Один счастливый остров

«ДЕЙНЕ-ЭЛИСАВЕТА»

— Вы с ней тезки, Элисабет, — бормочет полицмейстер фон Хаартман. Подцепив снимок пинцетом, он рассматривает лицо женщины через увеличительное стекло. Лицо узкое, серьезное, высокие скулы, чуть раскосые глаза. Лет около двадцати, блондинка. Верхний правый угол снимка потемнел от соленой воды.

— Хорошенькая девушка. Интересно, кто она. Жена? Или дочь?

Старинные механические часы на стене кабинета полицмейстера тикают с жестким металлическим звуком. Маятник неустанно качается в своей стеклянной коробке слева направо, справа налево. Через открытое окно слышатся далекий рокот моря и крики чаек, занавеска колышется от осторожного дуновения ветра.

На экране компьютера светятся знаки, составляющие электронное сообщение о найденном трупе. Риггерт фон Хаартман осторожно кладет фотографию женщины по имени Элисавета в пластиковый пакет, запечатывает, пишет дату и номер дела на полоске бумаги, которую приклеивает на пакет. Он прислушивается к тишине, рассекаемой тиканьем часов, массирует переносицу большим и указательным пальцами.

— Да, пожалуй, нечего мне рассказать о нашем плавучем друге, дорогая Элисабет. Моряком он, наверное, не был. Я заметил, что руки у него ухоженные, ногти ровные, хотя это, конечно, ничего не значит: сегодняшним морякам редко приходится пачкать руки… У меня осталось впечатление, что он был служащим или ученым. Наверное, иностранец, с юга. Снимок в кармане указывает на это.

Полицмейстер поправляет скрепку в футляре на столе. Все остальные скрепки повернуты в одну сторону.

— Без документов его не опознаешь… придется похоронить под крестом с надписью «Неизвестный», как и первый труп.

Полицмейстер еще раз просматривает сообщение, подводит курсор к кнопке «Отправить», дважды щелкает. Письмо исчезает с экрана, как будто его никогда и не было. Фон Хаартман убеждается, что письмо и вправду отправлено, закрывает почтовую программу, отключается от внутренней сети полиции.

Настенные часы хрипят, словно прочищая горло, и бьют пять раз. Полицмейстер фон Хаартман встает из-за письменного стола. Он снял форменную куртку, ослабил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу; и невидимая униформа сидит уже не так тесно. Фон Хаартман делает вдох, вращает плечами, чтобы размяться, сплетает пальцы и вытягивает руки вверх, вращает корпусом, положив руки на бедра и выставив вперед локти.

Не обуваясь, он ступает по половицам, янтарно блестящим в косых лучах вечернего солнца, останавливается у открытого окна, спиной к комнате.

— Тебе не кажется странным, Элисабет, что в течение нескольких дней на Гуннарсхольмарна выносит два трупа? — произносит полицмейстер. — А морской патруль не получал сообщений о кораблекрушениях или авариях… ни автомобильные паромы, ни другие суда не сообщали об упавших за борт, яхтсмены и рыбаки не пропадали без вести…

В углу полицмейстерского кабинета стоят два старых бугристых кресла, обитых потрескавшейся кожей. Они сильно выделяются на фоне остальной меблировки — деловой, соответствующей предписаниям Государственного финансового ведомства. Кресла и часы на стене, принадлежавшие предшественнику Риггерта фон Хаартмана, разместились в кабинете и в нашем рассказе как напоминание о том, как не похож Фагерё на тот мир, к которому привыкли мы, жители Большой земли. Время в шхерах течет не так, как на материке. Здесь часы идут не в одном направлении, как обычно, а вперед и назад одновременно. Минувшее на Фагерё никогда не уходит слишком далеко. Настоящее мирится с прошлым, здесь время испещрено трещинами и щербинами. То, что произошло однажды, никогда не будет сброшено со счетов, оно останется здесь навеки и будет постоянно напоминать о своем присутствии. Тикают часы на стене в кабинете полицмейстера. Риггерт фон Хаартман подходит к одному из кресел, обитых потрескавшейся коричневой кожей, и кладет руку на его высокую спинку.

