Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.

Атлантический океан

Мы в море, в океане, — наконец!.. Кругом вода и небо, земля исчезла. Я испытываю знакомое ощущение. Как будто вырвался из душного города в чистое июле, в степь; мне стало так легко, так весело, я вздохнул так свободно, когда клипер вынес нас на всех парусах из Ламанша в Атлантический океан. Плимут, видневшийся вдали, был последним европейским городом, мыс Лизард — последним европейским берегом.

«Море и небо, и больше ничего,» говорили прежние мореплаватели, гадательно смотря в неизвестную даль, где линия морского горизонта сливается с небом. Область исследованного и узнанного была тогда очень ограниченна, и нужна была отвага, почти героизм, чтобы довериться беспалубному судну и прихоти ветров и погоды. Тогда глубь моря населялась левиафанами и морскими змеями, воображение до того настраивалось вечным ожиданием чудесного, что некоторые действительно видели и описывали этих змеев, составляя об этом акты за подписью всего экипажа, для совершенной достоверности показаний; видели за Азорскими и Канарскими островами неясные берега западного материка, которые предчувствовались, которые надобно было создать… Из-за туманной линии горизонта вставали новые созвездия; находящиеся в зените — уходили назад. Тихо, шаг за шагом, расширялась область опыта и знания; фантастический берег западного материка стал действительностью, океан уподобился долине, форму которой, как две параллельно идущие цепи гор, обозначили параллельные берега противоположных материков, начиная с 10° южн. шир., выпуклость Бразилии против Гвинейского залива и выпуклость Африки против Антильского моря. Более подробное изучение берегов и материка расширило круг деятельности европейских народов, и успехи, превзошедшие ожидания, увеличили энергию и жажду наблюдательности. Усовершенствование астрономических инструментов доставило мореплавателю много твердых точек опоры; путь его обеспечен от случайностей, и твердым шагом пошел он вперед…. Диковинные образы, фантастические страны, населенные гениями, исчезли, и вся туманная даль прояснилась и прочистилась.

Нарушение равновесия воды в океане вызвало наблюдения, которые повели к определению движения, зависящего от ветров, частью правильных, частью непостоянных; определилось движение, зависящее от влияния луны и солнца, и, наконец, движение, производящее пеласгические течения; приливы и отливы наблюдались в портах, между тем как законы морских течений добывались далекими плаваниями, для совершения которых нужна была сила подвига и вдохновения. Колумб первый заметил кругообращающийся экваториальный поток, движущийся между поворотными кругами от востока на запад. Движение это он сравнял с движением неба (т. е. с кажущимся движением солнца, луны и звезд). Как оживляют долину быстро несущиеся реки, так точно течения, узкие потоки, бороздят море, неся теплую воду в высшие широты, a холодную в низшие. Главная из таких рек, Нил Атлантического океана — знаменитый gulfstream, замеченный еще в XVI веке Ангиерой. Начинаясь с юга близ мыса Доброй Надежды, стремится он через Антильское море и Мексиканский залив в пролив Багамский; потом, направляясь от SSW к NNO, отдаляется от берегов, и, повернув на O, у ньюфаундлендской банки, часто выбрасывает к берегам Ирландии семена тропических растений. Его теплые воды умеряют холод Скандинавии и освобождают Белое море от вечных льдов. Ему же мы обязаны первым движением иностранной торговли у берегов России, в Архангельске. Другой рукав его идет от ньюфаундлендской банки на юг. На месте разделения двух потоков простирается огромная отмель морских водорослей (fucus), названная прежними плавателями лугом из водорослей. бесчисленное множество морских животных обитает в этих вечно зеленеющих массах (fucus natans). Как испытатели материка нашли формы растительности, общие всем климатам, начиная от вееровидных пальм до злаков, мхов и лихенов, и определили законы географического распределения флоры, так испытатели морей, на глубине, равной высоте величайших гор, находили лежащие друг на друге слои воды, оживленные разными инфузориями, морскими червями, циклидиями и офридинами. Они заметили влияние постепенно уменьшающейся температуры (различное в тропиках и вне поворотных кругов) на миграцию и географическое распространение морских животных.

Удивлением и безотчетным восторгом поражали прежних путешественников светящиеся волны океана, блистающие огнем и бриллиантами, в тишине тропической ночи. Микроскоп объяснил факт и еще более расширил кругозор бесконечного разнообразия жизненных форм и явлений. Для современного плавателя океан может быть богаче органическою жизнью, нежели какая-либо земная полоса. «Леса, по выражению Карла Дарвина, не скрывают в себе столько животных, сколько расплодилось их в низменной лесной стране океана: длинные водоросли пускают свои корни на отмелях; ветви их, оторванные волнами и течением, свободно плавают и развертывают на морской поверхности свою нежную зелень, поднимаемую воздухоносными клетками.»

Ох водяного слоя переходя к воздушному, пытливые поколения также нашли новые законы. Термометр, барометр, гигрометр и проч. наделяли массами данных, из которых выводились смелые заключения и подводились огромные итоги. В законе движения ветров найдена причина многих процессов, совершающихся в воздушном океане.

Различие температуры мест, лежащих близ экватора и около полюсов, порождает два противоположные течения воздуха в высших странах атмосферы и на поверхности земли. По причине различной быстроты кругообращения пунктов, лежащих ближе к полюсу или ближе к экватору, воздух, текущий от полюса, отклоняется на восток; экваториальный — на запад. От борьбы этих двух течений, от места нисшествия высшего потока, от переменного вытеснения одного течения другим зависят величайшие явления воздушного давления, нагревания и охлаждения воздушных слоев, и даже образование облаков и формы их. Эти явления объяснили пассаты.

Успехи климатологии довели до определения изотермических линий; открытия в областях электромагнетизма определили географическое распространение гроз.

Еще прежде важных завоеваний в области сил и законов природы, Старый Свет устремился через океан на новый материк. Там вырастали новые государства, завязывались и запутывались новые узлы, разрешаясь страшными драмами. Сколько записала история кровавых страниц с того времени, как переплыло в Новый Свет первое судно Колумба!.. Родился Вашингтон, подаривший свободу целой обширной стране и основавший на прочных началах независимое государство…. Как поразительные явления громадных вулканов Нового Света дали новое направление науке, объяснили менее редкие и непонятные вулканические явления Европы, так точно новые гражданские отношения этого нового мира, перенесенные в старый, пробудили страсти и дали толчок мысли, задремавшей под гнетом предания. Волны Атлантического океана несли Лафайета во Францию; по Атлантическому океану стремились суда в далекую Индию, начиная от корабля Васко де Гамы до нашего клипера Пластуна, рассчитывающего, как по пальцам, когда он обогнет прежде страшный мыс Бурь, когда встретит пассат…. Океан пережил время чудесного и таинственного, пережил и время своей силы и могущества и стал теперь широкою большою дорогою… Человечество, развившись у берегов Средиземного моря, искало за пределами Геркулесовых столбов более обширной деятельности. Победив Атлантический океан, оно обжилось и на нем. Как Средиземное море сделалось внутренним озером, и прежде живые его колонии: Тир, Карфаген, Венеция и т. д., развалинами своими оживляют берега его, так Атлантический океан стал Средиземным морем, тоже с своими Геркулесовыми столбами, — с мысом Горном и мысом Доброй Надежды, — за пределы которых манит теперь еще более обширное море…. И близко то время, когда Великий океан будет великим Средиземным морем. Он ожидает цивилизации на свои бесчисленные острова, на разбросанные материки, на сцену своей роскошной природы.

Из этого вы можете заключить, что переход наш от Шербурга до мыса Доброй Надежды никак не может назваться путешествием. Мы просто ехали, как ехал Василий Иванович из Москвы в Мордасы; ехали тоже по беспокойной дороге и также заезжали на станции, из которых первая была остров Мадера, другая — Тенериф, третья — Сан-Яго и четвертая — остров Вознесения. 29-го ноября задымила наша эскадра на шербургском рейде. День был очень хороший; белый пар густыми клубами выскакивал из труб, расходился и сливался в ору массу, которая густым облаком расстилалась над городом. Все были в довольно грустном расположении духа. He смотря на короткий срок, мы уже несколько обжились на месте, попривыкли; у всех завелись знакомые и знакомки. Обычные наклонности проявились в каждом: кто вздыхал по образовавшейся сердечной склонности; кому не хотелось оставлять обогретого угла; кто жалел о завтраках, гомарах и frommage de Вгу, с устрицами: кто боялся предстоявших качек и непогод. Я стоял у планшира и думал о вчерашнем, последнем вечере. Мы были в театре, где играли какую-то комедию: Дюкурти (Du Courty) смешил нас до упада. В антрактах глаза наши разбегались по балконам и ложам. Там, между газовых платьев, разноцветных лент и затейливых куафюр, командир бразильского корвета, мужчина с черною бородою и энергическим выражением лица, любезничал и рисовался, возбуждая наше одобрение и отчасти зависть. Он входит в ложу г. В. и садится около его жены так свободно, как будто у себя в кабинете; он смотрит ей в глаза, громко сместся, наклоняется к ней. A она?… её взгляд суров, сдержан; черты лица покойны; рот (прекрасный, с нежными очертаниями губ) сжат; цвет кожи матовый; лебединая шея связывает молодую головку с роскошным бюстом. В лице у неё есть что-то особенное, и в ней много породы. Она с виду сурова, но в тонких чертах лица её можно уловить выражение нежности; a взгляд её, по мнению наших вздыхателей, если она захочет кого подарить им, может прожечь насквозь. Я вспоминал вместе и о другой женской фигуре: в клубах вылетающего пара рисовалась передо мной четырехугольная зала, с темно-пунцовыми драпировками на нишах. Среди залы; на пьедестале, стояла безрукая, вероятно, белокурая, тысячелетняя красавица…. В ней особенно хороши поворот головы и кроткий взор, бросаемым из полуоткрытых ресниц. Я вспомнил, как я сидел на одном из красных диванов залы; направо; в дверях, выглядывала колоссальная Юнона; но я не смотрел на нее, a не сводил глаз с милосской красавицы, как будто хотел увидеть в ней что-нибудь еще больше того, что дает она… И странно, что красота её не поражала, но какая-то привязывала, приголубливала…. Годы бы, кажется, просидел здесь, только бы видеть это доброе, прекрасное лицо, этот кроткий, ласкающий взгляд. Какое сравнение с прежнею луврскою царицей, известною Дианою!.. Ta, точно петербургская дама, взглянет гордо, холодно; да еще стоит она теперь, невозмутимая, в соседстве Марсия, с которого сдирают кожу….

Воображение мое понеслось бы дальше, если бы команда: «всех наверх, с якоря сниматься!» не заставила очнуться. В последний раз я взглянул на Шербург, когда уже винт шумел, и эскадра наша, корвет за корветом, клипер за клипером, оставляя за собою длинные черные струи дыма, быстро шла в море: дым скрыл за собою и город, и берег.

