Очерки и почерки

Со всеми во всем соглашаясь всегда,

Сошел он на «да».

И на ранней могиле моей начертайте одно:

«Он писал для кино…»

Тише… тише… тише… тише…

Где-то

кто-то

что-то

пишет…

Прими последний мой привет,

Мой скорбный труд:

Не та беда, что ты совет,

А та, что худ!

Он шутки не терпел в куплете,

В картинах — обнаженных тел,

И даже, черт возьми, в балете

Смотреть на ножки не хотел.

Не видел я лиц

И речей не слыхал людоедских,

Таких, как на секции

Добрых писателей детских.

Был вечер сатиры и юмора тож,

Но люстру от смеха не бросило в дрожь.

Все было прилично и чинно…

Зачем хохотать без причины?

Сперва плясала,

Потом писала.

Это было раннею весною,

Попросила девушка поэта:

— Прочитайте что-нибудь смешное… —

До сих пор бедняжка ждет ответа.

«Вечерний звон»… «Вечерний звон»…

Как много глав вмещает он.

О том… о сем… о сем… о том…

За томом том… за томом том…

Маршак! Как много в этом слове

Для сердца детского слилось,

Для взрослого — перевелось.

Лев на охоте! Стар иль молод,

Преступник будет пойман, вызнан,

Допрошен, побежден, «расколот»,

Описан, издан, переиздан.

Поэт французский, датский, польский…

Всех переводит Антокольский,

Да так, что даже сам Пермяк,

Читая перевод, обмяк.

В нем редактор борется с поэтом.

Как поэт, он написал об этом,

А потом (довольно важный фактор!)

Пропустил поэму, как редактор.

Изъездив землю, воду, небо,

Не удивляясь чудесам,

Он, может, где-нибудь и не был,

Но где — не помнит даже сам.

На творческом пути его есть кочки,

Но это не грозит ему бедой.

Он, может быть, родился не в сорочке,

Но явно под счастливою «Звездой».

Слетались критики на пир,

Клевали пьесу монотонно…

А может быть, Вильям Шекспир

Писал плохие фельетоны?

Василий Захарченко множество лет

Проводит в писательском клубе совет

И ездит по белому свету.

Он — самый ведущий (программу) поэт,

Он — самый ведущий (машину) поэт,

Другого подобного нету.

Руководителей Союза

Мы все привыкли почитать,

Но, уважая тьму нагрузок,

Хотели бы и почитать.

Заботы у него хватает:

Свой труд тяжелый возлюбя,

Сам пишет он, и сам читает,

И сам печатает себя.

И так

И сяк

Иссяк…

Итак, переменили вы насест,

Но впрок вам не пошли суровые уроки:

Не изменяются от перемены мест

Слагаемые вами строки.

Живет на свете некий критик,

Довольно тонкий он политик:

Бесстрашно хвалит всех в глаза

И вечно голосует «за».

Живет на свете мой приятель,

Благополучнейший писатель,

Нигде ни в чем он не спешил,

Не ошибался, не грешил,

Но если спросите его,

Что написал он —

ничего.

Едва успел твой стих забыть,

Как ты статьей меня тревожишь…

Поэтом можешь ты не быть,

Но критиком ты быть не можешь.

Нам критики твердят наперебой:

— Он голубой! Он слишком голубой! —

Но ежели его прочтете прозу вы,

Увидите, что многое в ней розово.

Был стих его пустым и голым.

Как ни дудел он в свой рожок,

Как он ни жег сердца глаголом,

То недожег, то пережег…

Вы любите ль стихи? — спросили раз ханжу.

— Люблю! — он отвечал. — Я их перевожу.

Среди стихов, а также прозы

Мы наблюдаем без помех

Сквозь видимые миру слезы

Невидимый для мира смех.

Журнал, журнал… господь его прости…

Как много в нем и серости, и сырости…

Тут можно зарасти и обрасти,

Но чрезвычайно трудно вырасти.

Понятен интерес

И взрослых и детей:

Тут много юных пьес

И пожилых статей.

Не потому ли он немного пресный,

Что каждый номер у него воскресный?

В нем чувствуешь размах от всей души,

Когда важны не мелочи, не «блохи»,

Коль вещи хороши, так хороши,

А коли плохи, так уж плохи.

Романы без начала и конца.

Стишок прохладен, и обзор не пылок…

Как жаль, что вместо своего лица

Имеет он нахмуренный затылок.

Словечка не проронит своего,

Не человек — ходячая цитата.

Ума палата явно у него,

Да жаль, что это книжная палата.

Мы статей твоих не встретим

По вопросам непочатым.

То доругиваешь… третьим,

То дохваливаешь… пятым.

Скажу, статей твоих отведав

И просмотрев твои тома,

Все ясно: ты не Грибоедов

И горе тут не от ума.

Всю жизнь любил он воспевать жену.

— «Я однолю-у-уб!» — завинчивал все туже…

И верно: он всегда любил одну,

Но, к сожаленью, не одну и ту же.

Поскольку писал он о дружбе всегда,

За страницей, страницу,

Постольку друзья не могли никогда

До него дозвониться.

