Очертя голову, в 1982-й

ГЛАВА ПЕРВАЯ «Бочонок»

Второго сентября 1988 года в пивном баре «Бочонок», что на 16-й линии Васильевского острова, за угловым столом напротив входа сидели четверо. Это были Дима Котов, Вера, Петрушка и я.

Место, даже по тем временам, было поганое: грязно, шумно, запах — не то мочи, не то испорченной рыбы. И всё вперемешку с табачным дымом, хоть топор вешай. Рожи кругом — не приведи господь! Да и мы сами были в этот день, наверное, не лучше…

— Вы нарочно меня сюда привели? — сказала Вера, прикуривая мятную сигарету.

Она сидела у окна, спиной к залу. Я тоже сидел у окна, напротив, в самом углу. Рядом со мной был Котов, а Петрушка примостился в торце стола, на отдельном стуле, так как место на лавке рядом с Верой было завалено нашими вещами.

— Продолжайте без меня, я ухожу.

Поперхнувшись пивом, Котов стал торопливо уговаривать:

— Вера, Верунчик, потерпи, сорок минут осталось. Коньячку, водочки возьмём, шампанского тебе… А, Верунчик?

Мы с Петрушкой смотрели на Веру умоляюще. Она обвела нас презрительным взглядом и положила сумку на место.

Все четверо мы учились когда-то в одном классе и к выпуску 1979 года составляли уже вполне дружную компанию. Потом встречались, конечно, не так часто, но один раз в году, первого сентября, явка, как и прежде, была обязательна.

Вот и вчера, собравшись дома у Котова отметить День знаний, мы к утру как всегда перебрали, немного поспали и теперь дожидались здесь открытия (в 14.00, если кто помнит) винных магазинов.

— Смотрите-ка, — сказал Петрушка. Он держал в руках кусок газеты с грязного стола. — Некто Крякин увидел в лесу НЛО, пошёл туда… тут много, я вкратце… Навстречу вышли трое… сумерки… силуэты… Короче, — Петрушка поднял на нас очки, — этому Крякину предложили лететь с ними. Он спросил, когда можно будет вернуться обратно. Ему ответили — никогда.

Петрушка замолчал и стал сосредоточенно обгрызать хвост сушёной воблы.

— Ну и?!. — сказали мы хором.

— Он отказался.

Последовала пауза.

— Вообще-то последнего вопроса я от вас не ожидал, — заметил Петрушка.

Мы опять помолчали. Ночная попойка, конечно, отразилась на наших умственных способностях. Понятно, что улетевший не смог бы поведать о случившемся. Теперь каждый из нас стал думать, как бы он сам поступил на месте Крякина.

— А как бы ты поступил на месте Крякина? — обратился я к Котову.

Год назад Диму вышибли из одного популярного ансамбля, где он успел накатать чёсом кругленькую сумму. Тратить заработанные деньги пока не спешил и потому работал приёмщиком в пункте стеклотары. Его родители давно жили за границей, и Дима единолично занимал двухкомнатную квартиру. Для комфортного состояния туловища у него было, кажется, всё: деньги, квартира, вино, частые легкомысленные романы.

— Согласился бы, — сказал Котов.

Мы все к нему повернулись: этого ответа от него никто не ожидал.

— Сева, а ты? — спросил я, уже не просто так, а потому что стало интересно.

— Тоже.

Сева Петров был единственный из нас женат и притом неудачно.

После этого мы все посмотрели на Веру.

— И я бы согласилась.

Вера Дансева не очень любила о себе распространяться, а мы особенно не расспрашивали. Поступила в мединститут, бросила. Работала администратором в «Интуристе», но недолго. Сняв квартиру, ушла из дома, но нас к себе никогда не приглашала. За последние годы Вера сильно переменилась.

— Вера, а ты сейчас работаешь где-нибудь? — бестактно спросил Петрушка.

— Да. То есть, нет… Потом расскажу.

— Боб, а ты сам-то?

А я сам ещё не знал. Поэтому отвечать не стал, а принялся рассуждать по поводу возможности смыться отсюда на летающей тарелке. Вдруг, предположил я, инопланетянам нужен только мой мозг, глаз или, допустим, печень? Петрушка съязвил по поводу моего мозга в масштабах космоса и заодно выразил беспокойство по поводу чрезмерных нагрузок на котовскую печень. Обстановка разрядилась, и Вера сказала, что пока мы будем пить «эту гадость», в космос нас никто не возьмёт.

Котов глянул на часы и предложил допить то, что стоит на столе. Было без четверти два. Вот тут-то всё и началось.

— Позвольте к вам подсесть, молодые люди?

Это сказал субъект в длинном мешковатом плаще неопределённого цвета с небритым лицом сорокалетнего бродяги.

— Садитесь, мы уходим, — сказал Петрушка.

Вера придвинула к себе вещи, и субъект присел, поставив на стол свою отпитую наполовину кружку. Потом он внимательно обвёл нас мутными глазами. У меня по спине почему-то пробежали мурашки и перехватило дыхание. Мои друзья заёрзали, Вера нервно повела плечами. В чём дело? Такое ощущение, что этот человек сначала вытянул из нас, а потом вернул обратно все наши мысли и чувства. Нет, он не похож на обыкновенного пьянчужку, мы это вдруг сразу поняли.

— Простите, я сидел к вам спиной за соседним столом и поневоле слышал разговор.

В зале было шумно, да и не сидел он за соседним столом. Вообще было непонятно, откуда он взялся.

— Конечно, для того, чтобы улететь в неизвестность, нужно обладать достаточной долей безрассудства или отчаяния. Как говаривал дружище Оппенхайм, «глупец ищет счастья вдали; мудрый выращивает его рядом с собой».

— Спасибо за совет, уже вырастили, — сказал Котов.

— Я вижу, Дима, что поиски земного счастья завели вас в тупик.

— И что дальше?

Мы посмотрели на Котова укоризненно: он вёл себя грубо.

— Скажите, кто вы? — спросила Вера.

— А как вы думаете?

Мы стали думать. Наш собеседник словно в насмешку притянул ладонью коробок спичек со стола, вытянув руку на уровне наших глаз. Коробок шлёпнулся о ладонь, словно прицепленный на резинке, и пальцы сжались. Незнакомец встряхнул коробок, прикурил беломорину и с улыбкой обвёл нас своим взглядом. У меня опять перехватило дыхание.

— Вы — гуманоид? — сказал Петрушка.

— Вроде того, если хотите. Как насчёт того, чтобы угостить гуманоида пивом и лёгкой закуской?

Сева послушно отправился стойке и принёс пиво с набором, а мы стали молча курить.

Гуманоид набросился на солёную рыбу, варёное яйцо и сушки, жадно отхлёбывая водянистое пиво большими глотками.

— Извините, — выговорил он с трудом, — прыжок из античности меня слегка утомил.

Ни одно слово, произнесённое гуманоидом, не вызывало у нас ни малейшего сомнения. В голове было ясно, празднично и спокойно, ни следа от похмелья. Он жевал, мы смотрели на него, и кто-то из нас подумал, что надо его как-то называть.

— Иванов, — представился незнакомец.

— Почему? — спросил я.

— Потому что я здешний… Но родился несколько позже… Кстати, меня разыскивают.

— За что?

— За то, что я вступаю в контакты, расщепляя пространственно-временные связи.

— Это кому-нибудь приносит вред?

— Бывает и так. Однако, при этом у людей появляются колоссальные возможности, они становятся… как это у вас говорится… кузнецами своего счастья!

Мы молчали, пытаясь что-нибудь понять.

— Так вы можете перебросить любого человека в другое время! — догадался Петрушка.

— Не совсем любого, но лично вас, например, могу. И вас, и вас, и вас тоже.

— А вы, случайно, не из летающей тарелки?

— Ну, если вам так проще, считайте, что из летающей тарелки.

В наших головах зашевелилось множество вопросов.

— Почему вы открыто не вступаете в контакт с нашей цивилизацией? — спросил Котов о наболевшем. Из всех жанров литературы он предпочитал отечественную фантастику.

— А меня всегда удивляло, почему вы задаётесь этим вопросом. Ну подумайте сами: что происходит с туземцами после того, как в контакт с ними вступает более развитая цивилизация?

Вот это теперь стало понятно даже Котову.

— Бог есть? — спросила Вера, не поднимая глаз.

— Детский сад… — покачал головой гуманоид. — Ну, если вы допускаете, что молекула жизни или, допустим, вот эта пивная кружка могли появиться из хаоса постепенно, сами по себе, эволюционным путём, то считайте, что Его нет.

— С точки зрения физики, хаос с течением времени не упорядочивается, а нарастает, — сказал умный Петрушка.

Мы начали чувствовать себя полными идиотами.

— А почему вы заговорили именно с нами? — обратился я к гуманоиду.

— Потому что именно вы и примете моё предложение.

— Лететь на тарелке? — сморозил Котов.

— Вернуться в прошлое.

На несколько секунд мы словно одеревенели. У меня в голове тупо прокрутились сюжеты из «Янки при дворе короля Артура».

— А что нас ждёт в будущем? — спросила Вера.

— Про вас лично не могу сказать ничего определённого, но так, вообще, кое-что помню из истории. Горбачёв, перестройка, Ельцин, Путин, общеевропейская валюта… Что-то в таком роде.

Голова у меня пошла кругом; из сказанного мне были знакомы только два слова: Горбачёв и перестройка.

— Теперь сделаем так. Каждый напишет на бумажке год, в котором он хотел бы оказаться. Потом сложим их вместе и посмотрим, что получится.

Тут до меня дошло, что Иванов разговаривает с нами, не открывая рта. Он постоянно что-то сосредоточенно грыз и рвал зубами, запивая пивом. А вот мои спутники, кажется, этого ещё не поняли.

Вера попросила у меня ручку, взяла салфетку и сразу написала какую-то цифру.

Я сопоставил кое-какие даты и тоже написал, затем передал ручку Котову.

Тот тоже написал.

Петрушка думал с минуту, затем тоже что-то вывел.

— А теперь полюбуйтесь, — сказал Иванов.

На всех четырёх бумажках стояла цифра «1982».

— Возьмите это, — заторопился вдруг Иванов и высыпал из ладони на стол четыре довольно крупные белые таблетки, похожие на аскорбинку. — Примите завтра ровно в полночь. До этого мы ещё встретимся. Мне нужно выйти в туалет…

Иванов встал, но направился не к выходу, где был туалет, а вглубь зала и сразу затерялся в толчее.

Послышался шум, в дверях показались санитары в белых халатах. Их было двое, и они сразу подошли к нам.

— Мы разыскиваем опасного сумасшедшего, сегодня утром он задушил врача и сбежал из больницы. Называет себя гуманоидом. Способен проделывать кое-какие дешёвые фокусы. Он вам что-нибудь говорил? Передавал какие-либо предметы?

Переглянувшись, мы покачали головами.

— В какую сторону он направился?

Котов неопределённо махнул рукой. Санитары двинулись в указанном направлении, и их белые халаты плавно растворились в толчее.

— Мне тоже надо… в туалет, — сообщил Петрушка и тоже, можно сказать, растворился. С ним всегда происходило такое от волнения.

А я вдруг понял, что эти санитары говорили с нами, не разжимая губ.

— На входе не видели никаких санитаров, — сказал Петрушка, вернувшись из туалета.

На часах было всё так же без четверти два.

Мы зашли в магазин, вернулись в квартиру и как-то быстро все напились. Петрушка и Котов рядком заснули, а мы с Верой, сидя в красном свете абажура, ещё кое-как переговаривались. Котовский видеомагнитофон (большое богатство по тем временам) с выключенным почти до нуля звуком показывал душераздирающий ужастик. Я наполнил две рюмки и жестом предложил выпить. Вера взяла свою и икнула, расплескав половину. Она виновато улыбнулась, я долил, и мы выпили.

— Слушай, Карлов, а что ты вообще обо мне знаешь? — неожиданно и громко спросила Вера.

Предшествовавшие четверть часа мы молчали. От неожиданности Котов заворочался, а Петрушка заохал во сне.

Я ждал, что Вера продолжит, но минут через десять понял: она сказала всё, что хотела.

— А что я должен знать? — спросил я ещё немного погодя.

— Помнишь десять заповедей?

С длинными промежутками я стал перечислять то, что помнил. Правда, спешить было совершенно некуда. На «не прелюбодействуй» Вера жестом меня остановила.

— Как ты понимаешь эту заповедь?

Я задумался. Не называть же грехом любые добрачные отношения и всё такое…

— Наверное, действия, приносящие какой-то вред?

— Карлов, я тоже так думаю. А скажи мне, пожалуйста, приносят ли какой-нибудь вред проститутки?

— Наверное, разносят что-нибудь венерическое, СПИД…

— Врёшь, глупости. Проститутки не работают без презервативов.

Мне показалось, что Котов пошевелился.

— Тогда не знаю. Может быть, это не грех. Может быть, для некоторых даже благо.

Вера хитро прищурилась:

— Хочешь, что-то скажу?

— Не надо.

— Это тоже ещё не всё.

Затушив сигарету мимо пепельницы, Вера засучила рукав выше локтя.

Я не стал утруждать себя фокусированием пьяных глаз, и так всё было ясно.

— Давно?

— Что именно?

Мы помолчали, глядя в телевизор: на экране замелькали кадры отчаянной порнухи. Я налил в рюмки, выпил свою.

— Это, — она шевельнула рукой, — давно, лет пять. А то, — она кивнула на телевизор, — потом, когда понадобились деньги… на это.

Вера выпила. Я посмотрел на кровать. Мне снова показалось, что Котов не спит — слишком уж тихо он лежал.

— Котов, ты не спишь?

— Нет, — послышался приглушённый звук из подушки.

— Слышал?

— Слышал. Я и так знал.

— А-а… чего ты вообще, спящим притворяешься?

— Не притворяюсь. Просто лежу.

Котов лежал лицом в подушке и его было еле слышно. Он поднялся и сел на кровати. Я разлил на троих. Мы выпили. Котов взял руку Веры и стал её разглядывать.

— Ну и дура, — сказал он.

Вера отдёрнула руку и спустила рукав. Мы помолчали.

— А ты откуда знаешь? — спросил я Котова.

Тот посмотрел на Веру.

— Я здесь пару раз кололась с приятелем. Предлагала ему сдать вторую комнату. Взяла с него слово, чтоб помалкивал.

— Я не подумал, что это так серьёзно. Теперь завязать не можешь?

— Нет.

Котов налил себе водки в фужер и медленно выпил. Содрал кусок кожуры с апельсина и сунул в рот.

— Хреново, в общем. Как и у меня.

С этими словами он снова вытянулся животом на своей кровати и через несколько секунд засопел в унисон Петрушке.

Я не сводил глаз с Веры. То ли благодаря лёгкому шоку от сказанного, или просто от её присутствия, мне вдруг мучительно её захотелось.

Вера икнула и, глядя на меня, засмеялась.

— Карлов, ведь ты всё ещё меня любишь.

Это была правда. Она смотрела на меня, блестя пьяными раскосыми глазками и насмешливо улыбалась.

— Знаешь, что очень важно в нашей работе? — проговорила она кокетливо. — Иметь привлекательное нижнее бельё. Хочешь покажу?…

У меня похолодело в животе, в голове стало ясно, как в космосе. Вера закинула свою длинную ногу в туфле на столик и медленно, пальчиками потянула к себе юбку.

Её чёрные в сеточку чулки держались на резинках, а кружевные трусики были почти прозрачны. Это было слишком. У меня закружилась голова, я почувствовал, что близок к оргазму. Я опустился на колени и, обняв её за бёдра, стал покрывать поцелуями обнажившуюся часть ноги между чулками и трусиками. Вера, кажется, тоже плохо соображала, что делает. Она порывисто вздохнула и обхватила мою голову руками.

— Хорошо, — сказала она, — пойдём в ту комнату. Сделаю напоследок что-нибудь хорошее…

Мы открыли глаза, кажется, одновременно, когда луч дневного солнца, медленно подобравшись, лёг на наши веки. Под нами был только ковёр; сверху — покрывало, стянутое с кровати, скорее всего, уже во сне, под утро. На полу была разбросана наша одежда. Блаженство и отчаяние владели одновременно моим существом. Была ещё надежда… В дверь просунулся Котов. Присвистнул и скрылся, а через минуту присвистнул просунувшийся Петрушка. Я, не глядя, запустил в него ботинком.

— О чём ты думаешь? — спросил я Веру.

— Наверное, о том же.

— Думаешь, это возможно?

— Если это произойдёт, я выйду за тебя замуж.

Когда мы оделись и вышли, Петрушки уже не было, а Котов с видом зомби начинал прибираться в комнате. Хотя на столе ещё стояли начатые бутылки, пить уже никто не мог. Мы вышли на улицу.

— Прощай, на всякий случай, — сказала Вера, усаживаясь в такси. — Если ничего не произойдёт, больше не увидимся.

Только когда машина тронулась с места, я понял смысл этой фразы и похолодел.

Петрушка ушёл, а Дима занялся уборкой. Несмотря на то, что выпивки для опохмелки оставалось ещё вполне достаточно, он закупорил и убрал бутылки, а наполненные стаканы безжалостно выплеснул в раковину. Там, в раковине, нагромоздилось порядочно посуды, и Котов добросовестно её вымыл.

Первое, что Дима сегодня сделал, проснувшись, — это проверил наличие таблетки, так как было ещё трудно разобрать, что приснилось, а что было на самом деле. К своему огорчению он обнаружил, что таблетки в кармане нет.

— Сигареты под столом валяются, — подсказал Петрушка. Его уже выкрутило в туалете едва ли не наизнанку. Он сидел в кресле бледный и дрожащий, собираясь силами встать и уйти домой.

Дима с досадой отмахнулся и стал тереть лоб. Петрушка вяло попрощался и направился к выходу.

— А ты помнишь этого Иванова? — спросил он, уже держа руку на замке входной двери.

Котов впился в него расширенными глазами.

Петрушка достал из кармана свою таблетку, подбросил на ладони и, приблизив к очкам, попытался разглядеть её.

— А моя… где? — проговорил Дима.

Петрушка спрятал таблетку, приложил ладонь к голове и простонал:

— Котов, что дома-то будет?

Сказав это, он удалился.

Дима сел в кресло, плеснул себе чего-то в стакан и выпил. Скорее всего, свою таблетку он, по пьяной привычке, раз десять перепрятывал. Алкоголь на время прояснил мысли, и Дима решил проверить наиболее вероятные места в процессе уборки. Когда он начал снимать с кровати постельное бельё, то сразу наткнулся на таблетку. Она была под подушкой.

Предшествовавшая описываемым событиям пятилетка отмечалась для Димы Котова стремительными взлётами и ещё более стремительными падениями; большой радостью и великой печалью.

Весной 1982 года, вернувшись из армии, он, по настоянию родителей, поступил на рабфак института. Сами родители уехали на работу в Монголию, оставив Диму одного в отдельной двухкомнатной квартире. Тогда он бросил институт и сколотил ансамбль, специализировавшийся на обслуживании свадебных торжеств.

Благодаря административной жилке Котова, дела у ансамбля шли неплохо — деньги платили по тем временам хорошие, а дармовая выпивка и доступные женщины делали жизнь беззаботной и приятной.

В 1986 году судьба преподнесла ему новый подарок: их ансамбль заметил известный композитор Александр Марусин. За пару месяцев он превратил ресторанных лабухов в настоящую рок-группу, исполняющую не очень качественный, но популярный в массах музыкально-поэтический материал.

Как стало ясным уже впоследствии, группа изначально существовала только как способ обогащения самого Марусина. Людей можно было менять как износившиеся детали механизма. Но Котов понял это только тогда, когда его самого, на пороге пика популярности группы, выставили на улицу. «Дайте мне хороших ребят, — говорил когда-то Дюк Эллингтон, — а играть я их как-нибудь научу». Александр Марусин имел противоположное мнение по данному вопросу.

Тогда же Котова постигло душевное потрясение, на личном фронте: его бросила любимая девушка. Марина не выдержала бесконечных гастролей и неопределённости. Получилось так, что и группу, и Марину он потерял едва ли не в один день.

Вот уже год Котов работал приёмщиком в пункте приёма стеклотары. График — неделя через неделю, по двенадцать часов. Деньги хорошие, работа — дерьмо. Переодевшись в ватник и перчатки без пальцев, скрупулёзно обсчитывая пьянчужку или полуслепую бабушку на пять-десять копеек, он чувствовал себя не то Гобсеком или Плюшкиным, не то (в минуты просветления) просто мерзавцем.

В личном плане дела на данный момент обстояли следующим образом.

Рядом с домом находился ДК им. Кирова с танцевальным «Мраморным» залом, где собирались по большей части моряки из находившегося поблизости училища и девушки из соседних общежитий с целью знакомства. Девушек интересовала возможность выйти замуж, их партнёров — случайная связь.

Перед матросами и лимитчиками Котов имел решающее превосходство: у него была квартира, и он мог предъявить её незамедлительно.

Сценарий всегда был один и тот же. Дима прохаживался по танцевальному залу и буфету, разглядывая наиболее привлекательных особей женского пола. Девица, ответившая ему заинтересованным взглядом, намечалась жертвой низменных интересов Котова и приглашалась на медленный танец.

Во время танца Котов в непринуждённой форме давал о себе необходимую информацию («знаете ли, сидел-сидел один в пустой квартире…»).

После танца (одного, не более) они выходили прогуляться по свежему воздуху. Вскоре Дима с удивлением замечал, что они находятся возле его парадной и предлагал зайти, попить чайку. Подавляющее большинство особей легко соглашалось, движимое любопытством и смутной надеждой. Немногие для приличия заставляли себя поуговаривать, совсем немногие, единицы, наотрез отказывались. В последнем случае Котов, если было не лень, возвращался в ДК.

Таким образом, новая знакомая становилась его любовницей — приходящей или живущей с ним какое-то время.

Связь продолжалась до того момента, когда любовница заговаривала о браке. Это происходило в разных случаях по истечении одного дня (всего один раз) до нескольких месяцев (тоже всего один раз).

Для «приходящей» Котов вдруг становился ужасно занятым человеком — буквально ни минуты свободной для свидания. И девушка отчаливала.

С сожительницей иногда приходилось расставаться при помощи жестокой шоковой терапии. Это могла быть грубо спровоцированная ссора с шумным уходом, даже с дракой. Или тихое признание в несуществующей венерической болезни (заканчивавшееся тем же самым).

Получалось, что и в личной жизни без Марины у Котова всё складывалось погано, и выхода из этого круга до вчерашнего дня он не видел.

То, что произошло в пивном баре, каким бы нелепым не казалось, было свершившимся фактом, и таблетка на его ладони была вещественным тому подтверждением. Ну, а кем на самом деле является этот Иванов — сумасшедшим или волшебником — он узнает сегодня в полночь.

Так думал Дима Котов, прослеживая шаг за шагом события последних лет жизни.

Когда Иванов предложил написать год возвращения в прошлое, всё это прокрутилось у Димы в голове за одно мгновение, и он без колебаний выдал 1982 год, не задумываясь о том, что получит взамен уже опробованного.

Вернувшись в прошлое, можно окончить институт и стать грамотным специалистом. Или просто найти интересную работу с учётом склонностей… Дима подумал о своих склонностях и не обнаружил ничего значимого или даже просто приличного. «А, может быть, просто иметь деньги и жить в своё удовольствие?» Зная всё наперёд, это не составит труда. От такой простой мысли ему полегчало.

«А ещё хорошо бы закрутить всё сначала с Мариной…» — размечтался Котов. Эта идея неожиданно и приятно обожгла ему внутренности. Вот уже больше года Марина была потеряна для него навсегда. Она была замужем и так безнадёжно далеко, находясь в одном с ним городе, что мысли о ней чем-то напоминали воспоминания о безвозвратном детстве. Пожалуй, она была единственным человеком в его жизни, к кому он относился без присущего ему эгоизма, открыто и естественно, чаще всего честно. Короче, как это выяснилось после разрыва, он её любил.

Тишина вдруг рассыпалась от дребезга стоявшего на полу телефона.

— Да…

— Здравствуй, — послышался в трубке игривый женский голос.

Пытаясь вспомнить, Котов напрягся.

— А, привет! — сказал он, так и не вспомнив.

— Магнитофон починил?

Вспомнил. На прошлой неделе он привёл из Мраморного зала очередную жертву — даму привлекательную и покладистую, лет тридцати. Она была не прочь выпить, и в этот день, как выяснилось, крепко поссорилась со своим мужем. А к замужним Котов относился с особенным пиететом. Любовное приключение почему-то вылилось в заурядную пьянку с вызваниванием её подруг и котовских друзей. В разгар веселья кто-то уронил на пол магнитофон.

— Хочешь я приеду?

У Димы знакомо и приятно засвербело в паху. Для приличия он стал кокетничать.

— Опять напьёмся?

— Не… больше не будем.

— С мужем поссорилась?

— Для меня он давно уже ноль. Так что, ты не занят сегодня?

Этот вопрос возвращал к действительности. Если бы Котов рассказал сейчас, как он сегодня занят, она бы точно не поверила.

— Ну, что молчишь?

— Знаешь, ты даже не поверишь, как я сегодня занят.

Как только машина тронулась, все мысли Веры сосредоточились на одном: содержимом выдвижного ящика на кухне её съёмной однокомнатной квартирки. Оглушительные дозы алкоголя дали ей возможность не думать об этом почти двое суток, но теперь всё позади, а впереди — только выдвижной кухонный ящик.

Две выкуренные подряд сигареты помогли превратить вечность пути с Васильевского на Гражданку в какую-нибудь сотню тысяч лет. И вот, наконец, дом, парадная, этаж, дверь, замок, кухня, ящик… ПУСТО!!!

В комнате тоже пусто, одна мебель. Ясно, здесь был Банан, но это пока не важно. Есть место, куда не залезут и при обыске. Там пять кубиков — то, что ей сейчас необходимо.

Есть! Теперь быстрее к ящику… машинка на месте… сейчас…

Ну вот… и хорошо.

Потом она лежала на тахте, мысли текли ясно и спокойно. В тайнике, кроме пяти кубиков раствора, лежали пять двадцатидолларовых бумажек, небольшой револьвер «бульдог» и запечатанная коробочка патронов.

Вера сняла не в меру кокетливое для предстоящих дел черное облегающее платье, ополоснулась под душем, надела джинсы и свитер. Подбросила тяжёлую коробочку на ладони, разорвала картон и вставила в барабан пять патронов. Остальные высыпала на дно спортивной сумки. Туда же легли револьвер и пакетик со всем необходимым для инъекций. Доллары — в карман. Сняла трубку телефона и набрала номер.

— Привет, это Вера. Да. Будь дома, я подъеду. Да, отдам за старое и возьму ещё двадцать.

На улице моросил дождь, машины не останавливались. Уже половина пятого, час пик… Вера плюнула и влезла в переполненный автобус. Потом метро.

Но вот и на месте. Женщина в богатом халате производит расчёт.

— …Итого шестьсот двадцать пять рубликов. Ещё двадцать кубов ты просишь, плюсуем триста. Девятьсот двадцать пять изволь выложить.

Вера бросила на стол доллары. Глазки женщины радостно заблестели.

— Сдачи нет.

— Не надо. У тебя можно выпарить?

Кафе «У Казанского». В дверях чёрной масти вышибала.

— Позови Банана.

— Дэвочка, я этого слова не слышал. Алексей занят, он не выйдет.

— Скажи, что Вера принесла долг.

Абрек запер дверь изнутри и скрылся. Через минуту появился снова.

— Он сказал, что ты ему ничего не должна.

Вера начала кусать губы.

— Скажи, что есть дело… ему угрожает опасность… это важно.

Несколько секунд абрек раздумывал, затем снова скрылся за дверью.

Наконец вышел Банан. Он был среднего роста, с развитой мускулатурой и бычьей шеей. Рожа его лоснилась от обильной мясной пищи, изо рта торчала спичка.

Банан не спеша поиграл спичкой на сальных губах и, наконец, проговорил:

— Чего тебе?

— Есть дело. Касается лично тебя.

— Дома была?

— Да, была. Но это неважно. Пошли, отойдём.

Банан, незаметно шныряя глазами по сторонам, но ещё больше не желая выказать трусость, пошёл рядом с Верой.

Они свернули в ближайший двор, зашли в первую парадную и поднялись на площадку последнего этажа. Дверей здесь не было, выше находился только чердак. Банан оперся затянутым в джинсы спортивным задом о подоконник и скрестил руки.

— Чего хочешь?

— Подожди, прикурю.

Вера порылась в сумке, достала сигареты, прикурила. Банан не курил и не пил. К нему вдруг исподволь стала подкрадываться какая-то неосознанная тревога.

— Ну что, будешь со мной работать? — сказал он грубо. — Или будем по-другому вопрос решать?

Вера смотрела на него и молча курила. Смотрела как-то по особенному, и Банан начал терять самообладание.

— Ты что думаешь, без меня будешь работать?… Говори, а то здесь тебя сейчас замочу!..

Продолжая смотреть на него, Вера отрицательно покачала головой.

— Сегодня пойдёшь в «Европу» — я там буду — отдашь всё, что должна за ту неделю. Если бы дома застал, расписал бы рожу от уха до уха. Сейчас попросишь прощения и поедешь переодеваться, шмотки я не трогал.

Банан встал в проходе, щёлкнул выкидным ножом и указал глазами на свои штаны:

— Работай.

Вера сделала шаг назад и опустила руку в сумку.

— Без платка. Да… что ты там вешала входному? Кто мне угрожает?

— Я. — Вера взвела курок и нацелила револьвер в лоб сутенёра.

Лицо у Банана медленно вытянулось, спичка выпала изо рта и повисла на нижней губе. Вытаращив глаза и дрожа всем телом, он смотрел в чёрное отверстие ствола. Револьвер медленно опустился до уровня ширинки, а потом раздался выстрел.

Грохот, многократно усиленный каменными резонаторами старого подъезда, произвёл лёгкий шок и отодвинул боль на несколько мгновений. Но вот Банан, срывая голос, заорал и схватился руками за простреленную мошонку. На каменную площадку закапала кровь. С этого мгновения плохо осознавая происходящее, Вера бабахнула ещё три раза туда же и ещё раз куда-то мимо. Несколько раз щелкнула пустым курком. Бросила револьвер в сумку, спустилась, стараясь не ступать в кровь, перешагнула через корчащееся тело.

Она уже была внизу, когда на этажах начали осторожно приоткрываться двери, и соседи, через цепочки, испуганно спрашивали друг у друга о происходящем. Сорванный голос где-то продолжал страшно хрипеть, кровь капала в лестничный пролёт.

Миновав пустой двор, Вера вышла на улицу. Никогда раньше она не замечала, что ровный городской шум столь благозвучен и так хорошо действует на нервы.

Вера Дансева училась в школе неважно. Она была спокойна, но остра на язык, и учителя её побаивались. В выданной характеристике значилось: «Груба с учителями и старшими, безразлична к учёбе, от общественной работы отказывается демонстративно, с товарищами по классу не общительна».

В общем, всё было приблизительно так, за исключением последней фразы. Ведь у неё были и я, и Котов, и Петрушка… Трудно сказать, что нас связывало. Возможно, мы, все четверо, были дальними потомками какого-нибудь великого сумасшедшего.

В восьмом классе Вера показала всей школе, что она способна на поступок. Наш преподаватель физкультуры имел слабость подглядывать в женскую раздевалку, да и вообще смотрел на девочек как-то нехорошо. Однажды, когда учитель прильнул к щёлке в очередной раз, Вера тихо подошла сзади и тронула его за плечо. А когда он обернулся — влепила ему оглушительную затрещину. Больше всего меня удивило то, что она дала и второй раз. Она ударила бы и в третий, если бы учитель, опомнившись, не схватил её за руку.