И тело тут же тяжелеет, словно отсыревшее бревно, фон Хаартман плывет по времени, старается держаться на плаву.

— Должен рассказать тебе, Элисабет, что нашего плавучего друга нашла Селия Карстрём. Помнишь ее? Наверное, нет… Да, Селия давно уже со странностями, у нее, кажется, сын пропал в море… Видно, находка эта переполнила чашу. Она все время звала кого-то по имени Альберт, вцепившись в руку мертвеца. Допросить ее как следует, конечно, не удалось. Пришлось отвезти ее в больницу на материк…

Полицмейстер умолкает и легонько ударяет ладонью по спинке кресла. Нервный срыв Селии расстроил его. Ему хотелось говорить о нем, говорить вслух. Он хлопает ладонью по спинке кресла. В этом кресле обычно сидела Элисабет, его жена, если ему приходилось работать сверхурочно. Она приходила в его кабинет, чтобы составить компанию, когда они были молодоженами, счастливыми, как школьники в первый день летних каникул. Он сидел за столом, заваленным исками, протоколами допросов, конспектами, раскрытыми сборниками законов; она сидела, поджав длинные ноги, в скрипучих кожаных объятьях кресла и вязала. На лбу сосредоточенная морщинка, спицы мягко цокают в руках. Время от времени он поднимал голову и украдкой бросал на нее взгляд: округлый лоб, блестевший в свете верхней лампы, белая шея, тонкая талия, ноги. Он радовался этому краткому бегству от сухой юриспруденции. Призвав на помощь невеликое свое воображение, он представлял ее беременной. Пытался увидеть жену в кресле с округлым животом. Она, конечно, уже не сможет сидеть, поджав ноги, как сейчас. Груди потяжелеют. Он думал о том, как красива она станет, когда наконец забеременеет. Горло сжималось от обжигающего счастья.

И жена замечала, что он смотрит на нее. Она поднимала голову, улыбалась — «элисабетинской улыбкой», как он звал ее про себя: мимолетное движение губ, чуть прикрытые глаза. Он любил элисабетинскую улыбку Элисабет.

Мобильный телефон полицмейстера играет электронную мазурку и успевает повторить ее один, а потом и второй раз, прежде чем рука фон Хаартмана нащупывает у пояса кожаный чехол, в котором лежит телефон.

— Фон Хаартман, — отвечает он все еще немного отсутствующим голосом.

Нам, к сожалению, слышны только реплики полицмейстера. Кроме того, мы можем наблюдать за выражением его лица и действиями, чтобы попытаться составить представление о том, что произносит собеседник.

Риггерт фон Хаартман слушает, наморщив лоб.

— Что ты говоришь, Скугстер? Нашли еще одно тело? — Из динамика телефона доносится слабый треск, фон Хаартман подходит к столу, по-прежнему держа телефон у уха, берет ручку и придвигает лист бумаги. — Говоришь, ее нашли у Кловхаруна? Да, я, кажется, знаю, где это… Ты сейчас в Тунхамне? Катер там? — сдержанно спрашивает он и, очевидно, получает ответ. — Хорошо. Жди там. Я приеду. — Он слушает, бросает взгляд на настенные часы. — Нет, я поеду на своей машине. Прибуду через десять минут.

Он завершает разговор, опускает телефон.

Фон Хаартман спешно застегивает униформы — внешнюю и внутреннюю — и обувается.

В полицейском участке тихо и пусто: Акселина, которая работает в приемной, уже ушла домой. Скугстер и Юслин, вечерние дежурные, оба в Тунхамне.

Риггерт фон Хаартман легко проводит кончиками пальцев по спинке коричневого кресла, словно лаская потрескавшуюся кожу, и поправляет галстук.

Затем быстро покидает кабинет.

УСПОКОЕНИЕ БУДНЕЙ

Господи, благослови будни!

