Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах.

Бразилия и возвращение на родину

Перед нашим уходом из Монтевидео меня перевели на корвет Новик. Клипер Пластун, на котором мы обошли почти весь свет, оставил я только-что приподнявшимся с одра болезни, после килевки, в ожидании принятия вынутых котлов. После тесноты клипера, корвет показался мне Грет-Истерном: так было на нем просторно, свободно, комфортабельно. Еще яснее увидел я эту разницу, когда пришлось вытерпеть четырехдневный памперо. На корвете, во время самых сильных порывов и ударов воли, можно было гулять по сухой палубе и любоваться на бушующее море, как из окна городской квартиры; на клипере же пришлось бы дня четыре просидеть закупоренными, время от времени получать на голову холодные души морской воды, проникавшей даже сквозь законопаченные люки, и дышать спертым воздухом с примесью трюмного запаха. Если, желая освежить разболевшуюся голову, я выходил наверх, то на палубе был тот же океан; по ней катились волны, обдавая вас брызгами и грозя унести с собою… Однако, не заключайте из этого, что клипер не оставил во мне других воспоминаний, кроме как о подобных неприятностях и неудобствах; напротив, много хороших и светлых дней провел я на клипере; память о нем будет для меня отрадой надолго, и легкий контур грациозного судна часто будет мелькать передо мною среди ясных и темных картин в воспоминаниях о нашем далеком плавании. На нем я познакомился с морем, ему я верил больше, нежели другому судну, не смотря на его легкий и изменчивый характер; с ним, как с капризною женщиною, бывало, бьются и хлопочут наши моряки, то одевая его красивыми парусами, то подбирая их в разнообразные складки; и вот, вытянется и развернется бывало наша красавица и летит птичкою тринадцатью узлами плавного и покойного хода, доказывая свои права на звание самого быстрого морского судна. Низкий на воде, длинный, с высоким рангоутом, с большими, красивыми, угловатыми парусами, ныряя в волнах, и быстро и легко всплывая на них, клипер, конечно, представляет одно из красивейших созданий кораблестроительного искусства. Как влюбленный муж забывает и прощает капризы жены, когда видит ее в хорошем расположении духа, так и мы прощали все нашему клиперу, и уже из одного этого сравнения можно заключить, что первые мои впечатления на корвете не набрасывали тени на клипер. Если продолжать метафору, то корвет пришлось бы сравнить с женою положительною, толковою, с характером ровным и неизменным: она и дом ведет аккуратно, и в свете бывает, где держит себя прилично и с тактом; платья свои она не часто меняет, как и корвет свои паруса; между тем как клипер то одно примерит, то другое и никак не может остановиться на чем-нибудь одном.

Мы вышли из Монтевидео, 8 мая, рано утром, вместе с корветом Рында, на котором развевался брейд-вымпел отрядного начальника. Я еще спал, когда начали сниматься с якоря; меня разбудил неприятный, незнакомый звук, как будто из-под подушки вынимали что-то железное, тяжелое и гремящее; в просонках я не догадался, в чем дело. но, наконец, понял, что канатные ящики, в которые укладываются поднятые с якорем железные цепи, находились около моей каюты. Это укладывание продолжалось часа два; я вспоминал с сожалением клипер, на котором сон мой ни разу на бывал прерываем подобными дисгармоническими звуками. К этим звукам присоединились еще два фальшивые голоса металлических помп и, наконец, частые разговоры проходивших мимо матросов; от всего этого мы были удалены на клипере, вследствие особенного расположения кают.

Скоро мы вышли из Ла-Платы, имея попутный ветер, и стали направляться к югу, чтобы спуститься в более низкие широты. Там мы надеялись получить свежий W ветер, который донес бы нас до параллели св. Елены. куда мы имели намерение идти. На четвертый день засвежело; качка корвета показалась мне беспокойнее, нежели на клипере, может быть с непривычки; за то ни малейшей брызги не было наверху; в кают-компании светло, и я не только мог читать, но преспокойно писал. Шторм, продолжавшийся сутки, совершенно изменил наш маршрут: треснула передняя мачта, a с таким повреждением дальше идти было опасно. Стихнувшие бури дала нам возможность укутать и забинтовать больную, наложив на нее бесчисленное множество шкал и найтовов. Решено было идти на Екатерину, a если и там не найдем средства к скорому исправлению, то в Рио-де-Жанейро, a оттуда в Бахию; Рында же пошел прежним путем на Елену. Таким образом, мы разлучились со всем нашим отрядом до свидания уже в Европе; клипер оставили мы в Монтевидео и раскланивались теперь с Рындою, которому на прощание салютовали. Погода стихала, как будто нарочно для того, чтобы дать нам время проститься, a к вечеру задул снова шторм, попутный для Рынды и противный для нас; он продолжался четверо суток: это был настоящий памперо! Сломанная мачта была так упутана, что выдержала борьбу с страшным врагом. Я часто вспоминал клипер, смотря на подступавшие под самый борт волны и по привычке приготовляясь получить водяной удар, но волна не хватала выше борта; редко, редко брызнет и упадет под киль судна. А шторм был очень силен; белых гребешков на волнах не было; они не успевали образоваться, сдуваемые сильными порывами ветра, и бесчисленными белыми дорожками бороздили поверхность клокотавшего океана; брызги неслись вихрем над водою. Это же явление видели мы во время японских тайфунов и во время сильного шторма у мыса Доброй Надежды. За штормом последовало несколько тихих и светлых дней; легкий ветерок понемногу подвигал нас к Екатерине. 23 мая, с утра, увидели мы берег острова, который обогнули с восточной стороны, чтобы с севера войти в пролив, отделяющий Екатерину от материка Южной Америки. Остров представлял несколько разделенных долинами возвышенностей, по которым росли леса; местами возвышения эти представляли скалистые и песчаные откосы, местами виднелись на них вырубленные поляны. Войдя в пролив, мы видели берега и острова, и материка; последний был так близко, что можно было ясно рассмотреть и домики, разбросанные по холмам, и деревья, и другие подробности картины. На небольшом скалистом острове, отделенном от материка узким проливом, была крепость Санта-Крус и близ неё рейд, на котором стояло несколько военных судов. Мы бросили якорь недалеко от крепости, не дойдя миль 12 до главного города Екатерины. За крепостью поднималась довольно высокая гора, покрытая лесом; у подошвы её море образовало несколько небольших бухт, с песчаными полосками; вблизи разбросано было несколько домиков, выглядывавших из-за густой зелени. По собранным сейчас же сведениям, оказалось, что починка мачты здесь хотя и возможна, но сопряжена с большими затруднениями; надобно самим вырубать дерево, тащить его с гор, обделывать и пр., тогда как в Рио-Жанейро можно найти уже готовое дерево и всевозможные пособия. Времени терять было нечего; часа через три мы снялись с якоря, успев, однако, побывать на американском берегу. Оставив вправе островок с крепостью, мы высадились в небольшой бухте, выскочив на твердый песок; тут же начинался лес, расчищенный для нескольких домиков, из окон которых смотрели грязные дети и какие-то безличные фигуры. Близ домиков росли зеленые агавы, a не синие, как в Монтевидео и на Капе; около них олеандры и какие-то кусты с красными листьями. Тропинка вела на холм, выступавший мысом в море и отделявший эту бухточку от другой; лес заглушал тропинку, теснясь к ней деревьями, перепутанными лианами. Местами. в чаще, виднелась хижина, окруженная апельсинными деревьями или капустною пальмою, которую мы видели здесь в первый раз; она отличается от других пальм, утолщенным в середине стволом. Обогнув другую бухту, тропинка снова поползла на холм, по каменьям, и в одном месте совсем исчезла у полуразвалившегося домика, где мы едва отыскали ее у самой стенки, над обрывом. С трудом пробравшись через это место, мы увидели кругом себя кофейные деревья, ягоды которых уже созрели и краснели в зелени листьев, как наши вишни. Было жарко, a апельсины заманчиво золотились на темнолиственных, блистающих деревьях. Отыскивать хозяина было бы трудно да и не зачем: он вероятно, не принял бы за вора того, кто бы взлез на апельсинное дерево и стал рвать плоды. Вследствие этих соображений, один из нас полез на дерево и набросал нам оттуда спелых, сочных и сладких плодов; но с высоты того же дерева он увидел шлюпочный флаг, поднятый на брам-стеньги нашего корвета, флаг, требовавший нас на корвет. A мы отошли от шлюпки далеко, и надобно было почти бегом переходить несколько гор, по камням, чаще леса и по песку. Было тепло, что мы очень чувствовали, придя к шлюпке, на которой и отвалили немедленно.

Эта прогулка в тропическом лесу, в промежутке разных морских сцен, показалась нам каким-то сном, картиной, нарисованной воображением, и мы долго спустя вспоминали эту двухчасовую стоянку, промелькнувшую так фантастически. Туземцы приехали к нам на шлюпках, выдолбленных из стволов огромных дерев, и навезли апельсинов, бананов и даже индеек.

Таким образом, мы видели очень мало остров Екатерины, хотя и много слышали о нем; только, выходя из пролива, могли мы снова пересчитать мысы его и возвышенности, но наступившая темнота лишила нас и этого удовольствия… А остров Екатерины стоит, чтобы побывать на нем. Растительность его до того разнообразна, что один из его жителей представил на лондонскую выставку 300 родов различных дерев, годных для красивых поделок. Почти весь строевой лес Бразилия получает с Екатерины. В чаще дебрей этого острова живут макаки и попугаи; климат его очень здоров, неслышно ни о каких болезнях. Главный город его служит местом отдохновения для китобоев; жителей около тридцати тысяч.

Живущие на американском берегу бразильцы также наслаждаются всеми благами превосходного климата, чудною природой и роскошью её произведений. Временами только нападают на них индейцы и опустошают их колонии.

Переход до Рио-Жанейро можно было назвать в полной смысле тихим. 29 мая, после обеда. увидели мы заметные точки берега, гору Карковадо и Сахарную Голову. Ломанная линия гор была очень разнообразна и обещала много для ближайшего рассмотрения. Едва стало темнеть, как блеснул маяк на острове; над ним зажглась какая-то звезда, и такая светлая, что когда на нее нашло небольшое облако, то она осветила его сзади, как молодая луна; облако пролетело, и звезда отбросила от себя яркую, длинную полосу на темной воде. Огонь маяка то уменьшался до точки, то расширялся, то краснел, массы гор темными тенями едва рисовались во мраке. Вот маяк остался за нами, a мы идем между Сахарною Головой, правильным конусом возвышающейся у входа в город, и крепостью Санта-Крус, едва белеющейся на темных скалах. Наконец, по берегам обширной бухты заблестели тысячи огоньков, точно иллюминация в большой праздник; огоньки правильными нитями тянулись горизонтально, обозначая собою улицы и набережную, шли кверху, осыпали светлыми блестками возвышения, скрывались в отдалении, опять виднелись на высоте, суживались, широко рассыпались и ярко играли на темном фоне гор, долин и холмов. Казалось, по этим огонькам можно было нарисовать весь город; особенно красиво расположились они по округлости одного холма, казавшегося во мраке подушкою с натыканными в нее бриллиантовыми «булавками»; между ними был один огонек зеленый, a другой красный, как рубин.

Скоро мы стали на якорь и долго еще любовались оригинальною картиной города. Мы готовы были сожалеть, что не могли сейчас же уйти с рейда, чтоб унести с собою неповрежденным представление этой волшебной картины…

На другой день мы увидали, что бухта Рио-Жанейро еще лучше при солнечном освещении, что ей нечего укутывать себя мраком ночи, как сомнительной красавице в капюшон, вводящий в искушение легковерных.