После массовых допросов в кабинете директора дело замяли, а учителя перевели в другую школу.

Полгода Вера проучилась в Медицинском институте. Конспект по истории КПСС она подписала «История болезни». Её отчислили во время первой же зимней сессии.

Года два, в то время, когда мы с Котовым тянули армейскую лямку, Вера болталась по стране с системщиками — была такая советская разновидность хиппи, путешествующих автостопом, с разработанной системой взаимопомощи. В этих компаниях или, как их там, общинах, она пристрастилась к травке, и там же первый раз укололась. Когда появилась зависимость, путешествия потеряли смысл. Собирались у кого-нибудь в квартире человек по десять, делали из салутана очень плохой эфедрин — «джеф» и тащились посредством одной на всех иглы часы или сутки, пока не заканчивался раствор. Болели гепатитом все вместе или по очереди.

Потом и это ей наскучило, да и кстати подвернулась по знакомству хорошая работа в «Интуристе». Сама по себе должность собачья, но давала возможность для валютных махинаций, в которые Веру незамедлительно и втянули. А дальше всё покатилось по наклонной. На запах «зелёных» потянулись фарцовщики, и тогда же на сцене появился Лёха Банданов — гроза невской панели и галёрки. Распугав шантрапу, он предложил Вере свою защиту.

С того дня при встречах он угощал её очень хорошим косячком, который Вера с удовольствием выкуривала дома после работы. Однажды, вместе с обычной травкой, он сунул Вере бумажный пакетик с порошком.

— Попробуй для интереса, — подмигнул он по-приятельски.

— В смысле… а сколько стоит?

— Ерунда, не стоит говорить. Тебе помочь?

— Разберусь. Спасибо…

— Ну, бывай.

На другой день Вера сама разыскала Банана и за символическую сумму взяла ещё одну дозу. И на следующий день тоже.

Вера взяла больничный, и Банан стал её частым гостем. На протяжении десяти вечеров Вера погружалась в нирвану, проживая день в ожидании вечера, а на одиннадцатый он не пришёл.

Он появился только через сутки и угостил Веру большей чем обычно дозой. Вера отключилась, и Банан её изнасиловал. К величайшему его удивлению, двадцатилетняя наркоманка, проболтавшаяся несколько лет по стране с хиппи и панками, оказалась девственницей.

Очнувшись и сообразив, что произошло, Вера едва не свихнулась от обиды. Но прошёл день, другой, а на третий она разыскала Банана и, не напоминая о случившемся, попросила дозу «того самого». Банан ответил, что обстоятельства изменились, цены выросли и вообще продают только за валюту.

Прошло ещё два года. Веру уволили из «Интуриста», она стала законченной наркоманкой.

В течение последующего времени Вера работала медсестрой, сторожем, уборщицей, посудомойкой и надомной швеёй. Когда однажды, за целую неделю, ей не удалось достать даже банки салутана, и она была готова умереть или совершить преступление, снова появился Банан. Он заметил, что Вера ещё хорошо выглядит, и предложил работу. Он оставил двадцать кубиков ханки и сказал, где его искать. Когда раствор кончился, Вера нашла его и приступила к работе.

Из сумки воняло порохом. Вера зашла в общественный туалет, закрылась в кабинке и вынула из барабана отстрелянные гильзы. Завернула их в бумагу и уже на улице выбросила в урну. Перешла Невский и встала на стоянке такси. Взглянув на часы, решила, что ехать рано. Можно просто погулять, ведь она видит этот город последний раз…

В нише возле Думы, там, где раньше находился спортивный магазин, расположились на заработки художники — первые ласточки городской вольницы. Вера подсела к самому волосатому, а потому внушавшему наибольшее доверие, и через полчаса на листе ватмана был готов её портрет. Вера заплатила десятку и отошла в сторону. «Неужели я такая? Наверное, приукрасил…» — подумала она, разглядывая рисунок. С бумаги грустно и отрешённо смотрела куда-то вдаль худая, но красивая молодая женщина с правильными чертами лица и стрижкой «каре». Под глазами наметились тени, но только едва-едва. Художник ей явно польстил.

Вера долго смотрела на портрет, ей стало жалко себя и обидно. Почему, почему кроме сытых свиней и безмозглых похотливых подонков с набитыми бумажниками её никто не замечает? Будь она помоложе, то непременно бы заплакала, но теперь уже разучилась… Она свернула лист в трубочку и заткнула в сумку.

Гостиный двор, Катькин сад, Дворец пионеров. Здесь, в этом дворце, Вера первоклассница занималась в кружке мягкой игрушки, и с этого места до Пушкинской улицы она знала каждый сантиметр Невского. Аничков мост с клодтовскими конями, дом Штакеншнейдера, «Гастрит», «Сайгон», «Маяк»… но это уже потом, после… Вера ускорила шаг и вскоре свернула на Пушкинскую.

Бабушка ещё на даче, ключ от комнаты всегда в кухне на гвоздике — соседи не вредные, поливают цветы…

Вот и комната, в которой она родилась и жила, пока родители не получили квартиру в новом районе. Она почти не изменилась: тот же довоенный сервант, круглый, покрытый скатертью стол посередине, горшки с цветами. Только телевизор уже новый — «Рекорд». На телевизоре заботливо вышитая салфетка, в комнате уютно и чисто. На стене тикают часы.

На серванте — круглый розовый поросёнок из кружка мягкой игрушки. Рядом фотография в рамке: улыбающаяся первоклассница с огромным бантом на макушке. Вера больше не выдержала. Слёзы брызнули из глаз, она бросилась на кровать и, наконец, первый раз за долгие годы разрыдалась.

Распрощавшись с Котовым, Петрушка направился к дому. Добрёл до трамвайной остановки, из трамвая перешёл в метро, где у него кружилась голова и закладывало уши, поднялся на Владимирской и сел на лавочку.

Вообще-то он должен был ехать к жене на Петроградскую, но туда он даже не решился позвонить, за него это сделал Котов и наврал что-то совершенно лишнее. Потому что Зинаида всё равно ничего не спросит, она просто даст ему по роже для начала. Ей нужен повод, а не довод. Ей это необходимо для нормальной жизнедеятельности.

Сидя на бульваре, Сева в задумчивости чистил траур под ногтями — верный признак хорошей попойки. Ногтями левой — ногти на правой руке, и наоборот. Закончив, встал со скамейки и поплёлся домой, к родителям. Если повезёт, их не будет дома. Все ключи у него в одной связке. И от жены, и от работы, и от дома. Хорошо, что есть куда пойти.

Налево — Пушкинская, здесь жила Дансева, когда ещё ходили в школу. Как она изменилась! Ну да Бог с ней… Всё-таки нельзя так пить. Этим двоим что, они могут керосин выпить, и глазом не моргнут… Так нельзя, когда-нибудь это плохо кончится.

Двор, подъезд. Если в почтовом ящике пусто — значит, кто-то дома. Ага, есть! Ну вот и хорошо. Теперь можно будет расслабиться, отдохнуть. Принять ванну, переодеться в чистое, заглянуть в холодильник… А Зинаида — пусть звонит. Буду снисходителен, но немногословен. «Да. Нет. Возможно. Ты полагаешь?…»

Хорошо, что есть лифт. Дверь, куча соседских звонков, хорошо, что есть ключ. Коридор, кухня. «Здрасьте…» Почему так странно посмотрела? Дверь в комнату, ключ… открыто.

Через шторы в комнату проникает узкая, но ослепительно яркая полоска солнечного света. Кто-то сидит спиной к нему перед телевизором. Поворачивается, быстро встаёт и подходит. Это Зинаида.

Удар.

Ещё.

Очки отлетают, сверкнув на солнце.

Чужим сдавленным голосом: «Очки… осторожно!..»

Судьба Севы Петрова внешне складывалась благополучно. Школа с серебряной медалью, избавление от армии по зрению, университет. Но наряду с этой парадной стороной жизни, рядом с ней проходила другая, более сложная и глубокая, полная тревог и разочарований, беспокойная личная жизнь.

Ещё в детском саду Петрушку очень интересовало, как выглядит то, что находится под трусиками у окружающих его девочек и женщин. Увидеть не представлялось возможности, а подглядывать не позволяло воспитание. Сведения, почерпнутые из разговоров со сверстниками, были столь туманны, что свидетельствовали, скорее всего, об их некомпетентности. Любопытство было удовлетворено самым неожиданным образом. Одна девочка, которую он, кстати, считал довольно строгой, сказала ему в умывальнике: «Давай глупости показывать». С этого дня они изредка уединялись и, спустив трусики, внимательно разглядывали друг друга, хотя у девочки особенно разглядывать было нечего. Недоумение Петрушки с каждым разом возрастало, а пределом мечтаний девочки было потрогать… Но это было слишком, она стеснялась.

В конце концов их застукала воспитательница. Старая дева от увиденного пришла в ужас и случившееся предала шумной огласке. Последовало разбирательство с вызовом родителей, которые так и не поняли, из-за чего шум.

Так или иначе, но разрыв был неминуем, а у партнёров на всю жизнь сохранился подавленный страх к любовным отношениям. К тому же, открылась измена: на допросе девочка призналась, что у неё был ещё один мальчик, с которым она тоже один раз уединялась в умывальнике.

Только в школе Петрушка начал снова интересоваться противоположным полом. В седьмом классе он увидел первый в своей жизни порнографический журнал. Ребята разглядывали его в туалете на переменке. Это было настоящее потрясение. На цветных иллюстрациях великолепного качества располагались не просто голые женщины, но был показан половой акт во всех его проявлениях и даже по несколько человек сразу.

Петрушка был сражён наповал. Теперь секс больше не выходил у него из головы. Он мысленно раздевал одноклассниц и взрослых женщин, изящных кинозвёзд и толстозадых учительниц — всех, кого видел, — и вступал с ними в сказочный мир сексуальных отношений. Он уже знал, что такое оргазм, но настоящая связь с женщиной ещё долго была для него тайной за семью печатями.

Его самая первая и на долгое время единственная партнёрша появилась только на третьем курсе университета. Как нетрудно догадаться, этой партнёршей была его будущая жена Зинаида.

Сева никогда не был суперменом, девчонки на него не западали. Но, главное, он сам их боялся. Точнее, боялся близости. Несколько раз, оставшись наедине с потенциальной партнёршей, он начинал так волноваться, что в самый решающий момент пасовал, чувствуя себя абсолютно не готовым… Партнёрши в подобных ситуациях думали преимущественно о себе — о том, как они поведут себя в ходе воображаемого ими сценария. Чаще всего они ожидали настойчивой атаки, в результате которой они, может быть, уступят… Отступление или даже бегство кавалера в решающий момент они считали позором и впоследствии не скрывали к нему своего презрения. Разумеется, Сева это мучительно переживал и считал себя самым несчастным человеком.

В университете он встретил Зинаиду. Она была опытна, глупа и по-женски хитра. Проучившись с Петрушкой меньше курса, она его раскусила. Случайные связи её не удовлетворяли, она хотела мужа или постоянного любовника, удобного во всех отношениях, над которым она бы имела власть. Петрушка был отличник (сама Зинаида числилась неуспевающей), не бабник, ленинградец с пропиской. И ещё ей очень хотелось принять когда-нибудь скромную фамилию Петрова вместо чудовищной Каценеленбоген.

Однажды, во время летней сессии, она в коридоре подъехала к Петрушке с просьбой списать тему из конспекта. Экзамен по предмету был уже завтра, поэтому Сева мягко, но решительно отказал. Тогда Зинаида предложила вместе писать шпаргалки. «Где?» — спросил Сева, которого пронзила радостная догадка. «Можно у меня на даче, в Озерках», — как ни в чём не бывало ответила Зинаида.

Это было конкретно. Волна радости и тревоги захлестнула нашего героя.

На этой даче произошло наконец то, о чём Петрушка мечтал, можно сказать, с детского сада. Физически это оказалось даже приятней, чем он ожидал, а вот на эмоциональном уровне — почти ничего кроме волнения. Но для первого раза и этого хватило с избытком — Сева был горд и счастлив. Зинаида действовала умело и тактично, сложностей не возникло. Психологический барьер был снят, путь к большому сексу был усыпан цветами.

Подготовка к другому экзамену, в университете, тоже не прошла даром: Зинаида получила свою первую за время учёбы пятёрку, Сева — первую в жизни тройку.

Свадьба состоялась на третьем курсе, не по-студенчески пышно — так, как хотела тёща Эльвира Станиславовна, женщина деспотичная и привыкшая жить на широкую ногу.

В семейной жизни Зинаида оказалась балованной и ленивой. Вполне вероятно, что она изменяла, когда Сева, уже работая в НИИ, отъезжал в командировки. Однако, по возвращению Зинаида так ревниво его допрашивала, что подозрения, если они и были, то сразу рассеивались.

Зато сам Петрушка был безоговорочно верен. Не потому, что он любил Зинаиду или не хотел, а просто не было случая. И вообще, он постепенно начал понимать, что далеко не вся радость жизни заключена в Зинаиде и Эльвире Станиславовне. В тайне Петрушка начал мечтать о разводе.

Но время шло, и ничего не менялось. Та же работа, те же командировки, те же жена и тёща. И никаких надежд на перемены в будущем. Для того, чтобы разорвать этот круг, должно было случиться чудо — такое, например, как встреча с волшебником или гуманоидом.

Зинаида нервно курила на заднем сидении такси.

Мужа она заставила сесть рядом с водителем, чтобы всё время был на виду. Левое ухо Петрушки просвечивало красным, а на одном из стёкол очков появилась трещина. Петрушка сидел молча и смирно.

Первые удары Зинаида нанесла за самовольную отлучку, пьянку и котовское враньё по телефону. Это было не больно, не обидно и даже принесло какое-то специальное удовлетворение.

Но вот Зинаида увидела на щеке мужа следы губной помады (Вера чмокнула на прощание), и замерла в оцепенении. Это было что-то новое. Придя в себя, она, со зловещим шёпотом «ах ты сволочь…», стала избивать Петрушку как попало и чем попало.

Несчастный вырвался в коридор и, под выразительным взглядом соседки, позорно закрылся в туалете.

Некоторое время Зинаида колотила в дверь и кричала, потом заплакала и ушла в комнату. Потом из коридора стал доноситься её разговор по телефону с Эльвирой Станиславовной — со всхлипываниями и внезапными переходами на повышенные тона.

Некоторое время она курила в комнате, затем подошла к туалету и твёрдым голосом сказала:

— Едем к маме, она ждёт.

Дальше всё происходило молча.

Машина свернула на Садовую. Летний сад, Кировский мост… Осталось немного, по прямой. На перекрёстке у метро «Горьковская» такси остановилось у светофора. В это мгновение Сева уже что-то решил про себя. Загорелся жёлтый и, перед тем как машина тронулась, Петрушка внезапно открыл дверцу, выскочил, захлопнул и перебежал через дорогу.

В это время поток транспорта двинулся и с той и с другой стороны. Зинаида, выйдя из машины, что-то кричала и потрясала кулаками. Водитель такси что-то кричал ей самой. Машины сзади сигналили.

У входа в метро Сева перешёл на шаг, дрожащей рукой потыкался пятаком в щель, просунул и спокойно поехал вниз по эскалатору.

Когда я добрался до дома, часы показывали два часа дня. Было третье сентября 1988 года, и сегодня в полночь мне предстояло перенестись на шесть лет назад, в прошлое. Реальность происходящего не вызывала у меня сомнений с момента появления Иванова, и я был уверен, что до наступления полуночи он ещё даст о себе знать.

Даже не сняв ботинок, я повалился на кровать и уставился в полоску серого неба между оконной рамой и крышей противоположного дома. Пейзаж невесёлый, и на душе муторно. Я никак не мог понять, что следует делать в сложившейся ситуации. А что понимать, если с похмелья я не мог даже пошевелиться. В голове, которую уже затуманивал сон, шевелились кое-какие мысли. Где гарантия, что я не сошёл с ума? Где гарантия, что таблетка не содержит яд? Что останется от меня здесь, если я перенесусь в прошлое? Можно ли вернуться назад? Разве возможно всунуться в прошлое, если последующее уже существует?…

Вопросы нагромождались в моей и без того тяжёлой голове не очень долго — не прошло и минуты, как я заснул. Последнее, что я подумал отчётливо и что, по правде говоря, вообще не выходило у меня из головы ни на мгновение, были слова Веры Дансевой: «Если это произойдёт, я выйду за тебя замуж».

В седьмом классе нас начинали принимать в комсомол, и после уроков проходили обсуждения первых кандидатов — отличников учёбы и общественников. После выдвижения очередной ябеды, классная прицепилась к Вере, почему та не голосует. Сам я читал под партой книгу и послушно поднимал руку вместе со всеми. Фамилия Дансевой заставила меня поднять голову. Она была умна и красива. Наверное, я уже тогда был в неё влюблён.

Вера, которую из-за собрания не отпустили на тренировку, ответила, что она как раз за. Потому что всем аллочкам-стучалочкам место именно в комсомоле.

Буквально все перетрусили, в классе сделалось тихо.

«Повтори, что ты сказала»… — чуть не сорвалось у классной, но она вовремя сообразила, что Вера повторит и ещё что-нибудь прибавит.

— Выйди вон из класса.

Вера молча встала и вышла.

— Кто ещё хочет отправиться за ней следом? — сказала классная всё тем же страшным голосом, рассчитывая закрепить свою власть над учениками.

И тогда, повинуясь внезапному порыву, я сунул книгу в портфель, поднялся и шагнул к выходу. Одновременно из разных концов класса к дверям направились ещё два мальчика. Это были Котов и Петрушка, тогда мне ещё почти совершенно не знакомые.

Догонять Веру в коридоре при них я постеснялся. А она сама обернулась и приветливо нам помахала.

Из нескольких реплик, которыми мы обменялись, выяснилось, что поступки моих «соперников» никак не были связаны с амурными делами. В частности, Петрушка готовился к математической олимпиаде, а Котову просто надоело, и он воспользовался случаем.

В гардеробе мы всё-таки столкнулись с Верой, пошутили и на улице разошлись в разные стороны.

Вскоре у неё был день рождения — 14 лет, и мать велела ей пригласить нескольких хороших девочек из класса. Вера пригласила, и, к маминому ужасу, явились три мальчика.

Так, благодаря одной из многочисленных возможностей выбора, которые предоставляются человеку на каждом шагу и позволяют нащупывать свой неповторимый путь в лабиринте жизни, каждый из нас обрёл друзей. И пусть Котов был почти начисто лишён положительных качеств, а Петрушка, круглый отличник, как казалось, не мог иметь с нами ничего общего, пусть Вера была красавицей, а я страдал от комплекса неполноценности, все мы отлично ладили друг с другом, искали встреч и находили их.

Я открыл глаза и увидел Иванова. Он сидел за столом и жадно ел. Было уже темно, в окнах напротив горел свет, на часах половина двенадцатого. Включённый телевизор тревожно шипел на пустом канале.

— Извини, я тут похозяйничал. Моё хобби отнимает так много энергии…

Иванов был одет в потёртую форму железнодорожника, в ухе у него болталась массивная серьга с то и дело внезапно вспыхивающим камешком. Поймав мой взгляд, он быстро снял серьгу и спрятал в карман. Мне показалось, что на лбу у него размазанное и высохшее пятно крови.

— Черти полосатые… Махнул к тебе прямо со шхуны «Белый орёл», от флибустьеров. Такую заваруху замутили с купчишкой, что едва не забыл про ваши таблетки… Готов к труду и обороне?

Я сел на кровати и протёр глаза. Проспав более восьми часов, я совершенно очухался. Ужасно хотелось пить. Если бы гуманоид не сидел сейчас за моим столом, всё случившееся накануне я расценил бы не иначе как сон. Но меня радовало, что это был не сон.

— Не желаешь подкрепиться? — предложил гуманоид, громоздя себе пятиэтажный бутерброд из булки, масла, сыра, кильки и хлеба.

Я взял со стола холодный чайник, напился прямо через носик, машинально сунул в рот корочку чёрного хлеба и стал жевать, бессмысленно глядя на Иванова.

— Слушай внимательно, — заговорил он, просунув в пасть значительную часть своего сооружения. — Ровно в полночь, с боем часов, ты проглотишь таблетку. В это мгновение начнёт своё существование другой, параллельный мир, который ответвится от этого, основного ствола. До сих пор понятно?

— Приблизительно, — пробормотал я.

— В этой боковой ветке, ну, то есть, в параллельной вселенной, вы и окажетесь. Там всё от вас зависит, потому что знаете наперёд… о-о…

Опустившись на четвереньки, гуманоид полез в холодильник. Время близилось к полуночи, и я поспешил с вопросами.

— Мы имеем право вмешиваться в ход истории?

— Разумеется, зачем мне это кино по второму разу? Надеюсь, что вы как можно быстрее наделаете глупостей. Каждый ваш шаг, каждый вдох и выдох с геометрической прогрессией изменит последующий ход событий в мировом… нет, во вселенском масштабе! Ведь это потрясающе интересно!

Я подумал, не много ли берёт на себя этот тип…

— Думай как хочешь, но для каждого из вас это хороший шанс. Я ведь и сам для кого-то всего лишь пешка в игре. Не говоря уже о маленьком бонусе — второй, бесплатной, дополнительной жизни.

— Простите?…

— Ну… вы ведь умрёте там когда-нибудь, так или иначе?

— И что?

— В момент своей физической смерти каждый из вас вернётся к исходному положению — ночь с третьего на четвёртое сентября 1988 года. Нет, не так… Надо выручать девушку. Вы вернётесь второго числа днём, пока не успели наделать глупостей. Дарю вам эти дополнительные сутки и память о них.

— В любой момент можно умереть и вернуться?

— Да, можете пустить себе пулю в лоб, отравиться или удавиться — это на ваш вкус.

— А как же…

— Бог? Его там нет. Это же что-то вроде компьютерной игры. Каждый из вас сам себе бог. Я — разработчик программы. Большая игра. И она называется… «Моя судьба». Или «Мой рок». Вот, это лучше, круто получилось. «Мой рок». Рок!..

Я посмотрел на гуманоида внимательно. Он выпивал одно за другим сырые яйца; кажется, это последнее, что было в холодильнике. Пора выставить его за дверь и снова лечь спать. Кого только не притащишь к себе в дом по пьянке. Но я почему-то этого не сделал и вместо этого продолжал задавать идиотские вопросы.

— Что же останется здесь, вместо меня, если я проглочу вашу таблетку?

— Глупейший вопрос.

— Мёртвое тело?

— Зачем так мрачно! Без вас тут не пройдёт одной секунды, без вас, что называется, не начнут. Даже наоборот: я ведь обещал вернуть вас во вчерашний день. Вы забыли? Это мой маленький бонус.

— Скажите… вот это всё… что вы говорите — это известно моим товарищам?

— Они слышат всё, о чём мы говорим.

— И они это сделают?

— Не знаю.

Стрелки часов приближались к двенадцати, нужно было решаться. Я опять верил всему, что говорит Иванов.

— В таблетке яд?

— Нет.

— Что нас ожидает?

— Не знаю, честное слово.

— Почему таблетка?

— Таблетка ни при чём.

Высосав последнее яйцо, Иванов уполз в холодильник, сунул в рот закатившуюся в угол сморщенную сливу, убедился, что больше ничего нет, поднялся, отряхнул форму железнодорожника и сказал:

— Ну, мне пора.

Я запаниковал: в эти секунды решалось слишком многое.

— Погодите, но как вы это сделаете?!

— Объяснять не имеет смысла. Считай, что всё происходит на уровне ощущений.

— Но тогда так же…

Иванов сделал ободряющий жест и шагнул в запертую дверь. Часы показывали без двух минут полночь.

Таблетка лежала на столе, отдельно от скорлупы, очистков и огрызков, оставленных гуманоидом. Похоже, что на записку не остаётся времени. Почему-то я схватил тряпку и смахнул мусор со стола в кусок газеты. Свернул, скомкал, направился к двери, развернулся, шагнул к окну, бросил в форточку. Опомнился, включил радио.

«…сокращения поставок зерновых в СССР и Китай. В Португалии продолжаются переговоры…»

Оставалось меньше минуты. Я налил в чашку воды и взял со стола таблетку. Она была большая и тяжёлая. Как же её проглотить? С боем часов нужно успеть разгрызть и запить.

«И о погоде. В центрально-чернозёмных областях…»

Я приготовился. Интересно, какого она вкуса?

«…С началом шестого сигнала…»

С первым сигналом я сунул таблетку в рот и сделал резкое движение челюстями. Таблетка послушно рассыпалась и сразу растаяла во рту, оставив лёгкий кисловатый привкус. С шестым сигналом я выпил из чашки воду. Мне стало легко и приятно. Я полетел в ту самую пресловутую трубу, в конце которой умирающие будто бы видят яркий свет. Но полёт затормозился, и я, словно на тонкой резинке, полетел обратно. Мной овладело разочарование, даже испуг, но сразу захотелось спать, сознание затуманилось, глаза закрылись.

Наплакавшись вволю, Вера подумала, что надо всё хорошенько подготовить, а потом, пожалуй, принять ванну. Её беспокоило даже то, как будет выглядеть покойница.

Она вынула из сумки пакет и разложила на столе всё необходимое. Сначала обычные пять кубиков внутривенно, немного погодя — ещё двадцать, выпаренных до десяти, — внутримышечно. Когда все двадцать пять попадут в кровь, она умрёт. Сначала она отключится, поэтому всё будет легко и не больно.

Надо оставить записку, хотя бы бабушке. На родителей наплевать — так же как им на неё.

Вера села за стол и набросала несколько строк.

«Бабуля, прости меня. Умираю здесь, потому что другого дома у меня нет. Не переживай, это легче, чем ты думаешь. Это лучшее, что можно теперь сделать, Бог простит. До встречи, твоя Вера».

Достав из шкафа чистый халат и чистое полотенце, она отправилась в ванную. Потом легла на кровать и стала смотреть на часы. В кулаке она сжимала таблетку — как утопающий соломинку…

Внезапно загорелся экран телевизора. Чёрно-белый «Рекорд» засветился отчётливыми красками, и Вера увидела гуманоида, жующего гигантский бутерброд и одновременно говорившего.

Так же внезапно её окатила радость: она не умрёт. Она вернётся в прошлое и начнёт жизнь сначала. Как глупо! Вера поднесла таблетку к губам и поцеловала.

«…Слушай внимательно, — в телевизоре появился звук. — Ровно в полночь, с боем часов…»

Вера жадно внимала происходящему, её сердце радостно билось в груди. Иванов на экране постоянно что-то жрал, а у Карлова был такой глупый вид, что Вера радостно расхохоталась. Потом она с неприязнью оглядела разложенные на столе предметы и подумала, что будет лучше, если наркотиков здесь после неё не останется. Она положила шприц в аптечку рядом с пипетками и прочим барахлом, а раствор упаковала в бумагу, перетянула резинкой и сунула в самую глубину коробки. Если таблетка не сработает, она сделает то, что собиралась.

Решая эти маленькие проблемы, Вера внимательно слушала телевизор, поглядывая на экран.

«…вернуть во вчерашний день. Вы забыли? Это мой маленький бонус».

Порадовал, нечего сказать. Вера затушила сигарету, села на кровать и приготовила таблетку.

Действие близилось к концу. Иванов вышел через дверь, Карлов приготовил воду и застыл, слушая радио.

Вера тоже налила себе воды, поднесла таблетку ко рту и положила на язык.

…Дима отключил телефон и снова повалился на кровать. Его мутило, глаза слипались. Обдумывание возможностей, которые сулило возвращение в прошлое, укрепило его в решении проглотить таблетку.

Котов завёл будильник на без четверти двенадцать, разделся и лёг спать. Ему начал сниться сон.

…Бьют часы, и он принимает таблетку. В ту же минуту у его окна зависает переливающаяся разноцветными огнями летающая тарелка. Вернее, огромная летающая таблетка.

Но та таблетка, которую он проглотил, оказалась снотворным, и Котов, которому интересно, борясь со сном, щурит глаза, подглядывает.

Под руководством Иванова, одетого в космический серебристый комбинезон и круглый прозрачный шлем, маленькие зелёные инопланетяне с вытянутыми мордочками и антеннами вместо ушей, берут за четыре угла простыню, на которой лежит Котов, и выносят его через окно по трапу в распахнутую светящуюся пасть таблетки.

Внутри светло, как в операционной. По периметру мигает и пульсирует один сплошной пульт с бесчисленным множеством кнопок, рычажков и индикаторов. Перед пультом стоят кресла, похожие на зубоврачебные. В креслах сидят несколько зелёных инопланетян. Обернувшись, они равнодушно смотрят на Котова.

В центре стоят четыре стеклянных саркофага, соединённые толстым гофрированным шлангом для прокачки воздуха. В трёх уже спят его товарищи, их лица выражают блаженный покой. Иванов нажимает кнопку, и крышка четвёртого саркофага бесшумно поднимается. Котова кладут на удобное пластиковое ложе, пристёгивают ремнями и закрывают.

Внутри тепло, уютно, хочется спать, но подглядывать через прикрытые ресницы ещё интересней, со сном можно повременить.

Зелёные гуманоиды рассаживаются в кресла по периметру, свободных мест больше нет. Иванов отдаёт команды, в которых Котов слышит абракадабру из терминов знакомой ему научной фантастики: «антигравитация, квазар, парсеки, фотонный излучатель…» Тарелка вздрагивает и устремляется в небо, Котова приплющивает к эластичной лежанке.

Постепенно становится легче, они отрываются от Земли, попадая в зону невесомости. В иллюминаторах появляются звёзды, которые, словно огни фейерверка, сыплются навстречу из чёрного космоса. Это красиво и бесподобно, но Котов не может больше бороться со сном и отключается. Наступает покой. Ему снятся бескрайние просторы Вселенной, удивительные планеты и неведомые цивилизации.

Но вот, так не вовремя, его начинают беспокоить выпитые утром пять стаканов воды. Первое время хочется надеяться, что это пройдёт как-нибудь само. Как бы не так. Котов просыпается окончательно, он не на шутку встревожен.

И тут вдруг космический корабль взрывается тревожной сиреной. Иванов выхватывает мегафон и кричит: «Атас! Тревога! Метеоритный поток, всем кранты-ы!!!»

Все вскакивают и начинают бегать в панике. Через иллюминаторы видны летящие навстречу кораблю каменные глыбы. Удар, ещё удар! Всё рассыпается, но сирена продолжает оглушительно звенеть в чёрной безжизненной бездне космоса…

Сидя на полу, Котов трясёт головой. Хлопает рукой по кнопе будильника, но звон не прекращается. Это звонит телефон.

Дима лёг на кровать и снял трубку.

— Привет, Дима! Ты, главное, не волнуйся, это Иванов. Пора уже. Но ты не беспокойся, можешь не вставать даже. Просто послушай, о чём мы тут беседуем, ладно?

Послышался протяжный гудок, затем громкий короткий писк, в самое ухо. Котов резко отвёл трубку и сердито на неё посмотрел. Из трубки громко и отчётливо, в полном диапазоне частот, полился диалог Карлова и гуманоида. При этом один голос раздавался из динамика, а другой — из микрофона. Посуда на столе звякала где-то посередине — полный стереоэффект!

Пока Дима слушал, ему в голову пришла дельная мысль. Он открыл замок входной двери и поставил его на защёлку. Теперь, по крайней мере, в квартиру можно будет зайти в его отсутствие. Голова была тяжёлая, из объяснений Иванова он мало чего понимал. Когда начали пикать часы, он сунул таблетку как можно дальше в рот и тренированным движением отправил её целиком в пищевод. С последним, протяжным сигналом сделал глоток воды из дежурной бутылки и полетел в чёрный коридор…

До самого вечера Сева бессмысленно бродил по городу, сидел на скамейках в Михайловском саду, смотрел в «Колизее» какое-то кино, тщетно пытаясь прийти к однозначному решению. Он уже не раз внимательно разглядывал таблетку, нюхал и даже трогал языком, но это ничего ему не прибавляло. Являясь человеком науки, Петрушка старался чётко проанализировать свои возможности, каковых было, по его разумению, четыре.

