Один счастливый остров

ПЕРВЫЙ ЧЕЛОВЕК

Его нашли сыновья Коробейника.

Смотрите, вот их лодка несется на огромной скорости по заливу Квигхаруфьерден, направляясь прямо к островку Скугсшер, что выдает хорошее знание фарватера: чтобы обойти все мели, возникшие посреди залива по воле злых сил, надо держать курс на карликовую сосну вместе с холмиком на Кордиске. Лодка — «биг-бастер» с подвесным мотором в сорок лошадиных сил — досталась Коробейнику несколько лет назад в результате сделки, детали которой покрыты мраком. За штурвалом чаще стоят сыновья Коробейника, так как сам он, человек крайне занятой, редко находит время выйти в море.

Слышите мощный рык мотора «Эвинруд» над заливом? Гребной винт взрезает морскую гладь белой полосой. Время от времени волна с глухим звуком ударяется об алюминиевый корпус и окатывает брызгами тупой штевень.

Санкт-Эрик склонился над приборной панелью, держа одной рукой штурвал, упираясь ступней в поручень и с сигаретой в зубах; поток воздуха срывает с губ сигаретный дым и ерошит волосы, цветом напоминающие грязную солому на крыше старого лодочного сарая. На носу держит вахту с ружьем в руках брат-близнец Санкт-Улоф. На шее висит бинокль, к груди прижата трехстволка марки «Сауэр энд Сон»: пулевой ствол заряжен под длинномордого тюленя, дробовые под турпана и гагу. Сезон охоты на морскую птицу уже закончен, охота на длинномордого тюленя запрещена, но все это, очевидно, мало беспокоит Санкт-Улофа. Он стреляет при каждом удобном случае, а охотничий закон для него не писан.

Да, мой добрый читатель, вот они: сыновья Коробейника.

На всем архипелаге Гуннарсхольмарна и окрестностях их зовут Санкт-Эриком и Санкт-Улофом. В именах сиих слышен плохо скрытый сарказм, ибо характер «мальчиков» явно не отмечен святостью и христианскими добродетелями. С уст приличных людей их имена срываются, лишь задев острый шип осуждения, прилаженный к кончику языка. Одним словом, молва давно уже обрекла Санкт-Эрика и Санкт-Улофа на искупление грехов за решеткой.

По дну лодки перекатывается пара пустых пивных бутылок. В ящике лежат три серебристых лосося с кроваво-пенными жабрами, а под ними — с десяток камбал, с которых еще капает морская вода. Этот, вне всякого сомнения, красивый улов, однако вызывает ряд вопросов. Насколько известно, ни Коробейник, ни его сыновья не владеют рыбопромысловыми водами — ни у Скугсшера, ни где-либо еще.

Вот Санкт-Эрик выжимает газ, меняет курс, и «бастер» скользит вплотную к южной крутой оконечности Скугсшера, где воды глубоки и не грозят посадить на мель. Скалы проплывают мимо, как кулисы вращающейся сцены. Серебристые чайки галдят и взмывают в небо с сердитыми хриплыми криками. По старой привычке Санкт-Эрик окидывает взглядом кромку воды: никогда не знаешь, что море вынесет на берег — свежие доски, соскользнувшие с палубы грузового судна, ящики, бидоны, буи, уплывшие сети; прошлым летом братья нашли даже полбочки бензина.

Но вдруг Санкт-Эрик поднимается над приборной доской, прикрывает глаза ладонью от солнца.

— Эй, Улли! Глянь, какой тюленище у берега! — зовет он брата приглушенным голосом, но достаточно громко, чтобы перекрыть шум мотора.

Санкт-Улоф, едва прицелившийся к одной из кружащих в вышине чаек, опускает дробовик.

— Где?

— Ну вон! У камня.

Санкт-Улоф берет бинокль и направляет его туда, куда указывает рука Санкт-Эрика.

— Да не тюлень это.

— А что ж тогда, черт его?..

Санкт-Эрик выключает сцепление, лодка скользит вперед по инерции и подходит к берегу. Рулевой точно оценивает расстояние и в нужный момент переключает мотор на обратный ход, так что нос лодки замирает в метре от странной прибрежной находки. Санкт-Эрик снова выключает сцепление, перешагивает через банки, пробираясь к брату, и перегибается через планширь.

Санкт-Улоф прав: это не тюлень.

Проходит несколько секунд, прежде чем мозг начинает воспринимать и обрабатывать то, что видят глаза.

Корпус лодки глухо ударяется о прибрежный камень.

— Мать твою! Да это ж мертвяк!

— Черт побери!

— Вот дьявол.

Братья умолкают. Взгляды встречаются. Каждый видит холодный отблеск страха в глазах другого. Оба одновременно отводят взгляд.

Проходят минуты, Санкт-Улоф говорит брату:

— Черт, Эрки…

И осекается.

Его голос все еще звучит так, будто нёбо выстлано наждачной бумагой, но уже помягче. Взгляд Санкт-Улофа устремлен куда-то вдаль, к самому горизонту. Но уцепиться там не за что. Взгляд беспомощно скользит над пустым морем, то и дело упрямо возвращаясь к тому, что лежит поблизости, несмотря на все усилия Санкт-Улофа. Снова набрав воздуха в легкие, он делает вторую попытку в надежде, что на этот раз слова выйдут тверже:

— Черт, Эрки… что нам делать-то?..

Санкт-Эрик не отвечает. Он опирается на планширь, не сводя взгляда с тела, лежащего в неглубоких прибрежных водах. Труп повернут лицом вниз, ноги чуть раздвинуты; кажется, это мужчина или мальчик, одетый в белую футболку и синие джинсы, босой.

— Что, если он из здешних… — хрипит наждачный голос Санкт-Улофа.

Санкт-Эрик по-прежнему молчит и тяжело дышит.

— Перевернем? Глянем, может, бумажник есть…

Санкт-Эрик молча качает головой.

Корпус лодки снова глухо ударяется о камень, мощный подвесной мотор вхолостую пенит воду, чайки кружатся и кричат. Тени птиц скользят по воде.

— Штаны у него знатные, — бормочет Санкт-Эрик себе под нос, не сводя глаз с синих джинсов.

Сыновья Коробейника отвезли его на Фагерё; завернутый в старый брезент, который нашелся в лодке, он вошел в гавань Тунхамн под вопли чаек-визгуний, плакальщиц прибрежных скал. В Тунхамне с давних пор был особый приют для таких молчаливых, холодных гостей, прибывших морем: серый, покосившийся, рассохшийся сарайчик без окон. Он стоял чуть поодаль, в зарослях крапивы, борщевика и купыря, где покоились старые лодки вперемежку с ржавыми моторами, скелетами отслуживших свое вёршей, старыми поплавками, ломаными веслами, прохудившимися канистрами, нефтяными бочками и прочим мусором, скопившимся за долгие годы.

Туда сыновья Коробейника его и отнесли, всю дорогу бранясь: тело оказалось много тяжелее, чем следовало бы, словно какая-то непостижимая сила тянула его к земле. Они положили бедолагу на пол сарайчика и укрыли брезентом; вышло криво: голые ноги торчали снаружи, белые, как стеарин, и светящиеся в полутьме.

Сыновьям Коробейника тут же стало тесно в одном сарае с телом, и они поспешили на свежий воздух. Но, выбравшись наружу, они застыли, не зная, что делать, и руки повисли вдоль тела, как забытые кранцы. По чести и совести, братья должны были заявить о находке в полицию, однако ни у кого из них не было ни малейшего желания связываться с представителями власти. Может быть, они решили, что уже выполнили свой долг, привезя тело на Фагерё — а ведь могли оставить там, где лежало (на самом деле такова и была их первая мысль — взять и сбежать).

Но что-то заставило их передумать. Что именно — нелегко сказать.

Санкт-Эрик, привыкший командовать братом, который все-таки родился на 23 минуты позже, наконец стал спускаться к гавани. Санкт-Улоф следовал за ним. Братья с облегчением покинули старый сарай. На берегу они закурили, снова и надолго умолкнув. Легкий ветер морщил гавань мелкими, похожими на рыбью чешую, волнами, которые гулко шлепались о мостки. В воздухе пахло сладкой смолистой, нагретой солнцем древесиной, соленой морской водой и еще резко йодом — от гниющего на берегу пузырчатого фукуса. Деревенские ласточки влетали и вылетали в открытую дверь верфи Исаксона из Бакки, их щебет и звонкое щелканье эхом раздавались внутри, отражаясь от стен. Трясогузка трясла своим длинным хвостом, присев на паромный причал, кричали чайки. В отдалении от берега пеночка играла на маленькой флейте, а мухоловка выводила свою нехитрую песенку. По воде тянулась дрожащая солнечная полоска, сверкавшая так ярко, что глаза невольно щурились, стоило взглянуть на море.

Если, прищурившись, смотреть на солнечную дорожку, слушать шум моря и щебет птиц, то железные объятья страха, давящего грудь, ослабевают — по крайней мере, ненадолго. Ведь страшно же, но признаться в этом нельзя ни себе, ни брательнику, нет — даже ему нельзя, хоть и близнецы, и все такое. Это не обычный страх: не детская боязнь темноты, морских троллей и тяжелых кулаков Коробейника, и не острые приступы паники, когда в темноте октябрьской ночи перед лодкой неожиданно вспыхивают белые гребни волн на мели Эстревларны; это не обычный страх. Это первобытный страх, поднимающийся от самых человеческих корней, страх, от которого земля уходит из-под ног, от которого не сбежать, потому что он внутри.

Первобытный страх — это понимание того, что ты обречен на уничтожение. Нет большего страха во всем мире.

И ты стоишь, щуришься от солнечного блеска волн, и страх снова сжимает грудь железным обручем, а в голове беспрестанно мелькают картинки: то застывшее мокрое лицо, то белые ноги. Однако нет слов, в которые можно облечь свой страх. И все же надо что-то сказать, что угодно, иначе лопнешь, как чаечье яйцо под подошвой: скорлупа треснет, белок и желток вытекут вперемешку. Ты с трудом набираешь воздуха в легкие, произносишь первые попавшиеся слова:

— Черт, Эрки. Кто это мог быть?

Или что-то подобное. Не важно. Слова — комки воздуха. Главное — услышать собственный голос.

Санкт-Эрик не стал отвечать. Он сидел на корточках, опершись локтями на колени, — так он часто сидел в раздумьях. Потом сплюнул и внимательно посмотрел на плевок: густая слюна стекала по гладко отшлифованной поверхности черного прибрежного камня. Но Санкт-Улоф все еще хотел услышать собственный голос. Его губы произнесли:

— Как думаешь, он с материка? Или с юга? Может, ведь и так — глянь, где мы его нашли…

— Заткнись, твою мать! — рявкнул Санкт-Эрик, едва не сорвавшись на визг.

Санкт-Улоф отшатнулся, будто обжегшись брызгами моторного масла.

— Какого черта, да я просто думал…

— А ты думай поменьше.

ЗВАНЫЕ И НЕЗВАНЫЕ

Должно быть, сыновья Коробейника все же кому-то рассказали о госте, которого они оставили в сарае на отшибе. Анонимный звонок поступил на телефон Службы спасения, которая, в свою очередь, связалась с полицейским участком в Стурбю. Словно кулики-сороки, слухи о находке полетели во все тридцать две стороны света — большие, черно-белые, голосистые. Слухи-птицы летели через Фагерё и дальше к населенным островам архипелага под общим названием Гуннарсхольмарна: Лемлут, Бусё, Нагельшер, Аспшер — и еще дальше: к островам Хемсё, Стормшер, Клеметсё, Бокландет, Кёкар — и к другим островам, известным нам по литературным произведениям. Красноклювые спешили: не то что пары часов, даже получаса не прошло, прежде чем весь архипелаг узнал, что сыновья Коробейника нашли мертвяка у острова Скугсшер.

