Одиссея батьки Махно

1. Будьте здоровы

Подступившим под Тулу деникинцам невольно приходилось сбавлять напор, поскольку лучшие кавалерийские части срочно перебрасывались на юг, где полыхало пламя третьей Украинской революции и некий «бандит Махно» резал все коммуникации, словно семечки щёлкал города и, что самое страшное, везде, даже в самых малых сёлах, устанавливал Советскую власть.

Сам батько, дав своим хлопцам «недельный передых», пьянствовал в Гуляйполе на свадьбах, гудевших каждый день в разных концах села. Везде Махно был самым почётным и желанным гостем, чтоб никого не обидеть, старался побыть у всех, оттого и не просыхал. Пел вместе со всеми, плясал, играл на гармошке. А на свадьбе у повстанца Максима Коростылева, выйдя во двор, направился к будке злого до бешенства цепного кобеля и, несмотря на предупреждение хозяев: «Он вас разорвёт!», отцепил его. И повёл с собой в хату, говоря:

— Получивший волю не тронет своего освободителя. Верно, Серко?

И кобель, пред тем кидавшийся на всех, лежал у ног батьки, дивя своих хозяев: «Серко, да ты ли это?»

Белаш, вызванный Нестором, дабы решать важные вопросы, застал в хате лишь его жену. Она была очень расстроена.

— Где Нестор?

— Где ж ему быть, на очередной свадьбе. Он совсем спятил, ваш батько. Хватает гармошку и начинает петь похабные частушки, а у меня ж в селе ученики. Мне хоть в землю провались. Стыдобища. Вон, кажется, плетётся. Выйдите, послушайте.

Белаш вышел во двор, прошёл к калитке и действительно увидел покачивающегося батьку, бредущего к дому с гармошкой и поющего на всю улицу.

Нестор, увидев Белаша, радостно замахал ему рукой:

— Витя, где ж тебя носит? Что у тебя?

— Ты проспись, протрезвей тогда и о деле говорить будем.

— Для дела я мигом протрезвею.

Махно вошёл в ограду, крикнул:

— Галя, принеси, серденько, ведро с водой.

Жена вышла с ведром.

— Отдай его Виктору, а сама добудь рассольчику.

Скинув френч и рубашку, Нестор приказал Белашу:

— Лей, Виктор, на голову и спину прихватывай.

Белаш лил холодную воду, Нестор кряхтя встряхивал головой, вздрагивал всем телом:

— Ах, хорошо, ах славненько. Веришь, замучили свадьбами. И всем батьку подавай. А у меня ж не три горла. Не приди — обидятся. Не выпей — осерчают. Тебе хорошо, сидишь в штабе, квасок попиваешь.

Ну что, как там дела у Калашникова? Взял он Екатеринослав?

— Нет ещё. Топчется у Кривого Рога.

— Что так?

— Звонил я ему, спрашивал: в чём дело. Разобиделся наш комкор, отобрали, видишь ли, у него конницу.

— Я ему пообижаюсь, я ему пообижаюсь. Ишь ты, красная девка.

— Ты знаешь, 2-й полк пошёл на Синельниково, и думаешь, кого встретил? Угадай?

— Ладно. Говори, я, чай, не цыганка, чтоб гадать.

— Петренко-Платонова с группой.

— Петро? О-о, жив курилка. Где он пропадал?

— А тогда, когда ты оставил фронт, к нему приехали чекисты арестовывать. Он их всех расстрелял.

— Ай молодец, Петро!

— Отказался отступать с Красной Армией. Остался у Деникина в тылу, оперировал в районе Дибривок, был разбит, а сейчас присоединился к нам — 300 штыков, 5 пулемётов.

— Ему нужно давать полк, а то и бригаду.

— Я тоже так думаю.

— Кого оставил в Александровске на гарнизонной службе?

— 3-й Крымский полк Полонского.

— А что с Мелитополем?

— Вечером 9-го его занял Володин с 11-м пехотным и 10-м кавалерийским. Здесь он захватил хорошие трофеи: много зерна, около 100 автомобилей, 2 танка, 2 броневика и 2 бронепоезда, не говоря уж о винтовках и пулемётах.

— 100 автомобилей это хорошо, но где мы для них бензин будем брать?

— Там же где и автомобили, у Антона Ивановича...

— Разве что. Надо Волноваху брать, Виктор, там же горы снарядов и всё на московский фронт.

— Тарановский брался их взорвать, попросил два эскадрона. Поехал, доехал до немецкой колонии и загулял.

— Вот сукин сын.

— Чего ругаешься, Нестор, с тебя пример берут.

— Я при деле не пью, ты же знаешь. На отдыхе, пожалуйста, хоть залейся. А тут вызвался на такое дело и бутылку не смог объехать. Чем хоть кончилось?

— Чем? Пропьянствовал и воротился с новыми тачанками.

— Взял у немцев?

— Говорит, купил.

— А что со складом?

— Говорит, там за версту секреты и караулы, даже зайцев пулемётами режут. Не подойти.

— И всё равно надо её брать. Лучше целинькой. Волноваха сейчас для нас важнее Таганрога. В Таганроге Ставка, там много людей потеряем, сам Деникин того не стоит, да даже если и возьмём — в пушку Антона не зарядишь. А в Волновахе снарядов миллион, нам бы их до следующей революции хватило.

— Боюсь, так не получится. Вон в Бердянске арсенал какой был, весь на воздух взлетел.

— Может, его сами белые взорвали.

— Возможно.

— Тогда едем в Бердянск, а оттуда в Мариуполь добежим. Галочка, серденько, мне надо на фронт отъехать.

— Езжай, — согласилась жена, — тебе мирная жизнь во вред.

В Пологах Махно пошёл на станцию и приказал телефонисту:

— Быстро соедини меня с Мелитополем, закажи к трубке Володина.

Минут через 10 телефонист протянул Нестору трубку:

— Володин на проводе.

— Здорово, комбриг, — крикнул в трубку Махно. — Поздравляю с победой... На Геническ хочешь идти? Вполне одобряю... Слушай, Володин, нам край нужен бронепоезд... Значит, так, полный комплект к пушкам и пулемётам, лучше двойной... Ему жаркое дело грядёт, и отправляй на Розовку... Я буду либо в Бердянске, либо в Мариуполе... Пусть там меня ищут.

Когда вышли из вокзала, Белаш спросил:

— Значит, прицел на Волноваху?

— А куда ж ещё? Бронепоезд не заяц, его пулемётами не порежешь. Если подойдём с двух сторон от Розовки и Мариуполя, никуда Волноваха не денется. Возьмём Волноваху, сам займусь Екатеринославом.

По прибытии в Бердянск сразу собрали митинг, на котором Махно призывал население самим избрать Совет рабочих, крестьянских и повстанческих депутатов, который занимался бы налаживанием экономики города, жизни людей, но «чтоб не совал нос в политику».

— А какие газеты можно выпускать? — крикнули из толпы.

— Любые, — не задумываясь, ответил Махно. — Анархистские, эсеровские, меньшевистские, большевистские.

— Вот большевистские зря, батька, разрешаешь, — молвил Чубенко. — Они наших везде разгоняют.

— Именно поэтому мы — анархисты не должны походить на большевиков. Пусть все партии открыто высказывают свои мнения и позиции, а народ не дурак, сам разберётся, на чьей стороне правда. Кстати, тюрьму освободили?

— Сразу же, как только взяли город, Вдовиченко приказал выпустить всех.

— Правильно. А теперь ты должен взорвать её, Алёша. Но только так, чтоб как можно меньше повредить кирпичи. И сразу объявить, чтоб эти кирпичи рабочие разбирали для своих нужд без всякого ограничения. Сможешь?

— Ничего мудрёного, завтра же и рванём.

— А где Уралов?

— Вон, у тебя за спиной.

Махно обернулся:

— Это тебя, Вдовиченко, назначил начальником гарнизона?

— Да.

— Я за... И вот что должен тебе сказать, Михаил, в войну всё может случиться, сегодня город наш, завтра — их. Поэтому немедленно распорядись раздавать хлеб рабочим. Немедленно. Кстати, загрузи и со мной несколько машин, чтоб мы в пути могли раздавать его крестьянам. Три легковых автомобиля я заберу для себя и охраны, а с десяток грузовых загрузи пшеницей. Да прикажи залить полные баки бензина. Мы отсюда двинем на Мариуполь. Сколько отсюда до него вдоль берега?

— Под девяносто.

— Ну за три часа добежим.

В гостиницу к батьке пожаловала делегация железнодорожников. Возглавлявший её рабочий в промасленной тужурке заговорил:

— Нестор Иванович, вот мы знаем, что ты справедливый человек, сам рассуди, что нам делать, как нам жить? Токо не серчай. Вот были красные, катались по железным дорогам, ничего не платили, пришли белые и тоже ничего, теперь твои ездят и тоже бесплатно. А ведь у нас семьи, детей кормить нечем.

— Уралов, — обернулся Махно к начальнику гарнизона. — Изволь всем железнодорожникам, от начальника станции до стрелочника и путевого обходчика, отпустить хлеб по едокам. Слышишь? Не по должности, по едокам.

— По скольку?

— Ну это-то, может, без командарма решишь. Пусть изберут комиссию, она всё просчитает. А в остальном, товарищи железнодорожники, Вы, конечно, правы. Надо открывать кассы на станциях, продавать билеты.

— Кто их будет брать?

— Заставим всех.

Рабочие переглядывались, вздыхали, мялись.

— Ну что ещё?

— Нестор Иванович, вы б написали какую бумагу, дескать, берите билеты. А то кто ж нас слухать станет? Чуть что — наган под нос суют: вот тебе мой билет.

— Хорошо. Я напишу распоряжение, опубликуем его в газете, пусть попробует кто не выполнить. Но военные грузы, извините, товарищи, придётся всё же возить бесплатно и, главное, вне очереди.

— Это мы понимаем, — вздыхали делегаты.

— Ну а вообще-то у моей армии основной вид транспорта — тачанки и кони, — усмехнулся Махно.

Среди ночи Нестора разбудил телефон, трубку поднял Троян:

— Кто там, Гавря? — спросил Нестор.

— Да Зиньковский из Мелитополя.

— Хорошо, — спустил Нестор ноги на пол. — Я подойду. Лева зря звонить не будет.

Прошлёпал к аппарату, взял трубку.

— Прости, Нестор Иванович, что разбудил. Куда ни позвоню, отвечают: то на митинге, то в порту. Думаю, в гостиницу же должен явиться.

— Ты давай о деле, Лева.

— Значит, так, тебе надо срочно к нам быть. Тут, понимаешь, нехорошее дело образуется.

— А ты ж контрразведка, не можешь сам разобраться?

— Э-э нет, это не мой статус. Слишком большие головы замешаны, тут тебе, как главкому, надо разбираться.

— Ладно. Завтра с утра выеду.

— Когда ждать-то?

— Ну тут 130 вёрст, думаю на автомобилях часа в 4 управимся. Хотя нет, Лева. В сёлах будем останавливаться, митинги проводить, раздачу хлеба. Так что раньше вечера не жди.

— Ну чего он? — спросил Троян.

— Зовёт срочно. Так что вместо Мариуполя с утра зафитилим в Мелитополь.

В Мелитополь действительно прибыли уже в темноте, и Махно велел ехать в контрразведку.

— Ну что у тебя стряслось, Лева?

— Дезертировал начальник штаба 26-й бригады Богданов.

— Где он?

— Сейчас у меня под арестом.

— Долго был в отлучке?

— Две недели.

— А где ж был?

— Говорит, по личным делам и никого, мол, это не касается.

— Ну а ты как думаешь?

— Что я могу думать, Нестор? Прямых улик нет, но он мог быть и у Деникина, ведь он из бывших белогвардейцев. Правда, потом служил в Красной Армии. Но это дела не меняет.

— Очень даже меняет, Лева. Очень. Сперва изменил белым, потом красным, настал черёд нам изменить. Так, что ли?

— Возможно, — пожал плечами Зиньковский.

— И из-за этого ты звал меня?

— Нет. У Володина с комкором-4 конфликт. Вот его заявление или донос, считай как хочешь. Читай.

Махно взял лист бумаги, склонился под лампой.

— Так... Так... Ого! Павловский уже и диктатор, сочувствует эсерам... Ну и что? Не нравится мне тон этого письма, Лева.

— А мне, думаешь, нравится?

— Почему это он решил тебе написать? А?

— Он переоценил мои полномочия, думал, я комкора сразу возьму под арест, а на освободившийся пост выдвинут его, Володина.

— Думаешь, из корыстных побуждений?

— Убеждён.

— И что, думаешь, надо сделать по этому доносу-заявлению?

— Это уж твоя епархия. Один комбриг, другой комкор, разбирайся. Моё дело шпионы, да вот ещё дезертиры.

— Хорошо, я поговорю с Володиным. А Богданова будем судить, если мы ему попустим, что сразу скажут бойцы: им, мол, можно, а нам... Решение суда опубликуем в нашей газете, уверен, в массе рядовые одобрят приговор.

— Ты так говоришь, словно решение уже готово и известен приговор.

— Не строй из себя девочку, Лева. Тебе тоже известно, что бывает за дезертирство в войну. Но мы не Чека, всё должно быть открыто и законно.

— Будешь собирать Реввоенсовет?

— Много чести, довольно штабарма.

К заседанию штабарма за Богдановым выяснились ещё нарушения — в Никополе облагал богатых контрибуцией в личную пользу. Это явилось отягчающим обстоятельством, и ни одного голоса не прозвучало в защиту бывшего начальника штаба бригады. Единогласно приняли решение — расстрелять. Копия приговора поступила начальнику контрразведки, и он лично привёл его в исполнение. На следующий день в газете «Путь к свободе» было напечатано сообщение об этом. Оно было обсуждено в полках и подразделениях, одобрено, а главное — заклеймлено дезертирство, как самое тяжкое военное преступление.

Перед отъездом в Александровск Махно вызвал Володина, спросил:

— Почему не отправили бронепоезд в Розовку?

— Товарищ Махно, усилился нажим белых из Крыма, и я подумал...

— Товарищ Володин. На первый раз объявляю вам выговор. Я со штабом думаю за Повстанческую армию, Павловский — за корпус, а вы — за бригаду. Или вам это не по силам?

— Нет, что вы. Я этого не говорю.

— А что касается так называемого диктаторства Павловского, как вы утверждаете в доносе, то должен вам заметить, что без диктаторства в бою победы не будет. Да, дорогой. Советы годны в гражданской жизни, но не в военной. И только. Будьте здоровы.

2. Под честное слово

Армия батьки Махно постоянно терзала тылы белых. Деникин взялся за неё всерьёз, бросая на этот внутренний фронт свои боеспособные части и тем самым ослабляя фронт внешний. Этим незамедлительно воспользовалась Красная Армия и начала наконец наступать. Член Реввоенсовета Южного фронта Серго Орджоникидзе радостно писал Ленину: «...Деникин сломал себе шею на украинском мужике», не предполагая, что скоро так же затрещат и шеи большевиков.

Все идущие на фронт под Тулу части Деникин направил на участок Мариуполь—Волноваха, снял с Воронежского направления 2-ю Терскую дивизию и бросил к Волновахе, чуть позже добавив сюда же 1-ю Туземную шкуровскую дивизию. С Кавказа на этот внутренний фронт спешили казачьи пластунские полки. На помощь осаждённому Екатеринославу шёл 3-й Крымский корпус под командованием генерала Слащёва.

Конные бригады, отряды особого назначения, отряды местного ополчения, 3 бронепоезда, полевые батареи всё это Деникин бросил против «бандита Махно», имени которого он давно не желал слышать.

С 20 октября сильные кавалерийские группы белых принудили повстанцев отходить к Днепру. В этот же день Красная Армия уже выбила белых из Орла. А на юге шли кровопролитнейшие бои между повстанцами и белыми, и даже отходя, махновцы умудрились занять Синельниково. Зато оставили Мариуполь, Бердянск, а в начале ноября и Гуляйполе.

Нависла угроза и над Александровском. Уже шла эвакуация больных и раненых в сторону Екатеринослава. Но его ещё надо было взять. Командиру 13-го полка Лашкевичу пришёл приказ батьки: «Немедленно берите Екатеринослав, кровь из носу!»

В городе находилась 4-я сводная дивизия и была сформирована и хорошо вооружена группа из сынков местной буржуазии. Так что одним полком атаковать в лоб — ничего не получится, только людей потеряешь. Тут была нужна хитрость, и Дашкевич придумал.

28 октября в Екатеринослав на базар потянулись мужицкие возы, груженные сельхозпродукцией, особенно уродившейся в этот год капустой. На рынке оживление, подешевела капуста. Толкутся горожане, безоружные солдаты, бабы — все спешат заготовить капусту на засол. Но вот кто-то свистнул, и тут же появились из-под капусты винтовки, пулемёты. Народ врассыпную. Трещат выстрелы. В городе паника, защитники застигнуты врасплох. Где-то успели соорганизоваться, но выйти из казармы невозможно, пулемёт бьёт по окнам и дверям. Сдаются в плен пачками, но это не спасает от смерти. Обезоруженных, разутых как скот гонят к Днепру, топят, экономя патроны. Дашкевич связывается с Александровском, где только что открылся очередной съезд повстанцев, и требует для доклада батьку Махно.

— Нестор Иванович, Екатеринослав взят, — кричит в трубку.

— Сколько пленных?

— Ноль.

— Куда ж ты их дел?

— Они в Днепре.

— Ну что ж, — помедлил Нестор, — победителей не судят. Готовь лазареты, укрепляй оборону. Слащёв на подходе.

— Так мне надо ещё хотя бы бригаду.

— Вышлю. Держись.

За три дня до съезда Махно вызвал Чубенко:

— Алёша, взорви, к чёртовой матери, тюрьму — этот символ царизма и рабства. Сделай подарок нашему 4-му съезду.

Но этот «подарок» не понравился начальнику контрразведки Зиньковскому:

— Нестор Иванович, а куда и я буду запирать своих клиентов?

— Отправляй к Духонину[10], — мрачно отшутился Махно.

— Но пока следствие то-сё, где мне их содержать?

— Лева, не морочь мне голову пустяками.

— Ничего себе пустяки, всех буржуев собрал по твоему приказу. А куда их теперь прикажешь?

— Тебе что? Подвалов мало?

Съезд, вопреки отчаянной обстановке, собрался, как и планировалось, 28 октября в театре. На него прибыло около 300 делегатов от частей, сел и предприятий. И главное, на нём были представлены все партии, что обусловило бурное течение прений.

— Товарищи, — вещал с трибуны меньшевик, — весь наш горький опыт от февраля 17-го года показал, что рабочие не могут управлять производством, не умеют, а крестьяне без помещиков не могут распорядиться землёй по-хозяйски. Поля зарастают бурьяном, фабрики и заводы стоят. Мы катимся в пропасть хаоса. Надо вернуть капиталиста к управлению производством. Наученный горьким опытом революции, он станет заботиться о рабочем человеке. Мы предлагаем включить в резолюцию съезда нашу поддержку идеи созыва Учредительного собрания, только оно может выработать пути дальнейшего движения общества к благополучию и мирной жизни без войн и насилий.

Меньшевика с идеей созыва Учредительного собрания поддержал народник-эсер Мухин. Махно, внимательно прислушивавшийся к прениям, наконец не выдержал, взял слово:

— Товарищи делегаты, это к чему нас призывают меньшевики? Может быть, соберёмся всем съездом, выйдем из города, преподнесём Деникину хлеб-соль, падём на колени: «Прости нас, ваше превосходительство, нас бес попутал. Давай нам снова царя». Утверждение, что-де крестьянин не умеет распорядиться землёй — бред сивой кобылы. Хочется спросить господ меньшевиков: «А вы ему её давали хоть раз?» Нет... Ни Центральная Рада, ни Скоропадский, ни Петлюра о передаче земли крестьянам и слышать не хотели. Большевики только поманили обещанием земли, а придя к власти, тут же забыли об этом обещании, стали огосударствлять землю, вместо помещика сажать на шею крестьянину свою партию. Протесты крестьян против такого грабежа жестоко подавлялись и подавляются. Товарищ меньшевик в одном прав, что земля зарастает бурьяном. А отчего? Не оттого, что крестьянин вдруг разлюбил её, а оттого, что ему пришлось взять в руки оружие вместо плуга. И нынче он поливает родную землю не потом, а своей кровью, отстаивая своё право на владение землёй. Так что меньшевики, эти ублюдки буржуазии, зовут нас к поражению. И только.

Ещё не кончились аплодисменты, как вскочил эсер Мартынов-Крылов и заявил с пафосом:

— Поскольку нас здесь оскорбляют, мы покидаем съезд.

Меньшевики и правые эсеры по одиночке, по двое стали пробираться к выходу. В зале вслед им неслись выкрики и свист. Мухин, заметив в предпоследнем ряду группу большевиков, упрекнул их:

— А вы-то чего сидите? Или вас не топтал батько?

— Это здоровая критика, товарищ. А то, что вы пораженцы — это ж факт. За то вам и досталось.

На съезде выступающие с мест почти единогласно требовали усиления Повстанческой армии (ПА), а делегаты от сел, подпавших уже под белых, с горечью повествовали о зверствах деникинцев над жителями, призывая к отмщению братьев по борьбе. Чуть ли не каждый день принимались резолюции, то по мобилизации в ПА новых бойцов, то по культурной работе, то по пропаганде идей анархизма среди крестьян и даже о грядущей посевной кампании. И всё это в преддверии сдачи Александровская о чём почти в открытую говорилось на всех уровнях.

Повстанческая армия несла потери не только на фронте в боях, но и от вспыхнувшей вдруг эпидемии тифа. В боевых приказах часто упоминалось требование изъятия лекарств в аптеках освобождаемых городов и селений. Категорически запрещалось расстреливать медицинских работников, даже белогвардейцев.

Нередко повстанцам удавалось своих раненых и больных пристраивать для лечения во вражеские госпитали, выправляя им нужные документы.

Здесь были и лекарства и опытные врачи, но и постоянный риск быть разоблачённым, что нередко и случалось. Однако этот приём всё равно широко применялся и в подавляющем большинстве случаев имел благополучное окончание. Вылечившийся в деникинском госпитале повстанец возвращался в родной полк и снова бил белых.

Махно не мог всё время присутствовать на съезде, его вызывали то на телеграф, то к телефону. А на третий день позвали в контрразведку. Там его встретил Зиньковский:

— Извини, батько, что оторвал тебя. Надо утвердить приговор, вынесенный контрикам.

Чтобы избегать бессудных расстрелов в контрразведке, по приказу Нестора был установлен контроль за этой секретной организацией (мы-де не чекисты!), предусматривавший визирование приговоров самим батькой или его женой Галиной Андреевной.

