Один

Новый дом ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Горло у меня прошло на вторые сутки.

Может быть, помог шиповник с кипятком, которого я выпил банок десять, а может, я уже так привык к холоду, что простуда меня не брала. Я читал, что солдаты, находящиеся на фронте, почти не болели, хотя спали в окопах под дождем и снегом и долгие месяцы не видели настоящего жилья. Это происходило оттого, что организм, находящийся в постоянном напряжении, всегда сильнее сопротивляется болезни.

А может быть, это оттого, что я много плавал. Мама приучала меня держаться на воде с трех лет. Потом, когда мне исполнилось семь, за меня взялся отец. К десяти я плавал ничем не хуже его, а он у меня классный аквалангист. Вот только замерзал я быстрее, потому что был худощавее.

Если бы месяц назад мне кто-нибудь сказал, что я, Александр Бараш, четыре недели проживу на необитаемом острове, я бы назвал этого человека ненормальным.

А сейчас, если бы мне сказали, что я окажусь в Африке, или в джунглях Амазонки, или еще где-нибудь подальше, я бы вообще не удивился. С человеком может случиться еще не такое. Каждый день нужно быть готовым к чему угодно.

Когда я на двадцать восьмой день островной жизни проснулся у потухающего костра, горло только слегка саднило и чувствовал я себя довольно бодро. Ноги уже не тряслись от слабости.

У входа в палатку и под деревом валялись вялые зеленые дудки. Я вспомнил, как выбрасывал их наружу, приняв сначала за крыс, а потом за камни. Да, это был борщевик, и о нем мне рассказывала мать.

Мы только что приехали на Дальний Восток. Я вместе с мамой первый раз в жизни попал в тайгу. Помню, мне очень понравились огромные разрезные листья и могучие светло-зеленые стебли толщиною чуть ли не в мою руку. Я срезал один стебель и обрадовался: он был пустой внутри. Из него могла получиться хорошая трубка. Но мама велела мне выбросить стебель.

— Это борщевик, — сказала она. — Его иногда разводят на полях для силоса. Нежные молодые побеги можно добавлять в салат и даже есть просто так. Они слегка сладковатые. Но учти, Сашка: старые крупные побеги довольно ядовитые. И еще учти, что в жаркие дни в зарослях борщевика находиться долго нельзя. Он выделяет эфирные масла, которые сильно раздражают кожу и могут даже отравить человека. Будь осторожен.

Наверное, и бред у меня был от борщевика.

Надо же, забраться в заросли да еще попробовать этих дудок!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Чтобы потренировать ослабевшие мышцы, я влез на дерево, под которым стояла палатка.

Я так и не мог понять, какое это дерево. Кора у него была морщинистая, вроде дубовой, а листья немного похожи на листья клена.

На стволе у него были три удобные развилки. Первая — совсем низко, к одной из ее ветвей я и привязал шнур, держащий палатку. Вторая — в четырех моих ростах от земли. А третья — примерно на высоте трехэтажного дома. Листва наверху росла редко, и с развилки очень хорошо просматривалось пространство от Правых до Левых скал и весь берег Левого Борта до мыса Форштевня.

Я сидел на покачивающейся ветке и смотрел на бухту Кормы. Там все изменилось после налета на берег волн. Вал водорослей у линии прибоя исчез, исчезли и кусты, росшие в щелях между скалами, сейчас там лежала каменистая осыпь. Зато выше, почти у подножия сопки, громоздилась здоровая баррикада из древесных стволов, грязи и темно-зеленой тины. Теперь, наверное, мне трудно будет спускаться в бухту — придется перелезать через эту стену или искать какой-нибудь проход через нее. На берегу, в том месте, где я обычно влезал в воду за мидиями, не осталось ни одного знакомого камня. Да и само очертание берега изменилось. Бухта как будто глубже врезалась в берег, и в ней стало больше рифов.