Гость из открытого моря!

Давненько такого не было.

Те, кто приезжает на Фагерё и остальные острова архипелага Гуннарсхольмарна, прибывают по большей части из Эрсунда, переправившись через залив Норфьерден на пароме «Архипелаг», катере-такси Элиса или под своими парусами. Пассажиры, покидающие «Архипелаг» в Тунхамне, — это чаще всего свои люди: Абрахамсон с Бусё возвращается из деловой поездки в город, Ко-Дэ Матсон — с заседания делегации архипелага, Микаэла из Улара была с дочкой у зубного в Эрсунде; Альгот Скугстер — ну, вы знаете, который два раза в неделю возит на своей машине молоко на завод в Эрсунде, — осторожно спускает машину на берег по рампе парома. Аксмар, кажется, нетвердо держится на ногах: приглушенное звяканье в его старом армейском рюкзаке намекает на то, за каким делом он ездил на материк.

На «Архипелаге» прибывают с визитом давно переехавшие на материк. И моряки, работающие через неделю на автомобильных паромах, которые ходят за границу. И старшеклассники, вынужденные курсировать на пароме, чтобы посещать гимназию или училище. И солдаты-срочники на побывке. И многие другие жители Фагерё, которым по разным причинам приходится пересекать залив. Когда приходит паром, в гавани Тунхамн становится тесно.

С севера на Фагерё прибывают отпускники и туристы-мореплаватели. Появляясь после дня солнцестояния, они уезжают в конце июля. Туристов ждут как дорогих гостей: они обеспечивают необходимые архипелагу финансовые вливания. Это вам охотно подтвердит Петтерсон из Эстерграннаса, который, помимо сельскохозяйственных занятий, содержит кемпинг и сдает в аренду домики, лавочник Биргер — хозяин магазина «Фагерё-Хандель», Верна и Инг-Бритт из кафе «Гага» и прочие местные предприниматели.

А с юга на архипелаг редко заглядывают гости. На юге — выход в открытое море. Навигация в морских заливах Квигхаруфьерден и Кальшерсфьерден настолько сложна, что их избегают как профессиональные моряки, так и мореходы-любители: здесь ходят лишь те, кто знает акваторию как свои пять пальцев. У гостей с юга зачастую долгий путь за плечами, многие из них отправляются в путешествие не по своей воле; по прибытии они нередко оказываются в плохой форме. Единственное, что приличествует сделать, обнаружив такого путешественника, — это вызвать полицию, которая позаботится о бедняге.

К счастью, теперь гости с юга редки. Последние прибыли лет десять назад, той осенью, когда страшно штормило и грузовое судно «Виктори-Парк» село на мель и затонуло у Эстревларны. Тогда волны много чего принесли на острова.

Если бы Антонио Вивальди служил кантором здесь, на юго-западном архипелаге, а не учил игре на скрипке в Венецианской консерватории, то, вполне вероятно, посвятил бы самое известное свое произведение не четырем, а семи временам года. На крайних островах архипелага, кроме обычных четырех, есть еще три сезона. Осенне-зимняя непролазь, когда лед ни держит, ни ломается, — это одно время, зимне-весенняя непролазь — другое. А между «Весной» и «Летом» Вивальди пришлось бы вставить еще одну часть.

Около недели в конце мая — начале июня архипелаг пребывает в особом климатическом состоянии, которое нельзя назвать ни поздней весной, ни ранним летом: кажется, будто природа решила передохнуть от бурного роста и набухания почек и сделала паузу, чтобы собраться с силами перед настоящим взрывом зелени. На березах проклюнулись пушистые мышиные ушки, черемухины бутоны готовы распуститься, гаги-наседки, нахлопотавшись с кладкой, спокойно высиживают яйца в утепленных пухом гнездах; мухи довольно роются в теплых навозных кучах, не спеша лететь на волю, чтобы мучить людей и скот. Жизнь на архипелаге сурова, без излишеств, поэтому природе необходимо седьмое время года, дабы передохнуть и набраться сил перед сезоном роста.

Люди тоже пользуются возможностью перевести дух после долгой зимы и торопливой весны. Раньше жизнь в это прозрачно-светлое время года была ах как хороша. Весенняя ловля большой салаки почти закончилась, как и отстрел птицы, — впрочем, все это делается скорее для развлечения, чем для пользы. Картофель посажен, овцы выпущены на острова с пастбищами, где им до самой осени предстоит вести полудикую жизнь. Выпущены из-за парт школьники — и они теперь будут скакать до осени вольно, как овцы. Все хлопоты позади, отныне до осени можно выполнять лишь самую необходимую повседневную работу, заниматься лишь самыми необходимыми делами, а остальное и до завтра потерпит. Можно сидеть, вытянув ноги, у южной стенки лодочного сарая и полной грудью вдыхать свежий воздух, курить и размышлять с кружкой утреннего кофе в руке. Женщины убирают зимнюю одежду, выбивают перины, снимают зимние рамы, вешают летние занавески, скоблят полы, стирают белье, половики, пересаживают комнатные растения и занимаются прочими хозяйственными делами, которые пока не переделаешь — лето не наступит. Женщины скачут туда-сюда, как полевые воробьихи, кормящие едва вылупившийся выводок, но и они время от времени останавливаются, переводят дух, а посреди круговерти порой напевают песенку.

Да, хороша была жизнь в это время года — прозрачное, светлое, полное надежд. И кто-нибудь обязательно вспоминал слова, сказанные одним стариком много лет назад, майским днем на солнышке у лодочного сарая: да уж, правильно сделал, что зимой не застрелился…

И даже теперь, когда все в мире не как раньше — это вам подтвердит любой житель Фагерё! — полоска между маем и июлем остается тем временем года, когда народ по традиции дает себе передохнуть, чуть замедляя темп работ, откладывая на завтра то, что терпит. В это время внутренние часы переходят на летнее время, оставляя позади зимние заботы и весеннюю гонку.

В это время и прилетели с визгливыми криками черно-белые птицы — вестники.

Они застили солнце, их тени скользили по берегам Фагерё, по полям и крышам домов, по обращенным к солнцу, вмиг побледневшим лицам людей. Птицы кричали громко, резко.

А воздух будто внезапно и странно похолодал.

КОРОЛЕВА АСПШЕРА

Не доезжая пары сотен метров до поворота на Тунхамн, за синим трактором «вольво» с огромными двойными задними колесами, ковшом на креплениях спереди и прицепом сзади остановился автомобиль японской марки. Дизельный мотор трактора работал вхолостую, хрюкая, как гигантский злобный боров из страшной сказки, а дверца водительской кабины была открыта. Женщина средних лет, крашеная блондинка, в зеленом комбинезоне, черных резиновых сапогах и в кепке с надписью «Сампо Росенлев», облокотилась на крышу автомобиля, очевидно беседуя с водителем. За рулем машины также сидела женщина, лет пятидесяти, с узким лицом, кажущимся еще уже из-за крупных очков в ярко-зеленой оправе. Третья женщина слушала разговор первых двух; она была значительно моложе, с мощными бедрами и широким тазом, круглым открытым лицом и намечающимся вторым подбородком, светлые волосы убраны в хвост. Она привезла летнюю коляску, в которой спал ребенок — девочка или мальчик, не понять.

Три женщины стояли у дороги на Тунхамн ранним вечером в конце мая. Светило солнце, ветер дул не сильнее двух метров в секунду. В обед температура воздуха равнялась четырнадцати градусам по Цельсию.

Недалеко от дороги шелестела березовая роща: белые стволы, прозрачная светлая зелень, где-то среди берез пела пеночка.

Сорока-кулик только что пролетела мимо с громким «клюп! клюп! клюп!».

В сотне метров оттуда, прямо перед поворотом на Тунхамн, на гравиевой дорожке среди ольшаника и вербы, стоял блестящий синебелый «сааб» с мигалкой на крыше и радиоантенной на заднем брызговике.

Подойдем ближе и послушаем разговор женщин!

Они, конечно, говорят о важных вещах, раз остановились у дороги на Тунхамн в будний день.

— …и полицмейстер с Луди тут уже полчаса, не меньше. Полицейская машина обогнала, когда я ехала к Мёрёвикен. Неслись как угорелые. Конечно, расследование, то и се… — быстро, не переводя духу, говорит женщина в зеленом комбинезоне в окно «тойоты».

— Ох-ох, ну и ну… — цокает языком женщина за рулем.

— А нашли его, кажись, сыновья Коробейника, — продолжает та, что в комбинезоне, и умолкает, дожидаясь реакции собеседниц.

— Да что ты говоришь? Сыновья Коробейника? — восклицает женщина помоложе, с коляской.

— Подумать только! Но… — произносит женщина в «тойоте», словно желая задать вопрос, но умолкает.

Нам уже ясно, о чем идет речь. Дальше можно не слушать. Пока эти три женщины вряд ли добавят нашему повествованию деталей.

Они и сами прервали разговор. Нет, не заслышав голос кукушки, доносящийся с юга: они ведь не профессиональные орнитологи и даже не любители. Женщина в комбинезоне смотрит на дорогу. Со стороны Стурбю доносится острое тарахтение двухтактного двигателя. Звук усиливается, приближаясь.

Это была Юдит.

Она ездила за покупками в Стурбю на своем старом мопеде с прицепом марки «тун-тури», обычно стоявшем в сарае Готфрида в Тунхамне. Юдит пользовалась им для поездок на Фагерё по работе или другим делам. Пять больших пакетов с провиантом и прочими товарами лежали в прицепе: если уж Юдит закупала продукты, то делала это всерьез. Обута она была в старомодные рыбацкие сапоги с отвернутыми голенищами, одета в застиранные джинсы и ветровку поверх свитера из «Хелли Хансен», голову повязала простым хлопчатобумажным платком в синюю клетку, из-под которого возле уха выбилась черная прядка, у бедра в потертых кожаных ножнах болтался финский нож с рукояткой из карельской березы.

Итак, то была Юдит.

Ее так и звали, никто не вспоминал фамилии. Даже по названию островка — «Юдит с Аспшера» — ее не именовали, в отличие от прочих жителей осколков архипелага.

Юдит затормозила. Она выключила зажигание, слезла с мопеда, поздоровалась. Все это было куда значительнее, чем звучит в описании, ибо, остановившись и поздоровавшись, Юдит выказала почтение женщинам старшего возраста, которые к тому же относились к элите женского населения Фагерё. Вежливость не осталась незамеченной.

Нам также следует проявить вежливость и немедленно представить трех женщин, которых мы недавно описали. Справа налево: Микаэла из Улара с младшей дочкой Йенни, Эльна из Бакки и Советница — три славные дочери Фагерё. То есть Микаэла, конечно, не уроженка Фагерё, она приехала с материка: Стиг встретил ее, когда учился в Сельскохозяйственной академии. Эльна из Бакки замужем за Исаксоном из Бакки, и этим все сказано — для тех, кто в курсе жизни на Фагерё. А женщина в комбинезоне, которая водит трактор и только что описала выезд полицейских на объект в разговоре с Эльной и Микаэлой, — это Советница, супруга Ко-Дэ Матсона, предводителя Фагерё и председателя муниципалитета.

