбойниках XVIII века уцелело в местных архивах.

В 1744 году были начисто ограблены две крупнейшие вотчины князя Хованского и генерал-майора Шереметева в Суздальском и Юрьево-Польском уездах. Начался тщательный розыск. Один из пойманных, беглый рекрут Василий Федоров, дал безыскусственные, но яркие показания:

«От роду ему 27 лет, крестьянин он Нижегородского уезду, господ баронов Строгановых, деревни Монастырки. Тому с 5 лет отдан в Нижегородской Губернской канцелярии в рекрутные солдаты и в верной службе присягал, военной экзерциции деревянным ружьем обучался и с того города Нижнего Новгорода с такими же набранными рекрутами выслан в Белогородскую волость.[73] И в Нижегородском уезде, прошед село Вязовку, в незнаемой (т. е. неизвестной ему по названию) деревне бежал и, сошед (скрывшись), жил на сибирских медных заводах.

В прошлом, в 1742, году весною с тех заводов его, Федорова, и прочих бурлаков сослали (выгнали, как беспаспортных), и пошел он в Нижегородскую губернию на реку Усту. Там сошелся с бурлаком Григорием Котельницким (т. е. родом из Котельнича), и пошли оба на реку Волгу. Пришли в деревню Фокину (близ Васильсурска) к крестьянину по имени Макар, а прозвища не знает.

В тот же срок пришли к Макару бурлаки Федот Тупенков, Григорий Маленький, Василий Воробьев, Степан Коза, Василий Матушкин, Степан Шмаков, Иван Кнут.

Все девять, согласясь, пошли на реку для разбоев. По пути, промеж деревень Подожгиной и Андреяновой (Балахнинской округи), в раменном лесу к ним пристали еще 13 человек: Матвей Соколов, Афанасий и Гаврила без прозвища, Семен Черный, Яков Судомойкин из Пуреха, Федор Кошкодавин — житель села Ландеха, Федор Толстов из Хохломы, Петр Семенов, из Корельской волости Иван, а других как зовут и отколь, не знает… Посоветовав, выбрали в атаманы Матвея Соколова, а в есаулы Семена Черного».

Первым пунктом действий была деревня Железова (той же Балахнинской округи). Здесь разбойники запаслись оружием. Отняли у двух крестьян «винтовки»,[74] в деревне Лисиной раздобыли у крестьянина Степанова фузею, у крестьянина Ивана Шкуры пороху шесть зарядов.

«Придя затем в село Кромку (Макарьевской округи), разбили попа, взяли пожитки, и, спрашивая у того попа денег, есаул Черный бил его плетью».

Воротившись в Балахнинскую округу, близ села Катунок, пришли в лес. Федор Кошкодавин с пятью товарищами от них отстали, остальные продолжали действовать. Грабили главным образом помещиков и попов и взяли богатую добычу.

«…Близ мельницы Симачихи, — рассказывает далее Василий Федоров, — разбойник Федот Тупенок завыл по-волчьи, и на тот его голос пришли к ним из лесу еще десятка два прятавшихся в чаще людей…»

Всего набралось в отряде свыше сорока человек. Выбрали нового атамана Осипа Полетаева и есаула Ивана Шарова. Еще выбрали: старосту для веданья «добычей» Ивана Кнута, помощника ему Василья и двух огневщиков Степана Крутожопку и Михаила Паляну (для пытания огнем людей, не желающих добровольно отдать деньги).

Очередной налет произвели на помещичий дом, стоявший посреди большого села Пестяков. Помещик со старостами и приказчиками встретил разбойников ружейным огнем. Произошло настоящее сражение, с обеих сторон оказались убитые и раненые. Разбойники осилили. В помещичьем доме, в горницах, в чуланах и амбарах взяли денег в трех мешках 400 рублей, кроме пожитков и продовольствия.

На трех телегах увезли разбойники отнятое помещичье имущество в лес, за Калушкину пустынь, где и произошел «дуван» (дележка).

В дальнейшем отряд побывал еще в селе Воскресенском Сокольской волости (левобережье Волги), но пыл разбойников стал уже охладевать. Большинство из них почувствовало себя «богатыми» и не нуждалось в дальнейшем пролитии крови. Разбойная артель распалась, люди разошлись. Вскоре участник шайки Василий Федоров был пойман по делу ограбления помещиков Хованского и Шереметева и на допросе подробно рассказал о своей более чем трехлетней «деятельности»…

Около 1755–1756 годов из нижегородского поместья княгини И. Я. Голицыной, из деревни Отеревой (около Борисова Поля Нижегородского уезда) неизвестно куда скрылся молодой крестьянин Константин Васильев Дудкин. Несколько лет вольный молодец бродил по Волге-реке, познакомился с понизовыми бурлаками, забубенными головушками, и наконец очутился в Астрахани. В дальнейшем намеревался он пробраться на взморье, на ловецкие ватаги в тайные места, где, как ему стало известно, волжские атаманы набирают людей в отряды «гулять» по Верхней Волге.

На первых порах Дудкина ждала неудача. Его поймало астраханское военное начальство. На допросе он сказался человеком, «не помнящим родства», но после трехмесячного заключения передумал и объявил себя беглым рекрутом Степаном Кулагиным. Мнимого рекрута судили в астраханской военной комиссии и определили в солдаты в Самарский полк, где он прослужил тринадцать лет.

Но в это время нижегородская княгиня Голицына узнала, что ее крепостной Константин Дудкин, столько лет пропадавший без вести и уже считавшийся умершим, служит в Самарском полку под ложным именем. Она послала в полк доверенного приказчика. Дудкин-Кулагин не стал дожидаться помещичьих плетей и ловко скрылся в одном из бесчисленных ущелий Жигулевских гор. В первый же месяц своей независимости Кулагин сумел подобрать 12 готовых на все удальцов. Ограбление крупного самарского чиновника Торпакова доставило новоявленным разбойникам большую сумму денег. Это «дело» создало Кулагину широкую известность среди поволжской вольницы, за ним утвердился титул атамана и почетное между разбойниками название «батюшки». Поразбойничав с год в Астраханском крае, «атаман Кулага» направился вверх по Волге к родному Нижнему.

Пять дальнейших лет протекли в разбойничанье главным образом по нижнему течению Оки. Села Горбатово, Избылец, Подвязье, Дудин монастырь испытали набеги его отряда.

Кулагин-Дудкин умел привлекать к себе решительных и смелых помощников. Из последних приобрели громкую славу казанский семинарист Силантьев и совсем еще юный Федор Васильев, уроженец села Лыскова, «помещика Грузинского царевича Егора Вахтангеевича крестьянин».

После каждого крупного грабежа шайка «батюшки-атамана» Кулаги сплывала Волгой из пределов Нижегородской губернии, и на некоторое время молва о ней затихала. Никто не знал, где разбойники проводили зимы. Упорно держался слух, что некоторые селения верховий Керженца — Беласовка, Бараниха, Дорофеиха, Мериново, Взвоз — по зимам наполняются пришлым населением, но живали пришлецы тихо, спокойно, никому никаких беспокойств не причиняли. Губернским властям ехать для расследования в такую даль и глушь, конечно, не хотелось, да и поводов не было, так как определенных доносов не поступало. Весной, с вскрытием Керженца, незнакомцы обычно исчезали неизвестно куда, щедро уплатив за зимние квартиры…

Оборвалась деятельность атамана Дудкина-Кулагина совершенно случайно и вне нижегородских пределов. У посада Дубовка под Царицыном он неожиданно попался в плен местным властям и вскорости был повешен.

Следует добавить, что известность Константина Васильевича Дудкина-Кулагина была столь велика, что по всей тогдашней казенной канцелярской переписке он именуется «славным разбойником» — эпитет, которого не удостаивался никто другой из поволжских разбойников XVIII столетия.

Разбойники имели часто тайные симпатии некоторых, более других обездоленных.

Верстах в 12 от заштатного города Починки существовала во второй половине XVIII века роща, прозывавшаяся Янькин Стан. Вокруг были густые, едва проходимые леса. Здесь «гнездился» разбойник Янька (т. е. Яков) с многочисленною шайкой. Янька с товарищами выезжал перед базарами и ярмарками для разбоя на Большую Пензенскую дорогу, а в другие дни посещал господские усадьбы и сельских богатеев. Действиями своими он наводил ужас на весь уезд. Полиция не могла с ним справиться.

Чуть не в каждой деревне, в тех местах, где действовала разбойничья ватага, имелись избы-приюты, в которых могли на время укрыться переодетые «свои», «знакомцы», «странники», «нищие» и прочие. Провиант целиком доставлялся разбойникам в лесной стан доброхотами из местных жителей. Разбойники даже имели «находных» жен из тех же соседних деревень.

Простой народ уклонялся от поимки разбойника-удальца. Тем более что в тех глухих лесных местах Янька пользовался славою как великий «знатник», т. е. колдун и чародей. По уверению некоторых, ему ничего не стоило при погоне оборотиться в зверя или в мышь и скрыться…

Несколько лет действовала неуловимая шайка. Погубила Яньку хитрость сельских богатеев. У разбойников на стану жила женщина, здоровая и красивая, которая часто заезжала в Починки на базар для закупок. Женщину подговорили, дали ей бочку вина, с тем чтобы она предложила ее атаману с товарищами в виде подарка от лица будто бы всего починковского общества для снискания его милости и пощады от набегов. Женщина обещала, когда разбойники упьются, дать знать посланной из Нижнего военной команде, которая соберется к тому времени в лесу. Хитрость удалась. Обманутые разбойники, обрадовавшись вину и «дружбе целого города», начали пировать без всякой опаски. Нападавшие перерезали сонных и хмельных людей, причем атаману, как чародею, мертвому вбили кол в рот.

Особую славу заслужил в Нижегородском Поволжье полулегендарный разбойник Галаня, или Галанка. Для Галанки не существовало крепких стен нижегородского острога. Пять раз уходил из-под замка неистощимый на выдумки удалец.

Галактион Григорьев происходил из крестьян сельца Саблукова Прудищенской волости Васильского уезда. Прудищи вообще были местом, откуда часто выходили боевые разбойничьи атаманы. Саблуково, по преданию, получило имя от разбойника XVII века татарина Саблука. Село Прудищи одновременно именовалось Зверевом по прозвищу жившего здесь в первых годах столетия разбойника Зверя.

Галактион — Галанка Григорьев начал свою вольную «деятельность» на берегах реки Имзы, притока извилистой Пьяны. Со своими пятнадцатью удальцами он ходил, говоря его жаргоном, «в помещичьих домах псалмы петь», «на большой дороге с купцов подорожную пошлину сбирать». Приютом разбойникам служили многочисленные землянки в береговых обрывах Имзы.

Наиболее крупным делом Галани около Имзы было ограбление Крестомаровского монастыря. Стены обительские были высокие, ворота крепкие. Разбойники не решались ломиться в монастырь через ограду или разбивать железные ворота. Монахи, в случае тревоги, могли бы уйти тайным подземным ходом в лес. Галаня с товарищами решили проникнуть в монастырь хитростью. Знали они, что чернохвостники любят богомолок-женщин, дающих изрядный доход обители. Нарядились все шестнадцать человек в бабью одежду и обманули доверчивого привратника. Пробравшись хитростью за ограду, принялись действовать «обычным» путем: настоятеля и братию поджаривать на вениках, требуя выдать спрятанную свою и монастырскую казну… Все, что нашли разбойники ценного в монастыре, они похитили, деревянные строения перед уходом зажгли.

После такого случая Галане оставаться на Имзе нельзя было. Ограбили в соседнем Нижегородском уезде еще второй монастырь — Оранский — и ушли на Волгу. Здесь обосновались пониже Васильсурска в Фадеевых горах.

Слава Галани привлекла к нему десятки людей, желавших вступить под его начало. В лесу, прилегающем к Хмелевской Слободе, выстроен был целый городок — укрепление с земляными валами и чугунными пушками, снятыми с ограбленных волжских судов.

Дальнейшие разбойничьи «подвиги» Галани порой прерывались на год-два. Такие перерывы попадали на листы административно-судебной переписки.

В «Журналах Нижегородского Наместнического Правления» за 1781 год значится: «Посланный для поимки разбойников поручик Мавринский доносит, что в одном из присурских лесов захватил шайку разбойников в то самое время, когда один из них рубил саблей связанного мещанина Алферьева, самого злодея поймал, а прочие разбежались… А в допросе тот злодей показал, что он разбойничий атаман, беглый каторжник крестьянин Галактион Григорьев, прозвищем Галанка».

В тех же «Журналах» за 1782 год отмечено: «При сообщении Нижегородской Уголовной Палаты прислан для отправки на каторгу бежавший с нее вор, разбойник и смертоубийца Галактион Григорьев (Галанка), наказанный в Казанской Губернской канцелярии за разные чинимые им побеги, разбои и смертные убийства кнутом, с подновлением вырезания ноздрей и постановлением литерных знаков «вор»…».

Через полгода, в феврале 1783 года, Нижегородский уездный суд доносит в то же Наместническое правление, что назначенный к отправлению на каторгу «каторжный утеклец» Галактион Григорьев, он же Галанка, сделал заявление, что «товарищи его предположительно скрылись и поныне живут в состоящей от города Василя в 60, а от урочища Шумцы в 5 верстах, в непроходимом лесу сделанной избе, в коей и он с некоторыми зимовал и оставил куль муки. Оную избу он может указать и довезти до нее только по зимнему пути».