Если допустить необъяснимое, то первый вариант предусматривал возврат в прошлое. Он оказывался в 1982 году, на третьем курсе университета, уже состоя в связи с Зинаидой, но ещё не скованный с ней узами брака.

«Это, пожалуй, плюс, — думал он, бродя по улицам и глядя себе под ноги. — Я смогу порвать с ней, не доводя дело до брака. Но был ли смысл в таком разрыве? Зинка, хотя и стерва, но всегда рядом. Дача в получасе езды, все удовольствия…»

Потом Сева вспомнил, сколько сил он вложил в учёбу на последних курсах. Сессии, зачёты, экзамены, бессонные ночи, курсовые, рефераты… Ленинградское распределение благодаря связям Эльвиры Станиславовны…

Тогда, на третьем курсе, получение диплома и гражданские свободы нормального, трудящегося человека казалось чем-то далёким, светлым и несбыточным. Нет, снова попасть на третий курс, да ещё в самом начале учебного года, с трудовой повинностью на мокрых полях совхоза — это, конечно, минус и очень длинный.

Второй вариант предусматривал возможность того, что, проглотив таблетку, он просто умрёт. Конца этому минусу не было видно, и второй вариант Петрушка отметал как абсолютно несостоятельный.

В третьем варианте Сева допускал с большой натяжкой временное отклонение от нормы в собственной психике. Как следствие злоупотреблением накануне алкоголем. Сумасшедший или бродяга мог превратиться в его воспалённом мозгу в инопланетянина, гуманоида, а весь эпизод в целом обрасти фантастическими подробностями. В этом случае ему просто следовало хорошенько выспаться и отдохнуть.

Четвёртый, самый мрачный, но и наиболее реалистический из перечисленных вариант предполагал явку с повинной. К жене и тёще на Петроградскую.

Размышляя на эту тему, Сева стоял, облокотившись о перила, на самой середине Кировского моста и глядел в чёрную, пахнущую сыростью, колышущуюся темноту под мостом.

Уже стемнело, горящие фонари и фары проезжавших автомобилей оставляли на воде серебристые отблески. Из-под моста тянуло сырой прохладой, желудок давно скулил от голода. Севе мучительно захотелось домашнего тепла и уюта. Вариант явки с повинной казался ему теперь самым желанным и близким. Смиренным раскаянием и добрым словом он легко вернул бы себе расположение Эльвиры Станиславовны и Зинаиды…

Мимо Петрушки уже несколько раз профланировал милиционер, с подозрением поглядывавший на давно стоящую посередине моста одинокую фигуру. Вдруг он жестом остановил проезжавший мимо жёлто-синий козелок ПМГ и что-то сказал сидевшему в кабине офицеру. Водитель открыл заднюю дверцу, из кузова выпрыгнули два милиционера, взяли Севу под руки и, не успел он ахнуть, затолкали внутрь. Дверца захлопнулась, машину тряхнуло, и они помчались в неизвестном направлении.

— В чём дело?! — воскликнул Петрушка, обретая дар речи.

— Тихо сиди, — гавкнул на него сержант.

В отделении задержанного обыскали и нашли в кармане таблетку.

— Наркоман что ли? — сказал дежурный. — Так мы тебя полечим. Будешь срать где попало.

Часы на стене показывали без одной минуты двенадцать. Петрушка решался. От волнения его начала бить дрожь.

— Ручонки-то чего дрожат? Ломка началась? Ты погоди, скоро мы тебе сделаем этот… курс лечения.

Милиционеры заржали.

Стрелки часов показывали полночь, откуда-то начали доноситься сигналы точного времени. Теперь или никогда. С последним сигналом, пронзившим его словно удар тока, Петрушка бросился вперёд, схватил таблетку и сунул в рот.

В следующее мгновение его тряхнуло, и он в беспамятстве повалился грудью на стол дежурного.

ГЛАВА ВТОРАЯ 3 сентября 1982 года

Солнечный луч отражался в мокром после ночного дождя окне напротив, и беспокойный зайчик прыгал по моему лицу. Щурить глаза надоело, и я, осторожно приподнимая ресницы, отодвинулся от назойливого луча, вытянулся в струнку и протяжно зевнул.

Воздух за окном был чист и прозрачен, я сам чувствовал во всём теле лёгкость, хотя голова слегка трещала после какого-то путанного сна. Нет, наверное, сон ни при чём: хотелось пить, в дыхании ощущался запах перегара. Но разве я вчера пил? Обрывки бессвязных мыслей закувыркались в ещё окончательно не пробудившемся сознании, но вот они выстроились в нужном порядке, обрели смысл и реальность…

Я вздрогнул и подскочил на кровати. Широко раскрытыми глазами обвёл комнату. Сердце в груди бешено заколотилось: не было никакого путанного сна, — это моя комната шестилетней давности с уже не существующими вещами и предметами мебели.

Шагнув к зеркалу, я стал себя оглядывать.

Повертевшись так и сяк минуты три, я сделал выводы:

— совершенно определённо, я стал стройнее;

— бороды нет, но имеется трёхдневная щетина;

— волосы на голове ещё не достаточно отросли после армии.

Ощупав языком, я оскалил зубы и убедился, что во рту у меня полный порядок, чего нельзя было сказать об образце 1988 года. Общее самочувствие утвердило меня в подозрении, что я попал в тело, отягощённое похмельем.

Итак. Мне двадцать один год. Три месяца назад я вернулся из армии, я сирота, так как за время прохождения службы умерла бабушка, а родители много лет назад погибли в авиакатастрофе. Три месяца я живу один в этой комнате и ни черта не делаю, продавая время от времени антикварные безделушки, доставшиеся по наследству (надо пресечь эту порочную практику).

Я ещё раз осмотрелся. От вида старых, уже забытых предметов и мелочей вроде лежавших на своём обычном месте бабушкиных очков защемило сердце. Надо убрать всё это подальше, а ещё лучше выбросить и заняться ремонтом.

На стене висел старенький репродуктор. Я крутанул ручку и прислушался.

«Трудящиеся Советского Союза, развернув социалистическое соревнование по претворению в жизнь решений Двадцать шестого съезда КПСС, обеспечили дальнейший рост общественного производства и его эффективности. Последовательно реализуется программа повышения народного благосостояния. Национальный доход, используемый на потребление и накопление, вырос на три целых и две десятых процента, производительность труда в промышленности возросла на две целых и семь десятых процента, за счёт этого получено более четырёх пятых прироста производства…»

Я надрывно зевнул и выключил звук. Влез в фанерные штанины совершенно новых джинсов, цена которых равнялась месячной зарплате инженера, надел футболку с самопальным трафаретом «John Lennon forever» и вышел в коридор.

Интересно, есть кто-нибудь в квартире? Встреча с живыми призраками моего прошлого волновала воображение.

Так и есть. Навстречу по коридору быстрыми шажками цокает тётя Тина, переехавшая года через два в новый район. Она несёт из комнаты на кухню стопку тарелок.

— Здрасьте…

— А, здравствуй, Боренька, ты дома, оказывается. Будь так добр, ребёнок, захвати моё ведёрочко… — протараторила она, не посмотрев в мою сторону, сосредоточившись только на своих тарелках. Буква «р» звучала у неё по-французски.

Ведро с мусором, догадался я. Захватить её ведро, когда буду выносить своё. Отношения между соседями были тогда ещё почти семейные. С новыми жильцами всё стало по другому. Где же я напился вчера? Ах, да, мы ведь каждый год первого сентября у Котова… Тогда выходит, и позавчера тоже…

В прихожей, заставленной по всему периметру сундуками, я снял тяжёлую эбонитовую трубку настенного телефона и набрал номер Котова.

Занято.

Вера…

Тоже занято.

Петрушка… Ура!

— Севу будьте любезны.

— Ну что же вы за бездельники-то! Учится Сева, учится. В университете. И тебе, Борис, пора за ум браться.

— Извините.

Как же это он в университете?… Но похоже, что я звонил не первый, это обнадёживало… И тут телефон сам зазвенел.

— Алло?

— Привет.

Вера. Услышав её голос, я сразу почувствовал себя счастливым.

— Вера!.. Ты… ты здесь?…

— Правда не верится?

— Фантастика, — тупо проговорил я, не находя других слов.

— Котов тоже здесь, он дома. Похоже, мы все звонили друг другу одновременно. Поехали к нему? Он уже ждёт.

— Да. Выходи, я буду ловить машину.

Вера переходила улицу, а я смотрел на неё, и сердце в груди замирало от радостного восторга.

— Смешно выгляжу? Дома не нашлось ничего другого…

О чём она говорит? Я машинально оглядел, во что она одета и вообще, как выглядит. Простая чёрная юбка ниже колен и джинсовая куртка поверх жёлтой футболки. Причёска всё та же, ещё со школы. Черты лица более мягкие, без обозначившейся позднее резкой худобы. Глаза немного грустные, как всегда, но сегодня с огоньком.

— … Не брейся, тебе хорошо.

— Не буду.

Я остановил частника, и мы поехали по солнечному городу — по всему Невскому, через Дворцовый мост, по Университетской набережной и, наконец, по Большому проспекту Васильевского острова.

Всю дорогу мы молчали и улыбались, разглядывая город и прохожих. Повсюду — на фасадах зданий, на крышах, на стендах и на растяжках через улицу — бросались в глаза огромные кумачовые лозунги. Неужели их было так много?…

СЛАВА КПСС!

ПЛАНЫ ПАРТИИ — ПЛАНЫ НАРОДА!

ВНУТРЕННЮЮ И ВНЕШНЮЮ ПОЛИТИКУ ПАРТИИ — ОДОБРЯЕМ И ПОДДЕРЖИВАЕМ!

НАША ЦЕЛЬ — КОММУНИЗМ!

НАРОД И ПАРТИЯ ЕДИНЫ

ПАРТИЯ — НАШ РУЛЕВОЙ

ПАРТИЯ — УМ, ЧЕСТЬ И СОВЕСТЬ НАШЕЙ ЭПОХИ

ЭКОНОМИКА ДОЛЖНА БЫТЬ ЭКОНОМНОЙ…

Свежий, приятный и симпатичный Котов встретил нас объятиями и полез целоваться. От него уже заметно потягивало.

— Успел? — сказал я укоризненно.

— Так, ерунда, двадцать капель. Со вчера осталось.

Выяснилось, что шесть лет назад у нас со вчера осталось:

— две «Алазанской долины»;

— сабонис «Столичной»;

— бутылка армянского коньяка, которую Котов уже начал.

Общими усилиями мы вспомнили, что изобилие объясняется щедростью Веры Дансевой, которая вчера, шесть лет назад, получила хорошие деньги в «Интуристе». Больше я не буду употреблять фразу «шесть лет назад», потому что это неправильно.

Дима бегал и суетился.

— А где же Сева? Надо было за ним заехать, вы мимо проезжали. Помните где его искать в Университете?

— Не надо его искать, — возразила Вера. — Пока не надо.

— Почему?… — удивился Котов.

Ответа не последовало.

Мы расселись — я на кровать, Вера на единственное в комнате кресло. Никаких излишеств вроде видео, стерео и новой мебели здесь ещё не было.

— Проснулся — чувствую, башка трещит. Но, как-то не так, по особенному, — рассказывал Котов о своих новых ощущениях. — Пока не открыл глаза, думаю: всё, думаю, кранты, новая стадия…

Под гул котовской болтовни мы с Верой, потягивая слабенькое розовое вино, смотрели друг на друга. Я — с надеждой, она — с улыбкой. Я вопросительно поднял брови, она (!!!) медленно кивнула ресницами.

Я залпом выпил стакан и прервал Котова:

— Дима, сейчас, когда ты молодой и здоровый, каждый глоток водки это шаг в могилу. Короче, не теряй голову.

— У тебя есть шанс притормозить вовремя, — поддержала Вера.

— На себя бы посмотрели, — ответил Котов.

Я посмотрел на Веру, и в мою голову закралось одно смутное подозрение. И это подозрение медленно пронзило меня ужасом.

Нежданно-негаданно позвонил Петрушка. Пожаловался на головную боль и на то, что забыл здесь вчера свои очки. Ему придётся задвинуть лекцию и приехать.

После этого даже Котову стало окончательно ясно, что Петрушка остался.

— Может, у него всё переменилось в лучшую сторону? — сказал я.

— Струсил, — приговорил Котов.

— А вдруг ему что-то помешало? — сказала Вера.

Петрушка вошёл в комнату и, шаря близорукими глазами в поиске своих очков, хмуро поинтересовался:

— Почему вы трезвые?

Котов, открывавший ему дверь, зашёл следом и на повышенном тоне произнёс:

— Сева, это ты?…

— Нет, это не я.

Если бы он знал цену этой своей реплики!

Петрушка нашёл очки, ему нужно было ехать обратно, и он в нерешительности остановился. Его мутило после вчерашнего, но развернуться и уйти было бы невежливо.

— Слушай, Дансева, тебе сегодня надо было на какую-то важную встречу, по работе. Проспала что ли?

Вера забавно поморщилась.

— Ладно, пойду, пока. Странные вы какие-то сегодня.

И Петрушка ушёл. А мы остались. Этот день закончился для нас ничем. Нам было нечего сказать друг другу, никто из нас не имел плана на будущее. Ещё вчера казалось, что стоит вернуться назад и начать сначала, как сразу откроется тысяча счастливых возможностей, а каждый поступок будет эффективен и точен. Мы думали, что будущее надёжно в наших руках.

На деле мы позорно растерялись. Котов лепетал что-то невразумительное по поводу предстоящего подорожания золота и спиртных напитков, что на этом деле можно будет хорошо нагреть руки. По молодости лет, или от пережитого потрясения, он начал быстро косеть. Я сказал, что всем нам нужно какое-то время, чтобы адаптироваться и хорошенько всё обдумать.

А потом мы с Верой ушли.

Я, кажется, сказал, что этот день окончился для нас ничем? Глупости. Мы с Верой пошли ко мне домой. Мы пили чай и смотрели телевизор, передачу «Сельский час». Я слегка дрожал и много курил, до тошноты. А потом, когда все передачи кончились, Вера легла в мою постель, и мы оплели друг друга руками и ногами. То, что произошло дальше, естественно и прекрасно, потрясло меня до глубины души: третьего сентября 1982 года Вера была девственницей.

Утром мы сходили на Пушкинскую и перенесли ко мне оттуда кое-какие, необходимые моей будущей жене, вещи. Её бабулю мы уболтали, поклявшись, что всё будет по закону, как полагается. Эта замечательная бабуля знала меня ещё со школы и, как мне показалась, была довольна, что всё так складывается. Отца у Веры никогда не было, а мать три года назад удачно вышла замуж и исчезла из поля зрения.

Вернувшись домой, мы начали по-новому обустраивать нашу комнату. Наверное, в этот день я был счастлив как больше никогда в жизни.

В этот день я искренне хотела стать хорошей женой, хозяйкой и даже, может быть, матерью. Карлов много курил, суетился, строил планы на будущее, вроде приобретения отдельной квартиры, где будет рай.

Я включилась в эту игру, хотя уже с первых минут пробуждения в своей рискованной молодости почувствовала главное…

Вечером мы снова легли вместе, и я снова была ласковой и любящей женой.

На следующий день утром я пошла в вонючий «Интурист» и уволилась. Сказала, что выхожу замуж за финна и уезжаю. Они там все от страха чуть не обделались.

Карлов ждал меня на лавочке в сквере. Когда я вышла из «Астории», он поднялся и пошёл навстречу. Второй день он дурел от счастья. А я любила его как брата.

Моё материальное положение оказалось очень даже недурным: более тысячи рублей и двести долларов. Интересно, существуют ли у меня какие-нибудь долги или обязательства? Надо спросить у Петрушки, о чём трепалась у Котова.

Моего мужа не покидало ощущение праздника, и я предложила пойти в ресторан. Можно было расположиться прямо здесь, даже в валютнике, но мне хотелось уйти отсюда поскорее. Один штрих всё же успел испортить настроение: в стороне, неподалёку от входа в «Асторию», я разглядела Банана. Он стоял в компании фарцовщиков и часто, по-деловому, сплёвывал под ноги. Я схватила Карлова и потащила дальше от этого места.

Нашу помолвку мы отметили в «Метрополе». Нажрались икры и надулись шампанским словно разбогатевшая вдруг деревенщина. Выходили танцевать танго, фокстрот и ламбаду, хотя танго и фокстрот никто из нас до этого ни разу в жизни не танцевал, а ламбады человечество ещё не знало. Страшно вспомнить. Потом ночью в обнимку и с хохотом тащились домой по безлюдному Невскому. Ввалившись в квартиру, мы устроили посреди комнаты такую бесстыдную любовную корриду, что посуда в серванте тряслась и звенела, кажется, на весь дом.

Свою новую жизнь Котов начал с того, что забрал документы с рабфака института рыбного хозяйства, который, оказывается, начал посещать. Родители уже убыли в Монголию и давления, понятное дело, не оказывали. Он был свободен, по его собственному выражению, «как сопля в полёте».

Но, помимо свободы, Котов не ощущал никаких решительных преимуществ своего нового положения. Это он понял уже на третий день, достав из своего почтового ящика повестку в военкомат.

«…надлежит прибыть 08.09.82 г. В 15.30. Иметь при себе точный адрес и справку с места работы. В случае неявки будете отвечать по закону…». Лёжа на кровати, Котов неприязненно перечитывал повестку. Им нужна справка с места работы, чтобы отправить его на сборы — десятидневные, месячные, а то и трёхмесячные.

В 88-м он послал бы этот военкомат подальше, но теперь… всё по другому. Для начала не даст жизни участковый, а потом могут быть неприятности и похуже. Есть даже уголовная статья, по которой сажают в тюрьму за то, что какое-то время нигде не работаешь.

Можно было снова устроиться парообходчиком, сутки через трое, но при мысли о душной бойлерной и оскорбительной зарплате ему становилось тошно.

Зазвонил стоящий на полу телефон. Дима опустил руку и поднёс к уху трубку.

— Здорово, — услышал он хмурый голос Степанова.

— Валя? Привет… — Котов слегка растерялся и сел на кровати.

— Сегодня как договорились?

— А что, напомни.

— Ты чо там дуркуешь? «Комарово» выучил?

— Выучил, — сказал Дима после паузы.

— Тогда всё, в шесть часов жди.

Всё ясно. Именно тогда, в сентябре 1982-го, они со Степановым начали готовить первую программу свадебного репертуара. Позднее к ним присоединились Осипов и Лисовский — барабанщик и клавишник, студенты музыкального училища.

Однако… не начинать же всё с начала, ступив на заведомо порочный путь ресторанного лабуха. Теперь, зная всё наперёд и имея столько возможностей…

И Дима решил при встрече отговорить Степанова от своей же затеи.

Откинувшись головой на подушку, Котов задумался. Действительно, какие возможности открылись перед ним теперь, когда он знает наперёд всё, что произойдёт со страной и миром в ближайшие шесть лет. Перестройка, кооперативы, свобода слова…

Болван. Как он провёл последний день в 88-м? Спал! Проспал весь день вместо того, чтобы сидеть в публичке и лихорадочно переписывать из старых газет выигрышные номера лотерейных билетов, даты и события…

Но ведь остальные тоже спали. Скорее всего, что гуманоид всех уложил спать. Наверное, как раз этого он и не хотел — чтобы кто-нибудь успел подготовиться.

Вечером явился Степанов с зачехлённой гитарой в руках. Он прошёл в большую комнату, достал инструмент, начал мять и растирать пальцы рук.

— Что смотришь? — подал он голос. — Бери контрабас, подстроимся.

Дима взял бас-гитару и они подстроились.

— Нормально. Повторим старое: «Летящей походкой» — и-и…

Друзья слаженно заиграли уже подзабытую, но до оскомины знакомую Котову мелодию.

Потом повторили ещё несколько вещей из старого, самого первого свадебного репертуара. Скупой на похвалы Степанов был доволен.

— «Комарово» выучил?

— Давай, — лениво согласился Котов.

Вышло без сучка, без задоринки, хотя Дима играл рассеянно и чисто механически.

Потом Степанов сказал, что слышал ещё несколько подходящих песен, но запомнил не все слова и подобрал не все аккорды.

— Начинай, подскажу, — вяло предложил Котов.

И дело пошло. За пару часов они разучили надоевшие «Вологду», «Барабан», «Малиновку», «Земля в иллюминаторе» и «Толстый Карлсон».

— Когда ты так надрочиться успел? — недоумевал Степанов. — Если у нас так дело пойдёт…

— Нет, не пойдёт, — решился наконец Котов, выключил и отставил гитару. — Валя, я не буду играть на свадьбах, это точно. Поговори с Шурой, я продам ему гитару по дешёвке. Ты извини, у меня планы изменились.

Степанов смотрел на него, ничего не понимая. Потом он начал соображать, что если бы Котов всё обдумал заранее и твёрдо решил отказаться, он вообще не стал бы сегодня репетировать. А если так, причина пустяковая и надо просто нажать хорошенько. Так он и сделал.

Безвольный Котов слабо отпирался, ссылаясь на унизительное положение свадебных артистов и мизерные ставки:

— На эти двадцать пять рублей через три года бутылку водки без талона не купишь.

— Откуда ты-то знаешь, что там будет? — гнул свою линию Степанов. — Может, через три года мы уже не на свадьбах будем выступать, а в больших концертных залах. На своих машинах будем ездить. Радио, телевидение…

Всё это, было Котову знакомо. За исключением машины, которую он купить не успел.

По телевизору начали показывать «Песня-82» с участием Пугачёвой, Леонтьева, Антонова и других звёзд. Это было скучно, и Дима, взяв гитару, начал наигрывать и насвистывать уже второй день вертевшуюся у него в голове мелодию.

Степанов какое-то время прислушивался, убавив звук телевизора, потом спросил, что за песня. Котов досвистел куплет до конца и, ещё не успев хорошенько ухватить ослепительно мелькнувшую в голове догадку, ответил:

— Да так… Это я сам.

— Слова есть?

— И слова есть, — кивнул Котов, ещё не понимая, шутка это или надувательство. Он уселся поудобнее и вполголоса, но довольно отчётливо, затянул:

Это был хит, впервые исполненный «Наутилусом» в 1985 году. В последние месяцы своего существования ансамбль «Невский факел» пополнил свадебный репертуар становившимся тогда популярным в массах русскоязычным роком.

Степанову сделалось не по себе. Начиная с 86-го, «Наутилус Помпилиус» был его любимым рок-ансамблем, и сейчас, услышав его впервые, пусть даже в исполнении Котова, он печёнкой ощутил силу и перспективность этих песен.

— Ещё что-нибудь можешь? — сказал он, стараясь не выдавать своего волнения.

Подумав немного, Котов ударил по струнам:

Уже конец ноября. Мы расписались, и вторую неделю я живу здесь на правах законной супруги. Но от этого ничего не переменилось, разве что соседи перестали смотреть на меня как на стерву. Не чувствую никакого пресловутого ощущения домашнего очага. Я не люблю детей, у меня их никогда не будет. Я оборванная травинка, сохнущая с каждым часом.

Карлов устроился на работу. Сутки через трое сидит в кочегарке где-то на Выборгской стороне. Я бы тоже устроилась на работу, но он против; хочет, чтобы мы больше времени проводили вместе. В конце концов, это его право: он вернулся в 82-й только ради этого. Очень боюсь, что он тоже скоро начнёт догадываться…

Две недели назад была наша свадьба. Я уговаривала его только расписаться, если это необходимо, но Карлов непременно хотел праздника. Он продал что-то из своего «фамильного» и заказал безумно дорогой стол в ресторане.

О том, как мы вчетвером пили и жрали, рассказывать особенно нечего, а заканчивали мы, разумеется, у Котова — где же ещё? «Заканчивали» — это надо понимать как сутки, до следующего вечера.

Котов из ресторана притащил к себе какую-то девицу, несостоявшуюся абитуриентку. Она сидела и хлопала глазами. Наверное, это был её последний вечер перед отъездом в родную провинцию. Котов сделал ей предложение, а она вспотела и лепетала что-то невнятное.

Потом Котов подсел к Петрушке и, как на духу, рассказал ему всю нашу историю. Петрушка охотно слушал, кивал и закусывал.

— Ты ч-чего, не веришь?! — вскричал Котов с гордым негодованием.

— Верю! — говорил Петрушка. — Только почему же ты в двадцать шесть лет дураком остался?…

Несколько раз Котов брался за гитару, пытаясь исполнить для девушки песню с душераздирающим припевом «Я хочу быть с тобой!..», только пальцы не попадали по струнам. Он опять что-то мудрит с организацией ансамбля — говорит, что скоро все ахнут.

Вот такие дела. Карлов старается занимать меня, чтобы я не скучала — ходим в кино, в театры, даже в музеи. Долго ли я смогу обманывать его и себя?

Вскоре после того, как Вера переехала жить ко мне, я вплотную занялся своим трудоустройством. Выбор между профессией сторожа и профессией кочегара был сделан в пользу большего заработка. Всё-таки теперь я был в ответе не только за себя. Если она согласится иметь ребёнка, буду работать на трёх работах, как проклятый. Но это было бы слишком хорошо, так не бывает…

Однако, я отвлекаюсь. Работа в котельной давала в те времена замечательные преимущества перед любой другой:

— график сутки через трое (бывает и через семь);

— отсутствие надзора со стороны начальства (если точнее — отсутствие начальства непосредственно в котельной);

— хорошая зарплата (рублей двести, если повезёт).

Почти идеальные условия для отдыха, работы и творческой деятельности предоставляла газовая (в отличие от угольной) котельная. Всё что требовалось от кочегара — поглядывать на приборы и подкручивать краны по мере необходимости.

Но для работы в газовой котельной требовалась корочка: свидетельство об окончании кочегарских курсов. А попасть на такие курсы можно было только по направлению с производства. Например, с завода, на территории которого находится котельная. Разумеется, что пройти такой путь мог не каждый.

На этот случай имелся ещё один вариант: покупка свидетельства у знающих что к чему людей. Этой возможностью я и воспользовался, заплатив за корочку 250 рублей, 150 из которых ушли на комиссионные посреднику.

Во всём этом угарном деле мне помог Юра Попов, мой армейский приятель, о котором стоит сказать пару слов.

В 70-х Юрик закончил «Муху» и устроился работать в реставрационные мастерские Эрмитажа. У него был весёлый нрав и длинный язык, слишком длинный для того, чтобы долго оставаться безнаказанным. Несмотря на грамотный и своевременный «откос» его забрали в армию — всего за несколько месяцев до истечения призывного возраста.

Уже на первом году службы он узнал, что его трёхлетний сын называет папой совершенно другого человека. Он впал в депрессию, и его, двадцатисемилетнего первогодка, жестоко избили «старики».

Вот тогда в нём произошёл удивительной силы перелом. Сведя все внешние контакты до необходимого минимума, он посвятил весь второй год службы моральному и физическому совершенству.

По воле судеб и штатного расписания, я дежурил с Поповым на одной точке связи и мог наблюдать происходившие с ним метаморфозы.

Благодаря бесконечным подтягиваниям на специально закреплённой трубе, приседаниям и отжиманиям от пола, бегу, растяжкам и медитациям — он, изначально высокий ростом и крупный, но довольно дряблый, за год превратился в сильного и выносливого атлета.

Одновременно он штудировал книги по истории, философии и мировой культуре. Он почти уже стал ницшевским сверхчеловеком.

Вернувшись на свободу и получив доступ к самиздату, Попов определил два основных направления своего дальнейшего развития. Первый путь обозначился как боевые искусства, второй — как оккультные науки. Посещая подпольную секцию боевых искусств, он стал непобедимым в драке. Эксперименты с чёрной и белой магиями во время ночных дежурств в котельной сделали его опасным и загадочным.

Я столкнулся с ним на улице совершенно случайно. Слово за слово, и он сам предложил мне работать с ним в одной смене. Купив свидетельство, я оформился и заступил.

Дни и ночи, проведённые вместе на боевом дежурстве, научили нас понимать и, что самое главное, не мешать друг другу.

Убранство котельной в полной мере несло на себе отпечаток пребывания там моего замечательного товарища. Кольца, перекладины, деревяшки, мешки с песком — всё это держалось на верёвках и легко пряталось с глаз долой. Пол и стены были испещрены магическими формулами.

Для занятий каратэ (я так образно называю этот ужас) Попову требовался напарник, что-то вроде куклы, и я тоже начал получать, вместе с синяками, кое-какие навыки в этом деле. (Скажу сразу, впоследствии я так и не смог ни разу применить их в деле.)

В общем, время в кочегарке не проходило зря. Иногда, если Попов выходил или спал, удавалось даже просто полежать и почитать книгу. Последние, ночные, восемь часов дежурства мы делили пополам, а утром приходили ещё двое чудаков и нас меняли.

Решив проблему заработка, я начал обустраивать нашу с Верой личную жизнь. Регистрацию в районном загсе нам назначили на конец октября. Второпях я продал свою последнюю «семейную реликвию» — серебряный браслет с гиацинтами, получив по глупости не более половины настоящей стоимости. Сделал кое-какие основательные покупки, вроде стиральной машины, и отложил две тысячи на мероприятие.

Я заказал стол на шесть персон в памятном нашей помолвкой «Метрополе» — приблизительно на тысячу рублей. Сюда мы поехали прямо из загса, после регистрации. Слова «объявляю вас мужем и женой» звенели в моей голове райской музыкой и кружили голову.

— Вид у тебя идиотский, — сказал Петрушка, обернувшись. — Закурил бы, что ли…

Наш второй свидетель, Дима Котов, всю дорогу выспрашивал, какую я заказал выпивку и какие закуски, а я путался в ответах и отмахивался.

Тысячи рублей это стоило. У нас глаза повылезали на лоб при виде всей этой роскоши. Чёрт знает, как они умудряются вырезать такие цветы из обыкновенных овощей и зелени.

Я сунул стоящему возле стола метрдотелю двести рублей, и он лично руководил обслуживающими нас официантами. Ввиду того, что Попов от участия в мероприятии подло уклонился, а шестое место было зарезервировано для ровного счёта, наши четыре персоны расположились за этим столом очень даже вольготно. На наших раскрасневшихся рожах цвели пьяные улыбки от уха до уха. Если мы не ржали и не перекрикивали друг друга, значит закусывали; если не закусывали, говорили путаные тосты, кричали «горько» и подолгу, взасос, целовались, шаря руками под одеждой. Под завязку пытались даже танцевать, но ни у кого не получилось. Был ещё какой-то десерт, но воспроизвести полную картину никому из нас впоследствии так и не удалось. Вера вспоминала, что было мороженое в красивом не то хрустальном, не то серебряном сооружении из вазочек, и она его ела, разгорячившись, и потом болела ангиной. Петрушка, якобы, пробовал торт, похожий на римский Колизей. Котов запомнил ананасы в шампанском. Но, скорее всего, всё это возникло уже потом, в их воображении. Лично я ничего такого не видел, возможно потому, что во время десерта находился в служебном помещении, где нагружал большую сумку, ещё рублей на пятьсот.

Мы ехали к Котову в пустом рейсовом автобусе, так как в такси пятерых человек на Невском сажать отказывались. Нас было пятеро потому, что Дима снял на автопилоте девчонку лет семнадцати, которая хлопала глазами и верила каждому его слову.

