Один выстрел во время войны

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Вагон был длинным и темным, светилось всего одно окошко в верхнем углу, да и его почти наполовину закрывал штабель фанерных ящиков. Он тянулся вдоль вагона от самой двери.

— Гостям всегда рады, — улыбался старшина. Он взял сумки у неожиданных попутчиц и понес.

Алевтина и Таня осмотрелись. В длинном штабеле, оказывается, был разрыв, в эту щель и скрылся старшина.

— Заходите! — крикнул он.

Посреди вагона стоял наспех сколоченный стол с ножками крест-накрест, а вместо стульев — ящики. Старшина гостеприимно развел руки:

— Зитцен зи зих, садитесь, пожалуйста. Как говорится, чем богаты… Обходимся без мягких кресел, такая обстановочка.

— Чего лучше? — благодарно посмотрела на него Алевтина. — Рай. Садись, Татьяна, добрые люди еще не перевелись.

Конечно, рай. Много ли проку высиживать неизвестно что у разбитого вокзала? Железнодорожники клятвенно заверяли, дескать, вот-вот придет сквозной поезд, до самого места. Припрячь капризы, Алевтина, говорили ей, уйми характер, посадим на поезд по-хорошему, и спокойной будешь до самой встречи с Никитой, со своим законным. Сутки терпела она, сидя на каменных глыбах разбитого вокзала, за это время пешком можно добраться черт-те куда, а она, как домашняя клуха на яйцах, ни с места. Всякие мысли полезут. Может, сквозной тот поезд разбомбили где-нибудь на перегоне, слуха до сих пор нет об этом, может, свернул куда. А она — сиди, «припрячь капризы». Да и Танька совсем извелась. Ночью из Лугового — значит, не спала, потом на каменюках сидела рядом, а это еще день и ночь. Позеленела вся. Тут всякой телеге обрадуешься. Вот и напросилась в вагон к этому старшине, хорошо хоть человек что надо попался, даже уговаривать себя не заставил, указал на ступеньку в вагон, вот и весь разговор.

Ящики вокруг стола подрагивали и как бы постоянно напоминали: едем, не стоим на месте, едем. Алевтина смотрела на них, словно убеждаясь, что действительно едет, и думала, почему старшина не сказал, до какой станции он. Военная тайна, вот в чем дело. Везет, понятно, не конфетки, и везет не в тыл, а в сторону фронта, по той линии, по какой Алевтине надо. Лишь бы не прозевать станцию, какую Никита в письме назвал. А может быть, до нее и не доедут? Все может быть. Старшина посоветует, наверно, как им с Татьяной дальше двигаться.

На душе потеплело, вагон оказался уютным, домашним. Алевтина поняла, что в ящиках не железо, а что-то легкое, скорее всего обмундирование, значит, безопасно, ничто не взорвется. Теперь впору кружку кипятку с хлебом. Прислониться бы к ящику да и подремать.

Она вспомнила про кусок сахара в сумке; надо бы угостить старшину за его доброе дело. Просто так в руку ему не всунешь, не нищий, скажет, а поговорить надо бы, но… о чем и как? Она разжигала себя упреками и все более каменела от своей нерешительности. Старшина же словно понимал все, часто поглядывал то на нее, то на Татьяну. А потом вдруг исчез. Шаги его простучали в конец вагона, и оттуда донесся железный скрежет, словно металлическую обшивку отдирали.

Алевтина порылась в сумке и вытащила сахар. От долгого хранения он запылился, стал серым. Посмотрела Алевтина на него, подула и положила на стол. Глянула на свою спутницу, как та отнесется к ее затее, но Татьяна, утомленная, ничего не видела, клевала носом, подперев рукою щеку.

Старшина вернулся бодрым и веселым. Он небрежно поставил на стол фляжку в зеленом, из брезента чехле с резной, навинченной на горлышко пробкой, три алюминиевые кружки, потом, заговорщически взглянув на Алевтину, сказал:

— Порежь, — и вынул из кармана галифе сверток.

Развернула Алевтина и ахнула; настоящее копченое сало! Запахом чеснока повеяло, поджаренной корочкой. Она облизала губы, проглотила слюну. Старшина опять исчез. Господи! Как хорошо, что не успел он заметить на столе запыленный кусок сахара! Чем хотела отблагодарить! Да он бы, наверно, выкинул этот серый комочек в окошко, такого добра у него, надо полагать, хватает… Она быстро сунула шершавый сахар обратно в сумку, села, положив руки на колени.

Послышались шаги, и появился старшина. Он, видно, по-серьезному взялся удивлять попутчиц. На этот раз принес патефон с белыми сверкающими угольничками, с изящной, лаковой кожи ручкой, с черной выдвигающейся коробочкой для иголок. И еще принес несколько пластинок. Разместив патефон на одном из ящиков, он обратился к Алевтине:

— Чего же ты? — и кивнул в сторону стола.

— Резать нечем….

Складной ножик лежал, оказывается, рядом с кусками сала. Старшина улыбнулся. «Стесняются бабеночки, непривычно им». И начал делить сало на грубые неуклюжие кубики.

Не спросясь, он разлил по кружкам спирт, поставил банку из-под консервов, наполненную водой.

— Разбавлять, если кому надо. Я практикую чистым. Сразу почуешь, что к чему. Потянули!

Таня очнулась, испуганно посмотрела на кружки.

— Я не могу…

— Ну, почему ж не могу… Я угощаю…

— Рано ей, — вступилась Алевтина.

— Что?! Рано?!.. — Закрыв глаза, старшина засмеялся. Смех его прервался неожиданно. Посмотрел на Татьяну, словно оценивая ее способности, жестко пояснил: — Ничуть не рано. Если непривычно, так это ж дело такое…

— Я спать хочу…

— Это другое дело. Возьми сала и топай в конец вагона. Там постель моя. Не бойся, незаразный. Отдыхай, пока мы тут… — И он кивнул головой в сторону фляжки.

Татьяна ушла. Задумавшись, старшина, не моргая, долго смотрел на свою кружку.

— Такие, значит, дела-а… Чего ж сидим? На самом деле начинать пора. — И он протянул свою кружку, чтобы чокнуться.

Алевтина глотнула, в глазах защипало, быстро отхлебнула воды.

— Ничего, привыкнешь…

Вскоре ей стало жарко, безмятежно. Она улыбалась, принимая ухаживания старшины.

По-настоящему везет тебе, Алевтина, в жизни. Муж твой, считай, рядом, живи, как умеешь. И верность сохранил. После госпиталя мог куда угодно пятки смазать, а он никуда, только к своей законной. Зима истаяла, и Алевтина думала, все кончилось, когда Никита, Федор Васильевич и многие другие уехали из Раздельной. А тут, пожалуйста, люди требовались, где поважнее, туда и остальных под метелочку. Она легко могла остаться в Раздельной, на женщин строгий приказ не распространялся, но кого она будет стеречь на станции или в Сыромятном? И Никите будет лучше, если она устроится рядышком. Да и все остальные рабочие не чужие, привыкли один к другому, так что будет почти как дома. Ей страшно как повезло.

Алевтина задумалась, размечталась и не сразу уловила слова старшины, обращенные к ней. Лишь когда он взял ее под локоть, увидела раскрасневшееся его лицо.

— Чего? — отстранилась Алевтина. И тут же острая догадка пронзила ее. — Приставать захотел?!

— Очумела? — оторопел старшина. — Нужна ты мне… Я говорю, патефон сумеешь сама завести? Вот пластинки, какую хочешь, такую и ставь. Хоть без конца одну и ту же.

— Патефон… — все еще с недоверием смотрела Алевтина в удивленные глаза старшины. — Только ты один умеешь… А сам куда?

Старшина подмигнул.

— Тебе не все равно? Пойду туда, — указал он рукой в конец вагона, — займусь твоей подругой, а тебе — пластинки.

Отвернулась Алевтина, вроде бы успокоилась. Косо взглянула на старшину.

— Придавлю, ежель полезешь к ней, не смотри, что я такая…

Она хотела сказать «маленькая», но и старшина невелик. Только и добавила:

— Придавлю… Вдвоем с Танькой мы ловко справимся… Она еще малолетка, иль не видишь?

Захохотал, развеселился старшина.

— Умора! Вот так малолетка! Ничего себе… У таких семеро по лавке бегают.

И засмеялся скрипуче, неестественно.

— Вот тебе и умора. Ежель везешь нас и угощаешь, то, думаешь, все можно?

Старшину, казалось, озадачили эти слова, он ничего не ответил. Потом присел к столу, как не хозяин здесь, на краешек ящика, выплеснул в рот что оставалось в кружке и уперся взглядом в Алевтину.

— Ты знаешь, куда мы едем? Останемся живыми или нет? А она еще ничего не видела. А это — сама жизнь.

— Что-о?! — Алевтину захлестнуло желание выдрать нахальные глаза этого человека. — Это ты для нее — сама жизнь? Ну и учудил. Во какая награда нашлась! Такое сморозил, знаешь… — Она передернула плечами.

— А ты, оказывается, скандалистка. На вид не скажешь.

— А ты просто кобель, — отвернулась Алевтина от старшины.

Она поняла, что мужик этот остепенился. И сама успокоилась, спиною прислонилась к штабелю ящиков и не заметила, как задремала.

Встряхнувшись ото сна, Алевтина почувствовала душевную тяжесть. Пока дремала — упустила что-то важное в своей жизни, словно провинилась перед кем-то и даже не попыталась исправить промашку. Она смотрела на ящики и не удивлялась тому, что их так много, хотя вначале, когда вошли в вагон, ловила себя на мысли, зачем их столько и что в них, легко вздрагивающих вместе с вагоном на стыках рельсов.

Затих пронзительный визг колес, прихваченных тормозными колодками, поезд остановился. Надо бы выглянуть наружу: что за станция? Но обращаться к старшине она и не думала, а лезть к окну или в тамбур не решилась. Впрочем, все равно, какая это станция, до остановки, что Никита назвал в письме, еще мало ехали, по времени, если прикинуть, надо пилить и пилить. Опять взглянула на попутчика. Дремлет… Прикидывается, паразит, за дорогу небось десять раз подряд выспался, а тут, видите ли, задремал.

И опять поехали. Если б не этот выверт старшины, хорошо-то как было бы… Алевтина уже не смотрела на него, а думала, что все же надо уточнить насчет станции; если не выйдешь из вагона вовремя, тогда неизвестно, как добираться в обратную сторону: места новые, люди незнакомые…

Она подошла к старшине: он в самом деле спал, по его подбородку тянулась тонкая струйка слюны. Засомневалась, стоит ли будить, времени, надо полагать, еще хватит. «Успеет, выспится, только-то делов!» — и ткнула пальцем в плечо.

— Что-о? — скрипуче отозвался он, старательно вытирая ладонью подбородок.

— Насчет станции… Не проехать бы.

— О-о, — махнул он рукой, — не проедем. Там будем стоять долго, большая станция.

Алевтина успокоилась, вернулась на свой ящик. «А как Танька?» — вспомнила о спутнице. И улыбнулась.

Дремать расхотелось, сидеть просто так и пялить глаза в подрагивающие вместе с вагоном ящики тоже невеселое занятие. Она поставила на стол патефон, закрутила пружину. «Утомленное солнце…» — начал жаловаться тенор.

— Господи-и… — недовольно завозился старшина. — Поспать хоть немного… Всю ночь грузил…

«Какая ж дура! — Лицо Алевтины загорелось от стыда. — Что ж он, на курорте, что ль. Что я наговорила: успеет, выспится… Может быть, у него эти минуты самые хорошие, подходящий момент отдохнуть, а я чуть не с кулаками к нему». Она сняла с пластинки блестящую головку, сдвинула тонкий рычажок.

— Заводи, если охота, — тихо проговорил старшина, не открывая глаз.

— Нет, не буду, я нечаянно, — торопливо оправдалась Алевтина. «Какая ж дура! На то он и мужик, чтоб приставать к бабе. А уж твое дело, как отозваться. Разве хорошо, когда мужик пень пнем?» — вздохнула она, затихла.

Они доехали до узловой станции. Старшина открыл дверь, указал в сторону длинных, словно расплющенных домов из красного кирпича.

— Там подскажут, где отыскать. В общем, добираться вам пехом дай бог сколько.

Первой спустилась на землю Татьяна. Она одернула юбку, подняла взгляд на гостеприимного хозяина вагона.

— Спасибо вам… большое.

Он не ответил, исподлобья глянул на Алевтину.

Мимо оглушающе простучала по рельсам и обдала влажным паром суетливая «овечка». Алевтина подала Тане одну за другой свои дорожные сумки, повернулась к старшине.

— Не косись. Мы тоже могли б на тебя когти выпустить. — И протянула на прощание руку. — Выручил ты нас. Спасибо тебе. Хочешь сахару? У меня целый кусок.

Старшина засмеялся.

— Обойдусь. Чего хотел, того не получил. Вот и все объяснение.

— Ну, еще раз спасибо. Может, опять доведется свидеться.

— Всяко бывает. — Он глядел, как Алевтина смело ступала по металлической лестнице вниз, к Татьяне, как взяла сумку. Думал, уйдет и не оглянется. Все же оглянулась. Когда стали заворачивать через рельсы за вагон, остановилась, уверенная, что за ней следят и ждут ответного внимания, помахала рукой.

Таня шла впереди. Сумка ее была тяжелой, в ней лежали продукты, кое-что из одежды и обуви да еще гостинцы ребятам и Федору Васильевичу. Несла эту тяжесть, не сгибаясь, не клонясь ни влево, ни вправо. Скажешь, хвастает собой, думала Алевтина, шагая следом. — Нет, совсем не малолетка, — не выходило из ее головы. И смотрела на прямую, как на картинке, спину девушки, на весь ее стройный стан. Не случайно старшина положил на нее глаз, стреляный, как видно, воробей.

«А твои прелести, Алевтина, вовсе не заметил, — родилась едкая мысль. — Ты не старуха, но для этого… попутчика была вроде уцененного товара. Посидеть за столом, пластинки послушать, вот и все… Нашла о ком жалеть!» — тут же попыталась она взбодриться. Но уже не могла равнодушно смотреть на легкую походку Тани, на ее ситцевое, в голубой горошек платье, обнявшее тонкую талию.

Бригада Бородулина закончила перешивку железнодорожной колеи на всем большом перегоне. В полдень у входной стрелки маленькой полевой станции Хуторок сам бригадир вбил последний костыль. Он отбросил молоток, лицо его расползлось в счастливой улыбке.

— Все, братва!

Было жарко. Рубашки стали мокрыми от пота, но люди уходить с пути не спешили. Если бы сейчас им приказали вновь перешить колею на глухом перегоне от Хуторка до пристанционного полуразрушенного поселка Тернового, где стояли вагоны строительно-восстановительного участка, то не поверили бы, что это можно сделать их силами. Они смотрели на убегающий под уклон путь. Перегон пустой, ни паровозного дымка, ни случайной дрезины. Даже будок путевых обходчиков не было, их взорвали гитлеровцы: опасались, что в полевых условиях они станут прибежищем партизан.

Дмитрий отметил стоявший у обочины в километре отсюда, переломленный при бомбежке тополь. Когда работали вблизи этого дерева, он не вогнал в шпалу ни одного костыля с трех ударов. До этого хватало трех, а у тополя… Как заколдованными были несколько звеньев пути, шпалы, что ли, непробивные попались. Мучился, не получалось так, как у всех в бригаде, злился. Когда прошел звена четыре, забылся неудачный участок, Дмитрий радовался, если костыль входил в деревянное тело шпалы со второго удара. Не очень-то большое событие, а запомнилось.

Петр смотрел на самую низкую точку впадины. Когда перешивали путь на том участке, его осенило: работу можно облегчить! О своей мысли даже другу не сказал, так был уверен в ее ценности. Подошел к бригадиру, наклонившемуся над болтом рельсового крепления, смело заявил:

— Я придумал кое-что.

Бородулин поднял голову.

— Сейчас.

Когда стык был разъединен, вытер лицо подолом рубахи.

— Чего у тебя?

Петр указал на темневшие квадратики отверстий в шпалах, они остались после того, как немцы переделали колею на свой лад. Эти костыльные отверстия нормального пути, по старым местам и надо вбивать: легче, удобнее, ускорит дело.

— Нельзя, — сразу решил Бородулин. — Видишь, шпалы изношены, трещин много, кое-где гниль, от сотрясения костыли будут выскакивать под вагонами, значит, путь ненадежный…

Отвернулся Бородулин и забыл о Ковалеве. Петр постоял, удивленный простотой объяснения. Дело действительно несложное, но даже эту простоту надо знать. А он, не зная, предлагает…

В той низине — застоявшийся воздух, там было нестерпимо душно, жарко, солнце будто все время стояло над головой. Небольшие озерца, заросшие лещугом, не давали прохлады. Всей бригаде не терпелось выбраться повыше, где ветер приносил хотя бы немного облегчения. Наверно, из-за трудностей, из-за стремления облегчить работу у Петра и родилась мысль об использовании старых отверстий.

У Федора Васильевича было ощущение, словно совершил марш-бросок. Не один день отобрал у него и у всей бригады этот перегон. С рассвета до заката солнца, от одного километрового столба с сохранившимися с довоенной поры эмалевыми цифрами до следующего столба. Все дни слились в памяти в один, непрерывный, бесконечно долгий; все километровые знаки теперь казались с одинаковыми цифрами, их прямоугольные эмалевые таблички то горели по утрам веселой расцветкой неба, то сверкали безжалостно горячим полдневным солнцем, то гасли вместе с уходящим днем.

И еще он вспомнил, как мыл ноги в болотце около насыпи. Был короткий перекур, многие разлеглись на земле, глянешь на каждого — неживой: ни руками ни ногами не шевелит, и глаза закрыты, а Федор Васильевич разулся и пошел вниз. У подножия насыпи земля была сырая, идти по ней — само удовольствие, свежо, прохладно. Он остановился у кромки воды, блестевшей меж тонких ножей осоки. Помнит, как засмеялся при виде зеленой воды: давно не видел! Не раздеваясь, плюхнулся в это болото. Глубина оказалась порядочная, в рост человека, и вода холодная, видимо, родниковая. Это была награда, неожиданная радость.

Мокрый, с темными нитями болотной тины, довольный купанием, вернулся к бригаде. Рабочих подняло словно по команде; один за другим бросились они к воде. Бородулин косо глянул на Федора Васильевича: многовато времени уйдет на болотную ванну! Посидел, покурил, потом сам боком, по осыпающейся под ногами смеси угольного шлака с черным песком вперебежку заскользил вслед за рабочими. Такая передышка прибавила сил.

— Все, братва! — с улыбкой повторил Бородулин.

На отдых расположились в тени раскидистых вязов. Бригадир почувствовал давно забытое облегчение. На станции не видно ни паровоза, ни вагона, ни дрезины, значит, начальства нет, а без команды начинать новое дело нельзя, да и неизвестно, чем прикажут заниматься, то ли восстановлением станционного хозяйства, то ли опять на перегон. А пока задача решена и можно расслабиться. Хорошо, что рядом нет начальства…

Бородулин лег на траву лицом вниз. Земля была сухой, теплой, она будто убаюкивала. И он задремал. Но лишь в первые минуты отдыха им владело забытье. Неожиданно четко вспомнил, что не проверил шаблоном ширину колеи у входной стрелки, вбил последний костыль и от радости забыл обо всем на свете.

Встал, с откровенной завистью посмотрел на рабочих. Им что: какая ширина колеи у входа на станцию, обеспечена ли безопасность поездов при пропуске по входной стрелке да и по всему перегону. Взял тяжелый металлический шаблон, этакую хитро придуманную палку с прибором посредине и раздвигающимися наконечниками, вяло направился на путь. После прохлады в тени вяза на Бородулина дохнуло жаром от раскаленных рельсов, от сыпучего балласта, от потрескавшихся шпал. «Нечем дышать, а мы работали…» — подумал он. Положил шаблон на рельсы, с удовлетворением отметил: нормально. Медленно вернулся в тень вяза, лег на прежнее место. Спать уже не хотелось. Травинки щекотали лицо; как ни приспосабливался Бородулин, чтобы ничто не раздражало, все безуспешно. Лежал, вертел толовой, перевернулся на спину, заложив руки под затылок, но так и не задремал.

Хуторок — две улицы за деревянным, чудом сохранившимся вокзалом, палисадники, где бушевали красные и желтые мальвы, колодцы посреди улиц, несколько обуглившихся каменных стен теперь уже бывших домов. За последней, к степи, широкой улицей виднелись полуразрушенные строения машинно-тракторной станции, подбитый грузовик со свалившимся набок зеленым кузовом и два трактора с красными кузовами.

После отдыха рабочие остановились недалеко от вокзала, напились у колодца. В комнате дежурного по станции их ждал Карунный.

— Все в сборе? — окинул он взглядом бригаду. — Хорошо управились, теперь за новое дело. — Глянул на Бородулина, гримаса горькой улыбки задержалась на лице… — Вот варвары… Без работы не останемся. — Он задумался, будто изучая квадратное окно, забитое наполовину фанерой. — Впрочем, не след тратить время на разговоры. Сами увидите.

От вокзала сбоку маневрового пути, заросшего жирной лебедой и колючим татарником, извивалась узкая дорожка. Шли не торопясь, длинной вереницей. Между уцелевшими домами, за одиноким деревянным пакгаузом разбегалась во все стороны степь. Казалось случайным, что на этой равнине торчит семафор с близкими друг к другу переводными стрелками; ломала строгую линию горизонта карликовая будка переездного сторожа со срезанной взрывом крышей. Сбоку нее валялся полосатый шлагбаум, сбитый вместе с державшими его столбами.

Сразу же за переездом на железнодорожном пути увидели бесформенное нагромождение. Многие остановились, пораженные картиной.

— Вот такие дела-а, — прохрипел Карунный.

На его скулах ходили желваки. Он словно не хотел подходить ближе, укоротил шаг, ожидая, когда соберется вся бригада. Рабочие вскоре сбились в тесную группу, и Карунный, вытянув руку, показал туго сжатым кулаком:

— Смотрите! Хорошо смотрите! — будто угрожал кому-то. — Сами решайте, что делать.

Середина пути была глубоко вспорота, глиняная внутренность железнодорожной насыпи вывернута наружу, шпалы разодраны, их рваные концы поднялись от рельсов, будто в стремлении соединиться над колеей, но половинки были короткими, поэтому торчали незавершенными конусами, разбросанными по всему пути.

— Специальным путеразрушителем! Поняли? — кипел Карунный. — Цепляют к паровозу — и давай. Крюк такой, я видел его, в полтендера высотой… Изобрели! Даже рельсы гнет.

Разрушенный путь вызвал у Федора Васильевича ощущение тяжкой утраты. Какой черной должна быть сила, направленная на уничтожение дороги?! Он подошел к разодранной шпале; черные древесные жилы еще пахли креозотом, напоминавшим запах нефти, разлитой по известковой поверхности, но этот запах уже перемешался с горькими испарениями степной полыни. Он попытался придавить, поставить на место, встопорщенный конец, уперся руками в него, но обломок даже не сдвинулся, прижатый изогнутым рельсом к глинистой насыпи. Об использовании таких кусков в починке пути не может быть и речи, требуются новые шпалы, а эти надо убрать. Малыми силами да еще без механизмов с ними ничего не сделать. И рельсы далеко не все пригодны для использования.

Дмитрия и Петра тоже поразил вид исковерканного пути. Им памятен разбитый сахарный завод в Сыромятном, но то завод, а здесь, в степи, один путь, всего лишь полоска в степном бескрайнем пространстве, а вот добрались и до него. Выходит, важным посчитали его фашисты, если при отступлении этак разворотили. Молодым рабочим казалось, что уничтожено дело их рук, их сил; ничего, что на этом перегоне они еще не забили ни одного костыля, но их забивали такие же рабочие, как они, как Бородулин и Федор Васильевич. Они впервые четко осознали, как много зла причиняют оккупанты. Петру и Дмитрию, с лихвой вкусившим тяжесть голода и нелегкой работы, было ясно, какого труда стоит возрождение рельсовой колеи, каких материальных и физических затрат. Не будь этого специально уничтоженного пути, они бы строили что-то новое и это новое облегчило бы чью-то жизнь, может быть, даже стало чем-то значительным и для них, молодых строителей, и для многих-многих других людей.

Бородулин стоял подавленный. После только что перешитой на обычный размер колеи на длинном степном перегоне, после испытанной радости от ожидания заслуженного отдыха, он почувствовал, что конца изнурительной работе не будет. Плечи его опустились, руки обвисли. Не будь рядом Карунного, он бы отошел в сторону, спустился к подошве насыпи, бросился бы на землю лицом вниз. Будь что будет, а пока — спать, хотя солнце еще стояло высоко. Нужен был отдых не только мышцам, но и голове, нервам, всем чувствам, уставшим от однообразного, подчас тупого труда.

Он повернулся спиной к Карунному, перешагнул через переломленный рельс. Никуда не денешься, прежде всего ему, бригадиру, заниматься исковерканным перегоном. Не будь этого перегона, нашелся бы другой объект. Сколько таких объектов!.. Война — вот какое объяснение. Но слишком резким был переход от законченного дела к новому, более тяжкому и трудоемкому. Не успел передохнуть, освободить место в душе для новой нагрузки.

— Ты чего же, бригадир, не смотришь? — окликнул Карунный.

— Хватит… — буркнул Бородулин.

Карунный пристально посмотрел на него.

— Работу начнем утром. Бригаде явиться на станцию Терновую, туда доставили небольшой запас шпал и рельсов…

— А работать здесь? — спросил Бородулин так, словно обиделся, — дескать, его не понимают и не хотят понять.

— Да, здесь.

— Чем возить?

Карунного словно уличили во лжи. На глаза ему попались молодые рабочие — Ковалев и Даргин, внимательно ожидавшие ответа. Он глядел на них и не мог говорить неправду.

— Пока не знаю, как и чем возить. Могу точнее пояснить: не на чем. Ни паровозов, ни дрезины, ни вагонов пока нет. А работу все равно начнем.

— Ясно, — вздохнул Бородулин. — Людей мало, а без людей много ль наработаем? Я уж не говорю о технике.

— Знаю, все знаю. В Раздельную послали за людьми. И насчет механизмов позаботились. Но пока то да се, мы не можем сидеть сложа руки.

— Это понятно…

— Военных ожидаем, желдорбат. Нам одним не справиться.

— Куда уж тут.

— Вот и все. Отдыхайте до утра. Я буду в Терновой, встречу вас.

Карунному словно передалось настроение Бородулина. Насупленный, будто недовольный своим объяснением завтрашнего дня, он обошел Петра и Дмитрия и сбоку колеи зашагал к Хуторку, а там и к Терновой.

Рабочие возвращались к вагонам медленно, молчаливой группой. В самой низине остановились, не сговариваясь, разделись и выкупались в желтой от гниющего прошлогоднего лещуга воде. Стало бодрее, даже настроение улучшилось.

В вагоне-общежитии было сумрачно. Когда глаза привыкли к темноте, Алевтина заметила человека, лежавшего на постели в углу.

— Кто тут? — еле слышно спросонья проговорил он.

— Господи-и… — прошептала Алевтина.

Она подбежала к кровати, увидела, он это, Никита, стиснула его голову, прижала к себе… и чуть не задохнулась от возникшей тревоги.

— Ты че?.. Хвораешь?.. Чего молчишь? Хвораешь, что ль?.. — теребила она мужа за плечи.

Никита поднялся, недоуменно уставился на жену.

— Откуда-а ты-ы взялась?

— Видал что?! Думала, обрадуется, а он — откуда взялась… С неба свалилась! Ты весь горячий… Что с тобой?

— Да ничего… Почему ты оказалась тут?..

Даже в вагонных сумерках было видно, как заблестели глаза Никиты. Она погладила его по волосам, расстегнула пуговицы рубашки, чтобы ему дышалось легче.

— А где люди? — окинула взглядом Алевтина длинный ряд постелей.

— На работе, где им кроме быть.

— А ты?

Никита болезненно улыбнулся.

— Дежурить оставили, а я вот уснул.

— Захворал, что ль?

— Нет… Просто слабость…

— Значит, захворал. Вылечу! Вот почему тебя оставили дежурить… Здорового мужика не оставят… Вылечу, Никита, вместе мы не пропадем.

Она села рядом с Никитой, придирчиво осмотрела постель, одежду. Казенное, что ни тряпка, то черное клеймо на самом видном месте.

— Ну, как ты жила? Как в Раздельной?

— Нашел о чем спрашивать… На большой палец у меня, с присыпочкой!

— Проведать? Иль… останешься?

— Никита… Недоволен?

— Перестань, я рад…

— Ну вот, рад, а такое спрашиваешь… Никуда от тебя не поеду! Не затем добиралась, чтоб разгуливать… Только с тобой!..

— Это хорошо… Работу подберем…

— Не успела приехать, а он уж хомут прилаживает… Вот как обрадовался! Никакой работы не надо, понял? До тех пор не буду устраиваться, пока не вылечу тебя, понял?

— Доктор есть, недавно приходил…

— Знаем мы ваших докторов!

В суете встречи, в разговорах Алевтина забыла о Татьяне. Вспомнила, когда начала кормить мужа.

Она раскрыла дверь, выглянула из вагона.

Таня сидела в жестком бурьяне; плечи опущены, голова склонена, рука выводила что-то на земле сухой соломинкой. Жалость охватила Алевтину. «Да что ж я такая безбожница!»

— Танька! Чего сидишь?

Та подняла голову, она не обрадовалась приглашению. Если б не позвали в вагон, то так и сидела бы, пока не уснула.

Встала, медленно поднялась в вагон.

— Здравствуйте…

Никита глянул на нее и вроде бы приветливо покачал головой.

— Здравствуй, здравствуй, — сказал равнодушно, словно только вчера виделся с гостьей.

Алевтина осталась довольна такой встречей.

— Где ее мужики? — требовательно спросила у мужа.

— На работе, — ответил вяло он.

— Слышала? Жди своих мужиков.

— Хорошо, — робко согласилась Таня.

Она выбрала длинную лавку недалеко от двери, села на нее, положив сумку на колени.

— Ты что, на вокзале, что ль? — жестко проговорила Алевтина.

Таня вздохнула. Что же случилось, в чем провинилась? Она даже не смотрела на недавнюю спутницу. Если б посмотрела, то сгорела бы от стыда: понимает неприязнь Алевтины, еще как понимает, надо или отвечать такой же грубостью, или как-то иначе; а если не отвечать, то лучше делать вид, что ничего не происходит. Не умела Таня «делать вид», не знала, чем ответить.

Наклонила голову, всхлипнула. Даже не заметила, как это получилось.

— Ну, вот еще… — растерялась Алевтина.

Она не ожидала такого оборота; подумаешь, не то слово сказала. И все же чувствовала: надо по-хорошему поговорить с Таней, чтобы поняла она, — нет зла у Алевтины, неприглядные слова ее — бабья чушь, от усталости они, из-за тревожных мыслей и вообще из-за нынешних нескладных дней. Решила: поговорю сейчас же. Повернулась к ней и не смогла: душа замерла.

В открытую дверь бил поток ярких лучей. Таня сидела против света, но солнце почему-то не слепило ее. В глазах обида и тоскливая неопределенность, терпеливое ожидание и спокойная уверенность, безразличие ко всему окружающему и глубокое, в самой душе, раздумье…

«Каким, оказывается, красивым бывает человек!» — молча смотрела на девушку Алевтина.

— Ну, Танька… — все же хватило сил у нее сказать.

— Вы о чем?

— О тебе!

— Не понимаю…

— Вот мужики присмотрятся к тебе, тогда поймешь…

— Зачем вы об этом? — вздохнула Татьяна.

— Зачем? Тебя не спросят, а все равно узнаешь. Ну, хватит. Пока никого нет, выбери постель, отдохни с дороги.

— Конечно, отдохни, — вяло поддержал Никита.

Алевтина сразу позабыла о Татьяне. Пощупала лоб мужа — влажный, холодный. Вот тебе и врачи!