Днем картины, явившиеся перед нами, были блистательны, и описать их очень трудно. Бухта, или скорее залив углублялся более чем на двенадцать миль в материк, так что отдаленные берега его едва виднелись; только в ясный день рисовался на противоположной стороне хребет гор, с остроконечными вершинами. Бухта усеяна множеством островов и небольших заливов, и видимых, и скрытых между холмообразными вершинами. Бухта суживается у входа, где конусообразный пик, называемый Сахарною Головой, выдвинулся вперед, как бы желая сблизиться с лежащею на противоположном берегу крепостью, белые стены которой обнимают несколько гранитных выступов. Тотчас за входом в бухту, оба берега широко отступают друг от друга, образуя множество бухт и мысов и представляя совершенно различную местность. Город Сан-Себастьян, или Рио-Жанейро, расположился на левом берегу, возвышения и неровности которого начинаются с Сахарной Головы. бесчисленное множество домов, церквей и разных строений тесно занимают холмы, долины, узкие проходы и пестреют в самом картинном беспорядке по ближним и отдаленным холмам; подробности картины, благодаря здешнему воздуху и солнцу, не пропадают даже в синеве отдаления. Желтеющие и белеющие стены домов, с черными пятнами окон, колокольни, купола церквей, заборы, крыша, ставни, балконы, все это перемешивается с зеленью садов, которая или густою массой охватывает холм, или продолговатыми гирляндами спускается среди песчаных осыпей к долине; среди масс густой зелени в в пестроте здании, красуются отдельные деревья или небольшие группы пальм и бананов. Над этою неровною и разнообразною местностью возвышается гора, оканчивающаяся пиком Карковадо, с остатками какого-то строения на самой вершине, и протянувшаяся далее огромным кряжем, который весь покрыт непрерывающимся лесом. Эта гора своею громадой не давила первого плана холмистой местности и не исчезала вдали туманным облаком на горизонте; она отстояла именно на столько, чтобы срыть все подробности своих выступов и ущелий и вместе занимать собою главный план картины. Иногда, как солнце заходило на чистом небе, какой-то золотистый туман покрывал эти горы, падал на долины, на холмы и на бесчисленные домики, которые усеяли зеленые отлогости, или сплотились в одну массу в долинах и углублениях.

Противоположный берег состоит из множества холмов, поросших зеленью, с городками и местечками, расположенными у их подошвы и вдоль берегов, образуемых капризною линией бухт; холмы, красовавшиеся вблизи всеми подробностями садов, гранитных уступов, дерев и поселений, но мере удаления, являлись то облитые золотом солнца, то подернутые синевою дали.

Глубина залива терялась в отдалении, острова уходили и тонули в прозрачном тумане, хребты гор громоздились одни над другими, представляясь полу-воздушными массами; казалось, грубая материя исчезала, линии сглаживались. и осязаемый мир переступал границу вещественного.

Близ города несколько островов заняты укреплениями и адмиралтейством; между ними рейд со множеством судов, снасти и мачты которых мешаются с колокольнями и высокими домами набережной.

Мы стали довольно далеко от пристани и имели довольно времени насмотреться на представлявшийся ландшафт. Пристань деревянная. старая; на ней толпа негров в толстых рубашках и панталонах, и множество тех фигур, которые обыкновенно толкаются на пристанях. Дома, выходящие на набережную, высоки, почти все с черепичными крышами, со множеством оков и вывесок; но нельзя не заметит, что и пристань, и дома носят на себе печать какой-то ветхости. Трудно решить, выкрашен ли угловой дом, в котором находится гостиница фару, красною краской, или он выстроен из какого-то красного материала. За углами его находится огромная, неправильная площадь, с дворцом, с двумя церквями, с магазинами, рынком и фонтаном, стоящим посредине в виде обелиска. К площади примыкают узкие улицы с высокими домами и с спертым воздухом, следствием тесноты и сырого, но жаркого климата. Дома представляют довольно страшный вид своею пестротой: часто нижний этаж выкрашен одним цветом, a верхний другим; иногда пространство между двух окон покрыто одной краской, a следующий простенок другою: такое же разнообразие и в карнизах, и на фризах, и в украшениях окон. Иногда на фасаде совершенно простого дома являются два-три окна, затейливо украшенные колонками, расписанные с гирляндами и с другими хитростями. При этом бесчисленное множество балконов, тоже с совершенным отсутствием симметрии. У окон зеленые ставни, маркизы, и опять не везде, но местами, по вкусу каждого. Крыши домов большею частью черепичные, с острым верхом; глухие боковые стены тоже крыты черепицей. Вся эта пестрота, вместе с затейливыми вывесками, делает узкую и грязную улицу довольно живописною. Церкви же, с небольшими вариациями, выстроены все но одному образцу. С боков треугольного фронтона поднимаются две четырехугольные колокольни, с мавританскими куполами; множество лепных арабесок по углам, вокруг дверей, окон и везде, где только можно что-нибудь налепить. Внутри, тоже лепная и резная работа, множество цветов, материй, безвкусно висящих наверху, иного свеч на высоких этажерках, и небольшие фигуры святых, совершенно одетые и скрывающиеся в нишах. Примыкающий к площади рынок состоит из четырехугольного каменного здания с выходами на четыре стороны; вдоль стен расположены лавки со всевозможною живностью, с рыбой, попугаями, золотыми свинками, различною птицей, посудой и пр. Центр рынка занимают продавцы фруктов и зелени, группируясь вокруг бьющего посредине фонтана. За лотками, заваленными апельсинами, бананами и танжеринами, сидели большею частью негритянки в своих живописных костюмах; у многих были метки на щеках, в виде трех продольных разрезов. Некоторые были очень привлекательны своею оригинальною красотой, с большими тюрбанами на головах, с голыми, полными руками, украшенными браслетами и кольцами, с большими платками, которые красиво драпируются вокруг их стройного стана. Большая часть их смотрели теми добрыми глазами, которые можно встретить только у негров. Ho у некоторых был и очень суровый взгляд, который, вместе с тюрбаном на голове и яркими цветами костюма, придавал им вид чернолицых Бобелин. Многие из них совершали здесь же, на площади, свой туалет; одна из негритянок расчесывала другой голову, и я долго смотрел на эту трудную работу; войлокообразная куафюра не легко поддавалась гребню! Большая часть торговок сидели под большими белыми зонтиками и под парусинными навесами, устроенными от лавок; прозрачная тень этих навесов, пестрота костюмов, фонтан, журчащий посредине, и множество фруктов и зелени, — все это придавало рынку какой-то восточный вид.

He желая ходить долго по солнцу, мы взяли на площади желтую коляску, запряженную двумя мулами, и сказали чернобородому бразильцу, чтобы вез нас в ботанический сад, к которому надо было ехать через Ботофого, то есть почти через весь город. Миновав несколько узких улиц, на перекрестках которых строились какие-то подмостки, мы выехали к самому рейду, блеснувшему перед нами гладью своих спокойных вод, в которых картинно отражались гранитные скалы и тесно застроенные берега. Проехали большое здание с серебряным куполом, в котором мы узнали Мизерикордию, огромный и превосходный госпиталь; потом опять углубились в улицы, полные лавок, движения, суеты, духоты и смрада. Наконец, начали показываться загородные дома, с красивыми садами и решетками: воздух стал чище, но нас очень неприятно поражало страшное безвкусие, являвшееся повсюду, где только заметна была рука человека. наперекор величественной и роскошной природе. To являлся пёред глазами дом, в виде нашей старинной изразцовой печки, весь выкрашенный голубыми и белыми квадратиками, то целая галерея алебастровых статуэток наполняла небольшой цветник с китайскими понятиями о садоводстве; домик в три окна ставил себе на крышу вазы с какими-то вениками; фарнезский Геркулес, с отбитою рукою, выглядывал из-за ворот, на столбах которых лежали голубые львы; три грации мокли у фонтана, на котором бесхвостый Тритон лил из раковины воду; из муз сделали целую аллею, заключив ее двумя высокими обелисками, основание которых утверждено на четырех шарах. Почти каждый дом и каждая улица, до самого Ботофого, как будто желали превзойти друг друга отсутствием всякого вкуса. И это в виду такой местности, среди такой природы!.. Где же её влияние на человека!?.. Какую чудную декорацию составляли горы и холмы, возвышавшиеся над донами; сколько разнообразия и зелени, капризно убравшей уступы и неровности утесов! Как величествен вид Карковадо, выказывающего свою остроконечную верхушку, когда близлежащие холмы раздвинутся живописною долиной! Над домами с нелепыми украшениями возвышаются живописные утесы, то покрытые зеленью и увенчанные густою рощею. то выступающие голыми обрывами, которые испещрены следами избороздивших их потоков. Но вот перед нами неподвижное, мертвое озеро; со всех сторон обставили его разнообразные гранитные скалы, убранные по округлостям кудрявою зеленью; конус Сахарной Головы возвышается над деревьями, рисуясь своею оригинальною фигурою; только одна темная трещина нарушает однообразие его гранита. Вдоль берега, полукругом, расположились между красивою зеленью дома и местечки; за ними тянутся холмы, покрытые лесами; далее пик Карковадо, и опять леса, поднимающиеся до самой вершин гор, идущих в даль. В Это Ботофого, говорит, полуобращаясь к нам, бразилец; — кучер, останавливая своих мулов. Вид действительно был превосходный, и если бы Ботофого был в Греции или в Италии, сколько бы стихов написано было в похвалу его! В стороне от местечка виднелось большое белое строение; это был дом сумасшедших. Дорога, обогнув бухту Ботофого, похожую на озеро, шла в горы, и пройдя два, три ущелья, вилась уже по берегу действительного озера, которое показалось нам бухтой, потому что дальний его берег был низок и едва-едва виднелся над водою. Ta же роскошная и причудливая природа из гор, лесов и исполинских камней, составила красивую рамку для этого озера. В долине, примыкающей к озеру, находится ботанический сад, который начинается великолепною пальмовою аллеей. Белые и ровные стволы их, украшенные зеленолиственными капителями, точно колонны египетского дворца или храма, находились в равных друг от друга расстояниях и исчезали в дальней перспективе. С каждой стороны было по 50 дерев, и все были одинаковой толщины и равного роста; по кольцам стволов можно было насчитать им больше ста лет; толщиною они были больше, нежели в обхват; капавший из надрезов сок засыхал красными пятнами, что придавало стволу вид кирпичного столба, обмазанного известкою, уже опавшею. Ствол несколько утончался наверху и переходил в отдельные листья, наслоенные друг на друге; уже из этих листьев, перегнувшись на две стороны, зеленою короной висели большие перистые листья. Эта пальма привезена сюда из Африки, и ее называют здесь императорскою пальмой, и саду соединена, кажется, вся тропическая растительность. Около небольшого пруда, отдельными кустами, растет грациозный бамбук, с своею легкою зеленью, качающийся при небольшом ветерке; по куртинам по сажены чай, коричневое дерево и гвоздика; два или три хлебные дерева, небольшого роста, мешают свою блестящую зелень с тамариндами и акациями. Несколько колибри порхали с одного куста на другой… Человек с живым воображением подумал бы, что зашел в земной рай. Около сада был небольшой трактирец, где мы спросили позавтракать. На беду нашу, хозяйка оказалась француженкой с претензиями на вкус и знание в живописи. Вместо того, чтобы поспешить удовлетворением наших законных требований, она пустилась в рассуждения о Буше, a главное о том, что у неё, во Франции, есть две оригинальные картины Буше, и что за них давали ей 100,000 Франков, но она не решилась расстаться с ними, потому что они des tableaux de famille.

