Джульетта сидела на полу тюремной камеры, прислонившись спиной к ряду стальных прутьев и устремив глаза на злой мир на стенном экране. Вот уже три дня, как она пытается научиться нелёгкой профессии шерифа; и все три дня она внимательно рассматривала наружный мир, но так и не понимала, из-за чего весь сыр-бор.
Ведь там всего лишь пологие увалы, серые унылые холмы, поднимающиеся к ещё более серому и унылому небу, да тусклый солнечный свет, пытающийся хоть как-то оживить пейзаж, впрочем, без особого успеха. И над всем этим — непрекращающийся ужасный ветер, под безумными порывами которого вздымаются облака сухой почвы, завиваются, закручиваются вихрями и несутся по мёртвой пустыне…
Для Джульетты в этом зрелище не было ничего вдохновляющего, ничего достойного внимания. Необитаемая пустошь, лишённая всяческого смысла и пользы. Никаких ресурсов, если не считать изъеденной ржавчиной стали башен, торчащих над дальними холмами, стали, добыть которую, перевезти, расплавить и очистить будет куда дороже, чем просто извлечь руду из шахт под Хранилищем.
Запретные грёзы о наружном мире — это всего лишь пустые фантазии. Мёртвые мечты. У людей, живущих на Верхнем ярусе и чуть ли не поклоняющихся виду за окнами, должно быть, мозги наизнанку: они не видят, что будущее — внизу, а не наверху. Оттуда, снизу, приходит нефть, обеспечивающая их энергией, минералы, из которых изготавливают всякие полезные вещи, и азот, насыщающий почву ферм и садов. Каждый, кто был «тенью» у химиков или металлургов, знает это. Те же, кто читает детские книжки с картинками, кто пытается сложить вместе таинственную головоломку забытого, а то и вовсе неизвестного прошлого, блуждают в потёмках.
Единственное, что в глазах Джульетты могло оправдать их одержимость — это необъятный простор сам по себе; но её он откровенно пугал. Может, это у неё с мозгами непорядок, раз она любит Хранилище, его надёжные стены, тёмные закрытые пространства Глубины? Или наоборот — безумны все те, кто живёт мечтами о выходе наружу?
Джульетта перевела взгляд с сухих холмов и стоящих в воздухе клубов пыли на разбросанные вокруг по полу папки. Незавершённые дела её предшественника. На колене девушки пристроилась начищенная звезда — Джульетта пока ещё не прикрепила её к своему комбинезону. На одной из папок лежала фляжка, надёжно упакованная в пластиковый пакет. Такая невинная на вид, она уже совершила своё страшное деяние. Номера, написанные на пластике чёрной тушью, перечёркнуты — эти загадки давно решены, дела закрыты. Один номер оставался незачёркнутым. Это номер дела, папки с которым здесь нет, папки, набитой свидетельскими показаниями, заметками и прочими документами относительно смерти мэра, женщины, которую все любили и которую, однако, кто-то убил.
Джульетта видела некоторые из этих заметок, но лишь издали. Они были написаны помощником шерифа Марнсом. Он намертво вцепился в папку, не желал отпускать её ни на секунду, словно одержимый. Джульетте оставалось лишь заглядывать в эти бумаги издалёка, через стол своего помощника. Они были испещрены множеством мутных пятен — в тех местах слова расплылись, бумага вспучилась. Между этими высохшими следами слёз вились неряшливые каракули, совсем не похожие на аккуратный почерк, которым были написаны документы в других папках. Нет, эти строки, казалось, ползут по страницам, полные гнева и злости; многие слова были многократно неистово перечёркнуты и снова надписаны поверх зачёркнутого. Это было олицетворением той ярости, которая теперь постоянно и неизменно кипела в инспекторе Марнсе и которая заставляла Джульетту убегать от него камеру, чтобы иметь возможность спокойно поработать. Ей было совершенно невыносимо сидеть напротив этой разбитой, изломанной души и пытаться шевелить мозгами. Вид на наружный мир, как бы ни был он печален и уныл, вгонял в куда меньшую депрессию.