Она раздела Никиту, приказала не вставать, а сама побежала за водой. Сейчас она напоит больного чаем, благо сахар уцелел, потом сбегает в ближнее село, а может, в пристанционном поселке отыщет — в общем нужно малиновое варенье, а такое варенье в Сыромятном ценилось выше любого лекарства. Здешним жителям, конечно, в военное лихолетье было не до варенья, но у кого-нибудь, глядишь, еще с довоенной поры сохранилось… баночка какая-нибудь…

Никита не захотел чаю. «Недавно пил», — сказал он. Алевтине показалось, что муж устал, и она больше не тревожила расспросами. Зато все осмотрела до мельчайшей тряпочки. В фанерном чемодане с жестяными углами — белье да всякая мелочь, с чем проводила, то и хранится. В тумбочке около кровати кружка, ложка, и больше ничего. Если на самом деле был доктор, то он должен оставить какое-нибудь лекарство, но где они, порошки или таблетки?

Нет, надо идти к людям. Если не достанет малинового варенья, то в поселке у станции отыщет доктора или фельдшера, а может быть, даже аптеку (ну, это было бы совсем хорошо: в недавно освобожденном от немцев поселке — аптека) и уговорит дать лекарство, выпросит, купит, если никак нельзя иначе. Давно пора бежать за лекарством, а она хлопочет насчет кипяточка да чемодан проверяет…

Встала, посмотрела на Никиту. Он лежал с закрытыми глазами, видимо, задремал. И Татьяна, судя по всему, тоже уснула. Вот и хорошо, вот и не надо никому объяснять, куда пошла и зачем…

Солнце еще пригревало, когда рабочие пришли на ночлег. К их приходу в вагоне был вымыт пол, и поэтому пахло свежестью.

— Кто вымыл? Неужели ты, Никита? — обрадованно спросил Бородулин.

— Таня, — слабым голосом ответил Никита.

Тогда бригадир обратил внимание на девушку. Она будто бы гуляла недалеко от вагона, высматривая в бурьяне васильки.

— Ах ты, оказия! — изумился Бородулин. — Иди сюда! Чего же ты?.. Ребята, гляньте, кто появился… Федор, посмотри!..

Задергали Таню расспросами. Она отвечала скупо.

— Как посевы? Засухи нет? — спросил Федор Васильевич. Спросил, чтоб отвлечь Таню от назойливых («Как у Семенихиных?», «Живая ли Мотылиха?») и малозначащих вопросов. Спросил, чтобы избавить ее от скованности. Видимо, неловко ей: сама приехала, никто не звал…

Таня будто вспомнила самое важное, удивилась своей забывчивости, в ее глазах вспыхнула веселая живость.

— Ой, что вы, какая засуха?! Недавно такой ливень прошел, та-акой сильный!..

— Без града?

— Не-е… одна вода. По Орлову логу коренья несло, палки всякие. Я просто так попробовала перейти, но испугалась — снесет, вот какое течение было, с ног могло сбить…

— Чего же тебя в ливень понесло?

— Не-е… Уж после… Когда стихло немного, ребятишки купались в логу. Вода теплая, от земли нагрелась, но мутная…

— На речке плохо им? — улыбался Федор Васильевич, довольный оживлением Тани.

— Хорошо на речке, а в логу… Так еще не было, чтоб в логу купались!.. Интересно им. Потом на речку бегали отмываться.

— Самой небось тоже захотелось вместе с ними?

Таня засмеялась.

— Не-е… Просто я не видела еще такого…

Во время расспросов Дмитрий Даргин сидел будто оглушенный. То расползалась улыбка на лице, то сидел насупленный и отчужденный. Он радовался приезду Тани, хотел о многом спросить, но и сомневался: а вдруг не к нему примчалась. Может быть, всего-навсего для приличия появилась здесь, неудобно не побывать у земляков, в Луговом узнают, что не зашла, и тогда слухи всякие поползут… а потом перекочует поближе к тому…

Петр Ковалев узнал самое важное: дома у них все в порядке, от отца письма приходят, мать здорова… Он понимал, не может быть сейчас полного порядка, и то хорошо — живы все, здоровы. Он был в душе благодарен Тане за добрые вести. Как теперь сложится у нее с Дмитрием? Может, все заново начнется, а может быть, и начинаться нечему? Он видел, как переживал Дмитрий всю зиму. Хотя бы записку какую-нибудь прислала! И вдруг — сама пожаловала. Ничего не говорил в последнее время Дмитрий о Тане, вроде забыл ее. Неужели перегорело?

Когда исчезла скованность и Таня поняла, что ей рады здесь, она обратила внимание на Федора Васильевича и на ребят, смелее стала рассматривать их. Учитель мало изменился, постарел, только и всего. Или устал. А вот ребята вытянулись, длинношеими жирафами стали. Загорелые, обветренные. Скажешь, не умываются. Даже засмеялась от этой мысли.

— У вас мыла, наверно, нету.

Федор Васильевич понял ее смех.

— Погоди, и ты будешь такой же. Загоришь.

— И в Луговом у нас тоже все загорают, но не так. В Луговом ребята не такими ходили.

— Когда это было, — усмехнулся Петр.

— Дома, поверите, такая тоска! — говорила Таня. — Мама теток навызывала, со всех сел наехали. День при дне слезы. Вальку не вернешь теперь. Не могу вот говорить о нем. А тут — мама… Подалась я в Раздельную, думала, на новом месте легче будет. А в Раздельной — никого. Алевтина как раз сюда собралась, уговорила вместе поехать.

— Где она? — посмотрел вокруг Федор Васильевич.

— Тут была, — вяло ответила девушка.

— Вы что… поругались?

— Не-ет. Непонятная стала.

— Разберемся.

Таню определили на постоянное жительство в вагон, где размещались женщины. «Хотелось бы пополнить ряды строителей» — так сказал Бородулин, когда зашла речь о работе. Но тут восстал Дмитрий:

— Чего она будет делать? Болты закручивать, носилками землю таскать? Сколько силенки у нее? Подумал бы… Нет, бригадир, давай на прежнее место, на кухню. Если уж сама захочет, ну тогда… Да если и захочет, со стороны тоже немало видно. На кухню! Тут спорить нечего.

Ему не возражали. Бородулин взглянул на Даргина, словно проверяя, он ли это говорил, и хлопнул ладонью по столу.

— Все ясно — на кухню.

Таня даже не подняла глаз на Дмитрия. «Во какая!» — отметил про себя Даргин. «Неужели ей все равно, где работать? — размышлял Федор Васильевич. Заметив, как покраснело и без того загорелое лицо Дмитрия, он вдруг понял: — Да ведь бережет ее!»

Дружно, всей компанией ее отвели в вагон. Тане было неловко от столь большого внимания, но и радостно: не отвергают!

— Может быть, состряпать вам чего-нибудь?

Петр захохотал.

— Завтра… Ладно?

— Не беспокойся… Нас кормят сейчас прилично, — пояснил Федор Васильевич.

— Отдыхай, — посоветовал Дмитрий.

Она постояла, посмотрела на каждого, прощаясь до утра, лицо засияло от улыбки.

Ни врача, ни фельдшера Алевтина не нашла, зато с помощью встречавшихся на пути людей да своих липучих расспросов отыскала в поселке бабку знахарку. Та без капризов согласилась посмотреть больного: божья душа пропадает, как не посмотреть. Сутулая, узкая в кости, черная от своей длинной, в сборку юбки, от платка и тоже черной, изрядно заношенной кофты, босая, она еле поспевала за Алевтиной. Шла без палки, на вопросы не отвечала, глядела под ноги, на дорогу, чтобы не угодить в яму или не удариться ногой о кочку.

У вагона было тихо, рабочие, похоже, ушли ужинать. Подыматься по ступенькам бабке было трудно, она задумалась.

— Он ходячий? — спросила еле слышно.

— А как же! — с готовностью ответила Алевтина. — Он у меня как гвоздь, хотя и хворый. Никита! Иди сюда, дело есть.

Подождали немного. Никита вышел бледный, помятый, щурясь от яркого света, хотя время было предзакатное.

— Какое дело?

— Лекарь пришел, вот что.

Он посмотрел на бабку, недовольно отвернулся.

— Сядь, касатик. — Старуха задвигала бесцветными губами. — Не дотянусь, вон ты какой.

Завертел головой Никита, тяжело посмотрел на Алевтину. Удружила. Но стерпел. Смахнул рукою мусор с лестничной ступеньки в вагон, сел, ничего не говоря.

Знахарка чуть ли не вплотную приблизилась к его лицу. Смотрела, сопела, обнюхивала; Никита сидел неподвижно, в душе начало бродить желание резко вскочить на ноги, чтобы опрокинулось навзничь это черное привидение и прекратилось неприятное сопение над ухом.

— Открой поболе глаза, не боись, — едва ль не шепотом приказала бабка.

Он помедлил, а все же выполнил команду.

— Поширше…

— Да я и так вылупил!..

Старуха долго и пристально смотрела в блеклые, по-больному невеселые его глаза.

— Чего увидала? Чего молчишь? — подступила к ней Алевтина.

Повернулась бабка, прошамкала:

— А ты тута? Сгинь подале… — и опять уставилась в глаза Никиты. — Чего ел, касатик?..

Алевтина разозлилась: командует! Отошла в сторону поселка, выбрала пригорок и села. Долго бабка возилась, Алевтине уже надоело ждать. Но вот перекрестила больного, проследила, как он трудно поднялся по ступенькам. Из вагона Никита отыскал глазами жену и махнул рукой: иди сюда.

А старуха уже направилась к поселку. Встретившись с Алевтиной, бегло взглянула на нее, отвела глаза в сторону, будто провинилась перед ней.

— Лечить надо, — услышала Алевтина.

— Что у него? Доктора, говорит, были, а толку никакого.

— Знаю, он сказал. Я думаю, желтуха…

Перехватило дыхание у Алевтины. Она не знала, опасна ль эта болезнь, слышала, что есть такая, только и всего, но бабка с большой опаской произнесла слово «желтуха», и стало понятно: очень это плохо.

— Как лечить? Чем?

— Травами. Расскажу, как сготовить, это я хорошо знаю. Только наберешь сама, я не сумею, походишь по кустам да оврагам. Ноги бы мне… Научу, как сушить, чтоб без солнца, чтоб постоянно переворачивать…

Старуха говорила о том, что это средство испытано в народе, оно действует наверняка. Она перечисляла жителей поселка, кого избавила от недуга, советовала сходить к ним, пусть сами скажут, что было и что стало.

Алевтина все более проникалась доверием. Она благодарила бабку, заверяла, что придет к ней специально, чтоб рассчитаться. Старуха слушала и в знак согласия кивала головой, — дашь за услугу — хорошо, не посчитаешь нужным — бог судья. Ей все равно, что принесешь: продукты, обувь, одежду, — ни от чего не откажется. Если муж избавится от болезни, одно это немалая радость для нее, а уж остальное… как получится.

Алевтина проводила бабку почти до поселка и вернулась. Желтуха… Вот какое несчастье. Шла медленно, оглушенная неожиданной болезнью Никиты.

В степи темнело. По ногам хлестали уже остывшие будылья бурьяна, пахло оседающей пылью; одинокие звуки, доносившиеся со стороны поселка, были редким напоминанием об уходящем дне. Стукнет топор заработавшегося плотника на ремонте развороченного снарядом жилья, и в застывшем воздухе всколыхнется отдаленное эхо: от станционных построек, что ли, отскочит звук или от вагонов железнодорожных строителей? Еле слышно вскрикнет пойманная на насесте курица и затихает, словно лишенная голоса.

Вечерняя заря тускнела. По краю горизонта розовато светилось небо, радужная полоска становилась тоньше, ее края справа и слева начинали прерываться, и в этих местах земля соединялась с потемневшим небом; Алевтине казалось, что именно оттуда, от разраставшихся перемычек, наступает на степь хмурая ночь, мрак.

Для нее все померкло. О долгожданной встрече с Никитой, о выношенных в душе и отогретых в думах желанных днях совместной жизни она вспоминала как о чем-то недосягаемом теперь.

Если бы он поднялся, то счастливее Алевтины на свете не сыскать человека. Нужно самое малое: чтоб он был здоров. За что такая напасть на человека? То суд, то ранение, а теперь болячка, да еще какая! Может быть, она в обычное время не такая уж страшная, какой вырисовывалась сейчас, но то в обычное время, а ныне война…

Никита встретил ее безучастным взглядом.

— Чего ж так поздно? — тихо спросил.

— Не вышло, чтоб раньше, — оправдывалась она.

Глянула: на тумбочке около кровати алюминиевая чашка до краев с кашей. Совсем не тронута.

— Значит, так, Никитушка… Ты лежи и не переживай, если я не приду. Мы договорились с бабкой лекарство для тебя изготовить…

— А доктор зачем?

— Он как хочет, а я как знаю! Понадобится не один день, чтоб изготовить. Не буду время даром тратить, начну прямо нынче. И не приду до тех пор, пока не буду с лекарством. Не переживай. Кто будет спрашивать, в поселке я, больше им не надо знать.

— Чего ты задумала?..

— Не твое дело! Будешь здоровым, вот и все.

Уходила Алевтина так, словно живьем отрывала себя от мужа, часто оглядывалась. Как ни оглянется, стоит вагон, темнеет пустой проем…

Она выбрала пустующий дом недалеко от старухиного; две комнаты и кухня. Люди, как видно, жили неплохо. Кое-что из мебели осталось: стол, табуретки, главное — была железная с панцирной сеткой кровать. Во дворе нарвала травы, натаскала в комнату. Если заболят бока от металлической сетки, на траве можно будет отдохнуть, влажная она, сырая, да ведь не на курорт пожаловала, перебьется.

Во дворе — сарай, в нем самое траву сушить, так сказала бабка. Это в вагонах некуда приткнуться, а тут — пожалуйста.

И Алевтина ушла в дальний, заросший кустами овраг. Знахарка назвала точно, что искать там и в каком виде.

…Над Хуторком — расплавленная солнечная жара, даже в тени не было прохлады. Листья лебеды, густо подступившей к путям, обвисли, зелень их поблекла. Рабочие устало подошли к вязу, но тут же отказались от отдыха под кроной дерева: здесь застоялась удушливая тягость, никакого облегчения не почувствовали. Они добрели до вокзала, вошли в зал ожидания, точнее, в бывший зал, сейчас это было ободранное, полуразрушенное помещение с обвалившимся потолком и двумя поломанными диванами с глубоко вырезанными буквами «НКПС» на деревянных спинках. Воздух пыльный, зато прохладнее, чем снаружи.

Дмитрий же, стараясь не поддаваться усталости, направился по пустынной улице поселка к видневшимся полуразрушенным строениям машинно-тракторной станции.

Еще вчера, когда закончили перешивку всего перегона, заметил он в хуторке черные крыши МТС и осевший на передние колеса грузовик.

В просторном ремонтном цеху с распахнутыми воротами на залитом машинным маслом полу были разбросаны поломанные двигатели, изогнутые автомобильные рамы, колеса тракторов, ощетинившиеся металлическими треугольными шпорами. Оперлась на каменные стены поперечная балка подъемного крана, его массивная цепь толстой змеей сползала по стене к тяжело лежавшему на тракторном колесе ржавому крюку.

Во дворе, образованном двумя строениями, сохранилась кирпичная стена. Зеленой краской на ней были когда-то выведены буквы и цифры — государственные номера автомашин, за каждой из них закреплялось постоянное место. Зияла рваная воронка от взорвавшейся бомбы, взрывом были повалены два стоявших рядом грузовика. Еще один автомобиль приткнулся двигателем прямо к стене.

Дмитрий не разбирался в моторах, но он все же полез в кабину прежде всего той машины, что была прижата к стене. На резиновом коврике блестели осколки разбитого ветрового стекла. Рычаг переключения передач, рычаг ручного тормоза, педали, — все в целости. С трудом отщелкнул зажимы, поднял капот. Может быть, не хватает в двигателе краников-винтиков, но ведь уцелело оно, железное сердце автомобиля, и колеса уцелели. Если что потребуется, неужели нельзя подобрать от других машин, не пригодных к восстановлению?

«Вот так!.. Вот и жди у моря погоды, а рядом, можно сказать, напрашивается на работу почти целехонький грузовик!» — обрадованно думал Дмитрий по пути к вокзалу. Он радовался и тут же злился из-за преступного, как ему казалось, упущения: не знать, не видеть, ничего не предпринимать, когда рядом с железной дорогой техника, почини ее — и вози шпалы.

Сосредоточенный, он не стал садиться рядом с отдыхавшими рабочими, а стоял, готовый обрушить важное сообщение, выжидая вопроса, что, мол, у тебя?

— Полегчало? — с ехидцей спросил Бородулин.

— Еще как… — многозначительно глянул на него Дмитрий. — Значит, так… Был я сейчас в МТС, вон чернеет, хорошо видно. Там кое-что есть… Автомобиль можно собрать и на нем шпалы возить.

Бородулин усмехнулся.

— Для нас специально оставили исправный грузовик…

— А вот пойдем посмотрим! — горячо перебил его Дмитрий. — Тогда другое скажешь. Скаты спущенные, это верно, может, они пулями или осколками пробитые… Но посади на железнодорожные колеса, поставь на рельсы!..

— В чем дело, давай сходим, — первым тяжело поднялся Федор Васильевич. — Ничего не потеряем.

Бородулин отвернулся, не хотел обижать Даргина; старается малолетка, ну и пусть радуется своей выдумке. Сейчас переться по такой жаре, когда ногами еле двигаешь от усталости, да еще по заведомо пустому делу… А парня жаль, обидится.

— Сходим, — устало покряхтел бригадир. — Самое прогуляться… — Но больше не обронил ни слова. Он медленно начал спускаться с насыпи на проселочную дорогу.

От голода, от каждодневного изнурительного хождения за травами, от круглосуточной возни в сарае с этими травами Алевтина исхудала. Хотя и не видела себя в зеркале, но понимала, какою страхолюдиной стала: ввалившиеся щеки, черные круги вокруг глаз, конопины на лбу…

Ей показалось, что у окна кто-то остановился. Обомлела, когда вместе с бабкой увидела Федора Васильевича. Старая говорила что-то ему и показывала на калитку.

Алевтина поспешила запереть дверь; подумала, все равно придется открывать, коли Федор заявился, двинула засовом в обратную сторону и бросилась в комнату. Платком она укутала голову и лицо так, что открытыми остались одни глаза.

— Здравствуй, кто тут живет! — весело произнес в сенцах Федор Васильевич.

— Здравствуй, — медленно вышла Алевтина ему навстречу.

Думала, Федор сразу начнет отчитывать за долгое отсутствие, а он смотрел и смотрел на нее, и ясно стало: пытается что-то понять…

— Чего ж мы в сенцах… Проходи.

— Насилу нашел, — качнул головой Федор Васильевич, словно удивляясь, как все-таки удалось отыскать пропавшую.

— Ты всего добьешься… А зачем искать? Не жена и… никто, ну зачем?

— Человек пропал, вот зачем. Этого мало?

— Много…

— Никиту в больницу отвезли, вот что пришел сказать.

— В больницу-у?! — Алевтина вдруг обмякла, ноги подкосились; ее выручил подоконник, а то бы упала. — Чего ж это?..

— Лечить положили, больше ничего. Собирайся, вместе уйдем. Завтра отпросимся у Бородулина, проведаем.

— Положили… Значит, он совсем никуда…

— Не паникуй. Завтра сама увидишь… Собирайся.

Алевтина и верила Федору Васильевичу насчет здоровья Никиты, и не верила. Может быть, даже хорошо, что мужа в больницу определили, мало похоже на его выздоровление там, но все-таки что-нибудь да сделают с ним, а самое основное в лечении проведет она; пока он будет отлеживаться, бабка все травы приготовит. Незачем ей уходить отсюда. Хорошо, что Федор сказал о Никите, даже в мыслях теперь она не захочет идти в общежитие, нечего там околачиваться.

— Я никуда не пойду, — твердо заявила Алевтина.

— Да ты что? Посмотри, на кого похожа!

— Потому и не пойду, людей напугаю, шарахаться от меня станут.

Уласов уговаривал по-доброму, потом начал грозить: приведет полбригады и силой заставит выползти из этой затхлой развалюхи. Все напрасно. Попытался подойти к ней ближе, но она замахала руками, закричала, чтобы не подходил, иначе она заорет еще громче, убежит и больше он не увидит ее. «Что за дикость?» — опешил он.

— В покое все равно не оставлю, — угрожающе проговорил Федор Васильевич и направился к двери.

— Будешь лезть не в свое дело — убегу совсем, так и запомни, — ответила вслед Алевтина.

«У нее ума хватит…» — думал Федор Васильевич, вышагивая по широкой улице поселка.

Бородулин как назойливая муха надоел Карунному: «Найдите специалистов по автомобилям! Дайте слесарей! Освободите несколько человек из бригады на подмогу». Целый вечер ходил будто привязанный. Карунный отмахивался, не принимал всерьез его затеи. Но Бородулина поддержал Федор Васильевич, и он задумался. Тут же, у вагона, к ним подошли молодые рабочие — Даргин и Ковалев. Эти тоже единым голосом — надо!

Карунный сдался.

Работу в Хуторке начали рано утром, а к вечеру под радостные возгласы ремонтников удалось завести мотор.

Среди рабочих нашелся шофер-доброволец. Он поднялся в кабину хозяином, осмотрел по-деловому стеклянные кружки приборов, крикнул:

— Отвались! По сторонам, подальше… Мало ли что, болт какой оторвется.

Рабочие расступились, мотор взревел.

Машина медленно попятилась, отъезжая от стены с зелеными автомобильными номерами, выправила свою дорогу, нацелясь на станцию. И поехала. Колеса жевали ставшую мягкой без упругого воздуха резину, деревянный кузов скрипел, задний борт дрожал и бился о железные крюки боковушек.

— Гляди, канава! — крикнул Бородулин, показывая на дорогу.

Из-за спущенных шин колеса были маленькими, просвет между днищем мотора и землей не тот, что полагалось, поэтому бригадир боялся даже небольшого всхолмления на дороге.

— Кто с лопатами? — На ходу Бородулин осматривал идущих рядом с машиной рабочих. — Поскорее, впереди надо! Срыть бугры, если попадутся, засыпать выбоины. Живей!

Дмитрий локтем толкнул Петра в бок.

— Зашевелились…

Тот понимал радость друга. Если б еще удалось поставить машину на рельсы…

— Знаешь… — Дмитрий остановился, объявил только что созревшее решение: — От меня помощи теперь мало.

— Куда-а? — удивленно глянул Петр на смеющегося друга.

— Не знаю.

Дмитрий не хотел расспросов, он сошел с дороги, наклонился, будто поправляя шнурки на ботинке. Разговор окончен — понял Петр и бросился догонять машину.

Прямая тропа вела от МТС к железной дороге, к едва темнеющей узкой полоске насыпи.

Хотелось петь, но Дмитрий не обладал голосом, даже не вспомнил ни одного мотива. Он мычал, подыскивая нужную мелодию. Хотелось петь о любви, а вырвалось совсем неожиданное:

Он пел военный марш, но чувствовал теплое, вовсе не воинственное ликование; перед глазами вставали не танки и орудия, двигающиеся в громыхавшей колонне, а сияющее от счастья лицо Тани. Он пел для нее, окажись она рядом, нисколько не смутился бы, просто ей пора знать, что он думает о ней постоянно, что готов исполнить ее любое желание.

Даже не заметил, когда перестал петь. Память не подсказала продолжения, и он легко забыл о песне, зато все мысли переключились на воспоминание о Тане. Он видел ее белые руки, немного припухшие от постоянной работы с водой, чувствовал прикосновение нежной щеки, слышал ее голос-колокольчик:

— Ой, Митя!..

Цветов бы, но рядом с тропинкой на выгоревших лобастых полянах стояла полынь серо-мучнистого цвета, чуть дальше — кусты репейника и чертополох. Земля заброшена, невспахана. Откуда взяться цветам?

Легко поднялся на крутую насыпь, с радостью увидел маячившие на горизонте прозрачно задернутые пляшущим маревом коробочки вагонов. Он улыбался, представляя хлопотливую Татьяну, он слышал ее голос…

Окна и двери кухни были раскрыты, пахло жареным луком, доносился металлический скрежет — чистили кастрюли. Дмитрий переступил порог, лоб в лоб столкнулся с толстой пожилой женщиной в белом фартуке. Она вздрогнула от неожиданности.

— Господи!.. Чего людей пугаешь?!

— Не пугало… Позовите Шаламову Таню.

Женщина смерила Дмитрия долгим взглядом и закричала:

— Таня-я! К тебе кывалер… — и скрылась в отсеке для овощей.

Выбежала, на крыльях вылетела Таня. Ее лицо в бисеринках пота, волосы туго обвязаны белой косынкой, в руках влажная тряпка, исходившая горячим паром.

— Ой, Митя!..

Дмитрий не выдержал, засмеялся. Он не знал, что скажет Таня, увидев его неожиданно, но зазвеневшие слова такими и должны быть, именно их хотел услышать Дмитрий.

— Ты чего? — растерялась Таня.

— Пойдем купаться.

— Да ты что? Мы вчера только в бане…

— Зову не в баню. Есть хорошее место, болото у дороги, в самом низу.

— Ой, Митя! — рассыпался, зазвенел веселый смех Тани. — В болото приглашает…

— Ну, не совсем в болото. Место есть, наши купались. Отпросись, неужели не отпустят? К ужину успеешь.

Таня задумалась.

— А что я скажу?

— Н-ну, придумай…

Она стояла, неуверенная, озабоченная. Махнув рукой, пошла к старшей по смене.

Та вышла из кухни и приказала:

— Чтоб к раздаче вернулись. Люди ужинать придут… С тебя спрошу, если что.

Дмитрий покорно развел руками: можно ли в нем сомневаться? Свободные, счастливые, они побежали по прямой дороге, что вела к зеленой стене камыша. Высокая насыпь отгородила их от жилых вагонов.

— Давай сразу! — показал Дмитрий на гладкий блеск воды.

— Что ты… Остыть надо, мы же мокрые.

Сколько раз им приходилось вместе купаться в Луговом, и ни о чем не задумывались, когда почти голяком скакали играючи по речному берегу, прежде чем броситься в воду. Сейчас же возникла неизвестная ранее трудность.

— Отвернись…

— Во-о!.. Сильна-а… — удивился Дмитрий, а сам уловил — не могла иначе. Отвернулся, складывая рубашку, а краем глаза все же следил, как Таня повернулась к нему спиной, как через голову начала снимать кофту…

Они купались в разных местах овального озерца, оба еще не оправившись от смущения.

— Ну как?! — отфыркивался Дмитрий.

— Хорошо…

— Вот тебе и болото.

— Правда хорошо…

Таня вышла из воды первой. Она быстро оделась, сквозь кофту проступили мокрые пятна.

— Скорей, Митя! Пора…

Об ужине, о времени Дмитрий забыл. Выскочил из воды как ошпаренный.

— Сейчас… Сейчас… — торопливо натягивал он на тело брюки и рубашку.

— Мить… Я хочу сказать знаешь что…

Он взял ее руки, прижал их к своим щекам. Тане почему-то захотелось плакать, таким она еще никогда его не видела.

«Все могут», — думал Федор Васильевич. Немало трудных дней прожито бок о бок с бригадиром Бородулиным, вот с этим угрюмого вида сутулым Захаровым, оказавшимся отличным слесарем, со многими остальными ребятами, кто чуть ли не зубами прилаживал да отлаживал колеса, болты, подшипники… Прожили много, а вот оказалось, что мало знает их. Чаще всего видел, как они ворочали шпалы, рельсы, сосредоточенные и немногословные, словно более важного дела не представляли да и вообще не способны на что-либо другое. А вот могут многое, все могут…

Автомобиль «ЗИС-5» стоял на рельсах, против двери зала ожидания. Ремонтники сидели на краю перрона, свесив ноги. Молча курили, не в силах пошевелиться.

Бородулин откладывал с минуты на минуту свою команду приступить к испытанию. Дальше терять время — чуть ли не преступление. Он посмотрел на ссутулившегося Захарова, оперся ладонями на край перрона.

— Хватит, ребята.

Его слова будто никто не услышал. Кое-кто из курильщиков сплевывал горечь табака.

Захаров с кряхтением поднялся, расправил плечи.

— Давайте начинать… А то совсем будет… никуда.

Федор Васильевич приказал себе встать, пройтись по перрону. Кажется, немного отлегло. Он потирал ладонью щеку, а думал о сердце. Вот разгулялось!

Бородулин перешагнул одну стальную нитку рельса, вторую, остановился у пустых кругов выбитых фар, будто обмениваясь взглядом с серо-зеленой машиной. Пока раздумывал, пока придирчивая мысль искала возможно оставшиеся недоделки, в кабину поднялся шофер…

— Крутани! Кто там?..

Кривая рукоятка торчала под радиатором. Бородулин потянулся к ней, но его решительным плечом оттер в сторону Захаров.

— С тебя нынче хватит…

Спина его ссутулилась еще больше, когда он наклонился и обеими руками обхватил рукоятку, потянул ее вверх. Рывками вверх-вниз он крутил ее до тех пор, пока не вздрогнул мотор и не чихнул синим дымом из выхлопной трубы. Ожил, зябко задрожал автомобиль. Рабочие повеселели, обступили его со всех сторон, без всякой команды полезли в кузов.

Поехали… Боже мой, они не шли, не тащились, а ехали по тому пути, который совсем недавно перешили на широкую колею! Вот здесь, отметил про себя Бородулин, заросли вяза, люди отдыхали, изнуренные и мокрые от пота. А сейчас — едут… Мягко пружинило сиденье, ветер плотной массой лез в кабину, не защищенную стеклом, было прохладно. Едут! Едут! Редкие телеграфные столбы с пучками оборванных проводов на макушках как будто расступались по сторонам железной дороги, замирали почетным караулом, когда машина проносилась мимо.

В Терновой их встретил Карунный. Рядом с ним на перроне стояли генерал и молоденький лейтенант. Водитель остановил машину, и Бородулин тотчас приказал по-строгому:

— Выгружайсь!

Рабочие поднялись на перрон, с любопытством рассматривая вблизи такое большое начальство. Карунный представил:

— Генерал Кабанов, командир желдорвойск.

— Здравствуйте, товарищ генерал, — первым поприветствовал Бородулин.

— Здравия желаю! — подтянулся, расправил плечи Федор Васильевич.

Генерал взглянул на него, задержал взгляд на малиновом шраме.

— На фронте отметили?

— Так точно, товарищ генерал!

— Досталось вам… — Кабанов протянул руку Федору Васильевичу. — Сейчас как здоровье?

— Всякое бывает…

— Надо крепиться. Ничего не остается кроме. Вы здесь командир?

— Нет, товарищ генерал. Бородулин.

И бригадиру генерал пожал руку.

— Ваше изобретение? — показал он на машину.

Бородулин замялся.

— А чего плохого, товарищ генерал? Хорошо по рельсам катается.

— Катается… Вы не представляете ценность того, что сделали. В нашей воинской бригаде, да и у вас, насколько мне известно от Семена Николаевича Карунного, немалые трудности. Паровозов мало, вот беда, перевозить грузы нечем, а объем такой, что успевай поворачивайся. И возрастает постоянно. — Кабанов говорил медленно, будто советовался. — У себя внедрим, да и вам рекомендуем пошире использовать, распространить. — Он повернулся к Карунному. — Семен Николаевич, что же вы так робко? Скрывали изобретение или боялись?

— Первый рейс, проба, товарищ генерал, — вступился за Карунного Бородулин.

— Вон что-о, еще не обкатали… Ну и как прошла обкатка?

— Хорошо прошла, товарищ генерал! Как по маслу.

Кабанов смешливо вздернул бровями.

— Видимо, масла многовато… Кто придумал?

Бородулин взглянул на Захарова, припоминая, с кого началось.

— Даргин! — обрадованно вспомнил он. — Ты где?