То, что жена ведущего муниципального политика одета как фермер и водит трактор с прицепом, на первый взгляд может показаться курьезным, однако на самом деле имеет простое объяснение. В Ласфулсе возделывают почву и только что завели лососевое хозяйство — эта особая отрасль сельскохозяйственной промышленности постепенно завоевала шхеры из-за сокращения объемов традиционной рыбной ловли. Советница только что отвезла полный прицеп корма к Мёрёвикен, где располагается лососевая ферма: большую часть повседневной работы в новом хозяйстве ей приходится делать самой, так как многочисленные должности и полномочия супруга не оставляют ему ни минуты свободного времени. Можно говорить о Советнице все что угодно, но в одном ее упрекнуть никак нельзя: белоручкой она никогда не была — что правда, то правда.

Прозвище Советницы, кстати, заслуживает отдельного небольшого рассказа. Ни для кого не секрет, что Ко-Дэ давно мечтал о титуле муниципального советника как о признании многолетнего труда, а также общественных и политических заслуг. Любящая супруга фру Матсон, разумеется, была осведомлена о мужней страсти к официальным титулам и готова помочь ее утолить. Несколько лет назад, незадолго до пятидесятилетия Ко-Дэ, ей представилась возможность предпринять решительные действия. Фру Матсон заблаговременно занялась интенсивным лоббированием, намереваясь убедить муниципалитет Фагерё отправить прошение государственным властям о возведении Ко-Дэ Матсона в ранг советника аккурат к торжественному дню пятидесятилетия. Фру Матсон была уверена, что проводит тайную агитацию, но вскоре о ее деятельности стало известно общественности; к тому же фру Матсон в какой-то момент обмолвилась, что и сама не прочь называться «муниципальной советницей Матсон» — крайне неудачное высказывание, которое вскоре обернулось против нее.

Старания фру Матсон могли бы увенчаться успехом, если б не тот факт, что президент Республики, к сожалению, не раздает таких титулов даром, какими бы выдающимися ни были заслуги соискателя. Для присвоения Ко-Дэ Матсону титула муниципального советника требовалось внести в казну довольно внушительную сумму в качестве гербового налога. Другими словами, чествование Ко-Дэ обошлось бы муниципалитету весьма недешево.

Ведущие политики Фагерё — разумеется, за исключением самого Ко-Дэ, изображавшего неведение, — обсудили вопрос во время наспех созванного собрания за закрытыми дверями кафе «Гага». Собрание длилось недолго. В день пятидесятилетия Ко-Дэ Матсона, двенадцатого мая, муниципалитет Фагерё поздравил его, вручив вазу работы художника-стеклодува Тапио Вирккала, а также букет тюльпанов. Жители же острова одновременно наградили фру Матсон титулом «муниципальная советница», который вскоре ради удобства был сокращен до «советницы». И никакого гербового налога.

Юдит услышала новость о теле, вынесенном на берег, в магазине «Фагерё-Хандель», и в воздухе повис невысказанный вопрос. А теперь Юдит увидела то же недоумение и страх на лицах трех женщин.

Она стояла, подбоченившись, и смотрела на припаркованный полицейский автомобиль. На лбу, у самой переносицы, сидел комар, вонзивший хоботок в кожу Юдит, — тельце, наполненное кровью, уже отливало рубиновокрасным цветом. Юдит ничего не замечала. Она была не из тех, кто довольствуется намеками и полувнятными догадками.

— Кто-нибудь ходил туда, смотрел? — спросила она.

— Нет, мы не ходили, — ответила Советница.

— Так я и думала, — сказала Юдит.

Она поставила мопед с прицепом в стороне и зашагала по дороге. Юдит миновала полицейскую машину и шагнула за поросль черной ольхи, скрывающей сарайчик на отшибе.

Женщины проводили Юдит колючими взглядами, прищурив глаза.

Да уж, эта Юдит!

Янне Почтальон и прочие заслуживающие доверия лица, с которыми успел побеседовать автор, сходились во мнении, что Юдит достойна созерцания. Можно представить себе улыбку Бога, когда он вырезал Юдит на своем небесном токарном станке из твердой и прочной древесины. Мощное тело Юдит явно было создано для жизни в суровых условиях.

Уроженка Аспшера, она была младшей из семи сестер и братьев. Аспшер — один из крайних и самых нуждающихся островов архипелага Гуннарсхольмарна: почвы там хватало разве что под картофель, прочее пропитание приходилось добывать на полях Нептуна. Юдит не было и полугода, когда осенняя буря забрала отца, который вместе с компаньоном тралил лосося. Патруль нашел обломки разбитой лодки у Свенскгрунда — Шведской мели, — но от рыбаков не осталось и следа. Сестры и братья подросли и стали один за другим покидать гнездо, разлетаясь, как ласточкин выводок. Наконец у матери осталась одна Юдит, теперь же и матери нет в живых. Впрочем, Юдит не одинока: пару лет назад у нее на Аспшере поселилась девочка.

Эту девочку-подростка считают убогой. А больше о ней никто ничего не знает.

Главный доход Юдит составляет рыбная ловля, а также почасовая работа сиделкой и коровницей в Фагерё. Она по большей части делает все своими силами: управляется с лодкой и снастями, чинит неисправный водяной насос, латает лодочный сарай, стелит новую крышу на сарай во дворе, прилаживает сточный желоб, замазывает щели в окнах. Когда льды прошлой зимой сломали аспшерский пирс, не кто иной, как Юдит, построила новый. Она охотится на длинномордого тюленя и морских птиц. Нет покоя тюленям, обитающим в аспшерских водах: Юдит считает их самыми опасными вредителями, недостойными жалости и подлежащими истреблению. В засаде Юдит сидит не хуже любого мужика, потому морозилка ее всегда полна аулеек, гаг и турпанов, а суп из морской птицы, сваренный на жирных сливках и приправленный капелькой коньяку, — просто объеденье.

Ох уж эта Юдит!

Господь наш и вправду сотворил ее прочной: не первой молодости женщина, она на удивление хорошо сохранилась, несмотря на бесконечную возню с мережами, сетями-частушками и прочие трудности жизни на краю архипелага. Пытаясь определить возраст Юдит, большинство людей дают ей лет на десять меньше. Красавицей ее не назовешь: довольно обветренное лицо, вокруг глаз и губ сетка тонких морщин. Но высокие скулы и сильное тело, безусловно, притягивают к себе взгляды и запоминаются надолго. Однако самое примечательное в Юдит — это глаза цвета моря, каким оно бывает ранним ясным утром в начале июля, когда легкий бриз чуть морщит гладь. В таких голубых глазах легко утонуть.

Многие поклонники просили руки Юдит. Все получили отказ.

Королева Аспшера — как ее спьяну окрестил Аксмар однажды вечером в «Америкэн бар» — прекрасно обходится без мужчин.

Полицмейстер вышел из сарая на отшибе, зажмурившись от яркого горячего послеполуденного солнца: глаза успели привыкнуть к полумраку. Лицо по-младенчески сморщилось, верхняя губа обнажила ровные, белые зубы. Сослепу пошарив в нагрудном кармане форменной рубашки, он достал солнечные очки-«авиаторы» и стал неловко раздвигать дужки единственной свободной рукой. В другой руке полицмейстер держал алюминиевый кейс, на вид довольно тяжелый.

Луди — старший инспектор Кай Людвиг Скугстер по реестру, на Фагерё известный лишь как Луди, — вышел из сарая следом за полицмейстером. Луди сплюнул, достал из кармана брюк носовой платок и утер рот. В сарае уже попахивало.

Юдит смотрела на полицмейстера.

Его звали Риггерт фон Хаартман. Жители Фагерё презрительно шипели и фыркали: «Полицмеейс-с-стер ф-ф-фон Хаартман». Его на Фагерё не любят, здесь он слывет мудрилой и занудой — с материка к тому же. Полицмейстер был одет по форме, ботинки начищены — это Юдит сочла излишним. Взгляд прятался за солнечными очками — это также не понравилось Юдит: Она была из тех, кто любит смотреть людям в глаза. Полицмейстер фон Хаартман, не заметив Юдит, обратился к Луди:

— Скугстер, проследи, чтобы сарай огородили и установили наблюдение! Затем найди того, кто обнаружил тело и привез его сюда. Пусть объяснится. Так нельзя! Увезти тело с места обнаружения — это преступление против закона о полиции! Я доведу дело до суда!

Полицмейстер говорил резко, чеканя фразы так, что каждый восклицательный знак звенел в воздухе. Луди надул губы, почесал затылок:

— Как же я буду… и за сараем глядеть, и мужиков искать, которые труп приволокли?

Юдит видела, как напряглись желваки полицмейстера. Он открыл было рот, но передумал и проглотил первые слова, вертевшиеся на языке.

— Как только прибуду в участок, пришлю сюда Юслина или Даниэльсона. Я сейчас же поеду туда и обеспечу немедленную транспортировку тела для скорейшего вскрытия. Затем необходимо произвести идентификацию. Будем искать через компьютер, совпадают ли приметы с указанными в заявлениях о пропавших без вести.

— Ясно, — только и вымолвил Луди.

Тут-то Юдит и выступила:

— Я, может быть, помогу.

Полицмейстер раздраженно обернулся:

— Что? Что нужно? Извините, но…

— Да это ж Юдит! — воскликнул Луди.

— Тело нашли сыновья Коробейника, — сказала Юдит.

— Что вы говорите?

— Сыновья Коробейника нашли тело и положили в сарай, — повторила Юдит.

— Вот как. Вот как. Вы заявляете… откуда вам это известно? Скугстер, следует зафиксировать!

Вместо ответа Юдит кивнула в сторону сарая:

— Я бы глянула на бедолагу.

— Слышите? Я задал вопрос! — резко произнес фон Хаартман.

— Да я одним глазком, — заверила Юдит.

И, не обращая внимания на полицмейстера, она подошла к сараю, по пути дружелюбно кивнула Луди, сделала глубокий вдох и вошла.

Полицмейстер фон Хаартман в изумлении застыл на месте.

Луди тоже не нашелся что возразить и лишь беспомощно взглянул на начальника.

— Черт подери, Скугстер! — взорвался фон Хаартман, едва к нему вернулся дар речи. — Уберите ее оттуда! Сарай огорожен! Я это дело до суда доведу!

— Но это ж Юдит, — вздохнул Скугстер, будто эти слова что-то объясняли.

Женщины, стоявшие на обочине, увидели, как Юдит возвращается, пробираясь сквозь заросли ольхи, за которыми скрывался сарай. Она обошла полицейскую машину, ступая необычайно медленно — так, по крайней мере, казалось Советнице, Эльне из Бакки и Микаэле из Улара, наблюдавшим за Юдит; она тяжело шагала, опустив голову и глядя в землю.

Женщины молча ждали.

Наконец Юдит подошла к ним и подняла голову.

Вид у нее был очень серьезный. Но в удивительных, излучающих морской свет глазах виднелось что-то резкое, упрямое. Женщины ждали ответа на вопрос, который не решались задать и который жег губы.

Юдит покачала головой.

— Он не из наших краев, — сказала она. — Он чужой.

КО-ДЭ МАТСОН ПРОИЗНОСИТ РЕЧЬ

Ко-Дэ Матсон намерен произнести речь.