Здесь, в камере, она и убивала время между полными трескучих статических помех вызовов по радио и отлучками в места, где наблюдался какой-либо непорядок. Иногда Джульетта попросту перекладывала папки с места на место в соответствии с очерёдностью текущих дел. Она была шерифом всего Хранилища, выполняя работу, которой её никто не учил, но которую уже начала понемногу понимать. Одна из последних фраз, которые ей сказала мэр Дженс, оказалась (вот уж чего бы Джульетта не могла себе даже представить!) истиной: люди похожи на машины. Они барахлят. Они ломаются. Об них можно обжечься, если не будешь осторожен. Её работа состояла не только в том, чтобы выяснять, отчего это происходит и кто виновник, но и в том чтобы прислушиваться, приглядываться и заранее распознавать признаки надвигающейся аварии. Шериф — он как механик: гораздо лучше вовремя провести профилактику, чем пытаться собрать то, что развалилось.
Папки, раскиданные по полу — это всё мелкие дела последних дней: жалобы на распоясавшихся соседей, кражи… Вот кое-что поинтереснее: откуда взялась партия ядовитого самогона. Несколько дел касалось неприятных последствий употребления этого опасного напитка. И каждому делу надо было уделить внимание: требовалось больше находок, больше работы ногами — то есть только и знать бегать по запутанным коридорам Хранилища и вести такие же запутанные беседы, пытаясь отделить правду от лжи.
Готовясь к работе шерифа, Джульетта дважды перечитала Пакт, в особенности ту его часть, что касалась соблюдения правовых норм. Там, в Глубине, валяясь на кровати, с мышцами, ноющими от усталости после работы — наладки основного генератора — она изучала, как правильно вести бумажные дела, как сохранять вещественные доказательства в неприкосновенности и тому подобное; всё было логично, а многое близко и понятно ей как механику. Например, поведение на месте происшествия мало чем отличалось от того, как нужно себя вести, скажем, в насосной, когда там что-то сломалось — то есть со всей возможной осторожностью. А уж поломок в ком-то или в чём-то всегда предостаточно — знай держи уши и глаза открытыми и задавай правильные вопросы тем, кто имеет отношение либо к сломавшемуся оборудованию, либо к инструментам, обслуживающим это самое оборудование; словом, следуй за цепью событий, пока не упрёшься в источник всех бед. Конечно, иногда бывает, что зайдёшь не в том направлении — не без того, ведь не всегда получается отладить какой-то один агрегат, не сбив настройку другого; но Джульетта отличалась одним несомненным талантом: она умела отличать существенное от несущественного.
Она предположила, что именно эти способности и распознал в ней инспектор Марнс. Они заключались в терпении и скептицизме, с которым она задавала вопросы, иногда по виду совсем глупые, а на самом деле позволявшие ей в конце концов найти верный ответ. В прошлом она помогла раскрыть запутанное дело, и это придавало ей уверенности в своих силах. Тогда Джульетта не знала об этом — её больше заботило установление истины, к тому же она была погружена в свои личные переживания — но то дело оказалось одновременно и подготовкой к будущей работе, и собеседованием.
Джульетта вынула папку с тем самым давним делом — бледно-красная печать на ней гласила: «Закрыто». Отлепив скотч, которым фиксировались края папки, новый шериф принялась листать подшитые бумаги. Многие были написаны убористым почерком Холстона; эти наклонённые влево буквы она узнавала на всём, что хранилось в её столе — столе, который ещё совсем недавно принадлежал Холстону. Она читала его заметки относительно её самой, Джульетты, и вспоминала, вспоминала… Тот случай выглядел как очевидное убийство, но на самом деле явился лишь стечением невероятных, несчастливых обстоятельств. Возобновляя в памяти этот трагический эпизод (чего она до сих пор тщательно избегала) Джульетта снова почувствовала давнюю боль, но при этом вспомнила, какое успокоение приносило ей погружение в обстоятельства, раскапывание улик и добывание свидетельств. Она вспомнила удовлетворение, охватившее её в конце, когда все ответы были найдены, и заменившее собой ту ужасающую пустоту, которая осталась в её душе после смерти любимого. Процесс разгадывания загадки весьма напоминал работу в дополнительную смену: мышцы ноют от усталости, но радость от сознания того, что неполадки устранены и машина отремонтирована, заглушает эту боль.