И вот перед Нестором список почти из 80 фамилий, подлежащих ликвидации. Он внимательно его прочитывает, спрашивает Зиньковского:

— Так в чём проявилась их контрреволюционность, Лева?

— Как в чём? — удивляется тот. — Они же все ждут не дождутся Деникина. Ты глянь только, кто они? Один заводчик, вот этот — купец, а вот тебе хозяин всех мельниц Александровска, а этот — банкир.

— М-да, — вздыхает Нестор, — люди самые уважаемые.

— Вот именно. Все буржуи и кровососы.

Зиньковский ждёт, когда же батька-командарм возьмёт наконец ручку и, макнув в чернила, наложит резолюцию: «К исполнению». Но Махно медлит, о чём-то думает, морща лоб.

— Итак, товарищ, вся их контрреволюционность состоит в том, что они ждут Деникина? — спрашивает Нестор.

— Вот именно.

— Никто из них не стрелял в нас, никого не убил, не вредил?

— Только этого не хватало. Нет, конечно. Но элемент самый зловредный.

— А ну-ка сообрази. Лева, вот мы их ликвидируем, сейчас это раз плюнуть. А придут деникинцы, что будет? Сообразил? Начнут за них мстить, и кому, думаешь? Рабочим, они взыщут эту кровь с трудящихся.

— Так ты что? Предлагаешь их отпустить?

— Да. Но с условием. Вели-ка привести сюда, ну хотя бы эту первую десятку, вот-вот, до банкира. К слову, этот банкир выплатил в своё время нам контрибуцию в два миллиона. Какая же тут контрреволюция?

— Но ты ж сам велел загрести всех.

— Велел, велел, не отказываюсь. Давай веди этих.

Пока Зиньковский распоряжался о приводе арестованных, пока за ними ходили, Нестор, присев у стола, писал что-то на чистом листе бумаги.

Арестованные теснясь стояли у двери, за ними маячили караульные с винтовками. Все арестанты были прилично одеты, хотя и выглядели довольно помятыми и даже жалкими.

Махно встал за столом, заговорил негромко:

— Граждане капиталисты, я батько Махно...

— Вот мы давно хотели спросить... — попытался кто-то перебить Нестора, но он, сверкнув в его сторону недобро глазами, повысив голос, осадил ретивого:

— Прошу слушать меня! Так вот, граждане, передо мной лежит приговор трибунала, по которому все вы подлежите расстрелу. Прошу без истерики. Я знаю, вы деловые люди, а поэтому предлагаю вам свободу в обмен на ваше честнее слово, что вы по приходе в город деникинцев не только не станете мстить трудящимся за пережитые страхи, но приложите все силы к тому, чтоб не дать развязать террор белых в городе. Должен сразу предупредить, что мы рано или поздно вернёмся и, сами понимаете, того, кто нарушит это честное слово, мы, естественно, уже не помилуем. Вы согласны на эти условия?

— Конечно... Что за вопрос... Да мы всеми силами... — загалдели арестанты, кто-то даже всхлипнул от нежданно свалившегося счастья.

— В таком случае, гражданин Приходько, прошу вас к столу. Дайте при всех ваше честное благородное слово и распишитесь в этом вот здесь.

Приходько подошёл к столу, в глазах его блестели слёзы.

— Я, Иван Приходько, даю честное благородное слово, что буду вся... — голос его пресёкся, из груди вырвалось еле сдерживаемое рыдание. — Простите, господа, — прошептал он, доставая носовой платок.

— Ничего, ничего, — успокоил Нестор. — Лева, дай гражданину воды.

Зиньковский налил стакан воды, подал в дрожащую руку Приходьке. Тот, поблагодарив, выпил, высморкался в платок, продолжил:

— ...даю честное слово, что буду всячески препятствовать развязыванию террора в родном городе.

Дрожащей рукой Приходько взял ручку и расписался на листе.

— Вы свободны, гражданин Приходько. Поздравляю. Пропустите, — кивнул Махно караульным.

— Благодарю вас, благодарю, — лепетал освобождённый, пятясь чуть ли не до самой двери.

Так пропустив всех через своеобразную присягу, Махно по уходе последнего освобождённого сказал Зиньковскому:

— Вот так, Лева, лично с каждого бери честное слово, роспись и отпускай. Ну, а уж если кто откажется давать, того, естественно, к Духонину. Впрочем, вряд ли такой среди них сыщется. Да и не забудь долить воду в графин, видишь, на этих едва хватило. А мне на съезд пора. Там, брат, против пьянства вопрос обсуждается. Так что, глядишь, запишут нас в трезвенники.

— Ох, Нестор Иванович, что-то мне не верится в это их честное слово.

— А я верю. По крайней мере, большинство сдержат его. Впрочем, время покажет.

Время показало — капиталисты сдержали слово. В единственном городе, а именно в Александровске, деникинцы не свирепствовали, как это было сплошь и рядом в других городах. Зиньковский дивился: «Ну батька, ну выдумщик», но освободил всех как и велено было. Как просто — честное слово — и ты свободен. Где б ещё такое увидеть?

3. Смена караула

Махно 9-го вечером призвал к себе Зиньковского:

— Хреновые дела, Лева, вчера Слащёв выбил наших из Екатеринослава и есть сведения, что дивизию горцев-чеченцев он уже перебросил на Правобережье. Получается, целит нам в тыл. В штарме решено уходить на Правобережье и попробовать встретить их на пути сюда. У меня есть задумка задержать казаков, идущих к Александровску со стороны Пологов и Волновахи. И её выполнишь ты.

— Я? Каким образом?

— Немедленно изыщи бочек десять-двадцать спирта. Завези их в Балабино и в Камышеваху. Выгрузи на видном месте и жителям накажи, чтоб не смели трогать.

— Я, кажется, догадываюсь, — усмехнулся Зиньковский. — Только где я возьму столько спирта?

— На спиртзаводе, конечно. Хоть из-под земли достань. Какой тогда, к чёрту, из тебя контрразведчик, если не можешь спирта достать.

— Ну если б бутылку, а то 20 бочек. Есть разница?

— Эти бочки на два-три дня задержат казаков. Где ж это видано, чтоб казак проехал мимо горилки, не попробовав. А попробует, плевал он тогда на войну и командиров, загуляет, загудит. И мы будем спокойны за наш арьергард, у нас же обозы, раненые, больные. Не достанешь спирта, худо нам придётся. Впереди чечены, сзади казаки, весьма охочие до чужих обозов. Так что, Лева, рой землю, но чтоб спирт был. И действуй немедленно, потому что 10—11-го мы уходим на Правобережье и двигаем на Екатеринослав.

Зиньковский в точности исполнил приказание батьки, и это действительно задержало казачий корпус, дорвавшийся до дармовой выпивки. Казаки ещё «гудели» на подступах к оставленному Александровску, а повстанцы уже приближались к Екатеринославу. Погода была ужасная. Не переставая, лил холодный дождь. Было грязно, слякотно. Кони надрывались, таща телеги.

Не доезжая версты полторы до Лоцмано-Каменки, остановились на небольшом хуторе. Махно, собрав штаб, сказал:

— Нутром чую, в Каменке кто-то есть. Может, Лашкевич, отступивший из города, но скорее всего беляки. Виктор, надо послать разведку.

— Я съезжу, — вызвался Белаш, которому тоже надоела неопределённость.

— Хорошо, — согласился Махно. — Возьми конную сотню и с десяток «льюисов», всё может случиться. В драку не ввязывайся, всё равно вас сомнут. Только разузнайте и назад.

Белаш во главе конной сотни ночью подъехал к огородам Лоцмано-Каменки. Подозвал двух бойцов.

— Спешьтесь, коней оставьте и попробуйте вызвать кого-нибудь из местных жителей. Приведите ко мне.

Вскоре посланные привели старика, одетого в какой-то неопределённой формы балахон.

— Отец, скажи, пожалуйста, кто у вас стоит на селе?

— Чеченцы, сынок.

— Не слышал, куда они собираются идти?

— Не знаю. Болбочат по-своему, но очень часто Махно поминали. И чую я, боятся они его.

— А где они сейчас?

— Здесь. Где ж им быть? Подводы, кони в центре села. И у меня стояли, только что ушли на площадь.

— Спасибо, отец. Ступай домой, да никому не говори о нас. Мы махновцы.

Согласно приказу батьки полагалось ворочаться назад: постояльцы выяснены, но Белаш решил сам увидеть чеченцев, мало ли чего наговорит старик: «Надо точно самому всё увидеть. Может, удастся «языка» взять».

Оставив сотню за огородами и взяв с собой 14 человек, трое из которых были с пулемётами «льюис», Белаш неспешно выехал на улицу села. Остановились, прислушались. И стало ясно, что им навстречу движется большая масса конницы. Бежать было поздно, сразу начнётся погоня. Поэтому, дождавшись, пока из темноты появились первые ряды колонны, Белаш громко и властно крикнул:

— Стой! Что за часть? Где командир?

По колонне раздалась команда: «Остановиться!»

— Это первый кавказский полк, — последовал громкий ответ.

— Кто дал вам команду к маршу? — продолжал допытываться Белаш, незаметно расстёгивая кобуру маузера и усиленно соображая: что делать?

— Командир Туземной дивизии, — отвечал, видимо, кто-то из офицеров. А сзади слышалось нетерпеливое: «Ну чего встали?»

И Белаш, не целясь, прямо от бедра, выстрелил из маузера. Кто-то взвыл от боли, раздался крик:

— Ты сдурел?! Свои же!

Но тут почти одновременно по колонне в упор ударили три пулемёта. Повалились кони, люди, кто уцелел, поворачивал назад. Колонна рассыпалась горохом по селу, покатилась обратно, даже не отстреливаясь, где-то панически кричали: «Махно! Махно!» Имя батьки делало своё дело, враг бежал, забыв об обороне.

В два часа ночи, прибыв на хутор, Белаш разбудил Махно и рассказал ему о случившимся.

— Молодец, не растерялся, — похвалил Нестор. — А куда они сыпанули?

— Скорей, на Сурско-Литовскую.

— Ну там не проскочат, там их 13-й полк встретит.

— Кавбригаде надо выступать на Каменку, добивать чеченцев, брать трофеи.

— Хорошо. Начнёт светать, выступим. Сейчас в тумане всё равно ничего не видно.

В 6 утра двинулись на Лоцмано-Каменку, завалы из трупов и телег уже были разобраны. Со стороны Екатеринослава слышалась пушечная стрельба. Результаты ночного пулемётного обстрела колонны оказались ошеломляющими. Уцелевшие чеченцы разбежались, побросав имущество, пушки и телеги. При появлении махновцев многие кинулись к протоке, хватая лодки, другие прятались в камышах.

— Брать в плен, — приказал Махно. — Разоружать. Серёгин, принимай трофеи, подсчитывай. Доложишь.

Махновцы, рассыпавшись по берегу, командовали камышам:

— Кто здесь есть? Выходи!

Никто не появлялся, но когда по камышам начали стрелять, оттуда закричали:

— Не стреляй! Выходим. Сдаёмся.

Переплыть протоку удалось немногим.

Чеченцев выгоняли из камышей, из сараев, ловили на огородах и чердаках. Строили на площади. Махно подозвал Голика и Чубенко.

— Оставайтесь с Серёгиным, его командой и конным эскадроном. Всех офицеров после допроса расстрелять. Рядовых под зад и — на Кавказ, чтоб сюда более и носа не совали. Если выяснится, кто сюда явился повторно, расстрелять без разговоров.

К батьке был призван и Шаровский.

— Василий, выкатывай свои пушки и жарь по центру города и вокзалу. Как возьмём мост, кончай. Двигай за нами.

Под непрекращающийся грохот пушек город атаковал 2-й Екатеринославский полк, который, захватив мост, расстреливал из пулемётов противника, рвущегося к переправе. Кавбригаду повёл в бой Щусь и одним из первых ворвался в город.

Ночной разгром чеченской дивизии, видимо, настолько ослабил оборону, что бой был скоротечен и уже к 7 часам утра махновцы заняли Екатеринослав. Остатки 4-й стрелковой белогвардейской дивизии бежали на Нижнеднепровск.

Утром 11 ноября 1919 года Повстанческая армия Махно второй раз торжественно вступала в Екатеринослав. Впереди ехала личная разведка батьки в 50 сабель, затем сам Махно со штабармом и далее кавбригада. Бесконечной вереницей потянулись тачанки и подводы с сидящими на них пехотинцами, среди которых было много женщин: не только сестёр милосердия, но и бойцов — пулемётчиц. На одной из тачанок ехала жена батьки со своей подругой Феней, меж ними стволом вверх торчал «Максим». Рядом с этой тачанкой скакал верхом богатырь Лев Зиньковский и, клонясь в сторону Фени, говорил ей что-то весёлое, и Гоенко смеялась, милостиво кивая кавалеру.

Одежда повстанцев была пестра и разнообразна: шубы, поддёвки, жупаны, офицерские шинели, штатские пальто, кожанки, английские кителя с галифе, гусарские куртки. Над эскадронами вились чёрные знамёна и анархистские лозунги.

После боевых частей потянулись подводы с больными и ранеными, а за ними телеги с продуктами и армейским имуществом.

В тот день на совещании штабарма Серёгин отчитывался по трофеям Дикой дивизии:

— Нам досталось в Лоцмано-Каменке 50 пулемётов, 16 пушек, около 5 тысяч карабинов, 4 тысячи лошадей и 140 подвод с имуществом, а также касса с тремя миллионами рублей.

— Какие деньги? — спросил Махно.

— Деникинские.

— Сгодятся. Приказываю, чтоб в обращении ходили все деньги и керенки, и деникинские, и советские, и петлюровские карбованцы.

— И наши, — пошутил Чубенко.

Махно покосился на шутника, но, видимо, шутку не одобрил, даже не улыбнулся.

— Григорий Иванович, бери здесь теперь всё добро на учёт. На носу зима, а у нас тыщи разутьцс, раздетых. Хотя белые грабили население, ломбард не трогали, и буржуи стащили туда всё, вплоть до белья. Всё это буржуйское добро — забрать и оприходовать, раздать бойцам; из каракулевых шуб и манто — шить папахи кавалеристам, а из кожи — сапоги.

— Ох, Нестор Иванович, если б знать, сколь мы здесь пробудем, — вздохнул Серёгин.

— А при чём это?

— Ну как при чём? Заказали в Бердянске 10 тысяч пар сапог и 20 тысяч тёплых фуфаек. И что? Отступили, всё мастерам осталось, а скорее всего белые заберут. А ведь 50 процентов работы оплатил. Да и в Александровске 15 тысяч шинелей коту под хвост, 30 тысяч шапок, 10 тысяч сапог. А ведь всё это из запасов армии. Вот я и спрашиваю; сколько мы здесь пробудем? Смогу я заказывать шитьё?

— Григорий Иванович, дорогой, да кинь ты клич по полкам; требуются скорняки и портные. Знаешь, сколько их отыщется? Эти будут шить на одном энтузиазме, но платить им всё равно надо. А в случае отступления уйдут с нами, на ходу будут дошивать.

— Хорошая мысль, — воскликнул Серёгин. — Походные мастерские — скорняжная и портная. Как я раньше не догадался?

— Дело это нелёгкое, а потому возьмёшь себе в помощники моего брата Саву, хватит ему лазаретными делами заниматься.

Теперь начальником над армейскими лазаретами будет товарищ Колодуб, прошу любить и жаловать.

Колодуб, интеллигентный мужчина в пенсне, с бородкой а ля Чехов, привстал, вежливо кивнул на две стороны.

— Товарищ Колодуб, пожалуйста, мобилизуйте под своё начало врачей, фельдшеров, медсестёр, обещайте хорошее содержание — можно деньгами, можно продуктами, одеждой. Мы для медицины ничего не пожалеем.

— А как с лекарствами? — спросил Колодуб.

— По этой части обращайтесь в нашу контрразведку, вон товарищ Зиньковский эксанул аптеку в Таганроге под носом у Деникина. Только скажите ему, где есть таковая, он организует.

Отпустив с совещания хозяйственников, снабженцев и медицину в лице Коло дуба, Махно предоставил слово Белашу:

— Докладывай, Виктор, что вы там с Пузановым наработали.

— Мы с начальником оперотдела Петром Пузановым предлагаем штабарму создание из резерва нескольких отрядов для рейдов по тылам белых. Хорошо вооружённые, на конях и тачанках, они станут рейдировать в районе Бердянска, Мариуполя, Гуляйполя, Волновахи, уничтожая живую силу противника, взрывая железные дороги и другие коммуникации. Для начала мы предлагаем отряду Петренко атаковать Нижнеднепровск и попытаться выбить оттуда белых. Пока они там, нам не будет покоя.

— Хорошо бы поддержать Петренко бронепоездами, — сказал Махно.

— Они у нас есть на линии Кичкас—Никополь—Апостолово, но вся беда в том, что мы практически не имеем угля для паровозов. Надо поручить рабочим отрядам и обозным заготовку дров, и не только для обеспечения движения, но и для городов. Наступают холода, и необходимо обеспечить топливом хотя бы лазареты, пекарни и бани. Следует нацелить командиров рейдирующих отрядов — захватывать у белых не только оружие, но и склады с обмундированием и одеждой. У нас около 30 тысяч повстанцев не имеют тёплой одежды. Мы невольно толкаем бойцов к самоснабжению, а это чревато недовольством граждан.

Отряд Петренко был отправлен на Нижнеднепровск и Каменку с задачей взять их и там закрепиться. Вскоре от него явился связной с радостной вестью: «Каменка и Нижнеднепровск наши, устанавливаю Советскую власть. Комбриг Петренко».

Прочтя это краткое сообщение, Махно сказал:

— Молодец Петро. Я всегда говорил, что на него можно положиться.

Но уже через сутки Петренко примчался в Екатеринослав, притащив на хвосте три белогвардейских бронепоезда, которые ворвались прямо на станцию, строча из пулемётов направо и налево.

Белаш вызвал Чубенку, приказал:

— Бери Бурыму и немедленно взорвите мост.

— Ты что, Белаш, — пытался возразить Чубенко. — На той стороне, под Апостоловой, — наши.

— Исполняй приказ штаба.

Чубенко с Бурымой, прихватив чемодан с динамитом и бикфордовым шнуром, помчались на тачанке к мосту. Но, видимо, в бронепоездах смекнули, что затевают махновцы, и открыли такой сильный огонь до предмостью, что Чубенко и Бурыма зарылись носами в песок, оттолкнув от себя подальше чемодан со взрывчаткой.

Бронепоезда, лязгая буферами, промчались почти над их головами, продолжая трещать пулемётами. Наконец, когда мост перестал вздрагивать под колёсами стальных чудищ, Чубенко, приподнявшись и выплюнув изо рта песок, сказал:

— Ну, Ефим, благодари Всевышнего. Если б хоть одна пуля угодила в наш чемоданчик, были б мы с тобой уже на небе.

— Так, может, теперь и не надо взрывать, раз они ушли, — предположил Бурыма.

— Как так не надо? Они ж снова пожалуют.

Посовещавшись, решили, что мост действительно взрывать не стоит, надо только разрушить полотно перед ним. Так и сделали, а когда явились в штаб с докладом, там уже были Махно и оконфузившийся Петренко. Батька, услыхав доклад о взрыве моста, напустился на Чубенко:

— Как вы посмели? Вы забыли, что под Апостоловом стоят наши эшелоны с имуществом и бронепоезда?

— А чего орёшь на нас? — окрысился Чубенко. — Мы приказ исполняли.

— Чей приказ?

— Штабарма.

Махно повернулся к Белашу, сверкая глазами.

— Да, это я приказал, — признался Белаш. — Поторопились маненько.

— Маненько, маненько, — передразнил Махно. — Вот велю вам всем всыпать по-маненько.

Чубенку это отчего-то развеселило, он едва сдерживал смех. Махно заметил это:

— Чего смеёшься, дурак?

— Так ведь мы ведь тоже мост-то взорвали маненько-маненько, токо рельсы своротили. Там хорошим ремонтникам на час работы.

— Утешили, — проворчал батька и кивнул на Петренку: — Этот тоже установил Советскую власть в Каменке на маненько.

Все засмеялись, Петренко смущённо развёл руками:

— Так с саблей супротив брони рази попрёшь?

— Сколько хоть твоя Советская власть там продержалась?

— Полдня, — вздохнул под общий хохот штабников Петренко.

— Ма-нень-ко-о, — сипел, задыхаясь от смеха, Чубенко.

После такого нахального появления бронепоездов на станции Екатеринослав белые начали регулярно обстреливать город из-за реки. Огонь вёлся не прицельный, скорее беспокоящий, и если в первые дни жители прятались, то через неделю вполне привыкли к нему и по «шороху» пролетавших снарядов определяли, куда летит «цацка».

Поскольку снарядов было мало, Шаровский редко отвечал на огонь белых, а если отвечал, те сразу откатывались и прекращали огонь. На всякий случай Шаровскому было приказано установить на станции, прямо на перроне, две пушки, чтоб на случай повторного прорыва бронепоездов встретить их хорошим огнём.

Был установлен круглосуточный пост и на мосту, у развороченных рельсов, дабы белые не смогли тайком отремонтировать разрыв и снова напасть.

С первого же дня вступления махновцев в Екатеринослав было разрешено печатать газеты всех направлений. Помимо анархистской «Путь к свободе», стала выходить правоэсеровская «Народовластие» и большевистская «Звезда». Последняя сразу же стала поносить махновцев и особенно анархистскую идею, что возмущало Нестора:

— Если они будут так выпендриваться, велю арестовать редакцию.

— Ну и чем ты будешь отличаться от них? — осаживал его Белаш. — Сам на всех углах кричишь: всем свободу слова, и сам же за слово хочешь арестовать.

Начальника штаба неожиданно поддержал и Зиньковский:

— Арестом ты загонишь большевиков в подполье. Зачем? Пусть проявляются, нам же контрразведчиками легче. Спроси хоть Голика.

Голик поддержал коллегу:

— Верно, батька, пусть кукуют, а мы послушаем. Наверняка проговорятся. А арестом ты спугнёшь птичек.

И Махно вынужден был согласиться, он в таких вопросах всегда старался подчиняться большинству. А чтоб не очень расстраиваться, перестал читать «Звезду»: «Хай брешуть».

На первом же митинге после освобождения Екатеринослава Нестор провозгласил его «Вольной Территорией Революции», и с того дня митинговщина, как болезнь, охватила весь город. Митинги и собрания проходили почти каждый день в театрах, клубах, на заводах. Главными ораторами на них в деле защиты анархизма выступали Волин и Долженко, до хрипоты споря с большевиками, эсерами, меньшевиками.

