Один "МИГ" из тысячи

Хорошо весной в Бельцах!

Сады, владеющие городом, окутаны бело-розовой дымкой. Ветвистые клены и каштаны, выстроившиеся шеренгами вдоль каменных тротуаров, машут прохожим своими пахучими ветвями. Усики виноградных лоз, устремленные к горячему белому солнцу, карабкаются по резным балясинам тенистых веранд...

И все в Бельцах весной такое яркое, ослепительно чистое, красочное, непривычное для северянина: и эти канареечные дома, и вот эта ярко-голубая церковь под цинковой крышей, и необыкновенные пестрые вывески, и мостовые из белого камня, и ленивый немноговодный Рэуц в зеленых камышах. Кажется, здесь словно огромную цыганскую шаль накинула на себя бессарабская земля!

И вот цокает копытами сытый конь; мягко катится на дутых шинах высокий фаэтон; загорелый бородатый возница, лениво щелкая длинным бичом, мурлыкает какую-то свою песенку, недопетую на вчерашней гулянке. Покачиваются на кожаных подушках юные пассажиры — зеленые гимнастерки, серебряные птицы на рукавах, малиновые кубики в голубых петлицах. До аэродрома несколько километров, почему и не отдать рубль извозчику?

Вот уже скоро год, как молодой 55-й истребительный авиаполк перекочевал из Кировограда в Бессарабию. Он был сформирован 15 сентября 1939 года. В нем собрались разные Люди: и бывалые летчики и зеленая молодежь, только что вышедшая из стен училища. Как часто бывает в таких случаях, полк долго жил шумным и беспокойным биваком.

Летчики гордились тем, что их 55-й одним из первых получил новые скоростные истребители «МИГ-1». Говорили, что в боях на большой высоте, до восьми тысяч метров, им нет равных во всем мире. До этого летали на старых машинах — сначала на «доисторических» «И-5» и «И-15-бис», потом получили курносые «И-16», прославившиеся в боях в Испании, но с тех пор уже устаревшие. «МИГи» были доставлены в полк совсем недавно, в апреле, но летчикам так не терпелось овладеть ими, что, работая с превеликим энтузиазмом, почти все уже не только изучили новый самолет, но и успели полетать на нем.

Работали в полку много, приходилось заниматься и не своим делом: в Бельцах раньше не было авиационной базы, поэтому летчикам пришлось помогать строителям. Они часто устраивали воскресники, субботники: надо было побыстрее забетонировать взлетно-посадочную полосу, построить бараки, вымостить шоссе к аэродрому.

Жили летчики пока что в юроде, на частных квартирах, столовались в веселых молдаванских ресторанах с шумливыми, темпераментными музыкантами и дешевым бессарабским вином.

Командир полка майор Иванов, лихой мастер воздушной акробатики и поэт в душе, по вечерам читал друзьям наизусть целые главы из пушкинских поэм, а иногда и собственные стихи. Втайне майор считал себя неудачником: сколько раз просился добровольцем на боевые дела — не пустили ни в Испанию, ни в Монголию, когда шли бои на Халхин-Голе. Это очень обижало его, но он старался не подавать виду и скрывал свою тоску под напускной веселостью.

Командир полка, конечно, отдавал себе отчет в том, что, в сущности говоря, уже пора было бы завести более жесткие порядки, подтянуть воинскую струнку. Но, видя, что летчики летают и учатся неплохо, не спешил, выжидал, пока люди еще ближе узнают друг друга, пока накрепко завяжутся узы воинского братства...

Фаэтон уже перекатился через мост, и теперь копыта коня глухо стучали по грунтовой дороге. В такое погожее утро не хотелось думать ни о чем серьезном. И вдруг широкоплечий старший лейтенант с волевым угловатым лицом, озаренным ясными серыми глазами, сказал, продолжая мысль, которая, видимо, не давала ему покоя:

— А что, если он меня потащит вниз?

Летчики переглянулись.

— Ты о ком, Саша?

— О ком? Конечно, о противнике! Представьте себе: они завязывают бой и уводят нас на низкие высоты. На семи тысячах метров я на «МИГе» — бог. А если мне придется драться на двух тысячах? На тысяче? На бреющем? А? Ведь мотор у меня высотный!..

Он говорил глуховато, отрывисто. Его лицо горело румянцем. От этого на переносице заметнее выделялась белая отметинка — давний след удара, полученного на боксерском ринге.

Его спутники заулыбались.

— И охота тебе, Покрышкин, в эту погоду о таких вещах думать! Пусть о них начальство беспокоится. Тебе же говорили, что «МИГи» будут применяться во взаимодействии с другими машинами. Те будут внизу, а ты, как бог Саваоф, — над облаками.

Но Покрышкина трудно было урезонить, он стоял на своем.

— Где эти другие машины, не знаю. А вот представь себе, что мы сегодня начинаем бой. На нашем аэродроме одни «МИГи» да устарелые «ишаки» и «чайки». Так что же ты прикажешь делать, Соколов, а?

Соколов пожал плечами.

— Если бы да кабы! Экий ты философ, Сашка! Прикажут — полетим! Полетим — будем драться! Будем драться — собьем! Ведь «МИГ» — зверь в сравнении с «ишаком». А было время, в Испании и на «ишаках» «мессершмиттов» били!

— Так-то оно так... — буркнул старший лейтенант. — Ты думаешь я «МИГа» хуже твоего знаю?

И он опять замолчал, уйдя в себя.

Двадцатишестилетний летчик Александр Покрышкин пришел в полк в конце 1939 года. Одни относились к нему с уважением, другие, услышав его имя, пожимали плечами. Он был неразговорчив, резковат, с людьми сходился не сразу, как-то исподволь прощупывал их, прежде чем подружиться. Его можно было вдруг встретить в компании лихих, веселых ребят, которые не лезли в карман за словом и любили покуролесить. Но также внезапно он мог уйти, запереться в комнате и часами сидеть наедине с книгами.

Увлекался Покрышкин радио, возможностями его использования в бою. Некоторые ветераны истребительной авиации пренебрегали радиосвязью. «Только мешает этот лишний шум, — говорили они. — Летчик в полете должен прислушиваться к мотору. Мотор — это сердце, это все. А тут тебе на ухо кто-то бормочет, что-то подсказывает, что-то приказывает. Внимание раздваивается, летчик теряет решительность. Нет, эта штука хороша для воздушных извозчиков, а не для истребителей — королей воздуха». Покрышкин решительно возражал: «Это глупо! Вы хотите драться, как дрались средневековые рыцари, в одиночку. В будущей войне наверняка нам придется воевать в строю, может быть, целыми полками, как же тогда без радиосвязи?» И он с величайшей добросовестностью изучал радиоаппаратуру.

О себе Покрышкин рассказывать не любил. Только Соколов, Миронов да Фигичев — летчики, с которыми он сблизился, знали, что жизнь у него сложилась тяжело. Вырос в большой бедной семье, рано ушел из дому и начал самостоятельную жизнь. Мечтал стать летчиком.

В 1932 году, когда Покрышкину исполнилось девятнадцать, райком комсомола послал его в Пермскую авиационно-техническую школу. Он слабо разбирался в авиационных терминах, поэтому слово «техническая» скользнуло мимо его внимания. И когда в Перми узнал, что ему суждено не летать, а обслуживать самолеты на земле, то пережил это как большую трагедию. Но служба есть служба. По окончании школы Покрышкин был направлен в Краснодар техником звена авиасвязи 74-й стрелковой дивизии и долго тянул там свою солдатскую лямку, регулярно два раза в год подавая рапорт о зачислении в школу пилотов и так же регулярно получая отказ: говорили, что техники нужны так же, как летчики, а он — хороший техник.

Так уходили годы. Тоска глодала Покрышкина. Уже высоко взошла звезда Чкалова, уже прославились Громов и Байдуков, уже поразили мир своими полетами советские арктические летчики, а безвестный техник Саша Покрышкин в потрепанной, замасленной гимнастерке по-прежнему дежурил у своих немудреных «У-2» и «Р-5», каждый винтик которых знал наизусть.

С горечью он вспоминал день, когда таким окрыленным, полным радужных надежд покидал Новосибирск. Останься он тогда на заводе, наверняка бы уже закончил институт и стал бы инженером. А что теперь?

Друзья говорили ему: «Остепенись. Пора бы тебе жениться, обзавестись семьей, осесть прочно в Краснодаре!» Покрышкин не хотел и слушать об этом. Он знал, чувствовал, что еще не все потеряно, что он еще может стать летчиком. Летом 1936 года, отдыхая в Хосте, Покрышкин познакомился с Супруном, тогда еще молодым летчиком-испытателем. Они сошлись характерами и долго беседовали по душам, сидя на берегу моря или заплывая далеко-далеко от берега. Супрун хорошо понимал Покрышкина и советовал ему ни в коем случае не оставлять своей мечты.

— Раз веришь в себя — значит дело будет! А ты ведь вон какой здоровяк. Мамонт сибирский! Из таких летчики и получаются.

Молодая кровь бурлила у обоих. В шторм они тайком уплывали на лодке далеко от берега, чтобы там помериться силами с волнами. Когда об этом узнавали, в санатории поднимался переполох. Снаряжали спасательную экспедицию, а друзья усталые и довольные выгребали к берегу и с виноватым видом выслушивали строгие нотации главного врача.

«Раз веришь в себя — значит дело будет!» Покрышкин потом часто вспоминал эти слова.

Он поступил в осоавиахимовский кружок планеристов и два года бегал в свободные от службы часы по летному полю, запуская веревкой неуклюжие самодельные планеры. Потом выпросил у летчиков «Курс летной подготовки», составленный Пестовым, тщательно разобрался в нем, вызубрил наизусть. Наконец упросил принять его в члены Краснодарского аэроклуба и пожертвовал учебе очередной отпуск.

Результаты оказались ошеломляющими: уже на третий день занятий, после двенадцати полетов по кругу, Покрышкину дали возможность летать самостоятельно, а на пятнадцатый день вручили свидетельство об окончании аэроклуба, и инструктор сказал ему:

— Будете истребителем...

Однако лишь в 1938 году, когда Покрышкину исполнилось двадцать пять лет, ему разрешили, наконец, поступить в школу пилотов. Он окончил ее отлично и был направлен вот сюда, в этот молодой авиаполк. Саша привык уже к тому, что ему не везет, и его не удивило, что ему достался самый изношенный, видавший виды «ишачок». Безропотно приняв старую машину, он долго возился с нею, не отходил от своего «ишака» до тех пор, пока не удостоверился, что машина не подведет его в воздухе.