Всё дальнейшее слилось в моей памяти в сверкающую огнями карусель из улыбок, рюмок, бутылок и поцелуев…

Однажды, в первых числах ноября, бодрствуя свою половину ночи, я потягивал чаёк и прикидывал планы на будущее. В карманном календарике я обвёл кружками рабочие дни второго и шестого, вообразив, как утром седьмого ноября буду пробираться домой сквозь толпу демонстрантов, а затем кончик моей ручки застыл над цифрой «10». Десятого ноября 1982 года скончался Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума… ну, и так далее. Короче, десятого числа умрёт Брежнев, это точно. Три дня в стране будут транслировать классическую музыку и показывать дежурный траурный фильм «Мы из Кронштадта». А потом на два года, до следующего траура, к власти придёт шеф КГБ Андропов с его кампанией борьбы за «трудовую дисциплину», выразившуюся в отлавливании на улице, в банях и кинотеатрах гуляющих в рабочее время. (Надо взять справку с указанием графика работы.)

Во время следующего дежурства, в канун праздника 65-й годовщины ВОСР, мы беседовали о политике и культуре. О Польше и Афганистане, Шаламове и Солженицыне, о бегстве на запад Годунова и Барышникова, о достоинствах выдающейся поэмы Венечки Ерофеева «Москва — Петушки».

Заговорившись, я посетовал на Чернобыль, которого ещё не было и на разрушение берлинской стены, которая ещё стояла. И оба раза Попов посмотрел на меня внимательно.

Десятого ноября, после праздника, я с самого утра ходил по котельной, прислушиваясь к каждой затянувшейся паузе в звучавшем из репродуктора голосе диктора. Попивавший чаёк Попов смотрел на меня выжидательно и с интересом.

Потом мне пришлось заняться прямыми обязанностями, потом мы играли в шахматы (если мои ходы можно было назвать игрой), потом поупражнялись с ненастоящими нунчаками, и вот уже на улице стало темнеть. Не зная что и думать, я чувствовал себя опустошённым и обманутым.

И тогда Попов произнёс то, что заставило меня дёрнуться всем телом:

— Не переживай, завтра объявят.

— Что… что объявят?!

— То. Самое. Ты, наверное, просто забыл: объявили на следующий день.

— А ты… откуда знаешь?

— Звёзды так встали, и ещё много чего сошлось.

— Ты и про меня знаешь?

— Про тебя не знаю. Но кое о чём догадываюсь.

Попов меня вычислил.

Девушка, с которой Котов познакомился в ресторане, при ближайшем, а главное трезвом рассмотрении оказалась пугливой, не очень умной и не очень красивой. Всего этого было достаточно, чтобы он в очередной раз почувствовал себя разочарованным в жизни. Дима лежал на своём диване и думал о Марине. Ощущение того, что она сейчас где-то рядом, невинная и свободная, готовая полюбить его раз и навсегда, приятно щекотало воображение и волновало.

Однако сейчас не было времени для сентиментов и других слабостей, особенно злоупотреблений. Он уже всё решил: впереди был успех и настоящая, наполненная жизнь большого артиста. Не марусинская коммерческая халтура для толпы юных недоумков и великовозрастных дур, а настоящий, творческий успех у интеллигентной публики, любовь и почитание…

Авантюрная, конечно, но поразительная по силе идея супергруппы, использующей в своём творчестве материалы ещё не написанных песен Цоя и Гребенщикова, Майка и Давыдова, Кинчева и Бутусова и выдаваемых за его, Котова сочинения, захватила его целиком. Это было смело и прогрессивно, это обещало совершенно новую и интересную жизнь. Разве не за этим он вернулся сюда, в этот дебильный 1982-й?

Обдумав на досуге этический аспект предприятия, Дима рассудил, что на долю настоящих авторов хватит популярности и в той, настоящей жизни. В этой можно кое-чем и поделиться.

Состав группы не вызывал сомнений. Это, конечно, был старый, испытанный в боях «Невский факел» с солистом Валентином Степановым, клавишником Вадимом Лисовским и барабанщиком Андреем Осиповым.

Поскольку осенью 1982 года ансамбль в репетиционном периоде уже существовал, не было необходимости кого-то искать и уговаривать. Оставалось только поразить всех внезапно открывшимся авторским дарованием и объявить себя руководителем группы. И уже не просто хозяйственно-финансовым администратором, а безусловным творческим лидером во всех отношениях, непререкаемым авторитетом, даже большим, чем в «Форте» был Марусин.

Степанов, невольно спровоцировавший эту мистификацию, сам же стал её первой жертвой. Не являясь человеком утончённым и проницательным, он довольно легко принял на веру внезапное творческое и духовное просветление Димы Котова и, признав, как бы там ни было, его гениальность, безропотно подчинился.

Сложнее обстояло с Лисовским. Являясь талантливым музыкантом и хорошо зная котовские данные, он не мог поверить в то, что происходит. Но факт, что называется, был налицо: Дима брал гитару и, бегло сверяясь с бумажкой, исполнял хит.

Лисовский требовал разоблачения плагиата от своего друга Осипова, мимо которого вряд ли могла проскочить какая-либо рок-н-ролльная новинка, но тот в растерянности разводил руками: такого ещё не было.

И хотя на репетициях Вадик временами вскакивал, ходил взад-вперёд и ошалело тёр лоб ладонью, группа ускоренными темпами разучивала новую, авторскую программу Дмитрия Котова.

Первая обойма состояла из вещей «Наутилуса». Во-первых потому, что эти песни были хорошо обкатаны в последний период существования «Невского факела» и не вызывали у автора ни малейших затруднений. Во-вторых, Степанов исполнял их хорошо и с удовольствием. А в-третьих… исполнение других песен было пока ещё весьма проблематичным.

С первого момента внезапного творческого озарения Котов стал думать о названии группы. Однако ничего нового, а тем более путного на ум не приходило. Предложенная «Алиса» не вызвала у коллектива ничего, кроме недоумения и насмешек. Обозвав своих недальновидных товарищей козлами и тупицами, Котов предложил «ДДТ». Но Осипов заметил, что где-то в Уфе уже есть группа с таким названием. Кстати он вспомнил, что в рок-клубе появились молодые и очень перспективные команды с названиями «Кино», «Зоопарк» и «Странные игры». Бросив на него неприязненный взгляд, Котов для шутки предложил «Ласковый май», и Лисовский немедленно проголосовал «за». Осипов активно запротестовал и предложил «Собачье сердце», переиначив, скорее всего, назаретовский «Hair Of The Dog». Даже скучный Степанов, не принимавший участия в обсуждении, прогундосил свой вариант — «Форум», но его никто толком не расслышал. За «Группу под управлением Дмитрия Котова» автор едва не поплатился, а вот мрачный «Обводный канал» Лисовского все четверо одобрили. В этом чисто питерском названии было что-то тёмное, мутное и зловещее, предполагающее некий скрытый, аллегорический смысл.

Помимо репетиций программы «Обводного канала», ансамбль был вынужден заняться унизительной теперь для Котова свадебной коммерцией — этап, казавшийся ему давно забытым позорным прошлым. Но Осипов и Лисовский, учившиеся на дневном отделении музыкального училища, изначально пересеклись с Котовым ради заработка. И внезапно открывшиеся возможности исполнения авторской русскоязычной рок-программы не отменяли необходимость зарабатывать себе на хлеб.

Даже Степанов, получавший на заводе очень приличные деньги, не отказался бы и от дополнительного заработка: дома сидела жена и росли двое детей.

Делать нечего. Котов навёл старые связи с точками общепита, зная наверняка, где его ждут, а куда идти не надо, и заказы на «музыкальное оформление праздничных мероприятий» посыпались как в старое время.

По совету друзей и благодаря посредничеству Петрушки, Дима купил за двадцать пять рублей справку, подтверждающую, что он является студентом дневного отделения Университета. После этого в военкомате про него забыли, а вредный участковый просто перестал его замечать.

На свадьбах играли один-два раза в неделю, имея всё, что положено, включая отдельный столик и доступных подвыпивших женщин. На жизнь хватало; жратва стоила копейки, а одежду родители присылали из Монголии — очень приличные вещи, из натуральной кожи. За вырученные деньги от одного проданного через комиссионку кожаного пальто можно было забить весь шкаф дешёвыми тряпками.

Однажды Котов неумело, но достаточно эффективно «сварил» свои джинсы, после чего прослыл экстравагантным чудаком и стал надевать их только перед выходом на сцену. Это было время, когда носили совершенно новые джинсы: хипповые вышли из моды, а «варёнку» ещё никто не видел.

Надо отметить, что Котов стал меньше, точнее, реже пить — не более одного-двух раз в неделю. Он становился звездой, и это яркое ощущение восполняло самоограничение в потреблении алкоголя.

К середине зимы «Обводный канал» почувствовал уверенность в своих силах, он уже был готов к публичным выступлениям. Для осуществления широкой концертной деятельности у Димы мелькнула идея состряпать фонограмму. Но абсурдность такой мысли вызвала у него лишь грустную улыбку. Тогда ещё никто не выступал под фонограмму — или совесть не позволяла, или техническое несовершенство аппаратуры. Оставалось завоёвывать публику в честном бою.

Спрос на русскоязычный рок-н-ролл был достаточно велик. Небольшие, но атомные по отдаче концерты устраивали втайне от властей, используя не самые пригодные для этих целей помещения — от закрытого на ремонт пригородного клуба до комнаты в коммунальной квартире.

«Обводный канал» заявил о себе в февральском концерте недавно образованного рок-клуба. Звук был отвратительный, народ в зале пьяный. Группа играла слишком рафинированно и публике не понравилась.

Однако те немногие из числа трезвых, кто всегда с настойчивой серьёзностью вслушивается в тексты, были весьма довольны тем, что услышали. Слишком тяжёлый и громкий рок «Россиян» вызывал у них тревогу. Словесная абракадабра БГ — чувство собственной неполноценности. В новой группе «Обводный канал» всё было прекрасно: и слова, и музыка, и внешность участников. Удовлетворённая часть публики поторопилась сообщить об этом знакомым.

В числе таких зрителей находился заведующий отделом культуры горкома ВЛКСМ Сергей Потехин. Он был здесь не для развлечения, наоборот, по долгу службы. Он наблюдал, запоминал и делал выводы.

Поговаривали, что сам рок-клуб был образован не без участия КГБ и специально для того, чтобы поставить на учёт всех, расплодившихся словно кролики, сочинителей и музыкантов. Ребята сами заполняли на себя анкеты и сдавали напечатанные на машинке тексты песен. Членство в рок-клубе было престижно и просто необходимо для самоутверждения.

Сергею Потехину, который даже у себя дома прослушивал исключительно пластинки фирмы «Мелодия», новая группа понравилась. Этим же вечером, бормоча под нос запомнившиеся слова, он позвонил домой кураторше рок-клуба и запросил данные на всех четверых участников.

Своим выступлением в рок-клубе группа осталась довольна. Авторитетный Осипов подтвердил, что новичков здесь не жалуют, и реакция зрителей, учитывая их «разогревающий» первый номер, была вполне утешительной и даже ободряющей. Могло быть и хуже. На первой же беспомощной и бесперспективной песне зал пустел, потому что большая часть нетрезвой, но безошибочно угадывающей фальшь публики перебиралась в буфет.

Растопить лёд пресыщенной ленинградской публики было непросто; наклюнувшуюся трещинку успеха надо было долбить с удвоенной энергией. Заодно, по возможности, зарабатывая какие-то деньги на жизнь. Подпольные концерты, благодаря своей запретности, давали особенно сладкие плоды признания и популярности. Сказанное в микрофон непечатное слово, курение и распитие спиртного прямо в зале — эти и другие маленькие флажки на трёхчасовом островке свободы дарили зрителям незабываемые впечатления.

Иногда приезжала милиция, и всех брали. Но такое происходило не часто.

В середине марта Дима решился устроить подобное мероприятие для «Обводного канала». За две бутылки водки (первую авансом) он договорился с дежурным сантехником об аренде на ближайшее воскресенье крошечного актового зала собственной жилконторы, запустил по телефону рекламу и начал распространять билеты. Билетами служили нарезанные бумажки с начириканными от руки датой и временем, украшенные найденной когда-то загадочной печатью «ВСЕГЕИ». Адрес жилконторы в целях конспирации передавался из уст в уста.

Полторы сотни двухрублёвых билетов разошлись менее чем за неделю, и однажды вечером группа дала свой первый настоящий подпольный концерт.

По сравнению с рок-клубом, успех этого концерта был феноменальный. Это объяснялось во-первых тем, что в рок-клуб набивались сами же музыканты, любившие в основном своё собственное творчество. Во-вторых, в подполье действовала завораживающая сама по себе атмосфера разрушения запретов.

На сцене и в зале курили, музыканты не отказывались от поднесённой без стеснения выпивки. Дима отпускал в микрофон слышанные им в годы перестройки шуточки, от которых Степанов начинал думать о своей семье. Зал был покорён.

Дежурный сантехник, которого все уже знали и называли «батей», поначалу обалдел от количества «нескольких друзей порепетировать», но вскоре так нахватался разноцветных и разноградусных подачек, что начал сам рваться к микрофону — исполнить свою любимую душевную песню про товарища Сталина, а потом заснул под трибуной, завернувшись в переходящее знамя участка и заботливо прижимая к груди честно заработанную непочатую поллитровку. Не осталась в накладе и уборщица, сдавшая на другое утро две сотни пустых бутылок.

За это выступление «Обводный канал» имел пятьдесят рублей на брата (против свадебных двадцати пяти). Дима, за вычетом накладных расходов, имел сто. Все в группе догадывались, но никто не поставил этого ему в упрёк. Мог ли ещё вчера кто-нибудь из них мечтать о таком внезапном и сногсшибательном успехе?

Часть репертуара «Наутилуса», прочно зафиксированная в котовской памяти, увы, начинала иссякать. К осени 1988-го на слуху было огромное количество русскоязычного рока, но весь этот багаж находился в обрывочном и бессвязном состоянии.

Тем временем популярность «Обводного канала» росла, записи концертов начали гулять по магнитофонам, публика ждала новых песен.

Исчерпав запас «Наутилуса», Дима начал воровать тексты и музыку у других авторов, перемешивая сохранившиеся в памяти обрывки. Заведя специальную тетрадочку, он записывал каждый аккорд, каждое пришедшее на ум слово или словосочетание. Иногда у него получалась чудовищная разноголосица из Цоя, Майка и Гребенщикова с припевом из Кинчева и музыкой «ДДТ».

И это съели. Вероятней всего, благодаря Лисовскому, который на репетициях расставлял всё более или менее по местам, освобождаясь от нелепостей и безвкусицы. Публика просила ещё.

…Резким движением схватил со стола таблетку и сунул в рот. Его вдруг тряхнуло, перед глазами всё поплыло, и он в беспамятстве повалился грудью на стол дежурного. Очки поехали дальше, а таблетка выпала из полураскрытого рта и покатилась.

Дежурный, милицейский капитан, ловко прихлопнул её ладонью. Стоявший за спиной Петрушки сержант пристегнул к поясу резиновую дубинку.

— Молодец, Остапенко, — похвалил его капитан. — Тебе бы надо этих, в деревне, бычков забивать…

Тут произошло непонятное: таблетка на ладони вдруг сама по себе развалилась на части, осела, превратилась в щепотку белой пыли и пропала, оставив на коже тёплое и влажное пятно.

Остапенко и его напарник переглянулись. Капитан зажмурился и снова открыл глаза.

— Во что делают… — выдохнул он после паузы. — Теперь ведь и не подкопаешься.

Не зная, что делать с вытянутой ладонью, он облизал губы. Опомнившись, встряхнул руку и поработал кистью.

— Остапенко, тащи его в аквариум. Будем сопротивление властям оформлять.

Сержант взял Севу одной рукой, как котёнка, за шиворот, другой — за штаны и повёл в обнесённую толстым оргстеклом камеру. Ноги Петрушки, едва касаясь пола, шевелились в воздухе.

Камеру закрыли, дежурный капитан достал форменный бланк и начал составлять протокол задержания.

В тот момент, когда он, на мгновение задумавшись, занёс ручку над бумагой, зазвенел телефон. А сняв трубку, милиционер совершенно переменился.

— Здравствуй, здравствуй солнышко, — замурлыкал он тихо и вкрадчиво. — Конечно, как договорились. Правда?… Пельменьчики царские. И сама ты, это, как пельменьчик. Да, правда. Очень аппетитная, со всех сторон… Нет, мымра не умеет. Разведусь. Обещаю. Пожалуйста: слово коммуниста. Да. Я тоже рад. Чего? Водочки или красненького? Понял. Понял. И тебя туда же. И ещё в ушко. Ну, всё. Ну, пока…

Капитан прикурил папиросу и мечтательно затянулся. Потом взгляд его упал на бланк протокола, и уголки рта приняли обычное выражение. Докурив, он вмял окурок в пепельницу и, мгновение поколебавшись, скомкал бумагу и выбросил её в корзину. Поднялся, приблизился к рассверленному дырочками стеклу «аквариума» и спросил:

— А ты, случаем, не больной?

Близоруко щурясь без очков, Петрушка жадно ухватился за протянутую ему соломинку:

— Товарищ дежурный, четвёртый год страдаю аденомиозом вульвы головного мозга. Живу на дорогостоящих импортных таблетках, принимаю по часам. Мне уже давно надо. Отпустите меня, товарищ дежурный!

Поскрипывая сапогами, капитан прошёлся по отделению, постучал ручкой по стеклянной поверхности стола, не поднимая глаз, спросил:

— Родные есть?

— Жена, мать престарелая, — быстро ответил Сева.

— Телефон какой.

Сева назвал номер Зинаиды, капитан набрал.

— Петрова здесь проживает? Петров Всеволод Борисович ваш супруг?

Со страхом и надеждой Петрушка прислушивался к разговору.

— Из двадцать седьмого отделения милиции беспокоят. Можете за ним приехать? Переулок Крылова три. Ничего страшного. Нарушал порядок. Штраф заплатит. Десять рублей. Можете сейчас.

Петрушка выдохнул с облегчением.

— Петров, сейчас за вами супруга приедет, — обратился к нему капитан, внезапно перейдя на «вы». — Заплатите штраф десять рублей за нарушение общественного порядка и можете ехать домой лечиться. Всё понятно?

— Так точно! — подтвердил Петрушка, глядя на милицейского капитана почти с нежностью.

Не прошло и часа, как Зинаида опять, второй раз за эти сутки, сажала в такси неугомонного супруга.

Первые месяцы нашего пребывания в новом качестве Петрушка не переставал удивляться происходившим с нами переменам.

Сначала моё внезапное сближение с Верой Дансевой. Ещё со школы Сева знал нас обоих как облупленных и не допускал мысли, что Вера вообще когда-нибудь выйдет замуж. И уж тем более за давно и безнадёжно влюблённого меня.

Второе коленце выкинул Дима Котов, ставший в одночасье звездой ленинградского андеграунда. Что из себя представляет Дима Котов, нам всем было приблизительно понятно. Из него мог получиться хороший администратор, но никак не поэт и не музыкант.

Однажды в мае мы вчетвером собрались выпить у Котова, и у меня с Верой зашёл спор. Я настаивал, что состоявшуюся ближайшим летом связь Петрушки и Зинаиды необходимо расстроить. Вера утверждала, что мы не можем вмешиваться в чужие судьбы. (Если бы я знал, насколько она права…)

Подвыпивший Котов привязался к нам со своим ансамблем. Он держал в руках блокнот и карандаш.

— «Группа крови на рукаве… не остаться в этой траве?…» Чего-то я… из головы вылетело.

Этого делать не стоило. Вера любила песни Цоя и тогда, в восемьдесят восьмом, находилась под впечатлением от его последнего альбома. Пока Котов использовал материал безразличного ей «Наутилуса», она забавлялась. Но когда в ход пошли изуродованные до неузнаваемости, исполняемые идиотом Степановым, её любимые песни, терпение лопнуло.

— Что? Группа крови? Сейчас узнаешь.

Котов внезапно получил звонкую затрещину и выронил блокнот.

— Будет тебе и группа… и крови…

Я схватил свою жену за руки и силой вывел из комнаты.

— Скотина, я ему давно хотела морду набить, — кипятилась Вера.

Я затащил её в ванную, нагнул голову под кран и пустил холодную воду.

Вообще-то Вера девушка физически сильная. В школьные годы она занималась спортивной гимнастикой, могла бы стать чемпионкой, но, понятное дело, не прижилась в коллективе. А в последние месяцы я, на свою голову, занимался с ней так называемым каратэ. В кочегарке меня натаскивал Попов, а дома мы с женой устраивали лихие побоища, орудуя подушками и чем попало. Заметив, что достать меня становится всё труднее, Вера потребовала объяснений. После этого мне пришлось с ней заниматься. Теперь меня били и на работе, и дома. А для Котова всё могло закончиться ещё хуже.

Однако, пора уже рассказать главное.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Бесцеремонное вторжение на территорию, строго охраняемую государством

В одном ещё убережённом от прогресса цивилизации уголке природы Подмосковья, на огромном участке восхитительного соснового бора располагалась одна из самых лучших и желанных правительственных дач. Не самая богатая, но достаточная для того, чтобы товарищи по партии, обделённые таким счастьем, о ней ничего не знали. И хотя участок находился недалеко от города, приблизиться к нему человеку непосвящённому было непросто. Уже на повороте шоссе, ведущего в сторону заповедного местечка, на специальным посту ГАИ, отсекали всех лишних. Ещё дальше находился блокпост с охраняемым военными шлагбаумом.

Дорога с нездешним идеальным покрытием вела к железным краснозвёздным воротам, которые по сигналу с поста распахивались настежь, и машина хозяина, не сбавляя скорости, влетала на заповедную территорию.

По обе стороны от ворот, уходя далеко в лес, тянулась бетонная стена с колючей проволокой. Выстроившийся наряд караула отдавал честь проезжавшим, и ворота снова закрывались.

За стеной продолжался тот же лес, но ещё более густой и ароматный, как будто заботливо ухоженный и политый, с зарослями цветов на полянах, с весёлым щебетанием сытых птиц.

Вот слева от дороги показался добротный двухэтажный дом с островерхой черепичной крышей. Он похож на картинку из книги сказок. Но машина, не сбавляя скорости, катит дальше: это пока только дом для обслуживающего персонала. Вот небольшое кирпичное здание котельной с высокой железной трубой, растянутой с четырёх сторон тросами. Здесь, так же как и в карауле, несут службу солдаты спецвзвода под командой офицера КГБ и армейского прапорщика. В свободное от нарядов время они поступают в распоряжение персонала — столяра, садовника, кухарки, полотёра — или прочёсывают территорию, собирая лишние сухие листья, шишки и ветки; иного мусора здесь быть не может.

Вот дорога идёт под уклон, машина скатывается в болотистую низинку, комариное царство, но метров через сто снова взлетает вверх, ещё выше, чем раньше, и тут у случайного гостя может перехватить дыхание: с пригорка открывается вид на сверкающее лесное озеро, обрамлённое вековыми соснами и поросшими мхом каменными валунами.

Чуть в стороне от песчаного пляжа, опираясь портиком о белоснежные колонны, стоит бывший графский особняк с серпом и молотом на месте родового герба.

Проходит час, другой, в имении наступает вечер.

В озере, всплёскивая то там, то здесь тихую, будто нарисованную, гладь, резвится в нагретой воде рыба. Заходящее солнце рассветило малиновым цветом листву одичавшего яблоневого сада.

В доме с колоннами зажигаются окна. Сначала кухня, потом гостиная и столовая. Потом, после ужина, — кабинет на втором этаже; ещё позднее — супружеская опочивальня.

— Может быть, ты помоешься перед сном? — проговорила Людмила Каримовна, обращаясь к мужу.

Она сидела на краю кровати и не спеша растирала руки кремом. На ней была надета розовая ночная рубашка из тонкой полупрозрачной ткани; на голове, поверх бигуди, сидел такого же цвета чепец.

Павел Андреевич, уже в трусах и в майке, с задумчивым видом остановился возле постели, послушно повернулся и направился в ванную комнату.

— Дружок, ты чем-то озабочен сегодня? — повысила голос Людмила в сторону приоткрытой двери. — Нельзя так много думать, необходимо обязательно давать голове отдых. Занялся бы каким-нибудь спортом… Борис хотя и закладывает лишнего, но играет в теннис — и посмотри, какой у него здоровый вид.

Людмила продолжала о чём-то размеренно болтать, а из ванной доносилось журчание воды и шорканье зубной щётки. Поплескавшись, Павел Андреевич закончил свой вечерний туалет, обтёрся пушистым полотенцем и снова направился к кровати.

— Там, на полке… захвати мне «Сокровища Лувра», — попросила Людмила, уже утопавшая в пуховой перине под одеялом.

Однако Павел Андреевич проигнорировал её просьбу, решительно направился к своему месту, сбросил тапочки и залез под своё одеяло. Супруга посмотрела на него строго и вопросительно.

— Мне нужно с тобой серьёзно поговорить, — произнёс муж, озабоченно глядя в потолок.

Людмила Каримовна ещё за ужином заметила, что супруг немного не в себе. На все вопросы он отвечал невпопад, намазал блин горчицей вместо мёда, с задумчивым видом его съел. После чая долго сидел запершись у себя в кабинете.

— О чём же? — большим пальцем Людмила подтянула кверху мужнин кончик носа, сделав из него пятачок.

Павел Андреевич мягко, но решительно отвёл руку и повернулся к жене, провалившись локтём в перину.

— Людмила, сегодня я получил странное письмо. Написано вскоре после похорон Лёни, и ещё две страницы вложены совсем недавно.

Протянув ладонь, Людмила молча потребовала письмо.

— Погоди, это очень серьёзно. Разумеется, поначалу я решил, что это мистификация, но чем больше я думаю…

Раздражённая неповиновением, Людмила Каримовна холодно произнесла:

— Дай сюда письмо.

Павел Андреевич расстегнул кожаную папку для бумаг и протянул жене шесть машинописных листов бумаги.

— Конверт.

Получив конверт, Людмила Каримовна внимательно его осмотрела. Затем стала читать письмо. Её лицо приняло сначала насмешливое, затем сосредоточенное, а затем, под конец, растерянное выражение. Супруг искоса следил за её реакцией.

Закончив, Людмила ещё раз бегло просмотрела листки и, повернувшись к мужу, сказала:

— Этого не может быть. Они не могут этого знать.

Павел Андреевич налил себе молока из стоящего на ночном столике кувшина. Медленно выпил, утёр губы расшитой салфеткой.

— Пуся, они знают. Они знают всё, что здесь написано, и ещё много.

— Ты должен их найти.

— Должен найти… Пуся, я уже никому не могу доверять. Юра уже генеральный; я не могу к нему обратиться; из Комитета вообще ни к кому нельзя…

— Но… что ты собираешься делать?

— Утро вечера мудренее. Давай спать.

«Давай спать», — прозвучало в динамике, Владилен Казимирович щёлкнул тумблером и размял в пальцах новую папиросу.

В огромном богатом кабинете за своим рабочим столом сидел председатель Комитета государственной безопасности СССР генерал-полковник Змий. По правую руку от него, за длинным совещательным столом, — референт Феликс Петрович Коршунов. Перед ними на ковре, вытянувшись по стойке «смирно», — очень немолодой подполковник по фамилии Хромов. Змий разговаривал со своим референтом.

— Кто ещё в курсе этого дела?

— Капитан Рахметов. Был на дежурстве в аппаратной во время записи.

— Он слышал?

— Слышал и немедленно доложил подполковнику Хромову, своему непосредственному начальнику.

— Где он сейчас?

— Продолжает нести службу.

— Это правильно. Хорошо.

Змий пристально и тяжело посмотрел на вытянувшегося по струнке Хромова.

— Всё понимаете?

Хромова от напряжения передёрнуло, он не смог произнести ни звука.

— Ничего, я вижу, вы понимаете. Утечка информации повлечёт за собой тяжкие последствия. Вплоть до моего приказа вы будете один, бессменно вести запись. По телефону вы сообщите семье о длительной командировке. Впрочем, нет: слово «длительной» употреблять не следует. Я запрещаю вам любые контакты помимо контактов со мной и моим помощником Коршуновым.

Хромов перевёл взгляд на Коршунова и задрожал головой, пытаясь кивнуть.

— Сейчас: примите душ. Здесь, в соседней комнате. Затем смените капитана Рахметова и пришлите его ко мне. Не одного, под конвоем.

Хромов не сдвинулся с места, потому что слова «можете идти» ещё не прозвучали.

— Должен вас предупредить… — негромко заговорил генерал, глядя подполковнику в глаза. — Я знаю, у вас хорошая и дружная семья. Поздний ребёнок. Нужно уметь ценить своё счастье. Ваша жена, ваш ребёнок. Девочка… она такой пупсик. Надо об этом помнить. Всегда.

Хромов побледнел, взмок и покрылся пятнами.

— Никто… Ничего… Не узнает.

— Можете идти.

Развернувшись, Хромов не твёрдым, но строевым шагом, более похожим на шаг разжиревшей цапли, удалился.

— Что скажете? — обратился генерал к референту.

— Этот будет молчать.

— Тот, второй?

— С капитаном Рахметовым несколько сложнее. Парень из детдома, живёт в нашем общежитии. Помещение оборудовано под спортивный зал. Не имеет ни гомо — ни гетеросексуальных связей, по всей видимости импотент. Малообщителен, товарищи по курсу отзываются о нём сдержанно. Похоже, что они его боятся. Художественной литературы не читает; выписывает журналы «Вооружение» и «Философия атеизма», а также газету «Советский спорт». Отлично мимикрирует в любой среде: будучи подсадным, не вызвал ни тени подозрения у сокамерников. Почти всё свободное время уделяет занятиям рукопашным боем. Год назад подавал рапорт с просьбой о переводе в следственную часть; очевидно, имеет садистские наклонности.

— Любопытный субъект… Надо на него посмотреть.

— Когда прикажете? После обеда?

— Да…

— Хорошо, Владилен Казимирович.

— Капитан Рахметов по вашему приказанию прибыл.

Генерал с минуту разглядывал хорошо сложенного молодого человека с выдающимися скулами, слегка раскосыми глазами и отчего-то светлыми, почти совсем белыми волосами, бровями и ресницами. Ещё с минуту он полистал страницы личного дела Рахметова и, наконец, заговорил:

— Где ваши родители?

— Вероятно, они умерли.

— Почему вы не женаты?

— Меня не интересуют женщины.

— Что вас интересует? Алкоголь? Наркотики? Сладкое? Подглядывание? Переодевания? Голые дети?

— Нет.

— У вас есть цель в жизни?

— Да. Моя цель — беспорочная служба и уничтожение врагов существующего порядка.

— Имея такую цель, вы когда-нибудь займёте моё место.

— Возможно.

«Случай, несомненно, клинический. Но он мог бы далеко пойти, — рассудил генерал. — Его опустят свои же товарищи».

— Вы далеко пойдёте. Знаете почему я вас вызвал?

— Это письмо… Тот, кто написал его, слишком много знает. Знает то, чего ещё не произошло.

— Подписано: «Ваши единомышленники». Сколько же их всего, на ваш взгляд?

— Двое.

— Почему вы так полагаете?

— Третий донёс бы нам.

— Неплохо. Эти двое могут быть полезны?

— Всё, что нам необходимо, мы уже знаем. Мы можем предотвратить катастрофу, которую они называют перестройкой. Но эти двое могут помешать, они опасны.

С самого начала генерал колебался между двумя решениями: наблюдением и убийством. Теперь он принял соломоново решение: непродолжительное наблюдение с последующим убийством.

— Правильно, сынок. Надо их убить. Но сначала найди их и понаблюдай. Попробуй войти в доверие. Если не получится, то убей сразу. Но как же ты их найдёшь?

— Во втором, ночном разговоре упоминались следы угольной пыли на бумаге. Объект получил письмо через своего астролога. Написано ровно, как в книжках. Надо искать мистика и грамотея, работающих в одной котельной.