В первые дни плавания мы отделились от эскадры; океан встретил нас серенькою погодою и качкой. Волны его двигались какая-то равномерно, в такт; иногда шел дождь, было сыро и с непривычки довольно неприятно. На осьмой день, в ночь, погода «засвежела», волнение стало сильное. Клипер, переваливаясь с бока на бок, трещал своими переборками. Сквозь сон я слышал, как размахи его увеличивались, как волна сильными ударами разбивалась о борт. От качки я беспрестанно сползал с постели и никак не мог приловчиться, чтобы снова уснуть. Из соседних кают слышались по временам тревожные вопросы, как вдруг топот на палубе раздался какая-то особенно громко: разбило вельбот, висевший на боканцах. Как ни интересно подобное приключение, я однако не вышел наверх, a упорно пролежал в койке до утра, не заснув, впрочем, ни на минуту. Я был в выигрыше, потому, во первых, что не измочился, во вторых, провел бессонную ночь собственно от бури, среди океана. Целый день волнение не унималось, хотя ветер стих с утра. Волнение океана величественно, движение волн правильно и однообразно; как-будто где-то глубоко скрыта, но присутствует его сила, и на поверхности вод является только её признак. Клипер легко взлетал на вздымавшиеся горы, и, стремительно падая в разверзавшиеся ямы, снова приподнимался, гордо неся свои паруса на гнувшихся стеньгах, на гудящих, как струны эловой арфы, снастях. К вечеру небо прочистилось, солнце стало пригревать промокнувшую команду. И вот, на баке раздался звук бубна и хоровая песня, топот трепака… Это развеселит хоть кого; развеселит, конечно, не самая пляска, но энергия, бодрость и живость наших матросов. При этом замечу, что нигде солнце не действует так живительно на утомленные силы, как в море. Я был свидетелем этого и прежде, во время нашего кратковременного знакомства с Балтийским и Немецким морями, и после, когда плыли по Южному окенну и Индийскому морю. После четырех, пяти дней свежей погоды, или шторма, когда у всей команды не оставалось ни одного нерва, не обессиленного страшным возбуждением, как физическим, так и нравственным, ни одной мысли, не отзывавшейся апатией и мертвенным равнодушием, наконец, ни одной нитки сухой, — утихнувшее волнение, прояснившееся небо и яркое солнце в одну минуту восстановляли дух и физическую силу. И усталость, и заботы, и опасность — все забывалось. Выйдешь наверх, сердце радуется: в воздухе тепло, качка постепенно уменымается, волны уже не переливают с своими бурлящими гребнями через планшир и не затопляют палубы, но тихо замирают у борта, шипя и пузырясь в потухающем гневе. Между мачтами развешивается белье, и палуба напоминаст в это время двор Ивана Никифоровича, когда кухарка выносила его платье, белье, шпагу, и ружье для проветривания и просушки. Наши плащи и кожаные балахоны, распростершись во всю ширину, тоже как будто бы греются, и очень довольны теплым днем. Желающие выспаться располагаются в рострах; иной подлезет под баркас, и там, раскинувшись, в живописной позе, в громком сне набирает новых сил и здоровья. В другом месте, охоспои просвещаться собрались в кучу около читающего сказку Про Фому и Ерему; кто чинит сапоги или платье; на всем и на всех печать удовольствия, мира и тишины…. A вчера сколько было физических усилий, сколько пота, выступавшего на лбу, не смотря на холод, ветер и брызги холодной s соленой воды, не смотря на души, обдававшие с ног до головы. И все это отдохнуло от теплого, ласкающего луча солнца.

Вместе с уменьшением градусов широты, с каждым днем становилось теплее и теплее, серое небо стало проясниваться чаще, a море, казалось, становилось лазурнее и голубее. Дольше засиживались мы по вечерам наверху, любуясь заходящим солнцем; для нас как будто наступала весна… Но мы простились с нею на долго; её нигде не увидишь на юге, где весны нет. 14-го декабря мы были под 36° сев. шир.; море штилело; в воздухе было тепло, даже жарко. «В Шербурге теперь грязь, слякоть, дождь,» говорили мы, наслаждаясь приятною теплотою. Щербург был последнею точкою нашею на земле, и потому, вероятно, многие воспоминания относились к нему. Мы развели пары; на другой день прекратили их и наконец дождались ветра. 16 декабря, к ночи, стали налетать порывы с дождем. К утру ветер установился; мы пошли по восьми узлов, и к полудню увидели впереди, среди массы облаков, очертания берега; но только опытный глаз мог отличить серовато-голубой остров от облака. К четырем часам я едва различал контуры исполинского продолговатого холма, с линиями возвышений, разнообразными и грациозными. Облака лепились по челам гор; левая часть горы совершенно сливалась с серо-лиловатою тучею; справа можно было уже разглядеть скалистые берега. Даль моря пропадала в какой-то неясной линии, служащей границею и воде, и острову; в одном месте непрерывная линия пересекалась белым парусом шедшего от берега судна. Вечер наступал быстро; по нежной лазури неба бродили клочки разорванных облаков; солнце садилось, пробираясь за постепенно темневшими тучами, и последнее отражение его искрилось на взволнованной слегка поверхности моря. Ветер надувал паруса клипера, и он, разошедшись, резал носом клокотавшую массу, отбрасывая вираво и влево широкие струи кипящей пены. Отрадно было глазам, усталым от вида беспредельности, остановиться наконец на чем-нибудь. Так в области сомнений, неясно высказанных надежд и желаний, находим наконец точку опоры, на которой можно остановиться.

Ночью ветер стал свежее; мы убрали несколько парусов, чтобы уменымить ход судна. Луна, по временам заволакиваемая облаками, тихо плыла по своему пути; звезды местами горели, местами мерцали; гребни волн выплескивались белесоватою струйкой. Остров, повернувшись к нам своею западною стороною, стал как будто возвышенным курганом в степи безбрежного моря. Очертания его смягчались туманною оболочкою.

Это был остров Мадера.

17-го декабря, утром, мы увидели южные, террасовидные уступы. Ветер не утихал, он дул нам навстречу, и, при противном волнении, мы подвигались довольно медленно. Раза два принимался дождь, сильный и крупный, какой бывает у нас среди лета. Туман стлался по вершинам гор, которые, по мере того, как прочищалось небо, выказывали свои каменные обрывы, ущелья и долины с зеленеющимися плантациями. Иногда, набежавшая туча бросала резкую тень на передние уступы скал, между тем как солнце нежным фиолетовым цветом обливало выступающие фронтоны задней возвышенности. Слева берег кончался крутым, отвесным обрывом (cabo Girâo), a прямо перед нами местность была холмиста и покрыта зеленью; целая перспектива выступающих мысков пропадала вдали. Стали наконец обозначаться здания, маленькие, едва заметные, будто белые точки. Cabo Girâo принимал форму мыса и отходил на задний план; на первый план, как декорация, вытягивалась длинная зеленая коса с холмами, украшенными кудрявою зеленью. Подробности картины выступали нам навстречу: запестрели свежею зеленью квадраты плантаций сахарного тростника, обрисовались ущелья, и горный поток, падающий с уступа на уступ, виднелся металлической полосой на темном фоне гранита и оттеняющей его зелени. По отлогостям гор темнели леса, и высоко над полосой леса вырезались две башни католического храма. Белые точки приобретали более определенные формы строений; дома, разбросанные амфитеатром сначала широко, по уступам и висящим садам, толпились все теснее, и теснее, по мере того как спускались к берегу, точно стадо овец, сбегающее с гор и толпящееся к водопою. От города, красующегося своими белыми домами, отделялся горный Кусок скалы [1]), к которому прилепился передовой форт; с развевающимся португальским флагом.

Скоро мы бросили якорь на открытом рейде Фунчала, где уже стояло несколько судов. Один из пароходов салютовал; синеватый дым лениво расплывался по воздуху, звук слышен был слабо, он весь уходил в горы, в ущелья, где ему было место разгуляться и найти ответ в тысяче откликов.

Первые посетители наши были русские, братья К. Они уже несколько лет живут на Мадере. С редкою любезностью предложили они нам свои услуги показать все замечательное на острове, чем мы и воспользовались с бессовестностью туристов. Конечно, в этот день был и обед не в обед. Около клипера появилось несколько шлюпок, выкрашенных зеленою краской; на них приехали различные господа, предлагавшие свои услуги: кто был прачка, кто брался доставлять провизию; на письменных «рекомендациях» были имена офицеров, бывших здесь еще с герцогом Лейхтенбергским.

Часа в три собрались наконец и мы, и отправились на туземной шлюпке на берег. К. поехал вперед, чтобы заготовить верховых лошадей. Приставать на шлюпках к берегу, в Фунчале, — целая история. Пристани нет, то есть она есть, но где-то далеко, и, как мы узнали после горьких опытов, она чуть ли не хуже каменистого берега, о который разбивается шумливый прибой океана. Саженях в десяти от берега, наши два гребца (оба с голыми ногами по колено и в крошечных португальских шапочках, с кисточками, на черно-кудрявых головах) повернули лодку кормою к берегу и стали выжидать прибоя волны; a на берегу ждали нас несколько лодочников, с «концом» и парой запряженных волов. Прибоем, наконец, понесло лодку; гребцы соскочили в воду и потянули ее с боков, между тем как береговые стремительно бросились вперед, ввязали конец в корму, ввели в воду волов, пристегнули их, и общим усилием вынесли лодку на берег. Лодка была с двумя килями, как сани на полозьях. Этот способ приставанья нам очень понравился своею оригинальностью; особенно хороши лодочники с их разгоревшимися лицами, проворством и ловкостью. В аллее платанов, которая начинается близ набережной, теперь разрушенной недавнею бурею, нас ждали верховые лошади, и мы сейчас же отправились мимо дворца через площадь, по узким и крутым улицам, за город. Лошади были очень красивы и прекрасно выезжены; при каждой был вожак, очень чисто одетый, в соломенной шляпе и жилете; вожак (ariere) не отстает от своей лошади ни на минуту, чистит ее и холит, и следует за вами, куда бы вы ни поехали.

Общий вид острова Мадеры нам очень понравился; но прежде надобно несколько вспомнить историю этого острова, дававшего такое знаменитое вино.

Слово мадера, или мадейра; значит лесистая страна [2]. Она названа так Гонсалесом Сарко и Тристаном Бас, которые были здесь в 1431 г.

Но еще в 1344 году один англичанин видел этот остров. На нем был сплошной лес (madeira). Скоро отчего-то сделался пожар, который продолжался будто бы семь лет… Воображаю величественную картину горящего острова среди океана… Зола сожженного леса удобрила почву. В 1445 году привезены были сюда первые лозы винограда с Кипра; виноград принялся отлично, приобрел от свойства почвы свои исключительные достоинства и сделался главным источником богатства жителей. Англичане завладели Мадерой в 1801, a в 1814 г. она возвращена Португалии, хотя вся торговля её осталась и остается до сих пор в руках англичан.