Махно с Белашом на четвёртый день приехали на легковом автомобиле к Зимнему театру, где состоялся митинг, очень понравившийся Нестору. Выходя из театра, он горячо говорил Белашу:

— Ай молодец Долженко, как здорово он отбрил рабочих. В самом деле, почему свободу им должны завоёвывать крестьяне? А они что же? Сидят и ждут пособий по безработице, точь-в-точь как тогда юзовские шахтёры. Мы им: «Надо трудиться, товарищи». А они: «Дайте нам шахту, а мы готовы трудиться». Так и эти: «Запустите нам заводы, тогда мы и будем работать». Что за иждивенчество? Почему сами не могут соорганизоваться? Просили заводы, получили их и сели на задницу. Не знают, что с ними делать. Вон крестьянину только дай землю, он мигом сообразит, что с ней надо делать. Нет, никак я не могу понять рабочих.

— Завод запустить, Нестор, не поле вспахать, — возражал Белаш, садясь в автомобиль вместе с Махно. — Здесь и топливо, и материалы нужны, и рынок по сбыту продукции, и многое другое. Ты ж сам работал на заводе, знаешь. А сейчас что творится? Вон наши эшелоны и бронепоезда не могут без топлива двинуться с места. И белые безнаказанно обстреливают город.

В Управлении самоохраны их встретил начальник Балабанов:

— О-о, товарищ Махно, я рад, что вы нашли время и для нас.

— Скажите, товарищ Балабанов, кого и как вы набираете в самоохрану?

— В основном, рабочих местных предприятий.

— Слава богу, хоть здесь им есть чем заняться, — заметил Нестор, покосившись на Белаша, словно продолжая с ним спор. — Себя охранять тоже работа.

— Принимаем мы в охрану, — продолжал Балабанов, — только по рекомендации профсоюзных организаций.

— Вот это правильно, — сказал Махно. — Профсоюзы — это отличное сито. Сам когда-то работал в профсоюзах, знаю их возможности. Как с оружием?

— Получили 200 винтовок по распоряжению штабарма. Спасибо вам, товарищ Белаш.

— И все знают свои связанности?

— А как же? Наблюдать порядок, пресекать любые проявления хулиганства и других безобразий, уже не говоря о борьбе с разбоями и грабежами.

— Когда самоохраннику разрешено применять оружие?

— При нападении на него.

— Т-так, — усмехнулся Махно.

— Когда по нему открывают огонь.

— Очень интересно. А если открывший огонь сразу убьёт самоохранника или ранит. Что тогда?

— Но ведь он же не один. Они у нас по двое, а чаще по трое патрулируют.

— Вот это хорошо, что не по одному. И я бы посоветовал всё же опережать грабителя в применении оружия, не давать ему выстрелить первому. С грабителями, мародёрами, насильниками нечего цацкаться.

— Хорошо, товарищ Махно, учтём ваши замечания.

— А где комендант?

— Товарищ Дорош у себя.

Прошли к коменданту — главному отвечающему за порядок в городе.

— Ну что нового, товарищ Дорош?

— Новое то, товарищ Махно, что кое-где всё осталось по-старому.

— Не понял вашего каламбура.

— А вот проедемте к банку, сразу поймёте.

Дорош сел на заднее сиденье автомобиля, потеснив батькиных телохранителей.

Остановились напротив банка:

— Нестор Иванович, взгляните на часового. Повнимательнее.

Махно всмотрелся, воскликнул:

— Мать честная. Виктор, ты видишь?

— Часовой в погонах?

— Это что же получается? Уже четыре дня город наш, а у банка белогвардейский караул.

— Батька, позволь я его шлёпну, — сказал сидевший позади Лепетченко.

— Погоди, ты не на охоте, — отвечал Нестор, вылезая из автомобиля.

— Ну теперь поняли мой каламбур? — спросил Дорош.

— Теперь понял. Виктор, айда банк брать.

Они направились к банку, часовой скомандовал:

— Стой! Пропуск!

— Ты что, ослеп? — зарычал Лепетченко. Но часовой поднял винтовку наизготовку, клацнул затвором и повторил:

— Пропуск!

Лепетченко стал было расстёгивать кобуру, за ним и Троян полез за своим маузером.

— А ну остыньте, — остановил их Нестор и сказал часовому: — Вызывай начальника караула, смена пришла.

— Начальник караула, на выход, — крикнул часовой, открылась боковая калитка двора, и оттуда появился молодой офицер. Он, видимо, догадывался, что перед ним не те, кого бы ему хотелось видеть, и, бледнея, приложил руку к козырьку:

— Начальник караула подпоручик Кривицкий.

Нестор тоже взял «под козырёк», которого у папахи не было:

— Командарм Повстанческой армии Нестор Махно. Подпоручик Кривицкий, ваши уже четыре дня как бежали из города, почему вы не ушли вместе со всеми?

— Я не имею права бросать пост, господин Махно, — ещё более бледнея, ответил Кривицкий.

— Похвально, — сказал Махно и, повернувшись к Белашу, заметил: — Вот как надо исполнять приказы. Подпоручик Кривицкий, вы до конца исполнили свой долг. У меня правило, всех белых офицеров расстреливать, но для вас я делаю исключение, из уважения к вашей чести и добросовестности. Сегодня город в руках Повстанческой армии, стало быть, и банк является нашим. Поэтому я, как главнокомандующий, приказываю вам сдать караул.

— Слушаюсь, ваш... господин главнокомандующий. Кому прикажете?

— Вот ему, — указал Нестор на Трояна. — Гаврила, принимай.

4. Быка за рога

Жизнь в городе постепенно налаживалась. Бойцы самообороны исправно несли службу, следуя указаниям главнокомандующего: пристреливать грабителей и мародёров на месте. Арестовывать кого-либо не имело смысла, потому что сажать было некуда. Батько Махно — ненавистник темниц приказал взорвать обе городские тюрьмы — одну старую, другую строящуюся. Подрывная команда Чубенко и Бурымы аккуратно разнесла динамитом символы проклятого царизма. Газета «Путь к свободе» дала объявление, приглашая население разобрать обломки «местной Бастилии» на хозяйственные нужды, и в несколько дней от «проклятого прошлого» не осталось и следа. Эта же газета сообщила, что «Бедное население может приходить в Штаб Повстанческой Армии батьки Махно за материальной помощью — с собою иметь только паспорт, чтобы можно было судить об общественном положении просителя». У штаба чуть свет стала выстраиваться очередь из нуждающихся.

На борьбу с бедностью народа батька бросил не только 300 миллионов рублей, обнаруженных в банке, но и обложил контрибуцией людей состоятельных, блюдя справедливость. Для этого торговцы были расписаны на 4 разряда, и если 1-му разряду предлагалось внести 35 тысяч, то 4-му — лишь пять. Промышленники (заводчики и фабриканты) были разбиты на 8 разрядов, где 1-му назначался взнос 25 тысяч рублей, а 8-му — всего 2 тысячи. Всё было распределено, как говорится, по-божески, правда, неисполнение сего приказа № 5, подписанного начальником гарнизона Лашкевичем, милостью не пахло, а грозило расстрелом. На всё про всё давалось три дня; неудивительно, что при штабе образовалась ещё одна очередь — для сдачи контрибуции.

— Справедливость превыше всего, — вещал батька, и с этим трудно было не согласиться.

В первые дни борьбы за справедливость к батьке пробилась женщина и с плачем пала на колени:

— Товарищ Махно, спасите детей.

— А ну-ка встаньте, — нахмурился Нестор. — Гаврила, помоги ей, налей воды.

Троян помог встать женщине, говоря, что батька не икона, чтоб перед ним на колени падать. Усадил на стул, дал стакан воды.

— Говорите, — сказал Махно. — И пожалуйста, без слёз.

И женщина начала говорить, не умея избавиться от всхлипов:

— Я заведующая детским приютом, у меня сорок детей и мне их нечем кормить.

— А деникинцы что? Не помогали?

— Им не до нас было.

— Вы обращались к властям?

— Меня не пустили.

— Как же вы содержите приют?

— Я, мы побираемся с моими помощниками, кто сколько принесёт.

Нестор вскочил, приказал Лепетченке:

— Живо ко мне Белаша, Чубенко и Серёгина.

Едва Белаш переступил порог, Махно приказал:

— Распорядись немедленно выдать детскому приюту миллион.

Встретил приказанием и Серёгина:

— Немедленно с Чубенкой поезжайте в детский приют, выясните, что им нужно, и завезите круп, муки, масла. Если есть фрукты и сладости, то и это. Там дети, понимаете?

— Я понял, Нестор Иванович, детям помереть не дадим.

Поздно вечером, воротившись в гостиницу, Нестор, рассказав жене о приюте, попросил:

— У меня времени нет, Галочка, съезди в приют. Ты учительница, легко определишь, что детям надо, может, что из одежды у Серёгина найдётся. В общем, помоги там.

— Хорошо, — сразу согласилась Галина.

Город всё обстреливали потихоньку с того берега, но это уже никого не пугало, перестали даже комментировать, куда летит «цацка». С утра, как обычно, выстраивалась длинная очередь за материальным вспомоществованием и счастливцы, получившие его, тут же бежали на рынок — купить что поесть.

Кто-то из штабных привёл к Нестору двух молодых людей и, представив их как высококлассных специалистов-печатников, сказал, что с ними уже беседовал Белаш. Молодые люди были при галстуках, в шляпах, чисто выбритые, в белоснежных рубашках и с портфелями. Махно отметил в уме: «Сразу видно, из благородных».

— Товарищ Махно, мы знаем, что вы испытываете некоторые затруднения с финансами, — начал один из благородных, — и мы с коллегой решили помочь вам. Вы, очевидно, знаете, что у крестьян самой любимой валютой являются «керенки». Так ведь?

— Пожалуй.

— Вот, взгляните, — молодой человек достал из портфеля две керенки «двадцатки» и положил их перед Махно. — Чем они отличаются?

Нестор внимательно осмотрел купюры, только что не понюхал их.

— Я думаю, ничем, — наконец выдал резюме.

— А между прочим, вот эту, что у вас справа, отпечатали мыс коллегой.

— Неужели? — удивился Нестор и придвинул купюры ближе. Молодой человек услужливо предложил ему лупу с изящной позолоченной ручкой. Махно и с лупой не нашёл никакой разницы, дал даже своим телохранителям Гавре и Саше посмотреть (у вас глаза молодые!), но и они не увидели различия.

— Ты гляди. А? — восхищался Нестор. — Вот так мастерство! И сколько вы можете отпечатать?

— Ну при наличии материалов, практически сколько угодно. Сколько закажете, столько и сделаем.

— Что для этого требуется?

— Вот такая бумага, — молодой человек вытащил из портфеля лист и подал Нестору. — Ну и особая краска, разумеется.

Махно потрепал лист, обернулся к Трояну:

— Гаврила, пригласи Серёгина, — и пояснил молодым людям: — Это наш начальник снабжения, у него, при желании, и птичье молоко можно найти.

Когда пришёл Серёгин, Махно, подав ему лист, спросил:

— Григорий Иванович, вы найдёте такую бумагу?

— Надо поискать на складах.

Но узнав, для чего она требуется, Серёгин испытующе посмотрел на посетителей.

— Одна купюра ничего не доказывает. Вы бы могли, скажем, к завтрему отпечатать на тысячу или две таких рублей?

— Вот люблю деловых людей, — широко и открыто улыбнулся молодой человек. — Берёт сразу быка за рога. Что нам мелочиться с двумя тысячами, уважаемый Григорий Иванович, отпечатаем двадцать. Боря, — обернулся он к коллеге. — У нас хватит краски на 20 тысяч?

— Должно бы.

— А бумаги?

— Бумага пока есть, думаю, миллионов на 20—30 хватит.

— Ну вот, с бумагой у нас полегче. Завтра мы приносим вам ваш заказ, товарищи. Мы рады, что встретили понимание с вашей стороны, товарищ Махно.

— А где располагается ваш... ну цех, или как там?

— Нестор Иванович, — улыбаясь, развёл руки посетитель. — Вы же понимаете... такое производство и... афишировать свой адрес?

— Да, да, конечно, вы правы, — согласился Нестор.

После ухода благородных посетителей разговор невольно продолжился о них. Пригласили и Белаша. Он, выслушав всех, спросил:

— Что они запросили за услугу?

— Пока ничего. Вот, наоборот, оставили образец.

Белаш повертел «самодельную» купюру, хмыкнул:

— Если это действительно кустарно, то это класс. Но если об этом узнают красные или белые, то подымут вой.

— Плевал я и на белых, и на красных, — сказал Махно. — Раз так любятся крестьянам эти «керенки», отчего б не заказать миллиончиков сто-двести, тем более сам Керенский уже давно пребывает в буржуйских эмпиреях.

— Для оборота годятся, конечно, и такие, — согласился Белаш. — Но надо заключить какой-то договор.

— Сам говоришь, чтоб ни белые ни красные не узнали, а толкуешь о договоре, Виктор. Где логика?

— Т or да не знаю, братцы. Пришли какие-то ваньки с ветру, а вы и рты разинули. Договаривайтесь тогда так: привозят тираж, деньги на бочку.

— Деньги? — удивился вдруг Махно. — Так они же их сами печатают.

— Вот видите, значит, запросят либо золотом, либо другими драгоценностями.

— У нас есть, Григорий Иванович? — спросил Махно.

— А как же? Мы ж ломбард реквизировали, там этого добра на многие миллионы.

— Ну вот, всё и решилось. Заказываем 100 миллионов, а платим побрякушками.

— Ты этими побрякушками, Нестор Иванович, не очень-то разбрасывайся, — предупредил Белаш. — Это стойкая валюта, не то что керенки, карбованцы и совзнаки, с которыми за границей разве что в нужник сходить.

Порассуждав ещё о заказе, решили оплачивать его только по исполнении — привезут деньги, получат «побрякушки»: «У нас нема дурней».

Назавтра молодые люди принесли в портфеле тысячу керенков, что и составляло 20 тысяч новеньких рублей, только из машины. Когда Махно объявил им условия сделки, они согласились без всяких оговорок.

— Конечно, конечно. Мы все честные люди, но время такое, что и с отца родного затребуешь расписку.

Был призван Серёгин, как главный хранитель ценностей, он подивился столь скорому исполнению первого заказа, с удовольствием полистал купюры.

— Только вот что, ребята, — сказал он, — простите, не знаю как вас и звать?

— Меня Семён, моего коллегу Борис, — с готовностью отозвался главный специалист.

— Вот что, Семён и Борис, нам бы не хотелось, чтоб эта сделка... ну, как вам сказать... получила огласку.

— Григорий Иванович, да наши хотенья совпадают как сиамские близнецы. Вы думаете, нам хочется с этим светиться? На нашу машинку найдётся немало охотников.

— Так что вы просите за эти напечатанные?

— О чём вы говорите? Ничего пока не надо. Отпечатаем весь тираж, тогда за всё и рассчитаетесь.

— Семён, ты почему не скажешь о краске, — напомнил вдруг Борис.

— А причём тут Григорий Иванович? Краска — это наша забота, да и где он её возьмёт.

— Почему? Я бы мог помочь, — сказал Серёгин.

— Ну что вы, Григорий Иванович. Эта краска особая, не смывающаяся, редкая. У нас тут есть поставщик-химик, правда, он напуган этими вашими контрибуциями, собственной тени боится. Но мы его попросим, дня через три-четыре изготовит сколько надо, и напечатаем. Кстати, сколько вы заказываете?

— Сколько закажем, Нестор Иванович?

— Я думаю, для начала миллионов сто достаточно.

— Всё, договорились, — взмахнул портфелем Семён. — Через три дня будут краски, и там печатанье займёт с неделю. Дней через десять тираж будет здесь. Оревуар, как говорят французы. Идём, Борис, работа ждёт.

Молодые люди вышли. Махно с Серёгиным переглянулись:

— Ну как? — спросил Серёгин.

— Что-то очень уж они легко на всё соглашаются. Не пойму.

— Заработать хотят, чего тут понимать. Деловые ребята, Смотреть приятно.

Вдруг дверь открылась, заглянул Семён.

— Простите, ради бога, товарищи. Вас можно на два слова, Григорий Иванович. Извините.

Серёгин вышел. Махно занялся своими делами и вскоре забыл о посетителях, сказав Трояну:

— Гавря, отнеси эти деньги туда на пункт выдачи пособий, пусть их приобщат к «керенкам», и пусть не жмутся.

У батьки дел было выше головы, и он не то что совсем забыл о сделке, но сразу постарался не думать о ней. Тут митинги, сводки с фронта, успехи Красной Армии, начавшей теснить Деникина, и вполне заслуженное заявление Белаша на Реввоенсовете:

— Если б не мы, они бы никогда не начали наступать.

Именно на Реввоенсовете Серёгин напомнил командарму:

— Нестор Иванович, а ведь прошло десять дней, даже уже одиннадцать.

— Ну и что? — не сразу включился Махно.

— Как что? А наш заказ Семёну и Борису?

— Ну день-два прихватят ребята, заказ-то немаленький. Подождём ещё немного.

Подождали три дня, и Серёгин появился у Махно расстроенный:

— А ведь эти молодые люди надули нас. Как же я, старый воробей, попался на мякине?

— Постой, постой, мы же им ничего не платили.

— Если бы. Этот Семён, помнишь, вызвал меня.

— Ну?

— Вызвал и говорит: Григорий Иванович, нам за краску-то платить нечем, этот гад-химик только золотом дерёт или камушками. Дайте нам в счёт будущего платежа, а я вам расписку, как положено, оставлю.

— А расписка у тебя?

— Да вот она. Читай. — Серёгин бросил бумажку на стол Махно.

Нестор взял её и, как обычно, прочёл вслух:

— Я, Семён Ихупол, даю расписку Григорию Серёгину в том, что получил с него золотые предметы в количестве пяти штук и бриллиантовую брошь; браслетов — два и две низки обыкновенных бус, в счёт оплаты будущей работы, по которой имеется устная договорённость. Подпись Ихупол. Что это за фамилия?

— Чёрт его знает, наверно, греческая. Но как же я, старый перечник.

И вдруг Махно расхохотался, Серёгин удивлённо вскинул на лоб брови, ничего не понимая. Тут такое горе, а он хохочет.

— Ради бога, не сердитесь, — сквозь смех говорил Нестор. — Прочтите фамилию этого проходимца наоборот. Ихупол читается, как лопухи. А вы «греческая», ой не могу. Мы с вами лопухи, Григорий Иванович... Ха-ха-ха.

Серёгин жалко улыбался, скорее из солидарности с командармом, чем от веселья. Бормотал при этом сконфуженно:

— Это я. Вы-то при чём? Я же им давал эти предметы.

— А что они хоть стоят?

— Откуда я знаю... Золото, конечно, очень дорогое. И эти низки бус, как он пишет, — наверняка ценные ожерелья. Не станет же буржуйка сдавать в ломбард простые бусы. О-о, позор мне старому дураку.

— Ладно. Не переживайте уж так. Что делать? Облапошили нас — впредь наука. Теперь, если явятся ко мне фальшивомонетчики, пристрелю лично.

— Деньги-то вовсе не фальшивые были, Нестор Иванович. В том-то и дело, что настоящие. Оттого мы — идиоты и дивились качеству печати.

— А что если поручить Зиньковскому найти их?

— Что вы, не надо. Они давно плывут где-нибудь в Дарданеллах. И потом, мне бы не хотелось, чтоб об этом стало известно, не хочу быть посмешищем.

— Ладно. Я согласен, — сказал серьёзно Махно и тут же не удержался: — Распроклятый Ихупол вокруг пальца нас обвёл.

Тут и Серёгин засмеялся с облегчением — позор уходил в подполье.

5. Заговор большевиков

На заседании Реввоенсовета Повстанческой Армии Белаш докладывал о финансовом положении в «Вольном Советском Строе», как был наименован Екатеринослав с окрестностями.

— ...Товарищи, как ни печально, у нас создаются напряжённые отношения с крестьянством, нашим главным союзником и опорой. Дело в том, что у нас, приказом батьки, годными к употреблению в торговле признаются все деньги — царские, керенки, украинские, донские, советские. Согласно приказу, они разрешены к приёму и вроде бы все равны. Ан нет. Крестьяне совершенно не хотят принимать совзнаки, например. Они их игнорируют.

— А какие же у них самые ценные? — спросил Махно.

— Увы, царские.

— Царские? — удивлённо хмыкнул Нестор.

— Да, один царский рубль приравнивается на рынке к двум Керенским, трём украинским, 15 рублям донским и одесским и аж к 35 советским рублям. Мы у крестьян закупаем продукты, фураж, а они диктуют нам условия: давайте романовские или керенские, ну берут ещё не очень охотно карбованцы. А о совзнаках слышать не хотят.

На совещании появился Зиньковский, присел у входа и вскоре передал записку.

Там была всего одна краткая фраза: «Н.И. у меня важная новость. Жду.

Л.З.».

Выйдя в коридор, Махно прошёл к лестнице, спустился в полуподвал, где располагалось хозяйство Зиньковского, вошёл в кабинет. Возле стола хозяина кабинета, под половинным окном полуподвала сидел человек, сразу вскочивший при входе командарма.

Зиньковский, не поднимаясь с кресла, пригласил батьку в другое, придвинутое к краю стола.

— Садись, Нестор Иванович, послушай новость из Никополя.

Опустившись в кресло, Нестор, присмотревшись, узнал человека.

— Садись, Огарков, рассказывай.

Тот опустился на стул, Зиньковский сказал ему:

— Всё сначала.

— В общем, так, Нестор Иванович, вы, конечно, знаете командира нашего полка Полонского.

— Разумеется.

— Знаете, что он коммунист?

— И это для меня не секрет.

— Так вот, с некоторых пор, а если точно, то сразу же, как начала наступать Красная Армия, Полонский и другие коммунисты стали вести агитацию за переход на её сторону.

— На сторону Красной Армии?

— Да. Более того, в их план входит передать красному командованию не только наш полк, но весь корпус.

— Где сейчас Полонский?

— Он здесь вместе с адъютантом.

— Как? — удивился Нестор. — Кто ему позволил уехать с фронта?

— Ну, у него здесь вроде жена. Но я-то знаю, что он приехал для корректировки действий с местным большевистским ревкомом.

— Да мы за это недавно расстреляли начальника штаба бригады. Как он посмел бросить полк? Кого он оставил за себя?

— Меня. Я его заместитель.

— Ну, а ты, конечно — начальника штаба?

— Так точно.

— А начальник штаба как?

— Он полностью поддерживает позицию Полонского.

— Ну что, Лев? — обратился Нестор к Зиньковскому. — Как говорится, не вскормивши не вспоивши не наживёшь врага.

— Ты сам отчасти виноват, батька.