Что бы ни происходило в мире, будни берут свое. Каждое утро работа зовет, и это благословение Божье, ибо, пока руки трудятся, мысли в узде, а не блуждают, где блуждать не следует. Еще до сигнала радиочасов срабатывает внутренний будильник, унаследованный от матери и отца, а также от бесчисленных предков: это будильник хозяйки, обремененной долгом, — эти часы никогда не останавливаются, тикают беспрерывно. Как бы ты ни хотел спать, выбираешься из постели, идешь в ванную, справляешь нужду, брызжешь водой на лицо, идешь на кухню, наливаешь воды в кофеварку, насыпаешь кофе в фильтр, включаешь радио. Все идет само собой. Пьешь первую чашку кофе, прислонившись к столу и слушая прогноз погоды. Натягиваешь трусы, застегиваешь бюстгальтер, надеваешь старую фланелевую рубашку и рабочие штаны, повязываешь косынку на голову; проверяешь, спит ли малышка, крадешься в одних носках на кухню и суешь ноги в сапоги, чтобы идти в хлев. Выходишь и жмуришься от яркого света нового дня. Коровы мычат.

Слава Богу, Стиг из тех мужей, что выполняют свои обязанности в хлеву, прежде чем пойти на работу. Слава Богу, есть доильный аппарат и цистерна, слава Богу, молоко увозят раз в неделю.

Коровы подоены, выпущены на пастбище, овцы присмотрены — пора готовить завтрак детям. Стиг уехал, сегодня он перестилает крыши нескольких съемных домиков Петтерсона. Виктор и Сара помогают убрать посуду после завтрака, потом их забирает свекровь. Они пока еще делают то, что велено, а скоро все будет иначе, жива еще память о собственных юных годах. Отпускаешь их, проверив, надеты ли спасательные жилеты и резиновые сапоги, — летом так опасны змеи и скользкие прибрежные скалы. Еще успеваешь чуток поиграть с Йенни, вынуть посуду из посудомоечной машины и наполнить ее по новой. Замешиваешь тесто из пшеничной муки и видишь, что маргарин закончился, берешь Йенни в охапку и идешь в магазин. Возвращаешься, а Янне уже принес почту: счет за корма от кооператива. Готовишь обед себе и Йенни.

Так и проходит день, похожий на все остальные.

Так делаешь то одно, то другое, и нет этим делам ни конца ни края.

И есть в этом какое-то успокоение — будни берут свое, что бы ни происходило.

Отдых трудящихся рук — всегда заслуженный отдых. Пока в печи стоит еще один противень с домашним белым хлебом, а Йенни спит после обеда, можно сесть с чашечкой кофе и просмотреть газету. В доме тихо, лишь тикает таймер духовки да жужжит муха. Через открытое кухонное окно из березовых крон доносится болтливый птичий щебет, проплывает рассеянная мысль — что это может быть за птица?

Листаешь газету, просматриваешь заголовки, сводки. Нехватка бюджетных средств вынуждает закрывать на лето больницы. Один погибший в результате столкновения легкового автомобиля и дальнобойщика. Взрыв на шахте: рабочие предположительно под землей. ООН предупреждает о возможности новой миграционной катастрофы.

Не очень хочется думать о большеглазых детях-беженцах с изможденными лицами, опухшими животами, ползающими по губам мухами.

И ты благодаришь Господа за тихую и спокойную жизнь на Фагерё. Благодаришь за то, что есть Стиг и дети.

Делаешь глоток кофе, бросаешь взгляд на духовку, переворачиваешь страницу. Взгляд падает на заголовок среди местных новостей:

И вдруг на пороге кухни возникает Эльна из Бакки.

Эльна обладает сверхъестественной способностью чуять свежесваренный кофе. Она извиняется: да я только на минутку, хотела напомнить про завтрашнюю физкультуру в клубе «Здоровье», нет-нет, кофе не буду…

Что бы там ни говорилось, в конце концов Эльна усаживается за стол: только если ты сама тоже будешь, выпью полчашечки!