Джульетта отложила папку в сторону, пока ещё не готовая пережить всё заново. Она выбрала другую папку, положила её себе на колени, ощутив тыльной стороной ладони прохладную латунь звезды шерифа, и…
На стенном экране затанцевала тень. Джульетта подняла глаза и увидела, как по склону холма передвигается невысокий вал чёрной, как сажа, пыли. Он, казалось, дрожал на ветру, неумолимо надвигаясь на камеры. К этим камерам, дающим обзор наружного мира, Джульетту приучили питать уважение. Ей ещё в детстве внушили, что они — штука очень важная.
Правда, теперь, повзрослев достаточно, чтобы думать собственной головой, она уже не была так в этом уверена. Жители Верха просто одержимы очисткой, но их волнения не проникали на Глубину, где происходила истинная очистка, благодаря которой было возможно нормальное функционирование Хранилища. И всё же даже там, в Машинном, её друзьям с самого рождения твердили, что о наружном мире нельзя даже разговаривать. Они и не разговаривали — в этом нет ничего сложного, если ты никогда не видел предмета разговора; но сейчас, когда Джульетта почти весь день проводила, наблюдая непостижимый умом простор, она начала понимать неизбежность возникновения рокового вопроса. Теперь ей становилось ясно, почему некоторые идеи необходимо подавлять в зародыше — до того, как взбесившаяся толпа кинется к выходам, до того, как вопросы вспенятся на устах обезумевших людей и положат конец им всем.
Нет, об этом лучше не думать. Она открыла папку с делом Холстона. За страницей с биографией шла целая стопка записей о его последних днях на посту шерифа. Отчёт о собственно преступлении занимал всего полстранички, остальной лист был девственно чист — напрасная трата драгоценной бумаги. Один-единственный абзац разъяснял, что шериф сам вошёл в камеру ожидания Верхнего яруса и выразил желание выйти на поверхность. Вот и всё. Несколько строк — и нет человека. Джульетта перечитала их раз, и второй, и третий, прежде чем перевернуть листок.
Под ним обнаружилось письмо от мэра Дженс со словами о том, что Холстона будут помнить прежде всего за его службу на благо Хранилища, а не как очередного «чистильщика». Джульетта прочитала документ, написанный рукой человека, которого теперь уже тоже не было в живых. Как странно думать о людях, которых знал, но которых больше никогда не увидишь… Причина, по которой она не торопилась встретиться с отцом, отчасти заключалась в том, что он просто-напросто был жив. Джулс в любой момент могла бы изменить своё решение. С Холстоном и Дженс всё иначе — они ушли навсегда. Однако Джульетта настолько привыкла восстанавливать агрегаты, предположительно не подлежащие ремонту, что ей невольно казалось: если она сосредоточится как следует, поднатужится, выполнит нужные действия в правильном порядке, то ей удастся вернуть умерших, восстановить их разрушенные формы… Но она знала — так не бывает.
Она листала бумаги в папке Холстона и задавала себе запретные вопросы — некоторые впервые. Те, что казались ничего не значащими пустяками, когда она жила в Глубине, где утечка угарного газа могла задушить всех, а остановившиеся насосы стать причиной наводнения, в котором утонули бы все обитатели Хранилища. Теперь эти вопросы встали перед ней во всей своей значимости. Почему они живут здесь, в этом подземном жилище? В чём цель и смысл их жизни? Что там, за этими холмами? Кто построил хранилища, руины которых возвышаются вдали? Для чего?
И самый неотвязный вопрос из всех: Что было на уме у Холстона и его жены, людей весьма благоразумных? Почему они ощутили потребность уйти отсюда?