Остров имеет треугольную форму; берега его круты и скалисты, высадка трудная. Самая высшая точка острова Пик Риво (1,900 метров), но он мало возвышается над другими горами. Главный город Фунчал (Funchal), со 100,000 жителей. На Мадере постоянно весна. Растительность очень разнообразна; лучшие виды ее — бананы, драконовое дерево, сахарный тростник, платаны, итальянская пиния, кипарис, каштан, виноград, пирамидальный тополь и обширная семья безпокоев (кактусов). Жатвы хлеба достает едва на пятую часть народонаселения, и недостаток хлеба пополняется тыквами, которых здесь очень много. Главным продуктом острова было до сих пор вино, которого выделывалось до 35,000 пип; но, увы! теперь оно совершенно исчезает. В 1852 г. болезнь истребила здесь весь виноград; производители, большею частью не капиталисты, не могли ждать новых плодов, и засеяли все виноградники сахарным тростником, из которого выделывают коньяк. Теперь на Мадере можно найти только вино, сохранившееся в погребах; за то все вино, которое есть на Мадере, превосходно. Лучшие сорта его — мальвазия (malmsey) и сухая мадера (drymadera).

Вот вам краткий послужной список острова; теперь поедемте по новой дороге, которую прокладывают от города влево, к местечку Камера де Лобос (Camera de Lobos), по берегу моря; сделано верст пять только, и многие сомневаются, кончится ли когда-нибудь эта дорога.

Мы ехали по узким, крутым улицам, между довольно высоких белых домов, с зелеными жалюзи и верандами, с балконами и черноглазыми португалками. Из-за низеньких заборов переваливались тяжелые, но блестящие своею зеленью, листья бананов; иногда, среди лавровых дерев и кустов датур, стройно поднималась фиговая пальма; по канавкам росли кактусы, как наш репейник. Мы ехали мимо португальского кладбища, потонувшего в зелени кипарисов и платанов, с их серебристыми стволами. Для нас, не видавших ни Италии, ни Греции, все это было ново. Ничто, кажется, не производит такого впечатления, как вид другой растительности, других её форм и групп. Переехали через два каменные моста, перекинутые аркою через глубокие овраги, по дну которых струился по камням ручей; бока оврагов спускались террасами, которыми воспользовались, чтобы развести садик и насеять сахарного тростника; все это очень красило местность. Но на иных уступах видны были остатки полусгнившего трельяжа, по которому вилась засохшая ветвь, прежде, может быть, роскошного винограда. Это грустно для любителей мадеры, то есть — вина мадеры. Из зелени тростников белелись хижины с тростниковою крышею, и около них бронзовое их население с шумливыми ребятишками. Выехав из города, влево мы увидели море; справа зеленели холмы, местность подымалась отлого полями, засеянными, возделанными, пестрыми; за ними высились крутые каменные пики, убранные и украшенные кудрявою зеленью. По дороге встречались паланкины, гамаки, висящие на бамбуковых шестах, несомые двумя сильными туземцами, в соломенных шляпах и белых костюмах. В этих паланкинах выносили чахоточных, которые впивали своими ослабевшими легкими укрепляющий воздух Мадеры. Тяжело было смотреть на худых, бледных женщин, с блестевшими болезно глазами, с зловещим румянцем на щеках; протянувшись во всю длину, тихо покачивались они в своих гамаках, грустно следя за склонявшимся солнцем, розовое освещение которого уже бродило по верхушкам гор.

Вечер становился все лучше и лучше; море, волновавшееся утром, совершенно успокоилось. К нашей кавалькаде пристал один англичанин, молодой человек, на красивом кровном коне, и мы разговорились с ним. «Грустно жить здесь, говорил он: остров напоминает госпиталь; на самую прелесть здешнего климата смотрят как на микстуру от телесных недугов. Сколько приезжает сюда прекрасных молодых людей, прекрасных женщин. И все — с зародышем разрушительной болезни! Едва успеешь привыкнуть, привязаться к человеку, пробудится симпатия, как уже это чувство переходит в плач и тоску об умершем».

В числе разных особенностей дороги. мы осмотрели место, называемое Saîto cavale (кажется так). У самого моря отвесные скалы берега образовали род замкнутого цирка; волны, вливаясь туда, пенятся и крутятся в ярости, как дикие звери, силясь вскочить на серые скалы. Наконец обделанная дорога кончилась у развалившегося моста, наступали сумерки, нам оставалось только полюбоваться выступившими в море cabo Girâo, мы поворотили назад и, пришпорив коней, скоро были в городе, обгоняя на дороге паланкины и амазонок, конечно англичанок, за хвост лошадей которых держались легконогие ариеры, нисколько не отстававшие от скока капризных наездниц.

Весь вечер бродили по городу; у редкого дома не раздавались гармонические звуки машеты, род маленькой четырех струнной гитары. Этот инструмент здесь необходимость каждого. Мотивы песен очень увлекательны и напоминают наши самые бешеные цыганские песни. Малейшее чувство выражается здесь необыкновенно сильно, или, по крайней мере, эффектно, и звуки машеты приводят игрока, по-видимому, в восторг. Кисть руки замирает в каком-то судорожном дрожании, голова то наклоняется, то поднимается в томлении, бросая искры из глаз, черных как угли. Около музыкантов часто слышались громкие голоса и смех, а, может быть, иногда послышится и вздох, полный любви и сладострастия — Надобно прибавить, что ночь пахла лимонами и лаврами.

Мы радовались, что ветер совершенно стих, и можно было попасть на клипер. В Мадере нет собственно рейда, то есть места, закрытого от сильных ветров, где бы суда могли стоять безбоязненно на якоре; здесь просто стоят в открытом море. При сильном южном ветре все спешат сниматься с якоря и уходят; лет семь тому назад, несколько судов выбросило на берег. В городе предузнают погоду обыкновенно заранее, и в случае, не вызывающем сомнений, выстрел из пушки с переднего форта дает знать, что необходимо убираться. Недели за три до нашего прихода подан был сигнал; погода была, говорят, адская, волны перебрасывали свои гребни через передовой форт и совершенно размыли набережную, которая при нас представляла массу наваленных в беспорядке камней. Все суда, одно за другим, поднимая паруса и разводя пары, уходили: остался один только норвежец; ему делают сигнал за сигналом, давая знать, что опасность очень велика, что он много рискует; но норвежец выдержал характер и, к великому удивлению всех, оставался все время, покамест погода не стала стихать. Все жители Мадеры были зрителями этой борьбы «морского волка» с стихиями.

В Фунчале прекрасная гостиница; содержит ее англичанин, мистер Майлс. Стол сервируется как нельзя лучше, подают всего очень много и все очень хорошо. Мы у него ужинали; приятною новостью для нас были фрукты в начале зимы. В первый раз нам пришлось отведать банан, аноны и танжерины. Аноны необыкновенно вкусны, точно белое мороженое. Плоды были запиваемы, конечно, мадерой, которая им не уступала. Возвращаясь к пристани, мы заглядывали в некоторые освещенные лачужки. Было Рождество; во всякой комнате, как бы она бедна ни была, стояли столы. убранные цветами, фруктами, свечами и изображениями святых, в виде кукол, украшенных фольгой. На другой день мы, поехали в горы, в монастырь, который стоит на высоте почти 3,000 футов. Этот монастырь, белый, с черными пилястрами и двумя башнями, мы видели издалека, подходя к Мадере, и принимали его за замок. К нему надобно взбираться все в гору, по мощеной дороге, между двух невысоких стенок, из-за которых массами вырывалась роскошная южная зелень. Местами попадались бывшие виноградники, в которых на деревянных перекладинах грустно покоились высохшие лозы винограда. Эти трупы, среди всего живого, молодого и свежего, неприятно действовали на душу; но для пейзажиста высохшие лозы и прутья необыкновенно эффектно разнообразили зелен. Красивые банановые листья перекидывались грациозно на своих стеблях; датуры, величиною с большую трубу (их и называют здесь trompeta), смотрели своими раструбами книзу; к ночи они издают весьма приятный запах. Красивые цветы алоэ, как рожки жирандолей, выгибались венчиками кверху; лавры, померанцы и апельсиновые деревья осеняли эту роскошную флору. Великолепная декорадия открывалась на каждом шагу. Иногда, на каком-нибудь повороте, являлась обширная панорама, перед которою простоял бы долго: зеленая покатость, спускающаяся уступами к морю, с своими зданиями и садами, лужайками и красивыми камнями; далее суда на рейде, превратившиеся в точки; кряжи гор, серых, зеленых, пестрых, но покрытых общим тоном; на их вершинах каштановые рощи, которые своими обнаженными ветвями [3] придавали особый, несколько мрачный характер возвышенностям. Мы поднимались выше и выше. Дорога шла по ущелью, по краям которого над обрывами лепились площадки, засаженные зеленевшим сахарным тростником, или темною рощей апельсиновых дерев с их золотыми плодами. На дне ущелий шумел ручей, и, падая с уступа на уступ, бежал дальше, отражая в беспокойной своей поверхности чудную раму своего каменного ложа. Над самым ущельем склонилось несколько итальянских пиний, которых грибовидные верхушки отбрасывали тень на дорогу. Недалеко от монастыря мы слезли с лошадей и отправили их в город; к сожалению, вид от самого монастыря слишком закрыт растущими у стен его деревьями. Пешком мы прошли несколько дальше, — посмотреть другое ущелье; там внизу несколько коз лепились у камней. Обступившие нас мальчишки пастухи взапуски кричали, заигрывая с эхом.

От монастыря спустились в город, на чем, думаете вы?.. на санях. Дорога для спуска очень крута а почти без поворотов; с обоих боков саней приделаны ремни, которыми управляют два человека, бегущие сзади; за эти же ремни они и везут, если покатость не так крута и бег саней замедляется. Меньше чем в десять минут мы были уже внизу. Мимо нас, беспрестанно меняясь. быстро проносились чудные картины; я успел заметить драконовое дерево, поразившее меня оригинальностью своего вида.

Для здешнего простолюдина ничего не значит сбежать с горы версты три и сейчас же идти назад в гору, везя за собою порожние сани, чтобы снова поймать наверху любителя скатиться; это здесь так же легко, как выпить стакан воды. Ариерам, бегающим за лошадьми, случается в день проходить верст сорок, и они ни сколько не жалуются, если вы скачете; если же вы едете шагом, например, с горы, то они бегут рысью вперед, чтобы выиграть время и, в свою очередь, пройти шагом на гору, когда вы поскачете. Все эти бегуны весьма часто одеты, и, вероятно, этот образ пропитания им очень нравится, не смотря на его беспокойство и антигигиеническое свойство: они все умирают преждевременно. Как видно, португалец не любит усидчивых занятий, он пробегает всю жизнь, a работать не станет. В этот день мы обедали и провели весь вечер у К. Они отлично устроились, их домик приютился в тени лавров и бананов, на небольшом холме, на самом краю города; с балкона виден весь Фунчал. На Мадере, среди русских, время шло для нас как где-нибудь на даче около Москвы. Те же разговоры, тот же чай, обед; только мадера была настоящая.

На следующий день была устроена прогулка верхом в деревеньку Камера де Лобос (Camera de Lobos), верст за двенадцать от города. Дорогой рвали апельсины с дерев, завтракали бананами и запивали мадерой, которую брали в какой-то некрасивой венте. Несколько раз приходилось спускаться в глубокие ущелья по крутым тропинкам. He надеясь на свое искусство, мы вполне доверялись лошадям, очень привычным к этим дорогам; но местами было так круто, что, право, глядя вниз, кружилась голова. Местечко Camera de Lobos лежит у самого моря. Мы расположились там на зеленом холме, и в минуту были окружены толпой оборванных мальчишек, просивших милостыню. Нищие здесь на каждом шагу, и между ними в ходу особенный род добывания денег: они просят вас кинуть в воду маленькую монету, бросаются за нею в глубь и через несколько секунд являются на поверхности, держа в зубах добычу, которая и достается, конечно, им по праву.