Повезли скованного Галанку в те места, а дорогой он скрылся. При тщательнейшем исследовании указанной Галанкою местности никакой избы там не оказалось. Через короткое время вновь начались «подвиги» Галанки в Нижегородской губернии.

В июне 1783 года балахнинский капитан-исправник сообщил наместничеству, что ночью 5 июня на плывшие из Ярославля купеческие суда близ Городца, пониже Нижней Слободы, напала партия в шесть разбойников, переехавших с луговой стороны. На другой день шайкой в семь человек, среди которых замечен известный каторжник Григорьев, там же ограблено второе судно.

Жалобы в наместничество не прекращались. Там напали на лодку и взяли товару на 155 рублей, в другом месте сделали нападение на почту… Общая молва указывала на Галанку.

«Карьера» Галанки кончилась совершенно необычным для разбойничьих атаманов способом — он умер от самой пустячной болезни. Товарищи похоронили своего главаря в лодке, где-то в потаенном месте Фадеевых гор. Каждый из разбойников счел долгом бросить в лодку какой-нибудь золотой предмет…

В конце XIX и в начале XX века искатели «кладов» изрыли значительные пространства горного берега Волги, ниже Васильсурска на 10–15 верст. Все они безусловно искали «золотую лодку» разбойника Галанки.[75]

Казенная борьба с «разбойниками» началась еще с 40-х годов века. Директор каравана Лобратовский (ехал из Москвы в Сибирь) донес в 1744 году, что на него в продолжение всего волжского пути, а особенно на участке от Нижнего до Казани, чинимы были нападения от разбойников. Он едва проехал, отстреливаясь из пушек. До Нижнего на Оке он встретил на пути более 50 разбитых и пограбленных судов.

Правительство приняло срочные меры: отправило на Оку и Волгу крупные военные отряды. На воде устанавливалось постоянное плаванье вооруженных судов — гардкоутов, а на суше — сменные сторожевые посты и пикеты. Общее командование речными гардкоутами на участках Кинешма-Казань и Муром-Нижний поручили полицейскому полковнику Редькину.

Первое столкновение казенной команды с разбойниками не принесло лавров Редькину. В 30 верстах от Нижнего на Оке разбойники осилили гнавшуюся за ними полицейскую команду. В результате кровопролитной схватки на гардкоуте оказалось 27 убитых и 5 раненых. Потерпевший поражение гардкоут возвратился в Нижний, где Редькина ожидало новое тревожное сообщение.

Алаторская Провинциальная канцелярия сообщала, что вокруг города неспокойно, а в городской полицейской команде всего солдат 96 человек, из которых большое число стары, дряхлы и увечны, ружей нет — вместо них копья и рогатины, шпаг исправных также не имеется.

Редькин послал подкрепление, но было уже поздно. В ночь на 3 марта (1756 года) вошли в город Алатырь разбойники, разгромили провинциальный магистрат и захватили соляного сбора 950 рублей (очень большая по тому времени сумма).

Редькинская команда, нагнавшая их, опять была потрепана. Начальник «карательного отряда» уныло рапортует: «…и хотя тех злодеев несколько человек и пойманы и оные пытаны, однако та воровская шайка в конце еще не искоренена и оговоренные люди многие не сысканы».

Потерпев неудачу в столкновениях с крупными отрядами разбойников, Редькин начал поиски отдельных «злодеев» в прибрежных селениях Волги. Здесь он имел некоторые успехи, иногда в его руки попадали то шесть, а то и семь разбойников, случайно отбившихся от ватаги.

Тем не менее грабежи на реках продолжались как раз в районе действий гардкоутной команды полковника Редькина.

В ночь на 21 августа 1764 года караван, шедший с Камы с 30 000 рублями медной монетой, остановился для ночлега около села Фокина. Три тяжело загруженные коломенки сопровождало 13 солдат.

Дальнейшее видно из полицейского донесения: «…и той ночи была темнота, и погода с дождем, и ничего не видно было. На каждой коломенке на часах стояло по одному солдату. Ночью незнамо какая разбойничья партия, наплыв нечаянно на караван и взошед на первое судно, из имевшейся на нем денежной казны разбили две бочки и грабежом из них взяли 400 рублей…». Донесение заканчивалось кратко: «…разбойники неведомо куда скрылись…».

Редькин впал в уныние и готов был просить «абшид» (отставку). Неожиданную помощь оказал столичный начальник, задумав новый способ ловли преступников. «Дабы удобнее можно было таковых речных разбойников искоренять, приказываю всем посланным офицерам с командами своими, когда проходить будут купеческие суда в опасных местах, скрытным образом причаливаясь к ним, плыть крадучися вместе с ними и, в случае нападения воровских людей, стараться сим верным способом получить их в поимку». При этом предусмотрительно прибавлялось: «…но чтоб команды тем купеческим судам ни в чем обиды отнюдь не делали»!

Начальник хорошо знал натуру своих подчиненных, но напрасно положился на действенность своего предупреждения. Полковник Редькин выполнил только первую часть распоряжения. Он стал «причаливаться» к торговым судам и вместе с тем… вымогать подарки и взятки «за охрану». Судоходцам стали страшны не столько разбойники, сколько гардкоутные команды. Плач и стон пошел по затонам, пристаням и прибрежным селениям. При первой возможности суда удирали от «охраны»…

Семидесятые годы ознаменовались в истории России необыкновенно мощным и широким народным движением. Грозные события гражданской войны последней четверти XVIII века, несмотря на стихийность, неорганизованность движения, наивные царистские настроения, объективно были направлены против существующего самодержавного строя, подрывая его крепостнические основы.

Народное восстание 1773–1775 годов, потрясшее империю, стало последней крестьянской войной феодальной эпохи, крупнейшим движением крестьянства не только в России, но и во всей Европе.

Сигнал к массовому восстанию подали яицкие (уральские) казаки, давно уже раздраженные систематическими притеснениями правительства. Первая же искра нашла много горючего материала в разных местах приуральского края. Неожиданно быстро развившееся массовое крестьянское восстание, в котором деятельное участие приняли башкиры и калмыки, лавиной покатилось к центральным областям страны. Двор беспечно веселился в Петербурге. Блистательные вечера и балы, казалось, свидетельствовали о полном спокойствии в стране. И вдруг 15 сентября курьер из Оренбурга доставил известие, что на Яике появился человек, называющий себя императором Петром III, весь тамошний народ ему верит и вступает в его войско.

Екатерина почувствовала, что трон зашатался. Имя покойного Петра III было избрано отнюдь не случайно. Его насильственное свержение с престола порождало в народе слухи самого различного свойства.

Последующие сообщения оказались для императрицы еще тревожнее: в местностях, по которым движется «восставший из гроба монарх», народ свергает поставленных законной властью чиновников, не платит податей, уклоняется от повинностей, лишает жизни помещиков, делит их землю, сжигает их усадьбы.

Императрица, двор и министры растерялись. Воюющей армии приказано было спешно возвращаться в пределы России (на Дунае победоносно действовал Суворов), а пока приходилось надеяться на внутренние резервные войска.

Пока последние приводились в боевую готовность, Екатерина пробовала сыграть на «благоразумии» подданных. Один за другим печатались и обнародовались манифесты. Первые два сочинял новгородский митрополит, третий — сама императрица. Но царские уговоры и посулы не имели никакого успеха. События развертывались с поразительной быстротой. Население волжских городов и сел дружно присоединялось к отрядам повстанцев, руководимым талантливым вождем восстания Емельяном Пугачевым.

В конце ноября 1773 года правительство Екатерины II назначило командиром карательных войск генерал-аншефа А. И. Бибикова, предоставив ему обширные полномочия. Но воинские части, назначенные к отправлению вслед за Бибиковым, задержались.

В марте нижегородскому губернатору Ступишину последовал из Петербурга приказ об укреплении Нижнего Новгорода. Это не было легким поручением. В городе числился гарнизонный батальон неполного состава. Была также инвалидная команда в составе 138 человек, но она состояла из полукалек и стариков. 20 исправных чугунных пушек находились на гардкоутах для борьбы с местными «разбойниками». Впрочем, еще 42 сломанные пушки валялись в арсенале. Ими занялся «прапорщик фортификации и артиллерии» Иван Филонов. Он починил весь «огненный бой» в короткий срок, за что Екатерина позднее приказала перевести его без выслуги лет в следующий чин. После некоторой поправки развалившихся ворот у Ивановской и Дмитровской башен Нижегородский кремль показался Ступишину неприступным. Однако весной у губернатора появилась другая забота, о которой ой поспешил доложить начальству.

«…Из Соликамского уезда, из Дедюхина, из Нового Усолья и Соли Камской по вскрытии рек отправляется ежегодно соль на множестве судов до самого Н. Новгорода, где и отдается подрядчикам и развозится ими в верховые города. На оные же суда определяется великое число людей для провождения до устья реки Камы, а от сего места до Нижнего Новгорода почти вдвое их умножается…»

В дальнейшем изложении Ступишин ясно давал понять, что он не ручается за надежность этих людей, которых так много, что в случае каких-либо недоразумений невозможно будет с ними справиться.

Правительство решило усилить гарнизон Нижнего конными казачьими частями. Московский генерал-губернатор М. Н. Волконский прислал 200, по его убеждению, вполне надежных донских казаков. Однако в Нижнем вид казаков не произвел обнадеживающего впечатления, и весь отряд поспешили отправить в уезды. Позднее дополнительно прибыл эскадрон Бахмутского гусарского полка.

В июне общее положение из тревожного превратилось в угрожающее. Пугачев стоял под Казанью, от которой до нижегородских границ было рукой подать — менее двухсот верст.

Среди нижегородских помещиков началась паника. Дворяне бросали поместья на произвол судьбы и вместе с семействами устремлялись в губернский город под защиту каменных стен.

Выполняя указания правительства, А. А. Ступишин попробовал объединить для отпора «грозному» врагу землевладельцев южных нижегородских уездов. Приехав в Арзамас, собрал оставшихся на местах помещиков, держал речь, уговаривая создать боевые отряды из «преданных хозяину» дворовых людей или «нанять за деньги со стороны». Предлагал и старые чугунные пушки, обещанные военным ведомством.

Затея хотя и понравилась, но осталась без осуществления. Помещик Салтыков, положим, ухитрился завербовать несколько сот «наемников», но они, получив деньги, разбежались.

12 июля пугачевская армия завладела Казанью.

Через пять дней, отступая от подошедших к Казани крупных регулярных сил, Пугачев переправился на правый берег Волги. Спустя два дня он оказался в пределах Нижегородского края, вблизи городов Курмыша и Алатыря.

Разделив армию на две части, Пугачев левое крыло направил к Саранску Пензенской губернии, а с правым собирался устремиться к Нижнему Новгороду. На этом пути его ждало много союзников.

Еще в конце сентября 1773 года Пугачев направил свои манифесты башкирам и в казачьи станицы. Специально выезжал в Башкирию один из виднейших участников восстания — Чика-Зарубин. Уже в начале октября 400 башкир, вытребованных Рейнсдорпом в Оренбург для «подавления мятежа», единодушно примкнули к Пугачеву. В ноябре присоединился двухтысячный отряд Салавата Юлаева. Со всех концов тянулись к Пугачеву русские крестьяне, башкиры, татары и марийцы.

Начиная от приволжского Сундыря пугачевцы шли по области, населенной мордвой, чувашами и марийцами; елизаветинские и екатерининские меры по обрусению Поволжья привели к тому, что народы эти ненавидели русских попов и чиновников. Достаточно было посула Пугачева о веротерпимости, и уже одно это пробуждало стремление восстать против притеснителей.

Стратегическим планам Пугачева не суждено было сбыться. К тому времени сильные отряды казенных войск заняли все пути от Волги к большим внутренним городам. Повернув круто к югу, Пугачев изменил направление своего похода, но все-таки успел побывать в двух городах Нижегородской губернии.

О вступлении знаменитого Емельяна в нижегородский уездный городок Курмыш повествует донесение пережившего события начальника местной инвалидной команды:

«20 июля поутру, часу в 8-м пополуночи… Пугачев с немалою воровскою толпою вступил в город Курмыш с яицкими казаками и через реку Суру переезжали вплавь, и, того варварского нашествия боясь, из города многие живущие дворянство и граждане разбежались, а осталось малое число людей, и то чернь, и те останные граждане оного злодея Пугачева встретили со святыми иконами и с хлебом-солью…».

Инвалидная команда была захвачена и приведена на городскую площадь, где Пугачев, приказав строить рели (виселицы), чинил суд. Пощадив старика, начальника команды, Пугачев распорядился повесить нескольких наиболее ненавистных горожанам курмышских чиновников.

Для всеобщего сведения от лица предводителя восставших прочитан был «Манифест», в котором объявлялось:

«…повелеваем сим нашим именным указом: кои прежде были дворяне в своих поместиях и вотчинах, оных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян ловить, казнить и вешать и поступать равным образом так, как они, не имея в себе христианства, чинили с вами, крестьянами. По истреблении которых противников и злодеев-дворян всякой может возчувствовать тишину и спокойную жизнь, коя до века продолжаться будет».[76]

Из этих строк видно, что Пугачев и его соратники более четко, нежели в прошлом участники восстания Болотникова, Разина или Булавина, определяли свои стремления: отмену крепостной зависимости, уничтожение дворянства, отмену рекрутчины, денежных податей и поборов.[77]

Пробыли повстанцы в Курмыше несколько часов и отправились дальше, оставив из отряда четырех казаков для надзора за порядком в городе.