Из группы рабочих вышел Дмитрий.

— За провинность, что ли, меня выставляете?

— Красная девка нашлась, кокетничает…

— Зачем вы так? — осадил Бородулина генерал. Посмотрел на Дмитрия, встретил его упрямый взгляд. «Такой может сделать». — Поздравляю. — И протянул руку.

— Я только сказал… больше ничего… в самом начале… Это они сделали… Федор Васильевич, Ковалев Петр… Это они, — обводил Дмитрий взглядом свою бригаду. — А Бородулин знаете как вкалывал?..

Рабочие засмеялись.

— Не трусь, дальше фронта не пошлют.

Дмитрий оглянулся, не понял, кто пошутил, от этого смех рабочих стал еще дружнее.

— Нашли дурачка, — отвернулся он от гоготавших. — Я первый раз вижу генерала, а вам поржать бы…

— Не обижайся, они по-доброму. — Кабанов обнял его за плечи. — Молодец ты! Ценную мысль подал насчет машины, видишь, какое дело получилось, да в самое подходящее время.

— Я не один… Увидел первым, это правда, но бригада все делала, наша бригада.

— Началось с тебя. Думаю, Семен Николаевич, надо поощрить всю бригаду, прежде всего вот этого молодого человека.

— Будет сделано.

Никита Самофалов возвращался из госпиталя. На попутной машине по пыльному большаку добрался до узкой проселочной дороги, отростком уходящей в сторону переезда. Постучав кулаком по крыше кабины и дождавшись остановки, спрыгнул на землю.

— Спасибо, земляк! — крикнул он молодому солдату за рулем.

— Куда же вы? — показал шофер на безлюдную степь. — К сусликам?

— В первую очередь — к жене, — весело подмигнул Никита. — Недалеко теперь, доберусь своим ходом.

— Счастливо!

Осталось после машины облако пыли и голубенькая полоска выхлопного газа. И еще — радостное ощущение здоровья, сухого запаха созревших, но нескошенных трав, словно дожидавшихся Никиту, чтобы он увидел сразу остатки весны и уже накалившееся лето. Осмотревшись, он заметил поблизости суслика. И засмеялся. Ну, солдат будто в воду глядел… Суслик стоял на задних лапах толстеньким столбиком сбоку дороги. Не испугался человека, не пискнул, а с любопытством изучал глазками-бусинками.

По пути к железной дороге Никита отдыхал у низкорослого куста боярышника. В вещмешке лежал двухдневный запас хлеба, плоская консервная банка говяжьей тушенки, кусок сахара. Все это он приберег для Алевтины.

Вот счастье какое! — глядел он в бездонное небо. Будто войны нет. Ни гула бомбежек, ни самолетов, один суслик где-то рядом, только и всего. Впереди бессонная ночь, Никита знал это, с друзьями грешно не посидеть подольше, а там — Алевтина небось наскучалась… В голову лезли чепуховые мысли. Как встретят ребята? Ясное дело, хорошо встретят. Как Алевтина? Обрадуется, как же иначе. Появился ли кто-нибудь новенький в бригаде? А откуда ему взяться?! Все деревни вокруг выбиты, бабки одни торчат…

Отдохнув, Никита встал, забросил вещмешок за спину и медленно стал подниматься на железнодорожную насыпь. Он знал, что через два-три километра увидит первые кусты зелени Терновой и продырявленную верхушку водонапорной башни. И опять задумался об Алевтине…

Вздрогнул, замер на месте Никита, когда сзади донесся автомобильный гудок. Повернулся. Метрах в десяти от него визжала тормозами машина… на рельсах.

— Тебе жить надоело?! — грозился кулаком водитель. Никита покрылся холодным потом.

— Не слыхал ничего, — начал оправдываться он.

— Курские соловьи на путь не садятся, чтоб их слыхать, — все еще сердился водитель. Всмотревшись, он вдруг выскочил из кабины на подножку. Вещмешок у пешехода военный, подпоясанная ремнем гимнастерка тоже солдатская, а вот на голове знакомая глянцевитая от мазута фуражка. — Друг, а ну-ка иди сюда! Никита, ты, что ль?!

Из кузова уже выпрыгнул Федор Васильевич, расплылся в радостной улыбке.

— Ну, брат, молодец, — обнимал он Никиту. — Вижу здоров, значит, насовсем к нам.

— Насовсем, насовсем.

Когда утихло волнение первых минут встречи, Самофалов указал рукою на литые, словно для большой игрушки, колеса, подсунутые под автомобиль.

— Сами смастерили?

— Сами, всей бригадой. Военные переняли у нас, тоже наделали себе, а одну машину отдали нам во временное пользование.

— Молодцы, хорошо придумали.

Федор Васильевич и Никита забрались в кузов. Там сидело несколько человек, каждому из них Самофалов молча — и получилось торжественно — пожал руку.

— Кабиной вперед не получается? — спросил он, усаживаясь на пол.

— Из Терновой в Хуторок со шпалами поедем по всем правилам, кабиной вперед, — пояснил Захаров, ссутулясь у бокового борта.

Никите не терпелось узнать сразу обо всем и обо всех, но и о нем рабочие тоже хотели знать все. Поправился ли, какой режим был, чем лечили и как кормили, врачи небось наказов надавали насчет сохранения здоровья, а как удастся тебе, Никита, сохранить, если рядом молодая жена… Смеялись, подшучивали, и это радовало Никиту. Ему было тепло и хорошо, как дома. Он отвечал, поворачиваясь то к одному, то к другому, а сам еще не свыкся с положением пассажира, которого везут по гладкой рельсовой дороге и которому хочется видеть знакомые места.

Уже в Терновой, когда машину подали под погрузку и рабочие вылезли из кузова, Никита решился:

— Как тут моя благоверная? Жива?

Федор Васильевич удивился:

— А ты разве не знаешь? Не писала?

— Постоянного адреса не было, то лечили в военном госпитале, то в обычной районной больнице…

— Здесь она, в поселке. Жива-здорова. Отдельно живет, отъединилась от бригады, не показывается.

— И на работу не ходит?

— Какая работа… Вообще не показывается.

— Сдурела, что ль? Как же без работы, без бригады?

— Не знаю. Управимся с машиной, покажу, где обитает. Бородулин отпустит, небось в Хуторке одни разгрузят, без меня.

— Спасибо. Я подожду.

Никита отошел в сторонку, сел на траву, опершись локтем на вещмешок. Он посмотрел, как рабочие ловко, отлаженно поднимали шпалу за шпалой и вдвигали в кузов машины с открытым боковым бортом, а у самого не выходило из головы сообщение Уласова. Замуж, что ль, вышла при живом-то муже? Об этом Федор сказал бы. Поругалась с начальством или с кем-нибудь из рабочих? Всякое бывает, но стоит ли из-за этого обижаться на всю бригаду? Невозможно такое, чтобы все были виноватыми.

Бородулин с пониманием отнесся к просьбе Федора Васильевича. Идите, сказал, но чтоб вечером явились в вагоны, тут никаких поблажек не может быть, порядок военный.

Уласов повел какими-то закоулками, но шел уверенно, будто родом из пристанционного поселка. Такая уверенность кольнула Никиту: «Получается, частенько хаживал по этой дорожке». Остановились у небольшого пятистенка с облезлыми стенами и крыльцом. Дверь с крыльца и ворота во двор были заперты изнутри. Никита недоуменно посмотрел на Федора Васильевича:

— Ты куда привел?

— Сейчас узнаешь.

Уласов заглянул в окно. Комната была пустой. Постучал пальцем по стеклу — никто не отозвался. Тогда он поднялся на крыльцо и начал барабанить щеколдой. Стучал долго и настойчиво. Наконец дверь приоткрылась, и осторожно выглянула Алевтина, обвязанная серым ситцевым платком.

— Ты зачем? — Она была недовольна появлением Федора Васильевича.

— Дело есть. Я не один.

— Никаких делов! — Алевтина резко захлопнула дверь.

— Действуй сам, как сумеешь, — махнул рукой Уласов.

Никита не сразу нашелся, что сказать. Он взялся за ручку, словно боялся упустить момент, когда можно будет открыть дверь.

— Аля… Слышь? — Голос его дрожал. — Аля, это я, Никита, вот кто пришел, поняла?

— Господи-и!.. — простонала за дверью Алевтина.

Звякнул крючок, сброшенный с петли. Никита переступил через порог.

— Здравствуй! — радостно протянул он руки.

— О-ой… — обрадованно и в то же время испуганно замерла Алевтина в сумеречном углу сеней, затягивая платок. — Заходи!.. Как ты оказался?.. Господи!.. Я сейчас, отдохни с дороги, видишь, какой стала… Приберусь немного… Проходи!..

Она боялась показаться ему страшной, отталкивающей, не похожей на ту, которую знал Никита, и бросилась было в комнату, но вспомнила, что ее женское хозяйство — мыло, баночка белил, другая мелочь — лежит на табуретке в сарае, где она проводила последние дни и ночи, просушивая травы и измельчая их пальцами, листья отдельно от цветков. В сарае намеревалась привести себя в порядок, но натолкнулась на табуретку, повалила ее, начала всматриваться в плохо освещенный земляной пол, чтобы найти хрупкую баночку — свою главную ценность.

Никита предполагал, что жена кинется ему на шею, а она… убежала. На его лице угасла радостная улыбка, он растерянно смотрел в дверной проем. «С чего бы так?..»

Когда вернулась Алевтина, он нетерпеливо отковыривал пальцем от притолоки отставшую глину.

— Не ожидала, а я вот… заявился, — с подозрением посмотрел он на жену.

— Ну что ты говоришь?!

— А чего же убегаешь от меня? Муж все ж таки… Чем тут занимаешься?

— Лекарство тебе делаю.

— Ишь ты, лекарство… Вылечился, видишь?! Вовсе не желтуха была. Ранение обострилось. А ты мне голову не мусорь… Без мужа, видишь ли, лекарство делать научилась… А на самом деле, чем занимаешься?

Алевтина застыла.

— Ты на что намекаешь?

— На то самое!

Губы ее дрогнули, на глаза навернулись слезы.

— Мои старания ни в честь ни в славу… — с горечью проговорила она. И уже не могла сдерживаться, заплакала от обиды. Был он грубым чурбаном, таким и остался. Хотя бы попытался понять ее! Хотя бы спросил, как пережила его болезнь…

Ее лицо стало бледным, под глазами обозначились темные круги, отчего вся она показалась изможденной и постаревшей. Да еще серый, как тряпка, платок, обтянувший голову и шею…

— О чем ты думаешь? За кого ты меня принимаешь? — обиделась, запричитала Алевтина.

На Никиту словно черт рогатый наехал.

— Этот вот петухом, петухом по проулку! — тыкал он пальцем в Федора Васильевича. — Как домой, знать, ходил, хорошо дорожку-то протопал!

Уласов отшатнулся.

— Поубавь малость, Никита.

— Я те поубавлю… Нашли местечко, имение завели…

Постоял Федор Васильевич, спустился с крыльца, медленно направился по улице в сторону открытой степи, к своим вагонам. Словно вдогонку ему неслись оскорбительные слова Никиты:

— Таких баб, как ты, хочешь знать, сотню заведу, тыщу! Думаешь, в паровозе в тот раз у меня с пассажиркой ничего не было? Все было, знай! Не хуже тебя, поняла?!

Никита бил по самым глубоким ранам жены, чтоб побольнее.

Больше Уласов не стал прислушиваться, зашагал зло и решительно.

Алевтина оглохла, уже не слышала ругани мужа. Она стояла перед ним, отрешенная от мира и никому теперь не нужная. Потом через сенцы прошла во двор, постояла, соображая, что же дальше делать, как жить. Прислонившись к завалинке, тихо заплакала.

— Господи! За какую провинность…

Почему-то быстро обессилела. Вялая, уставшая, она тупо глядела на обугленные кирпичи, видимо оставшиеся во дворе от летней кухни.

Она думала о том, что дорога к людям строительно-восстановительного участка ей заказана. Уж если Никита, муж, так думает о ней, что же остается посторонним?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В Терновой собрались коммунисты строительно-восстановительного участка и железнодорожного батальона. Для объединенного собрания не нашлось помещения, кроме вокзального зала ожидания. Было тесно и душно.

Федор Васильевич Уласов и Семен Николаевич Карунный явились раньше многих и сели на низкий подоконник. Большинству пришлось стоять.

Президиума не было. Не знакомый Уласову и Карунному майор объявил собрание открытым и дал слово представителю Курского обкома партии. Сухощавый лысеющий мужчина с серыми уставшими глазами вытер ладонью вспотевший лоб.

— Моя фамилия Кузнецов. Товарищи, мне поручено проинформировать вас о положении на фронте. — Он говорил глуховатым голосом, комкая в руке фуражку. — Естественно, поговорим также о наших задачах.

В зале ожидания стало тихо. Люди старались не шевелиться. Слушать было что…

После наступления советских войск зимой 1942/43 года на линии фронта в районе Курска образовалась большая дуга. Ее обороняли соединения Воронежского и Центрального фронтов. Фашистское командование, судя по разведывательным данным, уделяет большое внимание новому стратегическому плацдарму. Относительное затишье на фронте не означает снижения напряженности. С каждым днем становится очевиднее, что поставлена цель стиснуть, разгромить советские войска на курском направлении, любой ценой добиться здесь решающей победы. Эта победа в представлении немецкого командования должна стать не только военной, но и политической. Судя по всему, гитлеровцы намерены окружить войска Центрального и Воронежского фронтов. Фашистское руководство сосредоточивает силы на одном стратегическом направлении, на Курском. Видимо, на карту поставлено все, на что способна Германия. И, может быть, — судьба войны.

Советское командование приказало перейти к обороне на всем фронте. Это не говорит о нашей пассивности, принимаются меры для накопления войск, боевой техники, вооружения.

Не надо быть специалистом, чтобы понять: мы готовимся к отражению немецкого наступления, и, надо полагать, не только к отражению…

Нашему успеху в приготовлениях мешает слабая работа транспорта. Не прекращаются, а даже усиливаются бомбежки, при относительном фронтовом затишье ведется диверсионная работа, часто забрасываются группы гитлеровцев, порой им удается взрывать мосты и другие объекты.

Сейчас важно обеспечить пропуск и быструю разгрузку нарастающего потока военных грузов. В короткий срок предстоит построить несколько автомобильных дорог. Пропускная способность одноколейной магистрали Касторная — Курск недостаточна, ее используют два фронта — Центральный и Воронежский. Но поскольку эта железнодорожная линия проходит по территории, занимаемой войсками Центрального фронта, то Воронежский фактически остается без собственной транспортной артерии.

Изыскание новых возможностей из числа так называемых неиспользованных резервов далеко не полностью удовлетворяет потребности в перевозках. И тем не менее…

Кузнецов горячо поблагодарил рабочих строительно-восстановительного участка. Оказывается, по их примеру уже работают двенадцать автопоездов. Они заменили более семидесяти автомобилей «ЗИС-5», или сто сорок «ГАЗ-АА», если б те перевозили грузы по грунтовым дорогам. Соответственно сэкономлено около пятисот тонн бензина. И все же этих резервов, включенных в работу, мало. Требуется удвоить, утроить усилия воинов-железнодорожников и строителей участка, чтобы обеспечить перевозку всевозрастающего потока боевой техники, солдат, боеприпасов.

После Кузнецова выступил рядовой железнодорожного батальона Гайдуков. Он дал слово дневную норму перевыполнять не менее чем в два раза.

— Такому и три нормы мало, — тихо заметил Федор Васильевич, глядя на широкие плечи говорящего.

— Товарищи, — снова взял слово Кузнецов. — Я должен сообщить еще об одном предстоящем деле, очень важном — о строительстве оборонительных сооружений. Объем работ неимоверно большой: рытье противотанковых рвов, окопов, сооружение мостов, расчистка взлетно-посадочных полос на полевых аэродромах…

Карунный был погружен в свои думы. Когда Уласов спросил, указывая на стоявшего у двери военного, не Пилорено ли это, не командир ли подразделения, возводившего мост в Раздельной, Семен Николаевич будто очнулся.

— Который? У двери?

Пока всматривался в стоявшего спиной к ним военного, тот вышел. Собрание, оказывается, окончилось. Карунный не поспешил к выходу на свежий воздух, он ждал, когда освободится представитель обкома. Тот был в окружении солдат и рабочих и отвечал на вопросы.

Наконец около него остались майор, открывавший собрание, и два солдата. И тогда Семен Николаевич подошел смело.

— Я начальник строительно-восстановительного участка, — протянул он руку.

— Кузнецов, — ответил тот на рукопожатие. — Что у вас?

— До войны я работал на железной дороге…

— Очень хорошо. Прошу ближе к делу.

— В проектных организациях тоже приходилось…

— Охотно верю. Ну и что?

— Мне лично здесь не довелось работать… Прошу выслушать меня.

— Слушаю вас.

— Хорошо помню, что мои товарищи бывали здесь. Старый Оскол, Губкин… в общем, в этих краях. Они проектировали железную дорогу для нужд Курской магнитной аномалии. Черновики, помню, были…

— К назревшим задачам это не имеет отношения.

— Нет, товарищ Кузнецов, все это имеет самое прямое отношение. Думаю, стоит вернуться к незаконченному проекту. Может быть, следует построить железнодорожную линию специально для Воронежского фронта. Это было бы ощутимым подспорьем, решило бы проблему с перевозками.

Кузнецов поблекшим взором сочувствующе посмотрел на Карунного. «Не оценивает товарищ ситуацию, далек от реальности».

— Спасибо за совет. Строить новую железную дорогу в прифронтовых условиях… Вы представляете, что это такое? Да и сроки… Военные грузы надо везти сейчас, а не через год.

Карунный возвращался к вагонам в подавленном настроении. Федор Васильевич ни о чем не спрашивал. Они вышли за семафор. Дневная жара уже спала, идти было легко. Слабый ветер забавлялся длинными стеблями редкой травы у подножия насыпи, клонил их то в одну сторону, то в другую.

— Черт-те что! — выругался Семен Николаевич неизвестно по какому поводу. Вдруг он остановился, увидев песчаную плешину, ногой разгладил ее поверхность. — Смотри… — Сорванной травинкой размашисто начал чертить прямые линии. — Елец — Старый Оскол — Валуйки, видишь, одна дорога. Под прямым углом к ней проходит линия Воронеж — Касторная — Курск. Вот и думай что хочешь. Одни эти линии питают сейчас два таких решающих фронта. Можно ехать на Курск со стороны Орла, но эта линия под Орлом и под Харьковом занята немцами. Ясно, одной касторненской дороге не справиться с нагрузкой. Теперь смотри сюда… Вот Старый Оскол, видишь? — ткнул он пальцем в песчаный бугорок. — Это на Московско-Донбасской дороге. А вот станция Ржава, она поюжнее Курска, это на орловско-харьковском направлении. Две параллельные дороги соедини вот так. — Он резко провел черту будто бы от Старого Оскола к Ржаве. — Тогда Воронежский фронт получит свою важную магистраль и облегчит касторненскую линию. Проблем, как говорится, не будет. Зато какие возможности откроются! Вот эту линию проектировали мои друзья, понял? Километров сто наберется. Стоящее дело… — Бросил измятую травинку, какой чертил на песке, и пошел по узкой, жестко протоптанной тропе.

«Разрядился», — подумал Федор Васильевич.

— Возможно это! Реально! — опять вскипел Семен Николаевич.

Нет, оказывается, еще не разрядился. Даже у вагонов, когда его обступили рабочие с расспросами о новостях, он не сдержал себя.

— Сначала объясните, почему рано заявились на отдых? — обрушился он на них. — Или вам делать нечего?

— Все сделали… Все, что велели…

Карунный понял — переборщил.

— Виноват… — пробормотал он, отводя взгляд в сторону. — О новостях потом…

Федор Васильевич давно не видел его таким расстроенным.

— Может быть, письменно изложите? — предложил он Карунному. — Повнимательнее отнесутся, это не просто слово — документ.

Тот посмотрел на Федора Васильевича, раздумывая.

— Нет! Получится как жалоба… Не люблю!

— Мало ли что мы не любим…

— Это так… Подумаю.

Со стороны Терновой над дорогой заклубилась пыль.

Возвратилась машина с представителем обкома.

Увидев Карунного, Кузнецов быстро подошел.

— Я подумал… Надо в обкоме доложить. Дело серьезное, отвергать единолично не имею права. Вы не смогли бы с нами уехать?

— Смогу! — с готовностью согласился Карунный.

Он обязал Бородулина и Уласова руководить работой, если задержится в обкоме.

Лишь под утро въехали в какой-то городок. Машина остановилась у одноэтажного дома. Кузнецов провел Карунного в комнату, где стояли две железные кровати с наброшенными байковыми одеялами, стол и старые, потемневшие от времени стулья. Предложил сесть.

— Когда примерно работали проектировщики? — спросил Кузнецов. Его интересовало многое, связанное с непостроенной дорогой, все записывал в блокнот.

— Где сейчас если не проекты, то хотя бы черновики можно отыскать?

— Этого я не знаю.

— М-мда-а… Хорошо, — захлопнул блокнот Кузнецов. — Выбирайте любую кровать, отдохните. Просьба не отлучаться, можете потребоваться. — И ушел, хотя по осунувшемуся лицу было видно, что отдых и ему не помешал бы.

Семен Николаевич разулся, сел на кровать и начал раздеваться, но обратил внимание, что постельного белья не было, одеяло наброшено прямо на полосатый матрац. Тогда он, не раздумывая, лег одетым, и сразу почувствовал, как проваливается в глухую бездну…

Изредка он слышал звуки шагов под окнами, редкие голоса, потом все исчезало, он засыпал, а через какие-то минуты вновь улавливал даже по-мышиному тонкий скрип двери соседней комнаты.

Он проснулся в полдень, удивился, что так долго спал. Сюда кто-то приходил: на столе были оставлены вареные яйца и кусок хлеба, окна задернуты занавесками. Значит, спал крепко.

Завтракая, Карунный думал, почему его так долго не вызывают. У обкома, видимо, немало других срочных забот, вряд ли Кузнецову удастся так быстро пробиться к секретарям со своим вопросом.

После завтрака он вышел на улицу. Серый булыжник мостовой уже накалился, ветер подымал пыль, листья, сорвавшиеся с одинокого клена рядом с домом, сухо шуршали по камням. Было неуютно и тревожно.

В конце улицы торопливо прошел по перекрестку взвод солдат: винтовки с примкнутыми штыками, шинельные скатки за спиной, вещмешки… Прогремел грузовик с зеленым брезентовым верхом на кузове.

Карунный вернулся в комнату. Все-таки должен Кузнецов предупредить, сколько ждать, хотя бы примерно, и чего ждать. Если нельзя самому зайти, то прислал бы записку…

Лег на постель, заложив руки за голову. Все рабочие строительно-восстановительного участка небось не просыхают на путях от пота, а он поплевывает в потолок в отдельной комнате, выжидает неизвестно чего; прохладно и не совсем голодно…

И неожиданно для себя опять захотел спать. Может быть, это даже к лучшему, все меньше волнений, а то в голову лезет всякая чертовщина. Не может Кузнецов без всякой причины оставить его одного на такое долгое время, не должен! Он же серьезный человек, на ответственной работе…

Проснулся в сумерках. За столом сидел человек и шелестел бумагой.

— Вы, товарищ Кузнецов? — сонным голосом, хрипло спросил Карунный. — Я разоспался.

— Ничего. За сколько дней, наверно, впервые поспали как следует.

— Это верно. — Карунный встал, подсел к столу. — Какие вести? Что решили?

— Да уж решили… — Кузнецов вздохнул, нервно постучал пальцами. — Задали задачу…

— Неприятности из-за меня?

— Нет, совсем другое… Вы еще не знаете, какую машину запустили. В обкоме предложение поддержано единогласно. Более того, найдены черновики проекта. Многого недостает, но кое-что из имеющегося может пригодиться…

— Вот видите! — радостно перебил Карунный, будто Кузнецов сомневался в чем-то.

— Вижу… В штабе Воронежского фронта, прямо скажу, обрадовались. Еще бы, иметь свою железнодорожную коммуникацию… Только что Государственному Комитету Обороны отправлена просьба. Вот ее содержание. — И Кузнецов протянул бумажный лист.

Карунный взял, подошел к окну: здесь было немного светлее. Текст писан от руки и, видимо, в спешке:

Странно, Карунный не удивился. Он будто бы знал, что получится именно так, а сомнения рождались из-за долгой, как ему казалось, проволочки, но вовсе не потому, что он не верил в правильность своего предложения или его своевременность.

— Спасибо. Что мне делать? Уезжать?

— Теперь сами решайте, — сказал Кузнецов, отбирая бумагу.

— Да, конечно… Если можно, я бы подождал ответа ГКО. Коли доведется строить, все равно поступит команда… А так — поскорее узнаю, начну готовиться…

— Оставайтесь. Утро вечера мудренее. Да и не отпущу в ночь одного. Сейчас принесут что-нибудь поесть. А пока — до утра.

— До свидания.

Карунный проводил Кузнецова до подъезда, побродил около дома и вернулся в комнату. Уличная жара давно истаяла, но в помещении было еще душно. Он открыл окно, пододвинул стул. Уверенности в положительном ответе ГКО не было, и все-таки Карунный думал о переезде коллектива на не известное пока место работы, о приготовлениях к новому для строительно-восстановительного участка делу, думал так, словно прокладка железнодорожной линии — вопрос решенный.

Лег спать поздно. Ночью часто просыпался с мыслью: не приходил ли кто с известием из Москвы?

Под утро Карунный уже не мог лежать на кровати, встал, подошел к окну.

Заря занималась дружно, полнеба охватил розовый пожар. Завиднелись легкие пушистые облака, окрашенные золотом еще не видимого солнца. Они были высоко, недосягаемы. Из-за этой недосягаемости представлялись красиво-таинственными. Карунный смотрел на них, чтобы по изменяющейся окраске уловить момент появления солнца…

Кузнецов пришел часов в одиннадцать. Еще не обмолвившись с ним, Семен Николаевич понял: ответ получен, решение состоялось.

— Вот теперь — ехать, — заявил, будто приказал Кузнецов. — Ночью ГКО принял предложение Военного совета Воронежского фронта. В шесть утра поставлен в известность обком.

— Значит, готовиться?

— Да, готовьтесь. Место передислокации будет сообщено особо. Начали разрабатывать специальное постановление обкома партии и облисполкома. А вам лично, товарищ Карунный, велено сердечно пожать руку.

Рывком Кузнецов поймал руку Семена Николаевича, долго жал ее и тряс, словно у вагона отходившего поезда.

— А зачем совместное постановление обкома и облисполкома? Разве ГКО для вас не закон?

— Закон. Наше решение требуется в развитие постановления ГКО по области, по каждому району. Так необходимо. Через несколько дней об этом будет широко известно. Соседняя — Воронежская область — поможет. Сегодня у нас седьмое? По всей вероятности, на проведение мобилизации местного населения будет отведено не более десяти дней.

— Так жестко?

— Никак иначе. Каждый район создаст свою строительную колонну, а в ней — строительные железнодорожные отряды. Будем просить Военный совет Воронежского фронта выделить средства прикрытия строительства от воздушного нападения… Многое будет предусмотрено. Вот какую машину вы запустили!

Карунный засмеялся.

— Могла и не завестись.

— Что вы!.. Еще раз большое спасибо. У подъезда автомобиль, он в вашем распоряжении. Когда вернетесь к себе, тогда и отпустите.

Кузнецов проводил Карунного до машины, и тут Семен Николаевич впервые увидел улыбку этого всегда по-деловому сосредоточенного человека. Он как бы извинялся взглядом своим. Хотя чем провинился перед начальником строительно-восстановительного участка? Тем, что не сразу оценил значимость предложения? Но зато потом как развернулся!..

Через два дня все работы на путях были прекращены. Карунному сказали, что оставшийся перегон восстановят эксплуатационники, они должны прибыть в самое ближайшее время.

Личный состав строительно-восстановительного участка был поднят на ноги. Инструменты, оборудование, все самое необходимое для работы в короткий срок надо было отремонтировать, привести в порядок, чтобы с появлением военных грузовиков начать перевозку на место прокладки трассы.

Никита Самофалов уложил в фанерный чемодан выстиранные портянки, полотенце, мыло, помазок, бритву. Жил он, жил и не задумывался, много ли у него имущества; казалось, все необходимое имелось, значит, немало. Теперь же будто глаза открыл заново: запасных штанов, лишней рубашки — и тех не было. Правда, Алевтина привезла что-то из барахла, сумка ее, когда бы ни зашел в женское общежитие, маячит у грядушки пустующей кровати. Он, конечно, не полезет в сумку, хотя и уверен, что там есть его вещи. А все же как быть? Карунный на вчерашнем собрании участка предупредил: строить дорогу будут в открытом поле; обязательно взять с собой запасную обувку и одежду, потому что родная мамочка далеко, не принесет, а начальство близко, будет требовать дело, и, чтобы нормально работать, надо самим позаботиться о себе.

Спустившись из вагона, он прошелся вдоль него туда-сюда, не решаясь вернуться к сумке Алевтины. Недалеко от вагона Бородулин и Федор Васильевич зачищали новые ручки совковых лопат, гладкими делали, чтобы мозолей не натирали.

Никита дождался, когда бригадир медленно, как нарочно, вразвалочку ушел в кладовку за ножовкой, потом чуть не вплотную приблизился к Уласову.

— Что с Алькой делать? Уезжаем, а как она? Мои вещички забрать…

— Бери, кто не велит. — Не разгибаясь, Федор Васильевич продолжал остругивать ручку.

— Ладно, возьму, а с ней как?

Уласов выпрямился. На его щеке блестела тонкая дорожка пота.

— Разбирайтесь сами, что и как. Не втягивай меня, хватит за здорово живешь оплеухи получать.

— Так уж и за здорово живешь… У меня, скажешь, глаз нету иль голова не соображает?

— Еще раз прошу: не втягивай. Она твоя жена, сам решай.

К ним возвращался Бородулин с ножовкой в руке. Засопел недовольный Никита, постоял немного для приличия и пошел к вагону.

— Ты когда со своими вещами разделаешься? — бросил ему вдогонку Бородулин. — Одного ждать не будем, как придут грузовики, так и все.

— Разделаюсь… Не отстану… Альку отыщу, вот и вся задача.

Шел Никита быстро. Нехорошо получается, ребята все при деле, он же разгуливает. А если грузовики скоро подкатят, тогда совсем плохая картина, чуть не дезертир окажется. Люди начнут грузиться, а его нет. Без него не уедут, дождутся, но плохо все это, очень плохо. Если б знали они, человек жену ищет, а то ведь каждому в голову черт-те что может прийти.

Всего один раз был он в поселке, а дом, где обитает Алевтина, нашел сразу. Даже подумал: ничего нет удивительного в том, как Федор уверенно вел его в тот раз. Никита подошел к окну, по-хозяйски громко забарабанил кулаком по крестовине рамы. Занавеска изнутри не шелохнулась. Поднялся на крыльцо, громко постучал. И опять никто не отозвался. Сплюнул от досады: уснула, что ли?

Наверно, стук услышала соседка-старуха. Она почти неслышно появилась у крыльца. Глянул на нее Никита — страх господний. Согнутая так, будто ее черт впотьмах уродовал да и сунул в черное платье.

— Нету ее, касатик, нету, — прошамкала она. — Ты кто ей будешь, начальник аль просто так?

— Муж я, вот кто.

— Муж! — удивилась старуха. — Он ищо болея, лекарства еще не готова ему.

— Вот я, какого ты черта! — взъерошился Никита. — Знаю про твое лекарство, ежель это правда, ешь сама его в три горла. — Он готов был разорвать старуху, лекарка нашлась, в ней он увидел причину скандала с женой. — Куда Алевтину дела?

— Никуда не девала. Мобилизация прошла, со двора во двор — всех на окопы. И ее тоже. Ищо вчера.

Он остолбенел.

— Куда-а?

— Касатик, а кто знает?