На берегу Левого Борта все осталось по-прежнему. И только у Левых скал, прямо в направлении моего дерева, появился какой-то новый предмет. Я изо всех сил пытался разглядеть, что это такое, но мешало солнце. Оно слепило глаза, и весь берег и кусты в той стороне рисовались темными силуэтами. Мне показалось, что там тоже нагромоздило стволы, но лежали они как-то странно — правильным треугольником.

А над Форштевнем, как всегда, вились чайки, и у скал белела снежная полоса прибоя.

Чайки…

Вот кому ничего не делается! Никакие волны, никакая буря им нипочем. Над волнами они могут просто летать, а от бури унестись куда захотят.

А ведь, наверное, у них уже вывелись цыплята и можно будет устроить хорошую охоту! И даже не на цыплят, а на взрослых. Ведь каждая чайка размером со здоровенную курицу! А мне ничего не стоит сделать лук и стрелы и набить сколько угодно дичи. И весь вопрос с едой будет решен. Как же я раньше не догадался! Они же ни черта не боятся, подпускают к себе совсем близко и никогда не уходят далеко от мест, где лежат яйца.

Лук и стрелы. Растяпа! Об этом можно было подумать сразу же после первого похода на мыс. А я сидел и голодал, как щенок…

Интересно: можно ли из ветвей моего дерева сделать хороший лук?

Я дотянулся до ближайшей тонкой ветки и попытался ее сломать. Она пружинила и почти не гнулась под моими ладонями. Или это я стал таким слабым?

Я подрезал ветку ножом и сбросил ее на землю. Потом выбрал еще несколько прямых и потоньше для стрел.

Заготовку для лука пришлось обрабатывать половину дня. Нож сильно затупился, и я долго искал, чем бы его заточить. Наконец у источника нашелся обломок черного песчаника с одной гладкой стороной. Песчаник был тонкозернистый, больше пригодный для шлифовки или для заточки бритв, но другого ничего не попалось. Я оббил его камнем, и получился брусок. Хорошенько погоняв по нему лезвие ножа, счистил с ветки кору и концом острия наметил на ней контуры будущего лука.

Раньше мне редко приходилось иметь дело с такой штукой, как лук. Конечно, как все мальчишки, я делал из прутьев какие-то подобия луков. Вместо стрел палочки с зарубкой для тетивы на одном конце и с гвоздиком вместо наконечника на другом. Лохматая бечевка изображала тетиву. Палочка летела шагов на тридцать, иногда втыкалась наконечником в дерево, и я считал это неплохим выстрелом. Иногда мы устраивали соревнования — чья стрела взлетит выше. И на этом увлечение луками кончалось. Не знаю, можно было бы убить таким луком птицу или какую-нибудь мелкую зверюгу вроде той же крысы, — никогда не пробовал.

А тут мне пришлось делать лук, которым нужно охотиться по-настоящему, и я не знал, как это делается.

Я обстругал ветку, суживая ее от середины к концам. В середине, в том месте, где лук надо держать рукой, оставил толщину в три пальца, а у концов — в указательный палец. Так же, как на огневом лучке, сделал на концах засечки для тетивы.

Затем принялся за саму тетиву.

Капроновых шнурков у меня было сколько угодно, но все они быстро лохматились, потому что, выплетая их из обрывков сетей, я раскручивал каболки на гладкие, нескрученные пряди. Теперь мне снова пришлось из прядей скручивать, вернее, сучить шнурок толщиной в карандаш. Мучался еще половину следующего дня. В конце концов у меня получилась вполне приличная тетива, да к тому же я понял, как нужно сучить шнуры.

На следующий день выстругал пять стрел. Они вышли не особенно ровные из-за того, что на всем дереве мне не удалось найти абсолютно ровных сучков, а доски, подобранные на берегу, никак не раскалывались прямо по слою. Видимо, ящики изготовлялись из древесины самого низкого качества.

Я работал с нетерпением — так хотелось начать охоту.

На концах стрел я оставил утолщения — для того, чтобы стрела не вихлялась во время полета, и для силы удара. В эти утолщения можно было вбить гвозди, но гвоздей у меня не было, пришлось обойтись без наконечников. Стрелы, решил я, будут просто глушить чаек, а не убивать их наповал.

Наконец все было готово.