После отъезда пугачевцев до 60 посадских жителей «записались в казаки». Каждого из них остригли на казацкий манер, «под айдар», снабдили саблей и ружьем. Новоиспеченные «казаки» образовали нечто вроде обычного в казачьих станицах «круга», который распоряжался в Курмыше целую неделю, вплоть до подхода правительственной военной силы.

К городу Алатырю пугачевская армия шла три дня, по дороге задерживаясь «для суда и расправы» в попутных деревнях и барских усадьбах. Прибывая в очередное селение, Емельян собирал крестьян и спрашивал: «Нет ли здесь у вас коштанов, мироедов и других каких съедуг? А если есть — мы их сейчас под застрехами отдыхать подвесим!..» Много ненавистных крестьянам помещиков, их приказчиков и сельских мироедов после ухода народных мстителей болталось на веревках под крышами и на воротах домов.[78]

О подходе Пугачева к Алатырю жители узнали заранее. Воевода с товарищами, прокурор и все чиновники из дворян скрылись. Оставшиеся — мелкий посадский народ и церковники — приветствовали Пугачева колокольным звоном.

Пугачев распорядился раздать государственную казну народу, прекратить взимание денег за соль, все имеющееся налицо государево зелено вино спустить в реку Суру. В городе он пробыл один день и отправился дальше, захватив из военных запасов десять пудов пороху.

За Алатырем Пугачев переправился через Суру, удалившись с нижегородской территории.

В Нижнем весть о захвате «главным злодеем» двух городов губернии произвела удручающее впечатление. Ступишин послал срочного курьера в столицу с обширным донесением:

«Известный самозванец и бунтовщик Пугачев… произвел в обоих городах подобные своему зверству над обывателями, чиновниками и помещиками, им захваченными или приводимыми к нему взбунтовавшимися крестьянами, варварства… а также доставляемых новокрещенными татарами и чувашами священников и церковников убивал! Рассеявшись на многие партии по Курмышскому, Алаторскому, частью же Нижегородскому и Арзамасскому уездам, помещиковых, дворцовых и экономических крестьян привел в великое возмущение и неповиновение.

По получении сего известия я тотчас послал приводить взбунтовавшихся посадских и крестьян в прежнее их повиновение и послушание, партии солдат из состоящего здесь батальона и штатной роты: к Алатырю и в Курмыш — по пятидесяти человек. Но поелику обе команды пешие, то и не имел я большого успеха. Все же пойманы из сущих и нераскаявшихся мятежников пять человек, коих я, по исследовании, велел немедленно повесить. Трупы их, не снимая с виселиц, приказал укрепить на плотах и пустить вниз по Волге. Сие сделало в прибрежных жителях страх и обращение к послушанию, кроме отдаленных чуваш и татар…

Нахожу должным донести, что город Нижний положение имеет по всей губернии весьма важное потому, что хранится в нем: денежной казны до миллиона рублей, соли по берегу в разных местах до семи миллионов пудов, вина также вне кремля до четырнадцати тысяч ведер, а черни (народу), приходящей ежедневно на судах, многие тысячи. Все сие хранить без воинского подкрепления возможности не имею. В гарнизоне без командированных к усмирению бунтовщиков не более четырехсот рядовых, и те весьма ненадежны; а кремль в окружности своей имеет две версты и сто восемьдесят сажен. К обороне ж все, что силы человеческие могут изыскать, я ничего не упустил; но со всем тем не могу сказать, чтобы себя мог совсем обеспечить».

Далее в донесении перепуганного губернатора говорится, что 25 июля пойман в селе Фокине пугачевский посланец атаман Аристов, который «допрашиван был под жестоким истязанием и наконец, раскаявшись, дал великие показания, как сведущий о всех злодея намереньях…».

О казни Аристова Ступишин также сообщал императрице.

«Милостивый» ответ Екатерины губернатору не замедлил последовать:

«Господин Нижегородский Губернатор! Вчерашнее число получила я ваш пакет, из которого усмотрела разные злодейские похождения в вашей губернии. Строгость, которую вы нашлись вынужденным производить в нынешнем несчастном случае, опорочить никак не могу. Надеюсь, что вы с умеренностью или где нужно как по крайней нужде к таковым строгостям приступите. Показания злодейского мнимого полковника Аристова немалой суть важности, однако, надеюсь на благость всемогущего».

В тот же день Екатерина назначила нового начальника восточной армии — П. И. Панина, снабдив его неограниченными полномочиями. Это был уже четвертый по счету главнокомандующий. До него против Пугачева действовали А. И. Бибиков, Ф. Ф. Щербатов, П. М. Голицын.

Близкому нижегородскому соседу, московскому губернатору Волконскому императрица отправила экстренное письмо: «…Михаил Никитич! Известие о занятии Курмыша злодеями, к сожалению моему, получила вчерашнего числа вечером. Не сумневаюсь, что «они» стараются пройдти к Москве, и сумнительно, чтоб они пошли к Нижнему. Но думаю, что они прямо к вам пойдут, и для того не пропустите никакого способа, чтоб отвратить сие несчастье…».

В это время Пугачева уже не было в пределах Нижегородской губернии. Правительственные реляции говорили о его бегстве. Однако на деле это «бегство» скорее напоминало «нашествие». Весь юго-восток Нижегородского края наполнялся эмиссарами повстанческой армии. Знакомя население с указами «законного императора Петра III о вольности и правах русского народа», пугачевские посланцы отвечали самым заветным чаяниям и думам крестьянского населения. То тут, то там в селах, деревнях, хуторах, поместьях вспыхивали стихийные восстания. Люди собирались группами, вооружась рогатинами и копьями, переходили из селения в селение, сжигали барские дома, беспощадно расправлялись с каждым, кого имели основание считать своим врагом.

Губернская канцелярия была завалена слезными прошениями помещичьих управителей и приказчиков, хранивших дома и добро убежавших хозяев. В этих письмах подлейшее холопство и трусость сочетались с ненавистью к народному мстителю:

«…минувшего июля 28 дня, — пишет один приказчик, — явилась в Арзамасскую господина моего дворянина Шильникова вотчину в село Карауловку разбойничья партия крестьян человек с тридцать и дом разграбили, деньги и пожитки все побрали и уехали неведомо куда… Крестьяне господина моего в то время к поиске тех злодеев никакого старания не имели, но, как видно, будучи преклонны той воровской партии, чинили им вспоможение…».

Другой барский холуй «староста Антон Иванов» нижайше умоляет о помощи своей барыне: «Пришед из Арзамасского госпожи моей подпоручицы Кашкаровой вотчины, из села Лопатина, бывшие в одном для строения дому господского крестьяне Миней Иванов, Никита Рябов и Ларион Абрамов между собой имели разговор, чтобы господ своих ни в чем не слушать и ни в каком повиновении у них не быть… И крестьяне все к тому склонность проявили и госпожу мою в барском доме содержат взаперти и из дому никуда не отпускают и чинят ей всякое сопротивление…».

Такие жалобы Губернская канцелярия не оставляла без внимания, но мало чем могла помочь. Отправляемая из Нижнего «на место происшествия» партия солдат часто возвращалась домой с полпути.

Показателен и рапорт по начальству Ступишина: «Посланный здешнего гарнизону капитан Алексеев с пятидесятью человек команды в Курмышском уезде, под селом Хоршевашами, был атакован семьюстами чуваш четыре раза; однако, убив у них из пушек 12 человек, отогнал от себя. Мятежники, отошед от него не далее двух верст, расположились в лесу».

К исходу первой половины августа положение в Нижнем и в уездах особенно обострилось. В город стали прибывать с низовий Волги вышедшие оттуда весною бурлацкие караваны. Утомленные долгим путем бурлаки, сбросив ненавистную лямку, обнаружили повышенный интерес к ходившим по городу слухам.

Ступишин почуял опасность, и вскорости Екатерина прочла очередной губернаторский рапорт:

«Крестьянин Чернов в Нижнем мною повешен на берегу Оки в рассуждении таком, что в том самом месте, где он повешен, не только Нижегородской, но и других губерний бурлаков из разных жительств находилось и ныне находится для грузки соли великое множество; которые то видя, могут не только сами собою приходить в страх и познание, но и другим объявлять будут…».

В Арзамасском уезде положение многих помещиков и их семей сделалось критическим после того, как все пути оттуда к губернскому городу были заняты отрядами восставших крестьян. Для спасения жизни дворянам-землевладельцам, особенно тем, которые имели счеты со своими крестьянами, приходилось придумывать всевозможные увертки.

По арзамасским лесам прятались ранее убежавшие от злостных помещиков целые крестьянские семьи. Они годами жили в землянках, наведываясь украдкою в селения за пропитанием. Теперь они вышли на волю, разошлись по родным местам. В лесу ныне прятались их владельцы, жалкие, трепещущие от страха.

Не всегда удавалось крепостникам избежать справедливого возмездия. На глухих островках реки Пьяны скрывалось в зарослях несколько десятков арзамасских помещиков со своими пожитками и преданными дворовыми людьми. Неожиданный разлив Пьяны от дождей заставил тайных обитателей островков на глазах у местных жителей покинуть свои убежища. Они были переловлены и доставлены на крестьянский суд.

В середине августа правительство наконец собралось с силами. Представилась возможность с помощью прибывших из-за рубежа войск отправить к югу от Нижнего большой карательный отряд под начальством секунд-майора Мелина.

Участник правительственной комиссии, сопровождавшей карательный поход, чиновник Рунич вел путевой дневник. Из него мы узнаем некоторые подробности народного движения в окрестностях Арзамаса.

«…Найдя здесь (в Арзамасе) воеводу, старика Синявина, и весь город в страхе и унынии, мы, — пишет Рунич, — узнали от воеводы, что партия пугачевцев третьего дня разгромила починковской Конной Гвардии завод, в 100 верстах от города отстоящий; но куда сия партия от оного направила путь, о том они не имеют еще сведения… Отправясь из Арзамаса на заре, прибыли благополучно в Починки в 8 часов вечера. Здесь нашли конной гвардии ротмистра Павлова, которому поручен был в присмотр завод, у дома коего с копьями находилось некоторое количество заводских крестьян и при них полдюжины вооруженных рейтар. Павлов рассказал, что партия пугачевцев, в числе ста человек конников, напала на село и завод и что он с 6-ю человеками рейтар, с казною за час только нашествия сумел выбраться и скрыться верст за 12 отсюда, в лесу, где пробыв двое суток, возвратился опять к своему месту, собрал кое-как местных крестьян для охранения завода. Отсюда неприятель увел 60 лучших лошадей, но не смог причинить много разорения заводу и селению, ибо правительственный подполковник Муфель преследует пугачевцев по тракту в направлении к Саранску».

Тот же Рунич сообщает: «В сие несчастное время приехал в свою арзамасскую вотчину богатый дворянин, бригадир А. В. Салтыков. Узнав, что Пугачев где-то поблизости, он вздумал спасти себя и уехать в какое-нибудь тайное место и скрыться в оном, для сего и лошади уже были приготовлены. Но мужики, узнав о том, схватили его и, связав, посадили в телегу и с несколькими верховыми повезли стороною по Саранскому тракту, чтоб предать в руки Пугачеву. К счастью, — радостно восклицает дворянин Рунич, — их перехватил отряд Муфеля, освободил помещика и, пришед в салтыковское поместье, как сих, так и прочих участников строжайше наказал…».

Главный каратель граф Панин, тупой и жестокий, приступил к миссии, порученной императрицей, с истинно холопским усердием. Население тех местностей Нижегородского края, где происходили волнения, заплатило «за пугачевщину» потоками своей крови и окончательным разорением. Граф, ретивость которого всячески поощряло правительство, приказал прежде всего пересечь жестоко плетьми всех крестьян, так или иначе прикосновенных к событиям.

Одной такой мерой каратель не ограничился и тут же предписал: «У пахарей, негодных в военную службу, на всегдашнюю память их преступления урезать у одного уха». И этого ему показалось мало: от каждых трехсот человек один был повешен. Для вящего «назидания» граф повелел тела казненных похоронить группами вдоль проезжих дорог. Так возникли в южной части Нижегородской губернии «Панинские придорожные кладбища».

«Восстановив порядок», граф придумал еще предупредительную меру на будущее. В деревнях и селах, наиболее деятельно участвовавших в событиях, установили на видных местах рядом виселицу, колесо и глаголь (столб с брусом в форме буквы «Г»). Виселица олицетворяла обычную меру наказания за бунт. Колесо обещало более суровую кару — отсечение поочередно рук и ног. Глаголь напоминал о возможности быть повешенным живым на крюке за ребро.

Губернатор Ступишин поспешил представить в столицу список селений, нуждавшихся в таких «устроениях». В Нижегородском и Арзамасском уездах таких сел и деревень оказалось 97.

Наконец наступила в обоих уездах желанная Панину мертвая тишина, нарушаемая лишь воем бесчисленных волчьих стай, бродивших по опустевшим дорогам в поисках трупов.

Пугачев в скором времени был захвачен обманом в одной из казачьих станиц и, закованный в кандалы, в железной клетке в конце октября 1774 года провезен через Арзамас в Москву.