После двух чашек с добавкой — пришлось наполнить кофеварку еще раз — и разговоров о том о сем Эльна готова выложить то, с чем, собственно, пришла. Она оглядывается по сторонам, чтобы убедиться в отсутствии посторонних, и склоняется над столом.

— Слыхала, еще одного нашли?

— Да. Стиг рассказал накануне, в газете прочел. Молодая женщина…

Эльна трясет головой:

— Нет, нет, не та. Еще одного нашли. Утром, у Тунхамна. Мужик. Акселина из полицейского участка рассказала. Полиция тело забрала.

Вкус кофе вдруг становится колюще-кислым. Сердце словно сжимается в груди, и ты слышишь собственный беспомощный шепот:

— Еще один?

— Да. Ну разве ж не ужасно?

Да, это ужасно. Так ужасно, что и думать не хочется, так же, как только что не хотелось думать о детях-беженцах. Хочется отвернуться, свернуться клубком, сделаться совсем маленькой. Чего не видно, чего не слышно — того нет!

Губы шевелятся сами по себе, произносят то, что нужно: «Да, ужасно. Ты подумай, у нас, на Фагерё…» Выдавливаешь вздох.

А в голове тем временем текут мысли: может быть, пока не выпускать Сару и Виктора из дому? Надо бы позвонить свекрови. И если б только Стиг был дома!

В комнате стало тихо, совсем тихо. Даже птичий щебет не доносится через открытое окно.

Тогда-то и приходит на выручку будничное:

— Господи! У меня же хлеб в печке! Вскакиваешь со стула и бросаешься к духовке. Господи, благослови будни!

ПЕРЕД ЛИЦОМ МОРЯ

А в то же время на Аспшере: девочка, которая у Юдит, сидит на пирсе, на самом краю. Сидит, как складная линейка: колени поджаты к подбородку, икры прижаты к задней стороне бедер, верхняя сторона бедер — к груди, руки обхватили колени. Маленькая девочка-бандероль, перехваченная собственными руками. Ей страшно.

Она боялась всю жизнь, сколько себя помнит.

Девочка, которая у Юдит, — одна из тех, кто появился на свет с прозрачным сердцем и слишком тонкой кожей. В старые времена, когда люди выражались грубее и прямолинейней, ее прозвали бы «выблядком». К сожалению, конфиденциальность информации, содержащейся в архивах соцслужб, не позволяет автору рассказать о детстве девочки, о ее скитаниях между детдомами и интернатами, во время которых ей часто приходилось несладко. Когда девочке было четырнадцать, Юдит забрала ее с Большой земли и подала заявление на опекунство.

Эта девочка — робкая тихоня. Когда на Аспшере появляются гости, она тут же убегает и прячется. Притом девочка беззаветно предана Юдит и следует за ней по пятам, как ягненок за маткой. Когда Юдит выходит в море, девочка часами сидит на пирсе и ждет, неподвижно, несмотря на температуру воздуха, скорость ветра и осадки. Как только лодка причаливает, девочка несется к Юдит, они обнимаются; девочка утыкается лицом в шею Юдит, и так они стоят, обнявшись, пока белая пена волн омывает рыбацкие сапоги королевы Аспшера, а ветер треплет волосы. Юдит, как видно со стороны, удивительно терпелива с этой девочкой.

Сейчас Юдит в море, девочка на пирсе — сжалась, едва не плачет.

Она часто и неровно дышит. Она боится за себя и за Юдит. Так было всегда, когда Юдит уходила в море.

Юдит часто говорит девочке: «Не боись, не надо, слышь?»

Она гладит девочку по щеке жесткими шершавыми пальцами — почти мужскими, но этих рук девочка больше не боится — и уверяет: «Я вернусь».

Юдит улыбается, но это не помогает: девочке страшно.

Теперь девочка видит Юдит все время. Но от этого только хуже.