Я натянул на лук тетиву и решил пожертвовать одной стрелой. Для мишени выбрал невысокое деревце у источника. Отсюда, от палатки, я хорошо видел его ствол.

Подняв лук — он был длиною в мои разведенные в стороны руки, — я тщательно прицелился и пустил стрелу в ствол.

К моему удивлению, стрела пролетела шагах в пяти левее дерева и ушла в кусты.

Я сосчитал расстояние до дерева. Тридцать четыре шага. Отыскал в зарослях стрелу. Цела. Почему же я не попал? А ну-ка, если отсюда в мое дерево? Вон у него какой толстый ствол.

Я прицелился еще тщательнее, и опять стрела белой полоской мелькнула мимо.

Так бегал я несколько раз, обстреливая дерево с разных расстояний. Прицельнее всего лук бил на пятнадцать шагов. Ладно, сгодится. Чайки подпустят и на десять.

Я снял тетиву с одного конца лука, чтобы он не ослабевал в согнутом положении, и стал готовиться к походу на Форштевень.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Волны, набежавшие на остров, принесли с собой много мусора. Я перелезал через высокие валы грязи, переломанных ветвей, бревен, сползал в ямы, полные какой-то вонючей слизью, и окончательно выбился из сил, еще не дойдя до Левых скал. Однако другого пути не было. Спуск по склону сопки напрямик к берегу Правого Борта закрывали сплошные джунгли колючих кустов. Через них можно было только прорубаться с хорошим топором. Северо-западный склон в направлении мыса Форштевня был таким обрывистым, что туда нечего было и соваться. Хорошо еще, что солнце опять встало в дымке и не палило, а только слабо грело.

Отдохнув, я поднялся немного выше линии прибоя, где было ровно, и, миновав поворот берега у Левых скал, сразу же увидел тот темный треугольный предмет, который заметил еще с берега.

Это были не бревна, и не камни, обнажившиеся после волны, и не плот, как мне показалось сначала. В неглубокой ложбине, зарывшись кормою в грязь, лежал небольшой катер, из тех, что плавают недалеко от берега или в бухтах. Он был с поручнями вдоль бортов, с ходовой рубкой на палубе и даже с маленькой лебедкой на носу! Вот этот слегка приподнятый на камнях нос я и принял с дерева за треугольник. Я вспомнил, что, когда в берег ударила вторая волна, в ее пенной верхушке мелькнуло что-то большое и длинное. Наверное, это он и был. Ободранный железный корпус покрывали язвы ржавчины. Глубокие вмятины уродовали борта. Поручни держались только в носовой части, в других местах от них остались изогнутые обломки. Одиноким пнем торчал на носу буксирный битенг с куском перержавевшего, затянутого вокруг его шеи троса.

Я осмотрел железную коробку со всех сторон.

Наверное, стоял этот катер у причала какого-нибудь корабельного кладбища, давно отработав свой срок, в ожидании, когда его разрежут на металл, пока не сорвало его со швартова штормом и не угнало в море. И носился он по волнам до тех пор, пока не наткнулся на мой остров…

По корме, находящейся вровень с землей, я взобрался на палубу и, замирая от удачи, разглядывал рубку, лебедку и темно-зеленые лохмотья тины, висящие на поручнях. Ведь это же дом! Дом в тысячу раз лучше моей несчастной палатки! В надстройке можно поселиться, и тогда никакие ветры, никакие ливни мне больше не страшны!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Я подошел к рубке и через пустой проем ветрового стекла заглянул внутрь.

Там был маленький, намертво приржавевший к колонке штурвал. Позади него — рундук для хранения карт, ракет и сигнальных флагов. Слева — колонка компаса. Рожок переговорного устройства, похожий на гриб с кривой ножкой. И все.

Ручка двери не поворачивалась. Я стукнул по ней несколько раз киркой. Потом навалился на дверь плечом. Ничего не вышло. Я повернулся к двери спиной и начал колотить по ней ногами. Створка немного приотворилась. Я протиснулся через щель в рубку.