Русская императрица, освободившись от чувства страха за трон, приступила к разбору дел «девяти сортов обвиняемых». Полтора месяца длилось судебное следствие. Екатерина запретила подвергать пыткам Пугачева, но не из человеколюбия, а из боязни, что он умрет ранее окончания следствия. Ей хотелось насладиться казнью предводителя восстания, мнимого императора Петра III.

10 января 1775 года последовал приговор и расправа на Болотной площади Москвы. Суд определил Пугачева и его ближайшего соратника, атамана Перфильева, живыми четвертовать и затем отрубить головы. В последний момент правительство сделало «гуманный жест» — повелено было в первую очередь отрубить головы, а затем трупы делить на части… Руки, ноги, туловища и головы казненных выставили на шестах в разных местах Москвы. Атаману Чике-Зарубину позднее отрубили голову, троих сподвижников Пугачева повесили, двадцать высекли кнутом, одного наказали плетьми, одного (дворянина) лишили чинов и дворянства «с ошельмованием», другого — только чинов, и, наконец, многие были сосланы на каторгу или поселение. Казни шли повсюду, самодержавное правительство не жалело человеческой крови…

Приговор состоялся, «законность» восторжествовала, разбежавшиеся нижегородские дворяне-помещики возвращались домой, преисполненные живейшей благодарности властям за спасение.

Но никакие репрессии правительства не смогли погасить в сознании закрепощенных масс чувства глубокой симпатии и уважения к Пугачеву и его соратникам, пытавшимся разорвать вековечные цепи, отнимавшие у народа вольность.[79]

Глава X

Дарования Российской земли. Поездка Екатерины II по Волге. Четыре приветствия и двести жалоб. Механик Кулибин. Нижегородские самородки-изобретатели. Часовой хитрец Семен Иванов. Кремлевские куранты. Нижегородская смекалка. Яранский плотник Леонтий Шамшуренков. Путешественник по трем частям света Василий Баранщиков.

Восемнадцатый век — век жестоких законов и насилия, крепостничества и рекрутчины, обездоленности и нищеты подавляющего количества населения — был в то же время и веком блистательной славы русского оружия, походов Суворова и Румянцева, появления огромного числа дарований. Именно в это время жили и творили Михаил Ломоносов и Николай Новиков, Александр Радищев и Гавриил Державин, Иван Крылов и Федор Волков, Иван Ползунов и Иван Кулибин… Жизнь, творчество, подвиг этих талантливых людей — свидетельство глубокой справедливости слов великого ученого и поэта восемнадцатого столетия Михаила Ломоносова о том, что

Богато было талантами и Нижегородское Поволжье…

Весною 1767 года Екатерина осуществила давно намеченную поездку «в Азию» — так она называла районы Поволжья, где проживало много чуваш, татар, марийцев. Целью путешествия было показать Западу, вернее западным дипломатам, «благоденственную» жизнь малых народностей по берегам знаменитой русской реки. Императрицу сопровождали австрийский, прусский, испанский, датский, шведский послы и несколько наиболее родовитых представителей русской знати.

Затея не принесла ожидаемых плодов. Неудачи преследовали императрицу со дня ее выезда из Петербурга. Намечалось, построив в верховьях Волги специальные суда, спуститься водою в Симбирск. До Волги еле тащились в рессорных колясках по сплошной грязи. В Твери Екатерина осталась недовольна построенными для похода галерами. В Ярославле сделалась свидетельницей открытой грызни между начальствующими лицами города. В Кострому попали ночью, и царицу никто не встретил.

В Нижегородском крае императрица наткнулась на еще большие неприятности. В село Городец прибыли вечером 18 мая и приняли решение: не сходя с судов, заночевать. Утром императрица отправилась в городецкий Федоровский монастырь и вернулась на галеру рассерженная: дряхлый архимандрит еле шамкал беззубым ртом, а братия заметно была навеселе.

Днем остановились в Балахне. Балахонский воевода Крапивин всеподданнейше донес, что «в крае третий год подряд неурожай, нет средств предотвратить дороговизну хлеба и возможный по сей причине голод». Походная канцелярия вручила воеводе секретный указ императрицы: «…по многим обстоятельствам видно, что прямая причина продолжающейся в государстве дороговизны хлеба доныне еще от правительства сокрыта… В сем рассуждении приказываем: чтобы вы, воевода города Балахны Крапивин, получа сей секретный указ и сам собою сообразя и слича все обстоятельства и состояние вашего места, по чистой совести и под присягою прислали свое мнение, отчего дороговизна в хлебе сделалась чувствительною и почему она с 1762 года год от году возрастает…».

Нижний Новгород встретил императорскую флотилию ружейными залпами, барабанным боем, колокольным звоном и красноречием духовных иерархов. Губернские и уездные жители поднесли «подарки»: 4 приветственных адреса и 200 жалоб. Адресам нашлось место на флагманской галере «Тверь», а жалобы попали в кабинетную галеру «Ржев», в дополнение к накопленным ранее 400 документам человеческого горя и слез.

Испортившееся настроение императрицы тотчас же ощутили местный губернатор и архиерей. Первому указали на неприглядное состояние городских улиц: «Город ваш ситуацией прекрасен, а строением мерзок», второго кольнули распущенностью Городецких монахов.

Однако, находясь в присутствии пяти иностранных свидетелей, Екатерина решила сделать хорошую мину при плохой игре: она пожелала публично разобрать одно поданное ей прошение.

Около середины XVIII века в Нижнем на Панской улице поселился, покончив с обширными торговыми делами, балахонский купец Осокин. Овдовевший старик души не чаял в красавице-дочери, восемнадцатилетней Насте. Одноэтажный со светелкой дом Осокина стоял на самом обрыве Волги. Нижнее помещение занимал хозяин, в светелке жила девушка с няней. Жили тихо, спокойно, выходя из дому лишь на базар и в церковь. Лелеял свою Настю купец Осокин и охранял от соблазнов, но пропустил, не заметил, как появился у дочери мил-дружок, его собственный приказчик Гаврила. Встречались молодые люди в светелке, в часы, когда старика дома не было. Охраняла свидания старуха-потворщица, нянюшка.

Но однажды зимой 1765 года возвратился купец домой не в обычный час. Первая нашлась нянюшка: подняла перину на девичьей постели и толкнула туда оробевшего парня. Поправили одеяло и встали перед дверью как ни в чем не бывало. Вошел старик, уселся на кровать и повел с дочерью долгий задушевный разговор. Наконец перекрестил старик свою дочь на ночь и отправился к себе. Когда замерли отцовские шаги, кинулись нянюшка с Настей к постели, подняли перину и замерли… Гаврила лежал мертвый.

Час прошел в оцепенении. Обдумывая горькое положение, пришли к мысли скрыть труп. Но куда и, главное, как вынести? Нужны сильные мужские руки. Решились подкупить за деньги верзилу Ивана, осокинского дворника. За 20 рублей согласился детина вынести труп в мешке на Волгу и сбросить в прорубь. Получив деньги, каких никогда в своих руках не держал, загулял Иван. Через две недели проспался, пришел домой и… попросил еще. Дали… И еще дали… И — еще. А там пошло… Когда однажды отказали, пригрозил Насте: «Открою все — на каторгу пойдешь…»

Началась для девушки жизнь, полная страданий и муки. Стыд и страх заглушали намерение открыть все отцу. А требования парня становились все более дерзкими. Когда отданы были все до последнего отцовы подарки, пришлось взамен денег дарить вымогателю свои ласки.

Прошел год, нянюшка умерла, еще горше пришлось бедной Насте. Прокучивая заработки в покровском кабаке, по-местному Облупе, спившийся вымогатель вызывал на пирушки хозяйскую дочь, заставляя ее плясать перед пьяными собутыльниками. Однажды, выждав случай, когда злодей с полдюжиной своих дружков, мертвецки напившись, свалился спать под кабацкими лавками, она выскользнула вон и, подперев лопатой дверь, зажгла с четырех углов Облупу. Дело было глухой ночью. Сбежавшийся народ нашел кабак, охваченный пламенем.

Наутро, растаскивая остатки бревен, горожане откопали в пепле восемь обуглившихся трупов. Около пожарища бродила простоволосая, с безумным взглядом, помешавшаяся женщина. Присудили Настю к кнуту и каторге, но приговор не приводили в исполнением что возьмешь с безумного человека? Временами сознание возвращалось к ней, и она тогда рассказывала окружающим о своей горемычной судьбе.

День приезда Екатерины II в Нижний как раз совпал с моментом такого просветления ума Осокиной. Кто-то из добрых людей написал прошение, другие вытолкнули ее из толпы к царской коляске… Прошение оказалось в руках императрицы.

Трудно сказать, чем именно руководствовалась в своем решении Екатерина, — возможно, что в присутствии многочисленных иноземных гостей и собственных подданных хотелось ей прослыть внимательной к просьбам подданных, но приказала она отменить первоначально вынесенный приговор. Губернатору Аршеневскому был отдан приказ: прекратить судебное преследование Осокиной, передав ее на попечение местных монахинь.

21 мая «высокая путешественница» посвятила приему нижегородских знатных, богатых и чиновных горожан, одновременно поручив губернатору представить себе «достойнейших» из обывателей.

В числе представленных императрице жителей был нижегородский мещанин Иван Кулибин — сын хлебопашца пригородного села Бора.

Петр Кулибин, записавшись при Елизавете в посад города Нижнего, открыл в мучном ряду хлебную торговлю. Первенца Ваню, родившегося 10 апреля 1735 года, небогатый мучник заставлял с юных лет сидеть при лавке и помогать ему. Мальчик питал отвращение к торговле. Однажды он, будучи двенадцати лет, вспомнив раннее детство и жизнь у борской речки Везломы, играючи, соорудил на ручье в Успенском овраге водяную меленку. Вертелось деревянное колесо, приводя в движение два жернова, вытесанные из камней, найденных в том же овраге. Зрители, большие и малые, обступя толпой детскую забаву, выражали неподдельное восхищение.

Проходивший мимо старик Кулибин, застав сына «не у дела», пинком ноги разрушил баловство и за вихры потащил непутевого Ивана «на место». Однако мальчик следующей ночью восстановил сооружение и торжественно притащил в лавку горсть смолотой из зерна муки.

Строгий отец, заметив способности сына, отдал его в учение дьячку приходской Успенской церкви. Спустя некоторое время Иван удивил окружающих новым искусством в механическом «рукомесле». Наискосок от усадьбы Кулибиных, располагавшейся по склону Успенской горы, стояла Рождественская церковь, сооруженная именитыми купцами Строгановыми. Установленные в верхнем ярусе колокольни сложные часы-куранты бездействовали уже более десятка лет.

Изумлению горожан не было предела, когда однажды с колокольни раздался громкий бой курантов, сопровождаемый мелодией русского гимна. Замысловатые музыкальные часы, сконструированные в свое время приезжим ученым-архитектором, разобрал, починил и пустил в ход пятнадцатилетний мальчик Кулибин.

Слава побежала по городу. Нижнебазарный торговец Микулин принес Кулибиным неисправные деревянные стенные часы и полушутливо сказал: «Почини, Ваня!» Юноша сумел исправить часы, а затем, имея перед собой образец, попытался сделать такие же новые. После нескольких неудачных попыток (детали он вырезал перочинным ножом) удалось получить вполне удовлетворительный «ходовый ярус». Сработанные часы не замедлил купить кто-то из соседей по улице.

Через полгода у Вани Кулибина была довольно обширная клиентура среди нижегородцев, нуждавшихся в ремонте стенных часов. Однажды купец Костромин доверил молодому часовщику для починки карманные часы, по-тогдашнему «луковицу». И «луковицу» починил смекалистый юноша. От заказов не стало отбоя. Уважение заказчиков возросло настолько, что юношу стали звать вместо Вани и Ванюши полным именем, а некоторые даже величали Иваном Петровичем.

Один из новых заказов заставил 18-летнего «Ивана Петровича» призадуматься. Перед ним были «часы с кукушкой». Этот забавный механизм привозили в Россию заграничные купцы.

Кулибин быстро разгадал секрет поющей кукушки. Через месяц в городе «куковали» многочисленные птички, сработанные руками часовщика-самоучки.

Соединяя занятия торговлей с часовым ремеслом, Иван находил еще время учиться. На его счастье, к этому имелись благоприятные условия. Петр I оставил технической науке в России довольно богатое книжное наследство: книги и учебники по физике, гидравлике, механике, оптике и прочие.[80] Такие книги, конечно, попадали и в Нижний Новгород — центр речного судостроения. Особенно популярна была тогда в России книга, напечатанная в 1720 году в Москве «Осмь книг о изобретателях вещей». В этом обширном переводном с немецкого языка издании перечислялись и объяснялись мировые изобретения и открытия с прибавлением биографических сведений об их авторах.[81]

В 1722 году вышла из печати в Петербурге и быстро разошлась по стране книга русского автора Скорнякова-Писарева «Практика художества статического или механического». В ней давалось много советов начинающим механикам. Определенно известно, что любимой книгой у молодого Кулибина была работа русского академика и профессора Георга Крафта «Краткое руководство к познанию простых и сложных машин, сочиненное к употреблению российского юношества» (издана в 1738 году). Это ученическое пособие было вполне по силам талантливому юноше.

Биографы говорят, что, одолев вступление в технические науки, молодой Кулибин пристрастился к чтению произведений находившегося тогда в зените своей славы гениального М. В. Ломоносова. Весьма возможно, что нижегородский юноша мысленно сравнивал свою судьбу с судьбой архангельского помора и черпал из биографии последнего полезные уроки и для себя.