И все же первый полет принес огорчение. Когда командир увидел, что новичок уверенным жестом бросил свою ветхую машину в пике, а потом резко вывел ее «горкой», у него подкосились ноги. Он был почти уверен, что машина не выдержит перегрузки и грохнется на землю. И хотя Покрышкин приземлился нормально, командир строго сказал:

— Отстраняю вас на три дня от полетов. Вот начнется война, тогда и будете головой рисковать. А сейчас я за вас отвечаю.

С тех пор прошло почти полтора года. Покрышкин многого добился. Он окончил курсы командиров звеньев, был назначен помощником командира эскадрильи; одним из первых в полку пересел на новейший скоростной высотный истребитель «МИГ»; получил звание старшего лейтенанта. Теперь все знали, что он умелый летчик. И все же Покрышкин нет-нет да и заставлял своих командиров поволноваться.

— Какой-то анархист! Рано или поздно он сломит себе голову, — осуждающе говорил о нем сухой, подчеркнуто подтянутый заместитель командира полка капитан Жизневский.

В самом деле, никогда нельзя было поручиться, что Покрышкин не выкинет какой-нибудь номер, идущий вразрез с наставлениями. Он пилотировал резко, упрямо, с какой-то особенной страстью, которую перенял у своего друга—летчика Соколова. Покрышкин сознательно шел на большие перегрузки, которых другой пилот, пожалуй, не выдержал бы.

Много шуму в полку наделали стрельбы Покрышкина. Вначале у него дело не ладилось, хотя он как будто бы по всем правилам атаковал полотняный конус, который тянул за собой самолет-буксировщик. В эту движущуюся мишень попадали всего две-три пули. Не удавалось поразить мишень и многим другим пилотам. Покрышкин принял свою неудачу очень близко к сердцу.

— Пойми же, Костя, — говорил он Миронову, который пробовал его утешить, — ведь мы с тобой только для того и существуем, чтобы убивать в воздухе врага. На черта нам и взлет, и посадка, и искусное хождение строем, если мы не сумеем, когда нужно будет, всадить очередь зажигательных пуль в хвост самолету врага?! Будь я командиром, я бы только стрельбам и учил молодежь...

Вечером он заперся в своей комнате, достал учебники, бумагу и стал вести сложные математические расчеты. Надо было найти наивыгоднейший угол подхода к мишени, при котором попадание было бы гарантировано, — и он его нашел. А чтобы избегнуть рассеивания пуль, Покрышкин решил бить по конусу с предельно короткой дистанции, нажимая на гашетку лишь в тот момент, когда по всем правилам учебных стрельб полагается отваливать в сторону.

Наутро снова были назначены стрельбы. Когда пришел черед Покрышкина, и он, набрав скорость, стал срезать угол, быстро сближаясь с мишенью, все на земле так и обмерли: самолет Покрышкина почти вплотную прижался к буксировщику.

— Сейчас он врежется ему в хвост, — сказал со злостью Жизневский. — Хулиган!

Послышался треск, словно в воздухе рванули огромное полотно. Конус тряхнуло, а Покрышкин проскочил над буксировщиком, который резко спикировал.

— Никак летчик буксировщика ранен, — в сердцах предположил заместитель командира полка. — Черт знает что!..

Но пилот буксировочного самолета, благополучно совершивший посадку, был невредим. Бледный как бумага, он возмущался и кричал срывающимся голосом:

— Сумасшедший! Медведь! Чуть-чуть не убил...

Приземлившийся вслед за ним Покрышкин угрюмо косился на него из-под надвинутой на брови фуражки.

— Чуть-чуть не считается. Ты лучше сочти пробоины в конусе.

Конус был весь изрешечен. И это радовало не только Покрышкина, но и его командира — опытного двадцатидевятилетнего комэска Атрашкевича. Защищая Покрышкина, он говорил Жизневскому:

— Не всем же ходить по ниточке и быть паиньками! А как Чкалов начинал? Помните, как он под мостом летал?

— Чкалов, Чкалов!.. — горячился заместитель командира полка. — Так ведь на то он и Чкалов! А кто такой Покрышкин? Ну? Кто он? Подумаешь! Только вчера выскочил из техников и думает, что он теперь бог! Один «МИГ» из тысячи!

Атрашкевич подхватил:

— В этом я с вами согласен. Вот именно: один «МИГ» из тысячи! Но ведь мы тем и сильны, что у нас сегодня тысячи таких, как он. Ни я, ни вы, ни сам дух святой не скажет, по каким аэродромам сейчас ходят будущие Чкаловы. А растить их мы с вами обязаны.

Жизневский поморщился.

— Ну, вы, батенька, кажется, начинаете мне проповедь читать, а я сам ученый, тоже на Халхин-Голе воевал... Давайте кончим на этом. Имейте в виду: если вы будете и впредь поощрять такое поведение летчиков в воздухе, то и вам не поздоровится...

Капитан Атрашкевич, сам старый служака, отлично знавший технику и умело владевший самолетом, прекрасно понимал, что Покрышкину еще надо пройти серьезную школу, прежде чем он станет настоящим военным летчиком. Упрямство, своеволие, порою совершенно непонятная смена настроений — все это мешало Покрышкину втянуться в размеренный воинский ритм.

В Качинской авиационной школе Покрышкин увлекся ранним Горьким, выучил наизусть «Песнь о Соколе», запоем прочел «Жана Кристофа» Ромена Роллана, «Войну и мир» Толстого. Его влекли романтические образы сильных людей, не боящихся одиночества. Он преклонялся перед Андреем Болконским, ему был близок и понятен мятущийся Кристоф. Ожесточившаяся от долгих неудач душа Покрышкина была закрыта на замок для всех посторонних. И нелегко теперь было доказать ему, что в наше время нужно жить иначе — открыто и широко.

Атрашкевич был уверен, что в случае войны Покрышкин станет хорошим солдатом. Но своевольные индивидуалистические черточки могли серьезно подвести его в бою, требующем прежде всего слаженности и безукоризненной четкости в действиях коллектива, совершенного взаимодействия всех винтиков военного механизма. А ну как ему взбредет на ум в разгаре боя сделать без предупреждения что-нибудь свое — может быть, умное и интересное, но идущее вразрез с общими планами?

И все-таки комэск не был согласен с заместителем командира полка, требовавшим зажать этого летчика в ежовые рукавицы. Хорошо зная характер Покрышкина, Атрашкевич понимал: этого человека нельзя заставить — его надо убедить. И он часто и подолгу разговаривал с Покрышкиным, стремясь вызвать его на откровенность.

Комэск чувствовал, что с подготовкой пилотов надо спешить: в воздухе пахло порохом, и здесь, на границе, о войне говорили как о чем-то близком и неизбежном, хотя страна в те дни еще жила привычной и шумной мирной жизнью. В Москву съезжались со всех концов колхозники, спешившие на открытие сельскохозяйственной выставки. Белорусы начинали осуществление большой программы осушения болот, рассчитанной на пятнадцать лет. В Ленинграде заканчивалось печатание очередного тома Собрания сочинений Ленина. Летчик Черевичный со своей гигантской «летающей лабораторией» совершал один за другим дерзкие прыжки в район «Великого белого пятна» — за 80-й параллелью. В Вильнюсе состоялось первое собрание литовской Академии наук. Москва тепло приветствовала участников декады таджикского искусства. Здесь же, где-то совсем рядом, уже накапливались армии врага, готовившиеся к внезапному удару. Они передвигались на восток тайно, по ночам. Немецкие дипломаты в Москве еще вежливо улыбались на официальных приемах, немецкие газеты благожелательно писали об успехах советского народного хозяйства, а тут, у Прута, пограничники задерживали шпионов и диверсантов, и немецкие самолеты, словно по ошибке, то и дело перелетали границу.

Авиаполк получил боевое распоряжение — выставить засады. При появлении немецких машин в воздухе «МИГи» стремительно взмывали в небо и, не открывая огня, — это было строжайше запрещено! — заставляли непрошеных гостей удаляться. На аэродроме ускоренным темпом заканчивали сборку последней партии только что полученных машин. Их тут же облетывали и перегоняли в летний лагерь, оборудованный близ уединенного хуторка Семеновка. Там самолеты искусно маскировали в небольшой рощице; и трудно было догадаться, что именно здесь находится крупная полевая авиабаза.

Туда, в лагерь, уже переселилась большая часть летчиков и техников. Атрашкевич, Покрышкин, Соколов и некоторые другие должны были присоединиться к ним, как только закончится сборка и облет самолетов. Покрышкин любил испытывать собранные машины; каждая из них имела свои особенности, свой характер, и ему доставляло удовольствие каждый раз распознавать новый характер самолета в полете.

Как-то после полетов летчики улеглись в траве, ожидая попутной машины в город. Разговор опять вертелся вокруг войны. Толковали о недавнем вторжении гитлеровцев в Грецию, о жестоких боях на острове Крит, где немцы впервые применили массовую высадку парашютистов.

— Это репетиция. Уверяю вас, что это репетиция! — горячо говорил Соколов. — Только вот вопрос: на какой сцене разыграется спектакль? На английской или на нашей?

— Ну, это не вопрос! — улыбнулся, сощурив глаза, Атрашкевич. — Во всяком случае, не на английской. Там уже высажен один десант: Гесс.

Летчики засмеялись. Атрашкевич добавил:

— Помните, немцы сообщали: «Идеалист Гесс одержим роковой навязчивой идеей — ему хочется добиться соглашения с Англией». Кажется, вполне ясно, в чем тут дело.

— Да, — сказал Покрышкин, — все яснее ясного. Только одного хочется: поскорее бы, и чтобы не вслепую. Драться так драться!

Лежавший рядом с ним веснушчатый младший лейтенант горячо откликнулся:

— И подеремся!

Это был совсем молодой пилот, недавно пришедший в полк из Пермской авиашколы, Женя Озеров. Атрашкевич глянул на него. Ему вспомнилась запись в аттестации младшего лейтенанта: «Курсант дисциплинирован, строевая подготовка хорошая. Усвоение летной подготовки хорошее. В воздухе смел, находчив и спокоен. Материальную часть знает хорошо. Однако над повышением своих знаний работает недостаточно. В работе находчив и работоспособен, но иногда ленив».

Атрашкевич хотел умерить пыл юноши, но его опередил сосед.

— Ишь, какой петух! — сказал вдруг негромко загорелый круглолицый и сам как мячик старший лейтенант средних лет, с орденом Красного Знамени на груди. — Петух! — добродушно повторил он и продолжал: — А вот эту пословицу ты помнишь: «Не хвались, идучи на рать»?..

Озеров покраснел.

— А что ж, Пал Палыч, разве я хвалюсь?