Местечко грязно и запах гнилой рыбы отравляет атмосферу; все какая-то напоминает наши жидовские городки. Но море, вливающееся через камни и скалы, образующие род природного бастиона, затишье залива, к которому стеснились домики, амфитеатром поднимаясь по склону зеленого холма, мыс Girâo сзади, сбоку горы, растительность нога и южное солнце — всего этого достаточно, чтобы грязное местечко превратить в один из самых грациозных уголков острова.

В этот день мы обедали у нашего консула, г. Бериса. У него, между прочим, лучший винный погреб в Фунчале, и он откупорил нам, под конец обеда, с торжественностью, приличною случаю, бутылку шестидесятилетней мадеры. С приятным звуком покинула пробка свое шестидесятилетнее место, блеснув образовавшимися на внутренней стороне кристаллами. Сильный аромат сначала как-то странно поразил обоняние; букет был не тот, к которому мы привыкли, другой был и вкус: вкуса нашей мадеры не было и тени. Вечером, вместе с семейством г. Бериса, отправились мы на бал к прусскому консулу, в следующем порядке: впереди в возке на полозьях, запряженном двумя волами, ехала мадам Берис с дочерью в бальном костюме. Мы en grande tenue, шли сзади. На Мадере до сих пор не известно употребление колес! Это изобретение почему-то еще не доплыло сюда; на лошадях ездят здесь только верхом. При виде здешних экипажей, один из наших матросов пришел в справедливое негодование. Нас, говорил он, простая девка сраму одного не возьмет на себя, чтобы среди белого дня ехать на полозьях летом. Да еще на волах, a тут и господа не стыдятся!

Стыдилась или нет мадам Берис, медленно подвигаясь на бал, — не знаю, но всю дорогу (довольно длинную) она очень любезно беседовала с нами. Чтобы железные полозья не производили неприятного звука при трение о камни мостовой, погонщик (иначе назвать не умею кучера на волах) подкладывал под полозья, спереди, мокрую тряпку. Таким образом мы дошли до дома, окруженного садом, сквозь деревья которого блистали освещенные окна. на бале, данном накануне Нового Года (по новому стилю), присутствовал весь beau monde Фунчала, Танцевали под фортепьяно. Зала была убрана цветами; камин и окна украшены сплошным ковром из живых камелии! Что бы дали в Петербурге за эти камелии! В 12 часов был ужин; поздравляли, точно так же, как и у нас, с новым годом. Мадера лилась разливанным морем.

На Новый Год многие из наших отправились в католический собор; a я, вместе с Н. И. С., отправился в горы, за 20 верст, чтоб осмотреть знаменитое своею красотою ущелье Большой Курал (курал означает место, куда гоняют стада). Запасшись легким завтраком, сели мы на знакомых нам лошадей, с знакомыми проводниками. Ехали, ехали, взбирались на горы, на уступы, спускались в ущелья и карабкались до горным, каменистым тропинкам, где один неосторожный шаг лошади может стоить жизни. Проехали несколькими деревнями; в деревнях шла служба, и народ, разодетый по праздничному, толпами встречался на дороге. Между мужчинами были красивые лица, из женщин же ни одной не подалось хорошенькой. Декорации живописных видов сменяли одна другую; каскады сбрасывались с уступа на уступ, и мы при шуме их проезжали до живым мостикам, висящим над бездною и дрожащим от гула падения воды.

Сначала дорога шла, как все дороги около города, между двух стенок, убитая камнем; наконец прекратилась мостовая, и пошли в разные стороны тропики; дальше воздух делался холоднее, и зелень попадалась реже. Мы ехали сплошными каштановыми рощами без листьев; единственною зеленью были сосны и мох. Нам показалось, что мы заехали в такую дичь, где ‘не было никакой надежды увидеть что-нибудь. Наконец мы остановились и слезли с лошадей; надо было взбираться пешком. Тут, точно из земли, появилась делая толпа оборванных мальчишек, которые предложили дам длинные шесты с железными заостренными концами. С помощью этих шестов и нищих, мы взобрались да последний кряж, и перед нами вдруг открылась одна из самых гранднозных картин, поражающих своими величественными размерами. На глубине три тысячи футов лежало перед нами ущелье, в котором исполинскими ступенями набросаны были серые скалы, изборожденные мрачными, черными трещинами. Передовые спуски скрывались под густою растительностью, из массы которой. поднимались миловидные холмы, местами покрытые мелким кустарником; одно огромное сухое дерево резко выдавалось своими сучьями, повиснув над бездной, зиявшею таинственным мраком. Там, глубоко на дне, слышно было, журчал источник. Тучи ходили по вершинам противоположных гор, образующих ущелье (в семье этих гор был Пик де Риво, но он был весь закрыт облаками), и хотя скрывала от нас верхние очертания гор, но общее впечатление выигрывало от особенного, дикого и мрачного, колорита, придаваемого ими грунту земли. Я лег над пропастью; красивая толпа оборванцев расположилась около нас в живописных группах; несколько женщин; с грудными детьми, живописно драпировались в красных отрепьях; мальчишки кричали в ущелье, зангрывая с горным духом, и эхо в тысяче местах, из ущелий, из под камней, из пещер, отвечало им их же пискливыми голосами. Часа два пробыли мы в этом странном обществе, a между тем, жаль было оставить его.

Вернувшись в город усталые и голодные, — прямо к Майлсу; a он нас промучил еще с час своего английскою методичностью накрывания стола; ему надо было устанавливать цветы, плоды и равнять приборы в то время, как у нас, с H. И., аппетит был совершенно волчий. Наконец, все было на месте, и мы принялись за грибной бульон, приправленный перцем, и индейку.

После обеда засвежела погода; надо было спешить на кливер, который, пожалуй, мог и уйти; a с берега шлюпки не отваливали, по случаю сильного прибоя. Пошли отыскивать пристань где-то очень далеко. После долгих исканий, при помощи К., уже к 11 часам вечера, мы добрались до отвесной скалы, в которой была высечена лестница к морю. Ярко горевшие факелы освещали разбивавшиеся о берег волны и утлую шлюпку, подбрасываемую как щепку и привязанную на длинном конце.

Наконец отвалили. Дорогою сломился шпинек, на который здешние лодочники надевают весло, и лодку понесло боком к берегу. Однако, после многих усилий, добрались мы до клипера, который так раскачало, что он чуть не черпал бортами.

Оставалось один день провести на Мадере. Как не съездить еще осмотреть Малый Курал? — и действительно стоило. На Большой Курал мы только посмотрели, a в Малый спустились. На дне его, близ каскада, устроена мельница, и я отдыхал в ней после страшно крутого спуска, под гармонический шум падающей воды и стук колес, вспоминая мотивы увертюры Felsenmühle. Дорога, страшно беспокойная, проложена зигзагами по отвесной степе; беспрестанные повороты кружили голову; надобно было совершенно ввериться лошадям и крепости их ног; малейшее неправильное движение могло бы иметь самые страшные последствия. Мы заехали в знакомый нам монастырь, откуда опять спустились в город на салазках.

В этот день наш капитан давал обед в честь мадерских знакомых. Две дамы, жены нашего и прусского консулов, очень оживляли общество. Как истинные португалки, одна играла на машете национальные мотивы, страстные, увлекательные, другая пела так же выразительно. Праздник кончился шумно и весело. Когда мы возвратились на клипер, пары уже были готовы, и мы, пустив две ракеты на прощанье мадерским друзьям, снялись с якоря и были таковы.

Мадера оставила нам по себе одно из самых приятных воспоминаний, может быть, потому, что первое впечатление южной природы обаятельно и сильно. Для нас здесь все было ново, начиная с мрачной поэзии Большого Курала до грациозно упавшего листа банана с его ароматическим плодом. Несколько дней мы провели в беседе с природой, любуясь и наслаждаясь ею. На людях нечего было останавливаться. Главное население составляют португальцы, народ не очень красивый, вздорный и ленивый. Костюм их состоит из расстегнутого жилета, сверх белой рубашки, и крошечной шапочки на макушке с хвостиком; на ногах носят род сандалий. Португалец здешний целый день лежит под тенью дерева и ленивою рукой брянчит на маленькой машетке. Португалки совсем некрасивы: черты лица грубы, тривиальны; я не видал ни одной хотя сколько-нибудь хорошенькой. Одеты они дурно по-европейски; вообще, они вовсе не гармонируют с здешнею красавицей природой. В Фунчале много англичан, приехавших сюда лечиться и по делам. Англичанки, в живописных амазонках, целыми эскадронами скачут за городом, и еще больше попадается их в паланкинах.

В городе есть дворец губернатора острова, несколько церквей, ничем особенно не замечательных; рынок, на котором продается живность в большом количестве и очень дешево, так что суда, рассчитывающие на запас живой провизии, ни сколько не ошибутся, зайдя на Мадеру. На рынке, впрочем, есть странная особенность: животных продают по дням; так, например, в понедельник вы найдете только телят, и уж будьте уверены, к кому бы вы ни пришли в этот день обедать, вас непременно угостят телятиной; в следующий день — быков, там — птиц и т. д. Англичане, по всей вероятности, завели здесь обыкновение отлично откармливать домашних животных. Нигде вы не найдете таких индеек, как на Мадере. На них «противно смотреть», как на индеек Григория Грагорьевича Схарченко, который угощал ими Николая Федоровича Шпоньку. Кроме вин, Мадера славится и водой. Остров имеет постоянное сообщение с Англией и Лиссабоном. Вот вам, читатель, и практические замечания о Мадере. которые вам, может быть, пригодятся, если вы когда-нибудь последуете моему примеру и поплывете за моря.

Через трое суток мы уже были на Тенерифе. Все время гнал нас ровный NO, вероятно предвессио пассата. Туман скрывал остров; и декабря, накануне Рождества (нашего стиля), бросили якорь на рейде Санта-Круса.

Вот уже второй остров вырастал перед нами из глубины океана. Эти клочки, как будто оторванные от близкой массы материка, принимались прежними путешественниками, действительно, или за отделившиеся от материка части, или за остатки материков, погрузившихся в море и выдававшихся из него только своими пиками. Леопольд фон Бух, исследуя Канарские острова и, в особенности, Тенериф с его пиком и окружающим его величественным цирком, вывел заключение, что острова эти — произведения обширной вулканической деятельности. исследования других островов и континентальных вулканов совершенно подтвердили смелую теорию, на которой выросло величественное здание современной геологии. Воображение, вооруженное гением и высокою логикой, перенесло великого ученого в доисторическую эпоху; наука его говорит, что, когда еще земная кора представляла слабое противодействие силам, действующим изнутри, и являла на своей поверхности более или менее обширные трещины. из этих трещин изливалась трахитовая лава, которая, растекаясь по ровной и горизонтальной поверхности тверди. образовывала широкий поток, при основании превращавшийся в правильный пласт. Этот трахитовый пласт, при новом извержении лавы, покрывался другим, также горизонтальным пластом и т. д. Наконец, гораздо позднее, эти наслоенные друг на друге пласты, силой внутренних упругих газов, были вздуты наподобие пузырей, разорваны на своей вершине и, таким образом, составили нынешний цирк.