С Ломоносовым Кулибина роднила и любовь к поэзии. Мечтательный юноша часами сидел на обрыве горы и любовался далями Заволжья. Впадая в лирическое настроение, излагал его на бумаге типичными для того времени виршами:

Мечтательность обычно ходит рука об руку с фантазией. Соединение их в характере Кулибина привело к зарождению у часовщика изобретательской жилки. Однажды он попробовал прорезать зубцы часового колеса новым своеобразным приемом «с боку». В другой раз заменил некоторые деревянные детали часов металлическими. Видя успех своих новаторских попыток, решил бросить ремонт сломанных механизмов и перейти к созданию новых.

Первой попыткой Кулибина в этой сфере было создание целиком металлических стенных часов. Хороших инструментов, годных для резки металла, у Кулибина не было. Собранные медные часы не пошли.

Через год случилось талантливому нижегородцу побывать по делам посадского общества в Москве. В свободное время бродя по улицам, он заглядывался на витрины часовщиков, а однажды, расхрабрившись, вошел внутрь мастерской и познакомился с хозяином. Приветливый москвич позволил новому знакомому наблюдать работу мастеров. В той же мастерской купил Кулибин подержанный резательный станок и лучковую пилу.

В Нижнем с помощью этих инструментов он стал успешно мастерить всякие металлические механизмы. Отец между тем умер, мучная торговля пришла в упадок, Кулибин женился, и пришлось серьезно подумать о средствах существования. Слава Кулибина, как лучшего в Нижнем часовщика, доставила ему довольно широкое знакомство среди местных зажиточных обывателей. Купцы Извольский и Костромин приняли в талантливом самородке некоторое, может быть не вполне бескорыстное, материальное участие, снабжая иной раз деньгами на покупку часовых материалов. Извольский, человек с налетом культурности, выписывал «Петербургские Ведомости», которые и давал на прочет приятелю-часовщику. В «Ведомостях» еженедельно помещались заметки о европейских технических новинках, изобретениях и открытиях.

Кулибин задался мыслью создать какую-нибудь техническую диковинку. Купец Костромин поддержал намерение, прибавив от себя, что хорошо бы такую вещь впоследствии поднести царственным особам и тем устроить свою судьбу. Порешили составить компанию на условиях: Кулибин выберет из газеты какую-нибудь иностранную техническую «хитрость» и осуществит ее, Костромин доставит материал и будет полностью содержать часовщика на свой счет за все время работы. Сделанный предмет будет совместно поднесен императрице.

Выбор Кулибина пал на яйцо с часовым механизмом, музыкой и «комедийным действом».

Подобные оригинальные игрушки делались тогда кое-где за границей, в частности в Нюрнберге.

Задача оказалась сложнее, чем предполагал самоучка-механик. Он знал, что он должен делать, но не знал, как он должен делать. Чем, какими способами и средствами грубые человеческие пальцы могут соорудить крохотный, с грецкий орех механизм, управляющий часовым ходом, театриком, музыкальным органом? Ведь вся игрушка не должна превосходить величиною гусиное яйцо! Московский станок и лучковая пила явно не годились для этой работы.

Два года пришлось Кулибину придумывать и мастерить для проектируемых часов одни только рабочие инструменты, не приступая к самой работе. Когда наконец на третьем году началось осуществление замысла, необходимость заставила изобретателя быть одновременно механиком, слесарем, литейщиком, скульптором и музыкантом. Без дневных перерывов и праздничного отдыха трудился Кулибин в своей мастерской, довольствуясь за сутки четырьмя часами сна. Да и ночью, просыпаясь, заносил грифелем на доску пришедшие на ум соображения.

Приятель Кулибина и Костромина купчик Извольский, как умел, «помогал» делу. Посещая по торговым делам Москву, аккуратно справлялся в «рядах» о технических новинках: если находил, то покупал и привозил домой. Нижегородцы толпами стекались к квартире Извольского посмотреть и пощупать никогда не виданные вещи: ручную зрительную трубку, садовый телескоп-рефлектор, настольный микроскоп и электрическую машину.

На Кулибина оптические приборы произвели сильнейшее впечатление. Отложив временно работу с яйцом, он превратился в механика-оптика: разбирал, собирал и вновь разбирал до последнего винтика все четыре фабрично сделанных предмета. А после того как изучил досконально, решил сделать такие же своими собственными руками.

Потребовавшие годовой работы подзорная труба, микроскоп, зеркальный телескоп и «электризация» ни в чем не уступали своим заграничным образцам. Много хлопот доставили мастеру состав металла для приборов и сплав стекла линз. Верхом торжества оптика-самоучки был момент, когда приглашенные друзья и соседи с паперти Успенской церкви увидели в его зрительные трубы далекий от Нижнего город Балахну.

Построив оптические приборы, механик вновь обратился к яичным часам. Еще год напряженной работы (теперь совместно с помощниками — учениками Шерсневским и Пятериковым) подвинул дело вперед, но не до конца. Часы оказались не готовыми к описанному выше приезду Екатерины в Нижний. Грозили рухнуть все надежды на «высочайшее покровительство».

Однако губернатор Аршеневский не мог упустить случая похвалиться своим усердным попечением о произрастающих во вверенном ему крае народных талантах. Посадский мещанин Кулибин вместе с телескопом, микроскопом, электрофором, неоконченными часами и сочиненной им стихотворной кантатой оказался перед царицей и сонмом блестящих царедворцев.

Надменная обычно Екатерина сделала вид, что сильно интересуется поднесенными подарками и «милостиво разрешила» мастеру по завершении работы явиться в столицу…

Через восемь месяцев часы-яйцо были закончены отделкой, потребовав от русского гениального самоучки около пяти лет напряженной умственной и физической работы. Создатель диковинных часов и его «меценат» купец Костромин в феврале 1769 года отправились в северную столицу.

Дальнейшая деятельность Ивана Петровича Кулибина, вплоть до последних годов XVIII века, проходила в Петербурге, где развернулись во всю ширь его поистине беспредельные способности. Одноарочный мост, самоходное судно, фонари, увеличивающие свет одной лампады в пятьсот раз, бездымные фейерверки и многие другие изобретения доставили нижегородскому мещанину-самоучке громкую славу. Несмотря на это, жизнь талантливого нижегородца не была легкой, царизм не поддержал его дарований, и умер он в Нижнем Новгороде в состоянии, близком к нищете, так и не успев расплатиться с многочисленными долгами.

Все тридцать лет столичной жизни И. П. Кулибин не порывал связи с родными местами, регулярно переписываясь с родственниками, жившими в селе Карповке, и с любимым учеником Пятериковым, занявшим его место часовщика в Нижнем Новгороде.

Примерно в то же время, когда начинал свою часовую работу в Нижнем механик-самоучка Кулибин, в Москве прославился другой нижегородец, мастер по ремонту часов Семен Иванов.

С начала 50-х годов боевыми курантами Спасской башни Московского Кремля заведовал часовщик, мастеровой Оружейной палаты медного дела Паникадильщиков. Любивший выпить Паникадильщиков частенько прерывал работу, оставляя часы без присмотра. Московская губернская канцелярия наконец уволила неисправного «мастерового» и стала подыскивать ему заместителя.

В 1753 году нижегородский крестьянин Семен Иванов подал в Сенат прошение, указывая, что часы на Спасской башне ходят очень неисправно; он может их исправить, если его определят к этим часам часовым мастером, и обязывается всякие починки делать из одного годового жалованья, которое прежним мастерам давалось от губернской канцелярии…

На сенатский запрос губернская канцелярия ответила, что жалованья уволенному за неспособность и пьянство Паникадильщикову определялось по 30 рублей в год.

Сенат предписал поручить кремлевские куранты крестьянину Семену Иванову за 30 рублей в год до будущего усмотрения.

Первые сведения о крестьянине Леонтии Шамшуренкове ведут к истории поднятия на звонницу Царя-колокола в Москве. Вылитый в ноябре 1735 года русским мастером Моториным, колокол-великан (12 327 пудов) надлежало вынуть из литейной ямы и передвинуть к Ивановской колокольне. Целый год усилий не привел к желанному результату. Наконец один из плотников, яранский крестьянин Шамшуренков, сделал простое, но оригинальное по идее предложение и был немедленно допущен к его осуществлению.

Но не судьба была царю колоколов украсить Ивановскую колокольню. 29 мая 1737 года возник в Кремле громадный пожар. В море пламени колокол, поливаемый водою усердных доброхотов из народа, треснул — от него откололся значительный кусок.

После пожара работы были прекращены, литейщики и плотники отправились по домам. Леонтий Шамшуренков вернулся на родину.

Новые сведения о Шамшуренкове появляются с 50-х годов XVIII века, когда он сидит уже не первый год в нижегородской тюрьме, задержанный как свидетель по делу каких-то яранских купцов, производивших мошеннические операции на винокуренных заводах.

Неграмотный Шамшуренков рукою соседа по заточению пишет в Правительствующий Сенат бумагу с предложением построить самоходный экипаж, который будет бегать и без лошади, управляемый «через инструменты двумя человеками, стоящими на той же коляске, а бегать будет хотя через какое дальнее расстояние и не только по ровному местоположению, но и к горе будет, где не весьма крутое место». Предлагая Сенату свою техническую выдумку, тюремный сиделец сослался на прежнее свое «художество» — план поднятия и перевозки Царя-колокола.

По запросу Сената Московская Артиллерийская контора дала справку, что действительно в октябре 1736 года плотником Шамшуренковым представлены были две машины «колокол из земли вынимать и по земле тащить», которые Артиллерийской конторой были признаны годными к подъему больших тяжестей.

Изобретателя «самобеглой коляски» привезли в Петербург, дали нужный материал для работы и кормовые деньги по гривеннику в сутки. Шамшуренков «коляску» сделал. Сенат определением от 5 ноября 1752 года признал ее годной для езды, выдал 50 рублей награды и… отправил изобретателя обратно в нижегородский острог.

Наступил 1753 год, а разбор дела яранских купцов еще не был окончен. Шамшуренков в апреле 1753 года пишет еще прошение в Сенат, предлагая новые изобретения. «Ныне еще могу для опробации сделать сани, которые будут ездить без лошадей зимой, а для пробы могут ходить и летом с нуждою, и ежели позволено будет, то еще сделать могу часы-верстомер, которые ходить будут у коляски на задней оси, на которых будет показываться на кругу стрелою до тысячи верст и на каждой версте бить колокольчики…»

Сенат, получив бумагу от Шамшуренкова, приняв во внимание уже сделанное им изобретение, вынес решение: «…оного крестьянина Шамшуренкова призвать в Сенат и спросить, во что оные сани и часы со всеми материалами станут?» Из ответа Шамшуренкова явствует, что сани обойдутся в 50 рублей, а верстомер в 80 рублей.

Далее всякие следы о Шамшуренкове и о его предложениях теряются…

Нижегородцы, жившие у большой реки, издавна были любителями путешествий. Исторические источники свидетельствуют, что еще первые русские поселенцы на устье Оки храбро углублялись в прибрежные лесные дебри. В XIV–XV веках вольнолюбивые ушкуйники, приплывая из далекого Новгорода на своих легких стружках, будили у местных жителей интерес к опасным, но захватывающим приключениям. В XVI–XVII веках проходящие мимо Дятловых гор караваны, спускавшиеся водой в «Хвалынь» — Персию, также направляли мысли нижегородцев на далекие страны.

Позднее, в связи с распространением в Поволжье отхожих промыслов и судоходных профессий, утвердился среди нижегородцев обычай при удобном случае побродить-постранствовать в чужих местах, «людей посмотреть, себя показать». Один из нижегородцев стал невольным путешественником и получил среди земляков весьма широкую известность. Мещанин Василий Баранщиков, родившийся в 1755 году в Нижнем Новгороде, рано лишился родителей, получил скудное образование и вместе с братьями «упражнялся в торговом промысле». Разъезжая с кожевенным товаром по провинциальным ярмаркам, Баранщиков в январе 1780 года оказался в Ростове и был там начисто обобран. Незадачливый купец отправился пешком в Петербург искать удачи и там нанялся матросом на русское судно, перевозившее мачтовый лес во французские города Бордо и Гавр. По дороге, во время остановки в Копенгагене, Баранщикова обманным образом заманили на другой корабль, плывший в Америку. Закованного в цепи «пленника» отправили на остров Пуэрто-Рико, где он пробыл около двух лет, работая на кухне испанского генерала.

Научившись кое-как говорить по-испански, он, к своей неожиданной радости, однажды был спрошен генеральской супругой: «Есть ли у тебя отец и мать и нет ли жены?» Опустившись на колени и проливая слезы, пленник догадался ответить, что имеет отца, мать, жену и троих малолетних детей… Сентиментальная генеральша помогла ему сесть на судно, идущее в Европу. У берегов Африки судно окружили тунисские пираты, и Баранщиков вместе с другими попал в плен. Его насильно обратили в магометанскую веру, и он стал собственностью губернатора в малоазиатском порту Яффа.

Пробовал несчастный путешественник удрать, но его изловили, и «был он больно бит шамшитового дерева по пятам палками и не мог ходить более месяца, но ползал». Тем не менее Баранщиков спустя год сделал вторую попытку бежать, и на этот раз удачно: помог христианин капитан греческого судна, стоявшего в Яффском порту. Разыскивая русского посла, который мог бы отправить его на родину, он оказался в Константинополе. Здесь ему пришлось жениться на турчанке, ревностно соблюдать все обряды, поступить на службу к султану. И все-таки однажды он убежал.