Ко-Дэ — рулевой и бесспорный лидер маленького островного муниципалитета; во всяком случае, таковым ему хотелось бы себя видеть. Будучи на протяжении многих лет председателем муниципалитета, он занимает самый важный и престижный пост в политической жизни Фагерё. Разумеется, он заседает в муниципальном собрании, строительном комитете, социальном комитете, делегации архипелага, областном совете по вопросам здравоохранения и в дирекции школы. Кроме того, он возглавляет отделение Народной партии по округу Фагерё-Лемлут, а также является членом правления недавно основанного Объединения рыбофермеров юго-западного архипелага.

Иными словами, должности и полномочия Ко-Дэ велики числом, как жены и наложницы царя Соломона.

Ко-Дэ Матсон относит себя к христианско-демократической фракции Народной партии. Он видит себя человеком из народа, борющимся за поддержку промышленности на архипелаге, социальную справедливость и экономию бюджетных средств. При различных обстоятельствах он поддерживает то либералов, то правых, ибо давно уже понял, что политика — это искусство возможного и что компромиссы позволяют многого достичь. Его высшая цель — в один прекрасный день занять место в парламенте.

Ведь Ко-Дэ считает, что никто лучше него не сможет представить интересы юго-западного архипелага в государственном законодательном собрании. К несчастью, избиратели архипелага не разделяют его мнения, что неоднократно демонстрировали, и в настоящее время надежды Ко-Дэ на депутатский мандат так же тщетны, как и мечты о титуле муниципального советника.

— Мне что ж, целый день ждать очереди — речь сказать? — резко прерывает Ко-Дэ наше изложение.

Конечно, нет! Сейчас же дадим слово!

Вообще-то Ко-Дэ должен был взойти на трибуну, украшенную нежной березовой листвой и ландышами, учитывая время года и то обстоятельство, что слушать его собрался почти весь Фагерё. Однако приходится довольствоваться обычным валуном на Чёркбрантен — так называют местное кладбище при церкви.

Впрочем, такая трибуна может служить напоминанием о скромной юности Ко-Дэ. Уже мальчишкой он ходил на берег, подобно юному Демосфену, дабы научиться перекрикивать море, ветер и чаек, чей презрительный смех ничуть не охлаждал его ораторский пыл, наоборот — добавлял жару. Все это, разумеется, было задолго до того, как Ко-Дэ стал общественным деятелем и политическим лидером Фагерё. В те времена он был лишь Эстерклисов Калле из Флакабю, что на Лемлуте, — довольно невразумительный набросок человека. Однако тощим, как спичка, мальчишкой с голыми ногами в комариных укусах и грязными пятками уже владела страсть чего-то добиться в этой жизни.

— Да, да, — шипит Ко-Дэ, все больше раздражаясь.

Он взбирается на камень, одной рукой придерживая лацканы пиджака, набирает воздуху в легкие, задирает подбородок к небу и вещает:

— Жители Фагерё! Дорогие друзья! Несколько дней назад у Скугсшера был обнаружен незнакомый человек, которого принесло море. Находка привлекла к себе всеобщее внимание и живо обсуждалась. Сегодня мы собрались здесь, чтобы проводить незнакомого друга в последний путь. Я хотел бы попытаться выразить те мысли и чувства, которые, думаю, разделяют все присутствующие. Сурово и немилосердно обошлась судьба с этим молодым человеком. Судя по всему, он проделал долгий путь, прежде чем оказался у нас. Как обломок корабля, его прибило к чужому берегу. Пусть судьба его напомнит нам о человеческой уязвимости и заставит задуматься о конечности жизни.

Полицмейстер Риггерт фон Хаартман слушал, но не слышал. Слова Ко-Дэ проникали в уши, двигались к барабанным перепонкам, сообщая колебание воздуха, но не более того. Слова падали в пустоту, скрывавшуюся за слуховыми ходами, как дохлые мухи между оконными рамами.

Полицмейстеру фон Хаартману не хотелось быть здесь. Ему не хотелось стоять и делать вид, что он слушает речь Ко-Дэ Матсона.

Серебристые львы, украшавшие погоны полицмейстерской униформы, блестели на солнце. Под униформой фон Хаартман носил еще одну, невидимую. Невидимая униформа также была тщательно застегнута, ремень затянут, портупея на груди. Иначе и быть не могло. Одной униформы — видимой — было мало, чтобы не дать Риггерту фон Хаартману, считавшему себя несобранным, от рождения сломленным человеком, расползтись по швам. Если бы он не застегивал каждое утро невидимую рубашку своей воли до последней пуговицы, если бы не затягивал как можно туже ремень долга вокруг талии, то лопнул бы, как гнилая тюленья туша, выпустив наружу все черное, срамное, смердящее.

Да, Риггерт фон Хаартман был человеком с гнильцой.

С ранних лет он запомнил это: суровыми приемами внушили ему эту истину.

Ко-Дэ Матсон продолжал:

— Я говорил о чужих берегах. Но ведь для нас этот берег не чужой. Это один из наших берегов — на архипелаге, который мы зовем своим, который мы любим. Люди населяли Гуннарсхольмарну с тех самых пор, как сюда пришли первые охотники на тюленей. Наши предки добывали пропитание в море, затем стали возделывать почву и заложили основы нынешнего общества. И сегодня о нашем Фагерё можно сказать словами Рунеберга: «Наш бедный край угрюм и сер, / Но нам узоры гор и шхер — / Отрада, слаще всех отрад»[1]. Человек со стороны видит здесь тесноту и скудость. Конечно, у нас нет всего, что можно найти в больших городах, и мы не можем требовать такого высокого уровня жизни, как там. Во многом мы вынуждены полагаться лишь на себя и рассчитывать на собственные ресурсы. Отток населения с архипелага — наша беда. Молодежь уезжает, чтобы получить образование и обеспечить себе доход, состав населения все меньше располагает к экономической самостоятельности…

И все же я хочу заявить: мы богаты! Пусть наше богатство не видно в налоговых отчислениях, но мы богаты — богаче других! Здесь у всех есть еда, одежда и жилье. Безработица на Фагерё незначительна, и каждый житель может рассчитывать на социальную защиту. У нас есть школа, у нас есть уверенность. Наш язык и культурное наследие предков связывают нас, в основе выстроенного нами общества лежат нордические демократические ценности. Мы не спешим понапрасну. Мы живем в единстве с природой и всегда протягиваем руку помощи соседу. Жители архипелага здоровее и живут в среднем на пять лет дольше, чем остальное население.

Разве это нельзя назвать богатством? Уважаемые жители Фагерё! Знаете ли вы, что вам выпал самый счастливый билет? Родиться на Фагерё — это, друзья мои, все равно что выиграть в лотерею, так-то!

Довольный сравнением, Ко-Дэ сделал короткую риторическую паузу, дав жителям Фагерё время оценить свое счастье. В потоке слов образовался островок тишины, и полицмейстер Риггерт фон Хаартман очнулся.

Мгновение он не мог понять, где находится.

Затем вспомнил: кладбище, церковь, Чёркбрантен.

Вокруг полно народу.

Процессия шествовала от гавани Тунхамн к церкви. Возглавил шествие Янне Почтальон, официальный знаменосец Фагерё, с полуопущенным государственным флагом. За ним следовали музыканты Аксмар и Фриде, выводящие «Траурный марш» Мендельсона, опус 108, в замедленном до неузнаваемости темпе — зато марша хватило до самого Чёркбрантена всего с одним повтором. За музыкантами следовали пастор Лёкстрём в альбе, красной епитрахили и с молитвенником в руках и его жена, диакониса Хильдегорд Лёкстрём, а также кантор Линдман, Ко-Дэ Матсон, Исаксон из Бакки, Абрахамсон с Бусё, муниципальный глава Берг и их жены. За ними длинной цепочкой шли остальные прихожане.

Главное действующее лицо процессии следовало прямо за флагом на тачке, взятой напрокат в магазине «Фагерё-Хандель»: ее тащили две пары сильных рук под предводительством инспектора Скугстера. Гроб имел вид несколько нелепый, так как социальный отдел муниципалитета решил заказать его у местного мастера, вместо того чтобы приобрести гроб фабричного изготовления. Установить, что заставило власти принять такое решение, не представляется возможным, однако резонно предположить, что свою роль сыграло желание поддержать местного производителя.

Современные жители архипелага обращаются к гробовщику с материка при первой необходимости: островитяне давно утратили искусство изготовления гробов, как и многие другие кустарные навыки. Сивиус с Дёмашера, должно быть, последним из жителей архипелага был предан земле в самодельном гробу, а с тех пор прошло тридцать с лишним лет. За неимением лучших умельцев ордер перешел к Карлу-Г уннару Блумстеру из Сёдер-Карлбю, единственному оставшемуся на Фагерё корабельщику, который теперь уже на пенсии и выстругивает все больше модели кораблей.

На этот раз времени было в обрез. За неделю расследования полиции не удалось установить личность выброшенного на берег, и вскоре власти были вынуждены, по понятным причинам, выдать разрешение на похороны.

По старой привычке Карл-Гуннар мастерил внакрой, по контурам дубового ствола, пусть размером поменьше и с крышкой. Второпях он снабдил гроб и небольшим килем, как прежние свои лодки. Киль, разумеется, оказался не совсем кстати: как только гроб поставили на землю, он упал на бок. Времени на переработку модели не оставалось, и гроб пришлось подпереть досками, как это делают с лодками на суше. В остальном гроб, изготовленный Карлом-Гуннаром, сочли добросовестным изделием, хотя и тяжеловатым. Такой вполне мог сгодиться для отправки ближнего, пусть из дальних краев, в последний путь.

Предание земле состоялось под открытым небом по старой традиции Фагерё. На кладбище теснились люди, и стоящих на земле было во много раз больше, чем лежащих под землей. Действо завершили быстро: пастор Лёкстрём произнес несколько слов, кратко помолился и благословил прах на упокоение в могиле. Следуя за кантором, собравшиеся пропели псалом 522: «Будь со мной, ибо вечер настал…» — после чего подошла очередь Ко-Дэ Матсона.

Вновь вдохнув поглубже, он завершил свое выступление:

— Сегодня мы собрались перед этой красивой церковью, расположенной на нашем архипелаге, чтобы предать земле чужестранца. Судя по всему, его имя и происхождение останутся неизвестными. На кресте его будет значиться лишь одно: «Здесь покоится неизвестный». Но мы даем этому неизвестному место последнего упокоения на Фагерё. Это предписано человечностью и христианскими традициями. Ведь в Библии сказано: «И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». В согласии с Божьим словом мы и живем. Все люди братья. Я рад видеть стольких собравшихся проводить нашего неизвестного брата в последний путь. Его жизнь оказалась коротка. Вероятно, где-то остались родные, обреченные до конца дней гадать, что стало с сыном, любимым мужем, братом. Молю Тебя, Отец небесный, упокой душу неизвестного брата нашего! А вас, дорогие жители Фагерё, хочу поблагодарить от всего сердца за великое сочувствие, которое вы проявили, явившись на эту церемонию всем приходом. Конец связи!

Последние слова Ко-Дэ могут показаться странными, но слушатели не обратили на них особого внимания, так как давно привыкли к манере Ко-Дэ Матсона завершать речь немного по-армейски. Может быть, из-за срочной службы: в армии Ко-Дэ попал в сигнальщики и крепко-накрепко выучил, что любое сообщение следует завершать словами «конец связи».

Некоторое время Ко-Дэ Матсон стоял на камне, словно прислушиваясь к эху собственных слов. Его большое круглое лицо блестело. Он кивнул своим мыслям и слез с камня, довольно неизящно; Риггерт фон Хаартман счёл неуклюжесть преувеличенной, словно Ко-Дэ таким образом пытался продемонстрировать свой физический вес и политическую весомость. На самом же деле наигранности в жестах Ко-Дэ было немного: его уже давно мучило больное колено.