— Молодчина. Возьми что тебе надо и поезжай. Какое оружие больше всего любишь?

— Нож.

— Правильно, это самое лучшее. А то у нас тут есть ковбои… шуму много, а толку мало. Пистолетик тоже возьми на всякий случай. Хороший, с глушителем. С титан-серебряными пульками. Дело серьёзное.

— Слушаюсь.

— Ну, иди, капитан. Скоро будем тебе папаху шить.

Рахметов повернулся, прищёлкнув каблуками, и лёгкой, пружинящей походкой спортсмена вышел из кабинета.

Настенное зеркало растворилось, и в кабинет вошёл референт.

— Что скажешь? — обратился к нему генерал.

— Я бы не хотел, чтобы такой вцепился мне в горло. Сделайте ему на всякий случай прививку от бешенства.

— Не бойся, он тебя не знает. Слушай, помощник, подменяй этого… Хромова — хотя бы раз в сутки. Часа на два, на четыре, чтобы мог работать. Пускай таблетки жрёт, колется, но месяца два должен продержаться, этого нам хватит. Обещай чины, дворцы — что хочешь, лишь бы не спал.

— Потом… вы его оставите?

Генерал не ответил. Чтобы замять неловкость, референт перевёл тему на более приятную.

— Как вы собираетесь распределить роли в новом государстве, Владилен Казимирович?

Змий снял со стены хлыст и с видимым удовольствием оглушительно хлопнул им в воздухе.

— Для начала создадим новую, великую национальную идею. Такую, чтобы весь народ спятил…

Змий оседлал своего любимого конька. Его глаза загорелись дьявольскими огнями.

— Закодировать теле-радио сигналы! Переписать прошлое!

Хлопок хлыста.

— Всё подстроено Гитлером и американскими сионистами!

Хлопок.

— Реорганизация!

Хлопок.

— Вместо КГБ — НКВД; вместо погон — петлицы!

Хлопок.

— Сталин — с нами!

Хлопок.

— Икона!

Хлопок.

— Поруганный и оболганный!

Хлопок.

— В Мавзолее!

Хлопок.

— Ленин…

Хлопок.

— …Немецкий шпион и предатель…

Хлопок.

— На помойку!

Хлопок.

— Железная дисциплина!

Хлопок.

— Анекдот — десятка. (Хлопок.)

— Агитация — двадцать пять. (Хлопок.)

— Заговор — к стенке!..

Обессиленный, генерал отбросил хлыст, упал в кресло и продолжал, тяжело дыша:

— Всё народонаселение разбито на тройки. Первый следит за третьим, третий за вторым, второй за первым. Мы заставим их работать. Всех умников — в лагеря. Вдоль границы — сплошная бетонная стена с пулемётными вышками — ни одна собака родину не покинет…

Отдышавшись, он заговорил как обычно.

— Нужно всё обдумать. Соберём армейских, прощупаем их настроения. Иди, мне нужно поработать.

Стараясь тихо ступать, Коршунов удалился.

Спустя неделю Змий встретился с представителями военного командования на специально оборудованной загородной даче. В стены, полы и потолки были вмонтированы шумовые вибраторы, исключающие прослушивание с расстояния. Когда шесть чёрных бронированных «Волг» выстроились у крыльца, из крытого брезентом грузовика запрыгали автоматчики. В несколько секунд они замкнули кольцо вокруг дома.

Собравшиеся не были самыми высшими военными чинами в государстве, не было среди них маршалов и даже генералов армии, но именно эти люди сосредоточили в своих руках реальную власть.

Их было шестеро.

Председатель КГБ СССР Владилен Каземирович Змий.

Его референт Феликс Петрович Коршунов.

Заместитель министра Обороны по кадрам Семён Степанович Архаров — человек гордый.

Начальник Верховного Генштаба Фёдор Иванович Коренной — был похож на борова.

Заместитель министра Обороны по строевой службе Павел Александрович Лампасов — холёный и голубоглазый.

Представитель военно-промышленного комплекса Бруно Вольфович Карклин — щуплый, неприветливый субъект в штатском с лысым черепом и лёгким прибалтийским акцентом.

Утомлённые поездкой, генералы прохаживались по гостиной, разминая конечности и беспредметно переговариваясь.

— Проходите, товарищи, — пригласил всех Коршунов в кабинет.

Расселись по кругу в привычном порядке: Змий, Карклин, Лампасов, Архаров, Коренной, Коршунов. Выслушали зачитанный Коршуновым секретный доклад «Об экономическом и социальном положении в стране» на начало 1983 года.

Наступила неприязненная тишина.

Всё сказанное было давно и всем очевидно. Для этого не надо было устраивать внеочередного собрания.

— Будущее не сулит земных радостей, — заговорил Змий. — На распродаже природных ресурсов и переработке отходов мы продержались бы ещё лет десять. Однако, по некоторым признакам, нам могут дать пинка под зад уже завтра.

— Что такое? — с оскорблённым видом встрепенулся Архаров.

Змий обвёл тяжёлым взглядом присутствующих.

— Сейчас узнаете. Коршунов, приступайте, пожалуйста.

Последующие полтора часа взмокшие генералы слушали записи разговоров, аналитические выкладки и акты экспертизы. Слово «перестройка» накрыла стол тяжёлой грозовой тучей. Как луч солнца замаячил план военного переворота.

В основных положениях значилось:

— злодейское убийство заговорщиками, врагами советской власти, Генерального Секретаря ЦК КПСС тов. Андропова Ю. В.;

— массовые ночные аресты согласно приложенному списку;

— одновременный захват средств массовой информации;

— введение военного положения и учреждение должности Президента с расширенными полномочиями;

— назначение преданных людей на местах (секретарей Райкомов, поселковых старост), и так далее.

Первым сделал для себя выбор и подал голос Бруно Вольфович Карклин:

— Неплохо задумано.

— Да, у меня тоже что-то такое в голове крутилось… — поспешил поддержать Архаров.

Раскрасневшийся от противоречивых чувств Лампасов отрывисто проговорил:

— Что ж, я тоже не прочь.

Все посмотрели на потного Коренного, и он часто закивал головой.

— Вот и хорошо, я так и думал, — ласково проговорил Змий. — А теперь давайте выберем Президента. Просто поднимем руки и выберем одного из нас на эту хлопотную и обременительную должность.

Армейские переглянулись, и Змий понял, что они могут проголосовать как угодно.

— Ладно, — сказал он и поднялся с места. — Сейчас я вам кое-что объясню. Каждому.

Змий неторопливо шагнул в сторону и оказался позади Карклина. Его руки мягко легли на спинку стула. Карклин нервно поморщился и заёрзал.

— Скажите нам, Бруно Вольфович, стало ли лучше вашей дочери. Состояние здоровья вашей очаровательной дочурки нас крайне беспокоит, мы её все так любим… нашего пупсика. Ей ведь недавно исполнилось тридцать четыре годика?… Уже совсем взрослая девочка. Скоро детки, а там, глядишь, и внучата! Счастливая вас ожидает старость, можно позавидовать.

— Не лезьте не в своё дело, — огрызнулся Карклин, не поворачиваясь.

— Ах, да, совсем забыл! Дочка-то выросла непутёвая. Наркоманка, психическая. Какие уж тут внучата… Сидит в смирительной рубашке, не может наложить на себя руку. Какие жестокие родители — совсем не занимались воспитанием! Мать — хроническая алкоголичка, а папочку дочка видела так редко, что ещё ни разу не говорила ему «ты»! Несчастная брошенная девочка — сначала тайком пробовала из маминых бутылочек, потом попала в дурную компанию, и — бац на иглу! Бедный, несчастный ребёнок…

— Это не имеет отношения к делу, — чуть громче обычного проговорил Карклин. — Это всё, что у вас есть?

— Нет, — вкрадчиво прошептал Змий, наклонившись к большому уху Карклина. — Я даже ещё не начал…

И, распрямившись, он продолжил:

— Я знаю одного человека, который здорово смыслит в денежных операциях. По долгу службы, а он курирует военно-промышленный комплекс, через его бухгалтерию проходят сотни миллионов в валюте, а то, что в рублях, вообще не поддаётся счёту. Куры, — пошутил Змий, — не клюют! Главное, что проверить его никто не может: ком-пе-тент-нос-ти не хватит. А он — знай себе переводит на чёрный день то миллиончик, то другой, а то и десяток миллиончиков. У нас и номерок одного из счетов имеется.

Повернув головы, все стали смотреть на Карклина.

— Так вот, дело в том, что когда мы все начнём рвать когти, спасая шкуры, господин Карклин вдохнёт полной грудью на каком-нибудь из островков Полинезии. Преданные чернокожие слуги, надёжные охранники. И он сам — во всём белом… Любуется закатом с террасы своего белокаменного дома. Это он ещё сегодня утром так думал. А теперь он по-другому думает — ведь я всё знаю, оказывается… И теперь он будет меня слушаться. Будете меня слушаться, сэ-эр?

Карклин судорожно достал таблетки, рассыпая, закинул в рот и запил водой.

Тем временем Змий уже занял место за спиной Лампасова.

— А вы, Лампасов? Зачем вам липовая жена, если живёте с собственным адъютантом?

Вскинувшийся, было, как петух, Лампасов осел и начал покрываться густой краской.

— Но если ты, всё-таки, метишь в президенты и, следовательно, в главнокомандующие, нам придётся переодеть всю армию в юбки — на манер шотландской гвардии.

— Владилен, оставь его, никуда он не метит, — не поднимая глаз, отважно сказал Архаров, и Змий моментально оказался у него за спиной.

— Играете в благородство, генерал? А, между прочим, по поводу благородства, офицерской чести и тому подобных замечательных слов. Вы случайно не знали одного молоденького лейтенанта, который ещё в день выпуска из училища замечательным образом проявил своё благородство? В этот вечер он с сокурсниками вышел из ресторана, и друзья оставили его на улице. Потому что в ресторане он напился, всех достал, и в такси не хватило для него места. А он обиделся и в ближайшем дворике забил насмерть какого-то престарелого бродяжку. Что он тебе сделал, Василий? Наверное, ты зашёл во двор пописать, а он, на свою беду, подвернулся. Сам виноват. Милиция не любит связываться с бродягами, тем более дохлыми… А вот мы кое-кого допросили, провели кое-какую экспертизу. Вообще-то, на гордого офицера у нас накопилось четыре тома. Такая уж тяжёлая работа у кадровика: без взяток — ну никак не обойтись. А ведь нам пишут, сигнализируют…

Змий шагнул к Коренному, но, ничего не сказав, рассеянно похлопал его по плечу и вернулся на своё место, сделав таким образом полный круг.

— Давайте проголосуем, товарищи, — предложил Коршунов. — Я выдвигаю кандидатуру Владилена Каземировича на должность Президента Союза Советских социалистических республик. Кто за?

Первым поднял руку сам Коршунов, за ним остальные. Последним отнял руку от лица Лампасов.

— Пожалуй, на этом закончим, — сказал Змий. — В сентябре я представлю вам подробный план наведения порядка в нашем Отечестве.

В напряжённой тишине, торопливо, генералы покидали зал заседаний. Не глядя друг на друга, скорбно склонив головы, они выходили из дома и садились в свои машины. Их появление было неожиданным (предполагался банкет), и задремавшие водители, ударяясь головами, едва успевали выскочить и растворить задние дверцы. Один за другим тяжёлые автомобили выехали на дорогу, где к ним присоединилось сопровождение.

Змий проводил глазами отъезжавших, удовлетворённо потянулся, достав кончиками пальцев узорную перекладину крыльца, и не спеша расстегнул ширинку.

Окружавшие дом автоматчики скромно отвернулись в сторону.

Коршунов победно щёлкнул замками своего дипломата и тоже вышел на свежий воздух.

В дверях показалось растерянное лицо интенданта:

— А как ужин, товарищ генерал?…

— Ужин?… — Владилен Каземирович почесал затылок и посмотрел на референта. — А что, Коршунов, ужин мы с тобой сегодня заслужили?

— Сегодня заслужили… товарищ Президент СССР.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ Band On The Run

К концу лета «Обводный канал» был уже, что называется, на слуху. Благодаря тиражированию магнитофонных записей, круги популярности побежали от Питера к периферии. На этой волне Котов организовал две гастрольные поездки — в Киев и в Казань.

Пригласившая группу киевская сторона оплатила дорогу туда и обратно, артистов удобно разместили на зажиточной квартире, хозяева которой (родители) находились в отъезде, и за два отработанных в тёплой и непринуждённой обстановке концерта заплатили пятьсот рублей — по сто двадцать пять на брата. Уезжали сытые, пьяные и обласканные.

В Казани имели место некоторые шероховатости.

Согласно договорённости, ребят встретили на вокзале и поселили в гостинице. Обустроившись в номере, Котов, Осипов и Лисовский в хорошем расположении духа отправились погулять и посмотреть город. Степанов, сославшись на нездоровье, остался в номере.

Друзья прикупили местного винца, выпили на скамейке в сквере и, не спеша, продолжали прогулку, весело галдя и задирая встречных девушек.

У Котова за последние девять месяцев успел отрасти хайер, и он, время от времени, театральным жестом отбрасывал назад «надоевшие» волосы. Лисовскому закрывали половину лица стильные тёмные очки, а концертная футболка Осипова, имевшая расцветку американского флага, бросалась в глаза с другого конца города. Первым облачком, вызвавшим в умах лёгкое замешательство, послужил следующий эпизод.

Двое стриженых, невысоких, но мускулистых парней обогнали их и прошли мимо. У одного был переломан нос, у другого на затылке белел уродливый шрам.

— У нас такие не выживают, — обранили они как бы между прочим.

Вскоре ребята снова выпили, забыли этот эпизод и снова развеселились. Но где-то в глубине сохранился неприятный осадок, неосознанная тревога, и это заставило их повернуть в сторону гостиницы.

С этого момента в окружающей обстановке начали сгущаться тучи. Впереди откуда-то взялась компания молчаливых молодых людей, очень похожих на тех, которые недавно отпустили по адресу гостей столь странное замечание. Соблюдая дистанцию, они двигались вперёд, а из примыкавших улочек и переулков к ним молча присоединялись или шли сами по себе группы очень неприятной на вид спортивной молодёжи.

Аборигенов становилось всё больше, они почти совсем запрудили улицу. Они шли сзади, спереди и по сторонам, уже рядом. Ситуация становилась зловещей.

Друзья резко свернули в переулок и ускорили шаг.

Местные тоже свернули и ускорили шаг.

Теперь всё встало на свои места. Пронизанные ужасом с головы до пяток, ребята побежали, рванули не оглядываясь, не чувствуя ног.

Позади слышался гулкий топот, дыхание и позвякивание какого-то железа.

Путая следы, ребята свернули ещё и ещё, перемахнули через забор, через помойку и, наконец, влетели в глухой, лишённый окон двор с кирпичной стеной и заброшенной баскетбольной площадкой.

Это был конец.

Словно зловещие мертвецы, преследователи медленно заполнили двор.

Дрожа и тяжело дыша, Осипов схватил половинку кирпича и истерическим фальцетом пригрозил, что убьёт… Лисовский попытался вступить в переговоры, но ему велели «заткнуть ебало».

«Неужели вот так вот всё, по-скотски закончится? — подумал Котов. — И стоило из-за этого…»

И вдруг в чёрных тучах образовался просвет. В него ворвался весёлый солнечный зайчик и звучная милицейская сирена — музыка, прекрасней которой друзья ещё не слышали. Во двор въехала сияющая и искрящаяся замечательная сине-жёлтая машина ПМГ.

Зловещие мертвецы расступились, но не обратились в бегство.

— Что стоите, прыгайте в кузов! — поторопил высунувшийся из кабины лейтенант.

Ещё не веря своему счастью, друзья забились в тесную коробку кузова и захлопнули изнутри дверцу. Машина рванула с места и, набирая скорость, поехала прочь. Послышались запоздалые крики, угрозы, в дверцу ударились камни и железки…

Как выяснилось уже в гостинице, Степанов что-то такое знал. Кого-то из его знакомых здесь уже не то убили, не то покалечили. Но он не стал никого отговаривать, а просто сам подло остался в номере. До самого Ленинграда в коллективе ему был объявлен жестокий бойкот.

Местный устроитель, которому было заявлено об отказе и немедленном отъезде, уговорил группу остаться. Нужно было отыграть единственный концерт, билеты на который уже распроданы. Он поклялся, что случилось недоразумение, и что на рок собирается совершенно другая публика, которая сама боится хулиганов.

Он оказался прав. «Обводный канал» приняли «на ура», как и везде, хотя первые песни ребята играли без обычного энтузиазма.

Впоследствии Котов составил чёрный список регионов, опасных для жизни и здоровья длинноволосого человека. Список получился длинный и сплошь состоял из депрессивных регионов «красного пояса».

И наоборот: Украина и Прибалтика, например, весьма радушно принимали самых экзотических представителей рок-н-ролльного цеха.

В конце августа произошло событие, которое предварил телефонный звонок.

— Это Дмитрий? Здравствуйте. Сергей Потехин беспокоит, из горкома комсомола.

— Здравствуйте…

— Давай будем на «ты», по-комсомольски, — с ходу предложил Потехин.

— Хорошо.

Ты только не подумай, что у нас к тебе какие-то претензии; мы ведь тоже люди — и повеселиться, и потанцевать…

— Понятно.

— Ты не мог бы завтра зайти? Просто поговорить, поближе познакомиться…

Власть комсомола была в те времена сильна и могущественна. Она пронизывала все сферы человеческой деятельности и была второй по значимости идеологической структурой после КПСС. Отказаться от приглашения было невозможно.

— Молодец, что пришёл! Проходи, садись…

Дима осмотрелся. Ковровая дорожка на лакированном паркете, большой письменный стол, за ним — два окна и портрет Ильича в пролёте. Стулья по периметру. На одном из стульев ещё один молодой человек — в сером пиджаке, с не запоминающимся лицом. В отличие от Потехина, без комсомольского значка на лацкане.

— Это Владимир, познакомьтесь.

Безликий поднялся и тоже с улыбкой пожал Котову руку.

— Садись, садись, закуривай, — Потехин протянул сигареты.

Несколько секунд молча курили.

— Не смущайся. Расскажи, как живёшь, чем ещё интересуешься, кроме музыки, — предложил Потехин.

Вот уже год Котов ощущал своё могучее превосходство над окружающими. Его манеры стали надменны или, в лучшем случае, снисходительны. Это особенно подчёркивалось его недавним приобретением: звёздной болезнью.

— Ни чем, — сказал Котов, глядя в окно на Смольный собор.

— Один живёшь?

— Да.

— Родители?

— В командировке.

— Далеко? Надолго?

— В Монголии. Пока согласно контракту, на три года.

— Наверное, продлят. Там хорошо, можно себя на всю жизнь обеспечить. Один мой знакомый, Вася Коробейников…

И Потехин рассказал, как его знакомый невероятно обогатился, отработав пять лет в дружественном Ираке.

— Сам-то, хочешь за границу?…

Не желая отвечать на провокационный вопрос, Котов пожал плечами.

— А друзья бывали в загранке?

— Слушай, мне пора уже.

— Ладно, погоди, ты не торопись. Закончим быстро, по-военному. Ты, кстати, где-то в засекреченной части служил? Нулевой допуск?

«Всё знает», — подумал Котов.

— Допуска нет, но подписку давал о неразглашении. Я больше в оркестре.

— А это даже лучше, что без допуска… Это даже облегчает… — Потехин переглянулся с Владимиром, который что-то всё время помечал в своём блокноте. — Из вашей части в Афган отправляли?

— Из нашей никуда не отпускали, даже в увольнение.

— Попал, что называется. А как ты думаешь, надо было нам туда?

Не смотря на свой задушевный тон, Потехин вёл себя безобразно. Но Котов твёрдо решил вести себя сдержанно и дипломатично.

— Время покажет.

— А вот слушай, у тебя такая песня есть: «Не стреляй» — это про Афган?

— Это про Америку, то есть, как они во Вьетнаме…

— А я, знаешь, так и подумал. Только объясняй это на концертах, ладно? Там ещё «Шар цвета хаки» — тоже про Вьетнам?

— Разумеется.

На протяжении последующего часа Потехин подвергал кропотливому анализу песни Шевчука, Кинчева, Бутусова, БГ, Цоя, Науменко и так называемые гибриды.

Котов и сам плохо понимал многие из этих текстов, а теперь ему приходилось объяснять их с позиций марксистско-ленинской философии. Результатом разбора стал перечень песен «Обводного канала», «не рекомендованных к исполнению», на который Котов чихать хотел.

— И последнее, — сказал Потехин. — У нас, в смысле, у комсомола, через месяц будет общегородское мероприятие. Рапорты, отчёты… это тебе не надо. А по окончании — сборный концерт. Сделаете несколько номеров?

— Для этого вызывали?

— Нет, это так, постскриптум. Что мы, звери, что ли… Даже не отвечать можешь.

— Аппарат будет стоять?

— Всё будет. И аппарат, и банкет, и деньги. Хочешь — грамоту нарисуем.

— Ладно, сделаем.

Дима поднялся с места. Потехин и Владимир тоже поднялись, заулыбались и протянули руки.

Мы с Поповым продолжали трудиться в котельной. Этот мир мог бы прозябать ещё вечность, если бы нам не пришло в голову поторопить события. Чёрт их там знает, как они это делают, но очень многое Попов знал наперёд не хуже меня. Нам пришлось объясниться начистоту.

До утра я рассказывал о том, что ожидает страну и мир в ближайшие пять или шесть лет. А потом, на рассвете, мы додумались до простого и гениального по своему идиотизму решения: написать письмо Гималайскому.

Вечером следующего дня я приехал домой к Попову.

Мой таинственный друг жил в крошечной отдельной квартирке на Садовой. Там всё было приготовлено для предстоящего сеанса. Попов усадил меня на стул перед зеркалом и зажёг с двух сторон свечи. Он заставил меня повторить заклинание, положил передо мной письменные принадлежности и несколькими пассами ввёл меня в гипнотическое состояние. Я должен был вспомнить события предстоящего года, которые, следуя своей чередой и в точности исполняясь, доказали бы истинность моего феномена. Ну а какой политик откажется выслушать рекомендации человека из будущего?

Находясь в сомнамбулическом состоянии, я испещрил десятка три страниц обрывками сведений, выуженных из самых дальних и пыльных уголков моей памяти.

Это были фрагменты шрифта, случайно снятые моим взглядом с использованного в туалете клочка газеты, услышанные по радио или ТВ отрывки дикторского текста, бессознательно уловленные ухом разговоры в транспорте…

Мы тщательно систематизировали эти сведения и отпечатали на поповском «Ундервуде» письмо Гималайскому. Это были наши точные предсказания на будущее. Последние две страницы занимали наши рекомендации и предостережения, которых он, как показало время, не послушался.

В нашей комнате, прямо посередине, висит тяжёлая боксёрская груша. Она висит на крюке, предназначенном для люстры, но люстры у нас нет. Люстра была, конечно, но её разбили по случайности.

Мой так называемый муж купил эту грушу по моей просьбе. В школьные годы я занималась спортивной гимнастикой, и теперь мои мышцы снова приобретают прежнюю упругость. Только в эту грушу я могу вложить всю силу моего удара.

Так вот, всё это ерунда. Просто иногда мне необходимо снять напряжение, а если ещё точнее — синдром. И тогда я начинаю избивать грушу — руками, ногами и локтями, головой и в прыжке, с разворота и лёжа — до полного изнеможения.

На какое-то время это отвлекает, но иногда всё же приходится выкурить косячок-другой, чтобы себя обмануть…

Да, так оно и есть. Я надеялась, что вернув себе ещё не отравленное наркотиками тело образца 1982 года, смогу с этим покончить. Вернее, не начинать. Я думала, что эта зараза кроется в моём теле — в каждой клеточке мозга, в каждой молекуле моей крови…

Всё оказалось сложнее. ЭТО находится в моём сознании, к которому я глупейшим образом пристегнула новенькое тело. Я была и осталась законченной наркоманкой, ничего тут не поделаешь.

Можно лупить до полного изнеможения боксёрскую грушу, можно обманывать себя забитой папироской, но рано или поздно ЭТО наступит. Я опять начну убивать своё новенькое тело, а потом и душу, потому что нельзя служить двум господам одновременно.

Последнее время у меня плохое предчувствие по поводу всех нас. Это плохо кончится.

Дождливым августовским вечером, когда на улице, скорее всего, начинало темнеть (в нашей кочегарке не было ни одного окна), а дождь так барабанил по жестяному навесу, что было слышно изнутри, мы с моим удивительным другом несли очередную вахту.

Летом делать нечего: работает один котёл, да и тот только днём. Я что-то пописывал, а Попов слонялся и маялся от безделья. Неожиданно в дверь раздался звонок. Попов пошёл открывать, а я с досадой подумал, что если это мастер участка, то для нас найдется какая-нибудь грязная работа.

Наверное потому, что это оказался не мастер, наше первое движение в сторону гостя было доброжелательным.

— Здорово, мужики! Пустите обсохнуть?

Широко улыбаясь, на пороге стоял белобрысый молодой человек с монголоидным типом лица.

Попов проводил его к горящему котлу, я приветливо кивнул и, убрав свои записки, закурил.

Незнакомец бросил на топчан спортивную сумку, снял лёгкий, мешковатый по моде плащ песочного цвета, повесил его на горячую трубу и, оставшись в белой футболке, джинсах и новеньких резиновых кедах, сделал несколько бодрых взмахов руками. Его худощавое тело, при росте чуть ниже среднего, выглядело тренированным и мускулистым.

— Попал, это называется! До нитки! — весело болтал незнакомец. — В прошлом году в лодке волной накрыло, это у нас там, на Онежском озере, у самого берега уже, а ветер, собака, — ураган!.. Проканителил два месяца с воспалением лёгких. Мужики говорили, что если бы сразу двести грамм принял на грудь…

От потока болтовни мы с Поповым слегка опешили и переглянулись. Белобрысый истолковал наши взгляды по-своему и поторопился нас заверить:

— Только вы, мужики, не думайте, я на стакан не напрашиваюсь. Если на то пошло, то я и сам угостить могу.

Он шагнул к своей сумке, открыл молнию и достал две бутылки дешёвого коньяка по восемь рублей.

— Хотел в номере с соседом раздавить…

Через час мы, раскрасневшиеся и весёлые, допивали вторую бутылку и подумывали о третьей. В сумке Саши Рахметова (он просил называть себя Шуриком), курсанта петрозаводской школы милиции, нашлась и закуска: колбаса, хлеб, рыбные консервы и даже апельсины. Наш хлебосольный гость набивал щёки и простодушно болтал о своих служебных делах.

— Слушайте, мужики, я здесь в командировке. Дали неделю, а делов — на пару дней. Скоро форму нового образца введут — видели? Смешная такая — шапочка, ботинки шнурованные до колена… Зайцев придумал. Но это, конечно, сначала Москва, Ленинград… Мы свою будем донашивать, это факт. Но мы им со своей стороны тоже кое-какую помощь обещаем — то, сё, стройматериалы… взаимообразно. Вза-и-мо-о-бра-зно, — он с удовольствием повторил понравившееся слово.

Допили вторую бутылку, и Шурик вызвался сбегать. Мы не возражали; объяснили, куда бежать, и начали собирать деньги. Но денег он не взял и вернулся быстро, минут через десять, с тремя поллитровками «Столичной».

— Теперь я спокоен за будущее моих детей, — прослезился Попов, имея ввиду, что такая хорошая милиция непременно наведёт порядок в стране.

Мы начали понемногу напиваться.

В одиннадцать котёл погасили до утра и расслабились окончательно.

Не зная в точности, о чём принято разговаривать за бутылкой с работником милиции, говорили в основном о девках и о пьянстве. Мне показалось, что Шурик в этом деле абсолютно некомпетентен. Он не имел понятия ни о ценах, ни о способах, ни о последствиях.

Попов спросил его, чему учат в школе милиции, и тут Шурика понесло. Он раскрыл нам массу хитростей и подвохов научил как выкрутиться из того или иного щекотливого положения, объяснил, где можно качать права, а где помалкивать. И всё такое прочее. Помнится, я даже подумал с тревогой, не пожалеет ли Шурик обо всём сказанном, когда очухается, и деликатно перевёл тему на анекдоты.

Начали с «муж в командировке», потом про Чапаева, про Штирлица, потом, как-то незаметно, про Брежнева, Андропова, Черненко…

— Диктор на телевидении: «Товарищи, вы не поверите, но этот тоже умер».

— А кто такой Черненко? — удивился Шурик.

Попов под столом стукнул меня по ноге так, что остался синяк. Я попытался тему замять, но Шурик уже и сам забыл про Черненко и сам стал откалывать такие вещи, что мы с Поповым не столько смеялись, сколько изумлённо переглядывались.

— Вот уж никак не думал, — сказал я, — что в наших органах процветает свободомыслие.

— Мы же не КГБ, не политуправление какое-нибудь, — заверил Шурик. — Работа как работа: ловить всякую сволочь. Есть, конечно, особенности. Типа стрельнуть или применить самбо при задержании.

Этим Шурик окончательно завоевал наши симпатии. Попов даже предложил ему разыграть, как бандит нападает на работника милиции. И они начали валять дурака.

С выражением тупой злобы на лице Попов медленно заносил над Шуриком бандитский нож (свёрнутую трубочкой газету), а Шурик неловко, с трудом удерживая равновесие, применял приём. С рёвом затравленного зверя Попов неуклюже валился на каменный пол.

Потом мы пили за непобедимую мощь советской армии, а когда начали пятую, в общем счёте, бутылку, наш гость окончательно разомлел. Слегка заплетаясь языком, он разоткровенничался.

— Мужики, хорошо тут с вами, не то что в общаге, в школе милиции. Вот так вот, нормально, поговорить — не с кем!.. Я вот вам сказал, что у нас политики нет; но голова-то есть на плечах! Думаете, я не понимаю, почему председатель КГБ — Генеральным Секретарём? Думаете, я не боюсь, что опять тридцать седьмой год начнётся?… Всё понимаю, а поговорить не с кем. Кто о водке, кто о бабах; кто о водке, кто о бабах. А знать бы только, что нас ждёт — через год, через два…

Шурик уронил голову на руки, а мы с Поповым налили по последней.

— Спи, ментяра, — добродушно сказал Попов. — Помрёт зимой твой Генеральный Секретарь из КГБ. И тридцать седьмого больше не будет. Не ссы. Перестройка будет, однако. Будешь жить в своём доме, а не в общаге. Ездить будешь на большой, красивой ментовской машине. Дай только время…

Мы выпили и повалились на топчан.

Рано утром, ещё не протрезвевшие, мы подскочили растапливать котёл. Гостя уже не было, хотя дверь котельной была заперта изнутри. Очевидно, кто-то из нас закрыл её на автопилоте.

На столе лежала записка: «Спасибо за компанию. Зайду ещё раз перед отъездом. Шурик».

Вернувшись в свой гостиничный номер, Рахметов прошёл в туалет и, склонившись над унитазом, выблевал всё выпитое одним мощным потоком. Специальная маслянистая смесь, обволакивавшая желудок, позволяла ему оставаться трезвым и накапливать спиртное.

Сняв телефонную трубку, он набрал тринадцатизначный номер и оставил на личном автоответчике Змия следующую запись:

«Это терминатор. Сейчас тридцать первое августа, четыре часа утра. Я их нашёл. Четвёртого сентября, в их следующую рабочую смену, предполагаю завершить операцию. Конец связи».

Рахметов выпил воды, разделся и лёг спать. «Помрёт зимой твой Генеральный Секретарь, помрёт зимой твой Генеральный секретарь… — ритмично застучало у него в голове. — Перестройка будет, перестройка…» Напоследок он представил, как будет убивать этих двоих, ему стало хорошо и он заснул.