Назад мы ехали довольно печально; мулы несколько раз останавливались, и кучер часто соскакивал с козел, подтягивал упряжь и, обманув кратковременным отдыхом скотов своих, снова садился, гикал и порядочно стегал их бичом. Едва добрались до города. Было уже не так жарко, и мы пошли ходить по улицам. Прошли знаменитую улицу Ouvidor, блистающую Французскими магазинами, в которых мы видели много цветов, сделанных из перьев колибри и других птиц. Ходили и по узким улицам, где атмосфера была так тяжела; но нигде почти вовсе не было видно женщин, a те, которые нам встречались, лучше бы сделали, если бы не показывались вовсе. Чаще всего попадаются негры, у которых в лицах большое разнообразие. Все они обыкновенно несут что-нибудь на голове, идя кадансированным шагом и всегда что-то бормоча сквозь зубы. К вечеру много негров попадалось с кадками на головах, и улицы стали невыносимы… Старческие лица негров отличаются слиянием добродушие с веселостью. Попробуйте посмотреть на негра и немного улыбнуться, — каким добродушным смехом ответит он, замотав своею шершавою головой и выказывая свои зубы в неизмеримом рте! На улице попадаются часто мулаты различных степеней, от негритянской физиономии до бронзового красивого лица, выжженного и высушенного тропическим солнцем. Вместе с переменою в чертах, и самый костюм становится постепенно более европейским. Девушка еще кофейного цвета и с вьющимися волосами уже носит кринолин, тюлевые и рюшевые воротнички, легкие шляпки; a молодой мулат с тросточкой и в круглой шляпе щеголяет не меньше какого-нибудь commis Французского магазина. Встречая кровную негритянку в её красивом костюме, я всегда смотрел ей на ноги: в башмаках ли она, потому что только свободная имеет право носить башмаки; вследствие этого, босоногие носят такие длинные юбки, что рассмотреть их ноги бывает довольно трудно; за то свободная негритянка, если ей бывает жарко, тяжело и неловко в башмаках, несет их в руках, чтоб ее не смешивали с невольницами… Бразильцы, так же как и жители Монтевидео и Буэнос-Айреса, особенного типа не имеют. He совсем чистый португальский тип в бразильском климате погрубел и почерствел от солнца и испарины и представляет теперь, почти без исключения, очень будничные, чтобы не сказать пошлые лица. Все подобные лица годятся на провинциальные сцены играть разбойников, погонщиков мулов, содержателей одиноких трактиров среди гористых дорог и т. п. Более образованные носят большие бороды, черный цвет которых набрасывает новую тень на худощавые морщинистые лица. Но с мужчинами еще помириться можно, женщины же положительно все дурны собой… Становится какая-то жалко смотреть на здешних женщин; подумаешь, будто наложена печать гнева Божия на всю страну! И хорошо, что их так мало видно на улице.

Под вечер мы зашли в монастырь бенедиктинцев старинное здание, стоящее на возвышении. К нему вела дорога различными извилинами, как-будто в укрепление; по обеим сторонам вокруг монастыря, по стенам расположены террасы с деревьями и цветами. Церковь была заперта, a встретивший нас монах, с бритою макушкой, указал пальцем на двор, куда мы и пошли, сняв предварительно шляпы. Двор был устлан плитами, на которых иссечены эпитафии лежащим под ними братьям; кругом двора шли крытые галереи. Поднявшись по лестнице, мы очутились в большом коридоре, идущем вокруг всего здания; по углам его были залы с дубовыми скамейками и с почерневшими от времени масляными картинами, на которых изображены были эпизоды из жизни каких-то почтенных монахов. Вдоль коридора расположены кельи, в которых помещались братья бенедиктинского ордена, отличающиеся большими животами и выбритыми макушками, как наши крестьяне Пензинской губернии. Из окна безмолвного монастыря, на город открывался одни из самых живописных видов Рио-Жанейро. Под ногами пестрели здания с своими черепичными крышами, нагроможденные друг подле друга дома (дворов в Рио нет), с церквями, гаванью и рейдом; все это множество камня и черепицы пропадало в долинах между зеленеющими красивыми холмами; горы, возвышаясь над городом, спускались лесами к долине, на встречу поднимавшимся к ним другим зданиям. Сахарная Голова одною своею верхушкой торчала из-за возвышения, на котором устроен телеграф. С моря шел пароход, и дым его мешался с дымом снующих но рейду маленьких пароходов, которые ходят в Сан-Доминго и Ботофого, каждые полчаса.

Садившееся солнце обливало золотистым туманом эту разнородную картину, стушевывая скалы и горы, крыши и колокольни. Нет слов, чтобы передать все нежные и бесчисленные переливы тонов и цветов, которые с такою гармонией были разлиты в представлявшейся картине. Когда стало темнеть, на каждом перекрестке мальчишки начали пускать ракеты, бросать бураки и разные петарды, которые разрывались под носом проходящих с невыносимою трескотней. Часто из окон летели на улицу начиненные порохом сюрпризы и рассыпались огненными фонтанами. Смрад становился ночью еще нестерпимее, потому что улицы наполнялись неграми с кадками на головах, которые заменяют в Рио помойные ямы. Сторонясь, чтобы пропустить одного, вы сталкиваетесь с другим, и, только благодаря ловкости и опытности негров, кадки эти не падали с их голов и не обливали проходящих.

Таковы впечатления наш первого дня, проведенного в Рио-Жанейро.

На другой день мы поехали в Тижуко.

Надо было перевалиться через хребет гор, поднимающихся близ города. Дорога дотянулась по ущелью в гору и, пройдя по возвышенной горном долине, спустилась в низменную, к берегу моря. Мы взяли верховых лошадей и более часа не могли выбраться из города и его предместий. По эту сторону города было тоже много загородных домов, испещренных изразцами, статуэтками и вазами. Видели издали дворец императора, Сан-Кристоф, в котором он живет в настоящее время, a в летние жары он удаляется со всем двором в Петрополис. Ехали вдоль конной железной дороги, которая шла до половины пути в Тижуко; по ней катились уродливые дилижансы, нагруженные огромным числом пассажиров. Деревья все больше и больше захватывали себе места, по мере удаления от города, то красуясь в садах, то скрывая какой-нибудь холм; наконец, совершенно завладев местностью, они затопляли своею разнообразною листвой и горы, и долины. С того места, где кончилась железная дорога, начались подъемы, устроенные, впрочем, очень искусно зигзагами, и с каждым поворотом открывался новый превосходный вид, главными элементами которого были две поднимавшиеся над нами горы, покрытые непроницаемым лесом, и расстилавшиеся под нами долины, с их холмами, городом и дальнею бухтою. Часто попадались одинокие домики, между которыми было несколько трактиров, о чем возвещали вывески, с намалеванными указательными пальцами, и видневшиеся в открытые окна сервированные столы. Иногда, у самых ног, являлись обрывы и пропасти, откуда слышался доносимый звучным эхом шум бегущих ручьев. Лошади наши были очень кротки, смирны и, вероятно, очень привычны к поездкам в Тижуко; особенно выказывали они свое близкое знакомство с трактирами, останавливаясь положительно перед каждым из них и с неохотой отходя от заманчивой калитки в дальнейший путь. Иногда какие-нибудь особенно грациозные картинки представлялись посреди общей живописной местности; но мы не останавливались, желая скорее увидать водопады Тижуко. Когда шум бегущих внизу ручьев особенно громко раздавался среди ущелья, внимание настраивалось, но водопадов еще не было видно, и только картины, провожавшие нас? становились все живописнее. Перевалившись через хребет, мы спустились в долину, образуемую другими горами; вдали виднелся широкий, гранитный уступ, по которому стекали вниз два или три ручья. Может быть, это и не был водопад Тижуко, a какой-нибудь другой, однако, мы не пропустили по дороге ни одного встречного, чтобы не спросить: это ли Тижуко? Для этого мы указывали пальцем вперед, кивали головой и придавали голосу вопросительное выражение, произнося: Тижуко? на что всякий указывал пальцем по тому же направлению в, утвердительно кивая головой проговаривал: Тижуко!.. По всем этим данным, виденный нами водопад надобно было принять за Тижуко. Воды в нем было мало, шуму большего падение его не производило, но за то близ него развертывалась такая грандиозная картина, что она не потеряла бы решительно ничего, если бы водопада вовсе не было. Горы, покрытые непроходимыми лесами, раздвинувшись в обе стороны, образовали паркообразную долину, среди которой блестело сталью тихое и гладкое озеро Тижуко, окаймленное изумрудною зеленью окружавших его садов и лесов. Местами, по холмам, виднелись плантации с белыми строениями, ярко рисовавшимися на темной зелени. Леса поднимались на горы, как бы желая перерасти их гранитные пики, и каждое дерево ясно рисовалось в чистом, прозрачном воздухе со всеми подробностями. Ущелья темнели зеленью; a вдали виднелось беспредельное море. Мы не жалели, что съездили на Тижуко. На возвратном пути заехали в один из трактиров, около которого была обширная кофейная плантация, и кофе высушивался на особенно устроенных каменных платформах. Трактир содержит англичанин, следовательно для обеда был назначен известный час, которого нужно было дожидаться; a мы проехали верст тридцать по горам и долинам, устали и проголодались порядочно. Чтобы сократить время, мы ходили на кухню, где негр-повар готовил очень усердно и подавал нам большие надежды на достоинство обеда; выходили пять раз на плантацию, хотели даже перевести часы, только это не удалось, по тому что какой-то желтоватый господин ходил по комнате а вероятно пожаловался бы хозяину. Когда оставалось не более четверти часа, мы сели за стол и расположились решительно; это произвело должное действие, нам подали обед пятью минутами раньше; на главном месте уселся тот самый желтый господин, которого мы боялись.

Проехав то место, откуда дорога начинает спускаться к долине Рио-Жанейро, мы увидели еще один из самых великолепных пейзажей. Бухта с своими островами сливалась вдали с небом; острова казались облаками, плававшими в золотистом тумане; красиво расположился город между холмами; живописно вилась дорога по ущельям, спускаясь под гору между деревьями и камнями и пропадая в ущелье. Все это было хорошо, но было бы обыкновенно без чудного освещения, которое разрисовывало так отчетливо все подробности ландшафта. Тут была холмы совершенно фиолетового цвета, другие как будто из чистого золота, и в этой золотой массе виднелась мягкая зелень дерев, грациозный контур какой-нибудь пальмовой роще. В доказательство того, что этот ландшафт действительно хорош, его можно найти в любой картинной лавке в Рио-Жанейро, к сожалению обезображенным до последней крайности.

Познакомившись с окрестностями Рио-Жанейро, мы несколько уселись и принялись за изучение страны, или, по крайней мере, за расспросы обо всем замечательном, чем я a поделюсь с вами.

Положение негров в Бразилии до 1850 года было ужасно как от трудности работы. так и жестокости и необразованности плантаторов. Хозяева в Бразилии опытом познали, что выгоднее истощать силы негра до последней крайности и менять его чаще, чем сохранять силы одного и того же человека, не замещая его новокупленным; плантатор же Северной Америки, до их понятию, плохой хозяин. он кормит своего негра и дорожит им! Понятно, какие следствия вели за собою подобные расчеты бразильцев. Подвозы грузов черного товара, находя на бразильских берегах бесчисленных покупателей, увеличивались с каждым годом, и Англия, в 1845 году, вынуждена была выйти из границ международного права, издав биль, по которому преследование торговли негров не ограничивается одним океаном, a должно распространяться из берега и реки. Каковы бы ни были цели Англии, но следствия были благодетельные. Вследствие этого биля, бразильское правительство решилось прекратить постыдный торг и в 1850 г. вступило в союз с Англией. Бразилия, даже больше других наций, стала ревностною гонительницею торговли неграми. Мне говорили, что с 1850 года ни одно судно с невольниками не выгрузилось у берегов Бразилии; что все, занимавшиеся этим торгом, обанкротились, потеряли суда и купленный товар. Бразилия, восстав против привоза негров, как баснословный пеликан, рвала свои внутренности; она лишила себя рабочих рук, главного условия своей будущности. Одаренная природою всеми богатствами земли, Бразилия находится в положении Тантала, бессильного сорвать висящий над ним зрелый плод. Колонизация европейцев идет медленно; их пугают и бывшие войны, и самые законы страны; так например, колонист, если он не католик, не достигнет никаких важных мест на службе; a хотя бы он был и католик, то только дети его пользуются всеми местными правами, как и дети негров, мулаты. Хозяева огромных кофейных плантаций часто не могут убрать своего плода, за недостатком рук; золотые россыпи и копи алмазов остаются необработанными, потому что к ним нет дорог, a дорог не кому проложить. Но если вынужденная или добровольная мера прекращения ввоза негров, пока оказывается невыгодною, то в нравственном отношении она ставит Бразилию на высоту самых просвещенных держав, a нравственное начало едва ли может быть причиною падения государства. Все приведенные выше невыгоды мало-помалу будут уменьшаться, и Бразилии, кажется, можно предсказать прочную будущность, если только законы её станут на одной высоте с её последнею государственною мерой — прекращением привоза негров.