Две папки, обе с пометкой «Закрыто». Надо бы передать их по принадлежности— в мэрию, где их опечатают и сдадут в архив. Но Джульетта раз за разом возвращалась к ним — гораздо чаще, чем к более насущным «делам». В одной из этих двух папок — жизнь человека, которого она любила и причину смерти которого помогла выяснить. В другой жил человек, которого она глубоко уважала и чью должность занимала сейчас. Она не понимала, почему не может оставить в покое эти папки — совсем как Марнс, на которого ей было тошно смотреть, и, однако, сама она вела себя точно так же. Марнс сидел с опущенными глазами и горестно вглядывался в свою страшную утрату, не оставляя вместе с тем настойчивого изучения дела о смерти Дженс. Он вникал во все свидетельские показания, искал улики… Он был уверен, что знает, кто убийца, но без доказательств не мог припереть виновника к стенке…
Кто-то постучал по прутьям решётки над головой Джульетты. Наверно, Марнс пришёл напомнить, что рабочий день окончен. Она взглянула вверх, но увидела совсем не того, кого ожидала. На неё смотрел незнакомый мужчина.
— Шериф? — обратился он.
Джульетта отложила папки в сторону и сняла звезду с колена. Встав, она повернулась лицом к посетителю — невысокому человечку в очках, сползших на кончик носа. Его тщательно отглаженный серебристый комбинезон — одежда работников IT — плотно облегал объёмистый животик.
— Слушаю вас? — спросила она.
Человек просунул кисть между прутьями. Джульетта переложила звезду в другую ладонь и пожала протянутую руку.
— Прошу прощения, что припоздал, — сказал незнакомец. — Уж больно много всего навалилось: прощальные церемонии, чепуха с генератором, вся эта юридическая возня… Я Бернард, Бернард Холланд.
У Джульетты кровь застыла в жилах. Рука у человечка была маленькой, узенькой, такое впечатление, будто на ней меньше пальцев, чем положено. И всё же пожатие оказалось на удивление крепким. Джульетта попыталась высвободить ладонь — не тут-то было.
— Поскольку вы шериф, то, не сомневаюсь, знаете Пакт от и до, и поэтому вам известно, что до новых выборов обязанности мэра возлагаются на меня.
— Да, я слышала об этом, — холодно проронила Джульетта. Интересно, как этому типу удалось прорваться мимо Марнса? Здесь, перед ней, стоял их главный подозреваемый по делу Дженс. К сожалению, не с той стороны решётки. Тут Джульетте пришло в голову, что она тоже сейчас находится не с той стороны.
— Разбираетесь с документами, а?
Холланд ослабил хватку, и Джульетта сразу же убрала руку. Он окинул взглядом разбросанные по полу бумаги. Глаза его, кажется, сверкнули, когда он увидел флягу в пластиковом пакете, впрочем, этого Джульетта не могла бы утверждать с уверенностью.
— Знакомлюсь с делами, — ответила она. — Просто здесь больше места для того, чтобы… ну, чтобы спокойно подумать.
— О, я уверен — здесь, в этой комнате, и вправду родилось много глубоких мыслей, — улыбнулся Бернард, и Джульетта заметила, что передние зубы у него кривые, один налез на другой, что делало его похожим на мышь — их ей доводилось ловить в Глубине, в насосных.
— Да, вообще-то, мне хорошо думается в этом помещении, так что, наверно, в ваших словах что-то есть. К тому же, — она впилась в него взглядом, — не думаю, что камера будет пустовать долго. И как только она заполнится, то я устрою себе маленький отдых дня на два — на три от всех этих дум. Пока кое-кто будет готовиться к очистке…
— Я бы на это особо не рассчитывал, — возразил Бернард. И снова блеснул кривыми зубками. — Знаете, какая идёт молва: бедная мэр, мир ей, совсем загнала себя в гроб своими странствиями… Я полагаю, она отправилась вниз, чтобы познакомиться с вами. Я прав?