Юдит и девочка, как обычно, обошли шхеру. На северной стороне они нашли пару обломков досок — сгодятся в топку — и круглую бутылку из толстого зеленого стекла с длинным горлышком — она досталась девочке. У нее на подоконнике веранды целая коллекция выброшенных на берег разноцветных бутылок удивительных форм, ей нравится гладить их округлые формы, рассматривать пузырьки в стекле и видеть, как толстое дно преломляет свет. Стоит подуть в горлышко — и слышны отдаленные завывания ветра на маяке Логшер туманной зимней ночью.

Стоя на холме за домом, Юдит долго смотрела в бинокль на скалистый гребень в нескольких сотнях метров от южного берега Аспшера. Скала была покрыта белыми пятнами птичьего помета, как штаны маляра краской, чайки парили над ней, пенные волны разбивались о нее — вот что видела девочка невооруженным глазом.

Но Юдит опустила бинокль и стала смотреть на кружащих птиц. Она с присвистом втянула нижнюю губу и сказала:

— Надо мне выйти на ялике.

— Куда? — спросила девочка.

Юдит не ответила. Она пошла к гавани, девочка увязалась за ней.

— Ты рыбачить? Можно мне тоже?

Последнее время Юдит иногда брала девочку с собой, отправляясь ставить сети на окуня, и разрешала ей грести, а однажды даже завести подвесной мотор.

— Нет, — ответила Юдит.

По ее тону девочка поняла, что упрашивать бесполезно.

Юдит взяла в лодочном сарае нейлоновую веревку и набросила на банку ялика. Вытолкнув лодку на воду, она забралась в нее и велела девочке идти в дом.

Девочка дождалась, когда Юдит вырулит и заведет мотор, и уселась на пирсе.

Девочка видит, как Юдит причаливает у птичьей шхеры. Видит, как Юдит передвигается к центру лодки и склоняется через борт. У девочки зоркие глаза: кажется, она видит даже бобину с оранжевой веревкой в руках Юдит.

Юдит куда-то идет, не выпуская из рук веревку.

Насколько видно девочке, лодка кренится под весом Юдит, ее плохо видно.

Чайки кружат над шхерой, кричат.

Юдит выпрямляется. Берет весло и отчаливает. Вставляет весла в уключины, поворачивает лодку и начинает мощно грести; она высоко поднимает весла, выносит их вперед, опускает в воду и тянет назад одним непрерывным движением, тело раскачивается вперед и назад в такт гребкам, это красивое зрелище.

«Море рубит», как говорят на островах, когда волны усиливаются, но не до пенных гребней. Вода серая, как олово. Небо на юге замуровано иссиня-черными облаками.

Удалившись немного от шхеры, Юдит поднимает весла, идет на корму, чуть приседая, чтобы ловить крен лодки, и запускает подвесной мотор. Она плывет на небольшой скорости, сидя боком на банке и следя за кильватером.

Девочка понимает, что лодка что-то буксирует.

Юдит все дальше движется по заливу. Девочка следит за ней блестящими глазами, щурится, чтобы лучше видеть. Чувствует, как в груди быстро, сильно бьется сердце.

Юдит уже совсем далеко, ялик превращается в желтое пятнышко в серых водах залива, стрекота мотора больше не слышно за глубоким гулом волн.

Через некоторое время лодка снова становится видна, на этот раз она движется к Аспшеру, вспенивая носом воду. Юдит перевела мотор на полную мощность.

Юдит вылезает из ялика, но девочка не бросается к ней, как обычно, а стоит на берегу, опустив руки, словно не зная, куда себя деть.

— Поможешь лодку вытащить? — осторожно спрашивает Юдит.

Девочка колеблется. Наконец она медленно идет к Юдит, берется за край лодки, и они тащат вместе, гладкий корпус скользит по лодочному скату.

Девочка не смотрит на Юдит.

Может быть, Юдит собиралась рассказать девочке, что она делала у шхеры: «Мертвого тюленя на берег вынесло. Я решила — уж уберу».

Но эта ложь так и остается невысказанной. Юдит хочет протянуть руку, чтобы погладить девочку по щеке, но не делает и этого.