— А я и не говорю, что ты хвастун. Я говорю: петух! Потому говорю, что сам таким был. А попал в первый бой: крутился, крутился — и ни черта не понял! Только потом на земле от других летчиков, которые раньше уже воевали, узнал, что происходило. Деликатная вещь — человеческие нервы, да-с... И с этим считаться надо.

Молодежь придвинулась к старшему лейтенанту, и даже Атрашкевич подсел к нему поближе.

Пал Палыч Крюков, один из старейших летчиков полка, пользовался большим авторитетом. Он начал свою летную карьеру еще тогда, когда пилоты летали на самолетах первых советских конструкций, служил семь лет на Дальнем Востоке, воевал на Халхин-Голе. Рассказы его все слушали с огромным вниманием.

— Я к тому говорю, — продолжал он, — чтобы ты не думал, что это так же просто, как бить по конусу: попал — хорошо, не попал — можно второй заход сделать. А вот когда увидишь перед собой не мишень, а живого врага, который норовит первым в тебя очередь уложить, тут пойдет другой разговор!.. Ты уж к тому и готовься. И имей в виду: в первом бою попросту много не увидишь и не поймешь. А потом, конечно, постепенно как-то привыкнешь. Вот тогда и говори: «Подеремся!»

Покрышкин попросил:

— Пал Палыч, расскажите, как вы самураям давали прикурить...

Крюков привычным движением расправил складки гимнастерки, плотно облегавшей его округлую фигуру и улыбнулся. По правде сказать, он любил вспоминать о своих воздушных боях, и долго упрашивать его не приходилось. Да и командование поощряло такие беседы: они были очень полезны для летной молодежи.

Начинал Пал Палыч обычно издалека — с 1931 года, когда он учился в школе летать на древней машине «Р-1», ужасно любившей весьма некстати сваливаться в штопор. Сейчас ее можно увидеть только на картине.

Когда Крюков стал истребителем, он летал уже на «И-3» с мотором водяного охлаждения. Эту старинную машину тоже никто из молодых истребителей никогда не видал. Потом Пал Палыч был назначен в 51-ю истребительную эскадрилью в Читу. Там он уже летал на более или менее современной машине, «И-5». Правда, и это был самолет с коварным норовом — любил сваливаться в плоский «штопор», и однажды Крюков чуть было не угодил на нем в озеро.

Когда японские войска в районе озера Буир-Нур вдруг углубились на сорок пять километров на монгольскую территорию, отряд из двадцати истребителей, в который включили и Павла Крюкова, был переброшен туда, на помощь монгольским друзьям. Истребители помогли остановить захватчиков. В ожидании дальнейшего развития событий там пришлось временно и поселиться. Жили в юртах и землянках, было несладко, но что поделаешь — служба.

Японские милитаристы, как и следовало ожидать, не успокоились. В 1938 году они предприняли уже мощное военное вторжение в районе реки Халхин-Гол, и там закипела ожесточеннейшая битва. Советский Союз бросил в помощь Монголии танковые и авиационные части, и разгорелась самая настоящая война.

Павел Крюков и его друзья уже пересели на вполне современные для той поры самолеты «И-15-бис», и их эскадрилья была развернута в авиационный полк. Но и японцы ввели в действие отличные авиационные части. Их «И-97» по скорости даже превосходил «И-15-бис». Начались жестокие воздушные бои.

Вспоминая о том, что происходило три года назад, Пал Палыч был совершенно искренен, когда говорил, что в первом бою он ничего не увидел и ничего не понял. Заметил только, что чей-то самолет горит, подумал: «Черт возьми, так и сбить могут!» — начал крутиться, метаться, гоняясь за японскими хвостами, стрелял с дальних дистанций, хотя отлично знал, что надо подходить ближе, и сел совершенно расстроенный, думая, что никогда ему не стать настоящим истребителем.

На земле более опытные летчики рассказали: был острый бой, одного японца сбили, у нас потерь нет, Крюков серьезных ошибок не допустил, но надо учесть то-то и то-то.

Во втором бою все казалось яснее и понятнее. Атаковали японские «И-97», легкие и верткие. Вели их, видимо, опытные, лихие летчики; дрались японцы с шиком, перевертывая машину вверх колесами, атаковали в лоб и вели огонь, вися вниз головой. Подловив одного такого лихача, Крюков дал очередь из четырех своих пулеметов, и тот загорелся. За Крюковым увязался второй. Он от него увернулся, стал действовать увереннее, смелее.

Потом Крюков сбил еще одного японца. Ожесточение военных сражений нарастало. В иных боях с каждой стороны участвовало до сотни истребителей. В одной из таких схваток Пал Палыч погнался за японцем, как вдруг увидел, что рядом двое клюют его товарища. Бросил свою поживу, пришел на выручку другу, зажег японскую машину, — это была уже третья победа Крюкова на Халхин-Голе. Но тут же почувствовал удар, и пламя хлынуло в лицо...

Как на беду, Крюков в нарушение правил летал в этот день без кожаного пальто и даже без обмундирования — было очень жарко, и он надел только матерчатый комбинезон на голое тело. Теперь пламя жгло руки, грудь, затронуло волосы. В голове мелькнуло: «Ну, Пал Палыч, слезай, приехали...» Все же кое-как отстегнул лямки, последним усилием толкнул ногой ручку управления вперед и вылетел как пробка из летящего костра.

Комбинезон еще тлел. Никак не удавалось нащупать кольцо парашюта: А земля приближалась. Рванул шланг парашютной тяги — пришит крепко. Опять начал нащупывать кольцо. И когда земля уже была близко, нашел его, наконец, и изо всей силы рванул. В глазах потемнело от динамического удара. Приземлился почти в беспамятстве. Пришел в себя, огляделся — японцев нет, рядом река. Понял: Халхин-Гол. На руках волдыри от ожогов. Тихо. Напился из реки, перевел дух. Куда идти? На запад... Брел час. Боялся остановиться: сядешь на песок — уже не встанешь... Солнце пекло нестерпимо. Когда силы уже совсем кончались, наткнулся на советский патруль.

Потом был госпиталь. Потом двухмесячный отпуск, поездка в Москву, вручение ордена Красного Знамени в Кремле; орден вручил и руку жал сам Михаил Иванович Калинин — это даже в «Правде» и «Красной звезде» было напечатано, красивая такая фотография. Ну, а потом вот 55-й истребительный авиационный полк — Кировоград, а теперь Бельцы.

Молодые летчики не раз слышали этот рассказ, но им нравилось снова и снова расспрашивать о всех деталях военных действий, в которых участвовал Крюков; было и страшновато и малость завидно, а главное — каждому думалось: придет же, придет такое время, когда и тебе случится провести свой первый бой. Как же ты себя покажешь?

— Вот я вам и говорю, — снова сказал Крюков, оглядывая своих слушателей, — петухи вы пока в настоящем бою не побывали...

— Ну, а они? — запальчиво спросил Озеров, и все поняли, кого он имел в виду.

— И они из того же теста слеплены, — ответил Крюков. — Но учтите: они уже два года воюют, а большинство из нас пока только учится по полотняным конусам пулять. Это их козырь. Не решающий, конечно, козырь — у нас есть и поважнее. Но недооценивать их нам с вами не следует...

Летчики помолчали. На аэродроме было тихо, только где-то на другом конце поля возились техники, звякая железом. Солнце уже садилось, и небо на закате было густо залито малиновым светом. Казалось, где-то там, далеко-далеко занялся гигантский костер.

Никто не мог сказать, когда придет то, о чем они так много думали и говорили в эти дни, — завтра или через год. Но все понимали, что это страшное, неизбежное и злое настанет рано или поздно.

И скорее раньше, чем позже...

Обстоятельства сложились так, что в то утро они, как назло, оказались разбросанными по разным местам.

Скучнее всех встретил выходной день один из самых молодых пилотов полка Коля Н. Ему чертовски не повезло: незадолго до этого он потерпел неожиданную аварию, посадил свою «чайку» на живот, и это так подействовало на его впечатлительную натуру, что врачи констатировали у бедного малого общее нервное расстройство. Он был командирован на медицинскую комиссию в Одессу. Его долго осматривали, задавали какие-то странные вопросы, стучали молоточками по суставам. И, наконец, добродушный председатель комиссии сказал Коле:

— Придется тебе, сынок, вернуться, так сказать, в первобытное состояние. Ты кем работал-то до призыва?

— Электромонтером, — растерянно сказал покрасневший Коля, и капельки пота выступили на его веснушчатом курносом лице.

— Вот и отлично! Чудесная квалификация. Бог с ними, с самолетами. Беспокойное занятие!

— Позвольте, но как же так...

Председатель поправил очки, укоризненно взглянул на Колю, задерживавшего комиссию, и строго сказал:

__ Следующий...

И вот теперь молодой пилот возвращался в полк с холодной казенной бумагой, в которой было сказано, что он подлежит демобилизации ввиду болезненного состояния. От волнения он спутал поезда и сел в скорый Одесса — Ленинград, который не остановился в Чубовке, откуда можно было добраться в Бельцы, и Коле пришлось ночью сойти в Котовске. Ждать до утра встречного поезда ему не хотелось, и он упросил главного кондуктора товарного поезда, уходившего в Чубовку в четыре часа утра, взять его на тормозную площадку. Могло ли прийти ему в голову, что ровно через двадцать минут после его отъезда на Котовск посыплются бомбы?

В безмятежной степной Чубовке пилот долго дожидался попутных машин, но дорога была пустынна, и он побрел пешком в Семеновку. Идти надо было километров около двадцати, и он шел неторопливым, размеренным шагом, любуясь густыми спеющими хлебами, перекликаясь с веселыми птицами, срывая васильки на обочине. И вдруг впереди увидел пыливший по дороге бензозаправщик, спешивший в Чубовку. Увидев знакомого летчика, водитель затормозил:

— Откуда?

— Из Одессы, с комиссии. Понимаешь, какое дело... Придется теперь перед Москвой хлопотать...

И, поставив ногу на крыло машины, Коля начал неторопливо рассказывать свою историю. Водитель с изумлением посмотрел на него.

— Да ты что?.. Ничего не знаешь? Война началась!

— Брось трепаться! Какая война?

— Немцы напали! Бельцы сегодня бомбили.

— Врешь! Не купишь!

Водитель пожал плечами и включил мотор. Коля отшатнулся, и бензозаправщик рванулся вперед, обдав его пылью и горячим бензинным перегаром. Пилот растерялся: неужели правда? Черт возьми, как все глупо выходит!.. В такой день получить белый билет! Нет, это немыслимо!