— Я? — удивился Нестор.

— Ты, — твёрдо сказал Зиньковский.

Махно буквально прожигал Зиньковского возмущённым взглядом, тот, поняв, что назревает серьёзный разговор, сказал Огаркову:

— Ты, брат, выдь-ка, посиди в коридоре, мы тут решим, что надо делать.

Огарков ушёл, Махно, стукнув кулаком по столу, спросил злым, но пониженным тоном, чтоб не услышали за дверью:

— Ты что несёшь, Левка? Соображаешь?

— Конечно, соображаю. Ты, со своей демократией: все партии равны в своём волеизъявлении, — передразнил Зиньковский. — Вот теперь сам видишь, как они равны. Большевики-то равнее нас хотят быть.

— Погоди, не вы ли с Белашом вступились за «Звезду», когда я хотел её запретить?

— Вступились. И правильно сделали. Теперь я читаю её от заголовка до редакторской подписи и извлекаю кое-что, весьма важное. И круг авторов у меня уже в этой папочке.

— Причём тут круг авторов и эта твоя папочка?

— Ты что, не понимаешь? Большевики плетут заговор, и Полонский — это всего лишь одно звено из его цепочки.

— Так тогда надо арестовать Полонского.

— Нив коем случае, ты мне всю игру сломаешь.

— Ну так просвети меня. Мне-то, наверно, можешь довериться.

— Поэтому я тебе и сообщил. Садись и не кипятись. Слушай внимательно.

Заседание Екатеринославского губкома партии большевиков открыл товарищ Павлов с представления только что прибывшего члена ЦК КП(б) Украины товарища Захарова. Поскольку его здесь видели впервые, член губкома Конивец предложил:

— Пусть член ЦК не обижается, но нам бы хотелось проверить его документы. Что делать, товарищ Захаров, конспирация.

— Товарищи, что мне обижаться, — Захаров, извинившись, расстегнул брюки и, подпоров подкладку пояса, достал аккуратно свёрнутый кусочек холста. — Вот мой мандат. Как вы сами понимаете, идти через фронт с обычными документами...

— Да, все мы понимаем, — успокаивал его Конивец, вместе с Павловым разглядывая необычный документ.

— Ну да. Вот и подпись товарища Пятакова, и печать ЦК, — сказал Мирошевский. — Я её хорошо знаю. Документ, по-моему, безупречен. Вы, кстати, товарищ Захаров, с чем прибыли к нам?

— Мне поручена координация действий повстанцев-коммунистов и коммунистических организаций Красной Армии, с целью перевода анархистских формирований под юрисдикцию Красной Армии и создания из них регулярных частей.

— Ну вот, а мы о чём хлопочем, — воскликнул Павлов, — мы, товарищ Захаров, давно заняты этим вопросом. У нас, благодаря партячейкам, созданным во многих полках, распропагандированы целые подразделения. Вот днями с южного фронта прибыл командир 3-го Крымского полка товарищ Полонский и начальник никопольского гарнизона товарищ Бродский. Все твёрдые большевики. У нас и здесь в 13-м полку есть партячейки, правда, командир полка Лашкевич, кстати, бывший коммунист, пытался их ликвидировать, но товарищу Вайнеру удалось их отстоять, он, как-никак, был председателем трибунала при Екатеринославском полку и до сих пор пользуется авторитетом у личного состава.

— Я вижу, вы молодцы, — заметил Захаров. — Рядовых бойцов, как я понимаю, легко распропагандировать. А как с командирами высшего звена?

— Разрешите мне сказать, — встал Полонский. — Мы с товарищем Бродским и моим адъютантом Семёнченко представляем 2-й корпус, которым командует георгиевский кавалер Трофим Вдовиченко. Не думаю, что его можно склонить на сторону Красной Армии, он махровый анархист и любимец батьки, но полагаю, что когда Красная Армия приблизится к нашей губернии, это явится лучшей агитацией за переход на её сторону. Во всяком случае, за свой полк я ручаюсь.

Павлов вытянул шею, осматривая присутствующих.

— Товарищ Вайнер, вы что-то хотели сказать?

— Да, я полагаю, надо начинать с голов. Всё повстанческое движение держится на авторитете Махно и его ближайших друзей: Щуся, Вдовиченко. Стоит убрать их, и массы очень легко примкнут к 14-й армии, которую ведёт сюда товарищ Уборевич.

— А что? Это дельное предложение, — сказал Бродский. — Сейчас, как никогда, Повстанческая армия ослаблена эпидемией тифа. Я узнавал в штабе — 35 тысяч лежит в тифе, наверняка половина из них обречены. В строю всего 40 тысяч бойцов.

— Хэх, не берёт же этот тифок ни Махно, ни его камарилью, — заметил Конивец.

— А может, им как-то помочь, — подал голос от двери Семёнченко.

Все с любопытством взглянули на адъютанта Полонского, словно впервые увидели его. Оно и понятно, эта мысль витала в воздухе, только никто не хотел рисковать, высказывая её вслух. Чёрт его знает, как отнесётся к этому представитель ЦК. Но товарищ Захаров сказал:

— А что? Это очень интересная и, я думаю, вполне перспективная идея. Взорвали же махновские посланцы в Москве горком партии.

Членов губкома сразу словно прорвало, идеи посыпались одна за одной:

— Махно можно на митинге шлёпнуть.

— Лучше бомбу кинуть в автомобиль. Он у него открытый — промахнуться невозможно. Взлетит батька вместе со своими телохранителями.

— А может, в гостинице подложить бомбу к дверям его номера?

Полонский слушал-слушал самые фантастические предложения, наконец не выдержал:

— Товарищи, вы как гимназисты, ей-богу: взорвать, расстрелять, а того не думаете, что исполнитель будет схвачен на месте. Хорошо если убьют, а если возьмут живого, а в контрразведке у Голика или Зиньковского у него вытянут всё, и мы, таким образом, завалим всю организацию.

— Это верно, — согласился Павлов. — Всей организацией мы не можем рисковать, даже ради головы батьки.

Поддержал эту мысль председателя губкома и представитель ЦК:

— Товарищ Павлов прав, это большой риск, а у вас не должно быть осечки. Должен быть верняк.

— Я знаю, — снова вмешался Полонский. — Верняк — это яд.

— Как вы это себе представляете? — спросил Павлов.

— Я знаю, Махно не дурак выпить. Я приглашаю его на именины моей жены, он от таких предложений никогда не отказывается, в бутылку коньяка жена всыплет яд. И батька с первой же рюмки ту-ту, прямиком ко Всевышнему. А там придумаем, скажем, случился сердечный приступ или ещё какая холера.

— Ну вот это другое дело, — одобрил товарищ Захаров. — Дамские руки сработают лучше всякой бомбы. Тихо. Без взрывов, без выстрелов. От имени ЦК и лично я одобряю этот план. Рухнет Махно, и его приспешники посыпятся за ним, как переспевшие каштаны с дерева.

Все были в восторге.

Зиньковский появился у Нестора уже поздно вечером, и по его кивку Махно понял, что требуется тет-а-тет.

В кабинете было тихо, на улице тоже. Махно спросил:

— Ну, с членом ЦК получилось?

— Ещё как. Разыграли как по нотам. Документы проверили, видно, сначала опасались, всё ж незнакомый. А потом ничего, когда поддержал план покушения на тебя, сразу решили: свой.

— Итак, когда и где меня должны убрать?

— Это зависит от тебя.

— То есть?

— Когда ты пойдёшь на именины к жене Полонского, тебя там и будет ждать коньяк с ядом.

— А когда у неё именины?

— Именины будут тогда, когда ты увидишься с Полонским. Поэтому попроси Белаша пригласить его на ближайшее заседание штабарма.

— Хреновый ход.

— Чем хреновый-то?

— Я, командарм, должен его наказывать за самовольную отлучку, а тут вдруг приглашение на Реввоенсовет. Это не насторожит его?

— Конечно, тут есть какая-то нестыковочка. Но пусть Виктор официально пригласит его якобы для доклада по южному фронту, как бы из первых рук. Кстати, у него есть алиби для этой самоволки, и мы должны как бы поверить ему.

— Какое?

— Жена рожала. Поэтому, когда он появится в штабарме, ты должен с сочувствием и заботой поинтересоваться её здоровьем. Ни в коем случае самоволкой. Понял?

— Что ж тут не понять.

— Вот посочувствуешь и сразу получишь приглашение на именины. Естественно, вырази благодарность, но с ним ехать не вздумай. Отпусти его, скажи, мол, дела да и подарок имениннице надо сообразить. В общем, усыпи его бдительность.

— А что дальше?

— Далее уже наше дело с Голиком и Каретником. Так что подарок и госпоже Полонской можешь не готовить. Мы сами её поздравим.

План контрразведки был настолько секретен, что даже начальника штаба в него не посвятили. Белашу Махно просто приказал:

— Собери всех командиров, присутствующих сейчас в Екатеринославе, проведём совещание. Кстати, ныне здесь обретаются начальник никопольского гарнизона и командир стального полка. Пригласи и их.

Всё шло как по маслу. При появлении Полонского в штабе Махно, здороваясь с ним, справился:

— Ну как жена?

— Спасибо, Нестор Иванович, здорова.

— А наследник?

— У меня наследница.

— Значит, дочь. Всё равно приятно. Поздравляю.

На совещании, помимо командиров, присутствовали заведующий культурно-просветительным отделом Волин и, само собой, главные контрразведчики: Голик и Зиньковский.

Совещание вёл начальник штаба, ознакомивший присутствующих со сводкой северного фронта, где успешно шло наступление Красной Армии. Белаш сообщил о ближайших действиях Повстанческой армии. Долго говорили об эпидемии тифа, наносивший армии больший урон, чем бои с белыми.

Уже где-то в полночь Белаш объявил об окончании совещания, и тут, наконец-то, Полонский, поднявшись, объявил:

— Товарищи, приглашаю всех ко мне на коньячок. Нестор Иванович, ждём вас особенно, у жены именины, и она будет рада вашему визиту.

— Спасибо, командир, — сказал Нестор. — Обязательно буду.

— Пантелей, пойдём поможешь мне собрать стол, — сказал Полонский. Махно переглянулся с Зиньковским. Они не ожидали, что артиллерийский командир Пантелей Белочуб вдруг окажется каким-то боком причастен к Полонскому.

Едва Полонский с Белочубом ушли, Махно, постучав по столу ладонью, громко заявил:

— Товарищи, попрошу внимания. Белаш, Чубенко, вас это тоже касается, кончайте разговор.

Когда все умолкли, Махно сказал:

— Сейчас прошу выслушать сообщение нашей контрразведки. Давай, Лева, говори.

Зиньковский рассказал командирам и штабарму о готовящемся покушении на батьку, и что именно сейчас контрразведчики должны пойти на квартиру Полонского и арестовать всех, кто там будет. Сообщение произвело эффект разорвавшейся бомбы.

— Позвольте, позвольте, — первым отреагировал на это Волин. — У вас есть доказательства вины нашего товарища?

— Есть, — твёрдо ответил Зиньковский.

— Предъявите их нам.

— Хэх, товарищ Волин, — усмехнулся Зиньковский. — Доказательства собирает следствие и до их подтверждения, как правило, никогда их не предъявляет.

Неожиданно для батьки сторону Волина поддержал и Белаш.

— В самом деле, с чего вы решили, что на Нестора там готовится покушение?

— С того, Виктор Фёдорович, что мой агент присутствовал при выработке плана этого покушения.

— Кто он?

— Вот этого, товарищ Белаш, я тебе никогда не скажу. И ты, как человек военный, сам должен понимать — почему.

Тут вмешался второй контрразведчик Голик:

— Послушайте, начальники, если бы не мы, вы сегодня бы у Полонского передохли все как мухи, — сказал он с возмущением. — Вам этого мало?

— О-о, два Льва разошлись, — заметил язвительно Чубенко. — Так объясните, в конце концов, отчего мы должны были передохнуть?

— Объясняю, — пророкотал бас Зиньковского. — У Полонского для вас приготовлен отравленный коньяк. Кто хочет его попробовать? Никто. Я тоже не хочу. Вот мы и должны изъять его, как важнейшую улику, а заодно задержать всех подозреваемых. Надеюсь, ясно?

— Нечего рассусоливать, — сказал Каретников, за весь вечер не произнёсший ни слова. — Надо брать и... к стенке.

— Добро. Действуйте, — благословил Махно голосом, не допускающим дальнейшей дискуссии. — Берите всех, более того, оставьте в квартире засаду и задерживайте всех, кто бы туда ни пожаловал, хошь бы и сам батько. И только.

Утром Махно сразу же отправился не в штаб, а в хозяйство Зиньковского. В коридорчике полуподвала его встретил часовой.

— Сам у себя? — спросил Нестор.

— У себя... Но утомились очень, устали.

— Ничего, мы тоже не с курорта.

Зиньковский открыл дверь, сказал добродушно:

— Понимаешь, всю ночь проваландались, не спали, вот уж на рассвете прикорнул.

— А думаешь, я спал?

— Ну, конечно, волнение за операцию.

— Какое к чёрту волнение, жена не дала. Меня дёрнуло рассказать ей. Так что думаешь? Прицепилась за ребёнка.

— За какого ребёнка?

— Ну, которого Полонская родила. Да как с ним, да как он? Вот бабы.

— Конечно, конечно. Женское сердце, Нестор... Надо понимать.

— Ладно. Рассказывай. Кого взяли и как?

— Сразу, как пришли, накрыли там самого с женой, Бродского, Вайнера, Белочуба.

— А как он, Полонский-то, встретил вас?

— О-о, он возмущался: я, мол, жду товарища Махно, других товарищей. У них уже и стол был накрыт, фрукты там, коньяк.

— Ну, а ты?

— А я ему: «Может, разопьём с тобой, товарищ Полонский, бутылочку коньячку». Он и полинял: это, кричит, коллекционное, специально для батьки доставал. «Ну раз батьке, — говорю, — то я ему и передам». Бутылки забрали, вон на шкафу стоят. Сегодня отдам на анализ.

— А засаду оставили?

— А как же, и тут же загребли товарищей... — Зиньковский заглянул в список, — товарищей Азархова, Семёнченко, Иванова и Азотова, все, как ты понимаешь, коммунисты-большевики. Ох, и наплодил ты их, Нестор, в армии на свою голову.

— Ладно, ладно, обойдёмся без замечаний. Когда начнёшь следствие?

— Как отосплюсь. Сходи к Голику, у него все главные фигуранты, он как-никак армейский начальник, я всё лишь корпусной.

— А ребёнок где?

— Зачем он тебе?

— Тебя спрашивают, отвечай.

— Его не трогали, естественно, ему до преступлений ещё дорасти надо.

— Ух, остряк-самоучка. Сейчас жену на тебя напущу, она тебе кудри-то повыдергает.

— Что уж так. Пристроим куда-нибудь.

— Куда?

— Ну в приют хотя бы.

— Ты соображаешь, Лева. Ребёнок ни пить ни есть не умеет. В общем так, придёт Галина, отдай ей его.

— Ты что, Нестор?

— Я тебе сказал: отдай. Иначе она мне неделю спать не даст.

Как ни странно, у арестованных нашлось много защитников, даже большевистская газета «Звезда» разразилась по поводу «бессудных преследований махновцами «инакомыслящих». То, что за них вступились большевики, которых было немало среди повстанцев, это как-то можно было понять, но когда начали протестовать свои и кто — начальник штаба Белаш, Волин, «сидящий на культуре», и даже Алексей Чубенко — начальник подрывной команды, это уже стало раздражать батьку: «Они что, в большевики перекрасились?»

Белочуба сразу же освободили, этот случайно вляпался. Анализ коньяка дал положительный результат — в нём содержался цианистый калий. Мало того, у Азотова нашлись губкомовские документы, подтверждавшие планы большевиков по поводу слияния частей повстанцев с Красной Армией и искоренения махновщины.

На узком совещании в контрразведке, на котором помимо Голика, Зиньковского и Махно с адъютантом Василевским присутствовали Каретников и командиры донецкого и екатеринославского корпусов Калашников и Гавриленко, было решено Полонского и его адъютанта Семёнченко, а также Вайнера с Бродским расстрелять, присовокупив и жену Полонского, готовившую отраву для батьки.

— Только составьте об этом протокол, — сказал Махно. — Иначе на Реввоенсовете меня обвинят в диктаторстве и съедят.

— Подавятся, — заметил Каретников.

За протокол взялся Зиньковский.

Потом было составлено постановление военно-полевой контрразведки Повстанческой армии о расстреле изменников и заговорщиков.

— Ну вот всё это я зачитаю на Реввоенсовете, — сказал Махно.

— Зачитаешь после расстрела, — сказал Каретников. — А я исполню приговор; со мной пойдёшь ты — Василевский и Лепетченко. Троих нас вполне достанет на этих сволочей.

На следующий день приговорённые были расстреляны на берегу Днепра. Как и предполагал Махно, его призвали на Реввоенсовет и потребовали отчёт.

Нестор понял, что инициатива идёт от коммунистов, и заявил, не сочтя даже нужным ссылаться на протокол и постановление контрразведки:

— Тот, кто выступает против повстанцев с оружием в руках или организует заговоры в период окружения нас белыми, тот воюет за Деникина. И если какой подлец посмеет требовать ответа, то вот ему все девять пуль, — и Махно похлопал по маузеру.

— Ты Бонапарт и пьяница! — воскликнул, вскочив, Волин.

— А ты, хренов теоретик, молчи, коли тебя тошнит от крови, — отрубил Махно и пошёл к выходу.

— Это возмутительно, — кричал Волин. — Надо создать комиссию и всё расследовать.

Именно по настоянию «хренова теоретика» и была создана такая комиссия, председателем которой стал Волин, членами — Уралов и Белаш.

Но в комиссию пришёл Зиньковский, представил Протокол и Постановление контрразведки и добродушно посоветовал:

— Не трогали б вы, хлопцы, батьку. Ему и без вас тошно.

6. Белых и красных страшнее

Декабрь 1919 года — успешнейшее время для Красной Армии. Она освобождала город за городом: 9-го — Бердичев, Валуйки, 12-го — Харьков, 13-го — Полтаву, 16-го — Киев, Купянск. Но кое-что не нравилось Реввоенсовету, отправившему телеграмму в адрес ЦК РКП(б) и в редакции центральных газет и журналов: «Центральная печать, особенно «Беднота», подчёркивает роль Махно в восстаниях масс на Украине против Деникина. Считаем необходимым указать, что такая популяризация имени Махно, который по-прежнему враждебно настроен против Советской власти, влечёт за собой в рядах армии нежелательные симпатии к нему. Особенно опасна такая популяризация при нашем продвижении в повстанческие районы...»

Помнили красные командиры, как во время их недавнего бегства с Украины красноармейцы целыми полками уходили к батьке, чтобы продолжать борьбу с Деникиным, а не бежать позорно от него.

Сейчас Повстанческую армию терзал другой враг, пострашнее Деникина и большевиков. Эпидемия тифа выкашивала полки и села. В иных частях не оставалось здоровых, чтобы ухаживать за больными и хоронить умерших.

Прибыв в Никополь и увидев улицы, заваленные трупами, а на кладбище штабеля непохороненных, Махно пришёл в такую ярость, что вызвал к себе начальника гарнизона и коменданта и тут же расстрелял обоих.

— Ты за что их?! — возмутился Голик.

— За антисанитарию, которую они тут развели.

— Не прав ты, батька, — поддержал Голика Дерменжи. — Сидел бы ты лучше в Екатеринославе. Вот телеграмма — там уже Слащёв.

— Как?

— А вот так. Вы с Белашом разъехались инспектировать, а Слащёв налетел, и Екатеринослав уже у него.

— Найди мне Белаша.

Услыхав в трубке далёкий голос начштаба, Нестор крикнул:

— Ты где, Виктор?

— В Бориславе.

-— Что тебя туда занесло?

— То же, что тебя в Никополь. Ты что там творишь? — кричал с возмущением Белаш. — Я назначаю людей, а ты их расстреливаешь.

— Кто это тебе уже донёс?

— Дерменжи. Он тоже возмущён твоими действиями.

— Ладно, не кричи. Ты знаешь, что Екатеринослав уже у Слащёва?

— Если ты будешь и далее командовать маузером, у Слащёва скоро будут и Никополь, и Александровск, а заодно и ты.

— Ладно, не шуми. Тоже мне, тёща в штанах. Лучше давай правься сюда. Решим, что делать. И только.

23 декабря Белаш, появившись в штабе армии, напустился на Пузанова:

— Почему оставили Екатеринослав? Где был Калашников?

— Калашников в тифу. Вы все разъехались.

— Не шуми, — вступился за оперативника Махно. — Все мы хороши. Давай лучше к карте. Не дадим засиживаться Слащёву.

Расстелили карту, и Белаш заговорил:

— Наша задача зажать Слащёва со всех сторон. На север, понятно, он не двинется, там красные. Мы действуем с юга, запада и востока. Петренко, ты переходишь Днепр и занимаешь Игрень, пересекая дорогу Слащёву на Синельниково. Я с конницей Калашникова, действуя от Михайловики, пересекаю ему путь на юг. Ты, Нестор Иванович, с пехотой 1-го корпуса жмёшь от Сурско-Литовского.

Ставя задачу, Белаш в душе дивился покладистости Махно, вдруг так смиренно принявшего под свою команду пехоту. «Чувствует свою вину за Никопольское самоуправство», — думал Белаш. Вслух сказал:

— ...Таким образом мы возьмём его в клещи. Выступаем завтра рано утром. Через день-два мы должны вернуть Екатеринослав.

После совещания, направляясь в гостиницу, Махно проворчал:

— И Калашников не вовремя дезертировал.

— Ох, Нестор, не искушай судьбу, — заметил Белаш. — Как бы и нам с тобой в такое дезертирство не угодить. Я проезжал села, где все повально в тифу. Эта штука будет, пожалуй, пострашней Деникина. А ты сразу за маузер. Этим тиф не победишь.

— Да ладно уж. Ты выезжал с Волиным, где он?

— Да машина наша забуксовала, я в седло пересел, а он воротился.

— Хлюпик, языком только и горазд, а как до дела... 4-й корпус где?

— Я их нацелил на Николаев и Перекоп.

— Вот что на Перекоп, это хорошо. Надо не дать Слащёву уйти в Крым. Кто на Перекоп пошёл?

— Володин.

— Подумай, кем его можно усилить.

— Давай-ка сперва возьмём Екатеринослав.

— М-да. Потеряла я колечко... — грустно пошутил Нестор. — Где жена-то моя?

— Где-нибудь в обозе. Найдётся, не иголка.

— Как думаешь, мы не завязнем под Екатеринославом?