Джульетта ощутила острый укол в ладонь. Она забыла, что сжимает в ней латунную звезду шерифа. Костяшки пальцев на обеих руках побелели — с такой силой она стиснула кулаки.
Бернард поправил очки.
— Но я слышал, вы считаете, что дело нечисто, и проводите расследование?
Джульетта не отрываясь смотрела ему в глаза, стараясь не отвлекаться на отражающиеся в его очках серые холмы.
— Полагаю, что вы как исполняющий обязанности мэра должны знать, что мы рассматриваем этот случай как несомненное убийство, — сказала она.
— Ах вот как… — Его глаза расширились, губы тронула еле заметная улыбка. — Так значит, слухи верны. И кто бы мог такое сделать?
Улыбка стала шире, и Джульетта поняла, что имеет дело с человеком, считающим себя неуязвимым. Ну да ей не впервые сталкиваться с подобным грязным и раздутым эго. В её бытность «тенью» в Глубине таких личностей кругом было пруд пруди.
— Уверена, что виновным окажется тот, кому эта смерть выгоднее всего, — сухо сказала она. И добавила после паузы: — Мэр.
Кривая улыбочка потухла. Бернард выпустил прутья и, сунув руки в карманы комбинезона, отступил назад.
— Ну что ж, приятно было познакомиться. Я думаю, вы только совсем недавно поднялись из глубины, ещё не привыкли к жизни наверху, да и я, чего греха таить, тоже слишком долго был изолирован в собственном кабинете; однако должен сказать — жизнь меняется. Вы шериф, а я мэр, и поэтому мы будем работать в одной команде. — Он взглянул на папки у её ног. — Я рассчитываю, что вы станете держать меня в курсе. В курсе всего.
С этим словами Бернард повернулся и ушёл. Джульетте пришлось порядком напрячься, чтобы разжать кулаки. Когда она наконец расцепила пальцы, сжимающие звезду, обнаружилось, что острые концы значка впились ей в ладонь, и в порезах показалась кровь. Несколько капель сверкнули на уголках звезды, словно мокрая ржавчина. Джульетта вытерла значок насухо о свой новый комбинезон — привычка, оставшаяся от прежней жизни среди машинных масел и мазута — и выругалась, увидев на одежде неопрятное тёмное пятно. Перевернув звезду лицевой стороной вверх, она вгляделась в чеканку: три треугольника — символ Хранилища и над ними слово «Шериф». Снова повернула звезду на обратную сторону и провела пальцем по застёжке-булавке. Открыла её. Иглу булавки за многие годы не раз сгибали и снова выпрямляли, отчего создавалось впечатление, будто её выковали вручную. Зажим, на котором крепилась булавка, немного разболтался, и застёжка сидела некрепко, шаталась. Вот точно так же и сама Джульетта колебалась, носить ей звезду или нет.
Шаги Бернарда постепенно затихли. Она услышала, как он сказал что-то помощнику Марнсу, и ощутила, как нервы её налились новой, стальной решимостью. Так было, когда ей случалось наткнуться на ржавый болт, не желающий поддаваться. Эта нестерпимая неподатливость, этот отказ поворачиваться заставляли Джульетту упрямо сцепить зубы. Она всегда верила, что нет такой заевшей гайки, которую ей не удалось бы отвернуть; она научилась управляться с ними при помощи смазки и огня, машинного масла и элементарной грубой силы. И они рано или поздно поддавались, стоило только всё сделать по уму.
Она проткнула извилистой иглой нагрудник своего комбинезона и закрыла застёжку. Скосила глаза на звезду — что-то в этом было сюрреалистическое. На полу у её ног валялось с десяток папок с делами, требовавшими внимания, и впервые за всё недолгое время своего пребывания наверху Джульетта прониклась осознанием, что это — её новая работа. Машинное отделение — дело прошлое. Уходя оттуда, она оставляла его в гораздо лучшем состоянии, чем когда впервые появилась там. Она провела в генераторной достаточно времени, чтобы успеть насладиться тихим гулом отремонтированного генератора, увидеть, как плавно вращается идеально сбалансированная ось — настолько плавно, что казалось, будто она не движется вовсе. А потом поднялась наверх и нашла здесь всё в разболтанном, развинченном состоянии. Главный, основной механизм Хранилища еле тянул, скрипя и скрежеща всеми своими частями — как и предупреждала мэр Дженс.