На счастье, его догнала попутная машина, и он часам к одиннадцати добрался-таки в Семеновну. Здесь уже все было каким-то новым, непривычным. Под плащ-палаткой, раскинутой у молодого тополя, связисты непрерывно перекликались с постами воздушного наблюдения. В бараке развернулся медицинский пункт первой помощи, и сестра трясущимися от волнения руками бинтовала руку только что прилетевшему из Бельц пилоту. Тот еще весь жил ощущениями только что пережитого боя: глаза его лихорадочно блестели, и он непрерывно повторял, обращаясь к каждому, кто заходил в палатку:

— Нет, на «МИГе» воевать можно. Можно! Вот как немец от меня драпал...

Начальник штаба полка майор Матвеев, замещавший командира, который совершил вынужденную посадку, сидел над картой рядом с Пал Палычем, одетым в меховой комбинезон. Лицо у Пал Палыча было строгое, сосредоточенное. Сдвинув шлем на затылок и смахнув крупные капли пота со лба, он рассеянно поздоровался с летчиком и снова углубился в изучение карты.

Начальник связи полка капитан Масленников шепнул Коле:

— Сейчас полетят в разведку. На предел дальности, в глубь Румынии. До самого Тыргу-Фрумоса.

Пал Палыч оторвался от-карты, аккуратно свернул ее, уложил под целлулоидный лист планшета, надел перчатки и, сказав как-то не по-военному, запросто: «Трудновато будет, но сделаем все, как надо»,— выпрямился и четко, по-военному отрапортовал:

— Звено старшего лейтенанта Крюкова к выполнению боевой задачи готово. Разрешите идти?

— Выполняйте, — с волнением сказал начальник штаба.

Он знал, что этот полет сопряжен со смертельным риском: идти днем трем самолетам в глубокий тыл к врагу, когда небо кишит «мессершмиттами»... Но нужно во что бы то ни стало получить сведения о передвижении войск противника к фронту.

Взревели моторы. Выскочив из-под ветвей молодых деревьев, три «МИГа» взмыли к небу и ушли на запад, не сделав традиционного круга над аэродромом: теперь следовало особенно тщательно его маскировать, и летчикам настрого запретили проводить над семеновским лугом хотя бы одну лишнюю секунду.

Только сейчас Коля осмелился подойти к начальнику штаба. Протянув ему злополучную бумажку, он растерянно сказал:

— Так что же мне теперь делать? Неужели...

— Что делать? — перебил его майор Матвеев и сердито скомкал заключение врачебной комиссии. — А вот что: видишь, вот там, под тополем, «чайка»? Садись в нее и лети в Бельцы. Будешь драться под командованием Атрашкевича.

Молодой пилот схватил начальника штаба за руку и потряс ее. Тот нахмурился:

— Ну-ну, хватит. Некогда тут разводить телячьи нежности. Выполняйте!

Майор надел наушники, пытаясь настроиться на волну радиопередатчика Крюкова. Как на беду, связь была плохая, и сигналы Крюкова поймать не удавалось.

Коля побежал к самолету и через минуту уже был в воздухе. Он радовался, что все так быстро и хорошо устроилось. И пусть ему не доверили «МИГа», он и на этой вот старой «чайке» покажет фашистам, почем фунт лиха! Только бы встретиться с ними, а уж там...

В сущности, ему, конечно, очень повезло, что в это утро не пришлось встретиться с «мессершмиттами». Одинокая тихоходная «чайка», пилотируемая самоуверенным молодым пилотом, легко могла стать жертвой опытного воздушного охотника. Но, к счастью, полет прошел без приключений. И вскоре Коля увидел знакомую бетонированную полосу, бараки, коричневую извилину Рэуца и зеленый город за ней.

Уже издали он обнаружил страшные следы первых бомбардировок. Над аэродромом стоял густой черный столб дыма: горела цистерна с горючим. На поле чернели глубокие воронки от бомб. Посреди аэродрома распластался чей-то «МИГ», севший на фюзеляж. В стороне стояли две разбитые «чайки». Некоторые дома были без крыш. Там и сям взвивались языки пламени, пожиравшего кварталы мирного города. Сердце у Коли заныло. До сих пор он читал о таких вещах только в книгах и газетах. Теперь война пришла к нему в дом: здесь, в Бельцах, жила его жена с крохотным сынишкой. Что с ними? Где они сейчас?..

С трудом лавируя среди воронок, Коля кое- как посадил самолет. К нему уже бежали техники и летчики — закопченные, измазанные грязью, в изорванных гимнастерках.

— Давай быстрей заруливай в укрытие! — хрипло крикнул Атрашкевич. — Сейчас они опять придут.

Пилот поспешно отвел «чайку» в земляной капонир, и летчики начали забрасывать ее свежесрубленными ветками. Коля работал с той же лихорадочной поспешностью, что и все, на бегу перебрасываясь с друзьями отрывистыми фразами. Как всегда в таких случаях, разговор шел вкривь и вкось, невпопад, и Коля сердился на себя за то, что не мог толком их расспросить о том, что здесь произошло.

— Как же это они?

— Да вот так, как видишь. Висят с утра!

— А вы?

— Деремся! Одного такого зубра сбили — будь здоров! Два железных креста. На кладбище приземлился, с парашютом. Говорит, Лондон бомбил!

— А семьи-то, семьи как же? — отчаянно воскликнул молодой пилот.

Но Атрашкевич, непрерывно шаривший взором по горизонту, не слушая его, взмахнул рукой и с горечью пробормотал:

— Идут! Эх, черт, заправиться не успели...

И всех словно ветром сдуло. Коля растерянно оглянулся по сторонам и, увидев, что Атрашкевич лежит в свежей воронке среди рыхлых и влажных комьев чернозема, скользнул к нему. Атрашкевич, чуть приподняв голову, глядел широко раскрытыми глазами в сторону города и почти беззвучно шевелил губами:

— Десять... Одиннадцать... Двенадцать...

Коля скосил глаза в ту сторону, куда смотрел Атрашкевич, и холодная испарина покрыла его веснушчатый лоб: низко-низко с нарастающим ревом в четком строю шли к аэродрому восемнадцать ширококрылых «хейнкелей». По учебным описаниям он знал, что эти бомбардировщики поднимают весьма солидный бомбовый груз. Почему-то вспомнился кадр из испанской кинохроники: нестерпимый, скребущий сердце свист, разламывающийся шестиэтажный дом и мертвые дети в черной луже крови.

— А семьи-то как? — снова спросил Коля.

Но тут послышался резкий свист, в сто крат более отвратительный и страшный, чем в кино, и он, втянув голову в плечи, еще плотнее прижался к земле, инстинктивно стремясь слиться с нею, и не было сейчас ничего дороже на свете, чем вот эта неглубокая яма в рыхлой, родной земле.

«Хейнкели» бросали некрупные бомбы, но зато сеяли их превеликое множество, норовя попасть в самолеты, бараки и перекопать весь аэродром. Последний «хейнкель», резко снизившись, прошелся над аэродромом, словно любуясь результатами проделанной работы. Впрочем, любоваться было нечем: бомбардировщикам не удалось поразить ни самолетов, ни летчиков. Но аэродром они исковыряли сильно. И как только восстановилась тишина, техники, бойцы и мобилизованные им в помощь горожане начали старательно орудовать лопатами.

— В вашем распоряжении примерно полчаса, — сказал молодому летчику Атрашкевич, взглянув на часы. — Быстрее проверьте свой самолет!

Коля побежал к машине. Возле нее уже орудовали техник, моторист и оружейник. Работая, они коротко рассказали, что произошло в Бельцах с утра.

Первая партия немецких бомбардировщиков приблизилась к городу на рассвете. Впереди шел разведчик. По тревоге поднялось в воздух дежурное звено. Наши летчики еще не знали, что принесет этот неожиданный визит. Действуя по инструкции, они хотели попросту отогнать немецкий самолет, но он открыл огонь. Тогда они приняли бой и сбили разведчика. Но основная бомбардировочная группа прошла стороной и обрушила удар на аэродром. Так в Бельцах узнали о том, что началась война.

Налеты следовали один за другим в нарастающем темпе. Немцы не знали, что основные силы авиационного полка находятся в лагере у Семеновки, и стремились стереть с лица земли его основную базу. Капитан Атрашкевич, младшие лейтенанты Фигичев, Комлев, Семенов, Миронов, Суров упрямо поднимались в воздух, чтобы отразить атаки, но слишком неравны были силы атакующих и обороняющихся.

В этих первых боях погиб Суров. Это была первая жертва в полку, и все глубоко переживали смерть молодого скромного парня. Рассказывали, что он был ранен в воздушном бою после того, как сбил немецкий самолет. Рано выпустив шасси, Суров едва тянул к аэродрому. В это время откуда-то выскочили два «мессершмитта». Увидев их, Суров стал уходить со снижением и врезался в дом...

— Ну, а семьи наши как? — в третий раз спросил Коля.

— Семьи — что, — хмуро ответил техник. — Семьи чуть свет погрузили в эшелон и повезли на Кировоград. Только доедут ли? Говорят, он, злодей, здорово дорогу бомбит...

Молодой летчик тяжело вздохнул. Когда-то теперь он увидит родных? И увидит ли вообще?.. Каким-то странным, неправдоподобным, удивительным показался ему вдруг весь этот напряженный, полный страшных и роковых неожиданностей день. Трудно было сразу осознать, постигнуть все происшедшее, трудно было уяснить, что вот с этого самого утра начинается отсчет дней новой, незнакомой ему жизни, когда уже никто не может поручиться за следующую минуту, когда каждый бугорок, каждое облачко, быть может, таит смертельную опасность для тебя.

А между тем солнце светит так же ласково, как и вчера, и жаворонки поют так же звонко, и вот этот куст шиповника, чуть покачнувшийся на краю глубокой воронки, все так же охотно поит медом пчел из своих розовых чашечек. Но густой, удушливый чад от горящей цистерны все ниже расстилался над аэродромом, от него першило в горле, и мохнатые лапы дыма все теснее охватывали город, уснувший мирным сном и проснувшийся на войне.

— Летный состав, ко мне! — скомандовал Атрашкевич, выбегая из землянки командного пункта. В руках у него была карта. Командир эскадрильи указал летчикам на район Стефанешти и коротко сказал: — Сейчас дадим им прикурить! Задача — штурмовка колонны. Машины у всех готовы? За мной в воздух!

Летчики торопливо надели парашюты, запустили моторы и вырулили на старт, поминутно оглядываясь на горизонт: не настигли бы на земле немецкие самолеты, они вот-вот могли вернуться с новым грузом бомб. Розовощекий Костя Миронов, которого все в эскадрилье звали «сынком», положив на колени планшет, еще раз глянул на знакомый рельеф, вспомнил ориентиры на пути к Стефанешти: два ручья поперек большака, потом извилистый Прут, и за рекой, почти у самого берега, — румынский городок. Туда от Ботошани, видимо, и подходят резервы фашистов, чтобы штурмовать переправы.