— Не должны. До 20 декабря у Слащёва была надежда на Шкуро, на его две дивизии, но они 21-го полным ходом рванули на Ростов.

— Почему?

— Чёрт его знает. Или казаки забузили, или Деникин отозвал. У него сейчас трудные времена начинаются, грызня в Ставке.

— О-о, тогда надо скорей раздавить Слащёва и помочь Володину на Перекопе.

После отката дивизий Шкуро генерал Слащёв чувствовал себя в Екатеринославе, как воробей на колу. Но его контрразведка так свирепствовала, что попрятавшиеся по щелям большевики не раз поминали батьку как отца родного: «когда ж он выручит».

Однако Слащёв не хотел отсиживаться в осаде, он решил применить опыт своего врага — Махно, талантом которого открыто восхищался. Сгруппировав все силы на одном направлении, он мощным ударом смял пехоту 1-го корпуса и, не считаясь с потерями, скорым маршем рванул на Александровск. Совершенно неожиданно явился у Кичкасского моста, отбил 5 орудий, перешёл по льду на Правобережье и двинулся на Мелитополь.

Становилось ясно, что Слащёв рвётся к Перекопу. Махно отдал приказ Крымскому корпусу двигаться на Николаев и Перекоп, опередить белых. Но Слащёвский корпус оказался проворнее, он опередил Володина и занял Перекоп — эти ворота Крыма.

Хорошо продуманная операция по уничтожению Слащёва сорвалась. Это объяснялось не только стремительностью белых, но и ослабленностью повстанческих полков, поредевших в связи с тифом едва ли не вполовину. Белаш вместе с Петренко легли с тифом в Никополе. Прощаясь с Махно, Белаш сказал:

— Видимо, красные без боя возьмут Екатеринослав, он практически бесхозный. Езжай, Нестор, в Александровск, попробуй удержаться там. Если заболеешь, забивайся как можно дальше в хутора. Большевики тебе не простят ни прошлых грехов ни нынешних.

— Знаю. Вон только пришли в Полтаву и сразу же прихлопнули нашу газету. А мы в Екатеринославе их «Звезду» до самого отступления терпели. Я до сих пор уверен, она подвигла Полонского на измену. Нет, Витя, с большевиками мне тоже не по пути. Обидно, что теперь, когда мы разбили Деникина, обессилели от беспрерывных боёв и болезней, большевики явились пользоваться плодами наших трудов. Мы сегодня не можем им противостоять, а драться всё равно придётся, вот увидишь. Мужики наши свободолюбивы и долгого гнёта большевизма не выдержат.

— И опять кровь, — вздохнул Белаш.

— А как ты думал? На всякий случай скажи хоть, где тебя искать, если что-нибудь случится?

— На родине, в Новоспасовке, или около.

— Геройское это село — Новоспасовка, — искренне польстил Белашу Махно. — Вдовиченко — ваш, Куриленко, Белоус, Холдай, Середа; и все орлы, как на подбор.

— Спасибо, Нестор, за добрые слова. А где тебя-то искать, если что?

— Тоже вблизи моей родины — Гуляйполя. Только там у меня надёжные схроны.

Махно в сопровождении личной сотни и адъютантов направился в Александровск.

7 января 1920 года в штаб 45-й дивизии позвонил командарм-14 Уборевич и потребовал к телефону начдива.

— Товарищ Якир, сообщите, как у вас идут дела?

— Отлично, товарищ командарм, Екатеринослав заняли без боя, там не оказалось ни белых, ни махновцев.

— А где сейчас Махно?

— Он, по нашим сведениям, в Александровске. Там уже бригада Левинзона.

— Аевинзон выходил с ним на контакт?

— Да. Пытался. Но сам Махно с ним не разговаривал, есть слух, что он болен. Переговоры с Левинзоном вёл командир корпуса Каретников.

— Ну, и чем закончились переговоры? — спросил Уборевич.

— Каретников заявил Левинзону, что на политические темы говорить не будет, пусть, мол, об этом договариваются наш Реввоенсовет с вашим. Но готовы, мол, занять участок фронта, ибо враг у нас один.

— Так и сказал «врагу нас один»?

— Дословно, товарищ командарм.

— Какими силами располагает Каретников?

— У него приблизительно 1500 сабель и 6000 штыков.

— Так какая обстановка в Александровске? Под чьим он контролем?

— Там, товарищ командарм, как бы двоевластие. Моя 1-я бригада Левинзона и корпус Каретникова.

— А где махновский 3-й корпус?

— Он расположен на Правобережье от Никополя до Апостолова. О 1-м корпусе сведений пока нет.

— Со стороны махновцев есть какие-либо провокации?

— Пока нет, товарищ командарм, напротив, рядовые меж собой очень дружелюбны.

— Это плохо, товарищ Якир. Вы забываете о приказе № 180 товарища Троцкого, от И декабря.

— Мы помним о нём, товарищ командарм, и в любой момент готовы приступить к его исполнению.

— Мы тут посоветовались в Реввоенсовете, и товарищ Сталин предложил очень дельный план: дать приказ махновской армии следовать на польский фронт под Мозырь.

— Они наверняка туда не пойдут.

— Мы знаем, в этом и заключается хитрость плана. Мы тут же обвиним махновцев в невыполнении приказа, в дезертирстве и приступим к реализации нашего плана.

— Ну что ж, это остроумно. Только Левинзону надо подкинуть ещё одну бригаду, один он с Каретниковым не справится.

— Где сейчас ваш штаб, товарищ Якир?

— Мой штаб уже в Екатеринославе, завтра и я выезжаю туда. Там у меня будет провод с Харьковом.

— Туда мы и пришлём вам приказ главного командования для Махно. Одновременно вышлем постановление Украинского ревкома о разоружении махновцев за неподчинение приказу.

— Всё ясно, товарищ командарм.

— Тогда действуйте. Желаю успеха.

— Спасибо, товарищ командарм.

8 января в Александровске срочно собрался поредевший Реввоенсовет и штаб Повстанческой армии. Не было здесь главных лиц: ни командарма, ни начальника штаба. Заседание открыл заместитель Белаша Пузанов:

— Товарищи, мы только что получили из Реввоенсовета 14-й армии приказ, который гласит, что Махно немедленно должен выступить со всеми своими вооружёнными силами по маршруту Александрия—Черкассы—Бровары—Чернигов—Гомель, где, сосредоточившись, поступить в распоряжение РВС 12-й армии. О получении приказа и отданных распоряжениях доложить к 12 часам 9 января.

Пузанов положил бумагу, спросил негромко:

— Какие будут соображения?

— Что там соображать, всё командование в тифу, — сказал Чубенко. — Да и бойцов половины нет.

— Кстати, — Пузанов взглянул в сторону Василевского, сидевшего у двери. — Григорий, как там батько?

— Плохо. Бредит. Галина уже двое суток не спит, сидит около.

— Был бы хоть в сознании, посоветоваться, — вздохнул Пузанов.

— А что, мы не знаем, как бы он решил? — сказал Зиньковский. — Армия измотана боями с белыми, половина её в тифу. О каком выступлении может идти речь?

— Мне сдаётся, — заговорил Серёгин, — нас умышленно толкают на неисполнение приказа, чтобы потом обвинить и начать террор. И даже если мы сейчас отдадим приказ о выступлении, бойцы не пойдут от родных хат.

— Что вы предлагаете, Григорий Иванович? — спросил Пузанов.

— Что я могу предлагать в таком положении? Объяснить им, что мы не можем выступать, что у нас всё командование на больничных койках...

— Ага. Ещё этим порадовать их, — проворчал Каретников. — Я считаю, надо отсюда немедленно увозить батьку. Красные подтягивают к Александровску свежие части. Это не к добру.

— Куда увозить?

— Как куда? В Гуляйполе, конечно, и штабарму туда же перебираться, и немедленно. Срок-то какой там указан?

— 9 января, 12 часов.

— Вот и соображайте.

9 января уже читалось в частях Красной Армии Постановление Всеукраинского Революционного комитета. Комиссар 1-й бригады 45-й дивизии, расположившейся в Александровске, товарищ Генин, взобравшись на трибуну, привычным к ораторству голосом начал:

— ...Военное командование, стремясь к единению всех боевых сил против общего врага трудового народа — помещиков капиталистов, предложило махновцам выступить против поляков и тем поддержать Красную Армию. Но Махно не подчинился воле командования, отказался выступить против поляков, объявив войну нашей освободительнице Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Таким образом Махно и его группа предали украинский народ, подобно Григорьеву и Петлюре. Поэтому всеукраинский Революционный комитет постановляет:

Первое. Махно и его группа объявляются вне закона, как дезертиры.

Второе. Все поддерживающие и укрывающие этих изменников будут беспощадно истреблены.

Третье. Трудовое население Украины обязуется всячески поддерживать Красную Армию в деле уничтожения предателей махновцев.

Комиссар Генин закончил чтение, свёртывая бумагу, громко спросил притихшую бригаду:

— Ясно, товарищи?

Но в ответ услышал два или три едва слышных «Ясно».

— Не слышу, — ещё громче сказал Генин, демонстративно приложив к уху ладонь. И уловил чуткой перепонкой где-то из заднего ряда едва различимое: «И не услышишь».

Построжев лицом, комиссар Генин громко и угрозливо спросил:

— Кто это сказал?

Бригада молчала.

7. В отпуске

Законный отпуск по ранению получил начдив 8-й дивизии Червонных казаков Василий Васильевич Куриленко. В разрушенной, разорённой, оскудевшей стране куда ехать отпускнику? Конечно, на родину, там ждут родные, друзья, и даже при скудости найдётся кусок хлеба и чарка горилки ради встречи.

Пробираясь с польского фронта, Куриленко добрался наконец-то «до ридной Екатеринославщины» и был потрясён творящимся там беспределом. Его много раз останавливали военные патрули, требуя документы. Проверяли мандат, отпускное свидетельство и советовали:

— Будьте осторожны, товарищ начдив, по уездам свирепствуют махновские банды.

— Спасибо. Буду осторожен, — отвечал Куриленко, всё более и более мрачнея от увиденного и услышанного.

На одной из ночёвок ему как краснознамёнцу была предложена койка в одной комнате с командиром красного полка.

Молодой комполка («желторотик», как определил его для себя Василий) хвастался, как они, налетев на село, вылавливали махновцев и расстреливали. Куриленко неожиданно спросил:

— Вы не находите, товарищ, что такой жестокостью вы ещё более разжигаете костёр сопротивления повстанцев?

— Что вы, товарищ начдив, — отвечал «желторотик». — Мы исполняем приказ товарища Троцкого: калёным железом истреблять махновщину. А вожди знают, что делать.

— Ну да, конечно, вожди наши всё знают, — молвил Куриленко, но комполка не уловил иронии.

— Простите, товарищ начдив, а за что вы получили его, — кивнул «желторотик» на орден — свою тайную мечту, предел своего счастья.

— A-а, это-то. Да за одну операцию.

— За какую? — лип комполка.

— На польском фронте, — соврал Куриленко, хотя в действительности получил её одновременно с Махно за Мариуполь. — За кавалерийскую атаку.

Последнее было истинной правдой, но с географией пришлось покривить душой.

Из родных в Новоспасовке Куриленко застал только сестру. Отец его умер ещё задолго до революции, теперь скончалась мать, не дождавшись своего милого кормильца Васеньку. Узнав, что на Новониколаевских хуторах прячутся «якись наши хлопцы», Куриленко отправился туда. Отыскал их и ужасно обрадовался, увидев живыми Белаша, Петренку, Вдовиченко, Миронова.

— О-о, — вскричал радостно Белаш и кинулся обнимать дорогого гостя.

— Ты трохи погодь, Виктор, — гудел, улыбаясь, Вдовиченко. — Вин из красных, мабуть по наши души явился.

Но сграбастав Куриленку, так давил его в объятьях, что тот смеясь отшучивался:

— Трофим, ты ж сам мне душу выдавишь.

— Ах, Василь, Василь. Банишь шо зробили твои краснкжи. Ховаемся як зайцы линялые. Мы им Деникина раздолбали, а они за нас принялись.

— Вижу, братцы, всё вижу, — отвечал Куриленко, здороваясь за руку с Донцовым, Петренко, Даниловым и другими. — А где батька?

— Он где-то под Дибривкой схоронился, с Галиной и Феней.

— Что, с ним никого нет?

— Есть человек десять-пятнадцать, Зиньковский с ним. У них оружие есть, пулемёты. А у нас ни шиша.

— Как так? Почему?

— Так мы ж вон с Петренко в лазарете лежали в Никополе. А тут красные явились и давай всех наших командиров расстреливать. К нам вон Донцов прибежал: «Хлопцы, надо тикать, шлепнут вас». А мы с Петром едва на ногах держимся. Хорошо с ним два матроса были, помогли нам. Мы и рванули в Гуляйполе.

— А ты как там оказался? — спросил Куриленко Донцова.

— У нас в Хортице 7 бронепоездов стояло, эшелоны со снарядами. Вижу, красные на них лапу накладывают. Я успел один бронепоезд выхватить и ходу в Никополь. Там вижу, что и этот отберут, команду отпустил, а сам в лазарет вот за ними. Перед самым носом у красных ушли. Если б мы с оружием ехали, нас бы ещё в пути расстреляли. У красных приказ: кто с оружием, тот махновец и подлежит расстрелу. И до чего дошло, велят сдать оружие, но которые было понесли от греха сдавать, и этих стали расстреливать. И чего добились? Мужики — не дураки, раз так, стали не сдавать, а ховать понадёжнее: сгодится.

— Я своим сказал: по домам, хлопцы, вы все в отпусках пока, — объяснил Вдовиченко.

Донцов раздобыл где-то самогонки, принёс ковалок сала, хлеба, несколько луковиц, соль. Выпили по чарке за встречу. Куриленко возмущался:

— Нет, как они не понимают, что гонения не помогут. Наивно думать, что репрессиями можно разрешить все расхождения между городом и деревней, Красной Армией и махновцами. Я проезжал Киевщину, Черниговщину, Полтавщину, Екатеринославщину — всюду проливается невинная кровь. В штабах полно военспецов-предателей, которые умышленно уничтожают лучшие силы на Украине. Вместо того, чтоб идти на Крым, 13-я армия бросает все силы на ликвидацию повстанчества.

— Ой, не говори, Василий, — морщился Белаш. — Везде, где я ехал, творилось то же. Я едва сдерживался, так и хотелось крикнуть: «Дураки, что ж вы делаете, ведь махновцы с вами!»

— А 14-я армия? — продолжал Куриленко. — В ней раскрыта белогвардейская организация. К Деникину перебежал и начальник штаба. Очевидно, мы стали жертвой провокаций белогвардейцев. Возможно, всё-таки разберутся?

— Разберутся? — вмешался Бондарец. — Ты рассуждаешь, как красный командир, Куриленко, а не как повстанец. Вон видишь, как твои сослуживцы разбираются, расстреливают больных, стаскивают с кроватей. А кто тебе, твоей Красной Армии путь прокладывал?

— Ты что взъерепенился, Бондарец? — попытался Белаш осадить товарища. — Василий наш земляк.

— Земляк-то наш, да не нашего окрасу стал. Знамёна у нас с ним разные. Небось в бою срубил бы, не посмотрев на землячество.

— Стал бы я о тебя, Лука, руки марать, — прищурился насмешливо Куриленко.

— Ну, будет вам, — вмешался Миронов. — Трофим, чего скалишься, мужики того гляди сцепятся.

— Вот тоды и побачим, кто из них дурень, — сказал улыбаясь Вдовиченко. — Лонцов, разливай ещё по чаркам.

Спать ложились на полу, в покат, на подстеленные внизу тулупы, накрываясь шинелями и тужурками Белаш оказался рядом с Куриленко:

— Ты к нам какими судьбами?

— Да в отпуске по ранению.

— Надеюсь, не с нашего фронта?

— Нет, конечно, с польского. Как понимаю, меня сюда боялись посылать. А ну уйду к Махно.

— И надолго в отпуск?

— Был на месяц, но теперь, полагаю, насовсем. Лука прав, у Красной Армии знамя кровью пропитано, народной кровью. Не хочу мясником быть. На митингах большевики кричат за народ, а глянь, что с народом-то вытворяют. У батьки слова с делом никогда не расходились. А у них?

— Ну и правильно, Василий. Я от тебя другого и не ожидал.

Сейчас большевики, сами того не желая, готовят нам новую армию. Она будет позлее той, первой. Махно теперь красных зубами рвать будет. У него ведь они братьев расстреляли.

— Кого?

— Григория с Савой, а с ними и любимца батькиного Сашу Лепетченко.

Через день их отыскал на хуторе связной комкора-4 Павловского.

— О-о, товарищ Вдовиченко, — обрадовался он. — А я вас обыскался.

— Миша, ты откуда взялся?

— Ох, Трофим Яковлевич, мы все не дыша сидим в камышах.

— В плавнях что ли?

— Ну да. Мы же 8 января взяли Мелитополь. У Слащёва на хвосте сидели, он драпал от нас во все лопатки. Думали, подойдут красные, добьём его и Крым наш. А красные пришли и вместо того, чтоб помочь нам, накинулись на 15-й и 16-й полки, порезали пулемётами, мало кто уцелел. Мы с Володиным и с разведчиками ускакали, искать командира корпуса. Нашли Павловского: что делать? Не знаем. Из штабарма ни звука.

— Штабарму к тому времени было не до вас.

— Ну мы так и подумали, и тогда Павловский говорит: давайте прорываться в Крым. 20-го января мы заняли Перекоп и Армянский Базар. Белых там уже не было, но явились красные под командой некоего Эйдемана и нам — ультиматум: «Сложить оружие». Володин говорит: «Этой сволоте верить нельзя. Сложим оружие и нас тут же постреляют». Все согласились, решили, что надо прорываться. А куда? Володин говорит: «Надо в Крым через Слащёва»; его Прочая поддерживает: «Слащёв в портки наложил, его мигом сомнём». Но Павловский, как-никак командир корпуса: «Нет, теперь нам не до Крыма. Уходим на Днепр в плавни, там наши предки запорожцы всегда спасались. И мы переждём. Ну Володин с Прочаном взяли сотню лихих добровольцев и прорвались через Слащёва в Крымские горы. А мы — в плавни. Сейчас там и сидим. А тут Павловский и говорит: «Надо искать связи с другими, не всё же погибли. А то сидим как слепые котята». И говорит мне: «Дуй, Миша, на Новоспасовку. Если армия разгромлена, то Вдовиченко где-то там должен быть. Поищи. Пусть напишет, что делать будем?»

— А почему он тебя на Гуляйполе не послал?

— А потому что где-где, а уж в Гуляйполе у красных сейчас кровавый пир. Попасться — пара пустяков.

— Ну что ж, он прав. Штабарм в подполье, батька ховается.

— Где?

— Прости, Миша, не скажу. Мало ли что может случиться, не дай бог, попадёшься к красным, начнут пытать... В общем, лучше тебе не знать.

— Пожалуй, вы правы, Трофим Яковлевич, — согласился Миша.

— А Павловскому скажи, что мы живы, вон у нас и прибавка — красный начдив Василий Куриленко снова с нами, объелся красной каши. И как только выздоровеет батька, сядет на тачанку, созовёт орлов, слетимся и за все расстрелы с ними рассчитаемся. Об этом и в плавнях услышите.

8. Встану за тебя

В январе 1920 года Повстанческая Армия практически перестала существовать. Тиф и Красная Армия добивали её остатки. Уцелевшие повстанцы расходились по домам, припрятывали оружие, затаивались.

Умирающего, без сознания, Махно привезли в Гуляйполе, но Зиньковский настойчиво долбил, что здесь его оставлять опасно:

— Придут красные, обязательно найдут батьку. Расстреляют.

Куда его везти? Где спрятать? Это решали контрразведчики Зиньковский и Голик, вдвоём, без свидетелей.

— Везём в Дибривку, а там на хутор Белый.

Так договорились меж собой и решили никому не сообщать, даже братьям Нестора.

Зиньковский, словно ребёнка, вынес Нестора из хаты, положил в тачанку к сидевшей там жене. Больного укутали, и в сопровождении адъютантов и телохранителей выехали из Гуляйполя. За кучера сел сам Лев Зиньковский. Таврила Троян поинтересовался:

— Куда едем?

— Куда надо, туда и едем, — отвечал Голик.

Но и на хуторе Белом Зиньковский предупредил всех сопровождающих, чтобы никому не говорили, кто этот больной:

— И меж собой чтоб не поминали его имени. Услышу — язык отрежу.

Махно поправлялся медленно. Галина отпаивала его молоком. Он подолгу спал. Однажды ворвавшийся в хату Василевский с тревогой сообщил:

— Разъезд со стороны Дибривок!

Зиньковский, сграбастав спящего Нестора, унёс его в какую-то клуню и там вместе с Галиной заложил охапками сена. Всем остальным приказано было «сховаться» и не высовывать носа. С тачанок сняли пулемёты, закидали в углу соломой.

Нагрянувший разъезд красных обнаружил почти вымерший хутор, вызвали из одной хаты хозяина — старого дряхлого деда.

— Диду, у вас нет здесь посторонних?

— Чово? — отвечал глуховатый старик.

— Посторонних у вас нет? — прокричал ему едва не в ухо красноармеец.

— Ни. Шо вы, хлопцы. Видкуда?

Потребовав у хуторянок молока и напившись, разъезд убыл. Чубенко, спустившись с сеновала, возмущался:

— Господи, да мы б их как курят перещёлкали.

— Я тебе перещёлкаю, — показал ему кулак Зиньковский. — Хочешь сюда полк навести или заградотряд? Нам сейчас, пока у ндс на руках он, надо быть ниже травы, тише воды.

К концу января Нестор стал выздоравливать, появился аппетит, стал крепнуть голос. И однажды поздно вечером, когда в темноте, даже не зажигая лучины, около его ложа сидели самые близкие, негромко сказал:

— Я тут, хлопцы, стишок сочинил. Може послухаете?

— С удовольствием, — сказал Василевский.

Его поддержали остальные, радуясь: раз заговорил «Пушкин» о стихах, значит, дело на поправку пошло. И Махно начал в полной тишине:

— Нищая страна, нищие стоят, а кругом война, а кругом разврат. Мужику опять говорят: «Замри!» И в Кремле опять новые цари. И кормильца вновь ещё ниже гнут, и свистит над ним большевистский кнут. Где сулили рай — расцветает ад, но не умирай, не сдавайся, брат. Встану за тебя я — твой верный друг и, тебя любя, за тебя умру.

Голос чтеца словно растаял в темноте. Было тихо, лишь где-то за печью стрекотал сверчок. И тут с печи донеслось хриплое, стариковское:

— Гарно як. Складно. Чи ни Тараса писня?

— Угадал, диду, — весело отвечал ему Троян.