На следующий день, первого сентября 1983 года, ближе к вечеру, я и моя жена отправились к Котову. Мы прогулялись пешком до «Площади Восстания» и повернули на Невский. Двое суток почти беспрерывно шёл дождь, а теперь из-за Адмиралтейства светило тяжёлое городское солнце. Асфальт, крыши и листья на деревьях ещё не обсохли, в воздухе ощущалась приятная прохлада.

— Хочешь, дойдём пешком до Дворцовой? — предложил я.

Вера отрицательно покачала головой.

Последние месяцы она мне очень не нравилась. Я заметил, что она балуется травкой, но не подал виду. Я ещё надеялся, что её депрессия связана с психологической адаптацией в новых старых условиях, но уже понемногу начинал догадываться, в чём истинная причина, хотя и гнал от себя эти мысли…

Две остановки на метро, ещё три на трамвае — и мы у Котова, на двадцать третьей линии Васильевского острова.

Дима встречает с приветливым выражением лица. Снимаем обувь, проходим в его комнату. Он по привычке живёт в своей, маленькой, хотя и другая тоже в его распоряжении. На столе, в салатницах и глубоких тарелках, расставлена закуска: салат «Оливье», винегрет, жареная рыба, холодный плов, холодная варёная курица. Бутылка водки и бутылка сухого вина. Рюмки и фужеры из родительского серванта.

— Вот, картошечка поспела, — Котов несёт из кухни дымящуюся кастрюлю. Вера помогает ему переложить грубо изрезанный при чистке картофель на тарелку. Я выставляю две водки и четыре сухого.

Понятно, что все яства, за исключением картофеля, приобретены Котовым в «Домовой кухне». Зато стол выглядит внушительно, по праздничному.

Явился Петрушка — «наш младшенький», как ласково мы его называли, чувствуя своё превосходство в возрасте и жизненном опыте. Он выглядел слегка возбуждённым и взъерошенным.

— Вырвался? — сказали мы сочувственно.

— На следующей неделе Эльвира Станиславовна поведёт нас писать заявление, — заговорил он напряжённо. — Предполагается, что после свадьбы я буду жить у них, вместе с Зинаидой и Эльвирой Станиславовной. Боюсь, что я к этому совершенно не готов. Пока ещё не готов.

— А что изменится потом? — спросила Вера.

— Я надеюсь, что потом мы сможем снимать комнату или квартиру… какую-нибудь жилплощадь.

Мы все посмотрели на него с большим сомнением: Зинаида была противопоказана Петрушке на любой площади.

— Мы не позволим тебе жениться на Зинаиде, — заговорил я начистоту. — Знаешь, что они с тобой сделают через год? Они вместе с её матушкой превратят тебя в домашнего кота. Они тебя кастрируют.

— Сева!.. — в отчаянии вскрикнул Котов и схватился за сердце.

— Хочешь, я поговорю с Зинаидой? — предложила Вера.

Петрушка с тревогой переводил взгляд с одного на другого.

— Нет, ничего не надо, вы только испортите.

Вера безнадёжно махнула рукой.

Котов уже разлил и в нетерпении ходил вокруг стола. Мы расселись и выпили по первой за встречу. Через полчаса мы возбуждённо галдели, а ещё через час наступила первая волна пресыщения. Чтобы преодолеть это состояние, нужно было выпить ещё. А потом ещё и ещё. Мы никуда не торопились.

Откинувшись в кресле и прикрыв глаза, Петрушка блаженно улыбался. Вера лениво наезжала на Котова по поводу репертуара его нового ансамбля, тот лениво, но настороженно оправдывался. Недавно он запустил в работу материалы «Агаты Кристи», и Вера похвалила его за свежую волну в творчестве, пообещав побывать как-нибудь на концерте и громче всех свистнуть. Я ностальгически расчувствовался, слушая котовские магнитофонные записи — «Бони-М», «Смоки», «Чингисхан»…

В дверь раздался звонок.

— Не открывай, никого нет, — моментально отреагировал Петрушка, а я приглушил магнитофон.

— Оттуда слышно, — пробормотал Котов и пошёл открывать.

В прихожей послышался голос Зинаиды: «А я говорю, что он здесь!..» Я посмотрел на Петрушку — он сидел неестественно прямо, широко раскрыв глаза.

В следующую минуту Зинаида ворвалась в комнату и выросла над нами как джинн, выпущенный из бутылки. Казалось, она была удовлетворена увиденным.

— Вот так, — сказала она, поджав губы. — Я знала, что ты пьёшь и догадывалась, что ты путаешься со шлюхами. Мама была права: я увидела это собственными глазами.

Вера, до этого момента равнодушная к происходящему, посмотрела на неё с интересом. Петрушка со смирением ученика, готового к очередной порке, снял очки. Зинаида подошла к нему вплотную и закатила ему оплеуху.

Но удара не получилось. Вера быстрым движением руки подставила блок.

— Что?! — глаза у Зинаиды сделались круглыми. — Твои бляди будут меня за руки хватать?…

И она, изловчившись, вцепилась в волосы соперницы.

Приподнявшись, Вера сделала головой резкое вращательное движение и отскочила в сторону. От боли у неё на глазах выступили слёзы. Затем она треснула Зинаиду кулаком по челюсти. А когда та припечаталась к стенке, крутанулась и нанесла ей сокрушительный удар ногой по корпусу.

Зинаида медленно стекла на пол и, не в силах закричать, слабо заскулила.

Над ней склонился перепуганный Петрушка.

— Зачем ты так…

Побеждённый противник вызывает жалость, и мы все, включая Веру, стали ухаживать за Зинаидой. Усадили в кресло, похлопали по щекам, заставили выпить рюмку водки. Вскоре она очухалась и слабо произнесла:

— Мне пора домой, пустите.

Мы проводили её на улицу и остановили такси. Петрушка усадил её на заднее сидение и сел рядом. Машина тронулась с места, и, пока не скрылась из виду, Зинаида, обернувшись, смотрела на нас удивлёнными глазами.

— Извините… если что не так, — сказала Вера.

В пятницу третьего сентября 1983 года я заступил на свою очередную трудовую вахту. Попов отпустил старую смену и теперь разминался, отжимая на руках метровое звено чугунной батареи отопления. Я поздоровался. Мой могучий приятель прокряхтел что-то в ответ и бросил батарею на каменный пол, который при этом ощутимо содрогнулся.

— В прошлую смену перебрали, — пожаловался он.

— Да… — кивнул я рассеянно, — в прошлый раз… Может, сходить за пивом?

— Возьми себе, если хочешь. Не хочу расслабляться.

Через пятнадцать минут я сидел перед трёхлитровой банкой водянистого пива. Потягивая стакан за стаканом и дымя папиросой, я смотрел, как Попов проделывает теперь упражнение на скорость ударов. Он поднимал на вытянутой руке тетрадный листок бумаги, отпускал, и пулемётной очередью ударов разносил его в клочья.

— Этот Шурик обещал снова прийти, попрощаться перед отъездом, — сказал я. — Наверняка принесёт бутылку.

— Не нравится мне этот Шурик, — поморщился Попов. — В нём есть что-то ненормальное.

От пива меня развезло и потянуло в сон. Я прилёг на топчан и проспал до вечера.

Проснулся от звонка в дверь. На пороге стоял Шурик.

Он был в том же застёгнутом на все пуговицы мешковатом плаще, хотя погода была сухая. Ещё я сразу заметил отсутствие спортивной сумки у него в руках — наверное потому, что рассчитывал на опохмелку. Как бы не так.

Шурик коротко и натянуто улыбнулся и, засунув руки в карманы плаща, прошёлся взад-вперёд по котельной. Я прикинул, нет ли у него бутылки во внутреннем кармане. Правда, очень хотелось выпить: во рту стоял сушняк, голова гудела. В одно мгновение мне показалось, что под плащом действительно что-то слегка оттопыривается.

— Я тебя разбудил, Борис? — внезапно повернулся ко мне Шурик.

— Нет, ничего, нормально, пора уже…

— Начальство бывает?

— Редко… Сегодня уже точно не будет.

— Это хорошо…

— Раздевайся, садись, — предложил Попов, поглядывая на нашего знакомого, сегодня столь непохожего на болтливого и разбитного курсанта школы милиции.

— Я только на минуту, — ответил Шурик. — Попрощаться…

Это уже был не Шурик; это был капитан Рахметов.

Он всё же сел и, глядя на проблески пламени в рабочей топке, медленно расстегнул верхние пуговицы плаща.

— Когда вас меняют?

— В восемь утра.

Попов присел напротив Рахметова и, пристально глядя ему в глаза, заговорил:

— Как вам понравился наш город? Улицы… дома… проспекты… набережные… мосты… переулки… сфинксы…

С каждым новым словом речь Попова замедлялась, и вскоре я с удивлением заметил, что глаза Рахметова затуманились, закрылись, и голова его упала на грудь.

Попов пошарил по его одежде сначала снаружи, потом залез к нему за пазуху и вытянул оттуда длинный чёрный пистолет с навёрнутым на дуло глушителем. Вынул из рукоятки обойму, патрон из затвора и просунул пистолет на место; вероятно, под плащом была кобура.

— Теперь понимаешь?

Я не успел ответить, потому что в этот момент Рахметов слегка пошевелился и поднял голову.

— … Второй вообще быть не могло! — горячо убеждал меня Попов. — Они и первую шайбу забили из-за ошибки вратаря! Шурик, ну ты-то хоть подтверди!..

Шурик зажмурился, нервно и сосредоточенно потёр рукой лоб, вскользь провёл рукой по левому боку.

— Что-то… голова…

— Чайку поставить? — предложил я.

— Да… чаю… покрепче…

Я вскипятил воду в литровой банке и щедро сыпанул туда «Грузинский экстра».

Рахметов молча выпил два стакана заварки, в его глазах снова появились признаки владения ситуацией.

— Скажите, Шурик, — обратился к гостю Попов, осторожно отхлёбывая из своей кружки, — вы верите в Бога?

— В бога? В какого бога?

— В Господа нашего, Отца, Сына и Святого Духа.

— Христианство?… Дают по правой — подставляй левую?

Теперь, снова обретя уверенность в себе, Рахметов не удержался от того, чтобы напоследок порисоваться.

— К чёрту такого бога. Ислам — это ещё туда-сюда — «насаждай огнём и мечом», но, по большому счёту, тоже слюнтяйство. Человек должен верить в реальную силу. Подчиняться этой силе или победить и встать на её место. Каждый должен знать своё место. Порядок, дисциплина, субординация. Это главное.

Рахметов больше не пытался разыгрывать из себя рубаху-парня: дело, как видно, шло к концу.

— Сила неразделима с красотой, точно так же — как умничанья интеллигентов с уродством. Вы были когда-нибудь на стадионе или в спортивном зале? Вы видели эти загорелые торсы и жизнерадостные лица? В них вся наша надежда, в них генетический код нации! Но кто же сидит в филармониях и читальных залах? Недоразвитые уродцы, очкарики с гипертрофированными мозговыми полушариями, которые они не могут удержать на своих тоненьких ножках… Удобрения на наших полях — вот то единственное и самое лучшее, на что они могут сгодиться впоследствии.

— А мы, — спросил Попов, — на которых больше похожи?

— Теперь это не имеет никакого значения. На кой чёрт вы полезли не в своё дело? Не знаю, как там у вас получаются эти фокусы, но вы совершили роковую ошибку. Нам не нужны предсказатели, потому что мы сами делаем историю. И тем более, нам не нужны свидетели…

Я подумал, что теперь самое подходящее время, чтобы нас убить, и посмотрел на Попова. Но тот невозмутимо водил ложечкой в своём чае. В литровой банке кипела вода для новой порции заварки. Мы оба, опустив головы, молчали.

— Вы понимаете?… Вы слышите, что я вам говорю? Сейчас вам придётся умереть!!

Мы подняли на него глаза.

Рахметов выхватил пистолет и несколько раз щёлкнул курком.

Мы бровью не повели.

Рахметов опустил глаза, передёрнул затвор…

Я вынул из банки кипятильник и выплеснул воду ему в лицо.

Рахметов заревел и отшвырнул разделявший нас стол. Ногой он заехал мне в солнечное сплетение, одновременно выбросив ладонь в сторону горла моего приятеля. Такой удар обычно ломает шейные позвонки. Но ещё быстрее Попов отклонился и нанёс противнику прямой удар в физиономию. Тот отлетел на десять шагов, но тут же вскочил на ноги. Вытер рукавом покрасневшее, начавшее покрываться белыми пузырями лицо и с криком бросился в атаку.

Эта потрясающая схватка продолжалась ещё несколько минут, пока я задыхался, скорчившись на полу. Они совершали какие-то невероятные прыжки и бегали по стенам. Они дрались обрезками труб и душили друг друга, схватившись мёртвой хваткой.

Когда я почувствовал, что могу вздохнуть и пошевелиться, они стояли в противоположных углах и смотрели друг на друга. Не спуская глаз с Попова, Рахметов наклонился и вынул из-под штанины нож. Зажав лезвие в ладони, он двинулся вперёд. Я понял, что сейчас он метнёт в Попова этот нож.

Когда он поравнялся со мной, я, оттолкнувшись изо всех сил, прыгнул и вцепился зубами в его руку.

И в ту же секунду Попов нанёс ему в прыжке удар в голову столь сокрушительной силы, что мы с «Шуриком» в одной связке отлетели и влипли в стену.

На этом, собственно, драка закончилась. Попов попросил меня срезать верёвку, и мы его связали.

На его обваренную кипятком рожу было страшно смотреть, и я трусливо отводил глаза.

— Что же теперь с ним делать?…

Почёсывая бороду, Попов о чём-то сосредоточенно думал.

— Сейчас погасим котёл, и я с ним поработаю.

— А потом?

— А потом мы его отпустим.

— Отпустим?…

— Он вернётся туда, откуда пришёл, и убьёт того, кто его послал.

Я в восхищении посмотрел на моего феноменального приятеля. А он поднял с пола пистолет, достал из своего кармана обойму и загнал её в рукоятку.

— Теперь бери его и тащи в душевую. Я так и знал, что вытяжка из рыбы фугу когда-нибудь пригодится.

— Мне кажется, он не дышит.

— Значит, он поедет туда мёртвый.

ГЛАВА ПЯТАЯ Волки и овцы

Солнечный луч наконец выглянул из-за длинного затяжного облака и осветил просторный, красного дерева с позолотой, письменный стол. Массивная бронзовая чернильница, пресс-папье, подставка для перьев, нож из слоновой кости… Юрий Владимирович увидел на чернильнице муху. Переливаясь цветами, она грелась на солнце и озабоченно шевелила лапками. «Что же это они…» — рука потянулась к кнопке звонка. Но нет, он уже передумал — в нём проснулся инстинкт охотника. Не сводя с мухи глаз, он свернул трубку из попавшихся под руку документов и, тщательно рассчитав удар, резким махом припечатал насекомое к чернильнице. Удар был внезапный и точный, свойственный только опытным кабинетным работникам. Склонившись, Юрий Владимирович внимательно рассмотрел прилипшие к металлу останки и брезгливо смахнул их на ковёр. На заголовке «Всемерное ускорение и интенсификация на основе научно-технического прогресса» красовалось теперь мокрое пятно с налипшими на бумагу мушиными внутренностями. Минутное чувство удовлетворения вновь уступило место гнетущему пессимизму — состоянию, не оставлявшему его вот уже более полугода.

Наследство, доставшееся Юрию Антропову от КПСС на 65-м году советской власти, находилось в упадке. Страна была разграблена, хозяйство убыточно, народ ни во что не верил. Это был даже не тупик, это была пропасть, и земля уже сыпалась под ногами.

Ещё на своей прежней работе в КГБ, в кругу близких друзей, Антропов допускал крамольную мысль о возможности разумного отступления от некоторых марксистско-ленинских принципов. Но разговор сразу уходил в сторону, и Юрий Владимирович понимал, что идея эта ещё не вызрела. Теперь же, ознакомившись с секретным докладом о положении дел на конец 1982 года, Антропов понял, что только разумный компромисс замедлит, а может быть и предотвратит гибель системы.

В этом не было, в сущности, ничего нового. Точно такой же опыт Ленин проделал в 1924 году и назвал это Новой Экономической Политикой. Потом НЭПманов расстреляли. Необходимо назвать это дело как-нибудь по другому…

Например — «Перестройка».

Вполне благозвучно и, что самое главное, ничего конкретного.

Антропов взял ручку и набросал на чистом листе бумаги: «Перестройка. Обновление социализма на основе ленинских коммунистических идеалов».

После этого он даже щёлкнул пальцами от удовольствия.

Однако новая идея требовала в ЦК новых людей. И Антропов набросал список своей будущей «перестроечной» команды: Лигачёв, Гималайский, Рыжков, Ельцин — всего около двадцати фамилий. А от всех этих полусумасшедших гришиных и романовых необходимо будет избавиться…

К горлу подкатила отрыжка, и Юрий Владимирович раскатисто рыгнул. В селекторе послышался голос секретаря:

— Да, Юрий Владимирович?…

— Ко мне сегодня есть кто-нибудь?

— Генерал-лейтенант Лампасов второй час сидит в приёмной.

— Ах, да. Пусть заходит.

Проклиная изжогу от съеденной за завтраком икры, Антропов выпил порошок и снова налил в стакан минеральной. В дверях появился Лампасов. Он был одет в парадный мундир с орденами и медалями. «Зачем так вырядился? — подумал Антропов. — А ведь он ещё лейтенант… Наверное, пришёл полковника просить».

— Садитесь, Павел Александрович. Чайку распорядиться?…

— Благодарю, Юрий Владимирович, ничего не надо. Я займу не много времени.

Теперь Антропов разглядел его как следует. Лампасов был бледен, выглядел нездоровым — как после запоя или нескольких бессонных ночей. И говорил он как-то странно — слабо и монотонно. Нет, не за чинами он пришёл…

— Так что же, Павел Александрович, что не ладится?

— Товарищ Генеральный Секретарь, я буду краток. — Лампасов попытался перейти на официальный тон, однако голос плохо его слушался. — Дело, о котором я хочу доложить, может иметь… в том числе для вас лично, товарищ Генеральный Секретарь… Извините, язык не повинуется мне… Вот рапорт. Примите меры, какие сочтёте необходимыми, вплоть до… Теперь позвольте мне уйти, я очень плохо себя чувствую.

Лампасов часто дышал, его бледное лицо покрылось каплями пота.

— Да. Хорошо. Идите.

Лампасов встал, развернулся и, пошатнувшись, вышел.

Но в ту же минуту в Генеральном Секретаре проснулись старые замашки гэбиста, и он поспешно добавил в дверь, ещё не успевшую захлопнуться:

— Павел Александрович! Не уходите из приёмной… до моего распоряжения.

Послышался не то вздох, не то рыдание, и дверь затворилась.

Антропов снял трубку и приказал:

— Лампасова не выпускать из Кремля до моего распоряжения.

Рапорт занимал восемь машинописных страниц, пестревших опечатками. Как видно, генерал не доверил работу машинистке и, возможно, всю ночь сам просидел над клавиатурой.

Юрий Владимирович принялся читать, и брови его постепенно поползли вверх.

Текст представлял из себя сбивчивое повествование о каком-то чудовищном заговоре, о пришельцах из будущего и на треть состоял из истерических раскаяний самого Лампасова. Он заканчивался нешуточным заявлением:

«Когда вы будете читать это (слово забито буквой «х») рапорт, меня уже не будет в живых. Честь офицера диктует мне это (забито) выбор. Прошу считать меня до последней минуты коммунистом и похоронить с партбилетом в кармане».

Число, подпись.

Всё это было похоже на бред опасного сумасшедшего, но никак не на рапорт военного человека. Антропов потянулся к кнопке вызова секретаря… Но в тот момент, когда его палец уже коснулся кнопки, по всему зданию прокатились гулкие раскаты выстрела.

Юрий Владимирович застыл на мгновение, затем отдёрнул руку и замер. Ему очень захотелось залезть под стол и подождать, пока всё разъяснится.

Но вот в коридорах послышалась беготня, и в кабинет без стука проскользнул перепуганный секретарь. Он прикрыл за собой дверь и доложил:

— Минуту назад застрелился генерал-лейтенант Лампасов.

— Как?!

— В туалете, из табельного оружия.

Некоторое время Антропов молча смотрел на секретаря. Первым чувством, которое он испытал, было облегчение: это не заговор и не покушение. Затем взгляд его упал на испещрённый поправками нелепый текст рапорта. Несомненно, Лампасов был сумасшедшим. При нём было оружие, и он, пойми в разговоре что-нибудь не так, вполне мог…

— Почему у него не отняли оружие при входе в Кремль?

— Я сейчас же, немедленно это выясню, товарищ Генеральный Секретарь.

— Идите.

Сумасшедший он или нет, с этим рапортом следовало что-то делать. В нём указывались конкретные фамилии, и среди них фамилия Председателя КГБ СССР, бывшего его заместителя, генерал-полковника Змия.

Несмотря на свою собственную прежнюю устрашающую должность, Юрий Владимирович не владел искусством дворцовой интриги. Он попросту решил вызвать Змия к себе и потребовать от него решительных объяснений.

— Вызовите ко мне Змия, — приказал он секретарю. — Пусть захватит планы работы на четвёртый квартал.

— Слушаюсь, Юрий Владимирович.

В отличие от «зелёного» генерала Лампасова, Змию не пришлось ждать в приёмной. О его прибытии доложили сразу, и он, не чувствуя ни малейшего стеснения, прошёл в кабинет генсека.

— Рад вас видеть в здравии, Юрий Владимирович.

— Садись… Какое тут здравие, весь день на корвалоле.

— Да, это он что-то неожиданное выкинул. Прямо-таки ума не приложу… Ничего особенного за ним не было…

— Ты вот что… Я с тобой этого, вола не буду. На вот, держи и читай. Потом поговорим.

Антропов отдал рапорт, отошёл к окну и закурил. Змий склонился над бумагами и в считанные секунды проглотил весь текст.

Надо сказать, что он был готов к этой встрече. О самоубийстве Лампасова Змий узнал одновременно с генсеком, то есть, через минуту после выстрела. Он быстро просчитал возможные сценарии до выстрела и после — и в общих чертах всё понял. Перелистывая страницы только для виду, он напряжённо продумывал свою дальнейшую линию поведения.

Докурив, Антропов затушил сигарету в стоящей на подоконнике пепельнице, повернулся к Змию и с удивлением увидел, что тот беззвучно смеётся. Глядя на шефа, Змий, будучи не в силах произнести ни слова, молча потыкал в листки лампасовского рапорта и хрипло расхохотался во весь голос.

Пример его был столь заразителен, что губы Юрия Владимировича несколько раз невольно подёрнулись в улыбке, а в следующую минуту он, не удержавшись, тоже зашёлся смехом.

Когда оба немного успокоились, Змий сказал:

— Я уже давно начал замечать, что он немного того, спятил. Я даже велел за ним понаблюдать. А вот и не доглядел…

Погрустнев на мгновение, Змий опустил глаза.

— Но ты послушай, что он здесь пишет!..

И он начал зачитывать вслух наиболее виртуозные пассажи из сумбурного лампасовского текста.

Вернувшись к себе, Змий крикнул Коршунова.

— Слушай внимательно. Рапорт отправили на психологическую экспертизу. Надо будет сделать так, чтобы документ был случайно уничтожен. Залит кислотой, реактивом… По вине лаборанта. Иди, займись этим немедленно.

— Слушаюсь, Владилен Казимирович.

Было четвёртое сентября. Лето закончилось, и вечерняя прохлада уже предвещала промозглую осень. В Ленинграде шёл дождь, а в пахнущем лесом и созревшими в садах яблоками Подмосковье закатывалось за горизонт яркое малиновое солнце. В бывшем графском особняке укладывались спать. Над широкой атласной кроватью зажглись два перламутровых светильника.

— Поздно приехал и ничего не рассказываешь. Тебя кто-нибудь обидел? — потребовала мужа к ответу Людмила Каримовна.

— Лампасов застрелился. Прямо в Кремле, на приёме у Генерального.

— Да что ты говоришь!.. — Людмила перестала растирать крем на руках. — Это тот самый красивый блондин в приталенном кителе? В пятницу он был на обеде… о господи!

— Да.

— Как же так?!

— Говорят, что сошёл с ума.

Людмила охнула и оба некоторое время лежали молча.

— Скоро у нас будут большие перемены. Юра что-то затевает. На прошлой неделе я имел с ним разговор с глазу на глаз. Он набирает себе команду в ЦК, будет крутой поворот влево.

— Почему влево? Может быть, не надо так круто?

— Надо, надо. Иначе — полный обвал.

— Уже?… Что же теперь будет? Когда?

— На весеннем Пленуме.

— Все согласны?

— Нет, не все. Многие хотят дожить спокойно.

— А я тоже хочу спокойно. Ещё неизвестно, как это у вас всё получится. Скажи ему что-нибудь, отговори…

Но Павел Андреевич безнадёжно махнул рукой и, пожелав супруге спокойной ночи, погасил светильник. Людмила тоже немного погодя погасила свой, но ещё продолжала лежать на спине с открытыми глазами.

— А что ты решил с этими вымогателями — ну, ясновидящими? А вдруг это они Лампасова? А потом и тебя…

— Не знаю, ещё не решил.

— А я думаю, что они сумели расшифровать Нострадамуса. Его ведь до сих пор ещё никто не смог правильно прочитать, а эти, стало быть, прочитали. Теперь живём как подопытные: они всё наперёд знают. Сходи к Змию, поговори с ним, пусть разберётся.

— Людмила, — в голосе Павла Андреевича появилось страдание, — не говори мне про Змия, это страшный, страшный человек! Он и хитёр как дьявол. Артист, комедиант из преисподней. Для него жизнь — игра, люди — пешки. Сатана, воистину Сатана!..

Павел Андреевич так разволновался, что когда пил своё вечернее молоко, поперхнулся и долго кашлял.

«Сатана, воистину Сатана!..»

В тесном отсеке сверхсекретного отдела с бронированной звуконепроницаемой дверью работала хорошая вентиляция, иначе бессменный дежурный подполковник Хромов давно бы лишился чувств от переутомления и усталости. Впрочем, вентиляция работала здесь не для повышенного комфорта дежурных. Она была необходима для бесперебойной работы звукозаписывающей аппаратуры.

Когда в наушниках послышалось похрапывание Гималайского, а затем и посапывание его супруги, Хромов устало потянулся и переключил магнитофон с гигантскими бобинами плёнки на самую медленную скорость. С некоторых пор он научился применять эту маленькую хитрость, позволявшую ему не менять бобину до самого утра. А потом, за десять минут до звонка будильника в спальне высокопоставленных супругов, его самого разбудит выскочивший из ручных часов хитроумный штырёк. Он кольнёт в запястье и не уберётся до тех пор, пока не измучает и не заставит проснуться окончательно. Потом Хромов встанет с кресла, поменяет бобину и установит обычную скорость записи. Полчаса спустя он переключится на микрофоны, вмонтированные в потолке столовой, а ещё через час — на микрофон в спинке сидения автомобиля. Но это будет завтра. А сейчас…

Хромов с удовольствием стащил с себя сапоги, повесил на холодную батарею сырые портянки, сполз в полулежачее положение, раскинул по полу босые ноги, поправил на голове наушники, почмокал губами — и в ту же секунду захрапел, присоединившись своим третьим голосом к звучащему в наушниках дуэту.

В эту ночь ему снились супруги Гималайские, ставшие почти родными. Ведь он был незримым свидетелем абсолютно всех их деловых и личных разговоров, а иногда, по некоторым звукам и междометиям, мог догадываться даже о самых интимнейших сценах на супружеском ложе…

Сначала Хромову приснилась одна Людмила Каримовна. Она лежала, бесстыдно раскинувшись на шёлковом покрывале огромной кровати и, мечтательно вздыхая, гладила ладошками свою большую упругую грудь и широкие бёдра. Поскольку Хромов ни разу в жизни не видел Людмилу, она представлялась ему пышной голубоглазой блондинкой.

Открылась боковая дверь, из ванной вышел Павел Андреевич. Он подошёл к жене, присел на край кровати и стал гладить её по разным частям тела поверх и даже под покровом полупрозрачной сорочки. Людмила заёрзала, задышала… И тут с обеих сторон начались такие бесстыдные действия, подобные которым он не позволял себе никогда даже со своей женой.

…Несмотря на паскудство происходящего, Хромову приятно. Он елозит по полу босыми ногами, хмыкает и высовывает язык.

Но вот причудливые сексуальные игры, по существу ещё только прелюдия полового акта, нарушены появлением в спальне третьего лица.

Это страшное, отвратительное существо с козлиными ногами, копытами, свиным рылом, гибким туловищем, покрытым шерстью, и длинным, поднятым к затылку, хвостом. Хромов понимает, что это существо — генерал-полковник Змий, и он же — Сатана…

Павел Андреевич тревожно принюхивается, оборачивается и видит Сатану. Лицо его искажается ужасом, он раскрывает рот, но не может произнести ни звука. Чудовище плюёт ему в лицо, и с несчастного начинает сползать, стекать кожа и плоть, обнажаются и падают на пол кости, рассыпаются порошком и исчезают.

С хохотом чудовище вскидывает гигантский, покрытый шерстью половой орган…

И тут Людмила Каримовна начинает душераздирающе кричать.

Хромов тоже кричит, срывает с головы наушники, швыряет их на пол и, продолжая кричать, топчет их босыми ногами. Внезапно опомнившись, замирает.

Людмила Каримовна тоже увидела сон страшный и удивительный.

…Вот полная луна выплывает из-за чёрных туч и освещает спальню, в которой на кровати, поверх покрывала, лежит она сама и её муж Павел Андреевич. Оба одеты как для торжественного приёма или визита. Она — в строгом вечернем платье; он — в костюме и лаковых полуботинках. Оба лежат на спине, руки по швам. Спят.

Но вот старинные часы во всём доме громкой разноголосицей начинают бить полночь, за оконным стеклом пронзительно кричит в полёте ночная птица — и супруги одновременно открывают глаза.

— Пора… — на одной мёртвой ноте произносит Гималайский.

Они легко, не шевельнувшись, принимают вертикальное положение. Стоящая у тлеющего камина кочерга летит в руки Павла Андреевича; Людмила оказывается сидящей верхом на длинной метле. Окно распахивается, и супруги-призраки один за другим вылетают в сумрак ночи.

Набрав высоту, они видят позади яркие огни Москвы с кремлёвской звездой посередине, а внизу под собой — тёмный лес. Поднявшись ещё выше, устремляются на север.

Теперь под ними темнота с редкими, поблёскивающими кое-где огоньками. Скорость полёта уже такая, что от встречного ветра глаза слезятся, а волосы, будто сделанные из проволоки, топорщатся назад.

Вот они уже миновали Ленинград, раскинувшийся пёстрым светящимся ковром, и начали понемногу снижаться.

Посреди дремучего леса, залитого молочным туманом, горят костры, выложенные пентаграммой, вокруг которых собираются члены Политбюро. На деревьях кумачовые транспаранты:

Подлетающие со всех сторон на боровах, козлах, в ступах и даже на драконах участники Слёта, приземлившись, раздеваются в сторонке догола, натираются снадобьями и чинно, словно индейские вожди, рассаживаются вокруг костра. Но круг этот умышленно не замкнут: свободное пространство усыпано подушками и цветами. Это место для Председателя.

Гималайский тоже быстро сбрасывает одежду и натирается мазью, похожей на сперму. Людмиле стыдно раздеваться, но муж торопит, и она подчиняется. Она натирается мазью и сразу перестаёт смущаться, наоборот, ей становится легко и приятно.