Вот как судьба распорядилась… Найдешь ли теперь? Уцелеет ли? А если удастся найти, как встретит, поймет ли, что мучается он? По своей дури мучается.

Возвращался Никита так же быстро, нервно всматриваясь в сторону вагонов: грузовиков еще не было.

Тем временем Федор Васильевич закончил работу с лопатами и пошел к Петру и Дмитрию. Готовы ли они к отъезду. Около двухосного вагона-коротышки, служившего кладовкой, Ковалев на примитивном верстаке напильником точил топор. У его ног валялось уже десятка два наточенных топоров.

— Поддается? — спросил Федор Васильевич.

— Потихоньку… — Петр смахнул ладонью с лезвия металлическую пыль.

— А где Даргин? Вещи укладывает?

— Мы давно уложили.

— Где же он?

Петр отвернулся.

— Наверно, скоро придет…

— Послушай, не темни. Что-нибудь случилось?

— Нет, Федор Васильевич, все нормально. С Танькой прощается. Вся столовая пока тут остается, ну и она тоже. Плакала все время.

— Где они?

Замялся Петр, провинившимся школьником взглянул на Уласова.

— К насыпи ушли, к воде. Они уже давно ходят.

— Как это — ходят? После работы, что ли?

— Ходят, и все. Когда как, бывает и после работы.

— Дмитрий опоздать может! Подойдут грузовики, сразу поедем, а он разгуливает!

Поведение Даргина возмутило его.

— Если кто спросит, скажи, скоро вернусь.

— Ладно, — ответил Петр виновато. «Может, не надо было говорить? Да ведь все равно узнает. Разволновался как…» Он долго смотрел вслед Федору Васильевичу, удалявшемуся в сторону железнодорожной насыпи. «Выбрал время загорать! Да и Татьяна хороша, курортница…»

Уласов поднялся по насыпи на путь; отсюда хорошо просматривалась широкая низина балки, заросший камышом ручей, вытекающий из бетонной трубы в насыпи, блестевшая круговина воды в зеленом обрамлении густого лещуга. Глубоко вздохнул он при виде степного покоя, словно наконец-то вырвался на желанный простор.

Несколько секунд стоял, оглядывая далекую, дрожавшую в мареве Терновую.

У воды в зарослях лещуга не было ни Дмитрия, ни Тани. Федор Васильевич в недоумении замер на месте, словно натолкнулся на препятствие. Он был так уверен: загорают они, купаются, что казалось невозможным представить болотце без них сейчас.

Он уже приготовился спускаться по откосу в обратный путь, когда обратил внимание на то, что в знойной тишине дня у подножия насыпи зашевелились разросшиеся кусты красной шелюги. Над тонкими ветками поднялся Дмитрий и медленно начал надевать рубашку на голое тело. Рядом с ним поднялась Таня, тоже обнаженная. Первым делом она начала встряхивать байковое одеяло от песка…

Замерло сердце Федора Васильевича, он не мог поверить в то, что увидел. Больно стало в груди, обидно неизвестно почему. Еще оглушенный первым впечатлением, он вдруг почувствовал стыд: забрался на насыпь, чтобы подсмотреть… Боясь споткнуться, он неслышно переступил через рельс, уже потом, когда из-под ног посыпался разворошенный песок откоса, оглянулся: путь давно скрыл его.

Возвращался он к вагонам расстроенный. Не представлял, как будет смотреть в глаза Тане, что скажет ей при первой встрече. Промолчать или заговорить о чем-то другом, только не об их отношениях с Дмитрием, было бы не по совести, но и говорить… Даргину он скажет, с того спросит, тут вопросов нет, а вот с Татьяной?..

Нормально работать Федор Васильевич уже не мог. Только упакует одну связку — десять лопат, как сразу же выскакивает торопливо за вагон, чтобы посмотреть, не идут ли. Увязал уже более пятидесяти штук, проверил, прочно ли, чтобы не рассыпались при погрузке и выгрузке, когда наконец увидел спускающегося с насыпи Дмитрия. Под мышкой он нес одеяло, а Таня шла по полотну железной дороги, намереваясь обойти вагоны, чтобы сразу попасть к столовой.

Дмитрий набычился, заметив неприязненный взгляд своего бывшего учителя.

— Остановись, — приказал тот. — Я ни о чем не спрашиваю. Знаю! — Он не мог спокойно говорить, ему хотелось кричать, чтобы этот олух осознал совершенное, но теперь кричи не кричи, ничего не вернешь. — Ты понимаешь, что натворил?! Ты черный рок семьи Шаламовых. То был Валька, теперь Таня. Она глупая еще, а ты что делаешь?

— Мы любим друг друга, — робко попытался оправдаться Дмитрий.

— Ну и любите, кто против?! Рано вам еще, неужели трудно понять?

— Мы поженимся…

— Вас не зарегистрируют, зелены!

— Без регистрации будем жить как муж и жена…

— Какой ты муж, семьянин? Сколько тебе? Армия впереди, войне конца не видно. Когда ты вернешься в Луговое, никто не знает. Ты подумал, как Тане одной доведется жить, да если ребенка народите? Ни о чем не думаешь! Ты губишь всю ее жизнь, губишь. А уж о ее матери вообще страшно подумать. Если слух дойдет до нее…

— Мы любим друг друга, — повторил Даргин.

Федор Васильевич безнадежно развел руками.

— Умнее всех, опытнее всех… Оставь Таню в покое! Люби, но не трогай!

— Теперь не трону… Уеду нынче, а она останется…

— Вот и хорошо! Но чтобы и на будущее намотал себе на ус…

Разговор зашел в тупик. Уласов поостыл немного, почувствовал, что не одержал верх над Дмитрием; тот не заверил, что отстанет от Тани. «Уеду»… Не в этом дело! Разве не будет возвращения?

От волнения, от постоянно ощущаемого нездоровья Федор Васильевич обессилел. Он опустился на траву сбоку тропинки, холодный пот выступил на лице.

— Вам плохо? — заволновался Дмитрий и раскинул одеяло. — Федор Васильевич, полежите.

Тот облизал спекшиеся губы.

— Из-за тебя, негодяй…

«Ругается, — не сводил Дмитрий глаз со своего учителя. — Значит, скоро встанет». Убедившись, что Федору Васильевичу действительно стало лучше, сел рядом с ним.

— Почему вы так разнервничались? Поверьте, я не говорил этого Татьяне, а вам скажу. Ничего на свете без нее для меня нет. Вот сейчас: трава вокруг, кузнецы стрекочут, это мне интересно. А почему интересно? Потому что на свете рядом со мной — Татьяна. Почему это так?..

Дрогнуло сердце Федора Васильевича. Он приподнялся на локте, пристально посмотрел на Дмитрия потеплевшими глазами.

— Татьяну не обижай, это не забава.

— Честное слово, Федор Васильевич, не знаю, как все получилось… Я не думал, а вот так…

Вскоре подъехали грузовики, длинная цепь зеленых машин вытянулась до железнодорожной линии. С их появлением преобразилась пустынная степь, окружавшая стоянку вагонов. Стали заметными низкорослые кусты перекати-поля, смятые тяжелыми колесами, заросшие пыреем борозды прошлогодней пашни.

— Первые машины — для инструментов! — приказал Карунный. — Приступили!

Ломы, домкраты, путевые молотки на длинных ручках, лопаты, ключи, топоры — все зазвенело, загремело в кузовах автомобилей. Солдаты-шоферы стояли на подножках кабин и указывали, как равномернее распределить груз. Они часто спрыгивали и, наклоняясь, смотрели на просадку рессор.

После инструментов грузили палатки, личные вещи, запас продуктов, дрова, наколотые специально для перевозки к месту назначения. Дрова могут не потребоваться — Карунного заверили, что рабочим будут привозить готовые обеды, но он решил взять, потому что «запас карман не трет».

Потом побригадно рассаживались рабочие. Бородулин пересчитал своих людей в двух машинах: одного нет!

— Фу-ты, дьявольщина какая! — выругался он. — Садись, хватит смотреть!

Дмитрий глядел на Таню. Вместе с работницами кухни она стояла недалеко от машин и молчаливо прощалась широко открытыми сухими глазами. Он знал, как только машины тронутся, не выдержит Таня, заревет, и не хотел этого. Еще у насыпи он просил не плакать, она обещала.

Дмитрий махнул рукой и полез в кузов.

— Поехали! — раздался голос Карунного.

Натужно загудели моторы, колонна машин тронулась. Таня, закрыв лицо платком, бросилась в свой вагон.

С наступлением рассвета бригадиры четко указали каждому рабочему его место на трассе. Карунный прошел весь участок трассы, закрепленный за железнодорожными строителями; все, как говорится, за глаза были обеспечены фронтом работы. Военная походная кухня еще не прибыла, но ждать завтрак не собирались, люди сразу же приступили к делу. Пока начальник участка присматривался то к одной бригаде, то к другой, обозначилась прямая канавка, протянувшаяся точно по направлению колышков, установленных геодезистами. Здесь, судя по профилю дороги, существующей пока на бумаге, будет выемка. Проектировщики верно определили трассу: тут по сравнению с окружающей местностью меньше земляных работ.

Карунный вернулся в штабную палатку, разложил на коленях чертеж. Жаль, что черновики довоенной поры не были обработаны до конца. Подспорье большое, но все же геодезистам придется поломать голову, прежде чем станет ясной трасса от начала до конца со всеми кривыми и прямыми участками, со всеми мостами, переездами, трубами в теле насыпи для пропуска воды, с боковыми ответвлениями путей на будущих разъездах и станциях.

Он так углубился в изучение чертежа, что не заметил человека, вошедшего в палатку. Лишь когда начал складывать ленту бумаги, поднял голову: перед ним стоял улыбающийся Павловский.

— Здравствуйте, Семен Николаевич!

Тот встал, пожал руку.

— Не ожидал… Какими судьбами?

— В ваше распоряжение! Вот, документ привез. Так и написано — в распоряжение товарища Карунного. Подписал сам товарищ Гудков.

Павловский суетливо обшарил карманы своего легкого светлого пиджака, вынул вчетверо сложенный бумажный лист. Карунный прочитал. Действительно, подписал Петр Афиногенович Гудков. Но в каком качестве использовать Павловского?

— Чем это вызвано? — Карунный потряс бумагой.

— Очень просто: приказ сверху. Многих специалистов направили сюда. Как стало известно о срочном строительстве дороги, так и направили. Меня — к вам. Недовольны?

— Ну… почему же… Будем работать…

Карунный положил бумагу в папку с документами, постоял, раздумывая, что делать с прибывшим помощником.

— Погуляйте пока… Я схожу в бригады, сверю. — Он постучал пальцем по сложенному гармошкой чертежу. — Потом определимся, что и как. — И ушел.

У палатки на врытых в землю столбах был приколочен широкий фанерный лист — доска объявлений. Павловский поставил рядом с собой чемоданчик, посмотрел на вывешенные условия соревнования. Строители-железнодорожники указывали короткие сроки выполнения всего объема земляных работ и полной подготовки земляного полотна для укладки верхнего строения пути. Воины-железнодорожники назвали свои сжатые сроки укладки шпал и рельсов, балластировки, рихтовки… От имени гражданских строителей условия подписал Карунный, от имени военных — Пилорено.

«Вот и встретились!» Павловскому неловко стало оттого, что здесь сошлись люди, которые зимой решали судьбу моста в Раздельной. Он понимал, что и на старом месте кому-то надо было оставаться, и все же воспоминание (как просил Гудкова, чтобы оставил именно его, Павловского!) отяготило настроение. Будто приехал гастролер к людям, не нуждающимся в его услугах. При встрече с Пилорено, с бригадиром Бородулиным, с другими знакомыми не стоит говорить, насколько спокойней стало в Раздельной. Фронт откатился. Расписывать трудности эксплуатационной работы нет смысла. Здесь разве легче?

Карунный вернулся часа через два. Тяжелые солдатские ботинки были в пыли, к брюкам прицепились зеленоватые иголки полевых колючек, в руке — смятая форменная фуражка железнодорожника с мокрым от пота околышем. Он сел в палатке на табуретку, вытянул ноги. Следом вошел Павловский. Хотя рядом с ним был свободный стул, он не садился, и это заметил Карунный.

— Садитесь, чего выжидаете?

Тот сел, открыл чемоданчик, словно хотел достать что-то, но не нашел и закрыл его.

— Семен Николаевич, вы еще не завтракали?

— Поел в бригаде. Кухня приезжала. А вы?

Павловский поморщился.

— Семен Николаевич, почему стали на «вы»? Когда-то по-иному звали.

— Помню… Дело не в этом. Какую работу подобрать? Здесь невпроворот всего.

— Семен Николаевич, работа не волк… Давайте вместе позавтракаем, я кое-что привез. Хотите покажу?

— Картинки, что ли, показывать…

— У меня не только еда… Еще кое-что прихватил! — весело сообщил Павловский.

Но это не обрадовало Карунного. Он взял папку с документами, начал читать.

— Сейчас у меня нет времени заниматься этим, — сказал он и выругался в душе. «Сразу надо отрезать, тогда не станет больше приставать. Мямля!»

— Буду ждать… Вы скажете, когда удобнее?

— Вряд ли…

Павловский поставил чемоданчик в темный угол палатки — так он мало заметен и не будет привлекать внимание посторонних.

Вышел из палатки и сразу решил: как только закончится планерка после работы, станут известны итоги дня и определены задачи на завтра, тогда он и скажет: «Пора, Семен Николаевич!» Опять подошел к доске объявлений, увидел ярко написанные условия соревнования. «Люди работают. Неловко, если кто-то из рабочих или бригадиров увидит меня прохлаждающимся». Павловский вернулся к палатке, из тугой связки, лежавшей рядом с кучей инструментов, выдернул лопату.

Первым, кого он встретил на трассе, был Федор Васильевич.

— Здрассте. Можно с вами?

Уласов поднял голову, удивился: вон кто пожаловал!

— Здравствуйте… Здесь везде можно.

Рядом с ним рыли землю Петр и Дмитрий. Это потом увидел их Павловский, а вначале отметил про себя: роет кто-то, ну и пусть себе.

Канава, вырытая Федором Васильевичем, была хотя и узкой, но глубокой. Он должен сразу дойти до нужной отметки, чтобы потом по этой глубине равнять выемку.

— Отгребайте подальше или отбрасывайте, как вам удобнее, — сказал Федор Васильевич.

Он стоял на дне канавы и ногой вдавливал лопату в твердый глинистый грунт. Отрезанный ломоть земли шмякнулся у ног Павловского.

Петр и Дмитрий копали выемку на полную ширину. Им отбрасывать землю было далеко, вот здесь требовалась помощь.

— Помогите ребятам, — посоветовал Федор Васильевич.

Павловский ответил уклончиво:

— Я с вами привык…

— Ладно, коли привыкли…

Работал Федор Васильевич легко, без чрезмерных усилий. Лопата его словно играючи вонзалась в грунт, коротко, с боковым вывертом резко подымалась до уровня плеч, и желтая глина радужной полосой летела вверх и в сторону.

— Ты посмотри, как морду воротит, — громко, не стесняясь, что услышит Павловский, проговорил Дмитрий.

— Даже не здоровается, — заметил Петр.

— Разговорчики! — оборвал их Уласов. — Загребайте побольше, кидайте дальше, — вот ваша забота.

«Пусть порезвятся… Они еще вспомнят свои слова. Неизвестно, куда повернет Карунный», — равнодушно посмотрел в их сторону Павловский. Поработал он немного, а на ладонях уже вспухли водяные пузыри.

— У вас бинта не найдется? — спросил он и воткнул лопату в край канавы.

— Нет, а что?

— Да так…

Присмотрелся Федор Васильевич, как обращается Павловский с лопатой. Не работник, видно.

— Отдохните, без привычки трудно.

Тот словно ждал этих слов. Сел на землю, вытянув ноги. Он смотрел то на Федора Васильевича, то на Петра с Дмитрием. Старший из них был понятен: человек закаленный, такому трудности не страшны. Но каковы эти, сопляки?! Вон уже сколько вымахали, получается шире, чем требуется для укладки шпал и рельсов. Так и полагается по техническим условиям: нужен резерв для балластной призмы, для кювета… В этом деле Павловский разбирается.

Он откровенно завидовал парням, их неутомимости и фанатичному упрямству, с каким они рыли землю. Посмотришь — и в голову не придет, что не по собственной воле, не из личного интереса они так сосредоточены на этой черной работе.

После короткого отдыха копать стало еще трудней. Он молил бога, чтобы его сейчас вызвал Карунный, чтобы кто-то приехал к хорошо видной отсюда штабной палатке и под предлогом узнать, что от него требуется, он мог бы отлучиться. Но Карунный не вызывал и даже не появлялся у рабочих, как будто он не начальник здесь и его контроль не требуется.

В полдень, после обеда, Павловский ушел в штабную палатку, думая встретить Карунного: показать бы ему распухшие ладони. Надо быть железобетонным человеком, чтобы не дрогнула душа при виде таких мозолей. Но в палатке того не оказалось. Павловский надеялся, что в тени, да еще при открытых окнах, в палатке будет прохладно. Куда там! Стояла такая духота, что вода в ведре показалась подогретой. И все равно он не ушел отсюда. Повесил пиджак на гвоздь, вбитый в опорный столбик, умылся; потом почувствовал, как хочет есть; того, что выдала полевая кухня, мало. Подошел к чемоданчику, подержал его в руке, но открывать не стал: запас продуктов небольшой, а ударить в грязь лицом перед Карунным он не хотел. «Потерплю… Выдержу!»

День оказался для Павловского сплошной мукой. Наступили сумерки, только тогда работу на трассе прекратили. Приехала полевая кухня, все поужинали и легли спать рядом с выемкой, постелив телогрейки, бушлаты, пиджаки. Земля была теплой и ласковой.

Федор Васильевич лег рядом с Петром и Дмитрием. От усталости разговаривать не хотелось, но и сон не одолевал.

К ним подошел Никита. Он намеревался бросить свою телогрейку рядом с Уласовым, но тот не обратил на него внимания. Никита посчитал, что Федор отбился окончательно, хоть говори с ним об Алевтине, хоть не говори — проку никакого. Постоял, подумал и пошел поближе к Бородулину; бригадир — земляк, не совсем чужой человек, глядишь, что-нибудь посоветует насчет жены.

Павловский не отошел от палатки ни на миг, дождался момента, когда начальник участка отпустил бригадиров после вечернего разговора. Оставшись один, Карунный окликнул:

— Павловский, вы здесь? Заходите. Какую работу хотели бы получить? Вы имели возможность за день познакомиться с нашими условиями, видимо, определились достаточно твердо.

Тот щелкнул замком своего чемоданчика.

— Семен Николаевич, утро вечера мудренее. Выпить понемножку не грех. Вы почти обещали мне.

— Не грех… — задумался Карунный. «Такой человек не отлипнет, не сегодня, так завтра, а отделаться от него придется». — Я не один здесь, у меня друзья… Без них, сами понимаете, неудобно.

— Вот и хорошо! Приглашайте друзей, но не обессудьте — чем богаты…

Карунный вышел из палатки сердитый и на Павловского, и на себя. «Я тебе организую…» Он направился к трассе, вспомнил, что Бородулин устраивался на ночь в ложбинке.

Бригадир, сжавшись калачиком, уже спал. Будить его было неудобно: за день наработался человек… но подумал, что процедура займет немного времени, до рассвета выспится. Толкнул его в плечо, тот мигом вскочил на ноги.

— Что, Семен Николаевич?! Тревога?..

— Нет, успокойся. Вот что, обуйся, пойдем на полчасика.

В темноте Бородулин быстро нашел свои ботинки и вскоре был рядом с Карунным.

— Слушай… деликатное дело… Выпить хочешь?

Бородулин обмяк, засмеялся.

— Вы что, Семен Николаевич, подшутить решили?

— Узнаешь потом. Только не отказывайся, ешь и пей все, что предложат.

— Во! Как в сказке.

— Послушай, и еще бы одного человечка, понадежнее, чтоб ведро выпил и не запьянел, чтоб завтра смог работать. Можно бы покормить Уласова, но надо пить. А он вряд ли сможет. Сердце…

— Захаров! Этот как бочка. Ему хоть керосину влей, все равно останется на ногах.

— Давай Захарова. Оба сейчас же в палатку.

А там Павловский уже «накрыл стол». Табуретку и стул он поставил у входа, застелил их бумагой, нарезал сала, хлеба, зеленого лука, открыл две бутылки водки.

Карунный ахнул:

— Откуда такая роскошь?

Павловский объяснил:

— Достал по случаю. Семен Николаевич, пока подойдут гости, давайте с вами по маленькой, так сказать, сугубо только вы и я.

— Неудобно, гости придут, а мы уже выпиваем. Обидятся.

Послышались шаги, вскоре в темноте замаячили две фигуры. Шли молча, решительно, словно им предстояло серьезное дело.

— Это мы, — еще издали сказал Бородулин.

— Давай-давай, нечего деликатничать.

Настроение Павловского упало. Боже мой, какие же это друзья? Подчиненные! Ни уму ни сердцу от них, не такие должны быть друзья у Карунного. Он думал, что Семен Николаевич приведет ровню себе, тогда появятся новые важные знакомства, а это как раз и нужно сейчас в его положении. Ничего, в следующий раз умнее подойдет к подобным вещам. Хорошо получилось в самом главном — начальник участка будет за одним столом…

— Дорогие товарищи! — начал Павловский торжественно. — Я рад, что вернулся в свой родной коллектив. Рад встретить прежде всего Семена Николаевича.

Карунный недовольно заерзал на стуле.

— Зачем так…

Захаров первым сглотнул водку, вдохнул воздух носом.

— Хороша-а… — и захрустел луком.

Бородулин выпил молча и сразу потянулся к салу. Павловский выжидал, когда же Карунный выпьет. Но тот не спешил. Он о чем-то думал, и, судя по мрачному настроению, думы были невеселыми. Наконец поднял кружку, еле-еле пригубил и поставил ее обратно.

— Спасибо вам большое. Вы тут завершите, как полагается, а я пойду… Срочное дело…

От удивления Павловский словно язык проглотил; он не успел спросить, как понимать такой жест, а Карунный уже скрылся.

— Дела-а-а, — тяжело выдохнул он.

— Хорошие дела! — пробасил Захаров. Он оказался прытким за этим застольем. Не спрашивая разрешения, взял початую бутылку и шустро разлил остаток по трем кружкам. — До войны мастер был у меня в цеху… ха-ароший человек! После каждой получки заходили в ларечек. А как иначе? Святое дело. Он, бывало, говаривал: от первой рюмки до второй просвет не должен тянуться долго. Двадцать секунд — и амба! А мы чего ж? Мы не оплошаем, народ?..

Павловский с ненавистью смотрел на Захарова, готов был ударить по скулам, жующим лук и сало.

— Что ж, выпьем, коли угощают, — проговорил Бородулин. — Добрый человек, спасибо за внимание к нам.

«И этот туда же! Ну, Захаров понятно… Ни одной извилины… Только и есть одна сутулая спина. А ты, Бородулин, — бригадир, как ты можешь равняться с этим… — Павловский испуганно смотрел на вторую бутылку. — Выпьет, стервец, он может…»

Тот действительно потянулся к бутылке.

— Не много ли будет? — спохватился Павловский.

— Ничего, отдышимся, — прокряхтел Захаров. — Действительно, спасибо тебе. Хоть и молодой, а сообразил, что людям надо… Я эту, проклятую, забыл, как в руках держать. А ты молодец…

«Вот наказание! Разиня я, надо было сразу после Карунного спрятать…» Но было поздно: Захаров уже сбивал ручкой столового ножа сургуч с горлышка бутылки.

Когда Захаров и Бородулин ушли, он сел на стул у входа в палатку и, злой, обиженный, приготовился к возвращению начальника. Долго ждал, но так и не дождался.

Семен Николаевич в эти минуты спал рядом с Федором Васильевичем, подстелив форменный железнодорожный китель и подложив под голову пучок оставшейся в поле прошлогодней соломы.

Утром работа началась задолго до восхода солнца. Земля остыла и казалась тверже и тяжелей, чем вчера. Петр и Дмитрий прошли один ряд на глубину полной лопаты, пора бы и разогреться, войти в обычный ритм, а вчерашняя натруженность словно сковала мышцы, тупая боль становилась преградой, когда пытались со всего размаха подальше откинуть очередной срез глинистого грунта.

Только Федор Васильевич копал свою канаву так, будто со вчерашнего дня он не вылезал из отрытой им щели.

Павловский начал рабочий день на прежнем месте. Он схитрил, преднамеренно ушел к землекопам. Пусть Карунный поищет. «Ничего, не развалюсь, если еще полдня придется отбрасывать землю, если вспухнут новые волдыри на ладонях. Зато начальник участка увидит, не боится Павловский самой тяжелой работы». И еще думал он о том, что о вчерашнем ни слова не скажет Карунному. Пусть не считает, что для него это имеет какое-то значение…

По усталости во всем теле, по солнечным лучам, начавшим прогревать спину, он почувствовал, что времени прошло достаточно, а Карунный не ищет его, не вызывает. Приехала солдатская кухня, рабочие быстро позавтракали, возчик визгливо прокричал: «Па-ашла домой!», и лошадь, согнув шею дугой, потащила опустошенный котел по незасеянному полю вдоль трассы.

После завтрака, подкрепившись, самое поработать; люди только взялись за лопаты, как в дальнем конце участка возникло замешательство. Павловский увидел, что туда побежали Бородулин и Федор Васильевич, постоял и тоже направился следом за бригадиром.

Оказалось, Захаров вонзил лопату в ногу…

Он сидел на краю канавы и, смеясь, говорил фельдшеру:

— Во, дожил, сколько возятся со мной.

— Сколько требуется, столько и буду возиться, — ответил тот. — Начальник где? — Увидев Карунного, позвал: — Семен Николаевич, акт надо составить, травма… Мало ли что… Насчет инвалидности говорить не буду, надеюсь, обойдется, а все же травма, да еще на работе.

Захаров отмахнулся от него.

— Инвалида нашел… Не каркай, само пройдет…

Карунный наклонился над ним.

— Больно?

— Дерет, зараза…

— Если просто дерет, это еще полбеды… Бородулин, составь акт. На всякий случай. Полагается. Всех прошу разойтись по местам. Акт подпишут… — Карунный бегло окинул взглядом присутствующих, — Уласов, Бородулин, Ковалев. Они будут подписывать в присутствии начальника участка и фельдшера. Расходитесь, товарищи. Ковалев, сбегай в палатку за бумагой. Увидишь мою полевую сумку, принеси, я тут найду что надо.

Рабочие разошлись. Кроме названных Карунным остались Даргин и Павловский. Захаров гладил рукой голень, словно болела она, а не разрубленная ступня.

— Брось ты, Семен Николаич, бумажки свои… «Антонов огонь» не приключится со мной, замазали хорошо да обвязали, — скрипел его мрачный голос. — Отдышусь маленько — и в канаву, будь она проклята.

— Как же ты сумел? На девок, что ль, загляделся? — пошутил бригадир.

— Откуда они возьмутся, девки твои? Голова свинцом налита после вчерашней выпивки, вот и получилось.

— Это я виноват, не надо было приглашать, не на праздник. Так и запишем в акте: начальник участка организовал пьянку. Для поверяющих, чтоб расхождения не было с фактом: Захаров после выпивки еще не пришел в себя…

— Ты, Семен Николаич, не бери много. Что ты, силком тащил? И не пил со мной, твово греха никакого. Сам я дурак, обрадовался, давно не хлестал… Да и не ты подносил, а другой…

Павловский насупился.

— Попрошу без намеков.

— Какие намеки?! — Захаров тяжело поднял на него глаза. — Ты привез водку. Не будь ее — не появилась бы эта красота, — указал он на забинтованную ногу.

— Да, водку я привез! — Голос Павловского накалялся. Он покраснел, на Карунного уже не обращал внимания. — Я тоже не насиловал тебя. Все по доброй воле, я угощал из добрых побуждений.

— Черт с тобой, с твоими побуждениями. Мне все равно, лишь бы нога поскорее зажила.

— Тебе все равно, а мне далеко не безразлично! — уже завелся Павловский. — Я прошу в акт мою фамилию не заносить. Вы тут между собой как хотите, а я ни при чем. Документ, не просто памятная записка!

Поморщился Карунный, вздохнул. Он встретил возвращавшегося Петра Ковалева с полевой сумкой в руках, достал тетрадь и вырвал из нее двойной лист.

Покончив с актом, Карунный предложил подписать его.

Бородулин, Уласов, Ковалев один за другим поставили свои закорючки.

— Вы не приготовили мне поручения? — спросил Павловский. — Я готов, Семен Николаевич.

— Отлегло? — взглянул на него Карунный. — Возьмите рабочих, нивелир, уточните отметки на нашем участке трассы. Многие изыскательские и проектные работы здесь ведутся одновременно со строительством дороги. Спешка. Нельзя допускать неточности.

— Ясно, Семен Николаевич. Инструмент в палатке, а как с рабочими?

Карунный взглянул на Даргина, на Ковалева.

— Вот они. Тем более не новички с вами будут, промеры дна реки вместе делали.

Петр Ковалев откровенно зевнул, ладонью закрыл рот. Дмитрий Даргин локтем толкнул его в бок:

— Пойдем?

— Куда? Рейку ему таскать или треногу?

— Землю ковырять, дурень! Нечего отираться тут.

Они постояли немного, словно в ожидании особой команды, потом, как на прогулке, медленно направились к своей канаве.

— Что делать, Семен Николаевич? Они не подчиняются!

Ковалев и Даргин услышали, оглянулись.

— В чем подчиняться? Кому? — через плечо, небрежно спросил Дмитрий. — Нам никто ничего не приказывал, это ваш разговор, а мы сбоку припека… — И по-прежнему вразвалочку пошел вместе с Петром.

— А военная дисциплина?! Забыли?.. За такое дело полагается… — вдогонку кричал Павловский.

— Успокойтесь… — перебил его Карунный. — Военная дисциплина не исключает внимательное отношение к подчиненным. Вы не знаете, почему они не хотят работать с вами? Жаль, следовало бы знать.

— Сейчас не до философских рассуждений, Семен Николаевич. Получается, без рабочих я должен уточнять отметки?

— Почему же, с рабочими. Но сегодня, вероятно, ничего менять не стоит, а завтра — посмотрим.

— Снять пару добросовестных человек с рытья выемки, и все! Тут и менять нечего.

У Карунного на щеках заходили желваки.

— Позвольте мне знать, кого снимать с рытья выемки и когда. В данном случае в советчиках не нуждаюсь.

— Отлично! Прошу извинить. Что же мне делать сейчас? Исполнять роль могучей землеройной машины?

— Эх вы… — Карунный горько покачал головой. — Могучая… Коли поступили в мое распоряжение, то нечего фыркать. Ройте выемку. Именно вам я напоминаю о военной дисциплине. Мой приказ прошу не обсуждать.

Павловский будто ком проглотил. Ему не терпелось наговорить грубостей: ведь его направил Гудков не землекопом, во всяком случае о роли рядового рабочего не было речи, а здесь Карунный как повернул? «Ничего, мы еще посмотрим», — утешал Павловский себя по пути к месту работы.

На ночь он лег в стороне от палатки и от рабочих, спал, уткнувшись лицом в сложенные накрест руки. Утром удивился: как лег, так и проснулся, — в той же позе.

Зачерпнул из деревянной бочки воды, умылся и пошел к выемке. Его окликнули. Глянул — Захаров машет рукой, дескать, погоди.

Пока тот дотащился, Павловский успел осмотреться. Многие рабочие уже приступили к рытью, кое-кто еще умывался. На участке бригады Бородулина возвышался Карунный. Солнце не взошло, но было светло от золотисто-белого неба; на его фоне распорядительный начальник участка казался темной живой скалой.

— Не могу без дела, вот какой грех, — сказал подошедший Захаров.

— За чем задержка? — взглянул Павловский на его обвязанную ногу. — Становитесь в выемку и копайте.