Долго странствовал беглец по Балканскому полуострову, побывал в Болгарии, Румынии, Польше и наконец прибыл в русский пограничный Васильевский форпост. Командир поста секунд-майор Стоянов через толмача прочитал испанский паспорт, сохраненный беглецом, и отправил соотечественника в Нижний Новгород.

После многолетнего вынужденного отсутствия, возвратился невольный путешественник на родину, но вместо заслуженного отдыха испытал в полной мере горечь «дыма отечества». Городовой магистрат, подивившись возвращению своего так долго пропадавшего сочлена, не преминул постановить: «Взыскать с мещанина Василия Яковлева сына Баранщикова неуплаченные подати и сборы за все время отлучки». Решение сопровождала угроза: «В случае неуплаты, отдать в казенную работу на Балахнинские соляные варницы».

Необходимо было срочно добыть денег. Баранщиков уехал в Петербург, и там ему помогли издать в виде книги рассказ о его семилетних странствованиях, который носил название «Нещастные приключения Василья Баранщикова мещанина Нижнего Новагорода в трех частях света: в Америке, Азии и Европе». Издание книги дало возможность многострадальному путешественнику уплатить долги магистрату, а свое имя навсегда запечатлеть в истории русской литературы.

Глава XI

Нижний в последние десятилетия XVIII века. Нижегородский кружок литераторов. Учитель Я. В. Орлов. Поэт Н. С. Ильинский. Памфлетист Я. П. Чаадаев. Начинающий писатель Г. Н. Городчанинов. Переводчик с французского Савва Сергиевский. Ученый библиограф и лингвист Д. С. Руднев (Дамаскин). Театрал-предприниматель Шаховской. Городской архитектор Я. А. Ананьин. Учреждение губернской типографии. «Государственный преступник» А. Н. Радищев.

Нижний Новгород на исходе XVIII столетия внешним видом мало чем отличался от всякого другого губернского города России. Те же пыльные, немощеные площади, улицы и переулки. Такие же обширные городские дома-усадьбы с пустырями, огородами, садами и палисадниками. Между отдельными владениями тянулись бесконечные заборы. Колодец на дворе и отдельная баня на задворках были необходимой принадлежностью каждого хозяйства.

В 1784 году все входившие в черту города дома располагались на сорока улицах, частью имевших название, частично безымянных. В последнем случае горожанин определял место своего жительства условным признаком: «на Нижнем базаре», «в Кунавине», «на Гребешке», «в Печерах», «у Решетки». Если хотел выразиться более точно, то еще прибавлял название своего прихода: «у Похвалы», «у Николы», «у Покрова», «у Троицы» и т. д.

Здания, в большинстве случаев деревянные (каменных на весь город было 25), возводились без фундамента, на подклетях из многолетних груботесаных сосен и лиственниц. Дома, построенные таким способом, имели на чердаке под крышей свободное движение воздуха и могли простоять лет пятьдесят без ремонта.

Горожане избегали каменного строения отнюдь не по причине дороговизны кирпича (глины в окрестностях было достаточно), но по убеждению, что жизнь в бревенчатых домах полезнее для здоровья.

Самое слово «дом» в обиходе средних и низших кругов населения не употреблялось — говорили: «двор», «изба». Намереваясь разойтись из гостей или с базара, присутствующие уговаривались: «пойдем ко дворам». Домами называли свои жилища только дворяне-помещики и чиновники. В бытовом лексиконе отсутствовало также слово «комната». Говорили: «покой», «горница». Слуги жили в «каморках» и «чуланчиках».

По данным 1790 года, в доме нижегородского вице-губернатора Елагина было 8 покоев «господских» и 3 «людских». У экономического директора (главный управитель над государственными крестьянами) Прокудина в доме числилось 12 барских покоев и 3 людских. У советника Уголовной палаты Пеля — 10 барских покоев и 5 для «людей».

Средние нижегородские чиновники, купцы и священнослужители владели домиками в два-три покоя с боковыми чуланами для прислуги. Остальное городское население — мещане, торговцы, ремесленники, канцеляристы — проживали в избах обычного сельского типа. В такой городской избе имелись: теплая «горница», холодная «светлица», сени и «повалуша» (общая спальня, куда в летнюю жару вся семья уходила на ночь). Каждое городское домовладение, как правило, окружалось садом и огородом.

Характерной особенностью нижегородских садов конца столетия было полное отсутствие в них березы, тополя, вяза, ели. Обывательский вкус предпочитал липу, клен, рябину, черемуху. В барских садах разводились ясень, лиственница, туя, конский каштан. Из плодовых деревьев и кустарников культивировались дикая яблоня, вишня, малина, огрыз (крыжовник). В огородах выращивались капуста, лук, морковь, репа, огурцы, но не картофель или томаты — овощи, о которых нижегородцы в те времена не имели понятия. Особенно славились огурцы пригородного села Подновья. Екатерининский вельможа-гурман Потемкин отправлял за ними из Одессы в Нижний экстренных курьеров.

Как и все волжане, любили нижегородцы мед: при многих садах были пчелиные заводы (слово «пасека» не было известно). Немало внимания уделяли разведению цветов. Совершенно обычные ныне цветочные растения в первой четверти XVIII века едва только начинали появляться в России, привозимые из разных стран света.

Петр I, ознакомившись в Голландии с туземными декоративными цветами, законтрактовал для России опытного садовода Гаспара Фохта, который успешно рассадил в петербургском Летнем саду маргаритки, пионы, тюльпаны и гиацинты. С середины XVIII века увлечение цветоводством стало проникать в русскую провинцию. В 70—80-х годах палисадники около домов крупных нижегородских чиновников и дворян-помещиков запестрели яркими красками гвоздик, анемонов, розмарина, георгинов и левкоев. Реже встречались куртины белых, красных и желтых роз, впервые завезенных в Россию из Персии при царе Михаиле Федоровиче.

Глядя на богатых людей, обыватель среднего достатка завел под окнами клумбы с геранью, шпорцами, ромашкой, ноготками, бархатцами и незабудками. Особую любовь завоевали у мещанина и ремесленника подсолнечник и шалфей. Подсолнечник попал в Европу из Перу вскоре после открытия Америки. В России начал выращиваться около середины XVIII столетия. Он так понравился русским людям, что вскоре сделался русским растением, а семена его превратились в лакомство. Шалфей привезен из Бразилии в 1740 году. Через каких-нибудь два десятка лет его уже сажали в великом множестве в садах всех русских губернских городов. Из шалфея, прибавляя к нему меду и пряностей, варили напиток — сбитень, который и разносили в медных чайниках для продажи на улицах, особенно в холодное время. Горячий сбитень считался в XVIII веке любимым напитком нижегородцев.

Внутренняя обстановка домов у зажиточных нижегородцев в третьей четверти века начинала носить довольно ярко выраженный отпечаток влияния столиц. В окраинных обывательских квартирах еще преобладали голые гладкоструганые деревянные стены. А в домах центральной части города зачастую можно было увидеть на стенах матерчатые шпалеры — обои. На окнах в таких домах вместо распространенных на окраинах холщовых занавесок висели атласные или плюшевые гардины. С потолка свешивались люстры, к стенам прикреплялись бра. Вдоль стен в парадных покоях ставилась вошедшая в моду мягкая пружинная мебель, среди которой выделялись затейливыми очертаниями диваны (трофеи турецкой войны) и кушетки (диванчик без спинки).

Отоплялись жилые помещения «русскими» и «голландскими» печами; последние, как правило, выкладывались из кирпича с широкими лежанками. В иных домах ставились, как в Англии и Франции, камины. Освещение домов варьировалось в зависимости от достатка владельца. Наиболее дешевый свет давали скрученные из ниток фитили, горевшие в плошке с гарным маслом. В домах среднего достатка употреблялись для освещения сальные свечи (но не восковые, что запрещалось церковью). Подставкой служила деревянная, треугольничком, рамка с гнездами для свечей. В последних годах века появились свечи-аплике (сало, налитое в восковой чехол). Квартиры состоятельных людей освещались заграничными новинками: аргандовой горелкой и лампой Карселя. Горючим материалом для этих предшественников керосиновой лампы XIX века являлись сурепное и рапсовое масла.

Характерной деталью уличного нижегородского пейзажа конца XVIII века были всегда плотно закрытые наружные окна домов. Это создавало впечатление полувымершего города. Обилие уличной пыли заставляло горожан проветривать жилые помещения исключительно через двери и окна, выходившие во двор.

Ненастье, сменявшее сухую погоду, приносило новое огорчение. На главных улицах преобладали кирпичные тротуары, на второстепенных — деревянные мостки. Городские правила «благоустройства» предписывали домовладельцам уличное земляное покрытие делать горбом; в сильный дождь вода стекала к домам, заливала тротуары и мостки. Жителям в ту пору приходилось ходить по середине улицы.

Грязь в городе весной и осенью была ужасающая.

Состоятельные чиновники присутственных мест ездили на службу верхом на лошади, а менее достаточные запасались двумя парами сапог. Одни хранились в канцеляриях и надевались во время работы, а в непромокаемых охотничьих сапогах люди приходили из дому или путешествовали по служебным делам.

В любой сезон года нижегородские улицы, кроме часов, когда чиновники шли на службу и домой, казались пустынными. Глаз не видел магазинов или лавок; почти совершенно отсутствовали вывески и объявления ремесленников. Торговля производилась исключительно в рядах по Рождественской улице (Нижний посад) и раз в неделю по средам на крестьянском привозном базаре. Всякие наружные вывески ремесленных заведений на стенах домов, воротах или заборах категорически запрещались еще со времен Анны и Елизаветы. Правда, последняя сделала исключение для необходимой в городском быту профессии — гробовщика. Но императрица поставила условием не изображать на вывеске эмблемы производства — гроб. Екатерина подтвердила распоряжение предшественницы, но добавила, что позволяет рядом с фамилией гробовщика рисовать красный сундук или большую шкатулку. Императорский указ 1780 года наконец разрешил всякие лавочные и ремесленные вывески, но все-таки с одним изъятием… не изображать картинно нижнего мужского белья. Распоряжение это в дальнейшем так и не было отменено.

Отсутствие в верхней части города бакалейных и съестных лавок возмещалось многочисленными бродячими разносчиками и продавцами всякой снеди. Круглый год обыватель мог, не отходя от дома, приобрести мясо, рыбу, дичь, молоко, масло, а также хлеб, калачи, сайки. Весною на лотках разбитных торгашей появлялась ранняя зелень, летом — ягоды, осенью — плоды, зимой — сушеные грибы, мороженая клюква, пареная груша. Страдающим от жажды предлагались, кроме сбитня, еще популярные «кислые щи» (напиток) и брага двух сортов: густая — брюходуй и жидкая — полосканец. Разноголосые крики и зазывания продавцов оглашали нижегородские улицы с раннего утра до позднего вечера.

Туго приходилось приехавшим в Нижний Новгород людям, если у них не было знакомых или родственников, у которых можно было остановиться. До начала 70-х годов в городе не знали гостиниц и меблированных номеров. Несколько постоялых дворов давали приют экипажам и лошадям. Пассажирам почтовых карет предлагалась для отдыха общая прокуренная, замызганная и заплеванная комната.

Вновь прибывшему человеку трудно было сносно утолить голод. Для «подлого народа» существовали черные харчевни, а к услугам «чистой публики» в середине XVIII века были только заведенные еще Петром I «австерии» — пивные с подачей холодных закусок.

Екатерина приказала построить в разных местах казенные герберги — дома для проезжающих. В гербергах полагалось иметь комнаты для ночлега и кухню с постоянным запасом провизии. Разбросанные по русским большим дорогам — трактам, эти заведения получили среди народа название «трактиров». Во многих из них не было помещений для ночлега, а только одна еда.

По справке Нижегородского Наместнического правления от мая 1787 года «О количестве гербергов, трактиров и кофейных домов», в Нижнем Новгороде оказались 7 гербергов и 3 трактира. О последних в сообщении коменданта сказано: «Первый состоит на Нижнем посаде, в Предтеченском приходе, содержится купцом Андреем Жуковым; в нем торгуют гданской (данцигской) и французской водкою, английским эльбиром и полпивом легким русского варения, красным и белым вином и съестными припасами; в трактире есть биллиард. Второй трактир принадлежит Федору Неудакину, третий — купцу Якову Стешову, торгуют в них теми же винами и закусками, что и в первом».

В эти «перворазрядные» заведения строжайше запрещалось впускать посетителей в «смурых и серых кафтанах, сибирских поддевках, армяках и тулупах». Для таких людей в Нижнем предназначались четыре (по числу районов города) здания, над входом в которые печатная вывеска гласила: «Казенный питейный дом». За стойкой их встречал целовальник, перед которым стояли открытые чаны с казенной водкой, а за спиной висели на крючках кружки-мерки, прикованные к стене длинными цепочками. Крючки, как и кружки, были разных размеров. Постепенно вошло в привычку «питухов» именовать порцию вина по крючку, на котором висела кружка: «Дай крючок в три копейки!», «Дай в пятак!» и т. д.

Солдат стесняла официальная обстановка питейного дома. Они предпочитали посещать вольные кабаки, их насчитывалось в городе до тридцати. Вместо печатных вывесок, которые все равно не могли прочитать неграмотные, над дверями кабаков красовались зеленые елки.