Освободившись от слушательской повинности, прихожане вновь зашевелились. Кто-то переминался с ноги на ногу, скрипя гравием, кто-то кашлял. С моря задул легкий ветерок, рассеянно поиграл каймой флага, который нес Янне Почтальон, но быстро утратил интерес и принялся перебирать листву пушистой березы, росшей у кладбищенской стены. Аксмар, сменивший скрипку на кларнет, поднес инструмент к губам и смочил мундштук. Он взглянул на пастора, тот кивнул. Аксмар принялся выдувать траурный марш.

Присутствующие склонили головы. Полицмейстер фон Хаартман встал навытяжку.

Луди и его помощники не без труда сняли гроб с тачки, помогая себе веревками, и расположили над только что выкопанной ямой. По команде Луди они принялись опускать гроб под скрип веревок. Напряжение окрашивало лица носильщиков в цвет спелого шиповника, лбы блестели от пота.

Вдруг передняя веревка с треском лопнула.

Держали эту веревку Луди и Максиминус Брунстрём, они и разлетелись в разные стороны, как кегли в боулинге. Луди со всей скоростью налетел на пастора Лёкстрёма, ударив локтем в грудь. Духовный окормитель Фагерё упал навзничь, взмахнув епитрахилью, угодил в объятья ничего не подозревающего Исаксона из Бакки, который также потерял равновесие и, в свою очередь, толкнул Ко-Дэ Матсона. Тот, в отчаянной попытке удержаться на ногах, схватил первое, что подвернулось, а именно рукав жениной блузы, которая тут же треснула — «р-рищ!» — и Советница упала. Как подкошенные бурей ели, все они повалились на землю: Луди, Исаксон из Бакки, Ко-Дэ и Советница. Советница закричала. Молитвенник пастора взлетел под небеса, перекувырнулся в воздухе и приземлился на лоб Ко-Дэ, раскрывшись на литургическом тексте седьмого дня после Троицы.

Остальные носильщики в изумлении позабыли про веревки.

Гроб соскользнул в могилу штевнем вперед, как тюлень, ныряющий в полынью, и ударился о дно с глухим и гулким грохотом.

Воцарилась полная тишина, не считая стонов пострадавших.

Но вот раздался смех. И его уже нельзя было остановить.

«АМЕРИКЭН БАР»

— Ох, черти, ну мы и смеялись! Остановиться не могли! Советница лежала навзничь, блуза треснула, сиська вылезла. А Ко-Дэ и Исаксон и другие катились по земле кругляком. Ох, черти! — клекотал Аксмар вечером того же дня в «Америкэн бар» — шумный, всклокоченный, краснолицый от выпитого пива; в зубах мокрый окурок, а вместо народного костюма уже обычные грязные адидасовские кроссовки, джинсы, зеленая ветровка с рваным левым рукавом и рекламная кооперативная бейсболка.

— Да уж, умеют у нас на Фагерё повеселиться на похоронах, — добавил Максиминус Брун-стрём.

— Советница-то растрясла телеса! — ухмылялся Аксмар. — Тебе б посмотреть, Элис! Ты у нас любишь зрелых баб.

Аксмар пихнул Элиса с Нагельшера локтем в бок, подмигнул здоровым глазом и многозначительно осклабился. Элис и бровью не повел: как и прочие завсегдатаи «Америкэн бар», он давно перестал обращать внимание на пьяные бредни болтливого Аксмара. Элис ездил на день в Эр-сунд, взяв катер-такси, и потому был вынужден довольствоваться рассказами свидетелей похоронной церемонии: Аксмара, его брата Фриде и Максиминуса Брунстрёма. Элис почистил свою трубку спичкой, вытряхнув немного пепла, набил ее остатками табака, орудуя грубыми, пожелтевшими от никотина пальцами, и прикурил.

— Нехорошо, что гроб в могилу упал, — сказал он.

— Это ты о чем? — спросил Фриде.

— Плохой знак. Помню, бабка говорила — раз труп спешит в могилу, значит, новому дорогу уступает. Скоро еще трупы будут.

— Бабка, значит, говорила? — засмеялся Фриде.

— Бабка моя много знала про разные вещи. Вот погоди — будут трупы еще, — сказал Элис с Нагельшера, посасывая трубку.

Автор немало колебался, прежде чем вести читателя в «Америкэн бар», ведь у этого заведения сомнительная репутация. Не говоря уж об интерьере! Стены бара оклеены плакатами, напечатанными в четыре краски и изображающими статую Свободы и небоскребы Нижнего Манхэттена, здание Конгресса в Вашингтоне, мост «Золотые Ворота», Гранд-Каньон, плотные ряды автомобилей на восьмиполосном шоссе, светящиеся неоном отели Лас-Вегас-Стрип, ковбоя на лошади, красный автомат с кока-колой возле заплеванной автозаправки в пустыне…

Звездное знамя, которое, как уверяют, принадлежало севшему на мель американскому пароходу «Виктори-Парк», украшает стену за стойкой. Из музыкального автомата «Вурлицер-Америкэна 1300» с хромированной передней панелью, мигающими неоновыми лампочками и объемом в двадцать пластинок доносится хриплый усталый голос Джонни Кэша, исполняющего «I walk the line».

Знакомьтесь: «Америкэн бар».

Держит это заведение Коробейник, ради приработка: большую часть доходов он получает, поставляя электричество жителям Фагерё и сдавая летом комнаты туристам. О происхождении и прежней жизни Коробейника на Фагерё мало что знают. Много лет назад он просто появился здесь вместе с молчаливой, робкой женщиной и двумя маленькими мальчиками, заняв одну из пустующих квартир Шахтерского городка: так жители Фагерё называют небольшой поселок, выстроенный в северной части острова двадцать с лишним лет назад для семей шахтеров, прибывших с материка для добычи железной руды в самой современной шахте мира — глубоко под морским дном.

Это был грандиозный проект, который, как говорили вначале, должен был переменить жизнь Фагерё и всего юго-западного архипелага. С давних пор мореходы знали, что к северу от Фагерё компасу верить нельзя: здесь стрелка указывает не на север, а куда заблагорассудится, описывая полный круг. Также давно было известно, что магнитные помехи в морском заливе Квигхаруфьерден вызваны нахождением огромных масс железной руды где-то под дном моря. Одна горнодобывающая компания сделала заявку на разработки и отправила на Фагерё геологов и разведчиков, которые после долгого исследования заявили, что под морем лежат и ждут хозяина двадцать — тридцать тонн промышленной руды. На Фагерё начались масштабные работы. Над землей поднялась тридцатишестиметровая шахтная вышка из бетона, под землей застучали буры и загрохотали взрывы. Построили четырехсотметровую главную шахту, а от нее под морским дном провели тоннель до самой залежи. Выстроили и дома для рабочих — красивые длинные двухэтажные домики с этернитовыми фасадами вдоль короткой улицы — плюс столовую и кафе, превратившееся впоследствии в «Америкэн бар». Электричеством шахту обеспечивала новая дизельная электростанция.

Однако проект был остановлен, не успели рабочие добыть и грамм руды: экономическая ситуация ухудшилась и мировая цена на руду сильно опустилась. Шахту Фагерё бросили буквально за сутки. Горнодобывающая компания была объявлена банкротом, рабочие вернулись на материк, окна домиков закрыли листами мазонита. Шахтерский городок пребывал в запустении, пока не явился Коробейник с семейством.

Луди, который помимо прямых полицейских обязанностей также присматривал за имуществом банкрота, скоро обнаружил новых жильцов Городка. Поскольку Луди не предупреждали о предстоящем заселении, он решил, что дело нечисто — речь могла идти о грубом вторжении. Луди тут же отправился в Шахтерский городок для выяснения обстоятельств и незамедлительного выселения Коробейника вместе с женщиной и детьми из незаконно занятого жилья.

Однако выселение не состоялось.

Коробейник показал изумленному Луди документы о регистрации недвижимости, заверенные всеми печатями и подтверждающие, что он владеет всем до единого гвоздя: от шахты, надшахтного копра с подъемниками и цехов до рабочих домов и электростанции.

Ознакомившись с последним пунктом в списке новоприобретенного имущества Коробейника, Луди снял форменную фуражку и почесал в затылке, размышляя о следующем: при строительстве электростанции для нужд предприятия горнодобывающая компания взяла на себя обязательство обеспечить весь остров электроэнергией, которой здесь прежде не было. Когда обанкротившееся предприятие бросило шахту, муниципалитету Фагерё удалось договориться с конкурсным управлением о дальнейшем функционировании электростанции, чтобы жителям Фагерё не пришлось возвращаться к керосиновым лампам и прощаться с только что купленными холодильниками, электроплитами и телевизорами. Этот контракт, следовательно, также перешел в руки Коробейника, который стал владельцем дизельной электростанции мощностью пять мегаватт, прилагающихся к ней трансформаторов, переходников, проводов и прочего оборудования, необходимого для производства и передачи электроэнергии. Однако Коробейник заверил Луди, что электричество будет и дальше бежать по проводам. Кроме того, он предложил Луди стать по совместительству техником и сторожем электростанции.

Возобновлять разработки в шахте Фагерё Коробейник не собирался. Вместо этого он решил превратить дома для рабочих в жилье для отдыхающих. А когда стало известно, что он, помимо всего прочего, собирается открыть кабак на берегу, где наливают «что покрепче», с разных сторон стали поступать протесты.

Отдел пропаганды трезвости муниципалитета Фагерё, равно как и полицмейстер, разумеется, отверг инициативу Коробейника. Ко-Дэ Матсон выступил против одобрения заявки Коробейника на заседании муниципального правления, в особенности потому, что заявитель был новый и малознакомый жителям Фагерё человек, о жизненном укладе которого ничего не было известно. Объединение женщин Фагерё-Лемлут (председатель — фру Сага Матсон) на ежемесячном собрании приняло резолюцию, выражающую большую обеспокоенность ситуацией, в которой крепкие алкогольные напитки станут более доступными, особенно для молодежи. Пробст Юэль Лёкстрём — отец нынешнего пастора — читая проповедь, напомнил о винодельческом подвиге Иисуса на свадьбе в Канне, но немедленно добавил, что Евангелие от Луки рассказывает о трезвенническом образе жизни Иисуса, а после процитировал Священное Писание о воздержании от вина и крепких напитков (Чис. 6:3, а также Сир. 19:2, где сказано: «Вино и женщины развратят разумных»).

Впрочем, Коробейник получил поддержку широких слоев населения. Островитянин спиртного никогда не чурался, поэтому кабак на Фагерё был желателен всем, кому надоело отправляться на материк всякий раз, как захочется пропустить рюмку-другую. Лавочник Биргер, Петтерсон и прочие представители местного предпринимательства сочли, что распивочная сделает Фагерё местом, еще более привлекательным для растущего потока туристов. С фланга сторонников Коробейника прикрыл Абрахамсон с Бусё — судовладелец, предприниматель и член местного самоуправления.

Спор разгорелся нешуточный. Точнее говоря, жители Фагерё ругались так, что в домах трещали крыши и лопались обои, — как и всякий раз, когда речь шла о серьезных вещах. Сам Коробейник мудро молчал и спокойно ждал решения муниципалитета, без одобрения которого заведение не могло получить алкогольную лицензию.