— Попробовал, да Карунный прогнал. Говорит, иди на более легкую работу, к тебе то есть.

— Ко мне?! С больной ногой… Да у меня целый день бегать надо…

— Чего не знаю, того не знаю. Сказал — иди, я и притопал. И еще сказал, людей с траншеи снимать не намерен, говорит, и так землекопов мало, а там, говорит, потихоньку как-нибудь…

«Совесть заговорила… — подумал Павловский. — Значит, отстранил от роли землекопа». Но тут же представил, что за работа с одним человеком, да еще с каким. Чуть ли не с инвалидом!..

Постоял, ругнулся в душе он и пошел в палатку за нивелиром и полосатыми рейками.

Помощник из старательного Захарова получился неважный. Стоять с рейкой и держать ее прямо он мог, но таскать… Заставить можно, ты рабочий, обязан, а Павловский за весь день не решился на такой приказ: жалел больного. Пришлось самому по десять раз пробегать по одному и тому же нивелирному ходу.

К вечеру он передвигался устало, ноги еле подымались над заросшими травой бороздами. «Нет, Карунный все-таки издевается…»

Он злился и еле дождался конца рабочего дня. Уже в темноте вошел в палатку, посмотрел на Карунного (тот был один), сел на табуретку.

— Семен Николаевич, так поступать со мной… нехорошо.

Карунный отодвинул ведомость работ, выполненных каждой бригадой.

— Вы о недостатке рабочих?

— Об этом тоже.

— Понимаю вас, понимаю, трудно. Скажите, если бы сегодня недосчитались шести — восьми кубометров вынутого грунта, это как? А они, шесть — восемь кубометров, вынуты. — Карунный постучал пальцем по ведомости. — Вынуты, потому что два человека были заняты на земляных работах, а не с вами, не с рейками.

— Значит, на завтра изменений у меня не предвидится?

— Нет.

Павловский, не моргая, смотрел на вздрагивающее пламя коптилки.

— Еще вот что, Семен Николаевич. Я все-таки в недавнем прошлом начальник строительно-восстановительного участка. Как и вы, на равных, так сказать.

— Что из того?

— А то, Семен Николаевич, что как коллега могли бы пощадить мое самолюбие. Заместителем своим взяли бы, еще что-нибудь придумали бы… Это по-человечески, по-доброму, а так получается у вас… как-то не так… Карунный еле сдержал себя.

— Самое, как вы говорите, «по-человечески, по-доброму» — это как можно скорее построить фронтовую дорогу. По-доброму и по-человечески по отношению ко всей нашей армии, ко всему народу. Судите, как вздумаете, мои вроде бы громкие слова. Но это так! Во имя этого ни перед чем не остановлюсь. Знаю, многие так же настроены. А что вы предлагаете? Придумать вам должность, пощадить ваше самолюбие… Эх вы!..

Он разволновался.

— Ладно, не стану распространяться. Не поймете, не почувствуете… У вас свое…

— Чурбан с глазами, судя по вашему определению.

Карунный пропустил мимо ушей его слова.

— Завтра возьмете одного Захарова. Будете заниматься отметками. До свидания.

Павловский тяжело поднялся с табуретки. Сдержанно кашлянул.

— До свидания.

Вечер был тихий, звездный. Он медленно побрел к трассе. Захаров обещал получить ужин на себя и на своего нынешнего начальника. Сейчас самое время поесть.

Бородулин работал без рубашки. Спина, грудь, плечи его были черными, с пылевидным налетом выступившей соли. Не снимал он только фуражку, отчего верхняя часть лба резко отделялась от лица своей белизною.

— Пламенем займешься, — сказал бригадиру подошедший Самофалов.

— Я уже обуглился, а угли не пылают, — Бородулин воткнул лопату в землю рядом с собой. — Зато удобно, пот сам высыхает.

— Куда уж как удобно. — Никита вздохнул. — Отпустил бы ты меня, друг сердечный, хотя бы на полденька. Альку, может, отыщу, жена все ж таки.

Не сразу ответил Бородулин. Он задумался, покачал головой, и это расстроило Никиту.

— С фронта, с передовой и то людей отпускают. Надо! Вот и отпускают. А тут, можно сказать, у порога Алька-то, а врозь. Ты каменный, что ль, не понимаешь?

— Все я понимаю… Обстановка знаешь какая? За два месяца построить дорогу! Все на учете, каждая рабочая лопата. Не обижайся, Никита, не могу. Иди к Семену Николаичу, пусть он решает. Все равно я без него в этом деле ни шагу.

Никита не обиделся на бригадира, прав он, что и говорить, поэтому пошел к Карунному, наперед зная, что начальник участка не отпустит в такое горячее время; шел скорее для того, чтобы окончательно увериться в невозможности отыскать сейчас жену. Через два месяца, когда стройка закончится, она сама вернется в Терновую, в свою временную халупу, а может быть, прямо в вагоны. В любом случае дальше Раздельной или Сыромятного ей деваться некуда.

Первоначальная уверенность в измене ни с того ни с сего растаяла. Все чаще стала грызть совесть, когда вспоминал худую, ставшую какой-то серой жену.

Как жить, если не отыщется она, если не вернется домой? У нее тоже характера, будь здоров, хватит, чтобы любой фокус выкинуть. Лишь бы живая была — вот главное, а то в горячей суматохе всякое может случиться. Вон Захаров на ровном месте чуть без ноги не остался, хорохорится мужик, а напрасно, подождал бы, когда рубец зарастет, а он: само пройдет, побольше рубцы у людей заживали… Сказывают, под Губкином немецкие самолеты на трассу бомбы бросали. Не попадет ли Алевтина в такой котел? Избави боже…

О многом передумал Никита, пока отыскал Карунного. К великому удивлению, Семен Николаевич без уговоров разрешил ему отлучиться до утра, но не более. Утром, как и все рабочие, должен стоять в выемке.

Куда идти? В какую сторону? — растерялся первоначально Никита. По соседству с железнодорожными строителями работали военные. Там гражданских людей не видно было. Скорее всего надо искать в другом направлении…

Он широко зашагал вдоль вытянувшейся выемки. «Глубокая стала!» — подумал.

В конце ее на глаза попался Захаров, замерший около высокой рейки. От него к белеющему вдали колышку Павловский тащил треногу с привинченным нивелиром.

— На помощь к нам? — крикнул Захаров.

— Не-е… — радостно расползлось в улыбке лицо Самофалова. — Особое задание…

Отвык Никита от воли. Казалось невероятным, что он может идти куда хочет, что встретит Алевтину, отпросит ее у начальства на оставшееся время дня, подадутся они в поле, подальше от глаз людских, сядут где-нибудь в густой траве и наговорятся вдоволь. И решат, как им быть дальше, раз и навсегда пообещают друг другу не обижаться, не верить всяким бредням, потому что ни ему ни ей в отдельности быть никак нельзя. К нему не приходила мысль, что Алевтина может не пойти с ним.

«С самого начала встречи попрошу прощения», — думал он и готовился увидеть слезы на ее глазах. Если заплачет, считай, простила.

Потянулась равнина, между редкими кустами корявого карагача проглядывала старая проселочная дорога. Даже посередине ее росли кусты. Изредка попадались колышки, значит, шел точно по трассе.

Вскоре Никита увидел одну женщину, затем другую; перед ним вдруг открылась широкая долина, по строгой линии до горизонта усыпанная людьми. Он даже не предполагал, что столько народа вышло на строительство пути. «Не заблукаешь, — подумал Никита. — Есть у кого поспрашивать об Альке. Но в таком миру разве отыщешь?»

Не сразу подошел он со своим вопросом. Женщины рыли кюветы, подчас сшибая и заваливая колышки. «Непорядок…» Никита заметил, как поблизости упал еще один колышек, свернул к нему и поднял.

— Пусть стоит, так полагается, — обратился он к женщине в белой с короткими рукавами кофте и в белом ситцевом платке. — Без них не обойдешься.

Та приняла Никиту за кого-то из начальства и начала лопатой, как обухом топора, вбивать такую важную, оказывается, деревяшку.

— Тебе, случайно, Алька Самофалова не попадалась? — осмелился все-таки начать больной разговор.

— Не-е, — глухо ответила женщина. — Она из какого району? Мы все, — она махнула рукой в сторону бесконечной людской цепи, — из-под Старого Оскола.

— В Терновой в последнее время жила, оттуда ее и мобилизовали. Какой район — не знаю.

— О-о, милай, без району вряд отыщешь. Столько народу… Может, и повезет тебе, не знаю, милай, не знаю. А ты кто ей будешь?

— Муж.

— Вон как… Ты, видать, не военнай. А как же разбрелись с ней?

— По-всякому случается… Тоже путь строю, вон там, отсюда не видно. Без меня мобилизовали ее.

— Ну, иди, может, и повезет тебе, дай бог…

Никита шел быстро, стремясь засветло побольше встретить людей из разных районов. «Одни бабы! — вглядывался он в темные обветренные лица. — Скулы одни на лице да глаза. Вот она, жизнь какая досталась нашим бабам… А моя Алька вот так же где-то…»

Как не спешил Никита, а без отдыха, видно, не обойтись. Он увидел женщин, подходивших к бочке с водой.

— Здравствуйте, водицы дадите? — обратился к молодой кучерявой женщине с черпаком в руке.

— Здравствуй. Не жалко, сколько хошь…

Она зачерпнула воды и протянула Никите.

— Пей сама, я погожу.

— Успею…

Никита опорожнил весь черпак, на лбу выступила испарина.

— Издалека идешь-то?

— Нет не очень. На этой же трассе ковыряюсь в земле.

— Мужик, а на трассе… — удивилась женщина.

— У нас одни мужики, можно сказать, специальное формирование железнодорожников. Баб мало.

Женщины напились, сели отдохнуть тут же у бочки. Сел и Никита.

— Вы Альку, Алевтину то есть, Самофалову не встречали? Жена моя, потеряли друг друга, в Терновой жила перед мобилизацией.

— В Терновой? — Кучерявая задумалась. — Я даже не знаю… Из Корочи мы, из Корочанского района. Нет, не знаю такую.

«Впустую опять…» Никита рукавом вытер лоб.

— Домой вас не отпускают? На ночь хотя бы? — спросил он. — Все, глядишь, нормальный отдых.

— Что ты, домой… Чего захотел… Далековато…

— С непривычки трудно небось?

— Хоть и по привычке, а все равно трудно. Стога метать и то, бывало, так накидаешься… А это земля…

И она стала рассказывать, как в феврале, сразу после освобождения района от фашистов, пришлось работать на большаках. Чинили мосты, расчищали снежные завалы, в общем, много довелось чего делать…

Никита слушал и смотрел на ее черные узловатые руки, ему хотелось сказать ей что-нибудь доброе, но не мог найти слова.

— Знать, жили хорошо с женой, ищет, — завистливо посмотрела на него кучерявая женщина. Она засунула завитки волос под косынку, подумала, словно вспоминая что-то важное. — Вот как у людей-то…

Никита понял, что у этой женщины в семье не все благополучно. Если спросить, она, видимо, расскажет, но чем он поможет ей? Посидел еще немного и встал.

— Мне пора. До свиданья, милые.

— До свиданья. Если б все мужики такими были…

Жара не спадала. Степь будто смирилась со своей участью под безжалостным солнцем, лежала обессиленная, не способная дать людям живительной прохлады. Трава сникла, стала серой, тощие листья висели безжизненными полосками, по земле протянулись глубокие трещины.

Под вечер Никита задумался: кончается рабочий день, скоро народ расположится отдыхать, и станет тогда тяжким грехом будить людей своими расспросами. Да и о возвращении следует побеспокоиться, протопал не один километр, на обратный путь хватит ли прыти, чтоб утром занять свое рабочее место. Решил так: опросит людей еще из двух районных колонн, и на этом точка. Видно, не судьба. Уверенный, что занимается безнадежным делом, подошел он к очередной группе женщин, поджидавших подводы.

— Вы не из Терновой случайно? Самофалову Алевтину не знаете такую?..

Поднял голову, чтобы глянуть на пригорок, где женщины загружали землей фургон, запряженный быками, а она стоит, Алевтина, аж рот раскрыла, увидев Никиту. Он закашлялся, сплюнул почему-то и даже рассердился на себя, потому что Альку надо было искать вот где, у подвод, а не по всей трассе.

— Здравствуй, — полез он вверх по осыпающемуся под ногами откосу. На самом верху, напоказ всем, обнял жену, притиснул к себе. — Ускакала черт-те куда… — тяжело дышал Никита. — Ищи где хошь…

— Мог бы не искать, — еле выговорила Алевтина. У нее навернулись слезы.

Он глянул на стоявших рядом женщин: смотрят, глаза блестят от любопытства.

— Отойдем… на пару слов…

Взял Алевтину за руку, потянул в сторону от дороги.

— Прости дурака… Алька, слышишь?..

— Слышу… — всхлипнула она.

— Поверь, испереживался весь…

— Верю… С дурака спрос малый.

— Неправда, со всех надо спрашивать как следует. Я себе нескоро прощу, свою душу истерзал, и тебе досталось…

Алевтина сквозь слезы увидела, как осунулся Никита, а может быть, после больницы еще не пришел в себя, но все равно не тот мужик, каким был раньше. Морщин сколько прибавилось, скулы наружу выперли…

— Давно ищешь меня?

— А-а, не все ль равно! Нашел — вот главное. Теперь бы не потерять.

— Захочешь — не потеряешь. Устал небось, покормить надо. Ночуешь?

— Не-е, что ты! Карунный до утра отпустил, утром чтоб на работе — как штык. Мы тоже на трассе, всем участком переехали, далековато отсюда…

— Расскажешь потом… Не ночуешь? А когда ж поговорим?

— Сейчас!

Алевтина обиженно сжала губы.

— Зачем же искал?..

— Алька, ты что?.. На преступление не пойду. Это будет как дезертирство, целый день, считай, у меня потеряется. Главное, к утру чтоб успеть, вот и считай время, сколько его у нас.

— Мало, вот сколько, тут и считать нечего.

— Почему это мало? Я за тобой пришел, поняла? А ты кисель на лице разливаешь.

— Ну, давай поговорим. Сейчас отпрошусь…

Алевтина сходила к своему бригадиру, вернувшись, села рядом с Никитой.

— Может, подальше отойдем? — кивнул он головой в сторону поля.

— А зачем? Секретов нету, да и ненадолго разрешено мне.

Осуждающе посмотрел на нее Никита.

— Робкая стала. Кого боишься, рядом я, нечего перед всякими горб гнуть.

— Я не гну, я как все.

— Вот и хватит… Иди и скажи: к железнодорожникам, в строительно-восстановительный участок уходишь, где раньше работала, до Терновой.

Алевтина притихла, уставилась глазами в куст серой, запыленной полыни.

— Ну, чего тебе не ясно? — требовал Никита.

— Все ясно… Ты не хочешь, чтоб тебя дезертиром считали. Всего из-за одного дня!.. А мне, значит, можно? Уйду, дело нехитрое. А что обо мне люди подумают? Удрала… А я не хочу удирать.

— Не говори чепухи. Ты с мужем, подписку дам! Из участка, от самого Карунного бумагу притащу…

— Бумагу… — усмехнулась Алевтина. — Бумагой ветку не построишь.

Никита не сразу понял ее. «Упрямствует, непрошедшая обида говорит». Потом пронзила догадка: «Она же о своей работе думает». По-иному взглянул на свою жену. «Идет вровень со всеми». Он знал: Алевтина часто ставила семью на первый порожек. Но сейчас… Больно серьезно сказала о самом важном, чем жила сейчас и она, и вся ее колонна землекопов, да и он тоже вместе с рабочими-железнодорожниками.

— Работаю хорошо, меня ценят, уже на Доску вывешивали. Зачем же бегать? Уйду с тобой — на первой же стежке Федор встретится, глянет на меня, и ты опять взбесишься. А тут мне живется ровно.

Алевтина говорила медленно и тихо, словно рассуждала сама с собой. От ее внешнего спокойствия Никите стало неуютно в душе.

— Не ожидал… Неужель не помиримся? — вздохнул он. — Иль ты не думаешь жить со мной?

— Как получится…

Куда девалась живость ее? Она как будто переболела семью болезнями и еще не окрепла, еще боялась возвращения недуга.

— Не сходи с ума! Уйдем отсюда вместе…

Она молчала и не сводила глаз с полыни. Никита не знал, с какой стороны возобновлять уговоры.

— Не хвораешь? — наконец спросила Алевтина, посмотрев ему в лицо.

— Нет. А что, похоже?

— Да, Никита, похоже.

— А ты? Вроде такая, какой была, а не такая.

Заговорили о малозначащем, вспомнили Раздельную, пожалели, что никому не наказали приглядывать за их квартирой-подвалом, и даже посмеялись: за каким богатством приглядывать, за тряпьем? Оказалось, что от пустякового разговора толку больше, чем от серьезного. Им стало проще смотреть друг на друга.

— Уйдем, домой зову, не куда-нибудь, к своим людям, — ласково пробубнил Никита.

Алевтина покачала головой.

— Давай так, Никита, чтоб не торговаться больше: пока ветку не построим, никуда отсюда не уйду. У нас с тобой много еще тумана, да и совесть надо иметь… Потом сама доберусь.

— А если раньше времени снимут нас и куда-нибудь фуганут? Ты даже ручкой не помахаешь.

— Значит, так тому и быть.

Он нахмурился.

— Впустую, выходит, балакали.

Встал, стряхнул с брюк приставшие сухие крупицы земли.

Алевтина тоже встала, поправила белый платок на голове.

— Нет, не впустую. Уж если ты меня отыскал в таком многолюдье, то и я тебя везде достану.

Стиснул Никита твердую руку жены, уловил: от большого труда твердая, в мозолях вся.

— Ну, Алька, вовек не забуду! Душа ты моя — вот кто.

Выдержала она, не заревела, когда он неожиданно и для нее и для себя целовал ее руки, но как только отошел муж и перестал оглядываться, в кровь закусила губу…

Солнце уже село, работа землекопов прекращалась. Никита шел, перегруженный радостью встречи и ощущением не доведенного до конца дела. Ему казалось, что он далеко не все сказал Алевтине. Если бы выговорился до конца, то она вряд ли устояла бы, ведь он добивается вовсе не своей личной выгоды, а семейного лада. И все-таки радость не покидала его. Будет с ним она, вместе будут они, и не просто жить станут, как прежде, а по-иному, побережливее друг к другу.

Он прошел широкий и затяжной спуск к реке и начал подниматься на возвышенность. Там, в долине, с заходом солнца было намного прохладнее. И трава сочнее: свежесть ее чувствовалась в воздухе. Здесь же, на поднятом над окрестностью и приглаженном вековыми дождями и ветрами возвышении, еще стояла духота, жесткие стебли полевого свистуна мертвыми палками ударяли в сумерках по ногам, ботинки стучали по пересохшей земле, как по камню.

Никита остановился передохнуть, оглянулся из любопытства: сколько же прошел? Никогда не доводилось ему видеть такое…

Всю долину перечеркивала линия из кучерявых гнезд голубоватых дымков. Разбросанные в одном направлении, тянулись они по взгорку до бесконечно далекого, уже догоравшего в вечерней заре горизонта, словно живой след опалившего землю дневного солнца.

И в той стороне, куда направлялся Никита, уже вспыхивали желтые языки костров. Женщины стаскивали в кучи мелкий хворост из полевых бочажков, расставляли треноги, навешивали черные котлы.

— Заходи, мужичок! С нами кулешу отведай! — крикнула женщина от ближнего костра.

Ужин готовят… Засосало под ложечкой, сглотнул Никита слюну. Он с готовностью присел бы к костру, поел, но кулеш еще не готов, а ждать он не мог: путь предстоял неближний.

— Чего же ты? Не укусим, — задиристо кричала женщина.

— Самолетов боюсь, — принял ее шутку он. — Налетят, а у вас — костры. Спешу смыться.

— Им тут нечего делать.

— Спасибо.

И опять оглянулся Никита. Горят костры, степь словно начинала иную жизнь, не известную ему. Он уже улавливал дразнящий запах варева, и от этого уходящая в ночь земля становилась уютнее, роднее.

Несмотря на усталость, Дмитрий долго не мог уснуть. Он завидовал Петру, сладко посапывающему рядом, и в то же время был рад, что тот спит и поэтому не отвлекает разговорами от желанных раздумий о Тане…

«Как она там? Скоро ли они увидятся?..»

Утром у него было хорошее настроение, он еще находился во власти близких его сердцу мыслей. С явным превосходством более опытного и глубоко думающего человека посмотрел он на умывающегося Петра, похлопал его по голой спине и пошел к выемке с лопатой в руке. Он считал Федора Васильевича и Петра, самых близких ему людей на трассе, обойденными счастьем. Они не испытывают того, чем переполнен он.

Работать начал сразу, не дожидаясь друзей. Он по-прежнему думал о Тане, пытался догадаться, чем она занята сейчас. Сколько времени Дмитрий рыл землю, он не знал, но когда почувствовал, что надо перевести дыхание, увидел: рядом никого нет. Посмотрел в сторону палатки, а там собрались все рабочие и о чем-то оживленно говорили, никто не спешил к выемке.

— Собрание будет, — пояснил Петр, когда он подошел.

Действительно, вскоре появился Карунный в сопровождении незнакомого мужчины средних лет, с обветренным лицом.

— Товарищи! Наше собрание будет коротким, так что времени отнимет немного, — начал Карунный. — К нам приехал представитель Пристенского района, второй секретарь райкома партии, он же руководитель районной колонны строителей на трассе, товарищ Громов, который выступит перед вами, а пока доложу о нашей работе.

Он вынул из кармана бумажный лист, развернул его.

— О нашей выработке. Вам известно, что норма на каждого три кубометра в день. Вынуть грунт, переместить его и так далее. В первое время наш коллектив еле-еле справлялся с таким заданием. Потом — ничего, дело пошло веселее. В последующие дни, в частности за вчерашнее световое время, выработка на человека в среднем у нас достигла четырех и трех десятых кубометра. Это хорошо. Но, сами понимаете, мы с вами работаем не во имя этих благополучных цифр, а для того, чтобы скорее построить дорогу и тем самым приблизить победу над врагом. Если мы усилим темп, то кому в первую очередь будет лучше? Нам, потому что закончим с этим трудоемким объектом раньше намеченного. А потом — войскам Воронежского фронта, а следовательно, всей Красной Армии, в конце концов, делу обеспечения победы. Вот и подумайте, как мы будем работать дальше.

Он свернул бумажный лист и сунул его в карман. Было видно, что бумага Карунному не требовалась, он просто готов был зачитать показатели производительности труда за каждый отработанный день, но посчитал, что этого делать нет смысла. Людей он знал, в том, что поймут его правильно, — не сомневался.

Громов шагнул вперед и как бы отгородил собою Карунного.

— Товарищи! Я пришел по поручению коллектива нашей колонны строителей из Пристенского района. Поручено поговорить об очень серьезном деле. Мне как второму секретарю райкома партии известно многое. Считаю необходимым доложить вам… — Громов посмотрел в небо, словно убеждаясь, что над головою нет вражеских самолетов. — Сами видите, готовится сражение, без самолетов не обойтись. Но как им, самолетам, делать свое дело, если в прифронтовом тылу нет аэродромов? Вот такой пример. Вы сами участвовали в восстановлении железнодорожных участков от Воронежа до Касторной и от Касторной до Курска. Чего только ни делали гитлеровцы, чтобы вывести из строя эту важнейшую коммуникацию Центрального фронта! Защитить надо было эти линии. В трех-четырехдневный срок предстояло построить аэродром для наших истребителей. Более трех тысяч местных жителей сооружали аэродром, и двадцать третьего марта он принял первые самолеты.

— Молодцы! — восторженно подал голос Захаров.

— Сейчас на строительстве взлетно-посадочных площадок, командных пунктов, землянок, щелей, стоянок для самолетов, оборонительных сооружений занято более трехсот тысяч трудящихся Курской, Орловской, Воронежской, Сумской и Харьковской областей. Без их помощи невозможно создать в короткое время непреодолимую оборону силами самих войск. Имеются добрые вести. Например, колхозники Прохоровского, Суджанского и Ракитянского районов за десять дней построили восемь полевых аэродромов…

— Ого! — скрипуче протрубил Захаров.

— Мы с вами возводим наиважнейшую дорогу для Воронежского фронта, — продолжал Громов. — Кроме бойцов железнодорожных войск, а их здесь немало, на строительстве занято двадцать пять тысяч человек. Срок строительства известен: два месяца; пятнадцатого августа должны пойти поезда. Теперь давайте прикинем: наша железнодорожная линия протянется без малого на сто километров. Получается, на каждого человека из двадцати пяти тысяч всего по несколько метров пути. Посчитайте — по несколько метров! Об этом вчера шел разговор на собрании нашей пристенской колонны. Мы понимаем, не такие легкие эти метры. Кто не знает, тот может подумать: всего-навсего метры?! А это прежде всего большой объем земляных работ, это укладка и доведение «до ума» самого пути, это различные устройства на будущих станциях для обеспечения паровозов водой, это мосты, пусть небольшие, а все же мосты, это линия связи… Но и нас немало, двадцать пять тысяч! И вам, и нам одинаково трудно; механизмов мало, область разграблена оккупантами, в полном смысле разграблена, помощи ждать некогда… Вся надежда на собственные руки. Так неужели мы не сумеем пораньше сделать свои метры? Наши пристенские женщины работают хорошо, но вчера единогласно было решено работать еще производительнее и сдать свой участок не позже первого августа.

— На две недели раньше? — удивился Федор Васильевич.

— Да, на две недели! Вот я и пришел просить, чтобы вы поддержали пристенскую колонну. Люди нашего района вдоволь нахлебались житухи под гитлеровцами, внукам и правнукам расскажут, что это такое. Они готовы сделать все, на что способны, лишь бы скорее прогнать фашистов. Поддержите нас!

Зашевелились, загудели рабочие.

— А мы что, иль деревянные, иль не понимаем? — выступил из толпы Захаров. — Они как хотят, мои товарищи, а я свое сделаю. Я и так сутулый, а еще добавлю, согнусь в три погибели, зубами вгрызусь в землю, лишь бы поскорее с этой дорогой… — Он отыскал глазами стоявшего неподалеку Карунного. — Слышь, Семен Николаич, не пойду я к этому… палки таскать, ну его козе под хвост, буду рядом со всеми мужиками. Вот увидишь, как начну работать. А туда… не посылай больше, не хочу туда.

— Позвольте! — возбужденно выкрикнул Павловский. — Семен Николаевич, не принимайте его слова во внимание… А я с кем останусь, вы об этом подумали, товарищ Захаров?

— Думай сам, ну тебя к черту, — отмахнулся Захаров.

Обсуждение было коротким. Все рабочие строительно-восстановительного участка без оговорок признали предложение пристенцев посильным. Районной колонне и железнодорожным строителям можно до первого августа управиться со своим объемом работ, а почему бы остальным коллективам на трассе не сделать то же самое? Громов заверил: он от имени своих работниц обратится еще к нескольким районным колоннам; поддержит — тогда прямая дорога в обком партии, чтобы официально узаконили новый срок окончания строительства дороги. Его провожали с добрыми напутствиями.

Без команды рабочие быстро начали расходиться по своим местам. Павловский вынес из палатки нивелир и поставил перед Карунным.

— Что прикажете, Семен Николаевич?

От Карунного не успел отойти Федор Васильевич, он многозначительно посоветовал:

— Наведите трубу и пересчитайте сусликов в степи.

— Обойдусь без зубоскалов! Что делать мне одному, Семен Николаевич?

— Неужели не найдется лопаты?

— Найдется… А кто выполнит ваше распоряжение насчет отметок?

— Выполнят. Придут изыскатели с проектировщиками и все выполнят.

— Интересно! Я начал работу на своем участке, немало сделал, а им останутся сливки…

— Эх вы, сливки… Отправляйтесь к нашим вагонам. Там одни женщины. Если уговорите двух человек поработать с вами, пожалуйста; не уговорите — значит, вернетесь к лопате.

— Странно выражаетесь, Семен Николаевич… Уговорите… Не на гулянье буду приглашать. Прикажите — и все! Бумажку мне… И они не отвертятся.

— А я им уже приказал, они заняты. Изменять свой приказ не стану.

— Семен Николаевич, но без вашего нового для них письменного приказа, это, извините, идти на явный отказ с их стороны.

— Ну, тогда не ходите.

— Как же не ходить?.. Люди нужны мне…

— Тогда идите.

— На чем идти-то?! Не ближний свет, машина нужна…

Терпение Карунного иссякало.

— Возьмите мою, легковую, черного цвета, — сквозь зубы ответил он.

— Извините, но ее нет у вас…

— А если знаете, то какого черта лезете?.. Где я вам достану? На самолете, на попутных машинах, на рогах у дьявола, на чем хотите, на том и передвигайтесь… А еще лучше — в выемку, с лопатой!

— Я вас понял, Семен Николаевич, я отправился. Все будет в порядке, Семен Николаевич! — Павловский пятился и уверял, что все сделает, а что именно — он и сам не знал.

— Зачем отпустили? Поработал бы в выемке. Все-таки еще одна лопата… — рассуждал Федор Васильевич, наблюдая, как Павловский отвинчивал от треноги нивелир.

— Пошел бы он… куда подальше! — негодовал Карунный. — Чтобы я спотыкался о него? Хватит болтать, за работу.

И они разошлись.

…Дмитрий никого не видел и ничего не слышал.

— Ты, наконец, проснешься! — резко гаркнул Петр чуть не в самое ухо его.

— Очумел… — вздрогнул он.

— Сам ты очумел! Посмотри, как люди работают. А ты сонных мух еле сгоняешь своей лопатой!

— Чья бы корова мычала, а твоя молчала, — огрызнулся Дмитрий, но все же посмотрел на соседей. Бородулин — жилистый мужик — и тот взмок от напряженной работы. А было всего начало первой половины дня. Федор Васильевич как заведенная машина бросал и бросал землю наверх, не поднимая головы.

— Не могу на тебя такого смотреть…

— Нашелся командир, — уже смиряясь, пробормотал Дмитрий и словно подключил новые силы. Его лопата начала чаще взмывать над головой, сверкая белой, отполированной землей поверхностью.

Не за горами, не за долами, оказывается, скрывалось в это жаркое лето счастье Павловского…

С большим трудом, но все же добрался он до вагонов. Уставший, сел в тени короткой двухосной коробочки, и в пустынном безмолвии когда-то оживленной стоянки строительно-восстановительного участка до него донеслись женские голоса. «Видимо, прав Карунный, мужчин здесь не осталось». Отдохнув немного, он направился в их сторону. Вскоре увидел, что между расцепленными вагонами женщины устроили прачечную. На протянутых от вагона к вагону веревках сохли мужские нательные рубашки, гимнастерки, полотенца, в корытах пенилась мыльная вода. Работа здесь была в разгаре. «Для людей участка стирают», — подумал Павловский.

— Здравствуйте! — разудало развел он руки в приветствии, как бы обнимая всех одновременно. — Передаю вам привет от наших рабочих с трассы!

Женщины разогнулись, стоя у корыт, с их рук стекала под ноги вода.

— Ото всех сразу? — спросила маленького роста полная работница. — Откуда взялся такой?

— Оттуда, с трассы! — по-прежнему бодрился Павловский. Только сникни перед ними, считал он, тогда не рассчитывай на успех. — Вы меня или не узнаете? Я же в Раздельной был вашим начальником, не помните? Вместо Карунного?

— Помним, как же… Для начальника веселый больно.

— Значит, забыли, — огорченно произнес он. — Я к вам по поручению Карунного Семена Николаевича…

— С этого и начинал бы.

— Вот я и начал… В мое распоряжение требуется два человека. Кто старшая у вас? Любых двух человек, рейки носить и нивелир. Работа легкая, вроде прогулки будет. Может быть, найдутся желающие, добровольцы, так сказать?

— Во шустрый!.. — покачала головой коротышка, объявившая себя старшей, вроде бригадирши у прачек.