К сожалению, все бывшие невольники не освобождены и остаются по-прежнему в полном владении хозяев, хотя закон и дал им некоторые права. Убийство негра во всяком случае считается за убийство человека; наказания, которым можно подвергать негра, ограничены, но больше на словах, нежели на деле: закон определяет не больше 50 ударов, a плантаторы отсчитывают их, как бывало иные наши становые, которые, дав предварительно 200 или 300 розог, начинали считать и насчитывали действительно 50, и еще в продолжение экзекуции спрашивал иной: так ли? Если же не так, пожалуй, начнет считать снова. В исправительных домах, которые довольно хорошо содержатся в Рио-Жанейро, на виновных надевают жестяные маски, чтобы лишить арестанта удовольствия разговаривать; употребляют колодки, цепи и ороч. Одно отделение исправительного дома назначено для наказания невольников розгами; кто бы из владельцев ни послал туда раба для наказания за грубость или непослушание (самые важные из преступлений рабов), его наказывают немедленно и днем, и ночью и содержат на счет заведения столько времени, сколько владелец пожелает. За непослушание и дерзость секут розгами, надевают жестяные маски, железные ошейники, привешивают чурбаны и заковывают в цепи (преимущественно беглых). Жестяные маски надеваются часто на лица городских невольников за пьянство, a тем из них, которые работают в копях, для того, чтобы не ели земли: страсть негров есть сырую землю, грязь здесь общая, a между тем пища эта развивает чахотку, лихорадку и разные другие болезни, часто даже причиняет скорую смерть.

В настоящее время, в Бразилии, свободный черный или мулат. при энергии и таланте, может подняться до высшего общественного положения, какого собрат его в северной Америке никогда не достигает. С 1850 г. торг африканцами кончился, и хотя у владельцев, к сожалению, не выкуплены прежде приобретенные ими рабы, но цена на невольников возросла быстро, и обхождение с ними стало лучше, особенно с городскими; вместе с этим освобождение стало много доступнее для каждого. Всякий невольник может идти в суд и внести за себя определенную сумму; может потом, если имеет способности и знания. занять всякое официальное место; только не может быть сенатором. При всем том примеры жестокого обращения с неграми, особенно на плантациях, нередки, что доказывается частым самоубийством рабов, чего не случается в южных штатах северной Америки. Может быть, это зависит и от того, что негры Соединенных Штатов происходят от людей, которые уже много испытали, привыкли к своему положению больше и почти все без исключение христиане; вообще негры Соединенных Штатов нравственно выше своих диких африканских собратий.

Многие образованные люди, с которыми мы встречались в Бразилии, получившие воспитание в Париже или Коимбре, были африканского происхождения; предки их были рабы. Обширнейшая типография в Рио-Жанейро принадлежит мулату; в коллегиях медицинской, юридической и богословской, нет различия цвета, хотя нельзя не сказать, что некоторое предубеждение в пользу чисто-белых существует и здесь. Бразильское общество, к чести его сказать, не исключает из своей среды ни мулатов, на черных; но тем не менее положение благовоспитанных людей африканского происхождения далеко не завидно и здесь; не говоря о том, что не скоро исчезнут совершенно общественные предрассудки, не легко этим людям видеть своих собратий в неволе с ошейниками, в цепях, и с масками на лицах.

Домашние слуги в городах одеты прилично, но ходят всегда босые, и в этом — знак ах рабства. В трактирах в на судах существуют разные цены, одни для людей «с истоптанными башмаками», coltados, другие — «для босоногих», clescalcos. Во многих богатых домах проходишь среди толпы маленьких кудрявых головок, обладатели которых почти без всякой одежды; им позволяют прибегать в дом для забавы гостей. Мужское поколение черных живет в городе на открытом воздухе: одежда, едва защищающая их от непогод, груба и грязна; сотни негров шатаются постоянно по улицам с широкими плетеными корзинками, готовые нести какой угодно тюк, тогда как здешний белый слуга обидится, если ему дадут хотя малейший узелок. Вследствие этого, негры всегда находят работу и высылаются господами на улицу для заработка денег, часть которых откладывается на их содержание. Слуги спят ночью в чуланах, на рогожках, и за малыми исключениями содержатся плохо; может быть, поэтому между ними встречаются нередко случаи elefantiasis a других болезней, развивающихся от нерадения или от невозможности лечиться.

В Рио-Жанейро черные принадлежат к различным племенам, враждебным между собою в Африке, и сохраняют свои обычаи, свой язык, все свое. Люди из племени мина постоянно остаются магометанами, между тем как другие принимают христианство; есть много и идолопоклонников. Кидер, в 1839 г., присутствовал при похоронах, происходивших с теми же любопытными обрядами, как и в Африке. Амулеты между ними в большом употреблении: в каждой корзинке с фруктами непременно найдется амулет; самый употребительный из них — кусок древесного угля, о котором негр не пропустит сказать, что он предохраняет от дурного глаза, порчи и т. п. Некоторые знают великий секрет достигнуть значительного сана и даже продлит жизнь…

Иногда встречаются негры из тех частей Африки, с которыми мы лишь недавно познакомились, по описаниям неустрашимых путешественников, Ливингстона и Барта. Носильщики кофейных грузов — лучший народ из всех черных в Бразилии; они почти все из племени мина, с берегов Бенина; большею частью атлетического сложения и понятливее негров. Работают они полунагие, и жилистые, мускулистые формы их тела, с черною как уголь кожей, выказываются особенно, когда они, легкою рысью, бегут за новым грузом, по-видимому, беспечные и довольные… За эту работу им платят очень хорошо.

Вообще все негры имеют здесь обыкновение выкупать того из своих собратий, которого особенно уважают. В Рио-Жанейро есть теперь один мина замечательного роста; его называют принцем, и он действительно царской крови; он был взят в плен на войне и продан бразильцам; его выступили товарищи; он возвратился на родину, снова пошел на войну, опять взят в плен и опять попали в Бразилию. Все эти несчастья не произвели, однако, на него сильного впечатления. Он необыкновенно силен и носит такие тяжести, на которые в Северной Америке потребовалось бы три, если не четыре человека негров. Мина — плохие слуги, может быть, по тому, что не терпят принуждения, и что им нужно дышать свободным воздухом; они стараются попасть в кофейные носильщики, a жены их в разносчицы (quitandeiras). В Бахии их очень много, и в 1838 г. они произвели в городе кровопролитное восстание.

Надобно заметить, что в Бразилии не одни бразильцы владеют рабами. И немцы, и Французы, и даже англичане, не смотря на строгое запрещение их законов, имеют невольников. В 1843 г. вышел в Англии закон, строго воспрещающий англичанам владеть невольниками. За нарушение этого закона виновный отвечает своим имением, a если будет иметь невольника в английских владениях, то предается уголовному суду.

Желающий узнать в самом Рио-Жанейро что-нибудь о желтой лихорадке услышит самые противоположные толки. В интересах торговли, многие здешние жители, даже страдая сами желтою лихорадкою, не хотят признать ее; правительство берет их сторону и печатает Официальные объявления о благополучном состоянии общественного здоровья, тогда как болезнь еще свирепствует в грязных кварталах города. За месяц до нашего прихода министерство иностранных дел уверяло английского посланника в прекращении эпидемии, между тем как она была еще и при нас. С другой стороны, люди, боящиеся болезни, рассказывают такие факты, какие могут быть созданы только сильно возбужденным воображением; чтобы познакомиться с этими фактами, надобно поехать в Петрополис, куда удаляются все боящиеся лихорадки. Здесь услышишь такие вещи о желтой лихорадке, что невольно будешь удивляться, как остался жив сам, пробыв столько дней в заразительном городе. Всего благоразумнее не верить ни тем, ии другим, a стараться самому найти как-нибудь истину.

Желтая лихорадка в первый раз появилась в Бразилии в декабре 1849 или в январе 1850 года и была тогда особенно сильна в приморских провинциях и преимущественно в Рио-Жанейро. Эпидемия 1850 года, сравнительно с другими годами, была гораздо сильнее; но вообще все страшные рассказы о её опустошениях преувеличены. На 7,000,000 народа умерло 14,000 в продолжение года, и из них 4,000 в Рио-Жанейро (где 300,000 жителей). В новом Орлеане, в августе месяце 1853 г. умерло 5,269 на 100,000 жителей. Но в Рио-Жанейро из 300,000 человек народонаселения исключают негров и бразильцев, и тогда, конечно, 4,000 умерших придется на несколько десятков тысяч иностранцев, между тем как желтая лихорадка так же точно поражает и бразильца, и негра. Наконец, во время эпидемии половина города Нового Орлеана убегает и поселяется в окрестностях. Болезнь продолжалась до 1854 года, в продолжение которого умерло только четыре человека. По случаю превращения эпидемии министр представил любопытный рапорт, в котором пишет, что прекращением эпидемии должны быть обязаны неусыпным попечениям медицинской полиции. Так как большое количество купеческих иностранных судов, стоявших на нашем рейде, было постоянным фокусом заразы, то назначен был особенный пароход (healthsteamer), который медленно перевозил заболевших в морской госпиталь Хурухуба, где они и получали самую скорую помощь. Этот госпиталь, назначенный преимущественно для заболевающих желтою лихорадкою, достоин всяких похвал. В течение 1854 года, из числа 1,627 больных (далеко не одною желтою лихорадкою) умерло 40, a в 1854 году, как я уже сказал, умерло только четыре человека от желтой лихорадки. В 1857 году болезнь возобновилась и продолжается до сих нор, усиливаясь в летние месяцы, то есть в январе, феврале и марте, и почти исчезая в зимние.

He столько сама желтая лихорадка, сколько толки о ней имеют большое влияние на приходящих в Рио-Жанейро купцов. Наши финляндцы, рассчитывая к открытию навигации быть в финском заливе, постоянно посещают Рио в январе и феврале и потому теряют половину своей команды, что, конечно, отвращает их от торговли бразильским лесом, который можно покупать не только в самом городе, но и во внутренних провинциях, среди непроходимых дебрей, не смотря на все трудности сообщений. Если б они больше были знакомы с явлениями желтой лихорадки. то приходили бы сюда в другое время.