В 90-х годах кабаки и харчевни стали соединяться, получая облик трактира низшего пошиба.

Если прибавить к вышеописанным «заведениям» еще 35 церквей, 20 присутственных мест, 3 школы, военный госпиталь, почтовую станцию, теряющиеся среди сотен обывательских домов, утопающих в зелени, — то внешний вид Нижнего Новгорода в 90-х годах XVIII века будет обрисован достаточно полно.

Точного количества населения в Нижнем никто не знал. Подсчета жителей по роду занятий не производилось. Цифровые данные собирались только в отношении людей, владевших недвижимостью и записанных в «Обывательскую, книгу» 1784 года. Из всех числившихся по городу 1682 домовладений дворянам принадлежало 150, купцам (т. е. домовладельцам, занимавшимся также торговлей) — 407, мещанам — 188, чиновникам — 309, вдовам и сиротам — 177, церковным клирикам — 133, отставным солдатам — 318.

Казенная статистика регистрировала также всех, кто выправлял свидетельства на занятие торговлей и ремеслами. Таких набиралось до двух тысяч человек. В конечном счете домовладельцев, а также мелких и крупных предпринимателей оказывалось почти три с половиною тысячи, а с прибавлением к ним семей и лиц наемного труда общее число населения города достигало 11–12 тысяч человек.

В 70—80-х годах отчетливо обозначился круг горожан, потребности которых не ограничивались домашними, служебными или торговыми делами. Они считали полезным сообща проводить досуг, стремились приобретать знания помимо тех, которые требовались профессией, и не только копили умственный багаж, но и делились им с окружающими. Короче сказать, в Нижнем Новгороде появились интеллигентные люди. Слово «интеллигенция» не употреблялось в бытовом обиходе XVIII века, но оно ведет свое происхождение именно от того времени.

«Ученый пиита» середины XVIII столетия В. Тредиаковский (1703–1769) в трактате «Слово о премудрости» употребляет в ходе своих рассуждений множество ученых латинских терминов, которые предлагает заменить русскими понятиями. Он приводит ряд новых, придуманных им, словообразований: субстанция — существо, эссенция— сущность, идея — понятие, теория — умозрительность, практика — деятельность, мораль — нравственность и прочие. В числе других есть латинский термин intelligentia (интеллигенция), который поэт переводит словом «разумность».

Появление интеллигенции в Нижнем объяснялось рядом обстоятельств. Городовая и административная реформы вызвали переезд в Нижний некоторого числа старших чиновников из столиц, где они получили сравнительно хорошее образование в училищах при коллегиях. Дворяне, освобожденные от обязательной военной службы, поселившись в усадьбах или в губернском городе, в ряде случаев серьезно отдавались умственным интересам: читали и собирали книги, выписывали из столиц журналы и газеты. Наконец, основным ядром нижегородской интеллигенции XVIII века нужно считать преподавателей трех учебных заведений.

80—90-е годы XVIII столетия являются в нижегородской жизни периодом зарождения и процветания литературных и артистических дарований. В конце 70-х годов появилось громадное по тому времени здание на Благовещенской площади (позднее мужская гимназия). Дом назвали «Дворянским собранием». Раз в год происходили выборы на дворянские должности, а в другое время сюда приезжали веселиться. Но не только танцы и карточные партии устраивались в этом вместительном доме.

Дворяне и разночинцы, по уровню развития превышающие среднюю обывательскую массу, стали временами собираться в отдельной комнате для дружеского взаимообщения. Собрания не были регулярными; они происходили от случая к случаю и зависели от прихода в Нижний «тяжелой» и «легкой» почты из Москвы. Новинки книг, журналов, альманахов являлись тем магнитом, который заставлял людей собираться вместе.

В городе впервые возник Нижегородский литературный кружок, и наименование это крепко вошло в местный речевой обиход. Наиболее частыми посетителями кружка являлись: ардатовский помещик Я. П. Чаадаев (отец известных в истории русской словесности братьев Михаила и Петра Чаадаевых), уроженец Балахны, начинающий писатель, будущий казанский профессор Г. Н. Городчанинов, старший учитель Нижегородской Главной народной школы Я. В. Орлов, поэт Н. Ильинский и местный знаток французского языка, переводчик Савва Сергиевский.

Душою кружка и наиболее деятельным членом был преподаватель «истории натуральной, истории гражданской и географии» Яков Васильевич Орлов. Это был разносторонне одаренный человек. Еще во время прохождения курса в Петербургской Учительской семинарии получал неоднократно отличные аттестации: «Студент Яков Орлов — дарований и успехов похвальных». В слове «дарования» подразумевалось и наличие у студента поэтической жилки. Тотчас после учреждения Нижегородской Главной народной школы Орлова назначили преподавателем естественных наук, истории и географии. Завоевав талантливым преподаванием любовь учеников, он приобрел еще большую популярность среди горожан как поэт, откликавшийся на всякие злободневные события.

Именно Яков Орлов вместе с несколькими другими нижегородскими любителями отечественной словесности выхлопотал право собираться в дворянском доме, на собраниях был одним из наиболее активных участников, читал свои стихи, поднимал литературные вопросы, спорил до ожесточения. Кружок помог Орлову издать первую его книгу «Мое отдохновение для отдыху другим». Стихи Орлова — типичные образцы поэтического творчества той эпохи: слог, стиль, размер, ритм, темы характерны для поэзии второй половины XVIII века.

РАЗГОВОР С ЭХОМ НИЖНЕГО НОВГОРОДА

Конечно, современный читатель не найдет в этих стихах больших поэтических достоинств, если не перенесется мысленно в то время, когда они были созданы.

Не только стихи декламировал на собраниях Я. В. Орлов. Он любил поспорить о правильности и чистоте русского литературного и разговорного языка. Члены кружка по предложению педагога-поэта горячо обсуждали известные статьи писателя А. П. Сумарокова «О истреблении чужих слов из Русского языка». «…Восприятие чужих слов, а особливо без необходимости, — говорит Сумароков, — есть не обогащение, но порча языка. Честолюбие возвратит нас когда-нибудь с сего пути несумненного заблуждения; но язык наш толико сего заражен язвою, что и теперь вычищать его трудно, а ежели сие мнимое обогащение еще несколько лет продлится, так совершенного очищения не можно больше надеяться…» В другом месте писатель продолжает: «Правописание наше подьячие и так уже совсем испортили. А что до порчи касается языка — немцы насыпали в него слов немецких, щеголи — французских, прадеды наши — татарских, педанты — латинских, переводчики библии — греческих…».

Его поддерживал нижегородский учитель-поэт: «Зачем говорить нам «контраст», когда можно сказать — «противоположность»? Почему говорим «сентенция», а не — «поучение»? «Антипатия», а не — «отвращение»? «Фраза», а не — «речение»? «Монотонный», а не — «однообразный»? И многие русские слова, — указывал Орлов, — нами переиначены, исковерканы или употребляются не тогда, когда нужно. Исконное русское слово «лихой» ранее употреблялось для обозначения человека дурного, опасного. А ныне мы говорим «лихой человек» в смысле — «храбрый», «отважный». «Хитрость» нашими дедами определялась как ум, догадка, расчет, разумное применение чего-нибудь, а сейчас, в конце XVIII века, под «хитростью» стали разуметь уловку, лукавство, обман».

Особенно возмущался нижегородский «любослов» употреблением старых русских выражений «пошлый», «подлый», «мужик» в оскорбительном смысле. Эти слова, говорил он, не заключают в себе ничего позорного или уничижительного. «Пошлый» — на древнем русском языке значило — обыкновенный, обычный, как пошло (завелось) от старого. «Подлый» — низший (подол — низина)…

Остроумие молодого учителя (в 1793 году ему было 20 лет) создавало ему шумный успех в кружковых лингвистических словопрениях.

Яков Васильевич Орлов прожил в Нижнем Новгороде до 1809 года. Один год учительствовал в открытой с 1808 года губернской гимназии, а затем уехал в Петербург на кафедру русской истории в Педагогический институт. В последующее десятилетие выпустил в свет несколько исторических работ (компилятивного характера). Умер в 1819 году.

Другим поэтом в кружке был видный местный чиновник, советник Губернского правления Н. С. Ильинский. Переведенный на службу в Нижний в 1793 году из Пскова, Ильинский, кроме поэтического дара, обладал еще большими познаниями в русской истории. В Пскове он закончил труд о прошлом города и начал собирать материалы для биографий русских исторических деятелей, в первую очередь — Козьмы Минина.

В Нижний Ильинский прибыл с надеждой найти новые исторические данные к жизнеописанию выдающегося нижегородца. Посещение гробницы героя вызвало у поэта лирическое вдохновение:

Поэт-патриот был принят в литературном кружке с истинно нижегородским радушием и приветливостью. Несколько лет упорных изысканий и труда позволили Н. С. Ильинскому выпустить в свет книгу «Описание жизни и бессмертного подвига славного мужа, нижегородского купца Козьмы Минина, выбранное из исторических преданий». Это была первая печатная биография знаменитого нижегородца.

В последних годах века возникло у нижегородцев желание увековечить подвиг славного земляка установкой памятника. Ильинский подал мысль о всероссийском сборе средств на бронзовый монумент. Воззвание, разосланное по городам, сопровождалось написанными Ильинским стихами:

Деньги на памятник собирались несколько лет. Когда скопилась достаточная сумма, бронзовый монумент был заказан известному русскому ваятелю И. П. Мартосу.

Но Нижний Новгород так и не увидел на своей земле это выдающееся скульптурное творение. Украшая столицу после пожара 1812 года, правительство распорядилось памятник, приготовленный для Нижнего Новгорода, установить на Красной площади в Москве…

Острый памфлетист-драматург обнаружился среди членов кружка в лице ардатовского помещика Я. П. Чаадаева, гостившего каждую осень и зиму у своих родственников в Нижнем. Постоянный посетитель семейных домов высшего служебного круга, Чаадаев считался остроумным и в то же время крайне желчным человеком. Поначалу он ничем особенным себя не проявил, если не считать приписываемого ему авторства нескольких бойких стишков в альбомах местных светских дам.

Салонные мадригалы оказались ступенью к действительному призванию скучающего уездного помещика. Написанный им в 1794 году оригинальный обличительный памфлет произвел в губернском обществе настоящий, по выражению того времени, фурор.

Крупный чиновник, директор Государственной экономии Петр Иванович Прокудин, второе по значению после губернатора служебное лицо, вел в Нижнем роскошную, расточительную жизнь. Дом его славился единственным в городе «эрмитажем» (подъемный обеденный стол) на двенадцать кувертов, столовые сервизы варьировались в зависимости от парадности обеда (серебряный, фарфоровый, английский — аплике). Вместо десерта гости приглашались в зимний сад и лакомились фруктами с деревьев.

Поговаривали в обществе, что роскошь эта — результат наглого грабежа государственных крестьян, которыми Прокудин заведовал. Говорили, что жена чиновника, Феоктиста Даниловна, собственноручно хлещет по щекам сельских казенных управителей, если они запаздывают с приношениями. Ходил слух также, что сыновьям богатых крестьян, вхожих в дом Прокудиных, не приходится отбывать солдатчины.

Но какая бы молва ни ходила по городу, «экономическому» директору все было нипочем, он ничего не боялся. И меньше всего беспокоили его разговоры в литературном кружке. А там как раз и слышались угрожающие его благополучию речи. Да и от кого? От одного из тех, для кого он держал открытый стол.

Беда для Прокудина грянула неожиданно. Осенью 1794 года на прилавках московских книжных магазинов появилась небольшая, с виду ничем не примечательная книжечка с названием:

То было время первого появления в России переводов иностранных авторов. Появление комедии, напечатанной университетской типографией, никого не удивило.

Впрочем, удивило двух-трех московских профессоров — знатоков зарубежной литературы. Все они согласно заявили, что такой комедии по заглавию или содержанию у знаменитого драматурга нет. Читатели насторожились, тщательно проштудировали книжную новинку и пришли к неожиданному выводу: московская университетская типография выпустила в свет не испанскую комедию, а необычайно ловко составленный памфлет, острием своим направленный против провинциального, но небезызвестного и в столицах крупного чиновника.

«Дон Педро Прокодуранте» — есть не что иное, как довольно прозрачный намек на директора экономии Петра Прокудина. Действие комедии происходит в городе Барселоне. Участвующие лица носят испанские имена, но читатель пьесы, нижегородец того времени, тотчас же мог узнать родную обстановку и найти среди «испанцев» знакомых лиц. По ходу сценического действия одно за другим выплывали наружу темные дела «дона Педро» — Прокудина и некрасивые поступки жены Прокодуранте — Дорфизы (читай: Феоктисты). Есть в комедии намеки на неблаговидные действия и других губернских чиновников.

Чета Прокудиных, конечно, тотчас же узнала в испанцах самих себя. Разъяренный Петр Иванович помчался в столицу скупать книгу, найденные экземпляры предавал огню, но… службу ему все-таки пришлось покинуть.

Члены Нижегородского литературного кружка благодарили своего собрата за полезную общественную деятельность. Ждали дальнейшего развития драматургических способностей талантливого памфлетиста, но ранняя смерть Я. П. Чаадаева в 1796 году (на 44 году жизни) лишила кружок одного из наиболее деятельных его членов.

Самыми молодыми и горячими участниками кружка были местные семинаристы — Григорий Городчанинов и Савва Сергиевский.