— Времени мало у нас, — требовал Павловский. — Давайте решать без торгов, мы не на базаре. Кто со мной уйдет?

Бригадирша подоткнула клеенчатый фартук под веревку, заменявшую пояс.

— Ты серьезно?

— Такими вещами не шутят.

— Во шустрый… Стирать ты будешь вместо нас?

— Я передаю приказ Карунного, поняли? Ваше дело выполнить его.

Женщина недоверчиво взглянула на него.

— Ну, бабы, как мы будем?

— Вы собираетесь обсуждать? Приказы не обсуждают.

Бригадирша посмотрела на прачек, вздохнула.

— Чтой-то никто не собирается.

— То есть… как это… не собирается?! — повышал голос Павловский. — Это приказ, понимаете? И еще напоминаю, мы с вами на военном положении, а по закону военного времени…

— О-о, куда заехал… Законом колешь… А мы без всякого закону делаем что умеем. Мы — добровольные. Будешь придираться — уйдем, стирай тут один по закону военного времени.

Она брезгливо махнула рукой, это больше слов показалось Павловскому оскорбительным.

— Я не позволю так разговаривать со мной!.. У меня истекает время…

Из-за вагона появилась Таня с охапкой высохшего белья в руках. Павловский остолбенел: что за наваждение? Ее здесь не должно быть! Давным-давно, еще из Раздельной она уехала к матери…

Девушка остановилась, хотела повернуть назад; увидев, что женщины обратили внимание на ее нерешительность, покраснела и еле пролепетала:

— Здрассте…

— Таня… Здравствуй! Не ожидал встретить…

— И я… не ожидала…

— Ну, со свиданьицем вас! — засмеялась бригадирша. Погрузив в корыто оголенные до локтей руки, начала стирать.

— Спасибо, вы очень любезны, — растерянно проговорил Павловский. Он очень боялся, что Таня сразу начнет упрекать за неразбериху в их отношениях зимой, вспомнил ее непосредственность и подумал, как бы отозвать подальше от женщин и объясниться, если появится необходимость. Но возникла самая нужная, спасительная мысль: вот кто выручит. — Таня! Послушай, ты даже не знаешь, как нужна мне. Прошу помочь рейки таскать, нивелир… И еще одного человека подбери, кого сочтешь нужным.

Он не сомневался в успехе.

— Таня, давай сейчас же обговорим все. Прошу. — Не дожидаясь ответа, уверенный, что она пойдет без промедления, он направился в сторону железнодорожной насыпи. Когда отошел на приличное расстояние, чтобы женщины не смогли услышать их беседу, он едва не сказал: сядем. Оглянулся, а Тани нет. Она стояла у вагона и смотрела ему вслед. «Ишь, самостоятельность проявляет…» — Жду тебя! — крикнул он и с удовлетворением проследил, как робко Таня сделала первый шаг, оглянувшись на прачек, будто спрашивая разрешения. «Вот так надо с самого начала, без капризов…»

Она шла медленно, раздумывала, надо ли идти так далеко от вагонов, чтобы услышать о каких-то рейках, но все же шла, потому что Павловский в ее глазах оставался начальником, а не подчиниться она не могла.

— Ты не обиделась? Ну, прогулялась немного… Далеко отозвал, чтоб никто не подслушивал… — сбивчиво начал Павловский.

— Можно было и там поговорить. Кому нужны мы? Ничего особенного… — Таня остановилась рядом и вопросительно взглянула на него. — Слушаю вас.

— Не надо официально! Мы одни, можно без официальщины.

— Вы говорили о каких-то рейках…

— Ах, да-а… Впрочем, успеем о рейках, никуда не денутся они. Я бы хотел не о работе…

Она смотрела в его бегающие глаза, начала догадываться, куда он клонит.

— Я должен, обязан, наконец, объяснить кое-что… Не будем касаться прошлого, об этом поговорим особо, выберем время и поговорим… Я волнуюсь, извини… Не ожидал от себя такого…

Он действительно волновался: кусал губы, смотрел в лицо Тане, отворачивался, опять взглядывал, пытался улыбаться, но улыбка быстро исчезала. Он видел: не верит она, поэтому такая сосредоточенная, молчит, поэтому такое непроницаемое лицо.

— Я сказал там, у вагонов, что не ожидал встретить здесь тебя… Это неправда. Не буду же в присутствии свидетелей объясняться, лучше подальше от всяких пересудов… Молчишь? Может, лучше всего помолчать?

Таня пожала плечами.

— Дело ваше.

— Ладно, скажу. Я знал, что ты здесь. До этого искал тебя… В такое время найти человека непросто. Узнал, что ты в вагонах, кое-как уговорил Карунного, прицепился… насчет рабочих, люди нужны мне, и вот, как видишь…

Павловский считал: если бы знал он, что Таня здесь, на стоянке, он поступил бы именно так, как говорил сейчас. Пусть сомневается в нем, не верит, в конце концов для этого у Тани есть основания. Он же обязан проявить терпение и мужество, выдержать упреки, а они, конечно, будут. Надо убедить ее в своих чувствах!

— Чего хотите от меня?

— Чего хочу? Быть с тобой! Ты постоянно должна быть рядом, вот чего.

— Как вы думаете сделать это?

— Ну, как… Пока не знаю, вместе решим.

— Давайте решать. Жениться, что ли, задумали на мне?

— Это было бы здорово! Но сейчас люди неправильно расценят. Нас не поймут…

— Значит, что остается?

Такого напора Павловский не ожидал; оказывается, не только внешне Татьяна стала иной. Будто ничего не сказала, даже не упрекнула, а ему деваться некуда.

— Остается быть вместе! — показывая обиду из-за ее непонятливости, выпалил он.

— Хорошо, будем вместе. Но почему нас не поймут?

— А потому, что время такое. К большому сражению готовимся, кругом огромное напряжение, а у нас медовый месяц, счастье. Не укладывается в сознании людей, не совмещается… Поняла? Мы нормальные, правда? Неужели не хватит ума встречаться пока что без всяких брачных бумажек. Сумеем! А ты хочешь торопить события.

— Я не тороплю… А вот вы еще не запрягли, а уже погоняете… — Таня едва не заплакала, на глаза навернулись слезы. — Почему предлагаете мне… такое? Как вам не стыдно! Кто я вам, чтобы так разговаривать со мной? Вы зачем отозвали меня?

Опешил Павловский, задергалась нервная жилка под глазом.

— Ты неправильно поняла… — Он отвернулся, чтобы скрыть замешательство. — Неправильно! Извини, но ты сейчас истолковала мои слова с высоты стиральной доски.

Тане стало горько. Не знала она, когда шла от вагонов, куда потечет разговор. О работе думала, больше ни о чем. А у него свое на уме…

— Кому-то и у стиральной доски надо, без этого не проживешь.

— Видишь, как ты придираешься к слову, обиделась. В чем упрекнешь меня?

— Упрекать не собираюсь… Нам не о чем говорить. Мне работать надо, перед прачками неловко, они гнутся над корытами, а я прохлаждаюсь.

Павловский схватил Таню за руку.

— Не пущу!.. Извини, пожалуйста, наговорил черт-те что… О работе разговор, только о работе. И мы все время будем вместе. Больше мне ничего не надо…

— О какой работе вы говорите? Вы же не опуститесь до стиральной доски?

— Не опущусь, ты права! А вот ты поднимешься. Пока будешь помогать мне, инструмент — нивелиром называется — носить, рейки… Это уже интеллигентная работа. Потом подберем что-нибудь получше, но обязательно — вместе…

Таня выдернула руку из его цепких пальцев.

— С чего вы взяли, что я хочу быть с вами вместе? Я и не думаю об этом!

— Но ведь было!.. Я хорошо помню…

— Мало ли что было.

— Хорошо, отбросим, не станем принимать во внимание наши отношения. О работе — и больше ни о чем. Ты знаешь, что такое приказ? Да еще в условиях военного положения? Мы с тобой как солдаты, только я чуть повыше тебя в должности. Вот я и приказываю: сейчас же собери самое необходимое — и со мной, на трассу. Надеюсь, все ясно?

Таня сдержанно вздохнула.

— Ясней не придумаешь. Что я буду делать?

— Носить рейки. Как женщину я пощажу тебя, нивелир тяжелее буду носить сам.

— Это ходить придется? Не смогу…

— Новости какие! Молодая, здоровая… Это симуляцией называется.

— Я беременна.

— Что?! — засмеялся Павловский.

— Я на самом деле беременна.

— Чушь… — Он словно испугался подтверждения слов Тани, отвернулся от нее, чтобы не видеть прямого взгляда широко открытых глаз.

— Как хотите… Я сказала правду.

«Кто… герой? — вертелось в мыслях Павловского. — А может, это неправда?» Казалось невероятным, что обычно кроткая, стеснительная Таня осмелилась так легко и просто сказать глубоко сокровенное.

Он уже не мог спокойно смотреть на нее.

— Кто же… счастливец?

— Ну, скажем… Дмитрий. Вам-то что?

Павловский начал озабоченно потирать руки.

Нет, оставаться с ней нельзя. И работать вместе на трассе тоже нельзя. Всякое может случиться: то в обморок упадет, то еще что-нибудь, а на кого шишки посыплются? На руководителя, на него. Все вспомнят: и как видели их зимой на круче у строящегося моста, и как любезничали в столовой. Откуда не ожидаешь осложнений, а они, пожалуйста, словно замаскированный капкан.

Таня смотрела в испуганные глаза Павловского и не понимала себя, какой была зимою. Дмитрий! Никто кроме не нужен и никогда не был нужен; а вот этот… краснобай целовал ее, она даже рвалась к нему, думала, солнце закатится без него. Пережила. Что же оказалось? Боже мой, какой дурой бегала к мосту… Ни одного его слова нельзя принимать на веру. Чуть не лишилась дружбы Дмитрия, Петра, Федора Васильевича. Правильно поступила, что сказала. Пусть идет куда хочет, не будет липнуть.

— В конторе пакет для Семена Николаевича. Просили передать, если кто появится с трассы. Заберете? — проговорила она.

— Спасибо, заберу, — тихо ответил Павловский.

— Ну, пойдемте.

Они пошли рядом. Когда вагоны были уже близко, он сказал:

— А я любил тебя…

Знал, своими словами ничего не изменит и вряд ли доведется встречаться с Таней, а все же хотелось казаться жертвой, вызвать сочувствие.

Она словно ничего не слышала.

— Вы знаете, где контора?

— Найду…

— Счастливого пути вам.

Павловский остановился, на прощание кивнул головою прачкам, толстая бригадирша ответила:

— Поклон всем нашим мужикам.

— Передам, передам…

Он зашел в контору, на письменном столе действительно лежал пакет, адресованный Карунному. Ему хотелось вскрыть и узнать служебные новости, ведь когда-то и он получал вот такую почту на свое имя. Вскрыть… Потом можно заверить, что получил пакет в распечатанном виде, но это объяснение Карунному наверняка покажется неубедительным. Подавил желание, повертел конверт в руках и засунул его в карман.

Как добираться? — посмотрел он в степь с высоты вагонного порога. Обратный путь был знакомым, но попадутся ли попутные машины? Он уходил в таком состоянии, словно его отмолотили ни за что и отняли радость. Таня, может быть, смотрела вслед, но он не оглядывался. Пусть не думает, что ее сообщение воспринято близко. Настроение испортилось, только и всего. Но и настроение стало таким потому, что Карунный со злорадством узнает о пустом, безрезультатном походе к вагонам. Не уговорил женщин!..

На душе было гадко.

Алевтина проснулась рано. Обычно звеньевая будила:

— Бабы, вставайте, щи кипят! — Не голос, а металлическая пластинка визжала на ветру на одной ноте.

Ныне без всякой причины открыла глаза и поняла: кончено, отоспалась. Голова отдохнувшая, мысль четкая, будто вовсе не спала. «Напрасно так с Никитой обошлась. Мужик вон где меня отыскал, а я поддалась злу…»

Звезды в небе яркие, предутренние, как, бывало, в Сыромятном, дома, когда с гармонистом гуляла. Пройдет немного времени, чуть обозначится заря и сразу смоет с неба эти звезды. Тишина… Как только развиднеется, шум-гам подымется: кому лопату надо заменить, кто подводу слишком долго ждет и поэтому со звеньевой ругается, свое, законное, требует, а потом сплошной густой шорох, это земля ссыпается со множества лопат… А пока тишина.

Рядом с трассой в темноте ходили по степи стреноженные лошади. Они всхрапывали, гулко ударяли копытами по земле, скачками передвигались в поисках корма. От этих знакомых с детства звуков Алевтина чувствовала себя уютно и спокойно, будто и не было войны.

Резко рвануло где-то рядом, Алевтине показалось — земля лопнула. Она перестала дышать, ожидая близкое завывание немецкого самолета, а услышала тревожное ржанье лошади. Вскочила на ноги, растерянная, испуганная, бросилась к стоявшей недалеко телеге. Подумала: защитит, если еще сбросят бомбу. Не добежав до нее, угадала по голосам разбуженных взрывом женщин, в темноте они сбились в тесную группу, кто-то плакал. Алевтина свернула к ним.

— Что это, бабы? — торопливо спрашивала она.

— Узнай у них, — всхлипнула оказавшаяся рядом женщина и показала рукой в небо.

К ним подошла звеньевая, Алевтина впотьмах отличила ее по напряженно-высокому голосу:

— Чего собрались? А ну, давайте кто куда! Если ахнет еще раз, то всех уложит. А иначе… За каждой в одиночку гоняться не станет.

Все согласились, но не разошлись.

— Темно гоняться, — ответила Алевтина. — Да и клад невелик, чтоб за каждой…

Так и держались они вместе до самого рассвета.

Ночной взрыв взбудоражил колонну; уже скоро взойдет солнце, но к работе никто не приступал. Возчики запрягли лошадей, вереница подвод стояла в ожидании погрузки, а женщины все еще с тревогой осматривали разрумянившееся небо.

Первым подал пример вихрастый мальчишка, начавший загружать землей свой фургон без посторонней помощи. Он работал быстро, словно опасался, что его остановят. Наполнив повозку, взял лошадь за повод и потянул за собой.

— Но! Шевелись! — по-взрослому крикнул он.

Начальство колонны где-то запропастилось, никто не приказал женщинам занять свои рабочие места. Они смотрели на удалявшуюся подводу и будто недоумевали, как браться за лопаты, если в любую минуту могут налететь самолеты с черными крестами на крыльях. Кругом степь, не спрячешься. Они знали, что на трассе установлены зенитки, но здесь, рядом с их колонной, не торчал ни один ствол.

Вскоре из-под горы вынырнула вихрастая голова мальчишки-возчика. Он бежал что было мочи, размахивая кнутом.

— Мост! — кричал он испуганно. — Поглядите! Мост…

Сначала звеньевая, а потом остальные бросились вниз по дороге. На насыпи, против неразгруженной подводы, они сбились с дороги, запричитали словно по убитому:

— Ды кто жа на тебя руку поднял? — Почему жа охраны нету?..

Мост был разрушен. Остатки каменных опор рассыпались, настил из металлических балок корчился искореженной дугой, отброшенный на желто-красный откос глинистой насыпи. Поняли женщины, вовсе не бомба взорвалась ночью. Уйти от моста они не могли, но и работу не начинали: просто не знали, с чего начинать…

За изрытым взгорком послышался гул автомобиля, Легковая машина остановилась, из нее вышел начальник районной колонны с полевой сумкой в руке и военный, перепоясанный ремнями вкривь и вкось, но без знаков отличия. Они прошли мимо женщин, не поздоровались, словно не заметили их.

— Диверсия. — Военный тяжелым взглядом окинул остатки моста.

— Ночью после взрыва сразу прибежал сюда, — указал начальник колонны на лохматый куст донника. — Затаился… Ни шороха, ни разговора ни вблизи, ни вдали…

— Успели скрыться. Темно было, — рассудил военный. — Что ж, начнем заново. Ты остаешься?

— Конечно, пора приступать.

— Ну, не прощаемся, скоро прибудем.

Военный торопливо направился к машине.

Начальник колонны посмотрел на молчаливо стоявших женщин, как бы спрашивая: «Видели, что ночью случилось?» Подошел к обезображенной взрывом металлической балке, потрогал ногой, как бы убеждаясь, что такую тяжесть нелегко будет стащить с откоса:

— Ладно, чего ж теперь… Скоро военные приедут, это их дело. Давайте к себе.

За ним потянулись женщины, как стая белокрылых птиц за своим вожаком; все были в белых кофтах и белых платках, — так в дневное время им было прохладнее. У подвод начальник колонны сел на край траншеи.

— Взорвали мост… — Он горестно покачал головой. — Фашисты часто начали забрасывать на нашу территорию диверсионные группы. Особое внимание уделяют строящейся железной дороге. Понимают, что к чему. Такие взрывы осложняют наше дело…

— Еще бы! — вырвалось у Алевтины.

— Вот давайте подумаем, как дальше работать, — взглянул на нее начальник колонны. — Не получится ли так: мы строим, а фашист взрывает, мы опять строим… И так чуть ли не до скончания века.

— Охранять надо! — Звеньевая ткнула вытянутой рукой в сторону разрушенного моста.

— Верно. Об этом уже побеспокоились. Но одной охраны мало. Надо сделать, что́ охранять. Военные управятся, мост восстановят, а как же мы со своей трассой? Шефов из Ульяновской области будем звать на помощь или железнодорожный батальон? — Начальник колонны замолчал, оценивая настроение женщин. — Тут как в пословице: на бога надейся, а сам не плошай. И еще об одном доложу я вам: колонна Пристенского района решила закончить свой участок не позже первого августа, то есть на две недели раньше намеченного срока. Вот как люди относятся к строительству дороги.

— Не надо раззадоривать нас, не надо, — замахала рукой звеньевая. — Все понимаем. Пристенцы такие же бабы, как и мы, тоже небось не железные.

— Не об этом говоришь ты! — поднялась Алевтина. — О деле надо! Поскорее управиться, вот о чем. Тут я, можно сказать, живота не пожалею. Все видели, муж ко мне приходил? Чем скорее построим, тем раньше вернусь к нему.

— А тебя никто не держит, — огрызнулась звеньевая.

— Нет, держат! Ты цепями приковала к этой вот глине, они тоже приковали, — Алевтина кивнула в сторону женщин. — Что вы подумаете обо мне, если уйду? Испугалась труда, дезертиркой посчитаете. Да тогда день и ночь проклинать буду себя. Пораньше надо управиться, больше ничего не надо мне.

— И мужа еще… — ехидно уколола звеньевая.

— Да, мужа! Или я не живая, не как все?

Женщины засмеялись. Начальник колонны, улыбаясь, встал.

— Все ясно. Поддержим пристенцев?

— Поддержим!

— Надо, чего ж молоть языками…

— Поскорее бы… Дома столько делов теперь.

— Супостат чертов! Дай волю, он бы все взорвал…

— Спасибо за поддержку. — Начальник колонны повернулся в сторону подвод. — Теперь за дело. Не будем агитировать друг друга, как работать. Пошли!

Алевтина в одной группе со звеньевой начала загружать первую подводу. Землю кидали молча. Когда деревянный ящик был полон, повозка еле стронулась с места.

— Бабы! Помогнем лошадке! — прокричала звеньевая. Она вцепилась руками в борт фургона, от натуги лицо ее покраснело. Рядом встала Алевтина, по другую сторону повозки — еще две женщины.

Ободья колес утонули в разрыхленной земле. С большим трудом подвода выбралась на дорогу, и лошадь облегченно всхрапнула. Вернувшись на прежнее место, звеньевая сказала:

— Давайте немножко вздохнем. — Она оперлась руками о темный черенок лопаты, посмотрела на Алевтину. — Ты не обижайся, я без злобы о твоем муже, просто так.

— Я не обижаюсь.

— Вот и хорошо. У меня тоже свой был, да уплыл… Перед войной случилось. Чую, хмурый ходит, как туча с градом. Один раз ушел на трактор, в кармане выходных штанов письмо позабыл. Я стала убирать, чую: шуршит. Достала — конверт, а в конверте письмо с карточкой. Ну, всякого начиталась: милый, дорогой, люби меня, как я тебя… Из соседней деревни, сестра медицинская. На фоте кудри да конфеточки… Чего ждать от такой? Ах, так думаю!.. Ну и рассчитала в тот же вечер. Ушел к ней, а через неделю война… Его забрили. Жалко, поверь, сердце кровью обливается. Кобелиная порода, но все равно жалко. Может, и я в чем-то виновата…

— А ты бы написала ему. Адрес знаешь?

— Ходила нарочно в ту деревню, узнала. Он ответил, прямо с фронту прислал. Сестру эту вслед за ним тоже взяли в армию, так что насчет их совместной жизни надежды мало, такие, как она, холостячками не ходют. А он в письме с фронту ни слова об ней, как скажешь, у них ничего не было.

— А может, и не было!

— Ты что, совсем дура? Другое дело, как все дальше повернется, живым бы остался.

— Это верно, лишь бы живым…

У Алевтины сдавило сердце. Людям вон как сложно, и то собираются жизнь налаживать, а она из-за пустяка взъелась на Никиту. Взбалмошный, слов нет, душевно обидел так, что больше некуда, но жить-то с ним можно! Пришел к ней, а она в каприз… И отпустила его в ночь! Поперек дороги надо было лечь, не отпускать до утра, а она вон что наделала…

Как всегда, весь день Карунный провел на ногах. Дело продвигалось успешно, строительно-восстановительный участок был близок к завершению земляных работ. В конце дня Семен Николаевич задумался: не снять ли с выемки несколько бригад для погрузки и перевозки к месту укладки поступивших в Терновую шпал и рельсов?

«Машины так не работают», — смотрел он на строителей дороги. Федор Васильевич Уласов, Никита Самофалов, Петр Ковалев, Дмитрий Даргин, чуть дальше Захаров не видели наблюдавшего за ними начальника участка. Одни жилы у мужиков, кости да мышцы. Откуда силы берутся?..

Карунный видел, что скоро начнут заравнивать откосы выемки и дно огромного вытянутого корыта — завершающая стадия земляных работ. Контрольных точек для отсчета превышения одного участка трассы над другим не отыскать, и это породило сомнение. Достигнута ли нужная глубина? Вчера Павловский полдня елозил с нивелиром и потом обнадеживающе доложил: кое-кто из землекопов уже на проектной отметке. Карунный обрадовался, поверил. Но сейчас у него росла тревога: а если Павловский ошибся? Да и вообще… кому поверил?

Многое было в жизни; случалось такое, когда по недосмотру, а чаще из-за нежелания проверить лишний раз приходилось вновь разворачивать фронт работ и «дотягивать» исполнение задания.

Он уже не мог спокойно смотреть на землекопов. Всех известил вчера Павловский: кончаем, радуйтесь, люди. Не обманул ли? Карунный сходил в палатку, там не оказалось ни треноги, ни ящика с нивелиром. Тогда он пошел в сторону участка военных железнодорожников, в том краю днем видел он Павловского. Тот сидел на откосе с квадратным планшетом на коленях и занимался вычислениями.

Для контрольного отсчета Карунный выбрал площадку неподалеку.

— Установите нивелир там, — указал он Павловскому.

— Зачем? — удивился тот. Подумав, он встал, аккуратно сложил листы. — Проверка? — усмехнулся многозначительно. — Недоверие, значит…

Он долго и тщательно настраивал инструмент.

— Готово! — крикнул он, не отрываясь от треноги.

Когда Карунный подошел ближе, Павловский уже стоял с рейкой в руке.

— Я приспособился с этими рейками, сами стоят при помощи моего изобретения. Видите? — указал он на рогатульки из досок. — Может быть, рейку держать доверите мне?

Начальник участка будто не уловил издевки.

— Работать с рейками доверю вам.

— Спасибо.

Проверка заняла немного времени, в нескольких отсчетах ошибки не обнаружилось. Карунный облегченно подчеркнул на бумаге итоговую цифру; она означала, что каторжный труд землекопов действительно подходил к концу.

Все это словно не интересовало Павловского, он насвистывал «Катюшу», укладывая нивелир в ящик. Ему хотелось спросить с чувством накопившегося злорадства: «Выкусил, Семен Николаевич?» Или подойти к нему вплотную и засмеяться прямо в лицо.

Карунный долго листал бумаги, вынутые из полевой сумки, отложил несколько длинных узких лент, испещренных цифрами: то были проектные отметки земляного полотна трассы.

— Вы помните пакет, что доставили мне? — наконец спросил он.

— Как не помнить, Семен Николаевич?

— Вот что, уважаемый… Пакет от Гудкова. Я должен направить одного человека на курсы усовершенствования. Думаю послать вас. Как вы смотрите?

Павловский удивленно вытаращил глаза: никогда не узнаешь, о чем думает Карунный, не предусмотришь его поступка. Ожидалась ругань, начальство найдет за что, даже если на работе все идет без сучка и задоринки; видно было: накаленным заявился к выемке, гроза с его стороны казалась вероятной. И вдруг… Это настоящая награда — курсы усовершенствования! Да еще в такое трудное время! Он готов был сейчас же сочинить заявление с просьбой послать на эти курсы, если, конечно, такое заявление потребуется. Вспомнил: Карунный недолюбливает его, не требовалась особая наблюдательность, чтобы видеть это. Слишком резкий переход к такой милости! Увидит безудержную радость Павловского, он может задуматься: а стоит ли?.. Не подобрать ли другую кандидатуру? Это же мальчишество — такая радость…

— Как я смотрю, Семен Николаевич? — Больших сил требовалось ему сдерживать ликование. Он отвернулся, вяло опустил плечи, наклонил голову, словно искал что-то под ногами. — Если позволите, я сообщу свое решение несколько позже. Дело серьезное, подумать надо.

— Хорошо, подумайте. Только недолго.

Павловский выходил из палатки с сияющими от радости глазами. Он был уверен: завтра отправится к Гудкову, а там — учеба, отдых, безопасность. Ни землекопов тебе, ни голой земли вместо нормальной постели.

Бригада Бородулина закончила работу и поднималась из выемки. Первым встретился Дмитрий Даргин. Теперь, когда вопрос о курсах усовершенствования практически решен, Павловскому захотелось поиздеваться над этим самоуверенным хулиганом, отомстить за оскорбление.

Он выждал, когда поднимется вся бригада, и шагнул навстречу Дмитрию с протянутой рукой.

— Дорогой товарищ Даргин! Ото всей души поздравляю! Вы скоро станете молодым папой. Желаю вам не останавливаться на достигнутом.

Произнес громко, четко, будто вышелушивая из скорлупы каждое слово.

Дмитрий в первый миг хотел броситься к Павловскому, врезать меж глаз. Но более сильное чувство остановило его: ощущение правды. Он еще не знал, что правду могут преподносить даже вот в таком виде. Теперь узнал…

— Ах ты, сукин сын, — проворчал Захаров, повернувшись в сторону уходившего Павловского.

Вскоре Дмитрий остался один. Он не хотел ни расспросов, ни советов, махнул рукой Петру: иди, а сам не знал, куда деваться. Каким бы издевательским ни было сообщение Павловского, но сразу понял: правда. Наверно, следовало бы радоваться, ведь у них с Таней будет ребенок, а это скрепит их навечно. Но радости он не испытал. В таких случаях, видимо, люди чувствуют свалившуюся на них тяжесть заботы о новом человеке. Но и необходимости заботиться о ком-то он не ощутил. Этот «кто-то» существовал пока что в издевательских словах Павловского, а не реально живущим на свете человеком. Таня! — вот кто жил в сознании Дмитрия, она была сейчас для него и матерью будущего ребенка, и самим ребенком, за которым нужен уход и уход. Она не говорила о своем здоровье; пересылая записки со случайными людьми, ни разу даже не намекнула о том, что ждет ребенка.

Что-то новое, важное, неотвратимое входило в его жизнь, к этому событию он не был готов и не знал, что от него требуется. Лучше всего — немедленно ехать к Тане и вместе с нею обговорить все.

Но сейчас Карунный никого не отпускает ни на минуту — такая горячая пора на трассе.

Павловский остался доволен произведенным впечатлением. Он проследил, как Даргин ошалело отстал от бригады и топтался на месте, растерянный и беспомощный, как все-таки поплелся к палатке. «Вот так-то!..» Радость предстоящего отъезда на курсы вскоре притупилась. То, что на учебу посылают его, Павловского, и никого другого, казалось единственно правильным. Карунный все же молодец, не дал волю своей неприязни к бывшему помощнику, поступил честно, по справедливости. Но надо ли уезжать сейчас, когда самые большие трудности на трассе почти преодолены? Укладка пути пойдет быстрее, чем тянулись земляные работы. А там — открытие движения. Карунный, Бородулин, тот же хулиган Даргин будут ходить в героях, ведь им предстоит принимать поздравления; главное — оказаться в нужном месте на завершающей стадии строительства, на видном месте. А он уезжает… А ведь трасса может стать значительной вехой в биографии.

Он шел к палатке с чувством самоотверженности, шел, как на высокий сознательный подвиг; его поступок — в такое трудное время отказаться от легкой жизни на курсах — и Карунный, и, может быть, даже Гудков не могут не оценить по достоинству.

Рабочие умывались недалеко от палатки и следили за дорогой, — ужин запаздывал. Скорее бы на боковую. Федор Васильевич выждал, когда Семен Николаевич останется один, спросил:

— Что вы сделали с Павловским? На лице — фейерверк.

Тот засмеялся.

— Ничего особенного. На курсы посылаю.

— На курсы-ы? — удивился Уласов.

— Послушай, Федор Васильевич, заранее знаю, что скажешь, другого надо послать. Не могу больше…

— Признаюсь, плохое у вас оправдание. Избавиться хотите, только и всего. А ведь это — курсы…

— Да, избавиться! Другого пути нет. Он прибыл по распоряжению Гудкова как специалист. Я был обязан использовать его по назначению. Я ведь тоже небезграничен в своих возможностях.

— Пошлите другого, вот что скажу.

— Давай договоримся, Федор Васильевич: к Павловскому больше не возвращаться: дело решенное. Может быть, допускаю ошибку, все может быть. Но я не доверяю ему. В наших по-настоящему фронтовых условиях не доверять человеку… Вам ли, фронтовику, объяснять, что это такое? Не доверяю! Иначе поставлю под удар то или иное дело. Еще требуются пояснения?

Уже сгущались сумерки, когда наконец прибыла военная кухня. Возчик, он же раздатчик ужина, открыл люк, и на столпившихся людей с котелками в руках пахнуло поджаренным луком.

— Ого! Хорошо-то как, — засопел Захаров.

Вместе с возчиком на кухонной повозке прибыл капитан Пилорено. Он пожал руку Бородулину, Карунному, мельком взглянул на рабочих.

— Что-то важное?

Тот не спешил с ответом. Ему хотелось отойти в сторону с начальником строительно-восстановительного участка, но рабочие уже насторожились, было бы неловко беседовать с глазу на глаз, словно тайком.

— Да, важное, Семен Николаевич. — Капитан закурил. Едкий дым полез в глаза Карунному. Обычно он немедля клял курящих, и те отворачивались, выдыхая свою усладу, или гасили на время самосадовские огоньки. Сейчас же терпеливо смотрел на высокого и прямого как жердь, затянутого ремнями Пилорено. — Важнее не бывает. Сегодня, пятого июля, немцы перешли в наступление.

Рабочие перестали греметь ложками.

— Вот так, Семен Николаевич. Загорелось, кажется, на всем Курском выступе. Завтра секретарь обкома Черников собирает начальников колонн и командиров отрядов. Приказано явиться и нам. Я заеду за вами.

— Хорошо-о… — задумался Карунный.

«Не успели построить дорогу к началу сражения! Опередил проклятый фашист… Сработали впустую…» Сбивчивые тяжелые мысли одолевали Карунного. С него началась эта фронтовая трасса, он в первую очередь в ответе за не завершенное к нужному времени строительство. Неужели вся работа бесполезна?

Быстро, незаметно возчик раздал ужин. Пилорено уехал, но бригады не расходились на отдых.