Долгожданное заседание муниципалитета состоялось темным ноябрьским вечером. Общественность проявила такой интерес, что в зал заседаний пришлось принести дополнительные стулья. На предварительном заседании Ко-Дэ Матсон выразил уверенность в том, что противники победят с большим отрывом.

— Не дели шкуру неубитого медведя, — пробормотал Абрахамсон с Бусё.

После обсуждения вопросов, значившихся в повестке дня, члены самоуправления перешли к делу под номером одиннадцать.

— На рассмотрение членам самоуправления представлен вопрос о соискании у государственной алкогольной монополии лицензии категории «А» или «Б», то есть права продажи пива, вина и крепких алкогольных напитков либо только пива и вина, для предприятия общественного питания Виктора Аскера Кангерса на Фагерё, — объявил председатель самоуправления, корабел и будущий гробовщик Карл-Гуннар Блумстер, после чего предоставил слово коллегам.

Ко-Дэ Матсон поднял руку и встал, направляясь к трибуне.

В ту же секунду во всем здании муниципалитета погас свет.

В зале воцарилась полная неразбериха: жители Фагерё уже успели привыкнуть к преимуществам электрического освещения, а это отключение стало первым в их жизни. В темноте звучали тревожные голоса, члены самоуправления и простые жители толкали и пихали друг друга. Фриде, сторож муниципалитета, проверил пробки и сообщил, что все предохранители на месте, добавив, что окна темны во всех домах Стурбю, а значит, проблема серьезная.

В темноте Абрахамсон с Бусё попросил слова и предложил сделать перерыв для переговоров.

Заседание отложили. Абрахамсон, Ко-Дэ и большинство членов самоуправления закрылись в зале для обсуждения при свете наспех раздобытых стеариновых свечей, а оппозицию, то есть Ингвальда Хиндстрёма с Лемлута, выставили в коридор вместе с публикой. Что было сказано во время обсуждения, осталось тайной, так как протокол никто не вел. Некоторые из стоявших в коридоре утверждали, что слышали сквозь закрытые двери возмущенные голоса и отдельные реплики вроде «неслыханно!» и «чистой воды шантаж!».

Заседание большинства длилось почти час.

По окончании из зала вышел Абрахамсон с Бусё и молча отправился в канцелярию, где сделал краткий телефонный звонок.

Заседание муниципалитета возобновилось. На потолке плясали тени, дрожало пламя стеариновых свечей.

Ко-Дэ Матсон сурово потребовал слова. Нет, не сурово — он покраснел от сдержанного бешенства, сжимая побелевшими пальцами края трибуны.

— После совещания с большинством членов правления мы выдвинули новое предложение относительно заявки на продажу алкоголя предприятием общественного питания «Америкэн бар», — просипел Ко-Дэ. — Данное предложение гласит: муниципалитет Фагерё подтверждает лицензию владельца предприятия общественного питания «Америкэн бар» на продажу крепких алкогольных напитков. Конец связи!

— Есть ли другие предложения? — спросил председатель. — Если нет, обсуждение объявлено закрытым. Члены правления, прошу голосовать.

Сразу после голосования снова загорелся свет.

Из музыкального аппарата, который, по легенде, попал в «Америкэн бар» после крушения парохода «Виктори-Парк» у Эстревларны, целый и невредимый, да еще и укомплектованный пластинками (Коробейник отнял его у шипящего прибоя с риском для жизни), — из этого музыкального аппарата субботним вечером после злополучных похорон раздавались звуки электрогитары и голос Роя Орбисона:

— На похоронах я трезвый был, но теперь прошло! — сообщил Аксмар, плеснув изрядно пива в свою грешную глотку.

Дверь открылась, в бар вошел Абрахамсон с Бусё, приподнял шапку, кивнул Коробейнику за стойкой бара, затем мужичкам, сидящим вокруг одной из мореных сельдяных бочек, которые здесь служили столами. Абрахамсон — огромный толстопузый мужик, седеющая борода скрывает пол-лица; обычно он, заядлый охотник на птицу, ходит в затертом флисовом пуловере, ветровке с широкими полосками-отражателями на рукавах и зеленой охотничьей шляпе.

Абрахамсон остановился у игрового автомата возле двери, порылся в карманах брюк в поисках монетки, бросил ее в щель; через стекло автомата было видно, как монетка скачет и падает в полупустую выемку поверх другой монеты. Абрахамсон пожал плечами и отвернулся. Подумаешь, зря потратил монетку на автомат, у него этих монеток куры не клюют.

Аксмар встал, помахал пустой пивной кружкой и, шатаясь, подошел к стойке:

— Эй, Коробейник! Еще одну!

А из музыкального автомата доносился голос Роя Орбисона:

У бара Абрахамсон перекинулся парой слов с Коробейником. У них были какие-то общие дела, но никто толком не знал, какие именно. Коробейник поставил бокал, налил коньяку, даже не доставая мерный стакан, и придвинул Коробейнику. Аксмар получил еще кружку пива, Коробейник взял деньги и выбил чек.

— Садись с нами, — позвал Аксмар Абрахамсона.

Мужички у бочки потеснились, Фриде услужливо придвинул Абрахамсону табуретку, обитую красным пластиком. Абрахамсон с Бусё нос не задирает, хоть и владеет, по сведениям из налоговой отчетности, самым большим состоянием на Фагерё, и в «Америкэн бар» может посидеть даже на табуретке.

— Мы тут Элису про похороны рассказываем, — сообщил Максиминус.

— Да уж, будет что вспомнить. — Абрахамсон достал зеленую пачку «Норт Стэйт» и закурил. Голубовато-серый дым заструился вверх.

— Надо было Луди найти веревку покрепче, — сказал Фриде.

— Может, и так… Но вот что я вам скажу. Много я гробов носил на похоронах. Труп всегда тяжельше, чем кажется. Так-то вот.

Разговор забуксовал: все задумались над словами Абрахамсона.

— А полицмейстера видели? — произнес наконец Максиминус. — Глаза у него аж почернели, когда все засмеялись. Дай ему волю, в кутузку бы всех отправил!

— Да уж, этот чертяка! Ф-ф-фон Хаартман! — запинаясь, выговорил Аксмар.

— Это, может, против закона — на похоронах смеяться! — сострил Фриде.

— Уж этот фон Хаартман… — задумчиво произнес Абрахамсон. — Он же с материка.

— И то верно, с материка. Где ж ему понять, — поддакнул Максиминус.

Поразмыслили и над этим.

«Pretty Woman» заканчивалась, Аксмар подпевал — громко и фальшиво:

— Пасть захлопни, Аксмар, — устало вздохнул Фриде.

Аксмар стукнул кружкой о стол. Он сидел, опустив голову, как увядший тюльпан, и раскачивался из стороны в сторону; из уголка рта свисала потухшая сигарета.

— «Калева» скоро вернется, да? — спросил Элис с Нагельшера Абрахамсона.

— Через день-два, — ответил тот.

Аксмар упал лбом на бочку, всхлипнул, сигарета выпала изо рта. Этим вечером в «Америкэн бар» все было как обычно.

ПРОГНОЗ ПОГОДЫ ДЛЯ МОРЕХОДОВ

Обширная область высокого давления над севером Европы и Скандинавией обеспечит прекрасную погоду на ближайшие дни. Ветер от слабого до умеренного.

Прогноз на воскресенье: ветер южный, 4–7 метров в секунду, к вечеру ослабевает. Видимость хорошая или отличная, в среднем 25 километров.

Жители Фагерё не пропускают морского прогноза ни в 6.00, ни в 12.45, ни в 16.45, ни в 22.05, ведь островитяне живут во власти ветра и волн. На материке сгодится и примерное предсказание: достаточно знать, будет завтра дождь или солнце. А в шхерах требуются точные прогнозы.

В Метеорологическом институте трудятся дипломированные специалисты в области атмосферной физики, может быть, найдется там и какой-нибудь доктор наук, написавший диссертацию о возникновении циклонов над Северной Атлантикой. Эти высокообразованные мужчины и женщины разрабатывают прогнозы с помощью сложной компьютерной техники, основываясь на результатах множества измерений метеостанций, расположенных по всей стране и за ее пределами. Эти прогнозы считаются очень надежными.

Поэтому жители Фагерё им не очень верят.

На Фагерё слушают морские прогнозы и на всякий случай делают собственные. Красное солнце на закате, резкий или мягкий свет, ложится ли светило на перину из золотых облаков или опускается к чистому и ясному горизонту; как небо меняет цвет, как ветер касается кожи, как волнуется море — эти знаки островитяне всегда умели толковать.

— Завтра будет ясно, не иначе, — сказала Юдит с Аспшера своей девочке.

Лицо Юдит окрасилось малиновыми отблесками заходящего солнца, она словно только что вышла из бани, еще пылающая от жара. По утрам и вечерам она взбиралась на холм за сараем и смотрела на море в бинокль. Есть у островитян такая привычка. Юдит стояла с биноклем на холме, как капитан на мостике. Последнее время она смотрела на море дольше и внимательнее, чем обычно. Во всяком случае, так казалось девочке: Юдит словно что-то выискивала. Что именно — девочка не знала и спрашивать не хотела. Или не смела. Почему-то ей казалось, что Юдит рассердится, подойди она с расспросами: что ты высматриваешь? что там в море? Девочка представляла, как Юдит выгнет спину, выпустит когти, зашипит. От этого странного видения словно саднило внутри.

Поэтому девочка прятала вопросы за щеку и ждала за спиной Юдит. Наконец та опускала бинокль и вздыхала — будто с облегчением, но, может быть, вовсе и нет: не так-то легко истолковать вздох другого человека.

На западе горизонт был чист и ясен, как улыбка младенца. Море медленно, глухо гудело. Бездвижный, еще теплый воздух приятно пах можжевеловым дымом: Юдит коптила окуней, пойманных утром; теперь они были почти готовы. Женщины — юная и почти старая — вместе спустились с холма.

Со стороны стального, серого моря перекатами доносились резкие крики чаек.

Девочка замерла на мгновение, прислушалась. В криках морской чайки этим тихим летним вечером ей послышалось предвестье беды.

ЯННЕ ПОЧТАЛЬОН

Далее на повестке дня — визит к Янне Почтальону. Прекрасный летний день подошел к вечеру, солнце медленно тает на западе у горизонта, коровы подоены, ужин съеден, вечерние новости еще не начались — самое время наведаться в деревню. Ближайшие часы не стоит ждать важных событий, требующих нашего внимания, посему отправимся к Янне.

Его прозвище ясно говорит о профессии и роде занятий. Кроме того, как стало известно ранее, Янне является официальным знаменосцем Фагерё, а также краеведом, археологом-любителем и гидом, который водит туристов и прочих интересующихся к исторически значимым местам и древностям Фагерё. В список таких объектов входят церковь, несколько средневековых фундаментов у гавани Тунхамн, знаменитый каменный лабиринт, «юнг-фруданс» — «девичий танец» — на горе Каттомпберьет и Сортир Императрицы в Сёдер-Карлбю.