Сердце колотилось учащенно. Костя знал: до Прута минут десять полета. Значит, через десять-двенадцать минут бой. Бой!.. Это короткое слово заслонило все, и как-то сразу голова стала ясной, и все дальнейшее отпечаталось в мозгу словно на кинематографической ленте — точно, во всех подробностях.

Атрашкевич повел машины на бреющем. Летчики шли звеньями, четко выдерживая строй, как учили их в мирное время. Холмистая бессарабская земля, виноградники, сады, хутора „стремительно проносились под крыльями, сливаясь в пестром мелькании. Потом внизу, под крутым берегом, мелькнул мутный широкий Прут, за ним встало высокое бурое облако пыли, и сразу же в небе замелькали огненные звезды, окутывавшиеся черными и белыми облачками: била немецкая зенитная артиллерия.

Коля еще не вполне сообразил, что же, собственно, происходит, а Атрашкевич, ловко сманеврировав, уже прижался к самой земле, и летчики змейкой устремились за ним, прорываясь к пыльной дороге, на которой кишели танки, автомашины и повозки. Нескончаемая колонна тянулась насколько хватал глаз. Машинам было тесно на дороге, и они сползали на обочины, катили по полю, ломая стебли Молодой кукурузы, распарывая аккуратные гряды огородов, подминая под себя еще не окрепшие саженцы фруктовых деревьев.

Все это огромное стальное стадо завыло, застонало, заревело, стало плеваться огнем и железом, завидев горсточку советских летчиков, отчаянно устремившихся в атаку. Теперь сплошная плотная стена разрывов встала на пути истребителей; и казалось, ни единой щелочки в ней не найти. Но Атрашкевич ухитрился-таки проскочить, и одна за другой четыре маленькие бомбы легли в самую гущу машин. Потом он стал строчить из всех пулеметов зажигательными пулями по автомашинам до тех пор, пока не вышли все патроны. А за ним уже мчался командир звена Валя Фигичев, друг Саши Покрышкина, за Фигичевым — сосредоточенный и злой Семенов, за Семеновым — Миронов.

Миронов испытывал странное ощущение. Ему почему-то было очень весело и хотелось все время смеяться, и в то же время ком поднимался в горле и нервная дрожь пробегала по телу. Работал он, как во сне, автоматически повторяя заученные движения. Вот сейчас надо чуть-чуть прижать машину... Теперь в прицеле должны появиться танки... Есть! Теперь можно бросать бомбы... Так! Теперь еще ниже. Еще! Пулеметы! Вверх — и разворот на сто восемьдесят градусов. Опять вниз... Опять пулеметы...

Густое черное облако висело над дорогой, когда Атрашкевич увел свою пятерку. В гуще остановившихся немецких машин что-то рвалось, что-то горело. На какую-то долю времени летчики задержали эту страшную ползущую колонну и дали передышку пограничникам, изнемогавшим в неравной борьбе у Прута.

Когда самолеты приземлились на изрытом бомбами аэродроме, Миронов почувствовал, как он сразу страшно устал, словно проработал без передышки несколько суток. Гимнастерка и комбинезон насквозь пропитались потом. Отдохнуть бы!.. Но Атрашкевич, определив по свежим воронкам, что немецкие бомбардировщики снова наведались на аэродром, собрал летчиков, техников и торопливо сказал:

— Быстрее заправляйте и подвешивайте бомбы! Может, сумеем еще раз взлететь.

Через час пятерка отчаянных «чаек» снова устремилась к Стефанешти.

Несколько раз поднималась в воздух в этот день эскадрилья Атрашкевича, отправляясь на штурмовку колонны, упрямо подползавшей к Пруту и растекавшейся на север и на юг в поисках переправ. У летчиков пересохло в горле, в глазах ходили темные круги, кружилась голова, но они, пересиливая себя, летали и летали...

Последний раз сели уже в сумерках. Над Бельцами стояло багровое зарево. Летчики угрюмо брели в столовую. Атрашкевич задумчиво оглядел своих пилотов зоркими, внимательными глазами. Люди, думал он, пережили сегодня страшный день. Теперь надо учиться жить по-новому. Пусть все личное, корыстное уйдет далеко. Настало время больших чувств и свершений. Ожесточатся сердца и души, люди научатся хладнокровно убивать врага. Впереди еще месяцы, а может быть и годы, изнурительной войны, кровь и пот, увечья, борьба не на жизнь, а на смерть. Сегодня погиб Суров. Кого лишится полк завтра?.. Никому не дано видеть завтрашний день, и в этом — солдатское утешение.

А Саше Покрышкину опять не повезло! 22 июня он оказался далеко от Бельц: со своим звеном перегонял машины в Кировоград, где предполагалось организовать курсы усовершенствования летного состава. Из-за дурной погоды летчики на целую неделю застряли на раскисшем аэродроме близ Тирасполя. Скука там была смертная. Покрышкин никого из местных летчиков не знал, отсиживался в общежитии и мечтал только о том, чтобы закончился этот затянувшийся извозчичий рейс.

В субботу вечером небо, наконец, прояснилось, порывистый сильный ветер стал быстро подсушивать почву. Саша повеселел: завтра можно лететь! На рассвете его разбудил знакомый сигнал тревоги. Люди вскакивали с коек, торопливо хватали гимнастерки, обувались и мчались к выходу, на бегу натягивая шлемы.

Покрышкин недовольно повернулся под одеялом: тревога его не касалась. Но сон прошел, и он ворчал про себя: «Ну и дотошный же здесь командир, даже выходные дни портит людям учебной тревогой! Не мог вчера ее провести...» Не хотелось вставать так рано, но было как-то неудобно валяться, когда все вокруг уже на ногах. Саша растолкал пилотов своего звена, медленно оделся и вышел. Небо было чистое. Приятно пахло свежей июньской степью. Было так хорошо, что Покрышкин примирился с воздушной тревогой, поднявшей и его чуть свет.

Мимо Покрышкина торопливо пробежал какой-то запыхавшийся летчик. Он озабоченно бросил:

— Бомбят Бельцы и Кишинев...

Покрышкин улыбнулся: здорово, однако, этот парень вошел в свою роль! Учебная игра, видимо, была в разгаре. Потянувшись, сорвал веточку спелой черешни и неторопливо зашагал к столовой — позавтракать, да можно и лететь в Кировоград. И вдруг, взглянув еще раз в чистое небо, Саша заметил нечто подозрительное: в стороне, курсом на Тирасполь, шла на повышенной скорости шестерка незнакомых бомбардировщиков. За ними вертелась сопровождавшие их истребители — конвой. Что это — новые типы машин? Но вот самолеты приблизились и стали разворачиваться. На солнце отчетливо блеснули черные кресты, и Покрышкин сразу вспомнил учебные таблицы с изображением «юнкерсов» и «мессершмиттов».

— Война... — сдавленным голосом сказал он своим летчикам. — А ну, к самолетам!

Летчики помчались к машинам, сами подтащили баллоны с сжатым воздухом, запустили моторы и взвились в небо. Покрышкин повел звено обратно, в Семеновку, — ему стало ясно, что теперь уже незачем гнать самолеты в Кировоград.

В Семеновку они прилетели часов около десяти утра. На командном пункте царило тревожное настроение: уже прошли все сроки возвращения Крюкова, а его все не было, и куда ни обращался начальник штаба, никто не мог сообщить, перелетело ли звено «МИГов» обратно через линию фронта. Не верилось, что люди, которых вел опытный боевой командир, могли погибнуть все так вот, сразу. Но Крюкова не было...

Покрышкин доложил майору Матвееву о прибытии. Тот рассеянно скользнул по нему взглядом, думая о чем-то своем, и сказал:

— Ага, очень кстати. Садись-ка на «У-2» и лети вот сюда. — Он ткнул пальцем в карту. — Здесь на вынужденной командир полка. Он вернется на «У-2», а ты посиди там, пока прибудут техники и потом прилетишь на его машине.

— Но... — заикнулся Покрышкин, — я хотел бы...

Начальник штаба оборвал его:

— Какие могут быть «но» в военное время? Выполняйте!

Закусив губу, Покрышкин пошел в дальний угол аэродрома, где стоял связной «У-2». Ему было очень больно: он так долго думал вот об этом именно дне, так явственно представлял себе, как одним из первых вступит в бой, как схватится не на жизнь, а на смерть с вражеским истребителем, — и вот, пожалуйста: будь в первый день войны воздушным извозчиком!..

Командир полка майор Иванов не находил себе места, расхаживая у самолета, стоявшего на пашне. И надо же было случиться: мотор отказал именно в первый день войны, и именно тогда, когда он возвращался в полк с облета пограничных засад! Пока он добрался до сельсовета и дозвонился в райисполком, пока оттуда сообщили в полк, прошло несколько часов. И кто знает, что случилось за эти часы в Бельцах и Семеновке?

Когда на горизонте показалась, наконец, черная точка и послышалось тарахтение стосильного мотора, он с облегчением вздохнул. «У-2» плюхнулся на пашню и подполз к совершившему вынужденную посадку самолету.

— Покрышкин?! Ну, как там дела?

Покрышкин коротко рассказал командиру полка все, что знал. Вести о том, что звено Крюкова пока не вернулось, что Суров погиб, что немцы сожгли цистерну с горючим и подбили несколько «чаек» на аэродроме в Бельцах, расстроили командира. Утешительным было только то, что врагу до сих пор не удалось нащупать главную базу полка, укрытую в Семеновке, а она теперь была большой силой. Обстоятельства сложились так, что истребители не успели сдать свои «чайки» и «И-16», которые они сменили на «МИГов». Поэтому полк располагал целой армадой самолетов: несколько десятков скоростных и высотных «МИГов» да еще тридцать-сорок истребителей старых марок — с таким парком можно воевать! Надо только с умом расходовать силы и ни в коем случае не выдавать свой полевой аэродром.

— Хорошо. Я лечу, а вы оставайтесь здесь, у самолета.

— Есть оставаться у самолета, — глухо повторил Покрышкин, помня о стычке с начальником штаба.

Майор Иванов уловил нотку горечи в его голосе.

— Хочется подраться? Эх, молодежь!.. — Он называл молодежью всех, кто хоть на год был моложе его. — Думаешь, война всего один день продлится? Еще повоюете, поверьте мне, Покрышкин! Завтра гарантирую вам боевой вылет. А сегодня покараульте самолет. Ясно?

— Ясно! Только обидно все ж таки. Будут потом люди вспоминать, кто как войну начал, а мне и сказать будет совестно: был караульщиком, как дед на баштане.

Майор рассмеялся, легко вскочил на крыло «У-2», уселся и привычно скомандовал:

— К запуску!