Но вот, теперь, когда все на местах, из темноты появляется величественная фигура Председателя. Это Змий в образе Сатаны. Над его головой, между длинными рогами, играет пламя. Его руки, сложенные на груди, покрыты шерстью и заканчиваются копытами. Через плечо — орденская лента с золотом и драгоценными камнями. Он выше всех по меньшей мере на голову.

Улыбаясь торжествующе и зловеще, Председатель становится на подушки и поднимает хвост. Все опускаются на четвереньки и в порядке очереди целуют ему анус. Совершив ритуальный круг, снова садятся на свои места. На лицах угодливые улыбки. Людмила, единственная здесь женщина, незаметно сплёвывает и утирает губы.

Председатель поворачивается и торжественно произносит:

— Товарищи коммунисты! Шестьсот шестьдесят шестой Слёт Всесоюзной Коммунистической партии большевиков объявляю открытым!

Все дружно встают и устраивают овацию. Выждав с минуту, Председатель делает жест копытом, все смолкают и садятся. К маленькой фанерной трибуне выходит Антропов и читает доклад о возрастающей роли Партии. Изредка его прерывают бурными и продолжительными аплодисментами.

Доклад длинный, непонятный и скучный; Людмила Каримовна начинает клевать носом. Незаметным тычком в бок Гималайский будит жену.

Но вот все доклады закончены, Слёт приступает к самой главной части программы. Над костром подвешивается огромный котёл, и Председатель начинает бросать в кипящую воду подаваемых ему младенцев — будущих врагов советской власти.

Все начинают хлопать, пританцовывать и грубо, неслаженно скандировать:

— Ленин! Партия! Ком-со-мол!..

Они бледные и жирные, с огромными свисающими складками, которые в танце трясутся и колышутся из стороны в сторону.

— А теперь выберем царицу Слёта! — выкрикивает кто-то из актива.

— Царицу! Хотим царицу! — с готовностью подхватывают остальные и начинают скандировать: — Ца-ри-цу! Ца-ри-цу!..

Теперь всё внимание обращено к Людмиле Каримовне; она смущена, ей приятно. Её подводят к Председателю и кладут на жертвенный стол. Почувствовав недоброе, Людмила пытается вывернуться, но её руки и ноги уже крепко привязаны.

— Жертву Председателю! Царицу в жертву Председателю!.. — даёт затравочку подхалим из актива, и все дружно подхватывают.

Некоторое время Сатана, чуть заметно улыбаясь, водит копытом по груди и животу своей соблазнительной жертвы. И вдруг над её чревом несколько раз вздымается и опускается длинный окровавленный нож…

Срывая голос, Людмила Каримовна пронзительно закричала. Её муж спросонок тоже невнятно проголосил и принялся звонить и звать на помощь. Сбежалась охрана и прислуга, кто-то протянул Людмиле под нос нашатырный спирт. Она вдохнула, широко раскрыла глаза и огляделась. Люди, окружившие кровать, попятились. Павел Андреевич дрожащей рукой тыкал ей в губы чашку с молоком.

Хромов подобрал с пола расколотые наушники, с перепугу оделся и застегнулся на все пуговицы. Поменял бобину и переключил магнитофон на положенную скорость. Наспех перетянул наушники липкой лентой, нахлобучил на голову. В мембранах слышна возня и приглушённые голоса людей. Да сон ли это был?…

— От него ничего нет, — озабоченно доложил Коршунов, прикрыв за собой дверь кабинета.

Зажмурившись, Владилен Казимирович нервно потёр ладонями лицо. В последние дни его особенно мучили головные боли и хроническая бессонница.

— Я же просил, просил вас никогда не надевать этот галстук…

Не сводя глаз с командира, Коршунов развязал узел, стянул галстук с шеи, запихал его в карман и поправил воротник рубашки.

— Если это необходимо, я готов сам выехать в Ленинград.

— Не надо одолжений. Поехал бы, хочешь или нет… Сейчас важнее другое. Медлить больше нельзя. Завтра донос напишет кто-нибудь ещё, и спасти положение будет труднее. Время «Икс» — седьмое ноября. Концентрацию техники и войск в городах отнесут к подготовке военного парада. Что?…

Коршунов, не издавший до этого ни звука, уверенно подтвердил:

— Очень правильное решение, Владилен Казимирович.

— Да, да… В оставшиеся два месяца придётся много поработать.

Искоса бросая на командира настороженные взгляды, Коршунов занял своё обычное место за пустым совещательным столом и начал неторопливо раскладывать перед собой бумаги.

— Вы нашли кандидатуру для…

— Да, я вас понял, Владилен Казимирович, такой человек есть, с ним уже работают.

— Кто же это?

— Танкист, гвардейский лейтенант, свежий выпускник военного училища. — Понизив голос, Коршунов с расстановкой добавил: — Сын Павла Александровича Лампасова.

— Не слишком ли это… прямолинейно?

— Наш народ падок на мелодрамы. Интрига хороша. Генсек подлостью и обманом довёл славного генерала Лампасова до самоубийства… Сын мстит за отца. Он убивает тирана и стреляется, смыв своей кровью позор семьи.

— Хм…

— Военным, на которых мы намерены опираться в ближайшие месяцы, это понравится.

Змий подумал, что его референт гораздо хитрее и опаснее, чем он мог предполагать. И он остановил на Коршунове свой долгий и пристальный взгляд.

В селекторе послышался голос дежурного офицера:

— Товарищ генерал-полковник, в здание вошёл капитан Рахметов. Он…

Генерал и его референт живо переглянулись.

— Что-нибудь не так? Ну, говорите!

— У него что-то с лицом…

— Что! Что именно?…

Но в коридоре уже слышались уверенные шаги.

В одну секунду прокрутив возможные объяснения такого поведения Рахметова, его невыход на связь и, в особенности, странное замечание дежурного по поводу его лица, Коршунов сделал молниеносный и единственно правильный в сложившейся ситуации вывод — это не Рахметов… И он украдкой нащупал под пиджаком оружие.

От Змия не ускользнул этот жест, но он сам в эти мгновения понял другое. Референт, в заговоре с Рахметовым, намерены его ликвидировать, чтобы сделаться хозяевами положения… Пристально глядя в растерянные глаза Коршунова, он выдвинул верхний ящик стола, нащупал пистолет и снял курок с предохранителя.

Дверь распахнулась.

На пороге стоял человек в грязном плаще, с обожжённым лицом и немигающим взглядом. Не произнеся ни слова, он осмотрел кабинет и, найдя глазами генерала, двинулся к нему, одновременно просовывая правую руку за пазуху плаща. Боковым зрением Змий увидел, что референт плавно соскальзывает под совещательный стол.

— Именем Перестройки, — сказал Рахметов, и в тот момент, когда в его руке блеснула рукоятка пистолета, Змий выстрелил ему в голову.

Рахметов отшатнулся, сделал шаг назад, но устоял на ногах. В середине лба у него появилась тёмно-красная дырочка, в глазах — растерянность.

Змий вышел из-за стола и в упор выпустил ему в лицо ещё две пули.

Раскидывая руки и роняя пистолет, Рахметов повалился на спину. Склонившись над ним и остервенело тыкая дулом в грудь, Змий всадил в мертвеца всё, что оставалось в обойме.

Щёлкнув несколько раз пустым затвором, он медленно распрямился. Его лицо было багровым, он хрипло и тяжело дышал, мокрые волосы спутались на лбу.

На шум сбежалась охрана. Материализовавшись в самой гуще событий, Коршунов хлопотал больше всех и даже помог вынести тело из кабинета. Потом он ходил по кабинету, бессмысленно двигал мебель и что-то взволнованно бормотал.

— Почему вы не стреляли? — холодно произнёс, не глядя на него, Змий, и Коршунов осёкся на полуслове.

На несколько мгновений сделалось очень тихо.

— Сердце… прихватило. Товарищ г…генерал.

— Значит, вы больны?

— Да… то есть, нет… мне уже лучше, товарищ г… генерал.

— Чем же вы лечитесь?

Коршунов беззвучно подёрнул дрожащими губами.

— Почему вы молчите? — Змий поднялся из-за стола.

Коршунов отступил.

— Стоять!!! — заорал Змий так, что задребезжали стёкла, и снял со стены тяжёлый кожаный хлыст с золочёной рукояткой, подарок Министра сельского хозяйства.

Не подчинившись, референт быстро обошёл стол и направился к выходу. Увидев такой манёвр, Змий в два прыжка отрезал ему путь, и в следующую секунду тишину кабинета прорезал неожиданный звук, более уместный на скотном дворе.

Удар был настолько силён, что Коршунов повалился грудью на стол. Пиджак на спине разошёлся, наружу проступила набивка и легкомысленная подкладочная ткань.

Следующий полоснул его по ногам и, захлестнув тоненьким хвостом, рассёк кожу на внутренней стороне ляжки. Крича и умоляя, референт принялся бегать по кабинету. Но тщетно: рассекавший воздух со страшным свистом, бич настигал его повсюду.

Прошёл месяц. Дождливым октябрьским утром с территории «графской» дачи выехала чёрная «Волга». Солдаты охраны отдали проезжающим честь, стальные ворота медленно затворились.

— Паша, — проговорила Людмила Каримовна, — мне опять снилась какая-то гадость. У меня плохое предчувствие.

— Ну что опять, дорогая…

— Брось всё и поедем во Францию; в посольстве снова открылась вакансия.

— Антропов не отпустит, я тебе уже говорил. Силы в Политбюро фифти-фифти, сейчас многое решается кто есть ху…

— Отпустит. Если доктор Травмберг скажет, то отпустит. У тебя будто бы нервное истощение и всё такое. Если хочешь, я сама займусь.

— Погоди, Люда, сейчас не время. Я должен поддержать Антропова на Пленуме. Ты знаешь… даже не знаю, стоит ли говорить… Ну хорошо. В последнее время, — Павел Андреевич понизил голос, — он даёт мне понять, кто именно будет его преемником.

С минуту Людмила молча смотрела на стремительно скользящее за лобовым стеклом залитое туманной моросью асфальтовое шоссе.

— Ты мне раньше этого не говорил.

— Это важно?

— Да… Франция подождёт. Но мне теперь особенно необходимо побеседовать с доктором Травмбергом. С глазу на глаз.

— Не надо, я уже побеседовал. Юра протянет не больше года.

Надувая щёки и вскинув брови, Людмила шумно выдохнула.

— Черненко?…

— Если на Пленуме всё получится, о нём можно будет не вспоминать.

— Паша, а вы что, хотите капитализм делать?

Гималайского от этих слов передёрнуло:

— Люда, ну что ты говоришь! Какой капитализм? Ты смотри, где-нибудь не ляпни… Разве так можно?

— Что же вы делать будете?

— Ну ничего, ничего такого экстраординарного. Так, критика сталинизма, кооперативы, дадим людям немного заработать…

— А дальше?

— Реабилитируем Сахарова, Солженицина… Больше гласности.

— А ещё дальше?

— Будет видно. Но ты не думай, главное в нашем деле — ни на шаг от ленинских принципов. Будем укреплять партийную организацию.

— Ничего вы больше не укрепите, никаких принципов. Неужели это не понятно? Как только разрешите частную собственность, всему конец.

— Ну что ты говоришь, Люда, почему конец?

— А кому вы будете нужны? Сумасшедшим старухам и лентяям, разучившимся работать?

— Ну уж ты так не перегибай. Дай бог, всё будет правильно.

— Дай-то бог.

Машина стремительно мчалась по мокрому шоссе, а супруги в задумчивости смотрели вперёд, в скрытую за пеленой дождя туманную перспективу…

Неожиданно с ними поравнялся мотоциклист в глухом шлеме с чёрным, блестящим на дожде стеклом. Он заглянул внутрь салона и с пчелиным гудением умчался вперёд, быстро скрывшись из виду.

Павел Андреевич заёрзал, ощутив, как у него почему-то похолодело в затылке. Впервые в жизни его обуяло такой силы тревожное предчувствие.

Светящаяся дорожка спидометра в кабине водителя показывала сто двадцать километров в час. Никогда раньше Павел Андреевич не задумывался, что такая скорость, особенно в дождливую погоду, может быть опасной.

Впереди, на встречной полосе, из-за спуска выплыл похожий на летучий Голландец и огромный как пятиэтажка «Камаз».

Стиснув руку своего супруга, Людмила прошептала, а затем вдруг забилась и закричала:

— Остановите машину!.. Остановите машину!!!

Заслонивший собою небо и землю «Камаз» резко вильнул на встречную полосу, и крепко державшие друг друга за руки супруги увидели, как тяжёлый, гружёный бетонными плитами грузовик, лишь только слегка вздрогнув от удара, подмял под себя, словно игрушечную, их чёрную «Волгу» и протащил ещё метров сто комок рассыпающегося, искорёженного металла по асфальту.

Из кабины спустился человек, запрыгнул на заднее сидение развернувшегося мотоцикла и уже на ходу надел на голову глухой шлем с затемнённым стеклом. Потом всё загорелось.

— Что ж, иногда бывает и более эффектно, — услышали супруги приятный голос. Обернувшись, они увидели ангела. Он приветливо улыбался, плавно помахивая огромными лебедиными крыльями. — Как самочувствие?…

А самочувствие было необыкновенным, на душе легко и приятно. Исчезли боли, волнения и страхи, всё прояснилось. Они уже поднялись так высоко, что проплывали над облаками, и солнце ослепительно расцвечивало под ними белоснежное пуховое облако. А вверху было удивительной глубины тёмно-синее небо.

— Для начала вам нужно кое с кем переговорить… — сказал ангел. — Следуйте за мной.

И они полетели.

«Остановите машину!!!», затем короткий пронзительный крик, щелчок и тишина. Коршунов медленно стащил с головы наушники и выключил магнитофон. Сидевший в сторонке на стуле подполковник Хромов поднялся. Референт явился в аппаратную час назад и без объяснений занял его место в кресле за пультом. Теперь он наконец обратил внимание на бессменного дежурного и устало произнёс:

— Теперь всё. Хромов, могу вас обрадовать: объект снят с прослушивания, вы свободны.

Скрипнув сапогами, Хромов переступил с ноги на ногу.

— Кстати, вы давно подполковник? — поинтересовался Коршунов, снимая бобину с магнитофона.

— Четыре месяца.

— Рискну дать вам дружеский совет: шейте папаху. А чтобы жена не завидовала, пообещайте ей каракулевую шубу. У вашей жены есть каракулевая шуба?

— Никак нет.

— Да-да… — Коршунов, повернулся к выходу. — Прощайте.

— Служу Советскому Союзу! — оглушительно отрапортовал Хромов, вскинув руку под козырёк.

Коршунов вздрогнул, замер и оглянулся.

— Проветрили бы вы здесь, что ли… — сказал он, рассеянно потянув носом. — Вольно.

Хромов опустил руку.

— Кстати, не покидайте Москву. Вы можете понадобиться. Человек с вашим допуском секретности может рассчитывать на дальнейшую успешную карьеру в непосредственной близости от Владилена Казимировича. Вы меня понимаете?…

И референт, многозначительно кивнув, удалился. А Хромов ещё несколько минут стоял не шелохнувшись, с выражением верноподданнического восторга на небритом, опухшем от ночных дежурств, лице.

До часа «Икс» оставалось менее трёх недель.

ГЛАВА ШЕСТАЯ Как Дима Котов подписал документ, налагавший на него весьма неприятные обязательства

В конце сентября Дима получил наконец достаточно вразумительный ответ на все туманные намёки и недомолвки, имевшие место во время его посещения горкома комсомола. Для этого понадобился ещё один визит и пара-тройка миллионов клеток, скончавшихся внутри его головы от нервного перенапряжения.

В целом ситуация была такова.

Котов и его ансамбль «Обводный канал» пользовались уже нешуточной популярностью: их узнавали на улице, в популярной молодёжной газете появилась обличительная статья «Сколько тузов в колоде «ОК», намекавшая на доходы от левых концертов группы. У Котова возле парадной вечерами паслись смазливые девчонки — стоило только протянуть руку. За неполный год у группы вышли два магнитофонных альбома (оба концертные) с фотообложками, на которых помимо эффектно снятых участников группы с умными или загадочными выражениями на лицах (36-я попытка), значились названия песен и имена исполнителей:

Первый альбом назывался «Good-bye Америка», второй — «Группа крови».

Мастерство исполнения, оригинальность и разнообразие материала, смелые двусмысленные тексты, а также котовские репризы в перерывах между композициями снискали группе славу как в интеллигентском андеграунде, так и в народе. К уже почти поверившему в собственную гениальность Котову нет-нет, да и закрадывалась мысль о выходе на мировой уровень. Для этого было бы достаточно позаимствовать из второй половины 80-х парочку убойных хитов — из тех, что потом звучат десятилетиями…

С момента первого визита Котова в горком ВЛКСМ прошёл месяц, и вот Потехин позвонил снова с настойчивой просьбой быть у него на следующий день. «Для тебя есть приятные новости», — сказал он. Ну как тут отказаться?

В кабинете всё было по-прежнему, за исключением того, что Потехин теперь сидел на месте безликого Владимира, на стуле, а Владимир — на месте Потехина, за письменным столом.

— Дима, молодец что пришёл, рад тебя видеть, — Потехин шагнул навстречу и пожал руку.

Владимир тоже поднялся и, перегнувшись через стол, с улыбкой протянул руку. Потом все расселись, Потехин посмотрел на Владимира, тот кивнул.

— Мы вас рекомендуем для поездки на фестиваль Молодёжи и студентов в Северную Корею.

Это был ощутимый и приятный удар. Как ни крути, Корея — заграница. Это могли быть их первые заграничные гастроли.

Потехин и Владимир внимательно следили за котовской реакцией.

— А когда надо ехать? — спросил Дима.

— Ты прямо сразу и ехать хочешь, — заулыбался Потехин. — Не так всё просто. Сначала надо пройти отборочные туры… А комиссия смотрит и на идеологическое содержание, и на внешний вид… Но я тебе скажу по секрету, что очень, очень многое зависит от нашей рекомендации. Если мы кого-то рекомендуем — без вопросов.

— Значит, вы нас рекомендуете?

— Лично я рекомендую. Но последнее слово всё равно будет за… куратором.

Он повернулся к молчавшему до сих пор Владимиру.

— Сейчас поговорим…

Потехин извинился и вышел по своим делам.

Оставшиеся некоторое время молча смотрели друг на друга. Потом Владимир достал из внутреннего кармана пиджака тёмно-красную книжечку, раскрыл её и несколько секунд подержал у Димы перед глазами. Тот ничего не успел разглядеть, кроме фотографии и фамилии.

— Лейтенант Соколов, Комитет Государственной безопасности.

— Очень приятно, — пролепетал Дима.

— Хорошо, что приятно. Надеюсь, разговор у нас получится.

В годы перестройки Дима читал и слышал о том, как в годы застоя органы вербовали себе стукачей. В общем, он был готов к такому повороту дела. Но в какой именно форме поступает обычно предложение о «сотрудничестве» не знал и ожидал этого с некоторым интересом. При этом он совершенно не представлял, как поведёт себя в данной ситуации.

Сначала Владимир дотошно расспрашивал Котова о каждом в отдельности участнике «Обводного канала». При этом он вытягивал не только факты, но и предполагаемые модели поведения его товарищей в заданной ситуации. «Допустим, что у Степанова заболеет ребёнок. Он сможет бросить ансамбль перед выездом на гастроли?» — «Не знаю. Хотя, вряд ли…»

Котов отвечал, не задумываясь. Только уже потом, вспоминая подробности, он понял, что каждый вопрос — продуманная ловушка. Лейтенанта Соколова не интересовал вопрос целостности группы; ему нужно было понять, сможет ли Степанов бросить семью и остаться за кордоном.

Часа через полтора, к великому облегчению Котова, начинавшего уже заговариваться, вопросы были исчерпаны. Владимир подвёл итог:

— Хорошо, ладно. Я вижу, вы ребята надёжные. Можно положиться. С некоторыми другими хуже…

— А кто ещё поедет?

— Вот это мы и пытаемся решить. Уже точно поедут «Земляне», «Верасы» и «Автограф», а остальные… не знаю. Народ очень ненадёжный: и верующие, и диссиденты, и наркоманы… Комсомолу легко рекомендовать, а спросят в конечном счёте с нас. А много нас?… — Соколов посмотрел на Диму честными глазами.

«Вот оно», — подумал Дима, начиная понимать.

— Мы ведь не можем приставить сотрудника к каждому выезжающему за границу. На это ни у какого государства ни людей, ни денег не хватит. Вся надежда на таких сознательных парней как ты, Дима. Поможешь?…

Владимир с надеждой посмотрел в котовские глаза, и ответить «нет» в таком контексте было бы неприлично.

«В принципе, — подумал он, — пусть лучше я буду у них числиться своим, чем кто-то другой будет следить за каждым моим шагом. Буду говорить им только то, что всем и так известно, пусть фиксируют, — в конечном счёте они же и останутся в дураках…»

Всё это промелькнуло у Димы в голове за три секунды. Он пожал плечами и сказал:

— А что делать-то надо?

Расставались они почти друзьями. Котов подписал документ, в котором давал обязательство сотрудничать с органами КГБ, не разглашать информацию и получил агентурную кличку «Алексей».

На прощание Владимир крепко пожал ему руку и пообещал позвонить. Когда Котов наконец выбрался на свежий воздух, в голове у него царила полнейшая неразбериха.

— Ну как? — спросил вошедший в кабинет Потехин.

— Всегда бы так работать.

— В Москве «Воскресение» и «Машину времени» зарубили.

— Да и чёрт с ними, — Соколов поднялся и щёлкнул замками дипломата. — Пускай по подвалам сидят, если родину не любят. Пошли обедать.

«Так ведь я уже…» — чуть не сказал Потехин, но передумал.

Вернувшись домой, Дима лёг на кровать и пролежал, глядя в потолок, до самого вечера. Только здесь, в спокойной обстановке, до него дошло, что теперь он не такой как все, что падение его юридически оформлено и скреплено его собственноручной подписью.

Самое обидное было в том, как легко его поддели на крючок. Не купили, не запугали, а просто попросили. И у него не хватило твёрдости отказаться.

Время от времени Котова охватывало чувство страха от непоправимости того, что случилось: проклятая подписка о сотрудничестве с КГБ была навечно подшита к его личному делу, и кто знает, не явится ли она когда-нибудь достоянием всеобщей гласности?…

«По крайней мере, — твёрдо решил для себя Котов, — больше они от меня ничего не получат. Никаких донесений — ни настоящих, ни липовых».

Чувствуя себя девицей, которую заманили и над которой жестоко надругались, Дима ощутил потребность излить кому-нибудь своё горе. Или, хотя бы, не оставаться одному.

Дима включил в розетку молчавший телефон и позвонил Степанову.

— Чем занят?

— С работы пришёл, щи хлебаю.

— Ко мне подтянешься?

— Ещё что-нибудь разучивать? Не по кайфу что-то сегодня.

— Просто выпить.

— Так бы сразу и говорил. Что брать?…

Минут через сорок Степанов принёс четыре бутылки портвейна. Первые две выпили, глядя в телевизор, в почти полном молчании. Открыв третью, Котов заговорил:

— Слушай, у тебя были какие-нибудь дела с ГБ?

Подумав немного, Степанов ответил:

— На заводе в Особом отделе давал расписку о неразглашении. Давно, ещё когда оформлялся.

— Нет, это не в счёт. Клянись, что никому не расскажешь.

И он рассказал всё, что с ним сегодня произошло.

Реакция Степанова была спокойной и даже ободряющей.

— Это хорошо, что ты в залупу не полез. Правильно поступил.

— Ты думаешь?…

— Кому-то надо было. Иначе, прощай гитара. Могли бы и посадить. Лёху Романова из «Воскресения» чуть не посадили. Будто бы за левые концерты.

— Получается, что я за всех отдуваюсь! — повеселел Котов.

Степанов разлил, и они чокнулись.

Седьмого ноября 1983 года страна Советов отмечала 66-ю годовщину Великой Октябрьской Социалистической Революции. За несколько дней до начала торжеств столица была до неузнаваемости разукрашена флагами, гирляндами, кумачовыми полотнищами и портретами членов Политбюро. Портреты развешивались в ряд на стенах домов, и каждый из них заслонял несколько окон жилых квартир. Некоторые полотна с изображениями основоположников — Маркса, Энгельса и Ленина — растягивали на всю высоту фасада — от кромки жестяной крыши до асфальта и крепили на специальный сборный каркас.

В этот день включали уличные громкоговорители, и с раннего утра повсюду гремела бодрая, приподнятая музыка. Возле предприятий собирались в колонны демонстранты, и молодым вручали под расписку праздничную бутафорию: фанерные щиты на палках с наклеенными портретами всё тех же мудрых и спокойных лиц членов, растяжки во всю ширину колонны, раскрашенные пенопластовые символы — звёзды, гербы, серпы и молоты. Гроб в натуральную величину с надписью «Капитализм».

В центре на каждом шагу стояли торговки самодельными леденцами на палочках, раскидаями на резинках, шариками и пронзительно скрипящими канифолью вертушками.

Хозяйки суетились на своих кухнях, сооружая к прибытию гостей или домочадцев праздничную закуску. А из комнат, из телевизионных ящиков, уже были слышны первые звуки военного парада…

В торжественной тишине над Красной площадью разносится сигнал горна, и командующий парадом маршал Гречко, стоя на «Чайке» с открытым верхом, начинает объезд построенных для торжественного марша служащих различных родов войск.

Машина плавно тормозит перед строем, и командующий выкрикивает:

— Здравствуйте-товарищи-танкисты!.. (десантники, ракетчики, курсанты…)

Наступает напряжённая тишина — для отсчёта и глубокого вдоха — и невнятный раскатистый рёв тысяч голосов чеканит скороговорку:

— Здравия-желаю-товарищ-командующий!..

— Поздравляю вас с шестьдесят шестой годовщиной Великой Октябрьской Социалистической Революции!

Пауза.

— Ура-а-а!..

Оркестр играет «Встречный марш», машина плавно трогается к следующему подразделению. Протяжное «ура» звучит вслед ему многократно.

Но вот объезд закончен, и маршал докладывает о готовности министру Обороны. Затем разносится общая команда «К торжественному маршу!», и начинается военный парад.

Вздёрнув подбородки и равняясь на трибуну Мавзолея, по площади ровными колоннами маршируют курсанты военных училищ. Десятки тысяч ног одновременно печатают шаг отполированными сапогами, пряжки и пуговицы сверкают на солнце, всех переполняет гордость и волнение, земля подрагивает.

А на трибуне Мавзолея, за гранитным поребриком, стоят ОНИ, мудрые и недосягаемые. В центре — Юрий Владимирович Антропов, рядом, по правую руку от него, министр Обороны Устинов. Они держат руки «под козырёк». Члены Политбюро — Черненко, Гришин, Романов, Тихонов, Лукьянов, Воротников… — все как один в меховых шапках-лодочках. От долгого стояния на одном месте слегка переминаются.

Пехота прошла, и оркестр замолкает.

После непродолжительной паузы слышится нарастающий рокот движущейся техники. Сначала через площадь ровными рядами проходят открытые боевые машины пехоты. Стоящее на каждой машине отделение солдат равняется на трибуну, командир отдаёт честь.

Следом движутся тяжёлые бронетранспортёры на толстых резиновых протекторах.

А вот уже посерьёзнее: лязгая траками по брусчатке, на площадь выползают танки.

Вся техника — загляденье. Наружные части свежевыкрашенны, каждый узел механизма вычищен новобранцами до аптекарских нормативов.

Тяжёлые танки с солидным урчанием и лязганьем проходили мимо трибуны, а слева уже показались головные машины войск ракетной артиллерии — тягачи с гигантскими, поражавшими воображение не только детей, но и взрослых, муляжами межконтинентальных ракет.

Юрий Владимирович с гордостью наслаждался этим величественным зрелищем.

Но вот что-то не вписывающееся во всеобщий единообразный порядок заставило Антропова сначала стрельнуть глазами, а потом внимательно посмотреть на площадь перед Мавзолеем.

И сразу стало понятно, в чём дело: один из танков в дальнем ряду уходящей колонны заглох и остановился. Какой конфуз…

Антропов покосился на Устинова, в глубине души наслаждаясь десятикратным смятением министра Обороны… Но что-то необычное в выражении его лица заставило генсека вздрогнуть и вновь обратиться к месту происшествия. Волна пока ещё не осознанной тревоги подкатила к его горлу.

Башня танка медленно повернулась в сторону трибуны.

Это ещё ровным счётом ничего не значило: возможно, что командир просто выполнял какие-то технические манёвры, связанные с восстановлением способности движения машины.

Ствол приподнялся до уровня подбородка Юрия Владимировича и замер.

Теперь всё встало на свои места. Страха больше не было. Он уже не чувствовал своего тела, и в сознании за один миг пронеслась вся его жизнь.

…Вот небритый отец склоняется над колыбелью. От него пахнет всегда табаком и сивухой. Ребёнок плачет, и мать выгоняет его на улицу. Учительница что-то пишет на доске — о Родине и о Коммунистической партии, а Юрик видит только её бёдра и лифчик под кофтой, туго обтягивающий пухлую спину. Первая эякуляция, сразившая его прямо на уроке… Зачёты, шпаргалки, комсомол, партия, ответственный пост. Разбор персонального дела лучшего друга на партсобрании. Служба в органах, крики инакомыслящих на допросах… Венерическая болезнь, новое высокое назначение… Преждевременная смерть бровастого звездуна, самое высокое назначение. Смерть Лампасова, смерть Гималайского, смерть… его?

Рядом послышались крики и удаляющийся топот.

В тот же момент орудие танка, содрогнувшись, произвело выстрел.

Бронебойный снаряд ударил по трибуне, и на том месте, где стоял Юрий Владимирович Антропов, осталось зиять отверстие. Сквозь дым из него пробивались огоньки пламени.

На несколько мгновений всё замерло: люди на площади, птицы в лесах, домохозяйка, стоящая вполоборота у плиты…

Первыми опомнились натасканные оперативники в штатском, находившиеся повсюду. Они бросились к танку и окружили его плотным кольцом, не понимая, что делать. Глухой, но отчётливый хлопок, донёсшийся из-под брони, в котором все безошибочно угадали пистолетный выстрел, вывел их из затруднения.

— Готов, застрелился, — дрожа от волнения, проговорил старший группы. — Смирнов, Полищук, тащите его наружу.

Через люк выволокли тело молоденького офицера с погонами лейтенанта и положили на каменную брусчатку площади. В руке офицера был зажат пистолет, из дырочки в виске сочилась кровь. На лице трупа застыло выражение самоотверженного подвига; это был недавний выпускник военного училища, отличник боевой и политической подготовки лейтенант Лампасов.

Прибыли машины скорой помощи и пожарные. Санитары вынесли с трибуны не успевших выбежать пострадавших, пожарные залили пеной языки пламени.

Ступившим первыми в Мавзолей представилась чудовищная картина: в разбитом саркофаге, на месте расплавившейся восковой головы вождя, лежала голова Антропова. Его тело, засыпанное обломками стены и залитое пеной, осталось на трибуне.

— Внимание, работают все радиостанции Советского Союза! — разнеслось над площадью. — Передаём чрезвычайное сообщение. Всем гражданам Союза Советских Социалистических республик предписывается немедленно вернуться в свои жилища по месту постоянной или временной прописки. Военнослужащим и сотрудникам МВД прибыть в расположение своих частей согласно действиям по тревоге. Через сорок пять минут прекратить всякие передвижения, специальным подразделениям начать патрулирование.

Вечером того же дня было распространено сообщение, текст которого раз за разом, с перебивками классической музыки, зачитывали дикторы телевидения и радио.