Петрополис, куда удаляются люди осторожные и благоразумные, a главное достаточные, находится в сорока милях от Рио-Жанейро, на горе [26]), покрытой непроходимыми лесами и называемой Corrego Secco. В последнее время небольшой городок, основанный в 1854 году, благодаря летнему пребыванию тут императора, порядочно вырос; в нем теперь уже 5,257 жителей, состоящих преимущественно из немецких колонистов, вызванных доном Педро II. На высоком Corrego Secco — климат европейский, умеренный, иногда даже холодный, и город, благодаря этим условиям, с каждым годом развивается. Поездка в Петрополис очень любопытна; сначала пароход идет почти через всю бухту, мимо бесчисленных островов и заливов; длинный остров Губернатора тянется с левой стороны, выказывая всю грацию своих выступающих мысков и бухт, обросших пальмами и разными другими тропическими деревьями. Местами несколько голых камней высовываются из воды, в контраст лежащим рядом с ними островам с богатою растительностью. Постепенно приближающийся берег выказывает высокую цепь остроконечных гор; по обеим сторонам тянутся красивые берега широко раздавшейся бухты. Часа через два пароход останавливается у пристани, и публика пересаживается в вагоны железной дороги, которые минут через пять трогаются и мчат с ужасною быстротою, среди чащи непроницаемого леса. Поезд влетает в ущелья, выскакивает из них, сильно наклоняясь на косогоре; мимо глаз мелькают ущелья, холм с белым домом, близ которого бросаются в глаза четыре громадные пальмы, не уступающие пальмам ботанического сада, мелькает грязный домишко, на который легла всею своею массой густая растительность распространяющегося леса, сначала мелкого, a потом, к верху горы, гигантского. Через двадцать минут поезд останавливается у подошвы гор, поднимающихся до облаков. Желтые и красные кареты, запряженные в четыре мула, ждут здесь пассажиров с их саками, чемоданами, палками и сигарами. Кучера, большею частью немцы, суетятся, стараясь удовлетворить справедливым требованиям каждого; берут к себе на козлы вещи, мешающие ногам, перекликаются между собою, и когда все кареты (а их, кажется, пять) готовы, все усажено и улажено. — начинается хлопанье бичей и поощрительные крики, вследствие которых вислоухие животные начинают подниматься в гору. Дорогу устраивал, как видно, человек очень искусный; она обходит холмы зигзагами, постепенно поднимаясь, не круче как под углом в 25°; каменная стенка защищает дорогу от встречающихся беспрестанно обрывов и пропастей; самая дорога крепко убита щебнем и песком. Горы и холмы, на которые мы взбирались, были покрыты непроходимым лесом, перепутанным лианами и другими вьющимися растениями; лес наполнял все пропасти и ущелья, которые представлялись при каждом повороте; часто из этой густой массы зелени вырезывались гранитные конусообразные скалы; сначала на них смотришь снизу, потом они являются уже у ног, как гранитные острова среди моря зелени. Лежащая внизу долина с желтою лентою железной дороги, с бухтою и обставляющими ее горами, у подошвы которых белеется отдаленный город, как будто поднявшийся на высоту вместе с нами, — вся эта картина надолго должна остаться в памяти каждого, кто хоть несколько способен чувствовать красоты природы.

Ландшафт, постепенно развивающийся, становился грандиознее по мере взъезда на гору; денной, яркий свет начинал сменяться более мягким и теплым вечерним освещением; солнце садилось сзади тех самых гор, на которые мы поднимались, вследствие чего ровная, густая тень покрывала темные леса, спускавшиеся у наших ног в ущелья; кое где гранитные вершины скал горели красным отблеском. Где кончалась тень, золотистый эфир затопил подробности отдаленного ландшафта; горы Рио, Карковадо и Сахарная Голова лиловыми легкими облаками рисовались на горизонте, разнообразные острова бухты казались тоже составленными из пара, и бухта наполнена была как будто не водою, но газообразным легким веществом; золотистые туманы плавали по отдаленному небу, и все это оживлялось беспрерывным изменением освещения. На значительной высоте, по уступам горы, разбросаны белые дома с навесами, под которыми ели свою вечернюю порцию мулы; явились и различные подробности хозяйства: над живописным ущельем, с роскошным лесом, скалами и обрывами, повис коровий хлев; на золоченой лазури неба рисовались хомуты и сбруя. В этих местах меняют мулов, или кормят их, сели останавливаются большие караваны, направляющиеся во внутренние провинции. Кроме этих станций, попадались и жилые домики. Вечерний, золотистый свет начинал бледнеть и холодеть; розовые воздушные громады гор окрашивались каким-то стальным холодным цветом; воды бухты как будто застыли, облака повисли тяжело над ними; между холмов и долин, у нас под ногами, начал подниматься туман. Покамест переменяли мулов на одной из станций, мы успели сесть несколько сандвичей и выпить по чашке кофе; времени было столько, что можно было и напиться до пьяна, что и доказал один из наших кучеров. Прежде чинно и правильно следовавшие друг за другом, экипажи начали мешаться и путаться: пьяный непременно хотел обогнать нашего кучера, молодого белокурого немца; белокурый не хотел уступить, и мы скакали над провалами и ущельями, все больше и больше окутываемые темнотою наступившей ночи. После двухчасовой очень скорой езды, мы, наконец, поехали по плоскости, лежавшей между высокими холмами. Здесь, разбросанными кучками, расположился город Петрополис. Мы остановились в восточной гостинице, которую рекомендуют все русские путешественники, потому что ее содержит говорящий по-русски турок; здесь слово: восточный, употребляется в смысле европейского. Турок не только по-русски, но ни на какой языке не умел говорит, и, судя по тому, что уже двадцать лет, как он оставил Константинополь, можно быть уверенным, что он забыл и по-турецки; ко всему этому, толстые губы его едва пропускали слова.

На другой день утром нам привели верховых лошадей, и мы поехали осматривать водопад Итамарати. Проезжая городом, мы увидели, что улицы его расположены между покрытыми лесом холмами; мы видели также дворец императора и облака, гулявшие по пустынным улицам, из чего заключили, что если Петрополис самое здоровое, то вместе и самое скучное место: здесь надобно выехать из порядочного лабиринта ущелий, чтобы, наконец, увидеть какой-нибудь ландшафт. Дома богатых владельцев потонули в садах, по отдельным долинам; чтоб отыскать кого-нибудь, приходится обогнуть несколько холмов и надобно твердо знать дорогу. К водопаду ведет живописная тропинка, переходящая через довольно высокий хребет. Среди густого, едва проходимого леса, на каждом шагу останавливают вас особенности здешнего растительного царства, которое развернулось тут во всей своей роскоши. Тропинка сначала поднимается зигзагами, огибает несколько ущелий, спускается вниз, снова поднимается, постоянно заглушаемая разнообразною листвою дерев, перепутавшись лианами. Легкие листья папоротника или короны пальм местами высились над круглящимися вершинами других дерев. С высоты холмов виднелись внизу громоздящиеся домики Петрополиса, исчезавшие в зелени. Въехав в новое ущелье, мы почувствовали прохладу от сгустившейся над нами зелени, висевшей совершенно непроницаемым ковром; длинные плети в веревки лиан, как снасти корабля, спускались вниз, как будто прикрепляя деревья к земле. Тысячи насекомых и птиц жужжали и щебетали в кустах; ветви часто задевали за лицо, и длинные тонкие прутья какого-то высокого и перегнувшегося вниз тростника слегка били нас сверху при своем эластическом качании. Иногда слышался ручей, где-то невидимо журчавший. Вот снова послышался звук текущей между камнями воды; над широким ручьем нагнулись деревья, образовав непроницаемый свод; через ручей переброшен деревянный мост, почти невидимый в густой тени, a на небольшой, освещенной ярким солнцем, площадке стояла скамейка; мы слезли с лошадей и сделали привал. Широкая струя воды, расплывшись еще шире в гранитном бассейне, стремительно падала с обрыва и разбивалась брызгами, встречая в падении своем выступавшие неровности и разделись на бесчисленные каскады; потом снова расплывалась в широком бассейне и снова низвергалась величественным водопадом в глубокую зияющую пропасть. Лес с обеих сторон отступил, как будто с удивлением смотря на капризную игру ручья. По тропинкам мы спустились вниз, сначала на первую ступень каскада, потом и на самое дно ущелья и, усевшись на камне, до которого долетали брызги, долго смотрели на величественную картину природы. Я воспользовался минутою, чтобы набросать кое-как эскиз каскада, a товарищ мой С. П. П, очень непоседливый человек, отправился карабкаться по скалам; вот он взлез на дерево, висящее над вторым падением каскада и явился над моею головою; иногда он вдруг останавливался, как вкопанный, неподвижно и долго стоял на одном месте, под влиянием какого-нибудь нового впечатления…. Часа два мы пробыли здесь, наслаждаясь природою, и возвращались домой новыми тростинками, под тенью того же величественного и живописного леса.

Достаточно было провести один день в Петрополисе, чтобы хорошенько осмотреть самый городок; но, чтобы видеть все красивые места его окрестностей, на это мало месяца, a так кар месяца мы не имели в своем распоряжении, то, переночевав еще ночь под одной кровлею с турком, мы пустились в обратный путь, встав рано утром, когда свет только-что начинал гулять по долинам и холмам высокого города. Подъехав к спуску с гор, мы увидали всю лежавшую внизу долину покрытою густым туманом, который в некоторых местах прорезывали высокие гранитные верхушки гор. Облака, бродившие внизу, нагоняли друг друга, сходились, открывали на короткое время какую-нибудь часть долины и снова соединялись в холодную, непроницаемую массу. Над нами же небо было чисто, и все подробности гор, с которых мы съезжали, рисовались с поразительною отчетливостью.

По дороге нам попался длинный караван следовавших друг за другом навьюченных мулов; при них было несколько погонщиков в шляпах с широкими полями и в куртках; вся наружность их какая-то шла к горному виду, и длинная палка через плечо, и черная борода на загорелом лице, все это было очень живописно. Эти караваны отправляются с товарами внутрь страны, туда, где промывают золото и добывают алмазы, и возвратятся ровно через год. Путь их — тропинки по первобытным лесам и горам, пересекающим Бразилию; пища — соленое и сушеное мясо, приготовление которого мы видели на буэносайресских саладерах. Мулы будут находить корм у себя под ногами. Товары, преимущественно красные, запакованы в кожаных вьюках. Мулы, тихим и ровным шагом, шли друг за другом, длинною вереницею растянувшись по извилистой дороге, поворотов десять которой нам были видны сверху. На станционных дворах, где мы в прошлый раз видели отдыхавших мулов, караваны снаряжались в путь, увязывались вьюки, и видно было сильное движение.

Съехали мы с горы, конечно, втрое скорее, нежели взбирались на нее. Ta же железная дорога домчала нас до парохода, и также пароход доставил нас к деревянной пристани, против бенедиктинского монастыря, около военного порта.

Мы осмотрели потом почти весь противоположный берег бухты, на котором также свои города и местечки. Туда каждые полчаса ходит пароход, всегда полный пассажирами, и возвращается точно также с публикой. Берег этот, не имея высоких и конических вершин своего vis-à-vis, весь состоит из различной величины холмов, покрытых разнообразною зеленью и удивительно счастливо расположенных. Некоторые бухты далеко углублялись между холмов, составляя совершенно замкнутые озера, окаймленные живописными берегами; много холмообразных островов примыкало к берегу, образуя бесчисленные проливы, бухты, затишья, ландшафты, которые спорили друг с другом в прелести. По берегам больших бухт тянулись белые здания городов; на каждом острове было какое-нибудь строение, или церковь, или дом, ми кладбище. Один остров весь убран пальмами, у другого вся сторона ярко-красная от листьев какого-то растения, очень часто украшающего решетки домов Рио-Жанейро; иногда из-за холма выставлялась грандиозная декорация противоположного берега с Сахарною Головою, Карковадо и живописным городом, слегка подернутым синевою дали. Самый большой город этого берега называется Praya Sranda или Nitherohy (прежнее название всего залива); в нем прямые улицы, лавки, аптеки, трактиры и все как следует. Недалеко от него, ближе к выходу, Сан-Доминго со скалистым мысом Ргауа de Carahy. Отсюда представляется единственная суровая картина на всей бухте: видно несколько безобразных гранитов, торчащих из воды, о которые разбиваются беловатые буруны, и видна довольно большая бухта, в углублении её находится госпиталь Хурухуба, одно имя которого наводит страх на всякого жителя Рио-Жанейро.

Все другие мысы этой бухты выступают голыми и мрачными скалами. На этот берег мы ездили на пароходе, который и высаживает пассажиров у пристани на своем баркасе, когда бывает благоприятный ветер. На своей шлюпке мы посещали самые замаскированные бухты, существования которых и не подозревали.