Покрышкин провернул винт.

— От винта! — сказал командир полка и быстро крутнул ручку магнето.

Мотор чихнул, неуверенно взмахнул лопастью пропеллера и потом вдруг зарокотал ровно и сильно. Майор Иванов приложил руку к шлему, кивнул Покрышкину и взлетел. Пожав плечами, Саша отошел к самолету командира, оглядел его со всех сторон и прилег в траву, мысленно чертыхаясь и проклиная свою незадачливую судьбу.

В полк Покрышкин вернулся только вечером.

День 23 июня начался трагическим эпизодом: погиб полковой инспектор по технике пилотирования, летчик отчаянной души и мастер пилотажа Курилов, молодой днепропетровец.

В первый же день войны он показал себя лихим и горячим мастером воздушного боя: сбил над Кишиневом фашистский самолет, а летчика, пытавшегося ускользнуть с парашютом, перерубил плоскостью своего «МИГа». А на второй день погиб сам.

Курилова похоронили у аэродрома. Печально играл оркестр, плакали колхозницы, пришедшие проститься со смелым, веселым летчиком, которого все успели полюбить; и друзья его, тесно сомкнув шеренгу, дали троекратный салют над гробом...

Через час Покрышкина вызвал командир полка.

— Ну, пришел и ваш черед. Гляньте-ка сюда. — И он показал на карте изгиб синей нитки, обозначавший излучину Прута. — Тут переправа. Немцы уже форсировали реку и возятся вот здесь. Сегодня наша пехота должна отбросить их за Прут. Нужно разведать устройство переправы, численность переправившихся и их огневые средства. Пройти, посмотреть и вернуться! В бой не ввязываться. Ваших сведений ждут большие командиры.

— Ясно!

— Кого возьмете с собой?

Покрышкин подумал:

— Семенова!

Семенов с группой летчиков уже перелетел сюда из Бельц. Он вчера понюхал пороху, и на него можно было рассчитывать, как на верного спутника в таком ответственном полете.

— Отлично! Проложите маршрут — и в воздух!..

К переправе шли парой: Покрышкин — впереди, Семенов — сзади. На земле они договорились, что в случае вынужденного столкновения с противником бой примет Покрышкин, а Семенов будет прикрывать его сзади. Самолеты шли на большой скорости, и расстояние, отделявшее их от Прута, быстро сокращалось, но нетерпеливому Саше все казалось, что машина едва ползет.

Но вот внизу замигали выстрелы — била наша артиллерия. Потом мелькнули узкие ниточки окопов, бурые шапки разрывов над ними, и впереди блеснул Прут. Покрышкин едва успел отыскать похожую сверху на соломинку переправу и черные точки на берегу, как впереди и по бокам начали рваться десятки зенитных снарядов. Леденящий холодок стиснул на мгновение грудь, потом бросило в жар. Покрышкин почувствовал, что движения у него скованные, напряженные, но он взял себя в руки.

Вскоре самолет уже вилял над рекой, уходя от зениток, — Саша и не заметил, как его рука заученным жестом перекладывала рули. То забираясь повыше, то пикируя, Покрышкин внимательно рассматривал переправу. Семенов не отставал от него. Так прошло несколько минут. Можно было уже поворачивать домой. Вдруг Покрышкин увидел пятерку «мессершмиттов».

Немецкие истребители шли прямо в лоб — три внизу, два вверху. Покрышкин не забыл приказ командира — не ввязываться в драку, но уйти от встречи было невозможно. И он легким покачиванием крыльями дал знать Семенову, что принимает бой.

Сблизившись, противники торопливо нажали на гашетки, но пулеметные струи прошли мимо, и самолеты на бешеной скорости разминулись. Сделав резкий разворот, Покрышкин хотел было броситься в погоню за подвернувшимся «мессершмиттом», как вдруг заметил за спиной пару немецких истребителей, ловивших его в прицел. Резко взяв ручку на себя, он взмыл, развернулся вверху и огляделся.

Фашисты перестраивались для новой атаки. Семенов уходил со снижением. «Неужели подбит?» — внезапный приступ злобы удушьем подступил к горлу Покрышкина. Он на предельной скорости устремился к ближайшему «мессершмитту» и с огромным наслаждением выпустил в упор, как когда-то по полотняному конусу, очередь из крупнокалиберных пулеметов. Это был удар наверняка. «Мессершмитт» сразу же загорелся и начал падать. Забыв обо всем на свете, Покрышкин глядел на зловещие огненные языки, пожиравшие обшивку вражеского самолета. Казалось, самолет тает в воздухе — так быстро продвигалось жадное пламя.

И вдруг страшный удар потряс машину. «МИГ» сразу же перевернулся на спину. Резким движением рулей Покрышкин вернул самолет в нормальное положение, но он снова стал ложиться на крыло. Только потом Покрышкин понял, что, пока он смотрел на горящий «мессершмитт», второй фашист близко подошел к его машине и ударил по ней в упор, страшно изувечив оба крыла: из правой плоскости был вырван огромный кусок, в левой пробит бензиновый бак.

Подбитый «МИГ» плохо повиновался летчику, - продолжать бой теперь было бы равносильно самоубийству. Сделав переворот, Покрышкин прижался к земле и ускользнул от преследователя. Он шел теперь бреющим полетом над полями, по которым брели толпами понурые беженцы, уходившие от Прута. Машина качалась, клевала носом, и управлять ею становилось все тяжелее. Нестерпимая обида, боль, стыд жгли душу. Казалось, что сейчас все эти люди, бредущие на восток, тычут в него пальцами: «Смотрите, смотрите! Вот летчик, который бежит от немцев!»

С трудом дотянул Покрышкин до аэродрома, с трудом выпустил шасси, с трудом подвел искалеченную машину к посадочному знаку и посадил ее, безвольную, шатающуюся, с зияющими дырами в плоскостях, на зеленый семеновский луг. Зарулил под сень молодой рощи, выключил мотор и откинулся на бронированную спинку сиденья. Страшно захотелось пить, в горле ощущались нестерпимая сухость и горечь. Не было сил открыть фонарь и вылезти на крыло.

А к подбитому «МИГу» уже бежали летчики и техники. Среди них был Семенов. Он кричал:

— Саша, Саша! Тебя ведь зажгли...

В бою Семенов увидел падающий горящий самолет, и ему показалось, что это горит самолет Покрышкина. Самому Семенову пришлось выйти из боя: мотор начал капризничать. Немцы гнались за ним, но ему удалось ускользнуть от преследования. На душе у Покрышкина полегчало: его самолет можно было отремонтировать, а вот от «мессершмитта», которому он влепил порцию огня, осталась только горсточка пепла. Значит счет один — ноль, как говорят футболисты.

Доложив командиру о полете и составив разведывательное донесение, Саша лег в траву под крылом самолета и долго лежал, стараясь до мельчайших подробностей восстановить в памяти прошедший бой. Многие детали терялись, растворялись в туманной дымке. Покрышкин вспомнил слова Пал Палыча: «Имейте в виду, в первом бою вы попросту многого не увидите и не поймете».

Да, Крюков был прав. Где-то он сейчас? Покрышкина, как и всех летчиков, беспокоила судьба исчезнувшего звена.

«Не может быть! Вернутся... Ну, конечно же, вернутся!» — поспешил он успокоить себя и, отгоняя горькие мысли, снова стал анализировать только что пережитый бой. Цельной картины того, что произошло там, над Прутом, он так и не смог воссоздать. Но основные этапы боя и — главное — свои ошибки припомнил хорошо.

Конечно, он поступил непростительно глупо, по-мальчишески заглядевшись на горящего фашиста. И еще дешево отделался, мог поплатиться жизнью! Впредь — урок: никогда не отвлекаться от основного, главного в бою — глаза на противника! И еще урок: два раза бил по вражеским самолетам, а попал только один раз. Почему? Во-первых, рано открывал огонь. Во-вторых, небрежно целился. А еще гордился тем, что был первым на учебных стрельбах! Нет, надо стараться воевать смелее, хладнокровнее, расчетливее. И бить только наверняка!

Так начиналась война...

Германский генеральный штаб, опираясь на опыт войны в Западной Европе, планировал вторжение в Советский Союз в темпах уже привычного для немецких генералов «блиц-крига» — молниеносной войны. Сосредоточив на границе СССР сто девяносто полностью укомплектованных и отлично вооруженных дивизий и наделено прикрыв их авиацией, гитлеровское верховное командование полагало одним внезапным мощным ударом прорвать советскую оборону на всю глубину, сорвать развертывание Красной Армии, быстро занять Киев и Смоленск, выйти к Москве и парадом своих отборных дивизий на Красной площади закончить восточный поход.

Как стало известно много позднее, в войсках Гитлера, подготовленных к внезапному нападению на Советский Союз, было свыше 3 500 танков и более 50 тысяч орудий и минометов. На Восточный фронт Геринг перебросил около 3 900 самолетов — свыше шестидесяти процентов всего, что у него было. Кроме того, он использовал тысячу румынских и финских самолетов. Таким образом был создан подавляющий перевес в силах и технике.

Положение наших войск, прикрывавших границу, осложнилось тем, что в первый же день войны авиация Геринга нанесла тяжкий удар по шестидесяти пяти аэродромам приграничных советских округов. К полудню 22 июня 1941 года наша авиация потеряла 1 200 самолетов, в том числе свыше 800 были уничтожены на земле, а остальные погибли в первых воздушных боях.

Но уже первые часы войны показали, что расчеты гитлеровских генералов ошибочны: они недооценили силу сопротивления советского человека, силу его души и сердца. Несмотря на то что военные действия в соответствии с указанием фюрера были начаты без формального объявления войны и вторгшиеся на советскую землю внезапно немецкие отборные армии, вооруженные самой современной техникой, имели перед собой в первый день боев лишь пограничные войска, они натолкнулись на самое ожесточенное, упорное сопротивление и понесли большие потери. В течение первых семи-восьми суток гитлеровцы потеряли многие сотни танков, многие сотни самолетов, многие десятки тысяч солдат и офицеров.

И все-таки с каждым днем, с каждым часом становилось все яснее, что над страной нависает страшная угроза: гитлеровская армия располагала большим численным превосходством, особенно в танках и авиации; она была полностью отмобилизована, ее солдаты и офицеры обладали боевым опытом. Гитлеровцам удалось занять Белосток, Гродно, Вильнюс, Каунас и многие другие города; они наступали на Киев и Смоленск.