Любил он Тютчева и Фета,

Но больше всех любил… буфета.

Он до того был сух и пресен,

Что перешел на тексты песен.

Теперь он пишет для кино,

Там слов не слышно все равно.

Любитель вечный правды-матки

(не без оглядки).

Зам. зава он критиковал

(не наповал).

Принципиален до конца,

Голосовал за подлеца

И говорил: в конце концов,

Я видел худших подлецов.

Усилия Василия

Осилить был не в силе я.

Мы долго страдали: поэм сатирических нет!

И вот окропил наши раны бальзам грибачевский…

Читаешь и думаешь: очень хороший поэт

Твардовский!

Щебечут в небе пташки

И шепчут в норках мыши

О вредной черепашке

И о полезном Фише.

О настоящем человеке повесть,

Что говорить, написана на совесть.

Но, к сожалению, признать придется,

Не все то «Золото», что издается.

Поэму выткал ты,

и пряжи

Вполне хватило для холста.

Поэма так длинна, что даже

В ней есть удачные места.

Его герои дико голосят,

Шипят и воют, испускают стоны.

Ему исполнилось недавно шестьдесят,

Из коих семьдесят он пишет фельетоны.

Шаляпина воспев,

Сразив Наполеона,

Любил Никулин Лев

Писать про время оно.

Кассиль пожилой и Кассиль молодой

И нынче и прежде он — чудо:

Писатель он, может быть, самый худой,

Но пишет он вовсе не худо.

По жанру — критике сродни,

Он был не чужд драматургии:

Всю жизнь хвалил стихи одни,

Всю жизнь любил стихи другие.

Утверждает поэт,

Будто старости нет

В сорок.

Если любят тебя,

Ты ж, обратно любя,

Зорок.

«Туманную даль» воспевал он и «ясную близь»

И слышал все то же: стихи ваши не удались.

Никто не решился на точный и честный ответ.

Давно ему надо сказать — Не удался поэт!

Ему б стихи да эпиграммы

Писать уверенной рукой,

А он, мятежный, пишет драмы,

Как будто в драмах есть покой.

На него взглянув, тотчас же ты поймешь:

Эту песню не задушишь, не убьешь!

Не видно было на его лице зорь,

Он бледен был, программу теребя,

И кто-то вдруг воскликнул: — Здравствуй, Цезарь!

Идущие в театр приветствуют тебя!

У критика Залесского

Нашел я много резкого,

Но очень мало веского,

Нашел я у Залесского.

Книга… Колычев… Осип…

Что тут скажешь, читая?

Может, это и россыпь,

Только не золотая…

Быстрый шаг и взор горящий:

Юбилей, почет и честь!

Ленч — писатель настоящий,

У него и книжки есть.

Талант в нем странный обитает:

Писатель даровитый сей

Давно стране известен всей

Не тем, что пишет он, а тем, что он читает.

С. Михалков от жизненных забот

Не убегал, в смущении алея,

Давно уже пора отметить год,

В котором он не справил юбилея.

Как старый анекдот, он — вечно молодой

И — тоже — с бородой.

Молодежь… ни званий, ни регалий,

Смех свободно льется из груди…

Их еще ни разу не ругали,

Все, как говорится, впереди.

Крупнейший мастер лаконичных строчек,

Певец любви, ее ночей и дней…

Ему никто не мог сказать: — Короче! —

И вряд ли кто хотел сказать: — Длинней!

В нем слиты две разных мелодии:

Он пишет стихи и пародии.

Порою теряется разница,

Когда он поет, когда дразнится.

Произведений масса

Червинского и Масса,

Да нет на них Белинского,

На Масса и Червинского.

Светлов хорош во всякую погоду,

Хотя не пишет иногда по году.

Союза не видал такого

Я ни вблизи, ни вдалеке:

Что на уме у Полякова,

У Райкина — на языке.

Тихий, маленький и кроткий,

Но его удар короткий

Сокрушает подбородки,

В плане острой проработки.

Он весь талантом пышет,

Все перед ним пасует.

Он говорит, как пишет,

А пишет, как рисует.

В Москве, а также вне Москвы

Успех заслуженный имевший,

Он — самый старый, но, увы,

Совсем не самый устаревший.

Всегда им было чуждо ячество,

Но им несвойственно и «мычество», —

Весьма наглядно их количество

Все время переходит в качество.

Любимцу публики пора заметить прямо:

Не знаем, принцип то или каприз,

Но стал ты повторять свои программы,

Не дожидаясь даже крика: «Бис!»

Как жаль, что после фильма «Волга-Волга»

Ильинский не снимался долго-долго.

Что толст он — это не беда,

Беда, что тонок… не всегда.

О Шостаковиче не может быть двух мнений:

Как говорят, — обыкновенный гений.

Говорят, в консерватории

Все проходят курс истории,

Планомерно и давно,

От Гуно и до Вано.

Табачников! Твоей карьере

Не угрожал бы яд Сальери,

Но Моцарт, выйдя из терпенья,

Тебя бы задушил за пенье.