Рассматривая тенерифский пик, подымающийся над морем до высоты 3,800 метров и окруженный, в вице пояса, величественным цирком, образующим вокруг него почти перпендикулярные стены (цирк состоит из, правильных трахитовых пластов); великий ученый нарисовал один из значительнейших земных переворотов так наглядно, так живо, как будто был свидетелем события.

Самый пик есть произведение позднейшего, может быть, исторического времени, и состоит из неправильного нагромождения вулканических шлаков и лавовых потоков.

Кольцеобразные стены, или цирки, названы кратерами поднятия (Erhebungs-Kratern, cratères de soulèvement), в отличие от тех кратеров, которые образуются во время извержения и нагромождают конус (Eruption’s Kratern, cratères d’éruption); острова названы «островами поднятия» (Erhebungsïnseln).

Почти в то же время развивалась теория Кордье и Констана Прево, названная, в противоположность теории поднятия, теориею понижения (affaissement). По их мнению, поднятие земной коры зависит от постоянного охлаждения внутреннего ядра, при чем земная кора, сжимаясь, образует складки, являющиеся на поверхности земли в виде гор и поднятых пластов.

Теперь тенерифский вулкан потух; он сделался, по словам Гумбольдта, лабораторией восстановленной серы; но из боков его все еще вытекают огромные потоки лавы, базальтовидной в глубине и обсиднановидной с пемзой кверху, где давление меньше. Тенериф и вообще Канарские острова, Атлантида древних, открыты были царем Юбою; он нашел острова необитаемыми, хотя, по остаткам памятников, можно было заключить о бывшем здесь когда-то населении. Каждому острову дал он свое название; самый большой из них назван Большою Канарией (от canis; собака), потому что на нем найдена была порода огромных диких собак. Все эти известия, конечно, не очень вероятны. Римляне называли эти острова Purpurariœ, от вывезенного с них пурпура, известного под именем гетулииского. После римлян известие о Канарских [4]) островах утонуло в Лете, и только в 1334 году открыли их новые путешественники. Острова были заселены сильным, воинственным народом, нравственные особенности которого напоминали бедуинов. Они жили мирно, занимались земледелием и пасли стада; но любовь к независимости поддерживала в них дух во время войны с испанцами, которым приходилось завоевывать остров. Теперь нет следов гуанчей на всем острове, кроме нескольких мумий, завернутых в козьи шкуры и благочестиво схороненных в недоступных пещерах. Гуанчи долго составляли неразрешимый вопрос: откуда и когда явились они на остров? Ученые терялись в догадках; наконец, сходство нескольких слов языка их с берберийским заставило догадаться ученых и вывести их с Северного Атласа. Особенности их характера и самая жизнь, действительно, напоминают кабилов. Они исчезли, как метеор, не оставив по себе никакого следа. Перерезаны ли они были до последнего, или слились с новым народонаселением, или, наконец, уплыли на материк в первую свою родину? Этот вопрос ученый Бертело [5]) разрешает так: «Три столетия иноплеменного владычества не могли изгладить народных черт, они сохранились в горных пастухах некоторых округов и в живущих на возвышениях земледельческих семействах. Африканский тип господствует в массе населения и дает себя тотчас заметить.» Так внимательный исследователь в неизвестном факте видит явления, обогащающие новыми взглядами науку.

Берег, близ которого мы подходили к рейду, был скалистый, голый, пересеченный горными кряжами, с обрывами и ущельями. Город Санта-Крус вытянулся своими зданиями в линию; на дальнем мысе несколько ветряных мельниц махали крыльями; две высокие колокольни, одна четырехугольная, другая цилиндрическая, с колоннадой; небольшой природный мол, на котором устроена пристань для шлюпок; несколько судов на рейде, в числе которых была яхта Вильямса (путешествующего для удовольствия англичанина, с которым мы познакомились на Мадере), и над всем этим массы гор, теряющих свои вершины в облаках и тумане, — вот что представилось нам при приближении к Тенерифу. На пристани нас встретили несколько фигур: были мужчины и женщины. Мужчины величественно драпировались в оборванные фланелевые одеяла; на головах у них были шляпы с широкими полями. Женщины также были в мужских шляпах, соломенных и пуховых; из-под шляпы падал на плечи большой платок. По шляпе и цвету платья можно было узнать, из какого места была женщина: обитательницы Лагуны (город внутри острова), кроме черной, никаких шляп не носят; женщины из Оратавы носят соломенные и притом вообще любят красный цвет, и т. д. На улицах нет экипажей; на каждом шагу попадаются дромадеры, страшно навьюченные; иногда на вьюках качалось целое семейство. Красивые мурильевские головки детей целым букетом рисовались на горбе неуклюжего животного. Верблюд привезен сюда французом Бетанкуром вскоре после завоевания Канарских островов. Он здесь расплодился и приносит большую пользу на базальтовом грунте, лишенном тучных пастбищ. Дома все в два этажа, у каждого дома есть внутренний двор с садиком и фонтаном, куда скрываются жители от жаров, под тень широколиственного банана. В каждом окне две решетчатые деревянные форточки, которые занимают место нижних стекол в раме и служат продолжением жалюзи, находящегося с внутренней стороны окна. Эти жалюзи — единственное спасение в жарких странах. Постоянная тень в комнате и постоянно продувающий воздух делают несколько сносными тридцатиградусные жары. Идя по улице, вы видите, как отворяется беленькою ручкою форточка и выглядывает красивая головка любопытной испанки. Зажиточные женщины, попадавшиеся нам на улице, были в черных мантильях, ниспадающих с головы на плечи красивыми складками, с веерами, и все, почти без исключения, были если не красавицы, то грациозны и интересны. Походка, плавное движение шеи, глаза, светящиеся во мраке (по чьему-то выражению), выказывали породу Испании.

Неподалеку от пристани площадь, на которой по вечерам гуляет санта-крусская публика. Я прогулял по ней весь вечер, ждал хоть каких-нибудь испанских сцен, но напрасно; дам кажется не было ни одной.

Мы отыскали верховых лошадей и поехали за город. Лошади были некрасивы, не так как на Мадере; седла оборваны; мундштуки какого-то средневекового устройства, без удил я с железным обручем на носу лошади; видно было, что англичан здесь нет. Проводники и здесь, как на Мадере, отправились за нами. Но местность была дика, гола и пустынна. Местами видны были клочки долин в ущельях; на них возделывался ям и cactus opuntia и coccmillifer; местами дикая euphorbia cananensis распространяли свои рожкообразные ветви. Дикие скалы Тенерифа местами покрыты беловатым и желтыми пятнами. Это — скопление микроскопических лихенов, превратившихся в руках промышленников в предмет больших выгод. Из них добывался лактмус. Во время реставрации, англичане вывозили отсюда огромное количество этого продукта. Однако, скоро англичане стали вывозить лактмус с берегов Анголы и нашли то же свойство в лихенах Альп и Пиренеев. Поэтому, вывоз их с Тенерифа совершенно прекратился. Тогда здесь стали разводить кошениль. Для этого сажают обширные рощи кактусов, на которых живет пурпуровое насекомое. С виду кошениль кажется неподвижною точкой: это самка, у которой крыльев нет; она живет неподвижно на кактусе, в твердый лист которого вонзает свое сосальце. Самец с крыльями; он летает около самки, холит и кормит ее. Оплодотворенная самка превращается в темный шарик. Это время для сбора; ее отдирают деревянным ножом от листа и собирают в сосуд, который ставят в постепенный жар, чтобы заморить животное. Отсюда и добывается кармин. Натурально, при сборе всегда оставляют самок на завод. Но ошибется тот путешественник, который по окрестностям Санта-Круса будет судить о растительности острова, Чтобы видеть природу Тенерифа, надо ехать в Оратаву, на северную сторону. Там, в Виллафранке, среди богатых виноградников, в виду величественного пика, растет знаменитое драконовое дерево, описанное несколько раз и получившее новый интерес после наблюдения Гумбольдта. В саду около Виллы-дель-Пуэрто, который развел Бертело [6], делают опыты акклиматизации растений: там уже возделываются кофейное и коричневое дерево, банан, какао и проч.

Вечером бродили по городу, — занятие пустое с виду, но очень дельное, можно даже сказать, главное для туриста. He было форточки, в которую не проглянула бы красивая головка. Зашли и в церковь: это был полу-разрушившийся монастырь, откуда монахи были выгнаны после последней испанской революции. Церковь была убрана довольно красиво; несколько картин старой испанской школы чернелись в закопченных рамах, в тени ниш; общее было мрачно. Когда мы бродили под каменными тяжелыми сводами собора, явились какие-то оборванные мальчишки, зажгли свечи и пошли нам показывать галерею святых, которые были сделаны наподобие кукол из дерева и одеты в платье; были и мадонны, и старцы, спрятанные в нишах; около них блестело золото, вились какие-то ленты и лоскутки, стояли свечи, украшенные фольгой и проч.

На другой день, день нашего Рождества, после молитвы на клипере, который расцветился флагами, мы с капитаном отправились с официальными визитами. Г. Бертело был так любезен, что сам пошел с нами; к счастью, мы никого не застали дома, проходили часа три по страшной жаре. Обедали в этот день на яхте у Вильямса, который еще накануне приезжал звать нас. Позавидовал я этому Вильямсу… Лето он проводит в Англии, осень и зиму — где вздумается. Послушная яхта несет его из порта в порт, где он, но своему усмотрению, располагает своими фантазиями. Живет он так, как умеет жить богатый англичанин. Все условия комфорта соблюдены до мелочи. За обедом, как хозяин, он был любезен без приторности, как только бывает любезен англичанин, когда захочет. Между прочим, я спросил его: отчего он не идет с нами на острова Зеленого мыса? «Оттого, что моя кухня слишком близка к моей каюте!» He правда ли, какой английский ответ? От кухни будет жарко, к чему же стеснять себя?… С ним путешествует, как он называет его, друг; такую типическую физиономию мне редко случалось встречать: человек ростбифа, пломпуддинга, портера и проч., человек, которого все способности направлены только на то, чтоб ему было покойнее, теплее и сытнее. Весь обед он вел речь, страшно растягивал Фразы о блюдах, о рыбе, супе, жареном, тихо, методически серьезно, и вдруг спросил меня: не знаю ли я какого-нибудь средства против толстоты?