Рулевое колесо действительно не поворачивалось на оси, а рундук был пуст. На дне его валялась раскисшая картонная гильза от ракеты. На компасной колонке осталось только два ржавых болта — самого компаса не было. Пол рубки был скользким от грязи и водорослей и весь завален ветками от кустов. Видимо, все это наметало сюда волнами. Я снова протиснулся на палубу.

В кормовой части рубки находилась еще одна дверь, а рядом с ней, на высоте моей груди, круглая дыра от иллюминатора. Я заглянул в дыру, но ничего не увидел, кроме темноты. Дверь эта была вообще без ручки. Я вбил острие кирки между створкой и косяком и нажал. Створка чуточку подалась. Действуя скобой как рычагом, я миллиметр за миллиметром расширил щель. Потом несколько раз долбанул в дверь ногой и очутился в каюте.

Под дырой иллюминатора к стенке был привинчен небольшой столик. У противоположной стены — наглухо приваренная к полу кровать с переплетением железных полос вместо сетки. Справа от столика, в углу, навесной деревянный шкафчик с двумя створками дверок и щеколдой вместо замка. Когда-то шкафчик был зеленый, но теперь краска с него облезла и лишь кое-где держалась небольшими проплешинами.

Я откинул щеколду и распахнул дверцы. На пол со звоном посыпались осколки стекла от бутылок и черепки от тарелок. На нижней полке в глубине среди стекла лежала алюминиевая кружка размером с хороший котелок. Я поставил кружку на столик и выгреб все осколки из шкафчика. Среди них я нашел столовый нож из нержавеющей стали и вилку — блестящие, будто новенькие. На верхней полке я нашел молоток и очень ржавые плоскогубцы, которые не открывались. Больше в каюте ничего не было.

Интересно, что внизу, в машинном отделении и в тех каютах, которые расположены под палубой. Я знал, что должны быть еще каюты, потому что команда даже на самых маленьких катерах состоит из трех-четырех человек. На этом, наверное, было четыре.

Дверь в нижние помещения находилась с другой стороны рубки, по правому борту. Но сколько я ни бился, так и не смог ее открыть. Комингсы двери перекосились от удара катера о камни и наглухо заклинили створку. Ладно, открою когда-нибудь. Теперь я хозяин этой железной штуки и могу делать с ней что угодно.

Я еще раз обошел катер со всех сторон.

Он стоял почти ровно, только слегка задрав нос, застряв кормой между двумя огромными валунами. Внутри меня все танцевало от радости. Прощай, конура, собачья моя палатка! Завтра же переберусь сюда, в каюту, в настоящую комнату, и начну жить, как нормальный человек! Буду сухим, буду спать на настоящей кровати и сидеть за настоящим столом! Пусть теперь бесится ветер — я могу закрыть дверь и заткнуть чем-нибудь дырку иллюминатора. В шкафчике у меня будут храниться мидии, и саранки, и жареные чайки, и сушеный шиповник. А огонь можно разводить прямо на полу, и его уже никогда не зальет! Я нарежу самых мягких веток и навалю их на кровать. Сверху наброшу материю от японского матраца. Вторым куском буду накрываться как одеялом. Выскребу из каюты всю грязь. В ходовую рубку натаскаю сухого топлива. Брезент от палатки тоже использую. Его можно разрезать на куски, из одного куска сделать ковер, другие пустить еще на что-нибудь.

…А вдруг с моря снова придет волна и смахнет меня с берега вместе с этой железкой? Там, наверху, у родника, куда безопасней.

Нет, лучше не разбирать палатку, пусть она остается запасным домом. В теплые дни можно ночевать наверху, а в холодные — на катере.

Я прикинул расстояние от катера до полосы обычного прибоя. Далеко. Нужен огромный вал, чтобы вырвать катер из этих камней. Не может быть, чтобы такие ураганы случались здесь часто.

Отдохнув и пожевав мидий, я пошел дальше по берегу. К осыпи у птичьего базара добрался после полудня.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Еще издали увидел, что чайки, как всегда, сидели на камнях, но, когда я подошел к осыпи, они всполошились и тучей поднялись со скал. Раньше они взлетали только тогда, когда я добирался до верхнего края завала.