«Товарищи. Граждане Союза Советских Социалистических Республик. Сегодня, седьмого ноября 1983 года, в девять часов тридцать шесть минут, врагами Коммунистической партии и советского народа во время военного парада на Красной площади столицы нашей Родины, городе Москва, был злодейски убит Генеральный Секретарь Коммунистической партии Советского Союза, председатель Верховного совета Союза Советских Социалистических Республик Юрий Владимирович Антропов.

Органами государственной безопасности и внутренних дел раскрыт заговор сети антинародных организаций, развернувших подрывную, террористическую и шпионскую деятельность под руководством западных спецслужб.

Конечной целью этих организаций являлось свержение социалистического строя, развал Союза и последующая империалистическая агрессия. Большинство этих организаций раскрыто уже сегодня. Их ждёт суровый суд и справедливая кара нашего народа. Тысячи заговорщиков арестованы, оперативная работа продолжается.

В связи с активизацией внутренних и внешних врагов, в экстренном порядке создан Чрезвычайный Комитет Государственной Безопасности, которым избран Президент, наделённый расширенными полномочиями.

Сегодняшнего дня, седьмого ноября 1983 года, Президентом СССР становится генерал-полковник Змий Владилен Казимирович, ранее занимавший должность председателя Комитета Государственной безопасности СССР.

В связи с введённым на неопределённое время чрезвычайным положением в стране, президент получает расширенные чрезвычайные полномочия с правом:

— издавать и отменять Указы;

— казнить и миловать;

— объявлять военную мобилизацию;

— назначать на партийные, военные и государственные должности, равно как и снимать с этих должностей…»

Ниже следовали ещё несколько десятков пунктов основных прав Президента и первые приказы. С девяти вечера до пяти утра на всей территории страны вводился комендантский час. За шпионаж и вредительство патрулям предписывался расстрел на месте. Опоздание на работу приравнивалось к саботажу.

По случаю смерти Генерального Секретаря объявлялся трёхдневный траур.

Оглушённая и растерянная страна замерла в тревожном ожидании дальнейших событий.

Нещадно палило солнце и, несмотря на глубокую осень, дневная температура временами доходила до тридцати градусов в тени. Дима сидел в своём маленьком двухместном номере с зашторенным жалюзи окном, потел и пил апельсиновый сок из холодильника.

Вчерашний финальный концерт прошёл «на ура»: публика с одинаковыми маленькими лицами устроила выступавшему последним номером «Обводному каналу» настоящую овацию.

Потом на сцену вышли все участники фестиваля, и овации перешли в дружное скандирование. Одетые в жёлтые фестивальные майки корейцы вместе с гостями фестиваля, поднявшись с мест и взявшись за руки, выкрикивали на ломаном русском:

— Дрюж-ба! Дрюж-ба! Ком-со-мол!..

Участники на сцене тоже подняли сцепленные руки и скандировали. Прячась за спинами и испытывая неловкость, Котов беззвучно шевелил губами. Его рука сжимала дёргающуюся над головой влажную ладонь Лены Чебриковой — заместительницы Потехина и его, Котова, с некоторых пор, любовницы.

С Леной Чебриковой, девушкой высокой и стройной, он познакомился ещё в Ленинграде, во время последнего отборочного тура. Тогда был конец сентября, за окном шёл дождь, и на душе было гадко. Время от времени звонил Владимир, мягко настаивал на встрече, и где-нибудь на отдалённой скамеечке Михайловского сада происходил очередной инструктаж.

Владимир показывал Котову фотографии некоторых участников фестиваля, просил запомнить и во время поездки по возможности войти в доверительные отношения. Это было столь отвратительно, что неправдоподобно. Дима односложно выдавливал из себя» да» или «нет», отворачивался и поглядывал на часы.

Расставшись с Владимиром, он пытался мысленно стряхнуть с себя неприятный эпизод, напивался со Степановым, но выговориться больше не решался, накапливая в себе обиду.

Лена Чебрикова появилась в личной жизни Котова уже накануне отъезда в Северную Корею, хотя в качестве заместителя Потехина по культуре уже давно мелькала на горизонте. До Димы доходили слухи, а может быть сплетни, что она племянница очень большого человека из ЦК и что её имел едва ли не весь мужской состав горкома ВЛКСМ.

На самом деле Лена имела связь не со всеми, а только с теми, кого хотела сама. Можно даже сказать, что не мужчины имели её, а она сама их имела. Она была девушка достаточно волевая и знала себе цену. Так, например, на неоднократные предложения руки и сердца от расчётливого Владимира она отговаривалась злыми шуточками и даже пригрозила разжаловать его в рядовые.

Иногда, конечно, случалась, по её собственному выражению, «потеря бдительности», когда пьяные оргии в бане-бассейне толкали комсомольских работников на неразборчивые связи. Но участники были поголовно женаты, а потому много не болтали. Развёрнутую информацию на эту тему (с видеоматериалом) имел Владимир, для которого каждый из участников уже давно и подробно писал отчёты — о том, что знал, слышал, догадывался или предполагал.

На работе в горкоме комсомола Лена Чебрикова ровным счётом ничего не делала. Она потому и числилась в заместителях, отказавшись от высоких столичных должностей в ЦК ВЛКСМ, что здесь у неё было всё, кроме забот. Дядя впоследствии обещал ей подходящую партию на выбор, можно с заграничной перспективой. Но Лена замуж не торопилась, ей было хорошо и так.

В 82-м, с появлением Ленинградского рок-клуба, когда комсомол получил задание присмотреться к тусовке, Лена стала появляться на концертах, и вскоре завораживающий дух нашего, русскоязычного рок-н-ролла захватил её и увлёк за собой.

Лена Чебрикова и Котов первый раз встретились в кабинете у Потехина, и Дима сразу почувствовал на себе пристальный, оценивающий взгляд стройной девушки, комсомольского работника. В тот раз Лена не произнесла ни слова, и в конце короткого делового свидания только слегка кивнула головой, встретившись всё тем же пристальным взглядом с глазами Котова.

Раньше Дима и не подозревал о существовании у Потехина девушки заместителя. Сам Потехин имел болезненно ревнивую супругу с двумя его детьми, которая, наслушавшись сплетен от доброжелателей, не спускала с него глаз, сопровождая его везде, где только можно, или учиняла домашние допросы с личным осмотром и обнюхиванием.

Как Котову вскоре удалось выяснить, от желания этой девушки зависело очень многое, в том числе поездка группы на фестиваль — поездка, ради которой он формально сделался стукачом.

Вскоре неожиданно представился случай познакомиться с Леной Чебриковой поближе. Настолько близко, что ближе, наверное, при имевшихся обстоятельствах было бы трудно.

Незадолго до отъезда в Северную Корею, когда все вопросы, казалось, были решены, позвонил Потехин и сообщил, что он, по семейным обстоятельствам, поехать не сможет. Ленинградскую делегацию будет представлять Лена Чебрикова. Он попросил зайти на другой день в горком, чтобы обсудить некоторые, связанные с внезапной перестановкой, вопросы. Как выяснилось позже, Потехин не пробил места в составе делегации для своей супруги, и она его одного просто не отпустила.

Когда Дима ступил на порог знакомого кабинета, Лена не ограничилась кивком или взглядом, а поднялась, шагнула навстречу и с улыбкой протянула руку. Потехин, напрочь потерявший интерес к фестивалю Молодёжи и студентов, торопился на совещание. Бросив на ходу несколько фраз, он удалился.

Оставшись вдвоём, Лена и Котов некоторое время молча курили, бросая друг на друга ещё не вполне определившиеся взгляды. Репутация высокопоставленной девушки комсомолки разжигала в котовском воображении любопытство, смешанное с оттенком физического интереса. Он поглядывал на её обтягивающие джинсы и приталенную рубаху, подчёркивающие очень хорошую фигуру, и отчётливо ощущал, как физический интерес начинает волновать его больше, чем общественный.

Чтобы совсем не молчать, Дима время от времени задавал ненужные вопросы, а Лена, делая вид, что поглощена креплением к стене новых агитплакатов, рассеянно отвечала.

— Помоги, пожалуйста, — сказала она, оказавшись рядом с сидящим на стуле Котовым.

Дима встал и оказался лицом к лицу с Леной. Так близко, что слегка коснулся её груди и ощутил дыхание. Но Лена не отступила назад. Их взгляды встретились, все намёки и недоговорённости остались в прошлом. Дыхание её участилось, грудь приблизилась к нему вплотную. Дима обнял девушку за послушную талию, прижал к себе, и они слились в чувственном поцелуе, который перешёл в каскад страстных ласк, уже бессознательных, на уровне первой и самой сильной волны желания.

Но вот Дима ощутил, как руки Лены Чебриковой сомкнулись у него на поясе, расстегнули и вытянули из брючных петель конец ремня, расстегнулась пуговица ширинки и поехала вниз молния. Вельветовые джинсы упали на пол, а неуверенные, такие женственные пальчики уже плавно спускали с него трусы. Лена опустилась на колени, обняла его за бёдра…

С портрета хитро щурился Владимир Ильич, который, зачем-то подумал Дима, никогда не позволял себе ничего подобного.

— Дрыхнешь, Котяра?…

Дима поднял голову и осоловело уставился на стоявшего над ним Степанова. Тот держал в руке свёрнутую трубочкой местную газету. Похоже, Степанов только что треснул его этой газетой по голове. А что это за слово такое — Котяра? Ему и в голову не приходило, что можно так обратиться. Все тут начинают понемногу сходить с ума.

— Видал свою рожу? — Степанов развернул газету, и Котов действительно увидел на последней странице серию фотографий, где, среди прочих эпизодов финала и торжественного закрытия фестиваля, было и его лицо, снятое крупным планом. Из других членов ансамбля в кадр попали только локоть барабанщика и ухо Степанова.

Газетный оттиск был довольно поганого качества: у Димы был такой вид, как у найденного по весне утопленника. Совершенно непонятно — радоваться или огорчаться такому подарку…

— Жаль, что по-корейски, — сказал Степанов. — Интересно, про нас что-нибудь написано?

— У Сунь Ли спроси, она прочитает.

Котов сел на кровати и протёр глаза.

Сунь Ли была их переводчица, студентка института Международных отношений имени Патриса Лумумбы. Не дождавшись реакции заторможенного Степанова, он сам снял трубку гостиничного телефона и накрутил две цифры.

— Алло, Сунь? Здравствуй, дорогая! Из ансамбля «Обводный канал» беспокоят. Зайди к нам, пожалуйста, на минуточку… Да, в четырнадцатый. Ага, спасибо.

В ожидании переводчицы Степанов открыл новую банку сока из холодильника, а Дима, свернув трубочкой драгоценную газету, устроил охоту на мух. Он уже так возненавидел этих не дававших ему покоя насекомых, что каждое удачное попадание, вид прихлопнутой и корчившейся в собственных внутренностях мухи доставлял ему садистское удовлетворение.

Наконец в дверь осторожно постучались, и в комнату зашла миниатюрная и немного туповатая переводчица.

— Слава руководителю! — сказал Котов.

— Здравствуйте, мальчики, — ответила Сунь Ли, не поняв Котова или не расслышав.

— Прочитай пожалуйста, что тут про нас написано, — Котов расправил газету и протянул её переводчице.

Несколько минут девушка сосредоточенно читала заметку, потом подняла глаза и заговорила:

— Здеся оцень холосо написано. О том, что в ансамбле уцяствуют лутьсие комсомольцы своего района, отличники учёбы, боевой и политической подготовки. Занимаюца обсественной работой, готовятся вступать в ряды капээсэса. Ребята поют о дружбе, о любви к своей великой стране, о комсомоле и о преданности коммуниститиским идеалам. Так… В конце тут написано, что у себя дома вы будете всем рассказывать о великих достижениях насего корейского народа под руководством великого Вождя и Учителя, отца всех народов товарися Ким Ир Сена.

Сунь Ли радостно смотрела на Котова и Степанова.

— Холосо написано, правда?

Беззвучно шевеля губами, Степанов произнёс, по всей видимости, длинное матерное ругательство.

— Позалуйста повтори, я не поняла.

— Не надо, — отрезал Котов. — Холосо, холосо написано. Так ты говоришь… О любви к великому руководителю?

Сунь Ли стала с начала пересказывать содержание заметки. Котов и Степанов закурили.

— Ну хорошо, хорошо, иди, — Котов растянул губы в улыбке.

Перед тем как вернуть газету, Сунь Ли повернула её, чтобы взглянуть на передовицу, и вдруг улыбка слетела с её лица.

На передовице, как и положено, красовалось фото Великого Руководителя с приподнятой для приветствия рукой. Склонившись над газетой через плечо переводчицы, Дима увидел причину столь резкой перемены. Лицо Руководителя, данное крупным планом, его рука и крупно набранный текст — всё было испещрено грязно-красными пятнами раздавленных мух.

Что-то рассеянно пробормотав, Дима потянул газету к себе.

Но тут произошла неприятная неожиданность: Сунь Ли не отпустила газету, а, схватившись за неё ещё крепче, двумя руками, стала молча тянуть на себя.

Ещё не до конца оценив ситуацию, Дима, подчиняясь какому-то инстинкту, силой вырвал газету из рук девушки, оставив в её стиснутых пальцах два клочка бумаги.

— Ты что? — прикрикнул Дима, разорвал газету, зашёл в туалет, бросил и спустил воду. — Туалетная бумага кончилась? С твоей задницей и этого хватит.

Сунь бросила на пол оставшиеся в пальцах клочки и вдруг, неприятно изменившись в лице, заговорила:

— Вы нехорошие ребята. Вы не должны были так делать. Идите сейчас же к Владимиру Петровичу и расскажите ему. Вы обидели нашего Учителя, обидели наш народ. Вам не место в комсомоле, не место в нашей стране. Я буду говорить с вашим начальником, я буду говорить с начальником вашего начальника…

Не дожидаясь окончания этой идиотской белиберды, находившийся на пределе Степанов развернул её за плечи и выставил из номера. Щёлкнув замком, он продул папиросу и выматерился наконец от души, вслух.

А Сунь Ли, простояв несколько секунд за дверью в неподвижности, тоже что-то выразительно проговорила на своём языке и быстрыми решительными шажками удалилась в сторону комнаты Владимира, куратора питерской делегации, в которого она, кстати сказать, была тайно влюблена.

— Да, — отметил Котов, — это штучка… Ты сам-то откуда появился?

— Провёл разведку, насчёт местной «орбиты».

— Ну и как оно… тут?

— Вот, выменял часы на какую-то дрянь… — Степанов достал из спортивной сумки две плетёные бутыли. — Механические здесь в цене. А это у них что-то вроде рисовой самогонки. Продешевил, конечно, хер с ним, праздник всё-таки.

— Какой праздник?

— Так это… Седьмое ноября. Завтра, то есть.

— Ах да! Верно! Только ты убери, не афишируй.

— Чебрикова придёт?

— Валя, ты не обижайся, сам понимаешь…

Последнее означало то, что во время пребывания советской делегации в Пхеньяне группа «Обводный канал» располагалась в двух номерах гостиницы «Ленин». Осипов с Лисовским и Котов со Степановым. А поскольку у Котова время от времени, точнее, почти каждую ночь, оставалась Лена Чебрикова, Степанов был вынужден уходить к друзьям, где ему стелили на полу.

— Чего ты там Сунь Ли сегодня наговорил? — спросила Лена Чебрикова, когда любовники утолили первую волну страсти.

— А что такого? — нехотя пробурчал в подушку лежавший на животе Котов.

— Думать надо немножко, вот что такого. Эта дура побежала к Вовочке докладывать.

— Да пошла она на х…

— На х… не на х…, а вони будет предостаточно. Понеслось говно по трубам. Будем приносить извинения от имени всей делегации.

— Фиг с ним, завтра уезжаем.

— А это до отъезда придётся сделать.

Котов промолчал.

— Ладно, так и быть, — потрепала Лена его по затылку. — Поговорю с Вовочкой, он всё уладит.

Котов потянулся к приёмнику и стал ловить «Маяк» — единственную русскоязычную станцию, которую можно было нашарить на коротких волнах. Здесь была ночь, а в Москве только десятый час вечера.

…ВРАГАМИ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ И СОВЕТСКОГО НАРОДА ВО ВРЕМЯ ВОЕННОГО ПАРАДА НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ В ДЕВЯТЬ ЧАСОВ ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ МИНУТ БЫЛ ЗЛОДЕЙСКИ УБИТ ГЕНЕРАЛЬНЫЙ СЕКРЕТАРЬ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА…

Словно обухом по голове ударил чеканный голос диктора, пробившийся сквозь эфирные помехи.

— Что?!!..

Любовники мгновенно просохли и подскочили. Лена прибавила громкость.

…СВЕРЖЕНИЕ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО СТРОЯ, РАЗВАЛ СОЮЗА И ПОСЛЕДУЮЩАЯ ИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКАЯ АГРЕССИЯ. БОЛЬШИНСТВО ЭТИХ ОРГАНИЗАЦИЙ РАСКРЫТО УЖЕ СЕГОДНЯ…

Цепенея от ужаса, они выслушали чрезвычайное сообщение. После полного повтора из динамика зазвучала симфоническая музыка. Говорить было не о чем. Котов достал сигареты, закурил и почему-то подумал о Сунь Ли и о своём привилегированном статусе доносчика.

— Пойдём к ребятам, — сказала Лена и потянулась за одеждой.

В гостиничном коридоре они встретились с Сунь Ли.

— Сецяс передавали, сто у вас в стране больсая беда, — обратилась она только к Лене Чебриковой. Так, как будто сообщала о смерти её родителей.

— Беда, Сунь, беда… — рассеянно ответила Лена, не остановившись.

За круглым столом, в своё номере, сидели участники группы и пили принесённый Степановым рисовый самогон.

— Слышали? — с порога спросил Котов.

— Комендант в обходе? — бдительно отозвался Лисовский.

Уже под утро Лена Чебрикова, возбуждённая лошадиной дозой тёплого спиртного, утащила Котова в номер. Степанов и Лисовский героически допивали остатки, а потом спали за грязным столом, уронив головы на руки. Свесившись через подоконник первого этажа, Осипов блевал на клумбу. Рыканье льва разносилось в тишине душной азиатской ночи.

Восьмого ноября 1983 года, в три часа дня, с Пхеньянского аэродрома, сверкнув на солнце, взмыл в небо серебристый лайнер ТУ-134, унося на своём борту полный состав советской делегации фестиваля Молодёжи и студентов. Усталые, полные впечатлений и растерянные, ребята возвращались в Москву. Как встретит их переменившаяся за сутки родная земля?…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ Весна

Близится конец этой печальной истории.

Зимой 1983–1984 гг. произошло в основном два глобальных события: а) в стране установилась диктатура; б) Вера снова села на иглу. Не могу сказать точно, какая из этих двух катастроф вышибла меня из седла, возможно, вторая, но в итоге я принял для себя единственно подлое и трусливое решение.

В понедельник 14 мая 1984 года, ближе к полудню, я вышел из дома. В городе, называвшемся теперь Петроградом, уже затих праздничный угар. Рабочие на подъёмных вышках демонтировали каркасы с транспарантами. На улицах было пустынно: новый режим не поощрял прогулки в рабочее время. У меня в кармане лежал пропуск с пометкой о суточном графике.

В спортивном магазине на Литейном… то есть, на проспекте им. Вышинского, я выбрал себе резиновую лодку с насосом, несколько удочек и вместительный рюкзак. Обогащённый этими покупками, я вернулся домой.

Вера ещё не приходила. Она не появлялась уже вторые сутки.

Я втиснул в рюкзак всё необходимое вместе с лодкой, надел приличествующие рыболову сапоги и штормовку, смотал удочки и сел за стол перед чистым листом бумаги. Я должен был написать как минимум две записки. Официальную, для властей, и личную — для моей всё ещё жены.

Через час по солнечной стороне бывшего Лиговского, а ныне проспекта им. товарища Когановича, в сторону метро бодро шагал бородатый рыболов-любитель с большим рюкзаком за спиной и связкой удочек в руке.

На Выборгском (б. Финляндском) вокзале у меня проверили документы скучающие милиционеры. Суточная работа в котельной? Правильно, парень, катись отсюда подальше, на свежий воздух.

Электричка на Петрокрепость.

В вагонах безлюдно, смотрю в окно на мелькающие деревья, огороды и тёмно-серые покосившиеся домишки. В голове тоже бессвязное мельтешение. Полтора часа проходят незаметно.

Выхожу на конечной станции, до берега Ладожского озера рукой подать. Вот устье Невы, на острове — крепость «Орешек». Надо пройти берегом как можно дальше, иначе унесёт…

Часа три ковыляю по камням, то и дело присаживаясь перекурить.

Но вот я уже на порядочном расстоянии от селений, вокруг ни души. Редкие кусты, всё тот же каменистый берег, чайки, сгнившая опрокинутая лодка. Времени — десятый час.

Я разобрал рюкзак, накачал лодку и уложил на дно вещи. Всё готово. Нет, вот ещё что… Я подобрал увесистый булыжник и сунул в рюкзак. Теперь всё.

Забравшись выше колен в холодную воду, я оттолкнулся и плюхнулся животом в лодку. Подождал пока она отплывёт на несколько метров, уселся как полагается и начал загребать воду коротенькими вёслами.

Через час берег превратился в тонкую, едва различимую полоску. Уходящее за горизонт солнце заволокло тучами, стало совсем темно, задул ветер. Стремительно проносившиеся надо мной чайки тревожно кричали, по свинцовой поверхности воды пробежало волнение, похожее на стаю голодных зверьков.

Я сидел в крошечной лодке — один в центре большой, но искусственно созданной и враждебной вселенной, между небом и землёй. Мне было страшно и холодно. Медлить больше не хотелось.

Я вынул из рюкзака пакет с раствором и шприцами, приготовил две дозы.

Озеро приходило в волнение, лодку начинало раскачивать, и я поспешил сделать первую инъекцию.

Кровь, насыщенная наркотиком, быстро обволокла мозг, доставляя ему непередаваемое наслаждение. «Как всё хорошо складывается», — подумал я.

Затянув ремни рюкзака с лежащим в нём булыжником, я отмотал кусок лески, прихватил ею рюкзак, лодку за бортовые ремни и самого себя за пояс. Концы хорошенько связал. Теперь всё это хозяйство пойдёт на дно. Вот рыбы посмеются!..

Мне стало смешно, и я затрясся от приступа смеха.

Только минут через пять, утерев слёзы, я смог взять в руки второй шприц. Я зажал его в кулаке и воткнул в ляжку прямо через брюки. Другой ладонью я накрыл шприц сверху и плавно ввёл в мышечные ткани смертельное содержимое.

Теперь можно расслабиться.

Удобно откинувшись на дне лодки, я прикрыл глаза.

Передо мной закувыркалась пёстрая круговерть пережитых событий, лица и голоса не то людей, не то персонажей…

Нет! Ещё не всё…

Напрягшись, я широко раскрыл глаза. В тёмном небе ветер рвал клочья облаков, рокот волн мешался с пронзительными криками чаек, холодные брызги дождя липли к лицу.

Да-да, ещё не всё, необходимо сосредоточиться…

Я приподнял всё ещё зажатый в кулаке пустой шприц и несколько раз слабо опустил его на тугой борт лодки.

Теперь всё.

Отбросив шприц, я поплыл куда-то так стремительно, что едва успел захлопнуть глаза.

В этот день я вернулась домой поздно вечером. Двое суток на игле — будто волшебный сон. И не нужно оправданий, когда всё вокруг катится под откос.

Войдя в комнату, сразу увидела на столе лист бумаги.

«Вера, попытайся прочесть эти несколько строк и уничтожь записку. Думаю, тебе стало ясно, какую ошибку мы совершили, очертя голову ввязавшись в эту фантастическую авантюру. Сегодня я сделаю трусливую попытку отыграть обратно. Что последует за моей смертью — не знаю, хотя, по логике вещей, я должен вернуться в 88-й. Рядом лежит записка, которую ты можешь предъявить властям. До свидания?»

В другой записке.

«Я устал от бесконечных скандалов. Уезжаю работать на Крайний Север. Забудь и прощай. Борис».

Ну не дурак ли?

Теперь и меня здесь ничего не удерживает. Нужно предложить Котову, но он где-то на гастролях. И вообще, вроде бы, неплохо устроился. Петрушка?… Господи, он же вообще ни при чём, как мысли путаются…

А мне не нужно писать записку. Та, что лежит на столе, всё объясняет. Муж бросил жену-наркоманку. Нервный срыв, передозировка… Похоже, мы ничего не приобрели и ничего не потеряли. А этот мир… Пускай он катится дальше, в самую преисподнюю.

Я открыл глаза и увидел Иванова. Мы сидели за угловым столом пивного бара «Бочонок», и нас было четверо: я, Иванов, Вера и Котов. А где Петрушка? Вот он идёт, с пивом. Всё тот же запах, как будто за это время ничего не изменилось. За какое время? Что произошло?…

— Что?…

Иванов оторвал руки от лица и поднял глаза.

— Вы пива просили, — сказал Петрушка.

— Ах, да, спасибо.

Вера смотрела на меня и молча курила. Котов так же молча цедил пиво, подолгу не отрывая от губ щербатую кружку. Похоже, это было на самом деле. А то уже кончилось. И я снова здесь… и все остальные тоже, и Вера…

— Ты… давно здесь? — обратился я почему-то к Котову.

— Минут пять. А ты только что.

— А ты когда… оттуда?

— Потом, после тебя. То есть, потом, гораздо позднее. Я вообще еле успел вписаться.

В глазах Котова я заметил несвойственную ему печаль.

— Вера, а ты?

— В тот же день. Наверное, вместе с тобой.

— Почему? — светлячок неясно замаячил в потёмках.

— Не из-за тебя. Из-за себя.

Светлячок потух.

— Какое сегодня число? — обратилась Вера к Иванову.

— Второе сентября 1988 года. Ей-богу, опять чувствую себя виноватым. Хотите пару-тройку дельных советов?

— Говорите, я послушаюсь вашего совета.

— Постарайтесь в точности всё запомнить.

Вера перестала курить и сосредоточилась, глядя Иванову прямо в глаза. Точные инструкции — больше, чем совет.

Иванов оглянулся и поспешно заговорил:

— Ты разделишь спрятанную в квартире дозу на несколько равных частей. Так, чтобы можно было сносно себя чувствовать пару дней. Завтра вечером отправишься поездом в город Красный Холм на Валдае. Послезавтра, в пять часов вечера, будь на четвёртой скамейке в сквере у Собора, справа от входа. К тебе подсядет женщина и заведёт разговор. Расскажи ей всё и положись на неё.

— Я всё сделаю, — сказала Вера.

Гуманоид оглянулся в сторону гардероба и заговорил с ещё большей поспешностью.

— Дима Котов. С тобой всё проще. Из тех денег, которые остались на книжке, дай тысячу рублей Попцовой, заведующей нежилым фондом. Будет хорошее полуподвальное помещение. Двадцать тысяч ссуды — и всё пойдёт как по маслу.

— Какого рода коммерция? — поинтересовался Котов.

— В девяностых будет хорошо продаваться звукозапись. Будешь воровать музыку — сначала с винила, потом с цифровых дисков. Начинать сейчас — самое время.

Котов кивнул но ничуть не повеселел.

— А сейчас подумай вот о чём: девушку, которая умерла там из-за тебя, твою жену, пока ещё несложно найти здесь.

Качнув стол и с грохотом опрокинув пустые кружки, Котов вскочил с места. Услышав про жену, все мы с удивлением на него посмотрели.

— Вот и всё, теперь мне действительно пора, — Иванов нервно потёр ладонями лицо.

Со стороны входа послышался шум.

— Сидите, это за мной.

В зале появились санитары, те самые. Нет, пожалуй, совсем другие. Здоровые, прямо великаны. Как будто под халатами щитки для игры в американский футбол. Опередив санитаров, перед нашим столом из воздуха появился щуплый милиционер с погонами военного прапорщика. По этим погонам я догадался, что и милиционер, и санитары — всё липа.

— Порядочек нарушаем? — милиционер вскинул два пальца под козырёк фуражки.

Он повернулся к Иванову и заговорил с ним, не раскрывая рта:

— Не пытайтесь и на этот раз скрыться, все уровни блокированы.

— Паршивая у вас работа, гончие псы, — печально улыбнулся Иванов. — Я мог уйти ещё четыре минуты назад — через резервный на сорок девятом уровне.

Милиционер вынул из кармана приборчик, нажал несколько кнопок и поморщился:

— У него там фальшивая заслонка. Почему остался?

Не удостоив «пса» ответом, Иванов протянул ему руку. На запястье тотчас захлопнулся мерцающий браслет. Через минуту от входа отъехала машина «скорой помощи».

Окружившие нас зеваки и пьяницы полезли с вопросами. Мы встали и вышли на улицу.

А Петрушка так ничего и не понял.

На другой день Вера уехала в Красный Холм.

До вечера слонялась по городу, сделав последнюю инъекцию слабого раствора. Если теперь ничего не произойдёт, она останется в чужом городе наедине с тяжелейшими ломками.

К указанной Ивановым скамейке она пришла за час до назначенного времени, курила и поглядывала то на золочёные кресты куполов, то на голубей, попрошайничавших у её ног.

Начинало смеркаться, холодный ветер продувал девушку насквозь, прихожане поглядывали на её сигарету укоризненно. Наконец Вера почувствовала себя окончательно скверно и расплакалась. И тогда она увидела рядом с собой ту самую женщину. Она узнала её сразу, как только увидела.

Сестра Анастасия, как звали прихожанку, оставила девушку жить у себя. Первые две недели Вера провела в адовых муках отвыкания от наркотиков «холодным» способом, предоставив душе и телу самим бороться с дьявольским недугом. Она обливалась потом, бредила, кричала и плакала. Её поры открылись, и Анастасия, не отходившая от девушки ни днём ни ночью, окуривала воздух благовонными снадобьями. Вокруг кровати собирались верующие и молились за облегчение её страданий.

По истечении десяти суток всё кончилось. Вера увидела мир другими глазами. За время агонии, показавшееся ей вечностью, она многое поняла, почувствовала и переоценила. Теперь она знала, как жить дальше.

Котов зарегистрировал свою частную студию звукозаписи, которая стала расти и расширяться, опутав сетью ларьков весь город. Летом 1989-го он закатил невиданную свадьбу, арендовав на трое суток плавучий ресторан. Откуда взялась его невеста, мы ещё не знали.

Вообще-то, что касается четырёх лет, проведённых Котовым там без нас, это отдельный разговор. В течение по крайней мере года я скрупулёзно вытягивал из него информацию буквально по крупицам, не упуская ни единой возможности поговорить с ним наедине. То, чего он не мог знать сам, я дописывал воображением или, если хватало фактов, просчитывал.

Вскоре после котовской свадьбы мы узнали, что Вера Дансева, уже не имевшая ничего общего с той Верой, которую мы знали, вышла замуж за молодого священника. Они живут за городом, в мире и согласии, умело работают на своей земле и ждут прибавления семейства.

Примерно в это же время, в стенах городской венерической больницы, в страшных мучениях уходил из жизни Алексей Бугаев, он же Банан. СПИД сделал его похожим на полуразложившийся труп. Только водянистые, с гнойной поволокой глаза всё ещё изредка вспыхивали огнём бессильной ярости.

Однажды я случайно встретил Попова. Он давно бросил свои оккультные увлечения, вспомнил свою первую профессию и устроился работать в Эрмитаж реставратором. Человек он невероятно проницательный и о чём-то таком догадывается. Думаю, наши объяснения впереди.

И последнее. Я не берусь судить, до какой степени реален был мир, в котором я пробыл без малого один год и семь месяцев и который, возможно, благодаря моему присутствию, принял уродливые формы, а затем перестал существовать. Но, по крайней мере, двух человек он сделал счастливыми в этой жизни. Пусть это послужит мне оправданием.