Одиночка

11

– Ты же в сорок шестую, девушка? – Старушка лет семидесяти взирает на меня с недоверием. В ее морщинистой руке зажата свернутая вдвое газета, в ногах их стоит целая упаковка.

– Да, туда, – подтверждаю я и для чего-то демонстрирую пакет с продуктами, купленными для отца.

– Письмо передай Сергею тогда. – Она впихивает мне в руку длинный бумажный конверт с банковским логотипом и, сощурившись, шарит выцветшими глазами по моему лицу. – Ты ведь дочка его, да?

– Да, я его дочка. Письмо передам. Газету давайте тоже.

Забрав почту, я продолжаю свой путь на нужный этаж, взбегая по узким лестничным пролетам, пропахшим кошачьей мочой и старостью. Когда приезжаю сюда, невозможно всякий раз не дивиться контрасту этого места с теми, в которых я привыкла находиться сейчас: будь то квартира Димы либо моя собственная. Часть входных дверей до сих пор обиты дерматином, пересеченным проволочными ромбами, а на старой потолочной побелке виднеются обожженные пятна – следы вандализма десятилетней давности.

Ткнув в звонок, по привычке разглядываю выпуклую линзу глазка, чтобы скрасить ожидание. Сюда я приезжаю примерно раз в два-три месяца проведать отца, предварительно купив продукты в ближайшем супермаркете: сыры, колбасы, фрукты и что-то сладкое – то, что он вряд ли купит себе сам. Обычно провожу у него от силы час – на большее нас обоих не хватает. Отец и без того не был чересчур общительным, а ушедшие годы и его нездоровый образ жизни и вовсе растащили нас по противоположным углам.

– Привет. – Я переступаю порог тесной прихожей, привыкая к спертому, пропахшему дешевым табаком воздуху. – Это тебе… Там торт к чаю. Сказали, сегодняшний, свежий.

Отец забирает пакет и неловко переминается с ноги на ногу в ожидании, пока я избавлюсь от туфель.

– Я чайник поставил, – звучат его первые слова под удаляющееся шарканье истертых домашних тапок. – Ты же будешь?

– Буду конечно, – отвечаю я, шагая за ним следом.

Кажется, за прошедшее время отец сильнее похудел.

А в остальном с того момента, как я была здесь в последний раз, больше ничего не изменилось. Тот же чайник, потемневший от нагара, та же клеенчатая скатерть, испещренная множественными порезами от ножа. Каждый раз надеюсь, что у отца кто-то появится, и эта мрачная квартира наконец обретет уют.

– Тут еще колбаса и сыр. – Один за другим я выкладываю продукты на стол и оглядываюсь в поисках разделочной доски. – Давай порежу? Ты обедал уже?

– Суп сварил с утра. Поел.

Кашлянув, отец лезет в дальний ящик за чашками.

Спустя пару минут мы сидим друг напротив друга. На доске лежат приготовленные мной бутерброды, в пластиковой миске – помытые виноград и бананы, а над столом висит тишина.

– Как на работе дела? – наконец спрашиваю я, крутя в руках нагретую кипятком кружку.

Отец щедро насыпает в чашку сахар и, так и не размешав, делает шумный глоток.

– Нормально всё. Работаем.

Я очень хочу, чтобы наша беседа хотя бы раз прошла непринужденно, но понятия не имею, что для этого нужно сделать или сказать. Отец уже несколько лет работает охранником на производстве. О чем его расспрашивать? О графике дежурства в новогодние праздники?

– А я ремонт почти закончила. Осталось шторы повесить. Потом фотографии тебе покажу.

Отец кивает. Он тоже не знает, что спросить. Иногда я задаюсь вопросом, для чего вообще сюда приезжаю. Мы почти не разговариваем, и кажется, оба мучаемся невозможностью заполнить повисающие паузы.

Я, конечно, знаю ответ и причины, по которым буду приходить снова и снова. Кроме меня, у отца больше никого нет. А еще в детстве я очень его любила.

Ах, как я его любила! Он был для меня всем. Пусть простит меня мама, но мои чувства к ней не шли ни в какое сравнение с любовью к отцу. Он виделся идеалом человека, образцом силы, порядочности и мужественности. Тем, кто мало говорит, но много делает, и даже если внешне никак не проявляет чувств, то в глубине души непременно очень нас с мамой любит.

Я всегда сильно переживала, когда они с мамой ругались из-за его пьянства и речь заходила о разводе. Потерять папу было для меня самым страшным кошмаром, и по ночам я часто молила невидимые силы сделать так, чтобы он не пил. Даже винила в его алкоголизме себя. Создала свои ритуалы, которым необходимо было следовать, чтобы в отношениях родителей все было хорошо. Например, заправлять кровать определенным образом, зашнуровывать обувь, начиная с левой ноги, а не с правой. Невозможность что-то исправить мучительна в любом возрасте, и так я создавала иллюзию контроля над ситуацией. Разумеется, безрезультатно.

– Замуж еще не собралась? – Взгляд отца, упрямо опущенный на стол, выдает его дискомфорт из-за необходимости задавать такие вопросы. – У тебя же был парень какой-то.

– Дима, – подсказываю я. – Мы два месяца живем вместе. Замуж пока не собираюсь.

– Ясно. – Отец тянется к доске и быстрым вороватым движением берет бутерброд. Смущается. – Мать как? Нормально?

– Всё хорошо. Тебе привет передавала.

Вранье. Ничего она ему не передавала. Несмотря на почти пятнадцатилетний брак, маме удалось полностью вычеркнуть бывшего мужа из своей жизни. Если она когда-то о нем и упоминала, то всегда называла отстраненным «твой папаша».

Ничего не ответив, отец молча жует. Да, он сильно постарел: запали щеки и голова почти полностью седая, хотя лишь в следующем году ему должно исполниться пятьдесят.

Поэтому я не люблю к нему приезжать. После еще несколько дней мучаюсь вопросами, как бы все могло у него сложиться, если бы не… Почему-то до сих пор кажется, что в моих силах было что-то изменить. Почему-то я все еще чувствую свою вину за то, что его жизнь не сложилась.

– Ремонт не хочешь сделать в ванной? – спрашиваю я, когда стою в прихожей обутая и готовая попрощаться. – Стены бы неплохо покрасить, а то краска облупилась. И унитаз давно пора поменять.

– Сделаю, как выходные будут, – покорно соглашается отец, глядя мимо меня.

Я нащупываю за спиной ручку и отступаю назад, но потом, передумав, делаю шаг к нему и коротко обнимаю. На мгновение даже кажется, что я чувствую забытый запах безусловной любви родом из детства.

– Пока, – шепчу, перед тем как выйти за дверь.

Просто показалось. Там ничего нет, кроме запаха несвежего тела и табачного смрада.

По лестнице я почти бегу. Хочется поскорее очутиться на улице, чтобы вдохнуть свежего воздуха. А вдохнуть воздуха хочется для того, чтобы перестали течь слезы.

Я настолько увлекаюсь своим бегством, что в распахнувшихся подъездных дверях с размаху влетаю в человека. Вместе с этим еще один фантомный запах врезается в память подобно сверлу.

– Давай аккуратнее, – звучит низко и тягуче. Так, будто этими двумя словами говорящий делает мне огромное одолжение.