Самый город, кроме своих ежедневных явлений, какая-то негров на рынке и по улицам, вечернего газового освещения, дающего ему по вечерам такой фантастический вид, и разнообразных монахов, — ничего не представлял особенного. Только по воскресеньям, на улицах заметно было особенное движение. Давно приготовлявшиеся по углам улиц эстрады получили окончательный вид. Местами стояла полковая музыка; гвардейская форма мундиров довольно красива и напоминает нашу времен императора Александра I. У часовен церквей заметно было особенное стечение народа, и уже днем тысячи ракет летели с площадей и перекрестков и лопались с страшным шумом и треском. По справке оказалось, что в этот день будет большая процессия св. Антония, особенно чтимого в Бразилии, которого во время какой-то войны произвели в капитаны… Смешавшись с разнообразною толпой, мы с час ждали у выхода императорской часовни, куда собирались участники процессии с детьми, одетыми херувимами; много таких детей, с крылышками за спиной и с золотыми коронами на головах, встречали мы на улице… Заиграла музыка, зазвонили в колокола, и потянулся попарно длинный ряд знамен, хоругвей, распятий, свеч, детей, клериков, семинаристов в белых ржах, дьяконов, священников и проч. Народ стал на колени, и с каждого перекрестка полетели букеты ракет, a с приготовленных эстрад заиграла музыка. Мы, видавшие японские религиозные церемонии, с великолепием которых вряд ли что может сравниться, недолго следовали за этою процессиею. Нас удивило лишь то, что между сотнею фантастически одетых детей, конечно, из лучших бразильских семейств, не только не было ни одного хорошенького личика, но большая часть были или кривоногие, или горбатые. болезненные, безобразные. Все эти девочки — будущие матери семейств: каких же детей должно ожидают них?… У выхода процессии толпился народ; вперед всех протолкалась негритянка, конечно, свободная, потому что на ней была щегольская розовая шляпка и отличное голубое шелковое платье. Выходившие из церкви пары часто останавливались, поджидая других, и один, вероятно, очень важный чия, в красном балахоне, под которым заметна была осанка нашего, по крайней мере, статского советника, несший свечу, о чем-то задумался, в крупные горячие капли воска быстро закапали на великолепное шелковое платье негритянки… Надобно было видеть какою яростью воспылала она!.. точно львица, которой наступили на хвост! Красный балахон, не смотря на свой сан, несколько сконфузился, выслушивая справедливую и громкую, вероятно, очень выразительную брань черной щеголихи.

Бывшая в наше время в Рио-Жанейро итальянская опера перессорилась с театральною дирекциею и сказывалась больною, в лице примадонны, нашей петербургской знакомой Медори, вследствие чего по вечерам мы ходили в café chantant, где давались небольшие водевили, по-французски, до того глупые, что именно это и составляло главный их интерес. В одной пьесе фигурировали все китайцы, в другой испанцы. Один раз нам удалось увидать на сцене русского помещика, comte Ostrogofï, к которому в деревню поселились, под видом гувернера и гувернантки, маляр и постоянная посетительница балов Maible, чуть ли не из Rue Joubert № 4. Граф от них в восторге; за маляра отдает дочь, a на гризетке женит сына, давая им по нескольку сот тысяч приданого и 15 cosaks de gratification.

He смотря на пошлость шутки, в вей кое-что было верно и, главное, очень смешно. Гувернантка, между прочим, учит свою ученицу танцевать cancan под видом качучи. Содержатель театра старательно справлялся: не обиделись мы, русские, игранною шуткою, тогда как мы от души смеялись и едва ли не больше всех. В португальский театр я ходил, чтобы посмотреть бразильского императора. Дон-Педро II очень красивый мужчина. Когда он входит в ложу (во Фраке я со звездой), публика встает и кланяется. Лице его отличается аристократическим отпечатком; красивая русая борода и усы оттеняют довольно большой, но красивый рот. Императрица, сестра неаполитанского короля, толстая и высокая женщина весьма обыкновенной наружности. В другой раз я видел императора в итальянской опере. Дело с дирекцией какая-то уладилось, и певцы, накануне нашего отхода, решились дать всем надоедавшего Trovatore. Общество города, недовольное вообще правительством, любит лично дона-Педро. Говорят, он удивительно добр, раздает почти все свое содержание бедным и нуждающимся, a между тем очень бережлив на государственные деньги; он доступен для всякого; все идут в его дворец с уверенностью, что просьба будет принята, и должно сказать, что с его именем соединяются как успешное окончание внешних дел Бразилии с Росасом, низложение тирана, уничтожение торговли негров, так и создание бразильского флота, постройка госпиталей, железных дорог и всего, чем может похвалиться Бразилия. Он родился здесь, и ребенком оставлен был отцом своим. Бразилия смотрит на него, как на своего сына, и гордится им. Но все эти утешительные черты отношений народа к государю имеют свою изнанку. Деда самого государства представляются не в привлекательном свете. Оставаясь гуманным и благородным человеком, дон-Педро лишен административной способности и энергии; в то время, как он сам едва живет на своем добровольно-скудном содержании, его министры бессовестно воруют и истощают государство. Вместе с этим, появившаяся желтая лихорадка и прекращение привоза негров парализуют силы Бразилии. В последнее время, не смотря на огромные урожаи, кофе вздорожал оттого, что не было кем убирать его. Пришедшие суда не могли дать требуемой суммы за кофе, застаивались на рейде Рио-Жанейро и теряли половину команд от желтой лихорадки. финансовое положение страны тоже незавидно. Едва Бразилия подумала об отложении от Португалии, как уже впала в долг. Трактатом 29 августа 1825 г., заключенным при посредничестве Англии, Португалия признала независимость Бразилии, вследствие чего последняя обязывалась выплатить Португалии 1,000,000 фунт. стерл. для уплаты португальского займа, сделанного в 1823 году в Англии. Увеличивавшиеся требования нового государства увеличивали и бюджет его, между тем как главные силы его в последнее время были потрясены и остановлены законом против привоза невольников. Бахия и Пернамбуко, постоянный центр недовольных, не замедлят поднять голос, и Бразилия должна ожидать потрясений. По всей вероятности, она останется победительницей, потому что в том, чем она временно повредила себе, лежит справедливое и гуманное начало.

Дворец императора находится за городом в местечке Сан-Кристовайо; от него превосходный вид на Карковадо и город. Сад, примыкающий к нему, удивительно хорош. Особенно замечательны в нем аллеи бамбуков, совершенно темные от стрельчатого свода перекрестившихся между собою тростников. Это длинные и темные коридоры, прохладные во время самых жарких дней. В саду много террас, скверов и вместе куртин с фруктовыми деревьями. Дорожки не отличаются особенною чистотою, и на статуи и другие украшения, как видно, немного потрачено денег, что дает саду вид некоторой запущенности, отчего он выигрывает еще больше. По камням, близ оград, множество ящериц грелось на солнце и быстро исчезало ври нашем появлении.

Треснувшая мачта нашего корвета была заменена новою, и мы, после 12 дней стоянки на рейде Рио-Жайнеро, поднялись рано утром, 11 июня, с якоря и с туманом и дождем вышли из великолепной бухты, живописные подробности которой, вероятно, не скоро изгладятся из памяти. Нам оставался еще один бразильский порт, старая столица португальской колонии, Бахия или Сан-Сальвадор. Обогнув мыс Фрио, у скал которого разбилось когда-то судно, имевшее на шесть миллионов груза, мы скоро получили попутный ветер и совершили очень счастливый переход. 16 июня, с утра, мы уже увидели берег, тогда как все рассчитывали пробыть в море не меньше десяти дней. Надобно заметить, что когда приходишь на место вдвое скорее того, как рассчитывал, то в душе рождается какое-то очень приятное чувство, точно награду получил, или кто-нибудь похвалил. «А ведь мы молодцы! Догоняй-ка теперь нас французский фрегат Альцест (Альцест двумя днями позднее нас хотел выйти из Рио). Как бы уйти до его прихода. То-то было бы славно!..» Yanilas vanitatuin! Что нам Альцест, и что мы ему?… A все-таки мы молодцы, оттого что, вместо десяти дней, ветер доставил нас в пять…

Показался небольшой клочок земли, мало-возвышенной, с маяком; это была крайняя точка длинной косы, образующей с едва видным материком обширную бухту Всех Святых, открытую Америко Веспучи. За маяком потянулся берег, не более возвышенный чем правый берег Днепра, на котором расположился Киев. Но если русский город поражает подъезжающих своею красотою, то Бахия, затопленная растительностью. какая только может быть в широте 13 градусов, на материке Южной Америки, не поразит. но понравится еще больше. Выше города ничего нет, ни гор, ни дали… Весь ландшафт расположился на одном плане возвышенного берега, сначала густо поросшего ярко-зеленою, пышною растительностью, из массы которой поднимаются старинные колокольни монастырей и дома; висящие над морем террасы, обрывы, зелень, спустившаяся густыми массами и самому морю, разбросанные хижины, старый, почти почерневший от времени монастырь, рисующийся на свежем зеленом холме, — все это составляет превосходный ландшафт; далее строения заглушили зелень; кое где только виднеется она, вместе с соседним гранитным утесом, на какой-нибудь площади верхнего города, где столпились разнообразные здания со множеством окон. Дом стоит на доме; вот поднимается фронтон старой церкви; каменные лестницы виднеются над домами, выше опять нагроможденные друг на друге дома, и переросшие их три высокие ствола пальм, качающих своими верхушками над куполами монастырей и шпицами каких-то зданий. Заметнее всех поднимаются, у самого берега, пять совершенно похожих друг на друга домов в пять или шесть этажей; их не давит и множество строений, находящихся над ними во горам. Вид города очень напоминает Киев, только Киев католический, a не православный. Ничто не дает стольно физиономии городу, как церкви: в Бахии их, может быть, больше, нежели в Киеве; здесь и теперь резиденция бразильского епископа. Чем выше местность, тем здания чаще; дома и церкви так тесно сжаты, что издали кажется, будто между ними нет на проезда, ни прохода. Далее местность опять понижается, выступая вперед длинною низменною косою, покрытою строениями и зеленью; на конце коса немного возвышена и образует холм, на котором построена церковь с двумя белыми башнями, видными издалека; отсюда самый лучший вид на город. Против города находится крепость, говорят, самая сильная в Бразилии.