Джульетта оставила все папки валяться на полу, подобрала лишь дело Холстона — в которое она, по идее, даже и заглядывать-то не должна бы, но ничего не могла с собой поделать — и вышла из камеры. Ей надо было бы вернуться в свой кабинет, но она двинулась сначала в другом направлении — к жёлтой стальной двери воздушного шлюза. Уже в который раз за последние несколько дней заглядывая в тройное стекло, она воображала себе человека, на чей пост заступила: вот он стоит внутри, облачённый в один из этих дурацких громоздких скафандров, и ждёт, когда откроется дальняя дверь. Какие мысли проносятся в мозгу того, кто вот-вот будет выброшен из родного дома? Наверняка им владеет не только страх, должно быть что-то ещё, какое-то особое ощущение — запредельное спокойствие вместо боли или отупение, пришедшее на смену ужасу. Нет, представить себе эти уникальные и чуждые эмоции — задача невозможная, поняла Джульетта. Воображение способно лишь ослабить или усилить уже имеющиеся впечатления. Всё равно что попробовать объяснить кому-то, что такое секс или оргазм. Невозможно. Но стоит тебе самому это почувствовать — и тогда ты сможешь представить себе различные степени уже знакомых ощущений.
Точно так же, как с цветом. Новый оттенок можно описать, только опираясь на другие, уже виденные. Можно смешать знакомые краски, но нельзя создать новый цвет, не основываясь ни на чём. Так что, наверно, только те, кто уходит на очистку, могут знать, каково это — стоять там, дрожа от страха — а может, наоборот, без малейшей боязни — и ждать смерти.
Жажда узнать почему наполняла все шепотки, гуляющие по Хранилищу — её обитателям не терпелось понять, что двигало этими людьми, отчего они оставляли чистый и сияющий дар тем, кто изгнал их? Но как раз это Джульетту совсем не волновало. Должно быть, уходящие видели новые краски, ощущали неописуемое, а может быть, даже переживали нечто вроде религиозного экстаза, который получаешь только при виде Костлявой с косой. Разве недостаточно знать, что очистка происходила всегда, без сбоев? Вопрос решён. Прими это как аксиому. Приступай к решению настоящей, насущной проблемы — что чувствует тот, кто уходит на очистку? Вот в чём истинное проклятье существующих табу: оно вовсе не в том, что нельзя стремиться наружу, а в том, что нельзя даже сопереживать ушедшим, нельзя пытаться понять, что они испытали, нельзя толком выразить им свои благодарность и раскаяние.
Джульетта постукивала по жёлтой двери уголком холстоновской папки, вспоминая этого человека в его лучшие времена, когда он был влюблён, когда ему выпал выигрыш в лотерее, когда он рассказывал ей о своей жене… Она кивнула его призраку и отошла от массивной металлической двери с маленьким окошком из толстого стекла. Она ощущала своё сродство с ушедшим шерифом теперь, когда работала на его посту, носила его звёздочку, даже когда сидела в той же самой камере. Она тоже когда-то любила. Они любили друг друга втайне — не вовлекая в свои отношения Хранилище и игнорируя Пакт. Так что Джульетта знала, что значит терять свою самую большую драгоценность. Она была уверена, что если бы её возлюбленный не питал бы сейчас корни растений, а лежал там, на склоне холма, в прямой видимости — она, Джульетта, тоже пошла бы на очистку, тоже захотела бы увидеть новые краски.