Рядом с Карунным безмолвно топтался Павловский, то отойдет чуть-чуть, чтобы не торчать очень уж заметным, то приблизится в ожидании вопроса к нему. Но Карунный словно не видел его. И тогда Павловский спросил сам:

— Семен Николаевич, как мне теперь в свете последних событий на фронте?

— Вы о чем?

— О курсах усовершенствования, Семен Николаевич.

— Поезжайте.

Павловский бросился к своему чемодану. Укладывать нечего, имущества — одни тряпки да бритва, а все же проверить надо, чтобы на рассвете без всяких сборов в путь.

Глядя на рабочих, Карунный понял: они ждали его слов. Он увидел одинокий, дожидавшийся его остывший котелок, но есть не хотелось.

— Вы все слышали. Ни убавить, ни добавить… Слышали то, что и я. Это должно было случиться, не вечно же затишье на фронте. Мы не управились к этому времени — вот что плохо. Но, думаю, рано опускать головы. Я за свою жизнь еще не помню случая, чтобы любой полезный труд пропадал даром.

Он вдруг подумал: а почему он так уж сразу — сработали впустую? Немцы перешли в наступление, да ведь и наши могут перейти, а значит, и со строительством дороги надо поторопиться.

— Завтра я уеду на совещание. Вернусь — все расскажу. Вы завершайте свое дело. Считайте, что надо! Я уверен в этом, хотя еще не получал никакой новой команды. Договорились? А сейчас всем спать. Копите побольше сил — потребуются.

Рабочие помолчали и медленно начали расходиться. Обычного вечернего оживления Карунный не заметил.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Едва забрезжил рассвет, а Федор Васильевич уже был на ногах. Он умылся и, разминая не отдохнувшие за ночь ноги, присел несколько раз, чтобы избавиться от тягостного ощущения усталости. Посмотрел на спящих рабочих: жаль будить.

— Подъем! — во всю силу легких прокричал он.

Кто-то поднял голову.

— Подъем! — повторил Федор Васильевич.

Первым вскочил бригадир.

— Что случилось?

— Время вставать, больше ничего.

— Командир нашелся…

Раньше других взялся за лопату Захаров. Он осмотрелся, будто прощаясь с белым светом, и, спустившись на дно выемки, начал набрасывать глину на промежуточную площадку.

Рядом с Захаровым, широко расставив ноги, резал землю Бородулин. Он изредка останавливался, смотрел на молчаливо работавших людей, задерживал взгляд на Уласове. Не нравилось бригадиру, как тот морщился при каждом взмахе лопатой, как притрагивался рукой к груди во время коротких передышек.

Бородулин ждал полевую кухню: время для завтрака подошло.

А кухни все не было. Без перекура бригада провела в выемке более двух часов. Бородулин уже подумывал, не послать ли гонца узнать насчет завтрака. И опять смотрел на Федора Васильевича и замечал его недомогание. «Больше ждать не буду!» — решился Бородулин.

— Уласов! — громко позвал он. — Подойди ко мне.

Тот подошел с лопатой в руке, заметно сдерживая дыхание. «На лопату опирается, как на костыль».

— Сходи в палатку, принеси брусок или рашпиль. Такой лопатой, как у меня, кисель резать, ее точить надо. Да и твою нелишне подновить.

— Кроме некого послать? — недовольно спросил Федор Васильевич. — Помоложе ребята найдутся.

— А я хочу, чтобы ты сходил.

— Вот еще…

— Никаких «вот»! Бригадир здесь я, напоминаю, понял? Вот и выполняй приказ.

Так Бородулин еще не разговаривал…

Федор Васильевич в сердцах саданул лопатой в рыхлый откос, оставил ее торчавшим колом. Догадался бригадир о слабости! Обидно стало, будто оголилась боль, какую Федор Васильевич старательно прятал, хотя все знали о его недуге. Не ко времени! — вот что восстало в этот момент, боязнь оказаться обузой в напряженные дни.

Вернувшись с бруском, Федор Васильевич наклонился над своей лопатой. Действительно, заточить ее надо. И уже с улыбкой посмотрел на бригадира:

— Может, вообще сделаешь меня главным точильщиком в бригаде?

— Могу, — с серьезным видом ответил Бородулин. — По близкому знакомству, так сказать… А вообще, Федор, мне интересно повидаться с тобой после войны. Ты, наверно, галстуком обвяжешь свою шею, а я буду вот так, в спецовке. Даже и разговаривать не захочешь.

— Дурак ты… Неизвестно, кто из нас каким станет. Я не изменюсь, это уж точно, во мне развиваться нечему. Здоровье мое, точку роста мою, опалил проклятый фашист. Знаешь, как на дереве, оно вроде бы живое, листья на нем, ветки, а не растет. Почки, какие дают рост, сожжены, вот дерево и становится уродливым, наплывы разные… Такой вот и я.

— Ну и нагородил! Послушать тебя — урод уродом, а от баб отбоя нет.

— Не то говоришь. После войны вернутся фронтовики, вот тогда увидишь, в какой сорт женщины зачислят меня. Сейчас товар не по цене, время такое.

Переговариваясь, подшучивая друг над другом, работали они до седьмого пота.

В полдень приехал Карунный. Он был суров и молчалив. Присел у военной полевой кухни, поел и только тогда обратился к Бородулину:

— Собери людей. Все бригады собери.

А сам отошел в степь, закинул руки за голову, долго смотрел на запад. Что там творится сейчас? Скольких жизней уже недосчитались за прошедшие полдня?

Его позвал Бородулин: рабочие собрались, ждут. Карунный быстрым шагом вернулся к тому месту в ложбине у трассы, где только что стояла полевая кухня. Подошел, окинул взглядом людей.

— Был я на совещании… Дело такое: немец прет! В отдельных местах Курского выступа потеснил наших. Но сейчас не сорок первый год. Наши хотя и отошли немного, но еще не сказали свое слово.

— Долго молчать будут? — сердито вылез с вопросом Бородулин.

— Думаю, что недолго, — спокойно посмотрел на него Карунный. — Кое-что зависит от нас… — Он кивнул головой в сторону земляных навалов вдоль трассы. — Дорога срочно нужна! Вчера, видел я, маленько опустили перья. Или не так? Признаюсь, у самого дрогнуло сердце. Дело нешуточное — опоздать с дорогой… Установка, значит, такая и разъяснение заодно: необходимость в дороге возросла, более того — нам определены считанные дни, чтобы закончить работы.

— А путь? С укладкой шпал и рельсов как? — допытывался Бородулин.

— Укладывать верхнее строение пути будут главным образом военные железнодорожники. Так заявил генерал Кабанов. Многое достанется и нам. Шпалы, рельсы, всякие накладки-подкладки сегодня уже начнут развозить по трассе. А насчет текущего момента… Сегодня объявлена фронтовая пятидневка. За пять дней на всей трассе предстоит закончить земляные работы.

Карунный замолчал. Выжидающая тишина длилась недолго.

— Надо — значит, надо, — с кряхтеньем поднялся Захаров.

— Может быть, есть вопросы? — глядел в лица рабочих начальник участка.

— Какие тут вопросы… — Вслед за хмурым Захаровым встал Бородулин. — Приступать надо, а то засиделись.

В небе послышался гул моторов. Всмотрелись в белесую синеву, ничего не увидели, а гул нарастал.

— Если немецкие самолеты, всем рассеяться по степи! — жестко приказал Карунный, задрав голову.

Появилась первая тройка синеватых крестиков, за ней — вторая и третья.

— Наши летят к фронту, — облегченно произнес Никита. — Ровно гудят, не завывают, как немецкие.

Самолеты прошли над трассой, гул уменьшился.

— Конечно, к фронту, — смотрел им вслед Захаров.

Настроение у рабочих поднялось. «Пора показать не только выдержку под напором немцев, но и силу», — думал Федор Васильевич.

«У людей прибавилось энергии», — радовался Карунный. И тоже взялся за работу.

Часа через два новая группа самолетов свернула над трассой в сторону фронта.

— Похоже, всерьез началось, — проводил Бородулин уходящие к горизонту бомбардировщики.

Выбрасывая землю из выемки, Дмитрий Даргин думал и о событиях на фронте, и о пролетевших самолетах, и о фронтовой пятидневке. Но больше всего в мыслях была Татьяна. Он жалел, что до наступления этих решающих дней так и не выбрался к вагонам. Таня, конечно, волнуется, в голову могут прийти всякие мысли, а там прачки небось подзуживают: бросил он тебя, глаз не кажет… Теперь не повидаешься. Тоска по Тане разрослась, он, едва не плача, спустился к Петру на глинистое дно выемки.

— Слушай, я, наверно, стану дезертиром. Сбегу!

Тот отшатнулся от него как от ошалелого.

— С ума спятил… Отдохни немного, посиди. Трудно?

— Ты о чем?.. Не могу без Таньки!

— Так бы и сказал. — Петр оглянулся, ему показалось, что слова Дмитрия о дезертирстве слышала вся бригада. Поймут напрямую, доказывай, что это не так.

— Отдохни, вместе подумаем, как быть.

— Чего ты мне: отдохни да отдохни! — вскипел Дмитрий. — Сам растянись тут, если хочешь, всхрапни.

Даргин разозлился, куда делась его хандра. Распрямившейся пружиной вскочил он на свою площадку на откосе выемки. Он обругал себя, глядя на то, как, не разгибаясь и блестя мокрыми от пота спинами, вгрызались в землю рабочие. «Распустил слюни! К бабе потянуло! Раскис… Выдержит Татьяна, поревет немного, если уж невмоготу станет».

Во время перерыва Бородулин отозвал в сторону начальника участка.

— Семен Николаевич, о Федоре хочу поговорить…

Карунный выслушал, посмотрел на отдыхавшего невдалеке Уласова.

— Хорошо. Спасибо, что подсказал…

Когда приступили к работе после отдыха, Карунный оказался рядом с Федором Васильевичем. Постоял, наблюдая за его резкими взмахами лопатой, тихо проговорил:

— Оторвись на минутку…

Уласов воткнул лопату, выпрямился.

— На время фронтовой пятидневки будем выпускать «боевой листок». Ты самый грамотный у нас.

— Неудобно, — замялся Федор Васильевич. — Все с лопатами, а я с карандашом.

— Удобно, неудобно… Это приказ.

Стыдно было оставлять людей… Непривычно Уласову идти вдоль трассы с бумажкой в руке, неловко спрашивать у Захарова, сколько тот вынул земли с начала дня. Еще хуже самому определять объем выполненных работ, как бы контролировать человека. Он долго смотрел, как Захаров резал пласт, приспосабливал боковину выемки для водосточной канавы, и нацарапал для памяти на бумаге: «Захаров. Кювет».

— Ты чего? — поднял голову тот.

— Вечером увидишь. «Боевой листок» вывесим.

— Задание, что ль, дали? Так и запиши: завтра с кюветом покончу.

«Так просто!» — подумал Федор Васильевич. Но слишком рано уверовал он в легкость. Никита Самофалов искоса проследил за короткой беседой и в ответ на вопросительный взгляд Уласова рассерженно развел руками.

— Не управлюсь завтра! Не о чем тебе писать. Твоему «боевому листку» нужно одно: победа! ура!.. А я не одолею вот эту гору, — показал он на свежую насыпь земли, которую предстояло перекидать наверх.

Возмущение Никиты озадачило Федора Васильевича. «Тут радовать людей нечем». На всякий случай все же записал: «Самофалов. Много земли. В пятидневку не уложится».

Медленно продвигался Уласов от одного рабочего к другому.

И заполнить листок оказалось непросто. Он долго раздумывал над расчерченным на квадраты и прямоугольники листом. Показать лишь тех рабочих, кто близок к завершению задания? Это как бы поощрение для них и в то же время призыв к отстающим. Впрочем, можно ли причислить Никиту к отстающим? Какая гора была перед ним!

Отвык писать. Буквы получались кривые, строчки то ползли вверх, то падали вниз. Информацию о Захарове написал печатными буквами (так, на его взгляд, получалось красивее) и только красным карандашом. «Рабочий Захаров завтра закончит рытье кювета!» — кричал яркий заголовок. Рядом черным цветом да еще в тонкой рамочке поместил сообщение о Никите: «Пять кубометров в день вместо трех по норме — так работает Самофалов. Но при этом гора земли почти не убавляется»…

Просматривая «боевой листок», Карунный хмурился и водил пальцем по черным строчкам.

— Кто же виноват? Я, что ли?

— Не знаю, — смутился Федор Васильевич.

— Как же не знаешь? Ты пишешь — значит, все у тебя обдумано. Какой вывод?

— Помочь ему надо, вот какой!

— Ну ладно. Подумаю… Я, признаться, ожидал увидеть итоги дня, фамилии передовиков. Ну… еще что-нибудь в этом роде. А ты — по-своему.

— Значит, не гожусь, Семен Николаевич.

Карунный, как показалось Федору Васильевичу, с плохо скрытым разочарованием утешил:

— Ну зачем… Я доволен. Первый блин.

В коробке с инструментами Уласов отыскал гвозди, вбил их в доску объявлений, потом наколол «боевой листок». Многие рабочие окружили только что родившуюся стенную газету.

— Ишь как, — удовлетворенно хмыкнул Никита. — Не у меня одного так с землей, вон ее сколько…

Начальника участка среди рабочих не было. Он торопливо шел по выемке к тому месту, где сегодня трудился Самофалов.

Солнце едва оторвалось от горизонта и сразу начало пригревать. Было жаль ушедшей прохлады, жаль потерянного, как считал Бородулин, утреннего времени…

Карунный не разрешил рабочим идти в выемку. «Позавтракаем — тогда…» — заявил он. Бригадир удивленно переглянулся с Федором Васильевичем.

Приехал Душкин — начальник военной полевой кухни, как называли его рабочие. Позавтракали. Только тогда Карунный приказал:

— Всем идти за мной.

Он повел людей в сторону участка трассы военных железнодорожников. Федор Васильевич шел одним из первых. Он посмотрел на свое ставшее привычным место на разворошенной земляной прорези. Укором за не выполненное до конца задание возвышалась глинистая гора еще не отброшенного от выемки грунта.

Шли молча. Захаров часто кашлял, потому что после завтрака не осталось времени покурить, а затягиваться на ходу — никакого удовольствия.

Закончилась выемка, пора остановиться, но Карунный словно не заметил, что идет уже вдоль участка военных. Ни одного бойца не встретилось, ни одного командира. Наконец он будто натолкнулся на невидимую стену. Повернулся к рабочим и указал рукой на приготовленные для укладки шпалы и рельсы:

— Видите, как люди работают?

— Нет, не видим. Людей-то нет, — схитрил Бородулин.

— Все вы видите… С земляными работами здесь покончено, это раз. Сегодня начнут монтировать верхнее строение, это два.

— Мы плохо работали, Семен Николаевич? — уже с обидой спросил Бородулин.

— Претензий нет. Но сами видите, как у людей!

Круто повернувшись, Карунный быстро зашагал к выемке; он словно спохватился, что слишком много времени ушло на этот наглядный урок.

— Наш участок потянулся, видите! — кричал он, чтобы слышали все, и шагал по-прежнему споро и легко. — Теперь посмотрите здесь.

Карунный спрыгнул с откоса, поток осыпающейся под ногами земли пополз вниз. Здесь было далеко до конца работы; чернели горы разрыхленного грунта, не выброшенного наверх, стеной стояла глинистая перемычка через всю выемку, отгораживая участок одной бригады от участка другой.

— Видите! — возмущался Карунный этой перемычкой. — Ничья, так получается! Кто-то прошляпил, когда людей расставляли, эти меры оказались без внимания соседних бригад и вот, пожалуйста. Я не упрекаю никого в плохой работе, — обратился он к Бородулину. — Но допустить такое…

— Наша бригада — в другом месте, — оправдывался Бородулин. — Я здесь не бывал…

— Мне все равно, чья бригада!.. Будем гнать одним мощным валом. Ясно?! Чтобы после нас выемка была пригодной для укладки верхнего строения. Начнем прямо от военных и погоним. А здесь задание Бородулину: убрать перегородку! Приступайте.

Захаров успел скрутить цигарку и дымил. Никита счищал с ботинка приставшую лепешку глины. Федор Васильевич с грустью смотрел через выемку на дальние лозины у пруда…

Летнее утро в Васильевке — счастливая пора. В воздухе еще прохладно, в предчувствии зноя все живое отдыхает, дремлет. За ночь земля повлажнела, босиком идти холодно, зато колючие отростки высохшей травы стали мягкими, гнутся под ступнями. Хотя в мелких разлапистых кустах холоднее, чем на покрытой пылью дороге, все же хочется идти по траве, ощущать свежесть мелких листьев…

Сейчас Федор Васильевич был в ботинках и сквозь подошвы не чувствовал утреннего холода земли, но по пути к выемке ему казалось, что от прикосновения к траве он становится бодрее. Он вспоминал, как в Васильевке, будучи мальчишкой, по утрам выгонял корову в общее стадо, как на луговой росе зябли ноги и он вприпрыжку мчался обратно домой, наскоро ополаскивал покрасневшие ступни водой из стоявшего у порога ведра, вытирал ноги и нырял под одеяло в теплую постель, укрывался с головой. Мать заботливо набрасывала сверху еще что-то мягкое и собиралась на полевые работы. Пахло кипяченым молоком.

Знать бы тогда, что все это — счастье. И не замутненное огорчениями детство, и ощущение свежести травы, и озорные игры с младшей сестренкой, и солнечное утро, когда в доме тихо, светло, в окна глядит чистое, недавно взошедшее солнце, когда на желтой выскобленной половице округляется яркий зайчик от зеркала…

— Дружнее! — крикнул Бородулин.

Захаров, Самофалов, бригадир разбивали перемычку с одной стороны, Федор Васильевич, Петр и Дмитрий — с другой, разбивали с таким усердием, словно она была главным препятствием на пути военных эшелонов к фронту.

— Дружней!..

Уласов работал озлобленно, как будто спешил захватить побольше земли. Это его личное дело скорее проложить дорогу. Как только пойдут поезда и наши войска погонят немца, так он завяжет в путь свой вещевой мешок.

— Дружней!..

В ответ на очередной командирский окрик Федор Васильевич разогнул спину.

— Помолчал бы, — вытер он рукавом лоб.

— Для порядка надо. — Бородулин даже не поднял головы, отвечая. — Это я себе приказываю. Дружней, говорю, дружней! А то состарюсь на этой дороге, пока построим ее.

Бригадир еще что-то приговаривал вполголоса, но слов нельзя было разобрать. Каждый видел перед собой мелкие белесые корни многолетней травы, извилисто проникшие в красноватую от глины влажную глубину. Федор Васильевич подумал: и здесь тоже идет жизнь… Он пытался представить, как эти тонкие ниточки раздвигали спрессованный веками земляной пласт, им, наверно, трудно было пробиться к живительной влаге. Везде работа.

Когда был строевым бойцом, когда вместе со своей ротой сдерживал напор немцев, не задумывался, какой ценой были заготовлены и доставлены ему и всей роте безотказные пулеметы и гранаты. Где-то за горами и лесами женские руки вместо того, чтобы пестать ребенка, точили железо… Далекие, живительные корни!

Разобьют фашистов на степном черноземье, хозяева земли заровняют окопы, траншеи, воронки; вместе с этими язвами войны не заровняется ли память о тех корешках, какие питали вроде бы само собою разумеющуюся победу? Въяве останется вот эта дорога. По ней будут ехать счастливые люди, одни — занятые мыслями о предстоящих встречах с близкими и родными, другие — озабоченные наиважнейшими, в их представлении, делами. Возникнут ли раздумья вот об этих корешках в глубоком грунте?..

— Воздух! — прокричал Петр Ковалев, первым увидевший немецкий самолет.

Разбегаться поздно. Самолет уже выравнивал свой путь над трассой, он покачивался и будто приноравливался сесть в выемке. Рабочие бросились на землю. Строчкой вдоль трассы вспыхнули фонтанчики пыли.

Федор Васильевич поднял голову. Еще два самолета заходили на трассу, описывая в небе большой круг. Нет, нацелились на какой-то другой объект, они были слишком высоко. Пока развернутся, снизятся, чтобы поточнее выйти на цель…

Он встал, взялся за лопату.

— Погоди! — предупредил Бородулин.

— Я слежу… Они уходят. Где-то поважнее цель.

Со стороны Губкина, небольшого городка в степи с единственной шахтой для добычи железной руды, глухо донеслись взрывы, уставшая земля словно вздыхала.

— Хватит лежать, — уже приказал Федор Васильевич, будто заменил бригадира.

— Ты прав… Поднялись, землееды! — с прежним озорством в голосе отозвался Бородулин. Он встал рядом с Уласовым, вонзил острие лопаты в отвесно стоявшую глинистую стенку. — Поддается, ребята! Ишо раз, вот так мы ее, поддается… Ишо раз! — Он подзадоривал себя. — Посмотреть со стороны — забавляется человек шуточками-прибауточками, если бы не сосредоточенный взгляд да не злость в лице. — Стоит, стерва, не покачнется! — ругал он перемычку.

Рухнула земляная стена, выкинули из выемки пыльный бесформенный навал, зачистили дно. Словно свежий ветер пошел сквозняком по глубокому коридору. Попросторнело, стало видно едва не у горизонта, в далеком прорезавшемся квадрате, колыханье волн жаркого марева.

Послышался лошадиный храп, раздался мягкий стук смазанных ступиц повозки. Еще не остановившись, возчик ударил кнутовищем по пустому котелку.

— Навались, пока горячо!

Рабочие словно этого и ждали. Воткнутые в дно выемки лопаты походили на тесные пирамиды винтовок.

— Живые, черти земляные?! — весело смотрел возчик в вылинявшей гимнастерке на людей. А я подзадержался малость. Командир так приказал, задержись, говорит. Немец проклятый жужжит и жужжит. Кое-где, говорят, по мостам гвоздил. Вот собака! Теперь не даст покоя. Видит, гад, скоро поездам дорожку настелем.

Он высказал последние новости о бомбежках трассы, о прибытии в Терновую состава со шпалами и рельсами, о том, как наши истребители отогнали немецкие самолеты от Терновой и там не упало ни одной бомбы.

Дмитрий облегченно вздохнул.

Зато Никита расстроился, еле осилил свою порцию каши. В направлении Губкина ухали взрывы… Там Алевтина.

— Послушай, земляк, — обратился он к возчику. — Никаких слухов из-под Губкина? Жена моя там, тоже землю копает. Одно бабье. Живые они?

— Не слыхал. Я вот… что касаемо военных…

Сумрачный, огорченный, Никита отошел от повозки. Он думал, как бы отпроситься у Карунного, хотя начальник теперь наверняка не отпустит. Повадился, скажет… Да и время такое — не до прогулок к женам.

Петр Ковалев представил, что творилось бы здесь, если бы немецкие летчики начали утюжить рабочих в выемке. Никуда не спрячешься. Он с дрожью в сердце представил отца под воющими и взрывающимися бомбами. Давно от матери не получал вести. Как она живет, что слышно об отце? Несколько раз писал ему на полевую почту, указывал свой адрес, но не получил ответа. Петр смотрел на небо и думал: какое оно ровное, глубокое и красивое, сохраняет не обесцветившуюся жарой голубизну; какое оно голое и предательски-беспощадное, когда в нем кружат немецкие самолеты…

По-суровому сосредоточенным оставался Карунный, вернувшийся к бригаде Бородулина. Начальник участка понимал, что работа на трассе будет осложняться с каждым днем: чем ближе срок сдачи дороги в эксплуатацию, тем напористей стремление немецкого командования вывести ее из строя. Не упускать ни одного свободного от бомбежек часа! Уже сейчас надо завозить материалы верхнего строения пути. Надо попросить военное командование усилить прикрытие с воздуха…

Поели рабочие, покурили. Карунный отметил про себя расторопность, с какой люди спустились в выемку, как они перешли на новое место.

Уже в сумерках Федор Васильевич вывесил на доске объявлений свежий «боевой листок». Прямые буквы, написанные красным карандашом: «Дорогие товарищи! Сохраним высокий темп земляных работ! В истекшие сутки каждый человек выполнил по две нормы!..»

Не верилось…

Он выкладывал все силы; порою до слепой тупости свыкался с мыслью о бесконечности осыпающегося перед глазами земляного откоса; доходил до полного изнеможения, когда руки уже не управляли ставшей тяжелой и ненавистной лопатой, а держали ее бездумно, механически, как железные захваты держат любые предметы, вставленные в их цепкие и холодные полости, для обработки или для уничтожения. Резал землю, крошил ее, бросал на обожженную солнцем поверхность…

А в тайной глубине души извивался мерзкий червяк: неужели за короткое время такое возможно? Ничего подобного еще не было. Почти вручную, с таким объемом работы…

Не верилось, а все же свершилось. За фронтовую пятидневку с земляными работами было покончено. Наступил долгожданный праздник. Карунный обычно не любил заседания, но когда мощной лавиной пошли поезда, приказал собрать всех рабочих. Он стоял у палатки, веселый, без фуражки, и ждал запоздавших людей. Собрались, расселись на земле, он посмотрел едва ль не на каждого.

— Сейчас бы в лес, к речке… Ну, ничего, поговорим здесь. Вы многое знаете, а все же сказать мне хочется… Дорогие товарищи! Стокилометровая железная дорога построена за тридцать два дня. Срок, установленный Государственным Комитетом Обороны, сокращен почти вдвое. Мне велено передать вам самую сердечную благодарность и поздравление с большим успехом.

Захаров захлопал в ладоши первым. Его поддержал Бородулин, вскоре все рабочие аплодировали горячо и сосредоточенно. Они еще были напряжены, еще не освободились от сознания необходимости рыть землю, тащить рельсы, вбивать костыли.

— …На севере Курской дуги немецкие войска продвинулись на двенадцать километров, на южном участке — на тридцать пять. Нашим войскам нелегко сдерживать бронированные удары фашистов. Теперь, дорогие товарищи, стало ясно: в первые дни своего наступления немцы хотели окружить советские войска на всем Курском выступе, сделать то, что мы сделали с ними под Сталинградом. Не вышло! Прошла неделя с начала их наступления, окружить не удалось, и наступление немцев заглохло. В этом деле свое слово сказала мощная оборона советской стороны, то есть заранее приготовленные траншеи, окопы, дороги…

Рабочие опять дружно захлопали.

— …Шестнадцатого июля, вы это знаете, на нашей трассе открылось рабочее движение поездов, а теперь линия, дорогие товарищи, на всем протяжении полностью сдана в эксплуатацию. Вы сами видите, как один за другим идут к фронту военные эшелоны. Мне кажется, что войска Воронежского фронта готовятся к контрнаступлению. Мы с вами, наверно, кое-что сделали, если сами генералы пишут нам такие вот письма. — И он поднял над головой небольшой лист.

Карунный читал медленно, словно оголяя каждое слово, часто взглядывал на рабочих. Понимаете, что это значит?! — говорило его ликующее лицо. Военный совет фронта благодарил колхозников, рабочих железнодорожных спецформирований, военных строителей за выполнение приказа Государственного Комитета Обороны.

Солнце разморило уставших людей, многие устраивались на земле поудобнее. Построили, сдали… Благодарность командования фронта воспринималась уже как что-то отдаленно касающееся их.

Захаров вытянул ноги, оперся головой на руку. Он мучительно боролся с дремотой, глаза его слипались.

Рядом с ним клевал носом Никита Самофалов. «Надо бы утром, после ночного отдыха собирать», — подумал Карунный.

— Уласов! Вывесить как «боевой листок».

Начальник участка по-прежнему был возбужденным и веселым. Рабочие отдыхали, а он прошел к железной дороге, остановился в ожидании поезда. Над степью поднимался густой столб паровозного дыма; Карунный знал, это очередной военный эшелон взбирается к выемке, других поездов здесь еще не видели.

Он сел на край откоса, ноги его гудели от бесконечной беготни вдоль трассы. Теперь можно расслабиться. Он прилег на бок, сорвал пористый стебель пырея, почувствовал, что бесконечно устал.

Карунный завидовал Захарову и Никите Самофалову; стоило им устроиться поудобнее на земле, как спасительный сон начал одолевать их. Вздремнут немного и опять обретут нормальный облик. Мало Карунному простого физического отдыха. Не многие замечали его постоянную тревогу из-за строительства дороги, ни один человек не знал, как давил он собственные опасения в ее целесообразности. Чуть не предателем чувствовал себя, когда узнал о наступлении немцев. К этому моменту, даже раньше, требовалась дорога; в те трудные дни она была всего лишь глубоким рубцом на земле. Отвлек огромные силы…

Разулся, снял носки. Прикоснувшись к откосу, обжегся о раскаленный чернозем, но не отдернул, не поднял ног. Притерпелся.

Поезд медленно заходил в выемку. Паровоз пыхтел серым паром и черными клубами угольного дыма, лязгал дышлами, словно угрожая ими. К нему была прицеплена платформа, на которой стоял спаренный пулемет с задранными к небу стволами: рядом дежурили три солдата. Осуждающе смотрели бойцы на одиноко сидевшего мужчину. Прохлаждается, загорает, любопытство к военному эшелону проявляет…

На следующей платформе стоял танк, около него сидели военные без шлемов, но в полной форме. Стоит приказать — они вмиг займут свои места, мотор оживет, ствол орудия повернется к цели. А вот самоходное орудие, опять танк, еще одно орудие, огороженное зелеными листами брони. И вновь спаренный пулемет с прислугой. Потом пошли крытые вагоны. Двери раздвинуты, на перекладины облокотились военные, безразлично смотревшие окрест. Никто не помахал рукой, не проявил внимания. Сидит человек, ну и пусть сидит.

Эшелон был длинным. Карунный удивился: как один паровоз может тащить такую махину? Видимо, опытная бригада на локомотиве. Он представил, сколько времени потребовалось бы этой армаде добраться к фронту своим ходом, сколько горючего затратилось бы. И сколько сил ушло бы у танкистов, у самоходчиков. Сейчас они были свежими, готовыми вступить в бой…

Стоило рисковать! Настроение поднялось, Карунный вспомнил благодарственное письмо командования Воронежского фронта; радость от причастности к передвижению вот этой грозной силы наполнила его. Волнения улягутся, и он отдохнет. А когда отдохнет, тогда по-новому увидит окружающий мир.

Очередные заботы появились у Карунного. Полевой лагерь строительно-восстановительного участка представлял собой кучи брошенных шпал, не годных в дело, кусков рельсов, отпиленных при монтаже пути, разбросанных бочек из-под мазута, использованного для смазки креплений. «Надо навести порядок. После себя нельзя оставлять такое…»

Осматривая хозяйство, Карунный увидел Алевтину. Она шла от железной дороги к палатке, в руках тощий узелок, выглядела исхудавшим, измученным подростком. Карунный помнил ее розовощекой, задиристой, всегда отмечал ее работоспособность. Сейчас она плелась, еле передвигая ноги.

— Самофалова! — позвал он и отвернулся, чтобы не выдать удивления ее видом.

— Здрассте, Семен Николаевич. — Силы Алевтины иссякли, она положила узелок на землю. — Никиту не встречали?

— Видел недавно… Он там… — показал Карунный в сторону бесформенного нагромождения бракованных шпал. — Надеюсь, больше не скроешься от нас?

— Куда уж теперь, — махнула рукой Алевтина и медленно пошла прочь.

За шпалами, за невидимой полосой удушливого испарения креозота на траве сидел Никита и пришивал пуговицу к черной железнодорожной гимнастерке. Алевтина остановилась, узелок выпал из рук.

— Здравствуй…

Никита поднял голову, замер. Он пристально и от неожиданности бездумно смотрел на жену и не верил, что это действительно она. Наконец вскочил, обнял ее худые плечи. У Алевтины подкосились ноги.

— Ты чего? — прошептал он, успокаивая и ее, и себя.

— Устала…

Он расстелил гимнастерку, уложил Алевтину, наклонился над ее изменившимся, как у состарившегося ребенка, лицом. Ее взгляд шел мимо него, она ничего не замечала и будто не хотела замечать. Никита заскорузлыми пальцами начал стирать с ее лба мелкую пыль, въевшуюся в дороге, чувствовал, как вся она напряжена до предела.