На ложе засмеялся, закашлялся Нестор:

— Ну как?

— А тебе того мало, что с печи звучало, — сказала Галина, сама дивясь своей рифме.

Все засмеялись, и в темноте стало как-то теплее и покойнее. Раз пошли стихи, значит, он выздоравливает.

На следующий день Нестор поднялся с ложа и, одетый женой в шубейку, вышел на улицу. С жадностью вдыхая морозный воздух, говорил жене:

— А уж весной пахнет, Галочка.

По-за спиной перемигивались контрразведчики, два Левы: «Ожил наш Пушкин». После обеда, чистя свой маузер, Голик говорил Зиньковскому:

— Вот помяни моё слово, в феврале он рванёт в драку.

— Да, — согласился Зиньковский. — Его трудно будет удержать, это и по стихам чувствуется.

Именно в эти дни пришло страшное трагическое известие из Гуляйполя — красные расстреляли обоих братьев Нестора и Сашу Лепетченко. Махно сразу замкнулся, затосковал, во сне вскрикивал, плакал, а то и рыдал. Но днём был мрачен и тих, ел через силу, как бы отбывая повинность. Никто, даже жена, старались не лезть к нему с разговорами, понимая, что творится в его мятущейся душе, и так — целую неделю. Зиньковский меж тем каждый день отправлял в разные стороны разведчиков. И как-то, когда в сенцах один из них ему докладывал о заградотряде, рыскающем в уезде, Махно позвал:

— Зиньковский, зайди сюда. Что там нового? О чём докладывал Гриша?

— Да Гриша был в разведке, обнаружил заградотряд. Рыщет по уезду, тебя ищет.

— Где он сейчас? — спросил Махно и глаза его засветились холодным блеском.

— В Успеновке.

— Запрягай коней в тачанки, атакуем сволочей.

— Да ты что? Поправься хоть, — пытался возразить Зиньковский.

— Исполняй приказ, — жёстко ответил Махно. — Мне что? Повторять?

— Но их более сотни, а нас в десять раз...

— Лева, — прорычал Махно. — Не гневи меня.

Стали выкатывать тачанки, устанавливать на них пулемёты.

— Женщины остаются, — сказал Зиньковский.

Махно, сверкнув в его сторону колючим взглядом, приказал:

— Галя, к пулемёту на первую тачанку.

Ничего не осталось делать Фене Гаенко, как сесть на вторую тачанку к Зиньковскому.

Сев в первую тачанку, Нестор, кутаясь в бурку, приказал Василевскому, восседавшему на облучке:

— Гриша, гони на Успеновку.

Заградительный отряд (то же, что карательный), действительно искавший Махно* построившись, выходил из Успеновки, когда сзади вдруг ударили пулемёты, мигом скосив хвост строя. Отряд горохом сыпанул в разные стороны.

— Стой! Стой! — закричал комроты, ехавший верхом на коне. Но тут же был сражён пулемётной очередью.

— Ложи-и-ись! — кричали командиры взводов.

Это было для них полной неожиданностью. Они ночевали в Успеновке, расстреляли несколько крестьян, которые, по мнению командира, служили у «бандита Махно», усмирили село. Оставляли его притихшим, испуганным, сломленным. Лишь кое-где из дворов слышались приглушённые рыдания женщин, оплакивавших расстрелянных. Торжествуя победу, с чувством исполненного революционного долга, выступили каратели из села. И вдруг — пулемёты. Все легли, уткнувшись носами в снег.

Кончилась стрельба, от села прискакало с десяток всадников и один из них (это был Чубенко) громко гаркнул:

— Вы окружены. Кто встанет с винтовкой, немедленно будет расстрелян. Бросайте оружие!

Около ста пленных пригнали в село. Махно, встав в тачанке, приказал:

— Пусть командиры и коммунисты выйдут из строя.

Неспешно, раздумчиво стали выходить из строя. Набралось около 10 человек.

— Так мало? — сказал Махно и обернулся к Чубенке: — Пригласи сюда ныне овдовевших и осиротевших.

Явившиеся заплаканные женщины обходили строй пленных, выхватывали из него то одного, то другого:

— Вот этот злыдень мово Ваньку.

— А ну выходи, чего ховаешься, Иуда.

— Иди, иди, отвечай за Мишу.

Так с командирами и комиссарами набралось 15 человек, всех, кого называли женщины, вытаскивал перед строем Чубенко с хлопцами.

— Ну вот теперь другое дело, — повеселел Нестор, но от его «весёлости» даже у своих холодило под сердцем, чего уж говорить о заградотрядниках.

— Вы шукали меня? — заговорил Батько. — Вот я пред вами, Нестор Махно. Глядите и больше не увидите.

Он подошёл к крайнему, прищурил глаза и вдруг, со звоном выхватив саблю, крикнул:

— Эт-та за Гришу, — и пошёл пластать подряд, почти рыдая: — За Саву... За Сашу... За Гришу...

Кто-то из обречённых не выдержал, выскочил из ряда, пытаясь бежать, но Нестор деловито перекинул саблю в левую руку, правой выхватил маузер и с первого выстрела положил убегавшего.

Врассыпную бросились женщины, только что вытаскивавшие из строя палачей их мужей и братьев, слишком тяжела была картина.

Вид Махно был столь страшен, что его жена беспокойно крикнула Зиньковскому:

— Лёва, что ж вы смотрите? Он же не в себе.

— Батя, — приблизился было Зиньковский к Махно. — Успокойся.

Но тот вдруг обернулся к нему, брызгая слюной, прорычал почти по-звериному:

— Н-не подходи, з-зарублю!

И опять начал рубку, повторяя: «За Гришу, за Саву, за Сашу».

Прикончив последнего, выдохнул:

— И только, — и откинув саблю, пошёл пошатываясь к тачанке. По лицу его катились слёзы. Галина хотела утереть их, но он оттолкнул её руку и, едва сдерживая рыдания, спросил:

— Ты думаешь, я по этим сволочам плачу? Я по братьям тоскую, по Саше...

К тачанке подошёл Чубенко.

— А куда этих, батько, велишь? Под пулемёт?

— Они рядовые, Алёшка, — заговорил севшим едва не до шёпота голосом Нестор. — Им мозги большевики заморочили. Объясни, за что мы боремся — и на все четыре стороны.

— А шинелки снять? Всё-таки Серёгину запас.

— Решайте сами.

Чубенко с Серёгиным, решив, что надо обзаводиться хозяйством, сняли с красноармейцев ремни с подсумками, шинели, милостиво оставили им шапки: «А то ухи отморозите».

— Чешите, куда хотите, да говорите спасибо батьке, что не велел вас расходовать. А жаль.

Человек пять не захотели раздеваться, заявив, что хотят к ним, к махновцам.

— Это как решит батько, — сказал Чубенко и отправился к Махно. — Нестор Иванович, там есть к нам добровольцы. Принимать?

— Из кого?

— Ну из этих заградников.

— Нет. Заградники все порченные, предадут в любой момент. Из местных хлопцев можно и даже нужно.

Из местных назвались десять и тут же получили винтовки с подсумками и шинели, ещё не остывшие от прежних хозяев. Трофеи были неплохие — около сотни винтовок, два пулемёта, тачанки и целый воз шинелей. Отряд сразу удвоился.

— Теперь на Гуляйполе, — сказал вечером за ужином Нестор.

— Но там, говорят, бригада и артиллерия, — сказал Голик.

— Вот и хорошо, нам пушки годятся, а то вон Шаровский изголодался по ним.

— Верно, без пушек какая война, — согласился Василий.

Красные, исполняя приказ № 180 об искоренении махновщины, утюжили деревни и города, почти не встречая сопротивления, и оттого сплошь и рядом забывали об осторожности. Только этим можно было объяснить успехи крохотного отряда Махно — всего в 20 сабель, ну и, разумеется, почти безрассудной храбростью батьки, горевшего испепеляющей душу ненавистью: «Никакой пощады большевикам!»

Москва сама подогревала ненависть населения к Красной Армии не только бессудными расстрелами, но и появлением так называемых продотрядов, в обязанности которых входило добывание хлеба для голодающей Центральной России, главное для её столиц. Добывание сводилось к обычному грабежу крестьян, освящённому большевистским законом, и хотя в законе рекомендовалось при ограблении хоть что-то оставлять землеробу на прокорм, эта рекомендация, как правило, не исполнялась.

Махно, в отличие от большевиков, всегда рассчитывался с крестьянами за продукты и фураж если не деньгами, то товарами, а при захвате богатых трофеев щедро делился с ними, вдалбливая в головы своего окружения: «За кормильцем добро не пропадёт».

Почти без выстрелов захватили Гуляйполе, пленили всю бригаду. Командиров и комиссаров расстреляли, рядовых отпустили.

Голик явился к Махно и высказал неудовольствие:

— Это что же получается, Нестор Иванович, так и будем пленить и отпускать?

— А что прикажешь делать? — спросил Махно, отрываясь от писания какой-то бумаги.

— Как что? Расстреливать, конечно. Они же наших не щадят. С чего ради мы должны быть добренькими?

— С того, Лева, что в нашем отряде, заметь, только добровольцы. А у красных сплошь и рядом крестьяне и рабочие моби-ли-зо-ванные, дурья башка. Понимать надо.

— Так они же отпущенные-то перебегут в другой полк и опять по нам пулять будут.

— А вот это, Лева, уже твоя забота, контрразведки. Выявлять вторичников и не отпускать снова.

Махно понимал, что с отрядом в 20 сабель он долго здесь не удержится, и поэтому спешил написать и отпечатать в типографии листовки.

В этих листовках он постарался излить всю свою ненависть к комиссародержавцам и душевную боль за обманутый и терзаемый большевиками народ.

После напечатанья листовок Махно приказал расклеивать их на столбах, а затем вызвал к себе Голика.

— Ну как, Лева, записываются к нам гуляйпольцы?

— Плохо, Нестор Иванович.

— Почему?

— Боятся за семьи. Мы, говорят, уйдём, налетят комиссары, перестреляют родных.

И потом сев же на носу. Вот отсеются, тогда посмотрят.

Против сева у Махно доводов не было.

— Ладно, — наконец заговорил он. — Вот что, Голик, надо тебе пробираться к Новоспасовке и искать наших: Белаша, Вдовиченко, они где-то там залегли. Есть слух, что и блудный сын — Куриленко явился. Пусть правятся к нам, лыко-мочало, начнём сначала. С Деникиным управились, теперь пора за комиссаров браться.

— А где вас искать потом?

— Лева, ты что, маленький? Мы сейчас поднимем всю Екатеринославщину, весь юг. Там, где будет большая драка, там и мы, значит. Езжай и без них не ворочайся.

9. Тяжкий крест

Добровольческая армия стремительно катилась на юг. В Новороссийском порту творилось столпотворение — туда отходили и донцы, и кубанцы, и добровольческие части, уже давно потерявшие веру в победу.

Не верил в неё уже и сам генерал Деникин, и, понимая, что тяжелейший груз ответственности за поражение ляжет на главнокомандующего, он принял твёрдое решение оставить этот пост.

Переместившись со своим штабом в Феодосию, он отдал приказ генералу Драгомирову собрать 21 марта в Севастополе совещание высшего командного состава и избрать нового главнокомандующего, которому бы он — Деникин мог передать бразды правления.

В день начала Военного Совета группа генералов собралась на квартире генерала Витковского, где было принято решение просить Деникина не оставлять своего поста.

— Господа, я полагаю, у нас нет альтернативы Антону Ивановичу, — говорил Витковский. — Надо уговорить его оставаться на посту до конца.

— Да, — поддержал генерал Улагай. — Коней на переправе не меняют. Всё это чревато осложнениями на фронте.

— Где вы видите фронт, генерал? — не скрывая иронии, спросил Сиротин. — Он весь собрался в клубок в Новороссийске.

— Вот Деникин и прилагает усилия, чтобы переправить дончаков и добровольцев в Крым для усиления группировки Слащёва.

— С минуты на минуту Должен подъехать Кутепов. Интересно знать его мнение по вопросу отставки Деникина.

Приехавший мрачный генерал Кутепов, выслушав мнение генералов в отношении Деникина, не сошёлся с ними:

— Я знаю, что упрашивать Антона Ивановича бесполезно, господа. Он твёрд в этом решении, надо думать о его преемнике.

— Мы хотим всё же дать ему в Феодосию телеграмму, — сказал Витковский.

— Не советую. Насколько мне известно, Драгомиров уже упредил вас, он дал распоряжение не принимать в Ставку никаких телеграмм без его разрешения.

— Но это же самоуправство, — возмутился Улагай.

— А я считаю, что это разумный шаг, — не согласился Кутепов. — Этими верноподданическими телеграммами мы только раздражаем Деникина. Есть его приказ, его надо исполнять. Честь имею, господа. Не забывайте, Военный Совет начнётся в 2 часа дня.

— Мало ли что говорит Кутепов, — заявил Витковский. — Он всегда недолюбливал главнокомандующего. Я предлагаю всё же послать телеграмму Антону Ивановичу.

— Так в чём дело? — сказал Ползиков. — Давайте составим. По-моему, никто не возражает.

— Как дроздовцы, марковцы? — спросил Витковский.

— Мы все «за», — были единодушны представители добровольческих дивизий.

— В таком случае, я продиктую:

«Собравшись для участия в Военном Совете, — начал диктовать Витковский, — дивизии добровольческого корпуса единодушно решили просить Ваше Превосходительство остаться во главе армии. В дивизиях верили и всегда будут вам верить, и не мыслят другого главнокомандующего кроме Вас. Оставление Вами своих верных войск грозит несомненной гибелью нашего общего дела и приведёт к полному распаду армии».

— Превосходно сказано, — заметил Улагай, — прочувствованно. Адъютант, отправьте телеграмму.

Дворец, где намечалось проведение Военного Совета, был окружён усиленной охраной с пулемётами, патрулями, беспрерывно прохаживающимися по прилегающим улицам.

Открыв совещание, генерал от кавалерии Драгомиров зачитал письмо Деникина.

— Господа, я, как председатель Военного Совета, помимо приказа главнокомандующего получил и его письмо, которое прошу внимательно выслушать и принять нужные решения. Итак: «Многоуважаемые господа. Три года российской смуты я вёл борьбу, отдавая ей все силы и неся власть, как тяжкий крест, предназначенный судьбою. Бог не ниспослал успех нашим войскам; и хотя вера в жизнеспособность армии и в её историческое призвание мною не утеряна, порвана внутренняя связь между предводителем и армией, я более не в силах вести её. Предлагаю Военному Совету избрать достойного, которому я передам власть и командование. Уважающий вас А. Деникин».

Первым слово взял генерал Слащёв:

— Господа, я вижу здесь делегатов от всех частей и особенно щедро здесь представлен 1-й корпус, почему же мой 2-й корпус представлен лишь мной и моим заместителем? Это несправедливо.

— Уважаемый Яков Александрович, — заговорил Драгомиров. — Я действовал согласно приказу главнокомандующего, в котором как раз говорилось, что от Крымского корпуса в силу боевой обстановки норма представительства должна быть меньше. Согласитесь, вы же не могли отправить командиров полков на совещание?

— Конечно, нет.

— Я постараюсь при голосовании учесть ваше мнение о представительстве.

— Что касается моего мнения, Абрам Михайлович, то я считаю недопустимым выборы главнокомандующего, мы в конце концов не Красная Армия и не махновцы, где командиров выбирает толпа.

— Но здесь, смею заметить, не толпа, а Военный Совет.

— Как быстро мы забыли 17-й год, когда солдатня разгоняла офицеров и тоже избирала себе командиров. О каком порядке может идти речь?

— Что вы предлагаете, Яков Александрович? — нетерпеливо сказал Драгомиров.

— Я предлагаю, да и не я один, просить главнокомандующего самому назначить себе преемника, как это и положено по всем уставам.

Однако со стороны Добровольческого корпуса никто не спешил высказываться, отмалчивался и Кутепов. Выступил новый начальник штаба армии генерал Махров, только что сменивший Романовского:

— Господа, я должен решительно заявить от имени главнокомандующего, что он ждёт вашего выбора. Он хочет видеть во главе армии не того, кто угоден ему, а того, кто уважаем генералитетом. Неужели это не понятно? В конце концов есть приказ главнокомандующего, в котором он доверяет нам назвать достойного.

— Всё, господа, — решительно сказал председательствующий. — Сейчас каждый получит лист бумаги и без всякого давления извне напишет фамилию желательного преемника.

— Ваше превосходительство, разрешите мне выразить мнение моряков.

— Да, прошу вас. Господа, прошу выслушать мнение начальника штаба Черноморского флота, капитана 1-го ранга Рябинина.

— Мы все должны неукоснительно исполнять приказ главнокомандующего и избрать ему заместителя. По мнению офицеров флота, таким заместителем может быть генерал Врангель.

— А где он сам?

— Он в Константинополе ведёт переговоры с англичанами.

— Я не уверен, что эта кандидатура устроит главнокомандующего, — сказал Слащёв.

— Почему? — спросил Драгомиров.

— У них с Врангелем всегда были трения.

— Господин Витковский, о чём вы там ведёте переговоры? — поинтересовался председательствующий, заметив бурные перешёптывания с командирами дроздовской, марковской и алексеевской дивизий.

— Мы выясняем общее мнение по этому вопросу, ваше превосходительство.

— Ну и каково оно?

— Мы приняли решение не участвовать в выборах.

— Значит, вы не хотите исполнить приказ главнокомандующего?

Спор разгорелся, и кто-то, утомившийся от его бесплодности, предложил:

— Давайте сделаем перерыв.

— Хорошо, — охотно согласился председательствующий. — Полчаса перерыва, господа.

Слащёв, проходя мимо Драгомирова, сказал:

— Ваше превосходительство, позвоните главнокомандующему, объясните ситуацию, пусть сам назначит себе заместителя.

— Яков Александрович, я звонить не буду. Я в отличие от вас намерен исполнить данный мне приказ.

— Каким образом?

— Приму другие меры.

«Другие меры», принятые на следующий день Драгомировым, многих обескуражили. Ночью он разделил Военный Совет на две неравные группы и в кабинет к себе впустил только высших генералов, не ниже командиров корпусов, остальным, «низшим», приказано было совещаться в зале на нижнем этаже. В верхнюю не был допущен даже генерал Витковский, не говоря уже о командирах марковской и дроздовской дивизий.

Все понимали, что решение будет принято «наверху». Члены Совета бродили по дворцу, собирались кучками, возмущались, что совещание не начинается и неизвестно, начнётся ли сегодня.

— Меня ждут в дивизии, что я скажу своим подчинённым, что меня здесь держали за дурачка, — возмущался полковник.

— Это возмутительно, — поддакивал другой. — Драгомиров обращается с нами, как с мальчишками.

— Господа, надо вызвать Кутепова. Он хоть посвятит нас в происходящее. Что за чертовщина.

Однако все попытки проникнуть в тайну комнаты высокого начальства никому не удались. Наконец появился генерал Махров и сообщил:

— Господа, сегодня прибыли генерал Врангель и делегация англичан с очень важными, я бы сказал, необычайными предложениями. Сейчас будет перерыв, и совещание продолжится в 8 часов вечера. Высшее командование будет заседать здесь, в этой угловой комнате, а вы внизу, в зале, господа.

— Почему же нас не допускают сюда, мы тоже имеем право голоса, — возразил один полковник.

— Выбирается ведь не командир дивизии, а главнокомандующий, — сказал Махров, — поэтому давайте и доверим это высшим командирам. Ну а потом, естественно, вам обязательно представят избранного.

Вечером во дворце появился озабоченный Врангель, одетый в чёрную черкеску и высокую папаху. Барон был молчалив и мрачен.

Едва началось совещание, слова попросил Слащёв:

— Господа, у меня фронт и потом, я же сказал, что я противник выборов, мне нечего здесь делать.

— Ну как, господа генералы, — взглянул Драгомиров на присутствующих. — Отпустим генерала Слащёва?

— Господа, я привёз очень важные, сказал бы, судьбоносные новости, — заговорил наконец Врангель, — и поэтому никому не советовал бы покидать совещание даже ради фронта. А вам, Яков Александрович, тем более.

Из присутствующих только Кутепов знал причину настойчивости Слащёва на назначении, а не на выборах преемника Деникина. Слащёв был убеждён, что именно его Деникин назначит главнокомандующим, как единственного из генералов, удерживающего фронт.

— Итак, господа, — продолжал Врангель, — я привёз в Севастополь английский ультиматум Белой Армии. Правительство Великобритании предлагает нам остановить неравную борьбу с большевиками и при посредничестве Лондона вступить в переговоры с Советским правительством.

— Но, господа, это же предательство, — воскликнул генерал Шиллинг. Но Врангель даже не взглянул в его сторону.

— Правительство Великобритании обещает выговорить у большевиков амнистию всему Крыму...

— Держи карман шире, — вздохнул Богаевский.

— ... Если Белая Армия не согласится на условия английского правительства, то оно прекращает помощь ей в борьбе с большевиками.

— Вступать в переговоры с быдлом? — возмутился Покровский. — Вы, барон, готовы на это?

— Нет, разумеется, — отвечал Врангель. — Я считаю, сегодня наша главная задача выйти из игры с меньшими потерями, спасти армию для грядущей борьбы с большевизмом.

Врангель, закончив краткую речь, сел.

— Позвольте мне, — поднялся генерал Богаевский.

Этот ультиматум косвенно говорит нам, что англичане уже готовятся признать большевистское правительство. Иначе я и не воспринимаю этот демарш Лондона. И Пётр Николаевич совершенно прав, видя сегодняшнюю нашу задачу в спасении армии. Поэтому я предлагаю избрать главнокомандующим барона Врангеля, отлично знающего наше сегодняшнее положение, имеющего взаимопонимание с англичанами, а главное, точно знающего, что в данной ситуации надо делать.

— Ваше превосходительство, — обратился Драгомиров к Врангелю. — Поскольку на совещании уже дважды — вчера и сегодня — прозвучала ваша фамилия, позвольте нам обсудить вашу кандидатуру без вас.

— Я понял, — ответил барон и, поднявшись, вышел.

Едва за ним закрылась дверь, как Слащёв сказал:

— Но утвердит ли его Деникин, вы же знаете их натянутые отношения.

— Раз Деникин положился на Военный Совет, он согласится, — сказал Драгомиров. — У кого будут более веские возражения? Что-то молчат наши добровольцы? Александр Павлович?

— А что тут говорить, — пожал плечами Кутепов. — Честно признаюсь, не велика эта честь — собирать разбитые горшки.

— А собирать надо, — усмехнулся председательствующий. — Итак, как я понимаю, других кандидатур нету. Пригласите барона, обрадуем его.