Мы бросили якорь в, наскоро пообедав, поехали на берег. Вместе с пароходами и другими судами современной постройки, на рейде было около сотни шлюпок, напоминавших собою средневековые галеры; своими тонкими, косыми мачтами, они очень шли к средневековой физиономии города. Строения, стоявшие у самого берега, составляли так называемый нижний город, в противоположность верхнему, находящемуся на горе. В нижнем сосредоточена торговля и всякая деятельность; тут военный порт, верфь, рынки, казармы; улицы узки, длинны и темны от высоты домов. У самой пристани рынок, какое-то захолустье, куда надобно входить, смотря под ноги, с известною предосторожностью. На этом рывке нагромождены плетеные корзины с курами, индейками, всевозможные плоды, попугаи, обезьяны, и все это продают живописные негритянки в красивых костюмах. На улице, кроме негров, редко кого увидишь. Вдруг слух поражается страшным криком, которого никогда и нигде не слыхал; догадываешься, что должно быть негры несут что-нибудь; и действительно, из узкого и грязного переулка, идущего какою-то кривою линиею, показывается толпа чернокожих рабочих, несущих на длинном бревне огромную бочку; идут они, плотно сомкнувшись друг с другом, и выступают не в ногу; пот льется с их шершавых голов, бронзовые мускулы напряжены, и сетка жил, как у кровных лошадей, выступает наружу. Из их широких ртов вырываются дикие звуки, смешивающиеся с тяжелым дыханием сильного истомления. На перекрестках ждут крытые паланкины, точно такие, вероятно, в каких разносили гостей Капулета после знаменитого маскарада. Негры бросаются на вас, как наши извозчики, кричат, хватают и почти силою втаскивают в свой экипаж; на верху паланкина приделана палка, за которую берутся два негра и несут в верхний город. Идти туда, среди белого дня, под здешним солнцем, тяжело и даже опасно; из всякого переулка, из-за каждого угла поднимаются испарения, отравляющие организм, a тропическое солнце довершит отравление; ничто так не опасно в тропических странах, как солнце: кроме своих собственных ударов (coup de soleil), оно принимает какое-то непонятное, тайное участие в заражении человека. На тропическое солнце не надо показываться без защиты и никак не следует уставать под этим солнцем. Поэтому мы и взяли по паланкину. Сидеть в здешних паланкинах неловко, не то что в гонконгских, где эластические бамбуки тихо качаются под вами, a вам покойно как в люльке. Здесь же надобно принять известную позу, чтобы носильщикам не было тяжело. К верхнему городу устроено несколько дорог; нас несут по ближайшей. Вот мы на высоте домов нижнего города; из-за каменной ограды выказываются два мавританские купола стоящей внизу церкви, прочие дома висят один над другим; нет между ними свободного местечка, a где и есть, там какой-нибудь гранитный утес занял его собою, и его отвесной стеной воспользовались, чтобы выбить в ней ступени крутой и извилистой лестницы, минующей крыши и дома. Идя по этим ступеням, видишь много интересных сцен в открытых окнах Но вот мы в высоком городе. Ждем увидеть более просторное размещение домов, судя по различным описаниям, в которых говорится, что высокий город совершенно противоположен нижнему: как нечисто и тесно в нижнем, так, сказывают, просторно и хорошо в верхнем; говорят, что в нижнем улицы старые, и что там живут негры, a в верхнем европейцы и бразильцы, и что вообще город расположен и выстроен совершенно по-европейски. Видно, все это писал человек, не бывавший здесь. Верхний город чуть ли не теснее нижнего; неровная, холмообразная местность расположила строения, правда, в картинном беспорядке: на площадь выходят только верхние петушки двух колоколен, a здания сидят у подошвы обрыва, как будто город сначала был выстроен на ровной поверхности, которая вдруг от чего-нибудь заходила волнами, приподняв половину одной улицы и опустив другую; дом взлез на другой; иной с фасадом в два окна вытянулся этажей в шесть, как башня, другой тянется в длину сараем. Нет ни одной площади правильной, хотя нельзя не заметить, что картинный беспорядок стеснившихся вокруг них старинных домов, церквей и дворцов делает площади эти очень живописными. В верхнем городе магазинов не меньше, нежели в нижнем; все торгующие внизу запирают свои лавки с закатом солнца и идут ночевать в верхний город, где находятся их семейства. Do улицам те же негры, иногда где-нибудь на перекрестке сидит их человек пятнадцать, деля между собою заработанные деньги; на грязном платке виднеются столбики медной монеты. Одеваются негры очень разнообразно; на ином матросская рубашка, на другом какой-то мешок, которым негр прикрыл только свою черную спину: иные закусывают, обгрызая обваренный початок кукурузы или вареные бананы. Нигде не встретите таких красивых попов, как в Бахии: красные чулки, лаковые, с бронзовыми пряжками, башмаки, шелковые рясы, — хоть под стекло каждого поставить!.. Португальцев, бразильцев и вообще носящих европейский костюм попадается мало; вся эта публика видна у дверей своих лавок; за то негритянки, старые и молодые, некрасивые, как только могут быть некрасивы негритянки, попадаются на каждом шагу, хотя должно прибавить, что между ними встречается не мало и очень красивых, по крайней мере, очень видных, с монументальным сложением тела, с высокою грудью, с полными, словно вычеканенными из бронзы руками, в живописных чалмах и полосатых платках, драпирующихся около их плеч и стана. они продают в плетеных корзинках кукурузу, апельсины и нарезанный кружечками сахарный тростник, или идут куда-нибудь с корзиною, полною цветов, на голове, или просто болтают на каком-нибудь перекрестке.

На правом конце города, близ решетки, мы вылезли из портшезов и пошли смотреть знаменитый публичный сад Бахии. Вся верхняя его часть занята превосходною рощею мангура — развесистого, с блестящею листвою дерева, дающего непроницаемую тень; дальше идет аллея из тамариндов. Вся эта часть сада висит террасою над обрывом к морю, куда спускаются мраморные лестницы и дорожки, в массе цветов и различных кустарников, наполненных грациозными колибри и другими крошечными птичками. На выступающих местах верхней террасы устроены мраморные платформы с статуями и вазами; с одной из платформ превосходный вид на город и рейд. Под ногами каскад стремящейся вниз роскошной зелени, за которою громоздятся здания города; вдали мыс с церковью, блистающею ярким освещением своих белых колоколен, между тем как голубой прозрачный туман как будто дымкою подернул роскошную зелень, покрывающую мыс; за ними виднеется озеро, дальше горы и одевающие их леса. Рейд пестреет судами, и среди их поднимается из воды крепость Бахии, с выкинутым флагом. В саду возвышается обелиск, сооруженный в честь Иоанна VI; этот обелиск с статуями террас и решетками, перемешанными с зеленью и деревьями, мы принимали с моря за кладбище.

Занятие Португалии Французами, в 1807 году, заставило короля Иоанна VI покинуть Лиссабон со всем своим семейством и высадиться в Бахию; это написано на обелиске, в воспоминание чего он и воздвигнут. Присутствие Иоанна сдерживало долго движение, начавшееся, по примеру Соединенных Штатов, в Бразилии и во всех испанских колониях Южной Америки. Но в 1821 году король должен был возвратиться в Лиссабон; главные города Португалии восставали; король должен был лицом к лицу встретить возмущение, чтобы сохранить права на наследство престола для браганцской линии. Опасно было оставлять и Бразилию, которая требовала независимости. Иоанн, уезжая в Европу, оставил сына своего дон-Педро губернатором в Бразилии и при прощании дал следующий совет: «Педро, ты знаешь, что все клонится в нашел государстве к независимости. Если хочешь оставить корону Бразилии за собою, становись во главе этого движения, ищи овладеть им и потом делай, что укажут обстоятельства.»

Бразилия восстала как один человек для завоевания своей независимости и для отделения себя от метрополии. Дон-Педро, 7 сентября 1821 года, торжественно объявил независимость Бразилии, a она признала его в свою очередь императором; немедленно созвано было собрание, чтобы дать новой империи конституцию.

Между людьми, принимавшими главнейшее участие в движении, особенно выделялись три брата Андрада, бывшие представителями Бразилиа в Лиссабоне. Энергия, с которого они там защищали права Бразилиа, придала ним большую популярность.

Возвратясь в отечество, они сделались поборниками независимости и начали упорную борьбу с португальскою партиею. Скорое решение дона-Педро дало движению, вызванному братьями Андрада, и главу, и самое верное ручательство за успех, Провозглашенный императором, дон-Дедро назначил братьев Андрада своими министрами.

Последователи смелых теорий, пущенных французскою революциею в ход, но избалованные успехами и любовью народа, братья Андрады было неуступчивы, слишком решительны, и тщеславие их не выдерживало ни малейшего противоречия.

При таких свойствах, Андрады не могли долго ужиться с императором. Предоставляя подробности дел своим министрам, дон-Педро замышлял великие начинания, но Андрады затемняли его. Согласие было нарушено, и дон-Педро отпустил своих министров, доказав им, что он может обойтись и без них. Между тем, они заседали в собрании, созванном для начертания конституции. Их талант и популярность давали им преимущества над всеми, и они естественно должны были стать главами оппозиционной партии. С этих пор начинается разлад между императором и собранием. Андрады поддерживали волнение в стране, разжигая ненависть к португальцам. В этих обстоятельствах дон-Педро принял решительные меры: он окружил войсками собрание, запечатал двери и в то же время декретом объявил народу, что собрание распущено, и что будет созвано другое, которое даст народу самые верные и лучшие ручательства своей независимости. Он, однако, не сдержал своего обещания: собрание не собралось, a конституция была составлена им самим, при помощи его министров. Она была объявлена 25 марта 1824 года, при клятве императора сохранять ее, и существует до сих пор. После многих войн, Португалия признала независимость Бразилии, 29 августа 1825 года, трактатом, заключенным в Лиссабоне, при посредничестве Англии.

Вместо того, чтобы заняться окончательным усмирением волновавшихся умов, дон-Педро вступил в войну с Монтевидео, продолжавшуюся два года без всякого успеха. Для неё сделан был огромный долг, и бывшая популярность императора уменьшалась с каждым днем.

Конституция, данная доном-Педро, основана на либеральных и демократических началах. Император откладывал, насколько мог, сознание камер; но пришло время, когда долее отлагать стало невозможным, и в 1827 году первое законодательное собрание было, наконец, созвано, a с ним явились представители всех возможных партий и революционных начал. С этого времени началась борьба, окончившаяся только с царствованием дона-Педро. Он не хотел уступить, поддерживал португальскую партию и, наконец, отказался от престола в пользу своего сына (7 апреля 1831 года) и удалился в Европу, назначив опекуном сына (дона-Педро II-го) своего старого министра, сделавшегося потом его сильнейшим противником, Жозе Бонифацио д’Андрада. Либеральная партия торжествовала; но замечательно то, что не было ни одной попытки изменить монархическую форму правления… Однако, имя Иоанна VI, начертанное на обелиске публичного сада, завело меня слишком далеко и совершенно в сторону.

Из сада мы пошли за город. Окрестные виды много напоминали Сингапур, но уже в нас самих была большая перемена. Там мы, еще не утомленные разнообразными красотами тропической природы, смотрели на все с увлечением, с восхищением, старались запомнить всякий холмик, украшенный пальмами, или тростниковую хижину, скрывающуюся между листьями банана; там мы засматривались на блестящую листву мангу и мускатного дерева, в зелени которых мелькала красная черепичная крыша какого-нибудь бедного домика; от нашего жадного внимания не ускользало ничто. Но теперь мы были утомлены и пресыщены. Холмообразная местность, окружающая Бахию, не уступает в красоте окрестностям Сингапура; живописные домики, разбросанные там и сям, полуразвалившиеся ограды, прикрытые цветами вьющимися растениями, заманчивые тропинки, исчезающие в чаще густой и блестящей зелени; но расстилавшаяся перед нашими глазами прекрасная панорама находила в нас самых неблагодарных зрителей… Промелькнет с одного кустика на другой колибри, и на нее мы обращали столько же внимания, сколько в России на воробья, чиликающего на плетне.

Порядочно утомившись, мы возвратились к городу. осмотрев по дороге кладбище, полное мраморными саркофагами, надгробными фигурами, фарфоровыми вазами, кипарисами и цветами. Здесь богатству и роскоши памятников странно противоречила бедность часовни… Нам попались только одни носилки; надо было достать другие, но на широкой площади не было их видно. Мимикою объяснили мы неграм, что нельзя же одному сидеть в носилках, a другому идти пешком. Негр, у которого черная физиономия напоминала образованием своей челюсти и зубов дикую кошку, замахал руками и закричал громким, каким-то потрясающим голосом: «Эбе, эбе, эбе», что, вероятно, имело магическую силу, потому что ему откликнулось сейчас же, где-то издали, другое «эбе», и показались носилки, которые два негра на рысях несли к нам. Нас пронесли чрез весь верхний город; мы которых были прехорошенькие фонтаны, мраморные и бронзовые, с различными фигурами, с тритонами, раковинами, музами, решетками и т. п. Странно, что в таком городе, как Бахия, где, как кажется, уже давно не строили никаких монументальных зданий и довольствуются стариною, впрочем, очень живописною, обратили особенное внимание на щегольство фонтанами. В Рио-Жанейро нет ни одного такого красивого фонтана, как на площадях Бахии.