Юдит отсоединяет топливный шланг от подвесного мотора, берет канистру с бензином и веревку, идет к лодочному сараю. Медленно, склонив голову, как скорбящая, девочка идет за ней.

ОБЛАСТНЫЕ НОВОСТИ

(Нижеследующее рекомендуется читать вслух для создания эффекта радиосообщения.)

В эфире региональные новости. В студии Патрик Вёрлин. Добрый вечер.

Еще одно тело, предположительно выброшенное на берег, было обнаружено сегодня утром в шхерах Гуннарсхольмарна неподалеку от Фагерё. По предварительным данным, тело мужчины возраста около тридцати лет выброшено волнами на необитаемую шхеру примерно в двух морских милях к юго-востоку от Фагерё. Тело обнаружил местный житель, проплывавший мимо на лодке и немедленно сообщивший о находке по телефону Службы спасения. Гита Сааринен ведет репортаж с Фагерё:

— В данный момент я нахожусь в гавани Тунхамн на Фагерё. Личность мужчины, тело которого было обнаружено на шхере Куммельпикен в заливе Аспшерфьерден, до сих пор не установлена. Тело доставили в центр идентификации рядом с гаванью для дальнейшего расследования. Труп был найден сегодня в начале одиннадцатого рыбаком, возвращавшимся на Фагерё после проверки сетей. Таким образом, включая сегодняшнюю находку, в течение последней недели на архипелаге Гуннарсхольмарна обнаружили девять трупов людей, предположительно утонувших. Полиция начала расследование, которое, однако, пока не дало существенных результатов. Все девять тел остаются неопознанными. Рядом со мной в гавани находится полицмейстер Риггерт фон Хаартман. Полицмейстер фон Хаартман возглавляет расследование в отношении обнаруженных тел… Первый вопрос: какие гипотезы относительно причин произошедшего есть у полиции? Можете ли вы прокомментировать находки?

— На данной стадии предпочтительно не строить догадок.

— Почему?

— Ведется предварительное расследование, возможные комментарии могут ему повредить.

— Понятно… Но считаете ли вы, что произошедшее связано с совершением преступления?

— Никаких комментариев на эту тему.

— Но разве не странно, что… что… обнаружено девять тел… и ни одно, как известно, не было опознано… Разве у полиции нет своей точки зрения, догадок относительно причин произошедшего?

— Полиция не строит догадок.

— Но эти люди… откуда они родом? Как они оказались в море? Что произошло?

— Полиция ведет расследование. Разумеется, как только настанет время, полиция устроит пресс-конференцию. Благодарю за внимание.

— Спасибо… Итак, это был полицмейстер Риггерт фон Хаартман, возглавляющий расследование… Население Фагерё глубоко обеспокоено происходящим. Жители идиллического архипелага, расположенного вдали от материка, теряются в догадках: какое бедствие, какие события привели к появлению по меньшей мере девяти трупов на этих берегах? Официальное объяснение отсутствует, и, как мы только что слышали, полиция предпочитает не комментировать происшествие. Единственное, о чем можно заявить с уверенностью: за последнее время в ближайших водах не было зарегистрировано крупных аварий и катастроф. На Фагерё, разумеется, также задаются вопросом, будут ли в ближайшее время обнаружены новые тела. И если подобное произойдет, какие последствия для жителей острова это повлечет за собой? У микрофона была Гита Сааринен, прямое включение с Фагерё. Передаю слово Патрику в студии.

В ЗАКЛЮЧЕНИИ БЕЗДНЫ

Наконец пастор Ефраим Лёкстрём поднялся на кафедру.

Кафедра в небольшой церкви Фагерё слегка напоминает смотровую бочку на мачте парусника, и ведет к ней узкая белая лестница. Толстому и грузному не место за этой кафедрой: плотники, некогда ее сколотившие, были бережливыми островитянами, не тратившими понапрасну драгоценное дерево. К счастью, пастор Лёкстрём — не большой человек в физическом отношении. Ему хватает места за кафедрой. Голос пастора также невелик, но мощи его хватает, чтобы заполнить скромное помещение церкви.