На пути к своему столу она снова открыла папку Холстона. Своему столу… Это его стол. Здесь сидел человек, который знал о её тайной любви. Она рассказала ему во время их совместного расследования там, в Глубине, что погибший был её возлюбленным. Наверно, она сделала это потому, что Холстон только и знал, что говорил о своей жене. А может, это из-за его вызывающей доверие улыбки, которая делала его таким хорошим шерифом? Потому что перед ней невозможно было устоять, так и хотелось выложить все свои секреты. Ладно, причина неважна. Важно, что она призналась представителю закона, в чьих силах было навлечь на неё всяческие неприятности, в нигде и никак не зарегистрированных любовных отношениях, что являлось прямым нарушением Пакта; а Холстон, этот блюститель закона и порядка, ответил всего лишь: «Сочувствую…»
Он сочувствовал её утрате. Он обнял её. Словно знал, что творится у неё внутри, какая тайная скорбь снедает её, как затвердела та часть её души, где когда-то жила любовь.
И она уважала его за это.
А теперь она сидела за его столом, на его стуле, напротив его старого помощника. Марнс обхватил голову руками и вперил недвижный взгляд в лежащую перед ним закапанную слезами папку. Джульетте было достаточно одного взгляда, чтобы понять — здесь тоже самое. Запретная любовь.
— Уже пять часов, — промолвила она как можно мягче и тише.
Марнс оторвал покрасневший лоб от ладоней и поднял голову. Глаза инспектора налились кровью, седые усы были мокры от слёз. Он выглядел гораздо старше, чем неделю назад, когда спустился на Глубину, чтобы завербовать её, Джульетту. Он повернулся на своём старом стуле, ножки которого скрипнули, как хрустят затёкшие суставы при резком движении, и взглянул на часы, висящие на стене позади — на время, заключённое, словно в тюрьме, под пожелтевшим пластиковым куполом. Он безмолвно кивнул тикающим стрелкам, встал, не сразу разогнув спину. Разгладил ладонями комбинезон, взял папку, бережно закрыл её и сунул подмышку.
— До завтра, — шепнул он и кивнул на прощанье.
— Увидимся утром, — ответила Джульетта, и Марнс побрёл в кафетерий.
Джульетта смотрела ему вслед, и сердце её изнывало от жалости. Нет сомнения, этот человек утратил свою любовь. Она с болью представила, как он сидит на узкой койке в своей маленькой квартирке и плачет над этой папкой, пока не погружается в безрадостные сны…
Оставшись одна, Джульетта положила папку с делом Холстона на стол и придвинула к себе клавиатуру. Клавиши истёрлись, и недавно кто-то аккуратно надписал буквы чёрной тушью, но и эти рукописные литеры тоже уже были еле видны — скоро понадобится опять подправлять их. Наверно, это придётся сделать ей — Джульетта не умела печатать вслепую, как все эти офисные бюрократы.
Она медленно набрала сообщение вниз, в Машинное. После очередного малопродуктивного дня, заполненного раздумьями над тайной Холстона, Джульетта поняла одно: она ни за что не сможет выполнять работу шерифа, пока не разберётся, почему человек, ещё недавно бывший на этом посту, повернулся спиной и к этой самой работе, и ко всему Хранилищу. Вот оно — то самое повреждение в механизме, которое не давало ей заняться более насущными проблемами. Поэтому вместо того, чтобы пытаться обмануть себя саму, нужно принять вызов с открытым забралом. А это означало, что требуется гораздо больше сведений, чем содержалось в папке.
Она не представляла, как подступиться к нужным ей материалам, но знала людей, которые могли бы ей в этом помочь. Вот что осталось в Глубине и чего ей больше всего не хватало здесь. Там они жили одной семьёй, каждый обладал навыками, полезными и для себя, и для других. Если кому-либо из них что-то требовалось от неё, она это делала. А если ей что-то будет нужно от них, они точно так же придут ей на помощь, хоть в бой за неё пойдут. Ей остро не хватало той общности, той поддержки, что осталась глубоко внизу.
Отослав запрос, Джульетта снова углубилась в папку Холстона. Хороший человек, настоящий человек, человек, знающий её тайны. Собственно, единственный, кому они были известны. И если будет на то воля Божья, скоро она раскроет его собственные секреты.