Последний был сооружен к визиту императрицы Марии Федоровны на Фагерё, который должен был состояться во время летнего круиза в восьмидесятые годы девятнадцатого века, и стал самым роскошным отхожим местом юго-западного архипелага. Сортир Императрицы выстроен в стиле ренессанс и разделен на две части. В более изысканной есть деревянное возвышение, предназначенное для ее императорского величества; к нему ведут две ступени, по обе стороны от которых расположены сиденья пониже — для нужд царевен или придворных дам. За перегородкой находился альков с комодом и зеркалом — последнее, впрочем, давно отсутствует. Стены понизу обшиты березовыми панелями, поверху оклеены обоями с золотым тиснением, за прошедшие десятилетия почерневшими и попорченными влагой. Дневной свет проникает в альков через решетчатые окна с ромбообразными серединными стеклами, окрашенными попеременно в красный и желтый. Четырехскатная крутая крыша увенчана жестяным флюгером, на котором вытиснен вензель императрицы. Гранитная лестница ведет к парадному входу, обрамленному с двух сторон белым наличником, а над входом архитектор разместил фронтон, украшенный резным двуглавым орлом. Вторая часть сортира, попроще, для адъютантов и прочих придворных, находится сзади.

Однако на протяжении всего пребывания на Фагерё Мария Федоровна так и не пожелала облегчиться. Сортир Императрицы, к сожалению, так и не исполнил своего предназначения.

Не будем рассказывать Янне об этом кратком отступлении: он не любит, когда кто-то, кроме него, водит гостей к этому выдающемуся памятнику архитектуры. От дома Янне, так называемого Почтового дома, рукой подать до сортира. На первом этаже дома и вправду размещается почтовая контора Фагерё, а этажом выше живет Янне.

Пойдемте же по тропинке, ведущей дальше, за ясени!

В зарослях канадской ели за Сортиром Императрицы малиновка динькает в свой серебряный колокольчик, чуть поодаль раздаются мелодичные трели черного дрозда. Звенит мошкара, последние ветреницы еще светятся белым в нежно-зеленой траве, на ландышах уже появились маленькие твердые бутоны.

Почтовый дом стоит на склоне у дороги на Кунгсхамн, в тени крепкого дуба — мощного, с ветвями, толстыми, как руки великана, и корой, закаленной годами и испытаниями. Во дворе дома стоит легковой автомобиль марки «Лада» — служебная машина Янне Почтальона, собственность государства.

Автор ловко и быстро вскрывает замок двери черного хода, петли жалобно скрипят: они надеялись, что сегодня их уже никто не побеспокоит. Мы входим и тут же чувствуем узнаваемый запах почтовой конторы: сладковатая смесь штемпельной краски, клея, резины, лака… В маленькой сортировочной нумерованные ящики разевают пустые пасти. На полке лежат еще не доставленные посылки. Здесь имеются всевозможные принадлежности для обработки входящих и исходящих отправлений: почтовые весы, штампы, счетная машинка, спящая под серым чехлом, бланки и сопроводительные письма, влажная губка для смачивания пальцев при сортировке в красном резиновом футляре, на полу стопка сложенных почтовых мешков, сургучная палочка, резинки, наклейки для адресов, расчетная таблица — все аккуратно стоит на своих местах, приготовленное на утро понедельника. У края сортировочного стола на крючке висит потертая почтовая сумка, ее черная пасть разинута, словно в зевке.

В полуоткрытую дверь кассы виден выключенный компьютерный терминал и пустой стул кассирши. Каждый день с понедельника по пятницу, с девяти до часу дня, здесь сидит Антония из Бундаса.

Вот мы и осмотрели первый этаж, теперь выйдем в сени и поднимемся наверх.

Оказавшись в верхней передней, мы слышим приглушенный свист, доносящийся из-за двери квартиры Янне.

Мы стучим в дверь, открываем ее, входим.

Свист усиливается: резкий и ровный, он слышится из кухни.

На плите стоит чайник со свистком. Янне у кухонного стола перебирает пачку писем. Выбрав одно, он подходит к плите, снимает с чайника свисток, после чего надоедливый свист затихает. Янне осторожно водит конверт обратной стороной над струей пара, вырывающейся из носика чайника, отклеивая запечатанный уголок. Затем, взяв в руки заранее приготовленный нож с узким лезвием, Янне окончательно вскрывает конверт. Руки его одеты в тонкие белые хлопчатобумажные перчатки: перед нами настоящий профессионал.

Влажный уголок конверта легко отходит, поддетый тонким лезвием, Янне довольно фыркает. Возвращаясь к кухонному столу, он бросает нам через плечо:

— А, вот и вы. Я-то ждал вас пораньше.

Ухватив лист, вложенный в конверт, самыми кончиками большого и указательного пальцев — осторожно, как археолог, достающий из земли хрупкий осколок глиняного горшка, Янне кладет листок на стол и разворачивает с помощью линейки.

— Ко-Дэ Матсон, улица Ласфулсвэген, восемь, Фагерё, Стурбю… — читает Янне, скользя взглядом по машинописному тексту, но, поскольку язык работает медленнее, чем глаз, он успевает произносить лишь отдельные фразы: — Напоминание о сроке платежа… счет от пятого… тысяча пятьсот тридцать евро и пятьдесят центов… платеж незамедлительно… пени… — Янне цокает языком. — Ой-ой-ой! Снова письмо от кредитора.

Он аккуратно складывает листок по прежней линии сгиба.

— Плохо идут дела у Ко-Дэ, — радостно сообщает Янне. — Ферма эта лососевая доходов не приносит, конкурентов полно… Посмотрим, не закончится ли все банкротством… — Янне довольно клекочет от этой мысли.

Он заново заклеивает конверт, действуя так же аккуратно и умело. Покончив с этим, Янне поднимает письмо к лампе дневного света, внимательно исследуя на предмет возникновения пятен и следов вскрытия, раздувая ноздри — словно принюхиваясь. Довольный работой, он откладывает письмо и перебирает стопку дальше.

— Эльне письмо из Центральной больницы, — бормочет Янне. — Небось от гинеколога, про анализы…

Он берет письмо и направляется к кипящему на плите чайнику.

Удивленные и даже ошеломленные зрелищем, мы наблюдаем, как Янне систематически нарушает закон о тайне переписки, а также Почтовый устав. Тот факт, что Янне служит почтальоном, можно считать отягчающим обстоятельством. Если мы не можем доверять самой Почте — кому тогда вообще можно верить? Как ответственные граждане, мы должны немедленно уведомить полицмейстера о многократном правонарушении.

Янне Почтальон устремляет на нас полный непонимания взгляд.

— Да как же ж я буду знать, что у людей на Фагерё творится, если письма не читать? — спрашивает он с прямотой, способной поразить любого.

Янне Почтальон — по записи в церковной книге, Юхан Мауриц Вернер Стюрис — внешним видом напоминает квасной бочонок на куриных ножках и с валуном вместо головы, как изрек однажды Аксмар, который нередко болтает лишнее, перебрав в «Америкэн бар».

К счастью, грубое сравнение Аксмара не совсем точно отражает действительность. Нельзя, однако, отрицать, что фигурой Янне и вправду похож на крепкий пенек, а ноги его худоваты; голова у Янне круглая, а макушка лысая и гладкая, как отшлифованный волнами прибрежный камень. Зато лицо у Янне привлекательное: широкий рот, красивой формы нос, дружелюбные, пусть и чуть ввалившиеся глаза и поперечные морщины на лбу, выдающие мыслителя. Впечатление усиливает шкиперская бородка, серебристые волоски в которой указывают на то, что Янне далеко не юн.

Янне — человек читающий, об этом свидетельствуют стопки газет в сенях, которые мы забыли упомянуть в спешке, а также регулярное посещение библиотеки Фагерё и стеллаж с книгами в гостиной. Там в основном собрана документальная литература, романы и поэтические сборники отсутствуют, за исключением собрания сочинений Рунеберга в стокгольмском издании с красным круглым корешком и «Рассказов фельдшера» Сакариаса Топелиуса. Библию Янне изучил от Бытия до Откровения Иоанна Богослова плюс комментарии. Кроме истории Фагерё Янне интересуется и этнологией архипелага, народными традициями и жизнеописаниями известных жителей Фагерё. Янне сделал немало записей, которые подумывает собрать вместе и издать.

Не стоит недооценивать кривые ноги Янне. В молодости он был несравненным бегуном, а также отличался в прыжках в длину и высоту. Восемнадцатилетний Янне пробежал стометровку за 10,8 секунды — поразительный в свое время результат. Вне всякого сомнения, у Янне был талант, благодаря которому он мог стать выдающимся спринтером, невзирая на короткие ноги. Кто знает, может быть, он стал бы новым Линди Ремиджино — неизвестным бегуном, победа которого в стометровом забеге во время Олимпийских игр 1952 года потрясла мир! Но для этого Янне пришлось бы отправиться на материк: на Большой земле проходит большинство Олимпийских игр и прочих значительных состязаний.

А это было невозможно.

Янне Почтальон не переносит моря.

Стоит Янне оказаться на борту — будь то ялик или паром «Архипелаг», — как ему становится плохо. Таков он был с самого рождения. Даже пролив между Фагерё и Лемлутом, настолько узкий, что его можно переплюнуть, если хорошенько постараться, Янне не может переплыть.

Дело не в обычной морской болезни, от которой, чуть на море подует ветер, зеленеют туристы и прочие слабаки с материка. Нет, Янне выходит из строя целиком и полностью. Лицо белее чаячьего помета, холодный пот течет ручьем, Янне дрожит всем телом. Секунда — и все содержимое желудка вырывается наружу, с обоих концов. Глаза закатываются, и Янне уже лежит, как старый потрепанный парус.

Последний раз Янне пытался выйти в море тридцать с лишним лет назад: решил проверить себя, прокатившись на весельной лодке. Не успела та отплыть и двух метров от причала, как пришлось грести обратно, опасаясь за жизнь Янне. Лишь пролежав в постели неделю, он стал приходить в себя. С пор к лодкам Янне не приближался.

И зимние льды не служат ему мостом в большой мир: Янне обречен провести жизнь в плену Фагерё.

— Да и что я забыл на материке? — говорит Янне.

Прервав свое преступное занятие, он заваривает травяной чай кипятком из свистящего чайника. Нас он не угощает. В кухне жарко. Янне вылавливает чайный пакетик из чашки, аккуратно подставив ладонь, чтобы не накапать на пол, и бросает в мусорное ведро. Положив в чашку пять кусков сахару, он звонко помешивает чай.

Янне отхлебывает.

— Знаю я, как там на материке, хоть и не был. У меня телевизор есть. На материке… Да вы сами знаете, как там на Большой земле, вы сами оттуда, чего я буду рассказывать. Нет уж, я на материке жить не хочу. С чужими людьми, и поздороваться им некогда, и поговорить. Там человека ни во что не ставят.

Янне продолжает помешивать чай, чтобы он остыл, пьет.

— А здесь все по-другому. Вам не понять, вы не отсюда. Здесь все друг друга знают. Все знают, кто ты и что ты. Мы тут не торопимся, как вы на материке, здесь все спокойно, можно быть самим собой… понимаете? Мы тут друг о друге заботимся. Когда мои родители ушли под лед и я остался один, меня отдали в Бундас. Там я и вырос вместе с Фриде и Аксмаром, мы же двоюродные… Когда я просил работу на почте, Ко-Дэ Матсон написал мне рекомендательное письмо. Так мы тут и живем — помогаем друг другу, как в старые времена.

Янне допил чай, вымыл чашку и ложку, поставил на сушилку в шкаф. Затем тщательно вытер руки кухонным полотенцем и снова натянул белые хлопчатобумажные перчатки. Чайник со свистком опять кипит на плите. Янне вновь берется за письма.

— Это вся почта, что пришла. По субботам мы теперь не разносим, так что времени у меня много. На неделе-то все суета — и исходящие просмотреть, и входящие.

Еще один конверт поддался действию пара и ножа Янне. Он с интересом читает письмо.