В обычные воскресенья немногие островитяне приходят в церковь послушать проповедь пастора Лёкстрёма — здесь, на Фагерё, как и везде, сказывается секуляризация общества, и почти все речи пастора, кроме рождественской, звучат перед полупустыми лавками. А вот это воскресенье, после Троицы, стало замечательным исключением.

Стоя за тесной кафедрой, пастор Лёкстрём смотрел на обращенные вверх лица всех без исключения прихожан. Он ухватился за перила. Яркий летний день озарял церковь. Находясь на возвышении, пастор видел синюю, как цветущий цикорий, полоску моря в окне на восточной стороне. Над центральным проходом церкви висел вотивный кораблик, модель трехмачтовой барки «Ойхонна» на раздутых парусах. Считалось, что этот кораблик может предсказывать погоду: направление, в котором он поворачивался, означало направление ветра. Сейчас, как и всю неделю, бушприт «Ойхонны» указывал на северо-запад.

Велика была радость пастора, когда узрел он паству свою, пришедшую в церковь на службу. Он понимал причину и готов был дать прихожанам утешение и успокоение души в эту пору испытаний Господних. Для начала проповеди пастор выбрал ветхозаветное предание об Ионе и ките, а именно несколько стихов, Ион. 2:6–7, где Иона возносит молитву из чрева кита: «Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня, морскою травою обвита была голова моя… но Ты, Господи Боже мой, изведешь душу мою из ада». Вот что хотел сказать пастор: да, бездна заключила бедного Иону, морская трава обвила его голову. Но Господь извел его душу из бездны, как изведет и души этих несчастных утопленников из морской пучины.

Это могла быть красивая проповедь, возможно, лучшая из всех, когда-либо произнесенных пастором.

Он взглянул на обращенные вверх лица. Увидел супругу, сидящую в первом ряду, и Ко-Дэ Матсона, и Советницу, Абрахамсона с Бусё и Исаксона из Бакки с женами, муниципального главу Берга, лавочника Биргера, Петтерсона с Ласфульса — многие пришли за утешением в трудное время.

Все ждали слов пастора Лёкстрёма. Кто-то кашлянул, звук отозвался эхом под сводами церкви. Возле органа в лучах солнца, проникавших через розеточное окно в торце, сверкала лысина кантора Линдмана. Следует заметить, что отношения между пастором и кантором довольно напряженные. Стоя за кафедрой и уже открыв рот, чтобы произнести первое слово, пастор поймал себя на нелепой мысли: как же Господь наш позволяет солнцу светить на такого идиота, как кантор Бёрье Линдман?

— …такого идиота! — к ужасу пастора Лёкстрёма, повторило эхо под сводами церкви.

После проповеди, несколько спешно завершенной, прихожане, немного задержавшись на парковке, чтобы поздороваться и переброситься парой слов, разъехались по домам, где их ждал воскресный завтрак или просто кофе.

На архипелаге теперь уже вовсю цвела поздняя весна: березы на Чёркбрантене выпустили листочки, зелень была прозрачной, пронизанной светом, какой бывает лишь пару коротких недель перед днем летнего солнцестояния, а черемуха за подсобкой сторожа стояла, одевшись в белое, как невеста великана. Трясогузка, в клюве которой болтался, словно резиновый, червяк, семенила на тонких лапках по гравию парковки. Высоко, возле шпиля церкви, ласточки с криками рассекали воздух на изогнутых крыльях, словно черные бумеранги.

Ко-Дэ Матсон открыл переднюю дверь своего «опель-кадета», сунул руку в карман в поисках ключа зажигания и сказал:

— Лёкстрём, видно, переволновался из-за всех этих несчастий… — Ко-Дэ осекся, посмотрел на ключ от машины, словно вспоминая, как им пользуются. — Еще бы, от таких дел у любого ум за разум зайдет.

Ко-Дэ сел в машину вслед за женой, захлопнул дверь и завел мотор.