Однако Врангель, по крайне мере внешне, не выказал никакой радости по поводу избрания его главнокомандующим, а сразу поставил жёсткие условия:

— Я встану во главе Белой Армии только после того, как вы согласитесь, что моим главным действием на посту главнокомандующего будет не переход в наступление против большевиков, а только вывод армии с честью из создавшегося тяжёлого положения.

Такое согласие было дано.

— Я готов, господа, — торжественно заявил Врангель.

— Я иду на связь с Деникиным, — сказал Драгомиров. — Идёмте со мной, Пётр Николаевич. А вас, господа генералы, прошу спуститься в зал, присоединиться к остальным и ждать нас.

Вскоре к истомившимся ожиданием офицерам вошли Драгомиров и Врангель, все встали. Драгомиров развернул лист бумаги:

— Господа офицеры, слушать приказ вооружённым силам юга. Параграф первый: генерал-лейтенант барон Врангель назначается главнокомандующим вооружёнными силами Юга России. Параграф второй: всем, шедшим честно со мною в тяжкой борьбе — низкий поклон. Господи, дай победу армии и спаси Россию. Генерал Деникин.

В зале царила мёртвая тишина. Врангель, поблагодарив всех, закрыл совещание, но попросил задержаться ненадолго генерала Слащёва.

— Доложите, пожалуйста, как дела на перешейке?

— Плохо, ваше превосходительство. У меня всего 5 тысяч штыков. Одно спасает, Красная Армия сцепилась с Махно, на какое-то время забыв о нас.

— С Махно? — удивился барон. — Это любопытно. Выходит, наш вчерашний противник обеспечивает наше предполье?

— Выходит так, ваше превосходительство.

Но это не может продолжаться долго, рано или поздно его сомнут, слишком неравные силы.

— Я понял вас, генерал. В ваше распоряжение поступят Добровольческие дивизии, несколько артиллерийских батарей. Вы должны сделать перешеек неприступным.

— Я готов, ваше превосходительство, — щёлкнул каблуками совсем по-молодому Слащёв. — Красные расшибут нос о мои редуты.

В ночь с 22 на 23 марта от Феодосии рванули в море два миноносца — английский и французский. На корме английского, подняв воротник шинели, стоял генерал Деникин. Понимая состояние своего шефа, генерал Романовский запретил кому-либо приближаться к нему.

Деникин смотрел на удаляющийся во тьме берег, набегающие слёзы застилали глаза, но он не отирал их. Губы его невольно шептали сокровенное:

— Россия... Прощай. Увижу ли я тебя свободной.

Он навеки прощался с Родиной. Внизу глухо стучала машина. Горло сдавливал горький ком. Вдали мигали редкие огни уходящего берега. За кормой бурлила вода, взбиваемая винтами.

10. Успехи и осечки

Деникинский фронт был ликвидирован, и Красной Армии приказано было пешим порядном идти на Польский фронт. И идти, не бездельничая, а устанавливая в каждом селе революционный порядок, в который, по мысли Ленина, входило искоренение махновщины, сбор продовольствия, разоружение населения. За сокрытие оружия полагался расстрел на месте, за мелкие нарушения — штраф, который предпочитали брать не деньгами, а натурой.

С одной стороны, Советская власть не хотела брать деньги, с другой — навеливала их. Именно в эти дни Екатеринославский губчека издал приказ № 154 «Об ответственности лиц, отказывающихся принимать советские денежные знаки»:

«За последнее время в городе наблюдаются отказы торговцами в принятии денежных знаков РСФСР, главным образом крупных купюр последнего выпуска.

Предупреждаю, что отказ в принятии таковых будет рассматриваться как непризнание Советской власти и виновные будут привлечены к ответственности по законам военного времени.

Председатель комиссии Рудаков, Секретарь Волжин».

Чекистские «законы военного времени» хорошо были известны населению. Вождь предусмотрел даже порядок прохождения войск через села. Первыми, понятно, проходят кавалерийские части, производят сбор и ссыпку зерна в поповском или помещичьем амбаре. За кавалерией является пехота, как бы закрепляя Советскую власть на селе. Если село или какая-то волость проявляет явное неудовольствие, то воинской части разрешается задержаться до двух недель для усмирения недовольных. Если же где-то красноармейцы совершат грабёж или насилие, то это следует сваливать на махновцев. В Красной Армии не должно быть грабежей, утверждали вожди, и эта установка пережила их самих. В советской литературе и кино красноармейцы сплошь были замечательными, чуткими людьми, а уж у комиссаров разве что ангельские крылья не вырастали.

Красноармейцы же были не лучше других, они тоже внесли свою кровавую лепту на алтарь Гражданской войны, а уж о чекистах и говорит нечего, за ними горы трупов, по большей части невиновных людей. Дичала страна, лишь землепашец помнил о своём главном предназначении — растить хлеб. Кругом шли бои, трещали пулемёты, рвались снаряды, а он шёл за плугом, засевал поле, и уж тогда только доставал из потайного места винтовку или пулемёт и отправлялся до батьки. Только ему и верили крестьяне, никому более, только в нём они видели своего надёжного заступника.

Именно Махно из всех воюющих сторон провозглашал Вольный Советский Строй, отрицал любую власть и насилие над мужиком, отдавая ему право решать самому свою судьбу. Для того регулярно и собирались съезды трудящихся и повстанцев, решавшие вопросы не только военного, но и хозяйственного и культурного строительства. Собирались при любых, даже самых отчаянных обстоятельствах, порой рискуя жизнью и свободой делегатов.

Поскольку махновская армия всегда формировалась на добровольной основе, то и на этот раз Нестор рассчитывал на быстрый рост отряда. Однако люди уже устали от войны, болезней и многие уклонялись от вступления в отряд. Это злило Махно и под пьяную руку он в Гуляйполе даже пускал в ход плётку:

— Ах, хочешь, чтоб за тебя воевали другие: получай же, получай.

Одного из бывших повстанцев загнал плёткой на реку, на хрупкий лёд и едва не утопил.

Однако, как бы там ни было, начав в феврале с 10 сабель и с двух тачанок, Махно к маю уже имел 2 тысячи штыков и 150 сабель. До этого времени Нестору везло, отчасти потому, что он появлялся там, где его меньше всего ждали, эта внезапность и быстрота обеспечивали ему победу над противником, во много раз превосходящим его по численности.

После расстрела комиссаров и командиров Махно обязательно проводил митинг с рядовыми, на котором подробно и доступно объяснял красноармейцам, за что он борется, и призывал вступать в его отряд под чёрное знамя анархии. Красноармейцы, по большей части вчерашние крестьяне, вполне понимали батьку, соглашались с его вескими доводами и тут же вступали в его Повстанческую Армию.

— Верно гутарит этот батька. Сразу видно, из наших, из мужиков.

Прельщала красных пехотинцев батькина армия ещё и тем, что практически вся была на колёсах, а не месила лаптями степные долгие вёрсты, как это было в Красной да и в Белой армиях.

— Жалет нас батько-то, не то что энти комиссары.

Была эта армия почти неуловимой, поскольку нигде надолго не задерживалась. Покормили лошадей, поели сами что бог послал — и вперёд. А если задерживались на сутки-другие, чтобы отоспаться, то где-нибудь на глухих хуторах, рассылая во все стороны разведчиков, чтобы смогли вовремя предупредить об опасности.

Налетали внезапно, но регулярно на родной Махноград-Гуляйполе, вырубали стражников, пленили какую-нибудь часть. И вечером в театре давали силами собственных актёров представление. Сам глава культпросветотдела армии Антон Матросенко, лихо отплясывая, поёт частушки:

Зал живо откликается на содержание: «Капут, капут!»

А Антон, отстучав очередную дробь, продолжает:

И тут же в пику ненавистному:

И опять зал гудит: песня говорит о главном, наболевшем. Она же и вдохновляет:

Батька с женой в окружении штабных сидят в ложе и вместе с другими смеются до слёз над Чеховской «Хирургией», где несчастного дьячка играет едва узнаваемый всё тот же Матросенко, гундосящий сквозь слёзы:

— Нам дуракам-то и невдомёк, а вас господь просветил.

— Не рассуждайте, ежели у вас рот раскрыт, — приказывает фельдшер, которого представляет Попов. — Этот легко рвать, этот раз плюнуть...

И когда это «раз плюнуть» оборачивается для дьячка в долгое и мучительное тягание за больной зуб, а для большего эффекта фельдшер ещё упирается коленкой ему в грудь, в зале стоит гомерический хохот. Треск ломаемого зуба едва услышан публикой, хотя для этого за кулисой переламывают сухую дощечку. И фельдшер и дьячок не могут продолжать диалог, которого в этом хохоте никто не услышит, и поэтому играют долгое оцепенение. Дьячок медленно лезет в раззявленный рот указательным пальцем, нащупывая остатки зуба и, дождавшись относительного успокоения зала, слезливо начинает ругаться:

— Паршивый чёрт, понасажали вас иродов на нашу погибель, — и, хватая со стола узелок с гостинцами, который приносил фельдшеру, уходит вон. А фельдшер кричит вслед ему напористо:

— Поругайся мне ещё, поругайся. Мало вас в бурсе берёзой потчевали. Господину Александру Ивановичу Египетскому рвал да и тот никаких слов, а ты что за пава такая. Ништо тебе, не околеешь...

Гудит народ, восхищается игрой артистов: «Ну Антон, ну сукин сын... А Попов-то, Попов...» За спиной Махно появляется Зиньковский:

— Нестор Иванович, от Полог красные идут с артиллерией.

Батька оборачивается к Белашу:

— Виктор, командуй отход.

И вот уже слышно: «Хлопцы, по коням. Пехтура по тачанкам».

В таких положениях Махно старается избегать боя, тем более в родном селе.

Он предпочитает сейчас сам нападать. Внезапно, неожиданно, этим и обеспечивается успех. Хотя бывают и осечки, но не по вине батьки.

Через Екатеринославщину на польский фронт была направлена 1-я Конная Армия, которая по замыслу вождей мимоходом должна была раздавить, рассеять «банды Махно», а если посчастливится, то уничтожить и самого батьку. За последнее деликатное дело взялся сам Феликс Дзержинский.

На военном совете Повстанческой Армии Зиньковский доложил разведданные:

— В Успеновке находится штаб 6-й дивизии 1-й Конной, на ближайших хуторах располагается 11-я конная дивизия.

— Расстояние от Успеновки до этих хуторов? — спросил Махно.

— От 5 до 10 вёрст.

— Ну что ж, надо и Будённого за ус подержать. А? — усмехнулся Нестор. — Как думаешь, начальник штаба?

— Я полагаю, что лучше всего атаковать штаб в Успеновке, — предложил Белаш:

— Я тоже так думаю, — согласился Зиньковский.

— Почему?

— Обычно при штабах караульная рота или батальон. Хозяйственники и прочая обслуга, воевать не очень умеющая. И что не менее важно, обоз с добром и кассой.

— Это уже интересно, — сказал Нестор. — Но делать всё надо быстро и вовремя уходить, поскольку 5—10 вёрст для кавалерии не расстояние.

— Ты считаешь, что 11-я дивизия придёт им на помощь? — спросил Чубенко.

— Обязательно, Алёша. Поэтому — молниеносный налёт и не менее скорый уход. Замешкаемся — будем в кольце. А наши 200 шашек против тысячи сабель никак не потянут.

— А пулемёты?

— При рубке пулемёты молчат.

Чего опасался Нестор, то и случилось. Внезапной атакой Успеновку взяли почти без потерь. Но вместо того, чтоб сразу отходить, пехота накинулась на обоз, где помимо денег оказалось слишком много заманчивых вещей — граммофоны, гармони, шинели, полушубки, обмундирование и даже драгоценности. Как было перед этим устоять бедным повстанцам. Каждому хотелось сбросить своё провонявшее рванье и одеть новые галифе, гимнастёрку, папаху, сапоги со скрипом. Будёновцы, провожая деникинцев, видимо, хорошо обарахлились. Теперь барахлились повстанцы.

Этого времени будёновцам вполне хватило, чтобы окружить Успеновку и начать «рубку» повстанческой пехоты. Махновцы бежали на Туркеновку, бросая собственное добро — пулемёты, винтовки, пушки. И то, что собиралось по крохам в течение четырёх месяцев, было потеряно, рассеяно за каких-то два часа.

Рассвирепевший Нестор, брызгая слюной, орал на уцелевших:

— Вам, суки, как было велено? Ударить и сразу отходить. А вы? Где пехота? Черти с квасом съели. Где пулемёты? Было 60. Сколько осталось? Виктор?

— Десять.

— Где пушки? Вася, язык проглотил?

— Дык все бежали, — кряхтел Шаровский. — Не будешь же по своим.

— Я спрашиваю тебя, сколько бросил?

— Все 12.

— Молодец! Все молодцы, хорошо бегаете. А ты чего зубы скалишь, с чего развеселился? — прицепился Нестор к Чубенке.

— Да я подумал, батька, зря ты решился Будённого за усы дёргать.

Кто-то хихикнул, но тут же смолк под ищущим свирепым взглядом Махно.

— Я те поострю, — поднёс Нестор кулак к носу Чубенке. — Ишь ты, остряк-самоучка выискался.

Однако к вечеру, успокоившись, Нестор пробурчал Куриленке:

— Хорошо, что ты не ввязался, Василий.

— Я подумал, что против кавдивизии бросать наши 200 шашек — самоубийство.

— Правильно подумал. Сколько у тебя осталось?

— Сто пятьдесят, Нестор Иванович.

На следующий день, собрав штаб, Махно уже говорил спокойно:

— Ну что, вояки, хороший урок получили вчера. Ничего, за битого двух небитых дают. Впредь будете батьку слушаться и жизни свои не менять на новые портки. Лева, какие у тебя сведения о Кожине и Москалевском?

— Кожинский отряд где-то в районе Марьевки действует, и там же Москалевский, у него с полтысячи сабель.

— Пойдём к ним на соединение. Большевики опять наступают на те же грабли, так что бойцов нам много поставлять будут. Придёт время, и с Конармией схлестнёмся на равных.

— Подёргаем за ус Будённого, — съехидничал Чубенко.

— А может, и сбреем, — усмехнулся Махно. — Стоит ли из-за осечки нос вешать?

11. Кому с Махно не везёт

Личность батьки Махно интересовала и белых и красных в их самых высоких сферах. Вызвав к себе Слащёва, Врангель допытывался:

— Яков Александрович, что собой представляет этот пресловутый батько Махно?

— Махно, ваше превосходительство, отличный тактик, и в своё время он мне с Май-Маевским немало крови попортил.

— Но посмотрите, что он делает с красными. Он же громит их полки, тем самым косвенно помогая нам.

— Вот именно, косвенно.

— По разведданным, у него трудности с оружием. Что, если на этом нам поискать с ним союза?

— На союз с нами он вряд ли пойдёт, ваше превосходительство. Он ярый анархист и не приемлет никакой власти, на этом и с большевиками разошёлся.

— Если он с большевиками разошёлся, почему бы ему не сойтись с нами, не принять нашей помощи? Насколько мне известно, когда он сражался на стороне красных, они ему оружием не очень помогали. А мы бы помогли. А?

— Не берусь советовать, ваше превосходительство. Но ведь Махно, в сущности, разбойник, хотя, не скрою, очень талантливый.

— Ах, Яков Александрович, в этой войне все были как разбойники. Да, да, если б наши добровольцы вели себя добропорядочно в походе на Москву, мы бы обязательно взяли её. Ну не мне вам рассказывать, что они творили. Порки, казни, пытки. А результат — драп до Новороссийска.

Теперь вот сидим на полуострове, ждём у моря погоды. И заметьте, как это ни смешно, благодаря Махно нас ещё не вышибли отсюда. Так что де-факто он уже наш союзник, теперь осталось оформить это де-юре.

— Можно попробовать, ваше превосходительство, но прежде надо найти с ним точки соприкосновения.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, скажем, его ненависть к Троцкому, к комиссарам, к продотрядчикам.

— Вот это ценная мысль, Яков Александрович, — похвалил барон Слащёва. — На этом мы, пожалуй, сыграем. Надо найти человека для посылки к Махно, кто б его знал в лицо.

— У меня есть такой, ваше превосходительство, он даже, кажется, знаком с ним. Некто Михайлов.

— Вот и отлично.

В Москве вождь революции товарищ Ленин приказал связать его с Дзержинским.

— Феликс Эдмундович, в мае с Украины донесли, что 1-я Конная уничтожила Махно. А вот передо мной сообщение, обозначенное началом июня: у Махно уже 5 тысяч штыков. Кто врёт: 1-я Конная или Харьковские товарищи?

— Не врёт никто, Владимир Ильич. После разгрома под Успеновкой Махно отправился на север Екатеринославщины, объединился с несколькими отрядами повстанцев.

— До каких пор мы будем терпеть этого бандита, товарищ Дзержинский? В ваших руках меч революции.

— Я понял вас, Владимир Ильич.

— Езжайте лично в Харьков и проведите эту операцию сами. Никакой пощады мерзавцу, никаких послаблений. Об исполнении немедленно телеграфируйте.

Между тем на Западном фронте Красная Армия отступала и в начале мая поляки заняли Киев.

Это воодушевило врангелевцев, и они начали наступление из Крыма, надеясь в перспективе соединиться с поляками против общего врага — большевиков.

Повстанцы недалеко от Барвенкова собрали совещание командного состава, на котором избрали новый Реввоенсовет: председателем Махно, его заместителем Белаша, секретарём Хохотву. Поскольку на Украине везде возникали спонтанно повстанческие отряды, причислявшие себя к махновцам, было решено Реввоенсовет именовать «Совет Революционных Повстанцев Украины, махновцев» (СРПУ). Совет состоял из трёх отделов: оперативного, возглавляемого Белашом (члены Махно и Калашников); административно-организационного во главе с Куриленко (члены Каретников и Бондарец) и культурно-просветительного (Буданов, Попов и Матросенко).

Строго разделив обязанности меж отделами, Белаш сказал:

— Товарищи, белые заняли Мелитополь и, как видно из общей обстановки, намерены двигаться дальше на соединение с белополяками. По-моему, пришло время предложить красным союз для борьбы с Врангелем.

— Ты что, Виктор, белены объелся? — спросил Чубенко. — Красные подчистую расстреливают наших пленных, а ты с ними союз заключать.

— Я лишь предлагаю. А мы давайте обсудим. Заключим союз — не будут расстреливать.

— Давайте обсудим, — согласился Махно. — Объединение поляков с врангелевцами, конечно, чревато и для нашей революции.

— Позвольте и нам слово сказать, — поднялся Аршинов, недавно прибывший в отряд с группой набатовцев-анархистов. — Нам представляется так: пусть белые и красные колотят друг друга и когда наконец они ослабнут, наступит наше время диктовать им условия. Тогда, может быть, мы сумеем выговорить у Москвы Свободную Советскую Территорию для проведения нашего анархистского опыта.

— Где же ты мыслишь эту территорию? — спросил Нестор.

— На Украине, разумеется, в любом месте.

— Ох, теоретики, — вздохнул батько. — Всё-то в облаках витаете. Пора на землю спускаться, Пётр Андреевич.

Но идею Аршинова поддержали другие набатовцы — Волин, Теппер: «В самом деле, пора наконец анархистскую теорию претворить в жизнь, хотя бы в отдельно взятой губернии».

— Товарищи, товарищи, — напомнил Белаш, — мы уклоняемся в сторону от поставленного вопроса: идём мы на союз с красными против Врангеля или нет? Ведь он практически уже овладел Таврией. И не сегодня-завтра у нас будет два фронта — на юге с белыми, на севере с красными. Надо решать.

— Вот у нас есть документ, — сказал Нестор, — раздобытый разведчиками. Я предлагаю его заслушать, а тогда и решать. Саша, — обернулся Нестор к Калашникову. — Ознакомь собрание с обращением Дзержинского.

Калашников встал, развернул лист с убористым шрифтом, начал читать:

— Обращение начальника тыла Юго-Западного фронта, наркома внутренних дел РСФСР к крестьянам Екатеринославской губернии в связи с наступлением войск Врангеля и контрреволюционными действиями банд Махно. Братья крестьяне. Вновь опустились на ваши поля старые царские вороны. Уже третий раз белогвардейская нога оскверняет свободную Советскую Украину. Но то, что должно возмутить вас — крестьян это не столько наступление белогвардейцев, сколько преступные подвиги батьки Махно. Этот наглец имел дерзость обвинить рабоче-крестьянское правительство Украины в том, что оно якобы недостаточно защищает рабочих и крестьян, а что его настоящим защитником является он — Махно. Давно уже мы сорвали маску с этого контрреволюционера. Давно сами рабочие и крестьяне могли убедиться по его делам, что он враг их освобождения, что он ненавидит Советскую власть, что он грабит крестьян, как ограбил в Екатеринославе ломбард с оставшимися там пожитками рабочих и беднейшего люда...

Махно вдруг рассмеялся, Калашников поднял глаза от листа.

— Нет, товарищ Дзержинский забыл, что «беднейшему люду» нечего в ломбард нести, лохмотья его там не примут. Ломбард более для буржуев предназначен. Читай, читай дальше, Саша. Извини, что перебил.

— ...Махно живете роскоши от награбленного, — продолжал читать Калашников.

— Во брешет нарком. А? — кинул реплику Чубенко.

— ...Давно честные и сознательные крестьяне отвернулись от Махно, но находятся ещё такие, которые поддаются махновскому обману. Теперь ясно, что Махно — предатель дела рабочих и крестьян, он открыто вошёл в союз с помещиками и контрреволюционерами. Врангель наступает после предварительного сговора с Махно. Вся эта шайка — Врангель, Петлюра, Пилсудский, Махно — составляют одну преступную компанию...

— ...Каждый крестьянин должен содействовать поимке махновцев. Их нужно ловить и истреблять как диких зверей...

— Я думаю достаточно, — перебил чтение Нестор и обернулся к Белашу. — Виктор, ты по-прежнему настаиваешь на союзе с красными?

Начальник оперативного отдела пожал плечами:

— Видно, ещё не время.

— Вот именно. А между прочим, товарищи, мы с этим наркомом вместе в Бутырке вшей кормили. Помнишь, Пётр Андреевич?

— Помню, Нестор. Не раз с ним на прогулках беседовал. Считал надёжным товарищем.

— Пока каторжным был, был надёжным. Стал наркомом — осволочел, — проворчал Махно.

— Да он ведь барона Мюнхгаузена переплюнул в этом обращении, — заметил Волин. — Кто ж поверит в эту галиматью?

— Могут поверить, — нахмурился батько.

— Кто? Крестьяне?

— Потомки, братцы. И только.

В дверях появился Зиньковский, Махно вопросительно взглянул на него: «Ну?»