Узнали! А говорят, у птиц нет памяти.

Они орали и резали воздух вокруг меня и теперь осмелели настолько, что пикировали прямо мне на голову. Отмахиваясь от самых отчаянных, я торопливо натянул на лук тетиву и приготовил стрелу. Но стрелять оказалось не в кого. Они только на секунду присаживались на камни и снова, коротко разбежавшись, взлетали, непрерывно крича и хлопая крыльями. Будто все гнездовье сошло с ума и не успокоится, пока я не уберусь отсюда.

Ну уж нет! Я не собираюсь подыхать с голоду!

Не обращая внимания на то, что они лупили меня крыльями и на лету обливали меня пометом, я полез наверх. Какой это был путь! В самом плохом сне мне никогда не привиделось бы такое. Но я решил довести дело до конца.

Наверное, они боятся моих движений.

Добравшись до ровного места наверху, я присел на корточки. Минут через пять они действительно успокоились и стали опускаться на скалы — сначала на дальние, а потом все ближе и ближе. Вот две опустились шагах в десяти, сложили крылья и, повернув головы в мою сторону, застыли в напряжении. Я стал осторожно поднимать лук. Они внимательно следили за мной. Но едва я натянул тетиву и прицелился, они заорали как сумасшедшие и рванули вверх.

Несколько раз повторялась эта игра. Затаивался я, и через минуту успокаивались они. Однако достаточно было шевельнуть луком, как весь уступ взрывался стоном и плачем и все снова начинало кружиться бешеной каруселью. Неужели они знакомы с оружием и знают повадки человека? Но почему тогда, в прошлый раз, они подпускали меня совсем близко?

Через полчаса я понял, что никакой охоты не получится.

Выпустил две стрелы наугад, в гущу летающих, и, конечно, без толку. Маневренность у них была просто сумасшедшая.

Два дня потратить на лук, стрелы и все приготовления — и все напрасно… Лучше бы ловил мидий.

И тут я увидел цыпленка.

Он сидел в углублении скалы, неподвижный, светло-коричневый, похожий на камень и потому почти незаметный на фоне помета, покрывавшего все кругом.

Отшвырнув лук и стрелы, я бросился к нему и сразу же увидел еще двух.

Мне никогда не приходилось убивать птиц и зверей. Я не охотник и не понимаю тех, которые радуются удачному выстрелу или добыче, попавшей в капкан. Разве можно радоваться чьей-то гибели? Ведь то существо, которое убивают, оно же тоже чувствует, тоже борется за жизнь, у него, как и у всех, есть удачные и неудачные дни, оно так же радуется солнцу, свободе, простору. И вдруг приходит человек, здоровый, сытый, вооруженный своей хитростью и своей техникой, от которой практически невозможно спастись, гонится за ним, не виноватым ни в чем, и в конце концов делает его мертвым. Часто просто ради того, чтобы развлечься или похвастать перед другими удачным выстрелом. Разве это не глупо? Говорят, охота — это вид спорта. Если это правда, то это самый жестокий вид спорта. Интересно: как бы чувствовал себя охотник, если бы его вдруг выгнали из дому и шли по его следу, не давая передохнуть, выпуская на него собак, подстерегая его в засадах? Нет, я даже собаку или кошку ни разу в жизни не ударил.

Был первый порыв, когда я хотел схватить цыпленка. Он слабо пискнул и дернулся от меня, и у меня сразу же опустились руки. Я смотрел на него, такого слабого, пухового, беспомощного, и не мог представить, как бы я его смог съесть. Нет, нет, лучше мидии и саранки, только не это…

Подобрав лук и стрелы, я начал спускаться вниз по осыпи.

Запаса мидий у меня еще хватало на несколько дней.

Эх, найти бы гигантских мидий Грэйэна, которых я видел в музее нашей станции и которые пригрезились мне в бреду. Они бывают по полтора и по два килограмма весом, и мяса в них в каждой по двести граммов! Но кажется, на моем побережье они не водятся.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