Алевтина заплакала. Она смотрела в пустоту и ничего не видела, глаза ее замутились, слезы оставляли чисто блестевшие полоски на щеках.

— Ну, чего ты?.. Мы вместе, — попытался утешить Никита.

— Господи! Когда все кончится?.. — простонала Алевтина.

Сердце Никиты сдавила резкая боль.

— Аля… Ну, перестань… До скончания веку не отстану от тебя. Лишь бы не прогнала…

— Какой же ты дурак, — дрожащим голосом произнесла она.

— Ты права!.. Таких дураков поискать… — Уже с улыбкой Никита гладил ее запыленные волосы. — Ты есть хочешь! Поискать что-нибудь?

— Погоди, ничего не надо. Побудем вместе.

Никита, подложив ей под голову узелок, резво побежал за водой. Когда вернулся, Алевтина с испугом сказала:

— Ты никуда не уходи…

Он кружкой зачерпнул воду из принесенного ведра…

Ночь выдалась спокойной. Федор Васильевич уснул быстро и сразу увидел сон. На легковой машине, сидя рядом с водителем, он ехал по незнакомому городу. Узкая дорога упиралась в высокую, красного цвета стену. И водитель, и пассажир видели ее и все же ехали быстро, уверенные, что им путь открыт. Вечерело. На небе меркли оранжевые полосы зари.

Вдруг из-за стены вырвалась огромная, круглой формы, прозрачно-желтая молния. Она ослепила. И Федор Васильевич, и водитель были уверены — это гроза. Раздался взрыв, невидимый осколок врезался в ветровое стекло, не пробил его, лишь паутиной опутал потрескавшуюся поверхность…

Уласов проснулся. Сердце его возбужденно колотилось. Он встал, с тревогой осматривая черную степь. Рядом на толстом настиле сухой травы спали Петр и Дмитрий. Звезды перемаргивались мирно.

Сон пропал. Федор Васильевич уловил запах гари, который не был похож на сухой, будто из крупиц угольного шлака, застревавший в горле дым паровозной топки. Пахло жженым железом, тянуче-сладковатой взрывчаткой. Он долго смотрел на запад, где прошедшим днем, наверно, горела земля…

Под утро он все же задремал и опять увидел сон. Странная гроза не прекращалась, взрывы прозрачно-желтых расплывчатых дисков продолжались по всему теперь уже степному горизонту. Но теперь Федор Васильевич знал, что это идут бои на Курском выступе, в мыслях он умолял неизвестно кого не допускать немцев к только что построенной железнодорожной линии…

После завтрака предстояло идти на рихтовку искрившегося на песчаном балласте пути. Уласов дождался, когда Карунный освободится от утренних забот, остановил его недалеко от полевой кухни.

— Семен Николаевич, какие вести с фронта?

Карунный уловил: не только фронтовые новости нужны Уласову.

— Наши перешли в контрнаступление. Первые сообщения радостные: бои ведутся успешно.

Федор Васильевич не уходил.

— Семен Николаевич, еще вот что… Я знаю, без работы здесь не останемся, надо постоянно чинить путь после бомбежек…

— Надо, а как иначе?

— Охранять линию тоже надо, для этого создаются истребительные отряды. Многие рабочие, наверно, вступят в эти отряды…

— Вступят обязательно.

— Не исключено, я буду выглядеть в ваших глазах дезертиром. Но, сами знаете, здоровье…

— Куда-а? Освобожден ли твой район?

— Должен быть свободным! Поеду, Семен Николаевич, от Валуек недалеко, на месте все узнаю. Документов никаких не надо, удостоверение инвалида в кармане. Напишу, если останусь…

Карунный советовал погодить немного, дождаться официальной сводки об освобождении новых населенных пунктов, чтобы по этим пунктам определить, свободна ли Васильевка. Уговоры не помогли…

Федор Васильевич сходил к выемке, попрощался с Петром, Дмитрием, со всеми рабочими бригады. Когда вышел на степную дорогу, ничего попутного не оказалось. Лишь санитарные машины да повозки с ранеными. Полдня шел он до Терновой, а там с первым же паровозом доехал до Старого Оскола. Валуйки теперь казались совсем близко.

Ему повезло. От исклеванного снарядами перрона отправлялся порожняк — полувагоны, платформы, крытые вагоны. Федор Васильевич увидел попутную тормозную площадку, кинул на пол вещмешок. Ступенек не оказалось, лишь торчали металлические крюки, на которые обычно крепились доски. Сейчас, при движении вагона, тонкие, без гаек болты вздрагивали и дребезжали на этих крюках. Федор Васильевич намертво вцепился руками в поручни, пронзившая ногу острая боль от удара по ржавому болту заставила скорее подтянуться, чтобы другой ногой достать до пола площадки. В торцевой стене вагона уцелело откидное сиденье, и он сел, ощутив облегчение…

Как Петр и Дмитрий всполошились, когда прощался с ними! Неожиданно для них, непонятно, почему так скоро уезжает… Он подробно напишет обо всем, поймут ребята.

Что сейчас в Васильевке? Свободна ли от немцев? Живы ли мать с сестрой? Он гнал мрачные предчувствия, перед глазами вставал родной дом с палисадником и цветущими мальвами, холмистый подход к селу со стороны железной дороги, обозначенный в степи пирамидальными тополями.

В Валуйки приехал поздно. Помещение, приспособленное для вокзального зала ожидания, отыскал легко. Несмотря на теплый вечер, в этом зале народу оказалось так много, что даже на пол негде было сесть. Тусклая коптилка, висевшая на гвозде в дальнем от входа углу, еле освещала людей. В большинстве это были женщины, военные, немало старух с малолетними детьми. Пассажирские поезда не ходили, и все же люди стремились вырваться с разбитой станции.

В полумраке Федор Васильевич увидел молодого лейтенанта с двумя бойцами, вошедшими в зал ожидания. Все трое были с пистолетами на поясных ремнях, у всех краснели нарукавные повязки. Видимо, примелькались им лица ожидавших оказии пассажиров. Они осматривали сидевших и стоявших военных, стариков, женщин, их взгляды словно скользили по головам, ни на ком не останавливаясь. Но вот лейтенант обратил внимание на Уласова, без раздумья шагнул к нему, высоко поднял ногу, когда переступал через уснувшего на полу человека.

Федор Васильевич вынул удостоверение из нагрудного кармана гимнастерки. Лейтенант повернулся спиной к колеблющемуся пламени коптилки, посмотрев, сложил корочки документа.

— Пройдемте, — коротко, движением кисти руки указал он на дверь.

Под открытым небом было тепло, здесь легко дышалось. А люди до отказа набились в маленькое тесное помещение, когда можно ждать поезда на просторе.

— Куда направляетесь? — остановился лейтенант у кирпичной развалины, остатка сооружения.

— Домой, в Васильевку, это в районе Купянска.

— Зачем? Что за необходимость?

Федор Васильевич напрягся.

— А зачем хотят видеть свой дом, свою мать? Особенно когда ничего не знаешь о них?

— Хватит! Где были до этого?

— Строил дорогу от Старого Оскола на Ржаву.

— Ну и что? Построили?

— Да, построил…

— Ладно… — Лейтенант неожиданно улыбнулся. — Отправлю при первой возможности. Где вас искать?

— Здесь… — Федор Васильевич посмотрел вокруг себя: одни развалины, торчать одному среди битого кирпича — невелико удовольствие. — Лучше в зале ожидания.

— Задохнетесь там… Ладно, все равно отыщем.

Патруль повернул за развалины и исчез. Федор Васильевич пошел в зал ожидания.

Лейтенант сдержал свое слово. В предрассветной темноте он посадил Федора Васильевича на паровоз и наказал машинисту: «Этого человека надо подвезти…».

Ехать было холодно. Резкий ветер пронизывал гимнастерку, крошки угля срывались с водяного бака тендера, остро впивались в лицо.

Было уже светло, над бордовым горизонтом поднялось солнце, когда паровоз остановился на пустынном разъезде. Машинист выглянул из кабины.

— Приехали! Не узнаешь, служивый, свои места? Я тут всю жизнь катаюсь. Был поселок, а теперь не угадать. Умойся, а то дома за черта примут: в у́гле.

…От разбитого пристанционного поселка заросшая муравой дорога вела к близкой отсюда Васильевке. В мирные школьные годы он бегал сюда, чтобы видеть, как тупорылые самолеты заходили на посадку на летний учебный аэродром. Они проносились так низко, что можно было добросить палкой до их крыльев.

За ленивым степным перевалом обычно первым показывалось красное одноэтажное здание школы в окружении яблонь и тополей. И сейчас Федор Васильевич прежде всего отметил зеленые тополиные свечи. Возликовал: все на месте! Ускорил шаг, чтобы скорее увидеть свою улицу, а в конце ее свой дом. Когда расступились тополя, нетерпеливый взгляд Федора Васильевича не нашел красной школы. «Разбита…» Уже вблизи увидел развалившиеся стены, обугленную дверь, висевшую на черном столбе. С боязнью глянул он в сторону своей улицы: ее не было…

Ни одного дома от всей Васильевки. Федор Васильевич сел на отшлифованный ногами камень, служивший когда-то первой ступенькой порога. Торчала закопченная труба русской печи, на которой в детстве любил лежать зимними вечерами. Подвешивал к потолку семилинейную керосиновую лампу, ложился на теплые кирпичи, покрытые суконным одеялом, и брал книгу. В такие часы переставала существовать и школа, и Васильевка, зато раскрывался огромный мир, интересный, не похожий на тот, который окружал в родном селе. Он завидовал людям, о ком была книга, считал себя обойденным счастьем, ведь он еще не видел ни тропических пальм, ни безбрежных океанов, ни ослепительно ярких льдин с белыми медведями. А счастье, оказывается, было в другом. Нет Васильевки, нет родного подворья, может быть, нет в живых матери и сестры. Вот теперь и подумаешь о счастье.

Сплошной бурьян бушевал на огороде. Федор Васильевич прошел по узкой памятной дорожке. Ни одного куста картошки, только растет лебеда. Кое-где появились метелки конского щавеля; это уже запущенность, как на луговых заболоченных кочках. Даже на пепелище обосновались кусты разнотравья. Значит, Васильевка сожжена давно.

Не мог Федор Васильевич ни с чем покинуть родное гнездо. Он попытался найти хоть что-нибудь из домашнего скарба: ложку, сковородку, ножик… И — ничего! Он ковырял обугленной палкой слежавшуюся золу, откидывал кирпичи разбитого фундамента.

Он словно окаменел. Сердце его стиснуло еще при подходе к пепелищу и не отпускало. Он чувствовал, что может упасть, сердечный приступ мог начаться в любую секунду. И он не опасался его, не боялся лежать в бурьяне, он вообще уже ничего не боялся. Что может случиться страшнее того, что произошло?

Федор Васильевич глянул на длинный ряд печных труб. Даже спросить не у кого.

Он почему-то старательно расправил на плечах лямки вещмешка. В пристанционном поселке по желтому, недавно оструганному и поднятому над колодезным срубом журавлю отыскал старого глухого старика, попытался что-либо узнать о Васильевке, о своих родных. Старик ничего не знал. Он помнил, что немцы собрали всех людей окрест и под конвоем угнали куда-то… Его ударили прикладом и оставили лежащим на своем дворе. Думали, пропал, а он оказался живучим…

Старик жил в погребе: дома поселка тоже не сохранились.

«Что делать?» — осиротело смотрел Федор Васильевич на исхудавшего старика и на одиноко задранную к небу жердь колодезного журавля.

Привезли свежую газету, и Карунный тотчас собрал рабочих. Понаслышке он знал о последних событиях на фронте, но одно дело — слухи, совсем другое — официальное сообщение. Он начал читать громко, на лице его светилась улыбка.

Карунный оторвал взгляд от газеты. Он сопоставил дошедший до него слух о событиях на фронте с прочитанным.

Карунный свернул газету, по-детски лучистым взглядом посмотрел на Бородулина, как бы говоря: «Вот какие у нас дела!»

Со стороны фронта, обдав угольной гарью, прошел поезд. Рабочие смотрели на него, как на живого свидетеля угасшей битвы. Отгудела земля под массивными колесами, затихла встревоженная степь.

— Всем вернуться к вагонам, — возвысив голос, приказал Карунный. — Скоро прибудут машины!

Оживились люди, повеселели.

— А потом, Семен Николаевич? Потом куда? — прокричал Бородулин.

— Потом… Дальше поедем, вот куда. Без дела не останемся. Может быть, ночью увезут из Терновой.

Вскоре увидели поднятую машинами седую пыль вдоль трассы.

— Ничего не забывать! — опять приказал Карунный.

Грузились быстро и легко, уверенные, что у вагонов все будет разобрано по-хозяйски.

Ехали весело. Бородулин насвистывал что-то, держась руками за борт грузовика, с интересом смотрел на незнакомые места. Столько прожил он в открытой степи, но так и не побывал у полуразбитых стен полевого стана, окруженного вишневой зарослью.

А вон блестящее блюдце пруда. Густой камыш окаймлял его. В этом пруду перед войной разводили небось желтых карасей. Кое-что должно сохраниться; было бы время, подолом рубахи наловил бы…

В штабном вагоне Карунного ожидал четкий приказ, изложенный на узком листке из блокнота: немедленно переехать на станцию Основа, что под Харьковом. Карунный тут же послал Бородулина в Терновую с требованием выделить паровоз.

Но паровоза не дали ни ночью, ни следующим днем. Каждые сутки тянулись томительно и тревожно. «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается», — волновался Карунный. Он ходил к дежурному по станции, звонил диспетчеру, дал телефонограмму Гудкову. О строительно-восстановительном участке забыли.

Нет, оказывается, не забыли. Средь бела дня словно из-под земли появился Павловский. Он держал маленький чемоданчик, на нем был аккуратный железнодорожный китель.

Он обошел вагоны с одной стороны и с другой, постоял, размышляя, перед окном рабочего купе Карунного. К начальнику строительно-восстановительного участка поднялся приветливо улыбающимся. Поздоровались. Гость без приглашения выдвинул из-под откидного стола табуретку, едва не касаясь плечом Карунного.

— Вижу, здоровы, хорошо выглядите, — усаживался Павловский на табуретку. В легкости, с какой говорил он, в мелькнувшем ощущении вседозволенности Карунный уловил что-то новое.

Павловский достал из чемоданчика бережно сложенную бумажку, разгладил сгибы.

— Познакомьтесь, пожалуйста.

«Удостоверение…» — начал читать Карунный и задумался. Прислали уполномоченного… Неужели начальство считает, что строительно-восстановительный участок не готов к отъезду? Нужен паровоз, больше ничего. И все же, надо полагать, Гудков не случайно прислал уполномоченного: обстановка требует скорее начать работу на новом месте…

— Вы же на курсах?

— Отозвали, как видите. Специальное поручение. Я же работал здесь, вот и прислали.

— Ясно… Приступим к делу. Докладываю: хозяйство готово к переезду. Инструмент, оборудование — на своих местах, в вагонах, необходимый запас продуктов получен, вагоны осмотрены, неисправности устранены. Будете проверять?

— Нет, Семен Николаевич, я вам верю.

«Он мне верит!..» — замер над своими документами Карунный.

Павловский свернул удостоверение.

— Если все готово, то почему же вагоны еще не вытянуты на станцию? Почему вы здесь, а не в Основе?

— Не дают паровоза.

— Значит, из-за локомотива?

Павловский почувствовал, что ведет себя как беспощадный следователь. Встал с табуретки, неловко, боком, прошел по узкому купе к задвинутой двери в вагонный коридор. Деловой разговор хотелось начать снова, на других нотах, более дружеских. Как же это получилось… Постоял у двери, поглаживая сверкавшую никелированную ручку.

— Я пойду на станцию, выясню. Заявку подавали?

— Подавал. И не один раз. Более того, от дежурного по станции сутками не уходит наш представитель.

— Кто ваш представитель?

— Бородулин.

— Нашли представителя…

«Опять как следователь!» — недовольный собой, поморщился Павловский. Он оставил чемоданчик в купе Карунного, но перед уходом на станцию все же взял его: неизвестно, сколько придется там торчать.

Где-то рядом Таня. Повидать бы ее, поговорить, чтобы она знала: он прибыл уполномоченным! Как воспримет — это ее дело, но чтобы знала… Павловский шел мимо вагонов медленно, но никто не окликнул.

По твердо утоптанной тропинке идти было приятно. Впереди маячили станционные постройки; Павловский был один, и ему хотелось, чтобы дорога тянулась долго. Он, конечно, достанет злополучный паровоз; имея такие права, было бы непростительно не воспользоваться ими. Пусть в строительно-восстановительном участке все знают, каков он. Рассыплют благодарности, когда на тупиковую линию зайдет локомотив и вагоны послушно потянутся за ним. И все это сделает он, тот человек, которого недолюбливали. Оценят свою несправедливость…

Дежурный по станции, длинный худой мужчина с коричневой полоской табака в усах, что-то записывал в большую потертую книгу на столе перед металлической стенкой аппарата с торчавшими из него жезлами. Около него сидел Бородулин, который следил за каждым телефонным разговором, чтобы не упустить первую же возможность получить паровоз. Дежурному опостылело постоянное присутствие настырного бригадира: лезет в каждую дырку.

— Здравствуйте, товарищи. — Павловский вошел твердой походкой. Бородулина словно не узнал, лишь посмотрел на него, а обратился к дежурному: — Я прибыл специально к вам… — Раскрыл чемоданчик, положил на стол удостоверение. Тот прочитал и отодвинул бумагу от себя.

— Чем могу служить? — поднял он утомленные глаза.

— Нужен локомотив…

— В вашем распоряжении, — пальцем указал дежурный на телефонный аппарат. — Звоните.

— Хорошо, буду звонить. — Павловский прошел по тесному помещению. — А где я могу найти начальника станции? Он не должен стоять в стороне от этого дела.

— Я один во всех лицах.

— М-мда-а… — Павловский озадаченно посмотрел на дежурного. Не таким должен быть начальник станции, этот не внушал доверия. — Ну что ж… А вы свободны, — обратился он к Бородулину. — Многовато уполномоченных из-за одного паровоза. Занимайтесь своим делом.

Тот с радостью встал из-за стола и почти выбежал из помещения.

— Отдохните с дороги, — вялым голосом сказал дежурный по станции. — Я только что говорил с диспетчером, ничего не обещал. Не стоит пустое молоть… Через час-другой опять свяжемся с ним.

— Хорошо, хорошо. — Павловский, слушая электрический треск жезлового аппарата, вышел на перрон.

Совет дежурного он посчитал разумным. Диспетчер не бог, всех не обогреет. Нет свободного паровоза, тут все понятно. По следам неудачи уполномоченный не пойдет, спустя какое-то время он по-своему начнет разговор о выделении локомотива.

Павловскому было приятно сознавать свою значительность. Он с удовольствием вспомнил, как докладывал Карунный о готовности к отъезду, мысленно пожурил себя, за то, что не был учтивым. Впрочем, он, Павловский, приехал не дипломатом, а уполномоченным, должен прежде всего ускорять передислокацию участка, а не тревожиться о своих отношениях с Карунным. И все же было приятно…

Он выломал прямую ветку из куста сирени у вокзального здания, сорвал с нее листья, получился длинный гибкий хлыст, которым легко сбивать высыхающие цветы с кустов кошачьей мяты. Светло-голубые колосья были на вид плотными и твердыми, но стоило стегануть по ним свистнувшим в воздухе хлыстом, как из усыхающей верхушки разлетались во все стороны запыленные лепестки — нет больше соцветия…

Он прошел далеко, до сохранившейся на сером столбе ржавой таблички с еле заметной надписью «Граница станции». Глянул в сторону Хуторка на убегающий вниз рельсовый путь и обомлел: ему навстречу мчался паровоз. Густой дым стлался растворяющимся шлейфом, черная тупорылая машина свирепо лязгала и гремела.

Повернув обратно, Павловский заулыбался. «Везет тебе, товарищ уполномоченный. Стоило появиться на станции — и вот, пожалуйста…» Локомотив остановился напротив вокзала, к нему подошел дежурный и начал говорить что-то выглянувшему из кабины машинисту. Вот они обменялись блеснувшими на солнце жезлами, и паровоз поехал, поехал, и дежурный ничего не сделал, чтобы остановить, вернуть его, направить в тупик за вагонами строительно-восстановительного участка.

Павловский возмутился. Ускорил шаг, приготовился пропесочить этого командира станции.

Отбросил хворостину, потер ладони, словно готовясь с кулаками войти в помещение.

— Почему отпустил паровоз? Не знаешь, для чего я здесь?

— Знаю… Вот и добивайтесь. На соседней станции воинский эшелон загорает.

— Воинский? Ладно… — Павловский миролюбиво закончил разговор. — Но чтобы такое не повторилось.

Вышел на перрон, сладко потянулся. Хорошо все-таки на свежем воздухе, не как в конуре дежурки… Еще раз вспомнил доклад Карунного о готовности к отъезду. «Вот так-то оно, Семен Николаевич! А вы даже рабочих не выделяли, чтобы носить рейки…»

Вскоре пришел еще один паровоз. Дежурный по станции выслушал по телефону диспетчера, записал что-то в настольной книге.

— Отправляй куда надо, а я добьюсь своего локомотива, — равнодушно поглядел Павловский в запыленное окно на шипевшую паром разгоряченную машину. «Именно, своего, — хотелось повторить ему. — Пусть строители знают…»

Время летело. После второго резервного паровоза, ушедшего за военным маршрутом, Павловский спохватился, начал требовать у диспетчера специальный локомотив для строителей. Тот заявил четко: до восемнадцати часов паровоза не будет, все наличие тяги расписано заранее; вот если соседнее отделение поможет… Но там самим туго.

Прибежал Карунный, он был взбешен.

— Один паровоз продымил мимо, другой!.. Или мы никому не нужны? — грозой налетел он на дежурного.

— Нужны… А паровоза нет, — развел тот руками.

— Что же вы, товарищ уполномоченный? Для чего приехали? Чем занимаетесь?!

«Ого, куда полез! — следил Павловский за чрезмерно возбужденным начальником участка. — Эдак, гляди, бодать начнет, как было на трассе».

— Что полагается, то и делаю. Перед вами отчитываться не намерен, — глухо выговорил Павловский. Он нетерпеливо забарабанил пальцами по обшивке жезлового аппарата.

Карунный вызвал диспетчера. Кипел, доказывая необходимость своевременного выполнения приказа о передислокации участка, сослался на специального уполномоченного — не для прогулки прислали человека.

У Павловского дернулись губы в еле заметной улыбке:

— Что, не получается, Семен Николаевич?

Постоял перед Карунным…

— Диспетчера! — потребовал он у дежурного.

Тот крутнул ручку, закашлялся.

— Алло, Василь Петрович, с тобой поговорят…

Выждал Павловский, когда из трубки улетучился запах табачного дыма.

— Диспетчер! Это я, уполномоченный. Срок выполнения приказа истекает. Настоятельно требую локомотив. Ну и что? Измените приказ! — накалился его голос. — Паровоз нужен срочно…

Положил трубку на стол, не сомневаясь, что пожилой исполнительный дежурный по станции определит ее на свое место.

— Вот так! — дугою вздернув бровь, взглянул Павловский на Карунного и медленно вышел на перрон.

Начальник участка сгорбился, запустил руки в карманы брюк. Так сидел долго, не замечая дежурного, склонившегося над потрепанной книгой для записей.

— Вот какая погода… у человека, — пробормотал он. Затем выпрямился, стремительно вышел из помещения…

Напряглась, покраснела шея Павловского, услышавшего шаги за спиной. Не остановился он, не повернул головы, пошел бы дальше, но каменный настил перрона кончился. «Не мальчишка же я, чтобы убегать», — подумал он. Сделал вид, что удивился неожиданному появлению пристально глядевшего на него начальника участка.

— Пытаюсь вас понять… Не понимаю! — с горечью произнес тот.

— Понимать нечего… Надо работать. Чтобы ни один человек не отстал, ясно, Семен Николаевич? Паровоз скоро будет.

— Без вас знаю, что мне делать, — вздохнул Карунный.

Павловский отвернулся от него, прогулочным шагом направился в обратную сторону перрона.

Возвращаясь к вагонам, Карунный с омерзением думал об этом разговоре, поворачивался, смотрел на облезлое здание вокзала. Он чувствовал необходимость жесткого объяснения с Павловским и чтобы — до конца; мучился, будто оставил важное незаконченное дело по своей воле. Если бы не отъезд…

Он спешил.

Своей каменной полосой перрон отгородил вагоны и набившихся в них людей от поселка в Терновой, от всех трудных дней, пережитых в этих местах. Дмитрий торчал в двери и смотрел на стоявшую рядом с вагоном Таню. Она была уверена: теперь увидятся не скоро. Дмитрий так и говорил на прощание, что будет передвигаться чуть ли не за самим фронтом. До Берлина далеко, дорог у строителей не перечесть.

За день до отъезда вернулся Федор Васильевич. Здоровье не радовало, поэтому он не мог ехать с рабочими. Посоветовался с Карунным, и оба решили, что к строителям он приедет, как только поправится. Пока следует пожить в деревне, в Луговом.

В вагоне рядом с Дмитрием стоял Петр. Он сказал Федору Васильевичу все, что надо было передать матери, теперь смотрел на своего бывшего учителя и думал, как осунулся он, постарел.

Оттеснив Петра, в дверях встала Алевтина, ей хотелось в последний раз взглянуть на Федора Васильевича.

— Пиши! — крикнула она, хотя об этом говорили еще при погрузке.

Уласов грустно улыбнулся.

За Алевтиной в вагонном полумраке поднялся со скамейки Никита, на прощание он приподнял над головой фуражку.

Поезд ушел. Федор Васильевич взял Таню за руку и повел, как маленькую.

До Лугового они добрались за неделю. По селу шли не торопясь, часто останавливались, чтобы Таня могла отдышаться. Глубоко вросшими в землю стояли дома; когда-то они казались высокими, красивыми. Улицы были узкими, с желтыми выгоревшими полянами травы, не выдержавшей летнего зноя. Сельский клуб, ранее красовавшийся своими стройными колоннами на площадке парадного входа, походил сейчас на старинный, никому не нужный особняк.

— Мама!.. — вырвалось у Тани, когда она вошла во двор.

Катерина выскочила простоволосая, с мокрыми по локоть руками: она готовила корм поросенку. Торопливо вытирая руки о передник, шептала:

— Неужель!.. Дочка — а…

Федор Васильевич молчаливым свидетелем встречи стоял рядом.

— Как же ты обдумала, домой-то? Господи, радость какая! — Катерина то целовала мокрые щеки Тани, то смотрела в ее виноватые глаза. — Письма нету… На почту бегала, если не письмо, ну так, может, позвонют, вроде бы телеграммы от тебя…

— Мама, ты знаешь… У тебя будет внук.

Катерина отшатнулась, чтобы дочь была виднее.

— Ты что-о?..

Суровым, неприступным стало ее лицо.

— Ты… всурьез?.. От этого небось?.. — Голым локтем с приставшими шариками распаренной пшеницы она указала на Федора Васильевича.

— Нет. Все равно считай меня замужем. Даргин.

Застонала Катерина. За нею в дом молча поплелась Таня. Присутствовать при дальнейшем объяснении с матерью Федор Васильевич посчитал неприличным. Он вышел на улицу и увидел: маленькая согбенная старуха, его бывшая хозяйка, Мотылиха, у которой он квартировал, прильнула к окну.

— Нехорошо! — рявкнул Уласов.

Мотылиха вздрогнула, постояла будто приросшая к окну, долго не поднимала глаз.

— Нехорошо, хозяйка, подглядывать.

— А-а, это т-ы, Хфедор… А я просто так… Думаю, Катерина дома, что ль…

— Дома, но делать тебе здесь нечего. Ты не знаешь, где Дарья Ковалева?

— У себе, куды ж понесет нынче? Праздник у нас.

Федор Васильевич закинул за спину вещмешок, еще раз глянул на согнутую в три погибели старуху. Ох и любопытна!

В доме Катерина внимательно посмотрела на дочь, не выдержав, шагнула за порог, заглушая рыдания. В сарае, за высокой плетневой загородкой для поросенка, она уткнулась лицом в поленницу. Ее пальцы срывали встопорщенную кору с дров, к щекам и шее липла крупа древесной червоточины…

Выйдя на двор, она заметила Мотылиху. Старуха погибала от неудовлетворенного любопытства, она стояла за углом сарая, лопушистый подсолнух скрывал ее вытянутое лицо.

— Бабка, ты чего? — насторожилась Катерина.

— Ничего, милашка… — завертела головой та. — С праздником пришла к тебе, с престолом. Дочка, говорят, приехала. Сама видала, как она шла…

Катерина вытерла щеки заскорузлой ладонью, позвала:

— Танька!

Та появилась на пороге уже переодетая в ситцевое домашнее платье, ставшее тесным.

— Вот она, приехала. Видишь, бабка, и не простая какая-нибудь, а тяжелая приехала. Поняла? От Митьки Даргина. Он теперь наш зять, поняла? У нас мальчонок будет, Валькой назовем, Шаламовых фамилию ему оставим, будет как его покойный дядя…

Мотылиха крестилась и отступала к калитке под напором Катерины.

…Казалось, расспросам не будет конца. Дарья не отходила от Федора Васильевича, она узнала, во что одет ее Петр, в какой обувке работает, чем кормят рабочих, где они спят, сколько человек в бригаде. Обо всем расспросила Дарья, но хотела знать еще больше, она боялась упустить хотя бы малую подробность.

— Остальное расскажешь завтра, ладно? Иди спать в сенцы, там прохладно, я постелила.

Федор Васильевич постоял во дворе, послушал всплески весла на речке: кто-то плыл на лодке с другого берега. Было тихо и мирно кругом…

Утро началось хлопотное. Неожиданно для Дарьи Федор Васильевич собрался в райцентр; оказывается, ему на партийный учет надо становиться. Она заняла у соседей яиц, сала, нарезала его и стала ждать возвращения постояльца. В доме наступил праздник.

В райкоме Уласова не забыли, сохранилась память о нашумевшем выстреле в Луговом. Формальности с постановкой на учет заняли немного времени, зато беседа затянулась: Федору Васильевичу предложили работать председателем сельсовета.

Нужны выборы! — отказываясь, твердил он. Не до выборов сейчас, объясняли ему. Кончится война, тогда и будут выборы, а пока — партийное поручение. Но Федор Васильевич стоял на своем: председатель нужен из местных, из луговских жителей, а он чужак. Да и не забыть злосчастного выстрела, после этого из школы вылетел, при такой-то славе нельзя быть председателем, с людьми работать. Можно! — говорили ему. В Луговом знают учителя Уласова, помнят его, не раз возникали предложения вернуть его в школу. Случайного человека не станут просить, тем более к своим детям учителем…

Лишь к концу дня Федор Васильевич попал в Луговое. Он завернул в школу, но было уже поздно, на двери висел замок.

Не сразу решился идти в сельсовет. Он знал, что его ждали, при нем из райкома по телефону распорядились собрать партийцев, а к тому времени подъедут из райцентра.

Федор Васильевич стоял у редкого, наполовину поломанного детьми частокола школьного двора. Он увидел, как к сельсовету мелко просеменил дед Павел Платоныч. «Живой! — с радостным чувством подумал Федор Васильевич. — Печать готовится передавать». Следом быстро прошла женщина в белой кофте. «На Алевтину похожа…»

Он словно очнулся. Солнце катилось по дальним крышам, предвечерний холодок окутал Луговое. Федор Васильевич зябко повел плечами; он еще пытался спокойно обдумать новый поворот в своей жизни, хотя и понимал: решать уже нечего.

Вспыхнул огонек в окне сельсовета, видимо, кто-то прикуривал. Это подхлестнуло Федора Васильевича.

Надо идти.