— Мало есть такого, чего Янне не знает о народе Фагерё, — произносит он теплым от удовольствия голосом. Он кладет письмо обратно в конверт, запечатывает, осматривает в резком свете кухонной лампы, пересказывая содержание: — Сестра Сив из Эстергранны пишет, что приедет с детьми ко дню Ивана Купалы… В других краях позвонили бы, а тут все еще письма пишут. У нас в шхерах все по-другому. Все как раньше…

Янне методично просматривает почту и сообщает нам множество фактов из жизни Фагерё.

У Абрахамсона с Бусё обширная деловая переписка касательно его пароходства, которое нынче по-современному зовется «Фагерё-Шиппинг» и перевозит пассажиров на нескольких современных моторных судах; самое новое, названное «Ойхонна» — именем, которое носили несколько судов пароходства, — было спущено на воду в прошлом году. Кроме новых судов, Абрахамсон владеет кечем «Калева» — давно отслужившей свое и готовой пойти под топор древностью, с которой он по какой-то причине никак не может расстаться. Эльна из Бакки боится заболеть раком и наверняка беспокоится о результатах анализов. Анализы хорошие, как выяснил Янне, заглянув в письмо. Вообще, средний житель Фагерё крепок здоровьем и доживает до преклонного возраста, как следует из регулярных отчетов фельдшера районным органам здравоохранения. Причина, по мнению Янне, заключается в том, что жители шхер едят много рыбы и не ходят к врачу, которого на Фагерё нет. Янне убежден, что больницы и врачи опасны для здоровья.

Петтерсон, ну, знаете, который содержит кемпинг и сдает в аренду домики, получил письменное подтверждение об исправлении ошибки в объявлении, размещенном в одной из столичных газет. Петтерсон работает не покладая рук, чтобы привлечь постояльцев вне отпускного сезона, и поэтому отправляет объявления во всевозможные средства массовой информации; он даже завел сайт в Интернете — в этом ему помог младший сын, который целыми днями барабанит по клавишам компьютера в своей комнате. Пастору Лёкстрёму из епархии прислали письмо о предстоящем визите епископа в приход Фагерё. Лёкстрём уже побаивается, хотя визит состоится только в августе: такой уж он человек, по любому поводу беспокоится…

…рассказывает Янне. Язык у него — что мотовило у комбайна, голова кругом от всех его рассказов.

Осталось одно письмо.

Коричневый конверт, небрежно наклеенная марка, напечатанный на машинке адрес. Мы не успеваем прочитать имя адресата: Янне берет письмо, бросает на него быстрый взгляд и тут же кладет на место, словно обжегшись.

Письмо ложится на стол, надписью вниз. Янне вытирает ладони о серую ткань форменных брюк.

Облизнув губы, он говорит:

— Это Коробейнику.

На плите свистит чайник, Янне снимает его с конфорки, выключает плиту.

— Коробейникову почту я смотреть не хочу, — говорит Янне и собирает письма. — У него дурной глаз.

Визгливо, со скрипом хохотнув, Янне умолкает.

Держа в руках пачку писем, он проходит мимо нас, едва не отталкивая в сторону и не говоря ни слова, выходит в сени. Скрипят ступеньки лестницы, открывается и закрывается дверь конторы. Мы понимаем, что на этот раз аудиенция окончена. Мы тоже спускаемся по лестнице и выходим на улицу. Воздух стал прохладнее, роса лизнула траву во дворе, небо над верхушками елей на западе покраснело. С моря доносится стрекот подвесных моторов. В ежевичных зарослях у Кунгсхамна завел песню соловей: свистит, трещит, клекочет.

УЖАСНЫЙ РЕЙС КЕЧА «КАЛЕВА»

Воскресным утром легкий юго-восточный ветер привел кеч «Калева» в Тунхамн. «Калева» был судном старым, с усталым корпусом и механизмом, с годами он становился все капризнее и часто тосковал по дому. Выходные он все больше хотел проводить в Тунхамне, притулившись у знакомого причала.

График движения судна и расположение Фагерё, к счастью, часто позволяли ему отдыхать именно там. Рад был и экипаж: сплошь островитяне с Фагерё, которым, таким образом, удавалось проводить выходные семьей.

На юг «Калева» возил древесину, а обратно — контейнеры с одеждой: куртками, рубашками и джинсами, которые там, на юге, шьют по сходной цене. На этот раз из-за неполадок в насосе, подающем воду для охлаждения, отправление задержали до вечера субботы, поэтому отдых в гавани Тунхамн предстоял короткий. «Калева» устроился поудобнее у причала и смиренно позволил себя пришвартовать. Не успели спустить трап, как у входа в гавань показался владелец «Калевы», Абрахамсон с Бусё, на своем «бэйлайнере»; пена вздымалась, как белые крылья корпуса, рев мотора отзывался эхом между скалами, пугая визгливых чаек. Абрахамсон затормозил, плавно скользнул вдоль корпуса «Калевы» и выбросил короткий трос. Несмотря на то что он давно уже был не мальчик, дымил как паровоз и не отказывал себе ни в масле, ни в сливках к кофе, Абрахамсон выскочил из лодки и поднялся на борт «Калевы» ловко, как юный ученик лоцмана. Он кивнул шкиперу, стоявшему в дверях рулевой рубки:

— Здорово, Ялле! Ты по радио звал, хочешь поговорить? Как прошел рейс?

Шкипер не ответил, только утер рот тыльной стороной ладони и выдохнул, почему-то стараясь не встречаться взглядом с Абрахамсоном, а глядя лишь на шлюпку «Калевы», висевшую на шлюп-балках. Наконец, он сказал:

— Пойдем-ка вниз. Небось кофе остался.

Не дожидаясь ответа, шкипер стал спускаться по лестнице между рулевой рубкой и кормой. Абрахамсон тут же заметил, что остальной экипаж «Калевы» — штурман, машинист и три матроса — стоит на палубе и молча смотрит на него. Кричали чайки, невысокие волны плескались о корпус корабля, под палубой постукивал дополнительный мотор.

Абрахамсон, недоумевая, последовал за шкипером в тесную кают-компанию, где втиснул внушительных размеров тело на лавочку, привинченную к стене.

Шкипер поставил чашки и блюдца на ламинатную столешницу, налил кофе из стеклянной кофеварочной колбы и придвинул Абрахамсону пакет с кусковым сахаром и упаковку сливок. Абрахамсон взял пару кусков сахара, вылил сливки в кофе и перемешал.

— Ну и? — спросил он.

Шкипера «Калевы» звали Ялле Энрус, и похож он был больше на бухгалтера в небольшой семейной фирме, чем на капитана морского судна. Сейчас он сдвинул на лоб очки в золотистой оправе и пожевал губами. Абрахамсон попытался поймать его взгляд: бегающий, испуганный.

Он увидел в глазах Энруса непонятный страх.

Абрахамсон помешал кофе ложечкой, чуть постучав ею о край чашки, чтобы стряхнуть последние капли, затем положил ложечку на блюдце и помолчал. Тишина затянулась. Абрахамсон понимал, что торопить Энруса бессмысленно: даже в обычных ситуациях тот долго думал, прежде чем проронить слово.

Наконец Энрус откашлялся.

— Сам-то рейс прошел хорошо, — произнес он шершавым, бесцветным, мертвым голосом, по-прежнему отводя взгляд. — Но потом… то есть сегодня утром…

«Калева» поудобнее улеглась у причала, корпус скрипнул. За стенкой машинного отделения тяжело, глухо стучал второй мотор. Чьи-то шаги раздавались на палубе, над головами собеседников.

— На часах было три, — заговорил Энрус после паузы, голос звучал все так же шершаво, он старался говорить серьезно, словно заявляя судовой протест. — Мы держали курс на северо-запад, ровно триста двадцать градусов по компасу, восемь узлов. Эскиль стоял на вахте, а я только-только поднялся. Рассчитывал увидеть Эстревларну примерно через час.

Абрахамсон кивнул и наконец отхлебнул кофе. Энрус тяжело дышал, проглатывая воздух. Кадык гулял под чуть дряблой кожей, как поплавок в море.

— И тут Эскиль кричит: «Ялле! Люди за бортом!»

— Сотни людей, — продолжил Энрус. — Мужчины и женщины. И дети, — добавил он после паузы.

— Какого черта… — только и выдавил из себя Абрахамсон, хрипло, беспомощно.

— Их было полно в море… Они плыли вокруг… Это не описать… не описать.

Когда шкипер «Калевы» все же попытался рассказать об увиденном, Абрахамсону захотелось зажать уши руками. Но он не мог.

— А самое плохое… Самое плохое — чайки, — сказал Энрус.

— Чайки? — переспросил Абрахамсон пустым голосом.

— Чайки начали клевать тех, которые лежали в воде, — ответил Энрус.

— Черт, Ялле…

— Так что… я не мог больше смотреть… у меня в каюте ружье лежит, на всякий случай, такие теперь времена… так что я его принес и стал стрелять по чайкам, как успевал. Чтобы спугнуть. Что-то ведь надо было делать. А то б я с ума сошел…

Абрахамсон с Бусё сидел в тесном камбузе «Калевы» вместе с экипажем.

Вот они все: капитан Ярл Энрус, штурман Эскиль Йинстрём, механик Альфонс Бергстрём, матросы Аксель Хамнстрём (он же плотник), Альдур Лильквист и Тор Стрёмберг.

В камбузе повисла тяжелая, наполненная ожиданием тишина.

Экипаж «Калевы» смотрит на него, Абрахамсона, и глаза похожи на открытые раны, голые, сырые, дрожащие; он невыносим, этот тихий страх в их глазах. Абрахамсон уставился в стол. Взгляд просит убежища в полупустой чашке: белый фаянс, зеленая полоска с щербинкой, — в пакете с сахаром, в упаковке из-под сливок. Он изучает рисунок столешницы. Чувствует легкие колебания корпуса «Калевы», хорошее судно никогда не спит мертвым сном, даже если стоит в гавани, даже если отдыхает, хорошее судно всегда хочет в море.

Абрахамсон с Бусё сидит напротив шкипера и экипажа «Калевы», которые ждут его указаний, слов, направляющих на верный путь.

Они ждут отпущения грехов.

Они думают, что он, Абрахамсон, облечен властью простить им то, что пришлось увидеть.

— Надо нам было заглушить мотор и подобрать нескольких, — сказал Энрус.

— Или хотя бы вызвать морской патруль с Хёгшера, — сказал штурман Эскиль Йинстрём.

— Но мы ничего не сделали, — добавил Энрус.

Абрахамсон поковырял ногтем мизинца в зубах, избавившись от застрявших остатков еды, облизнул кончик пальца, посмотрел на ноготь. Почесал ладонь. Потер подбородок, заросший жесткой, как джут, бородой.

Наконец Абрахамсон поднял взгляд на сидевших перед ним мужчин.

— Будем держать язык за зубами, — сказал он.

Через открытый люк доносился крик чайки.

— Понятно?

Энрус кивнул, молча и медленно.

Тем же вечером «Калева» отправилась на север. Стоя на холме Бусё, Абрахамсон следил, как судно с белыми пенными усами пересекает залив Норфьерден, и не выпускал из вида, пока оно не скрылось между островами Лилла-Пунгё и Тистроншер. Последним, что увидел Абрахамсон, была мачта, мелькнувшая над верхушками елей на Пунгё.

Но вот исчезла и мачта. Абрахамсон испытал удивительное облегчение.

«Выпью коньяку, хоть и воскресенье сегодня, — подумал он. — Пусть Абрахамсониха говорит что хочет».