Вечером мы были в маскараде. С начала вечера мы собрались у г. Бертело, который живет прекрасно. Во всех его комнатах видны принадлежности ученого; здесь лежали какие-то фолианты, там, под стеклянным колпаком, была рельефная карта Канарских островов, сделанная им самим. Он уже давно живет здесь; в воспоминаниях его все знаменитости, как путешественники, так и ученые, играют интересную роль. У него жил Гумбольдт, подарил ему свой портрет и гравированный рисунок тропического леса, составленный по указаниям поэта-ученого, — одна из великолепнейших картин природы. На портрете Гумбольдт изображен занимающимся в своем кабинете, в Берлине; он пишет вторую часть Космоса; карта мира висит на стене; около рабочего стола фолианты, картоны с разными коллекциями, и проч. Бертело повел нас в маскарад целою толпой; на площади к нам присоединились офицеры только что пришедшего из Шербурга парохода; мы встретились как старые знакомые. Посыпались расспросы о шербургских знакомых: что миф Мишо, Мошфуа и проч. Тенерифское общество разделяется на несколько кружков, из которых каждый носит свое название: Аврора, Возрождение и т. д. В этот вечер Аврора давала бал. Надо было сначала войти во внутренний двор, огороженный четырьмя стенами дома; по стенам лепились веранды и балконы; однако, запах двора не напоминал бальной атмосферы. Дам еще не было, здесь такой же обычай, как, например, в Орле: чем позднее явиться на бал, тем лучше. Мужская публика была очень разнообразна: сапожники — не сапожники, портные — не портные; кто в пальто, кто в жакетке, a один просто в нанковой куртке; a мы явились в полной парадной форме, перчатки Jouvain, и пр.; наконец, появились и дамы, в домино и масках. Маски были, большею частью, картонные, разрисованные, в роде тех, которые у нас надевают во время святок дворовые, потешая своих господ. Домино были всех цветов, у иных были просто платки на голове, точно у наших мещанок; другая сшила себе костюм из разноцветных фуляров, взятых, вероятно, у мужа. Много было костюмированных монашенками, — странный костюм для маскарада. Толпа все больше пестрела, становилось душно и тесно; отовсюду раздавался звук гармонического испанского языка; дамы, интригуя, старались подделываться под чужой голос, кричали и пищали. Но какие глаза глядели из-за старых, истасканных масок! Глаза эти какая-то вырезывались наружу, блестели и жгли. В разноцветной толпе, долго блуждая испытующим взглядом, остановился я на одной фигурке, одетой швейцаркой, которая под конец вечера сняла маску. Помнится, никогда не случалось мне видеть подобной красавицы. Ей было, тропических, лет четырнадцать; глаза черные, резко окаймленные длинными ресницами, глаза уже без выражения детства; они могли отразить в себе целый мир впечатлений; глаза пылающие, дышащие, говорящие… Тоненький, едва заостренный носик, цвет лица матовый, с самым очаровательным румянцем! прелестный рот то змеился улыбкой, то складывался с выражением легкой думы и затаенной страсти. Я узнал, что ее зовут Изабелитой, что ей действительно четырнадцать лет, и что она на будущей неделе выходит замуж. Показали мне и жениха её, рябенького какого-то молодого человека. Так как я не танцевал, то избрал себе занятием следить за хорошенькою Изабелитой. Занятие дельное: красота, в чем бы она ни проявлялась, возвышает душу, облагораживает стремление, отрезвляет ум, a впрочем, иногда и отнимает, смотря по тому, с каким чувством смотришь на нее. Сегодня я упивался красотой Изабелиты, на другой день с тем же восторгом и благоговением смотрел на тенерифский пик, как он, по мере нашего удаления от острова, возвышал свою снеговую вершину из среды горных высот, выступавших впереди его. Картина была величественная. Частности ландшафта все больше и больше сливались в одну общую группу. Длинные, продолговатые облака пересекали остров на две половины; к небу стремился снеговой пик в виде купола византийского храма; на его сребристых выпуклостях виднелись, стремясь к высшей его точке, темнеющие овраги и трещины, переливавшиеся из розово-фиолетового в голубой тон; вместо карниза купола, выдавались вперед разноцветные вулканические скалы; облака, висевшие на плечах исполина, казались таинственною завесой. Этот храм природы спускался к основанию множеством гор, неровностей, холмов, долин и скалистых берегов. Картина подернулась голубым туманом отдаления; не было ни одной резкой тени, ни одной яркой черты в общем гармоническом тоне; только одна резкая черта окаймляли остров: темное, шумящее норе, спорящее своею вечной красотой с гордо поднявшимся из его же недр великаном.

Рейд в Санта-Крусе так же неудобен, как и в, Фунчале. За два дня до нашего прихода разбилось судно вдребезги на самом рейде, у большой батареи. Два укрепленные мола, Paso Alto и San Juan, защищают рейд. Когда-то они действовали, отражали три штурма Нельсона, во время которых знаменитый адмирал потерял глаз.

Вся торговля Тенерифа сосредоточилась в Санта-Крусе. Предметы вывоза — сода и вино; привоз состоит из бумажных материй, сукна и прочих европейских изделий, которыми снабжают остров почти исключительно англичане. Замечу для охотников, что в Санта-Крусе можно достать прекрасные гаванские сигары. Между Санта-Крусом и Марселью есть постоянное пароходное сообщение.

Северо-восточный ветер не переставал дуть; мы летели от Тенерифа с какою-то судорожною быстротой и на четвертые сутки уже приближались к архипелагу Зеленого мыса. Более 900 миль в четверо суток — быстрота, с какою редко удается ходить. Лаг выказывал 11, 12, a иногда и узлов в час. He смотря на то, что мы были уже в тропиках, нельзя было сказать, что жарко; термометр показывал 17°, как в воздухе, так ни в воде. Одни летучие рыбы напоминали близкие к экватору широты. Иногда они падали на палубу и, обессиленные или испуганные, бились в напрасных усилиях и попадались в руки матросам, для которых были великою новостью, забавою и источником разных каламбуров.

Приятно лететь 12 узлов в час, под всеми парусами; особенно приятно это ощущение ночью. Давимое массою надутых парусов, судно как-будто трещит, смело рассекает своею заостренною грудью поднимающуюся горами океанскую зыбь; матовая, серебристая пена, блестя мириадами светящихся огнем инфузорий, клокочет у боков его, бороздясь сзади кормы широкою, шипящею, блистающею дорогой.

Из всех воспоминаний, которые остаются в памяти моряка, ничто, говорят, так не запечатлевается на душе, как эта картина. Она проста; её элементы всегда одни и те же: то же море, которое моряк привык видеть, в атмосфере которого окрепла его грудь; то же судно, которое он знает наизусть, от киля до клотика; та же пена валов, вечно серебряная, вечно клокочущая. Что же такого в этой картине? Отчего переживает она все другие морские воспоминания, более резкие и, кажется, более живые?… И грозные ураганы, и томительные штили, и виды роскошной тропической растительности, ни ужасы крушения — все это забывается, бледнеет в памяти; но картина пенящегося моря, несущего на волнах своих родное судно, остается вечно свежа и присуща воображению. 29 декабря, в синем тумане стали вырезываться, как тени, справа остров Св. Николая, слева Sali Island, Bonavista. Мы на ночь легли в дрейф, a 30 декабря, утром, держали на высокий пик Св. Антония, на остров Сант Яго; влево виднелся островок Мано (Мауо). Берег, бежавший от нас, с нагроможденными на нем скалами, подернут был туманом, может быть, тою характеристическою пылью, на которую указал Дарвин, и которая, по открытиям Эренберга, заключает в себе несчетное количество кремнеземно-панцирных инфузорий… Поток воздуха, порожденный теплом африканского берега, уносит с собою, на большое пространство, даже твердые вещества, распавшиеся св тонкую пыль. Эти туманы носят в себе миазмы заразительных лихорадок и других эпидемических болезней.

Скоро мы нашли бухту, в глубине которой, на возвышении, расположен город. На рейде Порто-Прая стояло несколько судов, между которыми был американский фрегат под адмиральским флагом, стоявший здесь на станции, для наблюдения за торговлею неграми; далее стоял и наш корвет Новик и два клипера Джигит и Стрелок. Другие корветы нашей эскадры были еще в Бресте.

Выехавший из города чиновник, опросив нас, объявил, что мы должны выдержать двухдневный карантин.

Это было для нас неожиданною неприятностью, но нечего делать: подняли желтый флаг и стали рассматривать, ради утешения, окружавший нас ландшафт. Рейд довольно закрыт; берега пустынны и скалисты; город снаружи смотрит уездным городом; только зеленевшая у подошвы его пальмовая роща напоминала, что здесь не Усть-Сысольск, a Африка. За городом поднимались горы, большею частью, стоящие отдельными пиками, принимающие различные оттенки, смотря по тому, как на них падало солнце и на сколько они удалялись от нас. Вообще вид был какая-то сух; чувствовалась близость Африки, с её камнями, песками и душным воздухом. Может быть, дурное расположение духа много портило впечатление картины.

Новый год мы встретили шумно и весело; к нам пробрались «во мраке ночи» соседи, джигитские офицеры. На другой день мы снова поставили паруса и снова, подхваченные пассатом, летели до тех пор, пока ветер не стал постепенно ослабевать и стихать; он часто переменялся, был то слева, то справа, наконец совсем отказался от нас, и мы заштилели в 8° сев. шир. самым положительным образом. Развели пары и шли около суток. Потом пользовались малейшим ветерком, налетавшим Бог весть откуда. Тропические жары начинали вступать в свои права. Воздух становился удушливым, хотя термометр еще не показывал больше 23°; но та же температура была и в воде, так что обливания (единственный способ купанья) не приносили никакой пользы. В каютах днем почта не было возможности сидеть; тело истомлялось, и чувствовалась целый день какая-то болезненная усталость, с слабостью в ногах и дурным вкусом во рту. По временам набегут тучи, заблестит молния, прогремит гром; но, не смотря на это, духота все та же.

Внешних развлечений было мало. Mope в штиль однообразно; иногда из гладкой его поверхности вырвется летучая рыба и, блестя на солнце своими лазоревыми крылышками, быстро пролетит в сторону и снова юркнет в бездонную пропасть; иногда проскользнет моллюск с своим парусом. Скучно, как бывало степи летом, в знойный день. Наблюдаешь природу, то есть море и небо; в тени у корабля море принимает такой яркий голубой цвет, какой Случается, да и то редко, видеть на прозрачных дорогих камнях. Вечером солнце, опускаясь в туман, покрывающих постоянно горизонт, теряет свои лучи и висит огненным, горящим шаром; туман, темный, непрозрачный внизу, переходя в темно-лиловый цвет, постепённо алеет и розовеет, переливаясь в голубоватую лазурь небосклона; в этот момент, показавшиеся звезды блестят и сияют, как бриллианты. Молодая луна, матовая, серебряная, становится все ярче и ярче при медленном потухании солнца; созвездия обозначаются яснее; наступает ночь, теплая и душная как день; однако ночью все какая-то больше оживляются. Днем, если нет работы, матросы прячутся по углам, отыскивая себе прохлады и тени; a ночью слышится часто бубен, по коже которого водит пальцем виртуоз Михайлов, производя подобие звука смычка, то выводя продолжительные ноты, то кончая несколькими отрывистыми ударами, сопровождаемыми сотрясением бубенчиков; собираются песенники, тянут: «Плакала рыдала, русою косой слезы утирала», и все эти мотивы и звуки переносят далеко, далеко…. Но вот угомонились и матросы и песенники; тишина прерывается хлопаньем обезветренных парусов и скрипом снастей, из которых каждая, кажется, говорит своим, собственно ей принадлежащим голосом: звук одной напоминает зловещий крик филина, другая вдруг зазвучит как басовая струна, и этот дребезжащий, густой звук бывает очень Эффектен в общем аккорде. Эти «дорожные» наши звуки ночи какая-то особенно настраивают душу, когда к ним прислушиваешься. По временам команда вахтенного офицера и бой склянок нарушают тишину. Выглянешь за борт, там стаи рыб, блестя на поверхности воды светящимися полосами, перегоняют друг друга, как-будто хотят опередить нас.