На другой день мы послали нанять экипаж, a сами уселись у окна довольно чистенькой гостиницы, кажется, самой лучшей в Бахии. Минут через двадцать подъехала щегольская коляска четверней, в шорах, с ливрейным лакеем и ливрейным негром-кучером, хлопавшим длинным бичом. В коляске сидел какой-то седовласый старец. «Верно какое-нибудь важное лицо!» подумали мы по русской привычке, но седовласый старец оказался содержателем конюшен; a ливрейным лакей, негр и четверня — все это предоставлялось нам в полное распоряжение до 4 часов, за 35,000 рейсов, или 17 с полов. долларов. Кучер-негр искусно вез нас по узеньким закоулкам нижнего города, с беспрестанными поворотами; лошади скакали в галоп, коляска была покойна и бич щелкал чуть не с музыкальностью. Некоторые улицы были так узки, что встречавшиеся негры должны были прятаться за двери в ниши, чтобы пропустить нас. Мы ехали к Бомфину, той белой церкви, которая видима была с рейда на оконечности зеленевшего мыса. Нижний город вытянулся под конец в одну улицу, с маленькими домиками с одной стороны и морем с другой. Над бедными домиками высились скалы, тоже застроенные всюду, где только можно было поместиться; туда вели тропинки и ступеньки лестниц украшенных зеленью, которая пробивается везде. Между городом и мысом шло предместье, где было много дач, напоминавших рио-жанейрские; дальше пошли сады, потом совсем необработанные пространства с купами пальм, рощами мангу, на которых зрел них сочный плод, очень ароматический и вкусный, но ешь его с недоверием, так же как и превосходные апельсины без семечек. В Бахии с досадой смотришь на кучи нагроможденных друг на друга корзинок с разными плодами. Чтобы сесть спокойно апельсин или мангу надо пойти в гостиницу, спросить кусок бифштексу, съесть его, запить стаканом красного вина, потом уже приниматься за апельсин, который снова надобно залить рюмкою коньяку и чашкою крепкого кофе. Только совершив всю эту сложную операцию, собственно для апельсина или мангу, не боишься схватить какую-нибудь желтую лихорадку или дизентерию.

Бомфин — старинная церковь, в которой несколько раз в год бывают религиозные процессии. В ней замечательны два висящие друг против друга образа; на одном изображена смерть праведного, a на другом — грешника. У постели праведного стоит католический монах и какой-то господин во французском кафтане; на лице праведного изображается удовольствие; он как будто рад, что умирает; дьявол в печали и злости и спрятался почему-то под стул. Совершенно другая сцена происходит на противоположной картине: лице умирающего изображает кислую улыбку, ложе его окружают черти, с самыми веселыми лицами; одни из них с колодами карт; трефовый король упал на пол; монах с ужасом бежит из комнаты, наполненной, вероятно, смрадом. О работе этих назидательных образчиков нечего и говорить. С террасы церкви открывается, кажется, лучший в Бахии вид; вес город с громоздящимися по скалам зданиями, с украшающею его каменные стены и обрывы зеленью, виден на заднем плане, составляя живописную декорацию, к которой шла покрытая пальмовыми лесами и садами долина, волнующаяся зеленью различных пород дерев; слева сады окаймляли собою зеленое озеро, на берегу которого виднелись холмы, сады, здания… Между резкими подробностями ближайших дерев виднелись черепичные крыши домов, их желтые стены, бесчисленные окна без стекол, негры выглядывающие отовсюду, вывешенное белье на веревке, привязанной к какой-нибудь живописной пальме и проч. Мы нагулялись вдоволь по обрывам и поросшим высокою травою садам с красивыми мангу; спускались к озеру, где страшно палило солнце на песчаной поляне, вокруг которой росли пальмы и паслось по клочкам зелени несколько длиннорогих быков. Пожарившись на этом солнце на столько, насколько это может удовлетворить любопытного туриста, мы опять сели в свою аристократическую коляску, промчались по нижнему городу и разом взлетели в гору, быстро миновали площади и город и остановились у часовни da Graça, в предместье Виктория. Da Graça самая древняя церковь в Бахии; в ней находится монумент, посвященный памяти знаменитой Катерины Альварес, туземки из племени тупинамбас, которой принадлежала находящаяся теперь под Бахией земля. На памятнике написан 1582 год. Предместье Виктория состоит все из хорошеньких дач, потонувших в зелени великолепных садов, Редко случалось мне видеть столько красивых цветов, как здесь. Da Graça смотрит на холмообразную местность, спускающуюся обрывом к морю; каждый холм спорит здесь с другим в красоте своей зеленой одежды.

В городе нас ожидало много удивительного. Встречаем какого-то кавалера в малиновой, вышитой серебром мантии и в маске: что это за шалун? подумали мы… Но потом встречавшиеся на каждом перекрестке замаскированные фигуры заставили бы предполагать слишком много шалунов в городе. Маски собирались целыми поездами, сопровождаемые народом, и наполняли улицы… На здешних улицах, с средневековыми зданиями, не очень удивительно было видеть рыцарей, испанских грандов, астрологов и полишинелей. Носилки и бархатные мантии очень шли к этим домам и улицам, в которых толпились негры; слупи в ливреях, духовенство в красивых рясах и красных чулках, негритянки в чалмах и пестрых платках так же были похожи на костюмированных, как и те, которые надевали на лица уродливые маски. Был действительно маскарад, по случаю какого-то праздника. Как в Рио, так и здесь, на каждом перекрестке летели букеты ракет, петард и римских свеч; из часовен и церквей тянулись процессии; по улицам разъезжали маски с музыкантами и различными погремушками; одна мальчишка негр, не имея денег на покупку костюма, вымазал себе черную физиономию белого краскою; какой-то шутник нарядился женщиной и бежал в одной рубашке по улице, a костюмированный лакеем, с юбкою в руках. ловил бежавшую от него барыню. Большинство масок были верхом: между масками была летучая мышь, державшая все время обе руки кверху для того, чтобы приделанные к ним крылья производили свой эффект; с летучею мышью скакали генералы, гранды, монахи и т. д.

Из окна кофейни, выходящей на театральную площадь, любовались мы этою толпою. Крик, шум, музыка, ракеты, все это мешалось и перебивало одно другое; толпа пестрела, жужжала и кишела, как муравейник, который вдруг раскопали палкою. Наступившая темнота, после роскошного вечера, дала возможность показаться всем костюмированным в более эффектном виде; они зажгли факелы; из окон полились каскады огня; огненные тучи рисовались в небе от летавших беспрерывно ракет. Последнее впечатление, вынесенное мною из Бахии, было довольно странное: узкие улицы с старинными почерневшими от времени домами, со стенами монастырей и их разнообразными, оригинальными колокольнями; бесчисленные окна, наполненные выглядывавшими оттуда головами, из которых на одну белую приходились пять разнообразных черных, — все это мешалось с пестротою замаскированных, с шумом и жужжанием двигавшейся толпы казалось, будто здесь постоянно только и делают что наряжаются. И вероятно в воспоминании моем я не буду в силах отделить физиономии оригинальных улиц Бахии от наполнявших, их верховых и пеших замаскированных фигур…

Бахия, по величине своей, есть второй город империи; она основана в 1549 году, прежде Рио-Жанейро; в ней до 1763 г. была резиденция губернатора португальских колоний. Она может также в свою очередь выставить многое, чтоб получить право называться современным городом, хотя на нем и лежит печать такой древности, такой старомодности, что все новое совершенно исчезает в массе старого. Так в старинных домах, например, можно встретить современную мебель, но она едва заметна среди огромных и толстых старинных комодов, уродливых шкапов и неудобных стульев, к которым, впрочем, питаешь уважение за их долговечность. Старая мебель поросла слоем пыли; местами, на стенах, паутина так окрепла и сплотилась, что муха не вязнет в ней. На люстрах надеты чахлы, почерневшие от времени, похожие на чахлы в комнате Плюшкина и напоминающие собою коконы шелковичных червей, a половая щетка, пытавшаяся когда-то привести все в порядок, как будто в бессилии стоит с кучею сора у двери. Среди этой старины, пыли и хлама, вы найдете множество потаенных ящиков с фамильными бриллиантами и золотом, которое накоплено предусмотрительным прадедушкой. Бахия гордится своими алмазными копями, находящимися от города в пяти днях езды. В городе есть сигары, имеющие страшную особенность — развивать червей. Сады, окружающие дедовские палаты, великолепны. Вырвавшись из душных и старых комнат, отдохнешь среди вечно юной природы, среди зеленых холмов, пальмовых рощ, оврагов, поросших лесами, заслушаешься пения и щебетанья тысячи птиц, маленьких и больших, засмотришься на пестрых бабочек, разных насекомых, ящериц… К заливу Всех Святых примыкают богатые южноамериканские равнины, с роскошною природою которых едва ли может сравниться какой-либо другой уголок земли.

Переход наш от Бахии до Плимута можно назвать самым благополучным. Погода была постоянно теплая, и дули ровные пассаты, штилей почти не было, и мы на тридцать восьмой день уже стояли на якоре у Плимута. Вместе с Рындою, который встретили в Плимуте, мы пошли в Шербург, куда за несколько дней пришел Пластун, и разрозненная эскадра соединилась снова. Скоро и Копенгаген мелькнул мимо нас, и все, довольные и веселые, плыли мы по Балтийскому морю, надеясь дня через два увидеть Кронштадт.

Настало 18 августа. Был серенький день, и ровный, довольно свежий ветер гнал нас до 10 узлов в час. Еще накануне был отдан сигнал: «Вместе время привести судно в прядок», что означало конец ученьям и работам. Мыли, чистили, красили, желая явиться домой как можно в более веселом и красивом виде. Пластун обгонял оба корвета, так что должен был убавить парусов. «Что такое сделалось с Пластуном?» говорили мы, смотря на грациозные формы клипера; мы не думали, что этот ход будет его последним движением… Мы сидели внизу и были вдруг поражены странным голосом капитана, крикнувшего: «Прикажите свистать всех наверх!» Обыкновенно в этой команде слышится что-то призывное и оживляющее, но на этот раз в ней послышалось что-то лихорадочное, странное. Мы едва успели переглянуться в недоумении, как сбежал вниз кантонист (Прокопов) и голосом, полным внутреннего волнения, проговорил: «Пластуна взорвало»… Мы бросились наверх. Пластун еще шел… Вся передняя его часть, от грот-мачты, была закрыта массою белого, тяжелого дыма, бригрот в клочках, грот-марсель и брамсель еще стояли… Страшная, незабвенная минута!.. Но не было времени ужасаться или молиться; каждого из нас призывал долг — долг скорой помощи. Первый понял это наш капитан, и громкий его голос наэлектризовал людей. готовых броситься, казалось, за борт, чтобы подать помощь погибавшим товарищам. Мы в один момент спустились, едва положили руль на борт: все бросились на другую сторону, чтобы не потерять даже минуты; но Пластуна уже не было… Дым, непроницаемый, тяжелый, поднялся от воды, поверхность которой грозно клокотала, мы увидали на обломках дерев, на всплывших койках людей, по временам скрываемых волнением.

Новик, спустившись быстро, подошел к месту катастрофы и с невообразимою быстротою сбросил все шлюпки, в которые кинулись все, кому следовало быть на них… Около часа плавали по роковому месту. С радостным биением сердца видели мы в трубу, как вырывали у моря его жертвы. Новик благодарил Бога, что ему удалось спасти двадцать пять товарищей, с которыми делил, в продолжение трех лет, время, труды, радости и опасности. Когда перевязывали раненых и оттирали вытащенных из воды, раздавалась панихида за упокой погибших.

На Рынду привезено было девять человек: семидесяти не удалось увидать родины, бывшей так близко, не удалось испытать чувства радости оконченного дела, отравленного и для нас, лишившихся стольких товарищей…

Так печально окончил свою карьеру Пластун, оставивший в сердцах служивших на нем не одно отрадное воспоминание.

23 августа мы стояли на кронштадтском рейде… но грустно и тяжело было нам ступить на родную землю.