Первый был сыном балахонского купца-солепромышленника. Видя в Григории богатые умственные задатки, отец не возражал против его поступления в Нижегородскую семинарию. Два года изучал Григорий Городчанинов богословские науки, одновременно пробуя себя на литературном поприще. Первая повесть юного литератора «Добродетельный богач» была напечатана в Москве в 1791 году. Следующее произведение «Акростихи к творениям бессмертного Российского Стихотворца Ломоносова» нашло себе место в академическом журнале «Новые ежемесячные сочинения». Смерть отца вызвала «Надгробие моему родителю»:

Благодаря, очевидно, «влечению природы», Городчанинов из Нижегородской духовной семинарии перешел в Московский университет и кончил курс в 1797 году.

Дальнейшая деятельность Г. Н. Городчанинова оставила некоторый след в истории русской словесности, но совершенно не связана с Нижегородским краем.

Судьба Городчанинова, преподававшего двадцать лет словесные науки в Казанском университете и издавшего свои сочинения в пяти томах, печальна. Живой, впечатлительный, отзывчивый нижегородский семинарист превратился к зрелым годам в ярого ретрограда и сухого педанта. Поклонник пресловутого адмирала А. С. Шишкова, казанский «профессор Российской словесности» читал свои лекции при полупустой аудитории. Студенты (в числе которых был С. Т. Аксаков), коллеги-преподаватели и вся прогрессивная часть казанского общества отзывались о нем с пренебрежением и насмешкой. Григорий Городчанинов умер в Москве в 1852 году всеми забытый и отвергнутый.

Талантливый юноша Савва, по отцу Сергиевский, вступил в Нижегородский кружок литераторов вместе с первыми его членами и основателями. Савва учился в Нижегородской семинарии в тот период ее деятельности, когда в связи с пожеланием Екатерины II семинаристы усиленно изучали французский язык. Язык Вольтера и энциклопедистов понравился молодому Сергиевскому настолько, что через два года он мог не только читать, но и переводить французские книги на русский язык.

Во Франции в те же годы распространены были наравне с произведениями отечественных авторов и сочинения корифеев мировой литературы. В частности, завоевал громадную популярность Шекспир. Французские переводы попадали отсюда в другие государства. В России были знакомы с Шекспиром не столько в подлиннике, сколько по французским переводам.

Савва Сергиевский задумал и осуществил перевод с французского на русский язык пьесы «Король Ричард III». Начав работу в 1781 году, он закончил ее через два года. Трагедия, снабженная простодушно-курьезным заглавием, появилась в столичных магазинах в 1787 году:

Работа Саввы Сергиевского была первым отдельным изданием пьесы великого английского писателя на русском языке.[82] Как большинство переводов того времени, она отличалась архаичностью языка и излишним пафосом. Переводчик заявлял в предисловии: «Сия пиеса переведена литерально, сколько было возможно переложить на французский язык то, что в подлиннике есть смелого и отменного. Знающий язык Шакесперов не найдет, конечно, ничего безмерного в том образе, каким старание употреблено перенести его на Российский язык».

Молодой, но уже завоевавший известность русский литератор (впоследствии историк) Н. М. Карамзин сердечно приветствовал появление нижегородского перевода «Ричарда III» и в том же 1787 году опубликовал свой отклик («Поэзия») на это большое, по его убеждению, литературное событие:

Переводчик Савва Сергиевский в 90-х годах перебрался в столицу, получил вместо прозвища по отцу фамилию Крылов и успешно продолжал свою переводческую деятельность. В преклонных летах принял монашество и занимал крупные должности в Ярославской и Костромской епархиях.

Десятилетие 1783–1794 годов отмечается в деятельности нижегородских литераторов плодотворной работой ученого-языковеда, собирателя и описателя древних русских книг Д. С. Руднева.

Дмитрий Семенович Руднев родился в 1737 году. Получил образование в Московской духовной академии. Шесть лет провел в Геттингенском (Германия) университете, изучая исторические, философские и богословские науки. В это время, в дополнение к основным занятиям, еще перевел на немецкий язык древнейшую часть русской Несторовой летописи.

Возвратясь на родину со званием члена нескольких немецких ученых обществ, предпринял издание сочинений М. В. Ломоносова. В предисловии указал, что творения великого ученого издаются с целью, чтобы русские писатели, переводчики, а также и учащееся юношество могли «удобнее достать и для подражания в правописании и красоте слога всегда перед очами иметь самого лучшего российского писателя».

В 1782 году Руднев принял монашество с именем Дамаскина и вскоре был назначен на архиерейскую кафедру в Нижний Новгород. Разносторонне образованный человек, почетный член Российской Академии, Руднев-Дамаскин, являясь ректором семинарии, поднял преподавание в ней до небывалого ранее уровня. Вместе с учениками старших классов составил солидный двухтомный пятиязычный словарь волжских народностей. Устроил и расширил семинарскую фундаментальную библиотеку, прибавив к ней еще минц-кабинет (музей).

Семинаристы так любили своего сверхученого ректора, что в юбилейный, десятый год его служения поднесли коллективно составленный мадригал:

Любимым внеслужебным занятием Д. Руднева было чтение, разбор и описание старинных книг и рукописей. Он начал и закончил в Нижнем кропотливый и требовавший громадной эрудиции библиографический труд «Библиотека Российская, по годам расположенная, от начала типографий в России по нынешние времена» (т. е. от 1518 по 1785 год).[83]

Рудневу-Дамаскину по праву принадлежит звание первого русского библиографа. Подробно описывая книги, автор «Библиотеки Российской» указывает, какие книги он читал досконально, какие — только просматривал, о каких получил сведения из других источников и где находится та или другая из наиболее примечательных книг. Ему доступны были государственные книгохранилища, общественные и частные собрания книг, он пользовался библиотеками: Патриаршей, Синодальной, Академии Наук, многих губернских семинарий, осматривал коллекции богатых раскольников.

В его описание входят преимущественно печатно-типографские книги, но упоминается и довольно значительное число рукописей: описано двадцать рукописей Нижегородской семинарии и одна рукопись Нижегородского Печерского монастыря.

С отъездом Руднева-Дамаскина в 1794 году на другое место службы Нижегородский кружок литераторов лишился одного из самых крупных членов.

Посещали «вольные собрания» нижегородских интеллигентов также любители-театралы и люди «приватных» профессий.

Городского публичного театра в Нижнем не было. Существовали труппы крепостных артистов при усадьбах богатых уездных помещиков. Иногда последние благоволили порадовать городскую публику театральными представлениями. Привезенные (обычно зимним обозом на санях) актеры и актрисы разыгрывали на временно сооружаемой в Дворянском собрании дощатой сцене различные феерии, балеты и оперы.

Наиболее талантливыми по игре и составу исполнителей считались труппы: заводчика Баташева при его предприятиях на Выксе, владельца ардатовского села Юсупова Н. Г. Шаховского и помещика села Лыскова князя Грузинского.

Завзятый театрал, Николай Григорьевич Шаховской любил посещать собрания нижегородских литераторов. Он иногда приводил с собой премьера юсуповской труппы Миная, разрешал ему часок дружески побеседовать с членами кружка, стараясь не замечать того, что крепостной раб сидит на стуле в присутствии барина. Шаховской обещал губернским ценителям театрального искусства перебраться когда-нибудь со всей своей труппой на постоянное житье в Нижний. Он выполнил свое намерение в 1798 году.

«Приватным художником» называли в Нижнем городского архитектора Я. А. Ананьина. Яков Афанасьевич Ананьин происходил из мастеровых людей. Время его рождения неизвестно. В 1744 году был учеником «Канцелярии от строения» в Санкт-Петербурге. В 1763 году на официальном испытании экзаменаторы — зодчие Растрелли и Кокоринов — признали его достойным звания архитектора. Некоторое время молодой зодчий служил где-то в глухой провинции.

С 1779 по 1793 год Ананьин состоял в должности нижегородского губернского архитектора. Дом Дворянского собрания был первым его детищем.

Широкие способности показал он в дальнейшем при составлении проекта городских торговых рядов (1782 года). Два двухэтажных, с подвалами и галереями, громадных каменных корпуса украсили Рождественскую улицу.

Деятельность Нижегородского кружка литераторов следует считать одним из факторов, способствовавших появлению в русской провинции книгопечатного дела.

Учрежденная в 1791 году Нижегородская губернская типография оказалась первой в Поволжье (вторая — Казанская — появилась несколькими годами позднее).

Чиновник Губернского правления, которому поручили организацию будущей книгопечатни, с трудом добыл подходящее к местным условиям оборудование. На отпущенную Приказом общественного призрения 1000 рублей приобрели в невской столице печатный стан с рамою за 300 рублей, набор литер за 560 рублей, мелких принадлежностей, чернил и прочего на 17 рублей. За провоз оборудования от Петербурга до Нижнего уплатили 93 рубля. Остальные 30 рублей пошли на покупку бумаги.

Нелегким делом оказался наем работных людей. После долгих поисков уговорили ехать в Нижний воспитанника Московского сиротского дома «типографского звания наборщика» Михайлу Петрова и бывшего при Московском университете тередорщика (печатника) Степана Ромодановского. Каждому назначили годового жалования 200 рублей с уплатою по третям. На месте, в Нижнем, наняли еще справщика (корректора) за 130 рублей и сторожа — за 22 рубля в год. В дальнейшем полагалось ежегодно для нужд типографии приобретать: сажи голландской, олифы, мац, к ним кожи, шерсти, гвоздей, шнура, масла деревянного — на 35 рублей, дров четыре пятерика на 48 рублей, свеч три пуда на 18 рублей.

Поместили типографию в угловой комнате первого этажа Присутственных мест в кремле. При открытых окнах шум, стук и скрип печатного станка достигал Благовещенской площади, заставляя нервных прохожих обходить это место стороною.

Первые годы нижегородский печатный станок выпускал исключительно афиши, плакаты, счета, ордера, объявления.

Очевидно, типографии приходилось работать немало, так как в последний год XVIII века весь шрифт оказался избитым и к дальнейшему употреблению негодным. Канцелярист Иван Виноградов в своем рапорте Губернскому правлению сообщает: «Имеющиеся при типографии разные шрифтовые литеры до 20 пудов все стерлись и к печатанию нарядов более в них надежды нималой впредь не предвидится… А на место оных купить надобность востребуется вновь новых, а именно: литерных прямых 11 пудов, к ним курзифных (курсивных) 3 пуда, циферных прямых — 7 и к оным также курзифных два с половиною пуда, и сверх того для титулов парагонных прямых полпуда, а всего 24 пуда…».

Книг, помеченных разными датами XVIII столетия, типография выпустила около десяти названий. Среди них две книги Н. Ильинского, «Мое отдохновение» Я. Орлова, «Словарь Юридический» (ч. I) Михаила Чулкова. Остальные печатные нижегородские издания представляли собой проповеди и приветствия.[84]

Разрешенные в 1783 году «вольные» (частных владельцев) типографии в 90-х годах были запрещены.

Типографии казенные (Губернских правлений) должны были наблюдать, чтобы в выпускаемых ими изданиях не заключалось «ничего противного законам… или к явному соблазну клонящегося».

События буржуазной революции 1789 года во Франции породили в русских правительственных кругах тревогу, близкую к панике. Правящая власть, боясь занесения в Россию революционной «заразы», всеми средствами старалась задушить вольный дух. Борьбу с революционными настроениями в России Екатерина II приказывала местным правителям вести в тайне от широких кругов населения. Правда, это не всегда удавалось.

В сентябрьский вечер 1790 года разнеслась весть, что в Нижний привезли «страшного политического преступника». Немногие из горожан, имевших доступ в губернский дом, где содержался «преступник», могли видеть сидящего на стуле, закованного в ручные кандалы, бородатого, средних лет человека. Это был автор гуманнейшей и благороднейшей книги «Путешествие из Петербурга в Москву» Александр Николаевич Радищев.

Екатерина II жестоко расправилась с подданным, осмелившимся подать голос в защиту угнетенных. Сенат приговорил «сочинителя» к смертной казни. Императрица «смягчила» наказание, приказав отправить Радищева в отдаленнейший Илимский острог «на десятилетнее безысходное пребывание».

Никто из нижегородцев тогда не знал, что именно написал Радищев. Все экземпляры «Путешествия из Петербурга в Москву» были конфискованы еще в типографии. Пять-шесть пробных экземпляров попали в руки друзей Радищева, и все они, конечно, были тщательно спрятаны. Но было уже известно, что в своем сочинении писатель печалится о рабской участи русского крестьянина и жаждает скорейшего его освобождения.

Нижегородцы сочувствовали изгнаннику, как человеку твердого несгибаемого характера, подвергшемуся наказанию за свои вольные мысли.

Стояла ненастная, дождливая погода. Проезжий не имел теплой одежды, а впереди лежали перед ним еще многие тысячи верст пути. Кто-то принес зимний тулуп и набросил на плечи дрожавшего узника. Под покровом ночи курьер и жандарм помчали свою жертву в укутанном рогожею тарантасе далее по Казанскому тракту…

Кончался памятный восемнадцатый век…

В новое, XIX столетие нижегородцы вступили полные разнообразных чаяний и надежд. Тогда никто не думал еще, что осуществления этих надежд придется дожидаться еще весьма долго, что все XIX столетие окажется лишь преддверием тех, действительно исторических, революционных преобразований, которые произошли в России спустя столетие — в октябре 1917 года.