Так однообразный жаркий день сменялся таким же другим. Иногда налетит шквал, сразу зальет страшною массой дождя, прогремит, проблестит и уйдет дальше; закрывают шпигаты, чтобы набрать на палубе воды, команда располагается мыть белье; кто сам разденется и, вместе с рубашками и бушлатами, моет и свое бренное тело.

Раз заметили акулу и сейчас бросили ей кусок солонины; она с жадностью проглотила его и продолжала плыть за кормой. Бросили удочку с солониной, и скоро опять показалось в воде зеленоватое слизистое чудовище; акула подплыла, перевернулась брюхом кверху и схватила удочку. Но, не дав ей хорошенько проглотить куска, нетерпеливый ловец дернул за бечевку; голова чудовища, коричнево-зеленоватая, высунулась из воды (сердце у многих замерло!) и к крайней досаде нашей скрылась. После, сколько мы ни забрасывали удочки с лакомыми кусками, акула подплывала, вертелась около удочки, но схватить не решалась. Наконец она совсем пропала. В эту же ночь (это было 13 января) мы были свидетелями одной из самых великолепных, самых волшебных картин природы. Небо было чистое. Луна сияла. Из-под клипера, с двух его сторон, густыми потоками стало вырываться блестящее голубое пламя, как будто бы мы плыли по огненному морю: глазам было больно смотреть на этот блеск. Mope сияло не блестками, не звездами, но целыми сплошными массами, которые то распространялись обширными полукружиями, но мере движения широкой, густой волны, то извивались зелеными огненными змеями, мельчая с отдалением и превращаясь в пятна, в точка, в звезды. Глаз, отведенный от этого блеска, еще долго видел все — и небо, и луну, и её отражение в теплом, красноватом освещении; a клипер, его борта и снасти казались зелеными, как будто освещенные бенгальским огнем, как это бывает в балетах. Желал бы я видеть эту картину, написанную хорошим пейзажистом.

Картина эта поразительна; но еще более значения получает она, если вы, с помощью науки и мысли, решитесь далее проникнуть в этот светоносный мир, кишащий бесчисленным количеством живых организмов, которых здесь несравненно больше, нежели в самом непроходимом тропическом лесу. Превратитесь на несколько времени в гофмановского Швамердамуса, и вы увидите мириады разнообразных инфузорий, вместе с разрушенными остатками органических волокон, плавающих в воде: дрожалки, панцирные монады, коловратки, акалефы различных форм и величины, бесконечно малые, доходящие до 1/3000 линии в своих измерениях. Отделение их светящейся жидкости есть следствие разряжения электричества. Чтобы провести сквозь водяной слой свой свет, они должны подвергать свои светящиеся органы сильному электрическому напряжению. В них происходит тот же процесс, как в облаках, издающих гром, или в северном сиянии, то-есть внешнее раздражение заставляет их светиться. Световозбудительный толчок особенно чувствителен при взволнованном море (mer clapoteus), когда волны сшибаются с противоположных направлений.

В некоторых из этих животных нашли строение (студенисто-крупно-клетчатое), весьма сходное с электрическим органом гимнотов и скатов. Посмотрите, вот маленькое животное, называемое Photocaris; у него есть усики; раздражите его, и на каждом усике зажжется искорка, которая, постепенно усиливаясь, освещает и весь усик; наконец, живой огонь пробегает по спине, и весь он превращается в горящую зеленовато-желтым огнем нить. У другого усики расположены иначе, и свет появляется огненным венчиком, и этот венчик — жизненный акт, проявляющийся у инфузории на мгновение искрой, но повторяющийся после краткого отдохновения.

Сильное свечение моря зависит от плескания части его, более наполненной студенистыми моллюсками; a может быть и от того, что это население всплывает наверх при известном состоянии атмосферы, как например перед грозою.

На другой день, ночью, была новая картина. Отдаленный шум моря и наступающие со всех сторон тучи, как неприятельские армии, возвещают о шквале. Клипер, уже опытный боец, приготовляется к защите; крепятся паруса, отдаются фалы. Горизонт все темнеет и темнеет; море плещет зловещими волнами с огненно-белесоватыми «зайчиками». Шум ветра и волы, хлопанье парусов, крик команды — все это сливается в общую дикую гармонию. Наконец шквал разрешается сильным дождем, и каждая его капля высекает из поверхности моря, как огниво из кремня, огненные искры. Mope кажется животрепещущим небом, усеянным мириадами сильно блистающих звезд.

19-го января доползли мы наконец до экватора. Переход отпраздновали как следует. Как нарочно, было воскресенье. Все флаги пошли на костюмы; около дымовой трубы был устроен трон, драпированный красными вымпелами. В четыре часа, при звуке барабана, бубна и гармоники, вызвавшем всех наверх, из кубрика потянулось шествие. Тут был и негр, совершенно голый, вымазавшийся сажей, с красною перевязью; был и турок, и русский мужик с медведем, который кувыркался и делал разные штуки под монотонный крик вожака; были и воины, и какой-то фантастический повар с чумичками и решетами; наконец сам Нептун, роль которого исполнял первый балагур клипера Худобин, и супруга его — кочегар Васька. При самой дикой музыке, обошла эта процессия весь клипер; наконец, Нептун уселся на трон, и вся пестрая свита окружила его. Сначала подводят к нему капитана, который платит только за клипер, потому что он уже переходил экватор; офицеры отплачиваются деньгами, которые собираются на особенном подносе. Все клянутся никогда не волочиться за законною женой моряка. Началась настоящая комедия, когда очередь дошла до матросов. На некоторых особенно изливалось нерасположение морского бога. Удар из помпы — нешуточная вещь. Поплатились тут так называемые чиновники, баталер, писаря и проч., народ, которого матросы обыкновенно не жалуют. Пациента держат человек шесть, и, не смотря ни на какие его усилия, воду непременно направят прямо в лицо и заставят порядочно наглотаться соленой воды. Окончили, конечно, самим Нептуном и его супругой, которые выдерживали роль свою с остроумием и находчивостью; им досталось чуть ли не больше всех. День кончился песнями и лишнею чаркой водки. С экватором кончились томительные штили и спал жар. Скоро мы почувствовали юго-восточный пассат, который и подгонял нас узла по 3 и по I в час. Мы держались бейдевинд. Небо прочищалось редко, только по ночам, когда всходила луна; но и тогда целые гряды облаков, одни под другими, пробегали с юга на север, держась больше восточной стороны. Луна, пробирающаяся сзади их, озаряет их полупрозрачные массы своим фантастическим светом; падучие звезды оставляют за собою длинный огненный путь. Новые для нас созвездия: Центавра, Корабля и Южного Креста, каждое с своим особым блеском. Mope почти не светится; кое-когда блеснет искра. Чаще стали попадаться птицы; дельфины стадами проходили около нас, как армии, тянулись, тянулись, и конца им не было; иногда у поверхности моря брызнет вырвавшийся наружу хвост, и от наступательного движения всей этой массы рыб делается зыбь в том направлении, куда идут они.

Наконец, 25 января, увидали остров Вознесения. К нам на клипер приехали два англичанина, один рыжий и с необыкновенно надутою физиономией. Под мышкой он пес с приличною важностью огромный пакет из холстины, где лежали бумаги для записывания тех сведений, которые они намеревался отобрать от нас.

Остров смотрел на нас голыми пиками, дальними возвышениями, a слева более отлогим берегом, состоявшим из набросанных камней и лавы. Нигде ни признака зелени; одна только высокая гора, стоящая посредине острова, как будто несколько зеленела своими склонами, почему, вероятно, она и названа Зеленою горой (Green Mountain). Впереди её стоят несколько пирамид темно-красного, сплошного цвета, точно пережженный кирпич. Между гор видны трещины, канавы, овраги; некоторые углубления подернуты сверху испарениями, которые, лениво расстилаясь, скрывают резкости выдававшихся камней. Везде скалы, камни; остров показался нам таким негостеприимным. Городок его, или, правильнее, колония Джордж-Таун состоит из нескольких казенных форменных строений: казарм, пакгауза и крепости, которые столпились на берегу неглубокой бухты. Песчаная отмель, резко отличающаяся своим светло-палевым цветом от темных скал и красно-бурых пиков. окаймляет бухту. Над городом поднимается конусообразная масса темно-кирпичного цвета, образуя довольно большую возвышенность, на вершине которой построен телеграф.

Остров заселен в 1815 году; здесь станция английских судов, идущих из Индии.

На другой день мы, конечно, отправились на берег, посмотреть на камни, походить по песку. Пристань устроена, по местности, довольно удобно, хотя это еще не значит, чтобы можно было во всякую погоду пристать здесь. Здесь разбить шлюпку о камни, говорят, так же возможно, как наесться, садясь обедать. В скале высечены ступеньки; часовой бросает сверху конец, и с помощью его, двух крюков и счастливого случая, можно вскочить на ступеньку и быть довольну, что прибой волны не выкупал с ног до головы. Едва мы поднялись на эти ступеньки, как горячий воздух пахнул на нас будто из печки; нога тонула в песке, ни одной травки, ни признака растительности, как будто люди поселились здесь внутри огромной печки, в которой прогорели дрова и сгребенный в пирамидальные кучи пепел очистил гладкое дно, где можно поставить и пирог, и горшок со щами. На пристани устроен кран; тут же в больших грудах, уложенный в порядке, кирпич к кирпичу, находился каменный уголь, пыль от которого разносилась далеко. Печальный остров!

Кроме казенных строений, в колонии есть церковь, несколько домиков и, главное, резервуар для воды, в которой на Вознесении большой недостаток. Единственный источник, сбегающий с Зеленой горы, проведен водопроводом в большую цистерну, и ключ от неё находится у губернатора. Все жители острова постоянно на водяной порции; каждый получает пять галлонов в день на все потребности, на приготовление пищи, стирку белья, умывание и питье. Кроме этого, из каждой водосточной трубы дождевая вода течет в небольшие резервуары, точно так же запертые.

Зеленая гора оказалась действительно зеленою; на ней разводят огороды, есть небольшой садик и госпиталь. Климат Вознесения считается не только здоровым, но и целительным. На Зеленую гору мы не поймали, потому что все лошади острова (а их не больше десятка) были заняты, a идти пешком шестнадцать миль по здешним пескам, почти под вертикально падающими лучами солнца, мы не решились.