К концу июня обстановка на фронте рисовалась следующим образом. У берегов Баренцева моря наши войска вели ожесточенные бои с противником, преграждая ему путь к Мурманску. На Виленско-Двинском направлении немецкие мотомеханизированные части успешно продвигались на северо-восток, стараясь отрезать наши войска, оборонявшие Прибалтику, и выйти к Ленинграду. На Минском направлении части Красной Армии отходили к Смоленску. В районе Ровно уже несколько дней продолжалось невиданное по размаху танковое сражение, в котором с обеих сторон участвовало до четырех тысяч танков. Фашисты прорывались к Новоград-Волынскому и Шепетовке. И только на самом южном участке фронта, где сражался Саша Покрышкин со своими друзьями, гитлеровцы пока что не продвинулись так далеко, как на других участках, — там все еще шли упорные бои за переправы через реку Прут.

55-й истребительный авиаполк был крохотным винтиком в огромной военной машине фронта. И летчики, видевшие под собой лишь маленький участок родной земли, имевшие самое общее представление о том, что происходит сейчас дальше к северу, упрямо и стойко делали свое дело, сражаясь против сильнейшего врага.

В эти трудные дни многое приходилось делать совсем не так, как предполагалось в дни учебы. Внезапное нападение немцев помешало завершить перевооружение дивизии новой материальной частью. Случилось то, о чем толковал как-то Саша Покрышкин в один из безоблачных весенних дней со своими друзьями: новые истребители, предназначенные для боев на низких высотах, так и не прибыли, и «МИГам», сконструированным для воздушных боев на уровне семи-восьми тысяч метров над землей, подчас приходилось драться чуть ли не на бреющем полете; они не могли полностью использовать мощность своих моторов. Из-за недостатка штурмовиков, производство которых тогда только начали осваивать наши авиазаводы, истребителей все чаще использовали для штурмовки вражеских колонн и даже против танков.

Летчики понимали, что надо жертвовать всем ради общего дела и шли на такие действия, которые еще вчера показались бы им просто невероятными и даже безумными. Но на сердце было горько: почему все это происходит? Нарком обороны так часто говорил: «Будем бить врага малой кровью, будем бить его на чужой территории». А теперь вот приходится вести войну большой кровью и двигаться не на запад, а на восток...

На все эти и многие другие вопросы Александр Покрышкин получит исчерпывающий ответ только через пятнадцать-двадцать лет, когда XX и XXII съезды партии скажут свое мужественное слово о допущенных в прошлом тяжелых ошибках и о виновниках этих ошибок, чтобы не допустить никогда больше их повторения. И будет тогда Покрышкин уже генерал-лейтенантом, одним из признанных руководящих деятелей советской военной авиации и делегатом партийных съездов; ему будет тогда легче разобраться во многом. А пока что он лишь старший лейтенант, рядовой военный летчик, один «МИГ» из тысячи. И знает он только одно: как бы тяжело ни было, каким бы безвыходным положение ни казалось, надо драться — драться так, чтобы победить...

Еще не выработаны новые тактические приемы, отвечающие требованиям этой трудной войны, еще нет той слаженности, четкости и организованности, которые придут позднее, когда люди приобретут боевой опыт, но летчики знают, за что они сражаются, что защищают, и обжигающая душу ярость, беззаветная отвага искупают недостаток умения.

Истребители летают на боевые задания все до одного, летают непрерывно, с рассвета до темноты; и техники валятся с ног от усталости, едва успевая осматривать, ремонтировать и заправлять самолеты. Капитан Масленников, сообразительный начальник связи полка, объехал на мотоцикле ближайшие районные центры и объявил телефонную связь мобилизованной для нужд противовоздушной обороны. Включив свой провод в сеть, он рассадил по всем сельсоветам добровольцев-наблюдателей из колхозников, и теперь ему непрерывно звонят:

— Штук двенадцать с крестами пошли на Кишинев...

— Какой-то двухвостый вертится над станцией...

— Бомбят Котовск...

Масленников докладывает командиру, и сразу же взлетают дежурные звенья...

Двадцать восьмого июня в полк позвонили из одного сельсовета:

— Восемь немцев летят. Наверно, в Котовск — прямо по-над дорогой!

Оперативный дежурный выскочил из штаба и дал ракету. Посыльный и телефонист расстелили на траве огромную белую стрелу, сшитую из полотна, — ее острие указывало на Котовск. Это последнее изобретение начальника штаба: многие самолеты еще не имеют радиосвязи, и стрела наглядно поясняла летчикам, находящимся в воздухе, их задачу.

Во всех концах аэродрома взревели моторы, и сразу же отовсюду начали подниматься в воздух «чайки», «ишаки», «МИГи». Растянувшись в воздухе длинной чередой, девять самолетов устремились к Котовску, на ходу подстраиваясь друг к другу. Вел группу лейтенант Кузьма Егорович Селиверстов. Он был из старой школы летчиков-истребителей, ставивших выше всего индивидуальный бой. Горячий, лихой, бесшабашный, Селиверстов вступал в схватку с любым числом немецких летчиков и никогда не оглядывался на свою группу. Летчики шли за ним, не придерживаясь четкого строя, гурьбой, не думая о взаимопомощи и лишь выискивая в воздухе цель для ударов, — каждый для себя.

На подходе к Котовску Селиверстов обнаружил в воздухе восемь немецких бомбардировщиков «Ю-88». Они шли сомкнутым строем к станции, чтобы сбросить бомбы на железнодорожные эшелоны. Покачав крыльями, Селиверстов устремился вперед, рассчитывая лобовым ударом разбить вражеский строй. Но тут вырвался вперед летчик Николай Яковлев. Его самолет мчался сквозь огонь немецких стрелков, словно бронебойный снаряд. Опасаясь столкновения, бомбардировщики рассыпались и потеряли взаимодействие. И тут же совершенно неожиданно самолет Яковлева задрал нос, свалился на крыло и рухнул на землю. Потом, после боя, подобрав тело молодого пилота, товарищи установили, что пуля одного из немецких стрелков поразила его прямо в лоб...

Но Яковлев хорошо сделал свое дело. Теперь, когда немцы бросились врассыпную, стремясь уйти от яростной атаки советских истребителей, они стали легкой добычей. Каждый из летчиков Селиверстова облюбовал себе одного из бомбардировщиков и погнал его, расстреливая из пулеметов. Одна за другой упали на землю семь горящих машин. Дольше всех держался последний, восьмой «юнкере». Его вел, видимо, опытный пилот, умело уходивший из-под огня младшего лейтенанта Меметова.

Темпераментный Меметов, разгорячившись, забыл обо всем на свете, кроме виляющего хвоста хорошо защищенной от огня немецкой машины. Он много раз атаковал «юнкерса». Один крупнокалиберный пулемет, перегревшись, уже отказал, но Меметов продолжал преследование, хотя немец успел перетянуть через линию фронта. Здесь, над румынской землей, он все-таки добил немца. Сделав от радости «горку» над догоравшим в кукурузе самолетом врага, Меметов ушел к Семеновке.

Его товарищи уже приземлились. На командном пункте было шумно: наперебой рассказывали о пережитом. Уничтожить целиком бомбардировочную группу врага! Это был невиданный успех, и он окрылял людей.

Одно лишь было горько: среди победителей нет Яковлева, который, жертвуя собой, предрешил успех боя. Но за него хорошо отомстили: в этот же день летчики сбили еще три самолета, а всего, таким образом, 28 июня было уничтожено одиннадцать вражеских машин.

На утро следующего дня летчикам предстояло провести новую, дерзкую и трудную операцию: капитан Атрашкевич и два младших лейтенанта — Дьяченко и Макаров — должны были уйти на «МИГах» в глубь Румынии, чтобы среди бела дня как снег на голову обрушиться на аэродромы противника — сначала в городе Бырлад, а потом в городе Роман.

Гитлеровцы никак не могли рассчитывать, что советские летчики отважатся на такой шаг. У Атрашкевича и его ведомых были самые ничтожные шансы вернуться из такого рейда. И все-таки все трое добровольно вызвались выполнить это задание.

Саша Покрышкин тоже хотел лететь, но Атрашкевич отказал ему:

— Не надо. Вы мой заместитель, и вам поручат выполнять другие задания.

Покрышкин вспыхнул и хотел что-то возразить, но Атрашкевич повторил:

— Не надо...

Покрышкин резко перебил капитана:

— Но ведь нельзя же подходить к людям, как к пешкам на шахматной доске! Вы же знаете: Дьяченко — мой друг, а вы... вы... — Он порывисто глотнул воздух, не находя нужного слова. — Вы думаете о том, как я буду смотреть в глаза товарищам, когда вы улетите?

Атрашкевич отвернулся. Потом осилил себя и медленно заговорил:

— Послушайте, Саша. Вы не новичок в авиации и понимаете, на что мы идем. Мы до сих пор не знаем, что случилось с Крюковым, а у него было задание легче нашего. Допустим, что мы полетели бы вчетвером. Допустим, что вам удалось бы зажечь на аэродроме еще один немецкий самолет. Не в этом суть операции. Важен сам факт появления наших истребителей у Романа и Бырлада, важно, чтобы фашисты там попадали мордами вниз и почувствовали, что их аэродромы уязвимы. Важно сбить с них спесь. И мы сделаем это втроем. А вы... вы еще повоюете. У вас впереди еще много возможностей свернуть себе шею...

Атрашкевич хотел улыбнуться, но улыбка у него не получилась. Он порывисто пожал руку Покрышкину, коротко бросил «пока!» и зашагал в сторону.

Покрышкин плохо спал в эту ночь. Утром он вышел на старт проводить друзей. Атрашкевич, холодный, сосредоточенный, тщательно проверял свой самолет. Дьяченко и Макаров шутили, стараясь скрыть волнение. Вот они и взлетели.

Саша долго провожал их взором, пока три черные точки не растаяли в дымке, застилавшей горизонт.

К исходу расчетного времени в небе показались два самолета. У Покрышкина сильнее застучало сердце. Кто? Этот вопрос жег его. Наконец «МИГи» пошли на посадку, и он прочел их номера. Не вернулась машина Атрашкевича...

Дьяченко и Макаров были смертельно бледны. Они глядели отчужденно, словно все еще не верили, что пережитое осталось позади,

— Не спрашивай, — хрипло сказал Дьяченко, когда к нему подошел Покрышкин. — Когда-нибудь сам расскажу. Только не сейчас...

В историческом формуляре полка записано: «29.6.41 года штурмовым налетом на вражеские аэродромы сожжено на земле четыре самолета противника. При исполнении боевого задания погиб смертью храбрых командир эскадрильи капитан Атрашкевич. Капитан Атрашкевич посмертно награжден орденом Красного Знамени. Командование эскадрильей принял старший лейтенант Покрышкин».

На рассвете 3 июля Покрышкин, как обычно, вылетел на Прут — посмотреть, что делается у переправ. Теперь ему все чаще поручали вести разведку: командир полка высоко ценил его точные донесения. У Покрышкина было уже тридцать боевых вылетов, и он чувствовал себя над полем боя гораздо увереннее, чем в первые дни.