На улице мы не встретили ни души; может быть, потому, что было воскресенье, день, который англичанин любит проводить дома. В стороне от официальных зданий лепились лачужки; около них бродили козы, утки и куры. Здесь почти каждое здание обнесено каменною галереей, так что солнце никогда не заглядывает внутрь комнат; все окна и двери настежь. Около одного домика, на внешней галерее, были расставлены в горшках цветы — единственная зелень, виденная мною вблизи на острове. И вдруг, на этом балконе, показалась молодая дама в голубеньком холстинковом пеньюаре в скоро скрылась. Это была тоже единственная дама на острове, и если б она не была женой г. Элиота, капитана сухопутных сил Вознесения, то я имел бы полное право сказать:

Два англичанина, ваши вчерашние посетители, завидев вас из своего тенистого убежища, ходящих и ищущих впечатлений в этой пустыне, выскочили на балкон и пригласили нас к себе. Обрадованные, что нашли хоть что-нибудь, за что можно было ухватиться, мы вошли и раскланялись, как можно любезнее. Вчерашний рыжий господин оказался доктором, почему мы с ним уже не разлучались во все время пребывания нашего на острове; другой был черноволосый, длинноногий и с ужасным количеством зубов; как с ногами, так и с зубами он не знал куда деваться. После нескольких фраз, многозначительных: «Yes, sir!» они повели нас осматривать город, и во-первых, как истые англичане, то есть спортсмены, показали нам конюшню. Она была устроена из тонкой драни, сквозь щели которой постоянно продувал ветер. В конюшне осмотрены были два осла, три клячи старые, да «два иль три козла» (буквально! при подобных описаниях, я знаю, надо быть точным). Из конюшни мы пошли улицею, между маленьких домиков, в которых живут женатые солдаты; у дверей некоторых из них стояли толстогубые негритянки и скалили белые зубы ври виде вас. Эта часть колонии напомнила мне те скоровырастающие деревеньки, которые известны в наших странах под разными именами: служб, поселков, выселков, слободок, и проч., и густо населены семействами дворни с их телятами, поросятами и разною домашнею птицей. Наконец, подошли мы к двум большим резервуарам, у самого моря, отгороженным стенками набросанных каменьев. В этих резервуарах знаменитые вознесенские черепахи высиживают яйца, которые они кладут в большом количестве на здешних песчаных берегах. Черепах двадцать ворочалось автоматически в воде; некоторые были больше двух аршин длины. По близ набросанным камням мириады крабов ползали, бегали и пригревались на солнце. Черепахами мы и окончили прогулку и, простившись с любезными чичероне, вернулись на клипер. Прогулка на другой день была оживленнее. На улице попадались негры; одна из лошадей, виденная нами вчера, как редкость, тащила что-то в гору, на склоне которой белелся дом губернатора, a две дороги к нему, обозначаясь белыми столбиками, опоясывали горизонтально красно-кирпичное конусообразное возвышение. какой-то мальчик вел за руку белокурого ребенка, лет трех, a другою рукою тащил на длинной веревке маленькую обезьянку, за которою, заигрывая с нею, бежала рыжая собачонка. Магазин, в котором можно было достать все необходимое для жизни, был открыт. Мы зашли туда за некоторыми покупками: все было очень хорошо и по тем же ценам, как в Англии.

На клипере грузили в то время уголь. По вечерам матросы ловили рыбу, из которой редкую можно было есть. По странному поверью, рыба, пойманная по близости судна, заподозревается в глодании медной обшивки и потому считается ядовитою. Рыба была очень разнообразна и красива. Одна, широкая и плоская, как лещ, с маленьким круглым ртом, усеянным острыми зубами, горела сине-огненными и желтоватыми полосами, бороздившими её блистающее чешуйчатое тело; другая в ярко-красных пятнах, длинная, с большою головой и широкими жабрами; третья — вся сияла серебром и золотом. Несколько матросов, из известных охотников, отпущены были на катере в море на рыбную ловлю. Возвратившись, они рассказывали, что два раза срывалась у них огромная рыба, которую удочкой и вытащить нельзя было, что она сильно бьется и срывается, и надо на все острогу! На другой день они взяли с собою пику, и привезли молоденькую акулу, аршина два длины.

Приезжал к нам и губернатор острова, коммодор Сеймур, маленький старичок, на тоненьких ножках, с багрово-красным лицом и с тоненькими, выразительными и очень грациозно очерченными губами; на голове у него был род чепца, какой-то белый чехол с назатыльником, собранный в небольшие складки лентой.

Интересно было бы составить коллекцию шляп и шапок, изобретенных и приноровленных английским комфортом к тропическим жарам. Все они очень удобны, о том и спора нет; но вместе с тем все придают удивительно оригинальную внешность господам, носящим их. Форма этих шляп разнообразна до бесконечности: есть шляпы в виде военных касок, с вентиляторами, шляпы в виде куличей, держащиеся на голове внутренним механизмом и отстоящие от головы со всех сторон на вершок; наконец, эти чепцы с назатыльниками, и проч.

Вслед за губернатором вскочил к нам на шканцы черный, мохнатый сетер и, вероятно, в душе моряк, потому что сейчас побежал обнюхивать все углы клипера. Коммодор подвигался вперед, мимо встретивших его офицеров, медленным шагом, едва двигая ножками, сгибая их в коленках и поводя своею багровою головкой, как будто осматриваясь.

На рейде Джордж-тауна, закрытом от юго-восточного пассата островом, стоял двухдечный корабль на станции; его якорь был завезен на берег. Команда и Офицеры, переменяющиеся каждые три года, занимают здесь все береговые должности. Постоянно на острове живет не больше двух сот человек. Так как остров славится черепахами, то каждое английское военное судно, возвращающееся в свой родной Альбион, обязано отвезти двух черепах в подарок: одну, кажется, королеве, а другую — лорду адмиралтейства.

Тридцать два дня шли мы от Вознесения до мыса Доброй Надежды. Это был последний переход по Атлантическому океану. Сначала мы все шли бейдевинд, держась на юго-запад, пока не встретили западных ветров. Это было около 30° южн. шир. Тогда мы повернули налево, то есть взяли курс на восток, и шли, подгоняемые довольно свежими порывами.

Тридцать два дня жизни в море, жизни скучной, однообразной, как заведенные часы, как машина! Были развлечения, но лучше бы, если бы таких развлечений совсем не было. Так например, целую ночь проворочаешься на постели; не спишь, потому что слишком сильно качает и раздается скрип снастей и рассохнувшихся деревянных переборок; там хлопанье дверей, падение с полок книг, капанье воды через растрескавшуюся от тропических жаров палубу; все это вместе, вдруг, как будто согласится не давать покоя. Между каютами начинаются разговоры; a общее горе какая-то скорее утешает: человек эгоист; и вот, общими силами, кое-как коротается беспокойная длинная ночь, a на другое утро эта же ночь служит источником разговоров, анекдотов и острот, притупившихся от слишком частого употребления. Всякий поверяет свое горе, кто свалился с койки, кто всю ночь провоевал с капавшим настойчиво к нему на нос водопадом, кого напугал спросонья показавшийся ему шум воды, и он вообразил, что у него течь в каюте, Томительны эти бессонные ночи! Методически, через каждые полчаса, бьют отрывисто склянки; иногда вдруг над головой раздастся частое топанье ног, точно шум пробежавшего табуна лошадей; голос вахтенного, надрываясь, доходит до крикливых, фистульных нот; слышен шум и хлопанье убираемых парусов, журчание за бортом воды, и опять шум и хлопанье, и порывы ветра; все это выводит на несколько мгновений из летаргической апатии; прислушиваешься и стараешься отгадать по некоторым словам и звукам, в чем дело, и, смутно догадываясь, снова успокаиваешься и стараешься или ни о чем не думать, или перенестись воображением куда-нибудь, где над рекой, извилисто протекающею по лугам, между кустарников, возвышается рощей высокий берег, весь зеленый, убранный ольхой и ясенем, или березой и темным развесистым дубом. На берегу воображение старается провести разные покатости и убитые крепким щебнем дорожки, убирает их бархатом цветников, клумбами и мелким кустарником, который, разрастаясь, соединяется с старинным обширным садом: там, в саду, длинные, тенистые аллеи, густо разросшиеся; там рощи, куртины яблоней, груш и сочных бергамотов. A вдали видны и села с церквами и мосты через речку, и мельницы, и господские домики с их усадьбами.

Но все не спится; свисток боцмана хочет настоять на своем; рулевой все из ветра выходит; голос штурманского офицера, сонный и хриплый переходит в наставительный тон и становятся удивительно кротким и выразительным.

Однако, какое дело мне до того, что происходит наверху! Крепко натягиваю сползающее с меня одеяло, усиливаясь ни о чем не думать. И снова взволновавшее воображение, во что бы то ни стало, хочет дорисовать и дополнить милую, никогда незабываемую картину.

У края сада возвышается белый высокий дом с широкою террасой. Луна всплыла за рекой, и круглый ее отблеск колеблется на поверхности воды. Деревья и кусты протянули от себя длинные и прозрачные тени. В воздухе свежо, крик какой-то птицы раздается из рощи. Длинные окна дома светятся огнями, видны ходящие тени, раздаются разные звуки, то хор песен, то звуки рояля, и все сливается в общую гармонию, и с тишиной ночи, и с отблеском луны в реке. И с огоньком, вспыхнувшим где-то далеко, Что это: сон или воспоминание?.. Если сон, то качка сделала свое дело. Убаюкала.

Но вот звуки слабеют, гармонический ритм их переливается в равномерный всплеск воды, ударяющий в борт; скрип расшатавшихся переборок все слышнее и слышнее; нельзя лежать: одеяло опять упало, и подушку хоть выжми, вся мокрая от протекшей через палубу воды. Видно «поддало»: в ахтер-люке что-то катается. Нет, плохая надежда на сон!

День идет своим чередом: обед, ужин, чай.

A промежутки наполняются у нас, на клипере, чтением, рисованием, спорами, вечными разговорами об одном и том же, прогулками по палубе и сидением наверху по вечерам. Солнце, уходя от нас, окрашивает правильно зыблющуюся поверхность моря и набежавшие на небо облака или в розовый, или в золотистый, или в фиолетовый цвет; команда, поужинав горохом с маслом и сухарями, собирается на баке в кучки, и однообразная песня сливается с звуками ударов волн в борта и нос клипера. Но вот, солнце садится в тяжелые, свинцовые тучи, красный отблеск его, как пожар, охватил полнеба; волнующееся море покраснело и побагровело. Будет погода; ветер дует сильнее и сильнее; альбатросы целыми стадами проносятся мимо, прорезывая по всем направлениям воздух; темные «штормовки» снуют между брызжущими гребнями воли. Темнеет; разорванные тучи бегут, догоняя друг друга. Очищенный клочок неба блеснет то созвездием Южного Креста, то далеким Орионом; a ветер крепчает. Судно как будто кряхтит и стонет от взмахов, падений и перевалов. На палубе, того и гляди, обдаст с головы до ног. Не до прогулки; надо идти вниз, где, усевшись на зеленый диван, только нам знакомый, прислушиваешься к эху того, что происходит наверху. Сперва, когда это было внове, наверх так и тянет; и после, иной раз, не вытерпишь и простоишь ни с того, ни с сего, с полчаса наверху, нечаянно увлекшись и бриллиантовою фосфоризацией разбившейся в мелкие брызги волны, и мощью надутого паруса, и чудными формами разбросанных по небу облаков, волнующихся и клубящихся, как густой дым, или вытянутых в продолговатые линии и пестреющих мелкими, разорванными, разбросанными клочками.