У реки шел жаркий бой: немцам после многодневных боев удалось форсировать Прут, и они изо всех сил рвались вперед, расширяя захваченный плацдарм. «Надо будет вызвать сюда бомбардировщиков», — мысленно отметил Покрышкин и вдруг, разглядывая переправу, он невольно зажмурился от яркого пламени, взметнувшегося прямо перед глазами, и почувствовал страшный удар: зенитный снаряд разорвался у самого мотора.

Покрышкин инстинктивно отдал ручку от себя. «Сейчас буду в реке, — пронеслось в мозгу. — Какая глупая смерть!» Но подбитый мотор еще чуть- чуть тарахтел — можно было перетянуть через линию фронта. Покрышкин развернулся на восток. Внизу мельтешили огоньки: гитлеровцы поняли, что советский самолет подбит, и теперь вели огонь по нему из всех видов оружия.

Добраться до аэродрома было немыслимо — самолет быстро терял высоту. Покрышкин снял очки, залитые маслом и бензином. Стрелки указателей давления и температуры масла и воды быстро обошли циферблаты и остановились на нуле. Винт отяжелел. Мотор стучал, скрежетал, трясся. Надо было немедленно садиться.

Перетянув через бугор, Покрышкин облюбовал полянку, на которой можно было сравнительно безнаказанно посадить самолет на фюзеляж, но, оглянувшись, обмер: метрах в трехстах по шоссе двигалась немецкая колонна. Увидев советский самолет, идущий на посадку, гитлеровцы побежали к нему, стреляя из автоматов. И вот в эту самую минуту мотор последний раз кашлянул и заглох.

Отчаянным движением Покрышкин сунул вперед ногу, поворачивая самолет от дороги. Под крылом мелькнул бугор, за ним речка, за речкой — лес. «МИГ» скользнул по макушкам деревьев. Покрышкин с силой уперся в приборную доску, зажмурился и втянул голову в плечи. Послышался треск, самолет мотнуло в сторону, он накренился и тяжело упал на землю. Оглушенный, ослепленный, задыхающийся от бензиновых и масляных паров, Покрышкин кое-как отстегнул ремни и выбрался на землю.

Прислушался. Издалека доносились крики немецких солдат. Протер глаза, осмотрелся. От самолета осталась груда лома: хвост от удара отлетел, центроплан изуродован, мотор разбит. Как быть? Стреляться? Рано! Надо попытаться уйти: гитлеровцам как-никак понадобится время, чтобы переправиться через реку, которую он так удачно проскочил. И Покрышкин, не задумываясь, бросился бежать на запад. Расчет был прост: фашисты обязательно будут искать его в восточном направлении, надо запутать следы.

Лес скоро кончился. От опушки начиналось широкое поле ржи. Вдали белел хуторок. Покрышкин нырнул в рожь и притаился. Вокруг было тихо. Только вдали гремела канонада. Фронт передвигался на восток, и надо было быстрее поворачивать туда — иначе застрянешь здесь, в тылу у немцев.

Лежа в траве, он нащупал в кармане пять ирисок «кола» и с благодарностью вспомнил заботливого Доктора, который чуть не насильно всунул их ему на старте. «Пригодятся!» — сказал доктор. И в самом Деле пригодились. Покрышкин осторожно отломил ириску и съел, а остальные разделил поровну — по паре на день.

Теперь надо было определить, где он находится. На горизонте зарево. Вынув часы, Покрышкин припомнил школьное правило восстановления ориентировки без компаса, произвел несложный расчет и пришел к заключению, что зарево на юго-востоке, километрах в семидесяти. Скорее всего, это горит Кишинев... Развернув карту, Покрышкин наметил примерный маршрут и пошел на восток, избегая дорог и тропинок.

Он шагал, не отдыхая, весь день и всю ночь, по оврагам, полям, виноградникам, обходя хутора и села. На душе было тяжело: судя по всему, немцы стремительно расширяли прорыв. Конечно, на рубеже Днестра их должны задержать. Но удастся ли опередить немцев?..

Зарево над Кишиневом разрасталось. Издалека слышался рев танковых моторов, фыркали автомобили, скрипели колеса повозок, ржали кони. Покрышкин все шел и шел на восток.

И тут случилась беда: задремав на ходу, Саша оступился, свалился в глубокий ров, и боль пронзила все тело: растянулся коленный сустав. Стиснув зубы, пересиливая себя, встал и начал карабкаться из рва. Испарина покрыла лоб, когда удалось, наконец, вылезти из западни. Шатаясь, Покрышкин сделал еще несколько шагов и тяжело рухнул в пыль, Кусая губы, чтоб не закричать от боли, отполз в сторону, лег среди лоз виноградника и... сразу же забылся тяжелым сном: нечеловеческая усталость сморила его.

Проснулся Покрышкин от чьего-то внимательного взгляда. Он схватился за пистолет, попытался вскочить на ноги, но не смог: колено распухло, и нога перестала повиноваться. Над Сашей стоял бедно одетый молдаванин и держал за повод коня.

— Свой, свой! — сказал он успокаивающе.

Покрышкин опустил пистолет,

— Где немцы?

— Слыхать, близко. Разведка проскочила к железной дороге.

— Подвези в сельсовет!

Крестьянин, подумав, вздохнул, кивнул головой и подсадил его. Морщась от боли, Саша уселся на неоседланного коня. Молдаванин, опасливо оглядываясь, повел лошадь под уздцы. Покрышкин держал в руке пистолет, приготовившись подороже продать свою жизнь, если попадется в западню.

Сельсовет был пуст. На полу валялись обрывки бумаг. Крестьяне, не успевшие покинуть село, сокрушенно глядели на изувеченного летчика. Принесли яиц, творогу, хлеба. Пока Саша ел, молдаване о чем-то совещались. Потом высокий старик подошел к Саше и сказал по-русски:

— Останешься? Будем лечить.

Саша мотнул головой.

— Дайте мне повозку.

Молдаване опять посовещались. Саша с тревогой прислушивался к незнакомой речи. Они о чем- то спорили. Старик снова подошел к Покрышкину:

— Как хочешь. Твое слово — закон. Но имей в виду: рискуешь головой...

К хате подъехала, громыхая, телега. Крестьяне осторожно положили Покрышкина, укрыли его сеном, и старик, усевшись сбоку, хлестнул сытых коней.

— Куда ехать? — спросил он вполголоса, выехав за село.

— Давай к железной дороге! Только проселками.

Уже в сумерках старик остановил телегу у полустанка. Все здесь было мертво. Водокачка лежала в руинах. Скрученные взрывом рельсы спутались причудливыми узлами. Горький запах свежего пепла витал над остовом сгоревшего вокзала. Нигде ни души. С севера доносился грохот орудий. Над Кишиневом все еще стояло зарево.

— Поедем на юг, — сказал Покрышкин, — там должно быть спокойнее...

На дороге старик окликнул прохожего — босой подросток в длинных белых штанах шел, волоча за собой длинный веревочный бич. Перебросившись с ним несколькими фразами, старик сказал Покрышкину:

— Пастух... Угонял совхозное стадо... Говорит, слышал, как на Белградской ветке гудел паровоз.

— А ну, давай туда во весь дух!

Возница хлестнул коней. Покрышкин, высвободившись из-под охапки сена, тревожно всматривался в ночь. Что там, впереди?.. Конечно, в Бессарабии нет сейчас сплошной линии фронта. Немцы движутся вдоль основных магистралей, стремясь быстрее выйти к Днестру. Самые жаркие бои сейчас на северном участке фронта. Конечно, и здесь можно наскочить на немецкие танки. Ну что же, кто не рискует, тот не выигрывает...

Была глубокая ночь, когда из мрака метнулись две фигуры в плащ-палатках, схватили лошадей под уздцы, и кто-то зло и ожесточенно выругался длинным витиеватым ругательством. И сразу у Покрышкина отлегло от сердца: свои! Это был отряд наших частей, прикрывавших подступы к переправе на Тираспольском направлении.

Накормив возницу, пехотинцы отпустили его домой, а Покрышкина отправили в Бендеры. Оттуда он добрался до Тирасполя. Опухоль на ноге немного спала, и Саша снова мог ходить, хотя и прихрамывал. После пережитого самые простые, вчера еще такие привычные вещи казались необыкновенными. Можно было зайти в парикмахерскую и побриться. Можно было просто пройтись по тихой чистой улице, посмотреть на мирных прохожих в штатской одежде, можно было купить конфет, поглядеть на воробьев, скачущих по мостовой.

Хотя война уже была близка к Тирасполю, дыхание ее в городе ощущалось еще слабо. Здесь можно было бы отдохнуть, но Саша торопился в полк. Только как туда добраться? Выручил случай: он встретил на улице знакомого летчика и узнал у него, что в Тирасполе находится командующий авиацией армии.

Явившись к командующему, Покрышкин рассказал свою историю. Настойчивый летчик приглянулся генералу, и он поощрительно сказал ему:

— Ничего, старший лейтенант, на войне всякое бывает. Самое важное, что вы живы и невредимы. А самолет мы для вас добудем. Злее будете драться!

Генерал распорядился немедленно доставить Покрышкина в полк.

В Семеновке Сашу ждала радостная весть: пока он странствовал по Бессарабии, в полк вернулся Пал Палыч Крюков. Оказывается, его звено, вылетевшее в первый день войны на разведку, выполнило задание, но на обратном пути летчиков перехватили гитлеровцы; уходя от преследования, звено рассыпалось, и летчики сели на разных аэродромах. Теперь они собрались, наконец, в Семеновке.

Возвращение Покрышкина еще больше подняло настроение в полку: счет потерь сокращался. Фигичев, Дьяченко, Соколов, Комлев и другие приятели Саши, обступив его тесной гурьбой, требовали все новых и новых подробностей, и он шутливо отбивался от них.

Как хорошо было вновь очутиться в большой и шумной полковой семье, с которой трудные фронтовые будни еще крепче спаяли Покрышкина! И все-таки на душе у него лежал камень: ни на минуту не забывалось виденное в Бессарабии. Разбитый самолет, зарево над Кишиневом, опустевшие деревни, растерявшиеся крестьяне, скорчившиеся от взрыва рельсы, темно-зеленые мундиры немцев, торопливо шагающих по шоссе на восток, — все это было словно чудовищный сон. И мучительно хотелось думать, что вот сейчас проснешься, откроешь глаза, и все эти призраки рассыплются.

Саша почувствовал вдруг, что за эти дни он стал старше, взрослее. Новое ощущение огромной, всепоглощающей ответственности заслонило все другие чувства и переживания.