— Там прибыл посланец от Врангеля.

— Ну вот, накаркал главный чекист, — усмехнулся Нестор. — Давай его сюда, Лева. С чем он пожаловал?

— Можно только догадываться, — сказал Белаш.

В дверях появился стройный блестящий офицер с усиками ниточкой, хотя и с недельной щетиной на щеках, взял «под козырёк».

— Капитан Михайлов, — представился он. — Личный адъютант генерала Слащёва. Штаб главкома генерала Врангеля послал меня к вам для связи. Ваши командиры Володин и Прочан шлют вам привет.

— Они что? В плену?

— Никак нет. Они при нашей Ставке организуют партизанские бригады имени батьки Махно. Финансами и вооружением снабжаются нашей Русской Армией.

— Так. Как тебе это нравится, Виктор? — взглянул Нестор на Белаша. — Не отсюда ли надули в уши Дзержинскому?

— Вполне возможно.

— Если Володин действительно перешёл к белым, то какое он имел право трепать моё имя?

— Это надо его спросить.

— И спрошу. Придёт время, спрошу, сукиного сына. Что ещё у тебя? — спросил Нестор Михайлова.

— У меня послание вам и личный приказ главнокомандующего. Вот.

— Виктор, читай вслух послание, — приказал Нестор, беря себе приказ.

— Атаману Повстанческих войск Махно, — начал читать Белаш. — Русская армия идёт исключительно против коммунистов, с целью помочь народу избавиться от коммуны и комиссаров и закрепить за трудовым крестьянством государственные, помещичьи и другие частновладельческие земли. Последнее уже проводится в жизнь... Усильте работу по борьбе с коммунистами, нападая на их тылы, разрушая транспорт и всемерно содействуя нам в разгроме войск Троцкого...

— Ах, чёрт, — не удержался от восклицания Нестор. — Ведь задают нам то, что мы уже делаем.

— Так точно, — обрадовался капитан Михайлов, сочтя эти слова батьки уже за согласие. — Я своими ушами слышал, как Врангель говорил, что атаман Махно — это его рейдирующий отряд в тылу у красных.

Михайлов думал, что этой подробностью обрадует батьку, но тот наоборот помрачнел того более. А Белаш продолжал чтение послания:

— ...Главное командование будет посильно помогать вам вооружением, снаряжением, а также специалистами. Пришлите своего доверенного в штаб со сведениями, в чём вы испытываете особую потребность. Начальник генерального штаба, генерал-лейтенант Шатилов.

— Выйди, капитан, — сказал Нестор. — Нам надо подумать над ответом.

Михайлов снова козырнул, щёлкнув каблуками, повернулся кругом и вышел. Махно кивнул Зиньковскому, тот понял и вышел вслед за врангелевцем.

— Ну, что скажете, орёлики? — спросил Махно с кривой усмешкой. — Дожили. Мы уже рейдирующий отряд Врангеля. Каково?

— У меня создалось впечатление, что Врангель читал обращение Дзержинского, — сказал Белаш, — и этим приглашением к сотрудничеству хочет окончательное рассорить нас с красными.

— А мы и не собираемся с красными мириться, — заявил Попов.

— Ты говори за себя, Дмитрий, — осадил его Белаш. — За других не ручайся.

— А ты что, забыл, как Дзержинский клеймил батьку?

— Не забыл. Но если равнять белых с красными, последние нам ближе, какие бы они ни были, они тоже революционеры.

— Узурпаторы они, а не революционеры, — зло отрезал Попов. — Я пока три сотни их не нарублю, не успокоюсь. У меня с ними мира никогда не будет.

Все понимали, отчего столь непримирим Дмитрий Попов к большевикам. За эсеровский мятеж, где он был одним из главарей, его заочно приговорили к расстрелу. Именно за этот «заочный расстрел» Попов всегда вызывался рубить пленных большевиков и вёл точный счёт зарубленных им лично.

— Виктор, дай мне картонку, — попросил Нестор у Белаша.

— Какую?

— Ну вон у тебя вроде корочка от книжки.

— Возьми. А зачем она тебе?

Махно ничего не ответил, отмахнулся. И пока штабисты рассуждали, что ответить Врангелю, Нестор сосредоточенно писал что-то на картонке, часто макая перо в чернильницу. Закончив писать, он сунул картонку Белашу:

— Что это?

— Это мой ответ Врангелю. Посланца его повесить. Слышите? Не расстрелять, не зарубить, а именно повесить, а эту табличку — ему на шею. А ты, Теппер, в нашей газете широко освети наш ответ Врангелю, чтобы там в Москве не смели обливать нас грязью.

На картонке было написано: «Никогда никакого союза у Махно с белогвардейцами не было и быть не может, и если ещё кто-нибудь из белогвардейского стана попытается прислать делегата, его постигнет такая же участь. Смерть белогвардейским палачам!»

Белаш прочёл её вслух, Попов воскликнул:

— Верно, батька, я «за» обеими руками.

— Ты лучше иди и помоги Зиньковскому «обеими руками» привести приговор в исполнение, — посоветовал Махно. — И только.

Едва отряд прибыл в Туркеновку и Махно в сопровождении адъютантов направился в волисполком, как к нему подбежал взволнованный Глущенко:

— Батька, я имею для вас важное сообщение.

— Передай его Куриленко, — ответил на ходу Нестор.

Куриленко, шедший за Махно, остановился перед Глущенко:

— Ну что у тебя? Докладывай.

— Товарищ Куриленко, глянь, за моей спиной стоит у столба парень. Видишь?

— Ну вижу. Я его не знаю. Кто это?

— Это Яшка Костюхин по кличке Дурной. Он агент ЧК и прибыл сюда, чтобы убить батьку. Берите его немедленно и внезапно, у него маузер и бомбы.

Куриленко направился к столбу и, поравнявшись с Костюхиным, внезапно обернулся к нему и схватил его за руки.

— Стоять! Не двигаться.

С подоспевшим Глущенко они разоружили Костюхина.

— Федька-сука, предал. Да? — прошипел он на Глущенку.

— А ты как думал, гад? Сейчас поговоришь с товарищем Зиньковским.

Зиньковский, ещё не определившийся с помещением для контрразведки, завёл Костюхина в одну из пустующих комнат волисполкома. Следом шёл и Глущенко. Вынув кольт, он положил его на стол перед Зиньковским.

— Ты что? — удивился тот.

— Как что? Я же с ним, с Яшкой Дурным.

— Новое дело, — наморщился Зиньковский.

Куриленко выложил на стол маузер и две бомбы.

— Это было при нём, Лева. Беседуй с ним. А я пойду батьку обрадую.

— Ну рассказывайте, — сказал Зиньковский, когда за Куриленко закрылась дверь. — Кто начнёт?

— Пусть вон ваш сучара говорит, — со злостью молвил Костюхин. — Он всё это затеял, гад.

— Ты? — удивился Лева. — Фёдор?

— Да я, товарищ Зиньковский. Когда меня в Екатеринославе накрыло Чека и я ждал в подвале расстрела, я услышал от арестантов, что чекисты затевают покушение на Махно. И я сам вызвался на это, чтоб не дать им свершить убийство.

— Кто вас готовил?

— Готовил начальник Екатеринославского ЧК Манцев, но когда я с ним разрабатывал план операции, он мне признался, что это задание самого Дзержинского.

— Т-так, — нахмурился Лев и обернулся к Яшке: — Ну, подтверждаешь свою вину?

— А я при чём?

— Я тебя спрашиваю: ты подтверждаешь, что готовился убить Махно?

— Готовился. А куда деться? Иначе расстрел.

— Помолчал бы ты, Яшка, — сказал Глущенко, — уж я-то знаю, что ты давно был осведомителем Чека и сдал им не одного товарища.

Зиньковский хлопнул тяжёлой ладонью по столу и, встав, прошёл к выходу, открыл дверь:

— Денисенко.

В комнату вошёл боец с винтовкой.

— Вот, забирай этого, — приказал Зиньковский, указывая на Яшку. — Свяжите. Покараульте трохи.

Когда увели Костюхина, Зиньковский, сев за стол, долго молчал, с сочувствием поглядывая на Глущенку, наконец заговорил:

— За то, что ты предупредил покушение на батьку, Федя, это хорошо. Спасибо тебе. Но ты же понимаешь, ты сотрудничал с Чека, а это для повстанца тяжкий грех, за это, сам знаешь, по головке не погладят. Я, конечно, попробую тебя защитить, но...

Телеграмма Дзержинского Ленину заканчивалась горьким признанием: «...С Махно мне пока не везёт».

12. Кто съедает революцию

Вожди революции и высокие красные начальники, клявшиеся на каждом углу в любви к пролетариату, при полной разрухе и нищете в стране, устроили свой быт не хуже царского. Почти у каждого был собственный вагон со спальней, кабинетом и прочими удобствами, личные повара и охрана. Именно из такого поезда комфронта Тухачевский и руководил войной с поляками.

Начало войны было вполне обнадёживающим, уже в конце мая освободили Киев. Первая Конная 8 июня заняла Бердичев и Житомир, конный корпус Гая освободил на правом фланге Минск и Молодечно. Поляки отступали, и к середине августа Красная Армия была в 15 верстах от Львова и в 10 от Варшавы.

В поезде главнокомандующего все ликовали: «Ещё удар и Польша будет поставлена на колени». Повара задумывались над меню для победного пира, сам Тухачевский по карте обозначил направление решающего удара в обход Варшавы конными группами.

Был бы командующий поближе к фронту, видел бы он уставшую, измотанную армию, возможно, решение было бы иным. Но первые победоносные операции вскружили голову молодого 27-летнего комфронта. Не учтена была потенциальная энергия противника, сжатого, словно стальная пружина, и оттеснённого к своей столице. Именно в этот момент ударная группа польского диктатора Юзефа Пилсудского повела наступление на открытый левый фланг Тухачевского и опрокинула его. Окружила главные силы красных и прижала их к Восточной Пруссии.

Телеграфная связь окружённых с главнокомандующим прервалась, они остались без снабжения, без снарядов и патронов, без руководства. Остатки разбитой армии и корпус Гая прорвались в Восточную Пруссию, где и были интернированы.

Эта катастрофа, в дальнейшем тщательно замалчиваемая большевиками, заставила Советское правительство уже 17 августа заговорить о перемирии с Польшей. Тем более что на юге к этому времени Врангель, захватив Таврию, настолько осмелел, что высадил десанты в районе Тамани между Новороссийском и Анапой и под станицей Новониколаевской, в 70 километрах от Т аганрога.

На экстренном совещании Реввоенсовета Повстанческой армии 28 августа в селе Петровское начальник оперативного отдела Белаш, докладывая сложившуюся обстановку, говорил:

— Десант Назарова, по нашим данным, имеет намерение выйти на Дон и поднять там восстание казаков против Советской власти. Мы должны лишить его этой возможности.

— С каких это пор, Белаш, ты стал жалеть Советскую власть, — съехидничал Попов.

— Я анархист и никакой власти жалеть не могу, но и усиливаться белогвардейцам, считаю, мы не должны позволять.

— Хорошенькое дельце, — возмутился Куриленко. — Мы будем бит)> белогвардейца Назарова, а нас в это время сзади будет лупцевать Чаплинская группировка красных.

— Ну а что ты предлагаешь, Василий Васильевич? Ты — бывший красный начдив? Что?

— Я рубака, а ты начальник штаба, оперативник. Думай, — говоря это, Куриленко выразительно взглянул на Махно: а ты, мол, чего молчишь? Нестор вполне понял этот взгляд, сказал:

— Я полагаю, сперва раздолбаем чаплинцев, чтоб не мешались под ногами, потом займёмся Назаровым. Начальник оперативного отдела прав, Врангелю нельзя давать усиливаться, тем более тогда, когда Москва потерпела поражение на западе, не хватало нам ещё одного диктатора в лице барона.

— Но и Троцкий с Лениным тоже не конфетки, — не унимался Попов.

— С ними рано или поздно придётся договариваться, — отвечал Белаш. — А чтоб они были посговорчивее, надо показать им нашу силу и неиссякаемость. Сейчас от Киева до Бахмута, уже не говоря о Екатеринославщине, восстаёт народ. Рано или поздно большевики поймут, что Украине надо дать автономию. Вот тогда они станут искать ту авторитетную в народе силу, с которой можно будет вести переговоры. И зря ухмыляешься, Попов, этой силой будет махновщина. Думаешь, случайно они охотятся за нашим батькой? Ты посмотри, как нас поддерживает народ. А их?

— Хорошая поддержка, ничего не скажешь, — усмехнулся Попов. — У нас 85 боевых тачанок, а за нами скачут ещё 200 крестьянских, чтобы при захвате города пограбить склады с продовольствием и барахлом.

— Ничего. Пусть скачут, — сказал Махно. — Город столетиями грабил деревню, пусть теперь и крестьяне его пограбят.

— Ладно бы продукты и барахло, а то вижу одно: везёт на возу пианино. Спрашиваю: для чего оно тебе? Отвечает: в хозяйстве пригодится. Вот и возьми его за рупь двадцать.

Штабисты посмеялись запасливости крестьянина. Белаш, заканчивая совещание, предупредил:

— Товарищи, по нашим сведениям, в сёлах Грушеваха и Камышеваха находится отряд красных до 200 человек пехоты, до 50 сабель и 20 пулемётов. Наша задача разбить этот отряд, для чего предлагаю выделить из группы пехотный полк, усиленный кавалерией, а в командиры назначить товарища Марченко.

— Я готов, — поднялся Марченко и отчего-то покраснел.

— А потянет он? — усомнился Каретников. — Молод ещё.

— Сколько тебе, Алёша? — спросил Махно.

— Скоро будет восемнадцать.

— Чего вам ещё надо? — заступился Нестор за юношу. — Самый боевой возраст, вон и усы пробиваются. Не робей, Алексей, лупи красных карасей.

Махно знал, что Марченке едва исполнилось 17 лет, и вполне сочувствовал его наивной хитрости: «скоро будет 18», никак не предполагая, что не доживёт отважный кавалерист до своего 18-летия.

— Значит, к завтрашнему вечеру, Марченко, ты должен управиться с красным отрядом.

— Постараюсь.

Однако красные опередили махновцев, они среди ночи приблизились к селу и начали обстреливать его из пушек. Конечно, всех побудили, но Махно приказал Шаровскому:

— Корнеич, не отвечай, не трать снаряды. Пусть пуляют в белый свет как в копейку.

— Да я и сам думал, рассветёт, туман рассеется, увижу цель, тогда и шарахну... Что ж вслепую-то палить.

Но стреляли недолго. Зиньковский выслал разведку, чтоб выяснила, где находится позиция красных и, если возможно, их силы.

— Что они там ночью да при таком тумане увидят? — сказал Нестор.

— Ну не вечно же туман будет, рано или поздно рассеется.

Начало светать, туман, казалось, становился ещё гуще, а разведчиков всё ещё не было.

— Молоко, — заметил Махно, принимая от Трояна повод своего коня. — Гавря, поторопи бригаду, да вели не шуметь.

К Махно подъехал Куриленко, за ним Марченко.

— Зря вы, Нестор Иванович.

— Что «зря», Алёша?

— Зачем сами-то? Неужто я не управлюсь.

Махно догадался, что Марченко воспринял появление батьки, как недоверие молодому командиру.

— Не было б такого тумана, Алёша, я бы не беспокоился. А сейчас всё на ощупь придётся делать. Выступаем двумя группами. Красные где-то близко. Если мы услышим, что ты наскочил на них, сразу пойдём в охват им, в спину. Если мы нарвёмся, и ты услышишь стрельбу, тут же спеши им в тыл и атакуй. Они скорей всего воспримут твоё появление как подмогу себе, этим и воспользуйся — сразу в шашки. Пока сообразят, половину вырубишь. И только.

Махно и Куриленко выехали из села во главе бригады и сразу свернули с дороги, понимая, что именно на ней может оказаться впереди вражеский пулемёт на тачанке.

Туман начал редеть, и тут впереди за белой мутью проявились тачанки. Повстанцы въехали в расположение противника. «Вляпались», — успел подумать Махно, хватаясь за рукоять сабли, и в это мгновение по ним ударили пулемёты.

Первая же очередь свалила обоих командиров — Махно и Куриленко.

— Батьку убили-и-и! — раздался отчаянный крик адъютанта.

И кавбригада от такой страшной новости не рассыпалась, не разбежалась, а наоборот, звеня выхваченными шашками, ринулась в атаку. Если бы кто-нибудь из красной цепи захотел спастись бегством, он не смог бы этого сделать. С тыла налетел отряд Марченко. Не щадили никого, даже тех, кто бросал оружие и поднимал руки. Добравшись до пушек, вырубили всю обслугу.

В какие-то полчаса красная часть перестала существовать.

Марченко подскакал к тому месту, где склонился над Махно Троян, спросил встревоженно:

— Что с батькой?

— Ранен.

— Слава богу, — перекрестился искренне Алексей.

— В ногу. Они вместе с Куриленкой свалились. Обоим досталось по ногам.

— Лишь бы не по головам, — морщась, сказал Махно. — Голова-то одна, а ног две.

— Батько живой, токо ранен, — громко и радостно перекликались бойцы, подъезжая со всех сторон к уцелевшим командирам.

Вскоре появилась батькина тачанка, на облучке сидел Гриша Василевский, на сиденье — встревоженная Галина.

Узнав о ранении Махно и Куриленко, Белаш возмущался:

— Куда их понесло? Было ж сказано с вечера — атакует Марченко. Так нет, явились — не запылились главнокомандующий с заместителем.

Но ещё больше негодовал начальник штаба, узнав, что был вырублен весь красный полк, что никого не оставили в живых. Напустился на Марченко:

— Что это за самоуправство? Кто вам позволил уничтожать всех? Возмутительно!

— Но бойцы подумали, что батько убит, — оправдывался Марченко. — Ну и ожесточились.

— А ты командир или пешка? Почему не остановил?

Алексей отмалчивался, а что было говорить, когда сам приказал: «За батьку всем карачун».

За него неожиданно вступился Зиньковский:

— Что ты напустился на молодого командира, Виктор? В бою выбирать и раздумывать не приходится: не ты его, так он тебя.

— При чём тут это? Человек бросает оружие, поднимает руки: сдаюсь. А его шашкой по голове. А ведь у нас есть приказ Реввоенсовета, запрещающий самосуды.

— Какие самосуды? Шёл бой. Может, ещё скажешь, туда надо адвокатов тащить?

— Ты не передёргивай, Лева.

— Ты вот что, Виктор Фёдорович, армия по сути осталась без главнокомандующего, Махно с Куриленкой выведены из строя. Надо им врача искать, а не пилить молодого командира.

— Где я его возьму, врача-то?

— Как где? В Старобельске есть. Надо скорым маршем идти туда и брать город. А то если будем тянуть, у Нестора с Василием может антонов огонь приключиться. Обезножат мужики, а то и помрут.

— Кто сейчас с ними?

— Галина Андреевна с Феней. Кровь остановили, а что внутри — не знают. Хирург нужен, специалист.

— У тебя есть разведданные, какой гарнизон в Старобельске?

— Да батальон ВОХРа всего, поручи тому же Марченке, он его мигом разгонит. Да побыстрей надо, побыстрей.

Белаш наказывал Марченке:

— Постарайся меньше крови. В плен сдаются — бери, они многие к нам пристанут, убегать будут — не гоняйся. Наша главная задача — достать врачей для батьки и Куриленки.

3 сентября Повстанческая Армия вступила в Старобельск почти без боя. Едва не половина вохровцев изьявила желание стать махновцами, другие во главе с командирами бежали на Луганск. Их и не преследовали. Местные врачи тут же начали оперировать Махно и Куриленку, дивясь почти одинаковости ранений. У обоих были прострелены ноги ниже колен. И чтоб хоть как-то ободрить оперируемых, говорили:

— Счастливчики, что по коленкам не угодило. А эти дырки скоро заживут.

Только одна «дырка» у Махно, пробившая щиколотку, вызывала у врачей озабоченность. Но об этом раненому не обязательно было знать.

Воспользовавшись остановкой в Старобельске в связи с лечением батьки, анархисты-набатовцы провели конференцию, на которой выработали программу действий на текущий момент. Вёл её старейший анархист, сокамерник по Бутырке и друг Махно Аршинов, которого Нестор всегда называл своим учителем.

Сразу по окончании конференции Аршинов пришёл в палату к Махно, лежавшему там с Куриленкой.

— Ну что нового, Пётр Андреевич? — спросил Нестор после первых приветствий.

— Есть хорошая новость, Врангелю не удалось пробиться на Кубань, убрался восвояси в Крым. 1 еперь дело за Назаровым.

— Ну этому Дона тоже не видать. Чёрт, как некстати мы с Василием схлопотали по пуле.

— Пуля всегда бьёт некстати, — улыбнулся Аршинов, присаживаясь на койку к Махно.

— Ну, Пётр Андреевич, рассказывай, что решили?

— А вот читай, — протянул Аршинов бумагу, исписанную чётким красивым почерком. Махно взял лист, пробежал глазами начало, позвал Куриленку:

— Вот слушай, красный командир, что решили на съезде. Это и наша программа: «Принимая во внимание, что Советская власть стала могильщицей революции, что война Советской власти с буржуа и белогвардейщиной не может служить смягчающим обстоятельством в нашем к ней отношении, конфедерация «Набат» призывает всех анархистов и честных революционеров к решительной и непримиримой борьбе с Советской властью и её институтами, не менее опасными для дела социальной революции, чем Антанта и Врангель...» Слышь, Василий Васильевич?

— Не глухой, — отозвался Куриленко. — На своей шкуре всё это испытал.

— А вот и про армию. «Набатовцы считают идеальной формой вооружённых сил революции Повстанческую Армию, организуемую снизу на добровольных началах. Никакая принудительная армия, в том числе и Красная, не может считаться истинной защитницей социальной революции. Она не соответствует сущности революционного дела на внешнем фронте, зато внутри страны является главным оплотом реакции». Не в бровь, а в глаз.

— Это точно, — согласился Куриленко. — Красная Армия в основном воюет со своим народом. Не удивительно, что замороченные красноармейцы так легко переходят к нам. Ты прочитай Аршинову стихи, он нынче заведует культурно-просветительным отделом, пусть оценит.

— Да я ещё только начало написал.

— Ну и что? Зато очень точно к теме анархистской конференции подходит. Андреич, попроси ты...

— А что? Почитай, Нестор, — попросил Аршинов.

— Я ещё не знаю, куда оно выльется, — пытался отвертеться Нестор.

— Ладно, ладно. Народ просит, не ломайся, батька.

— Чёрт с вами. Читаю: нам лукавить не с руки. Видим, как народ страдает. Словно ржа большевики Революцию съедают.

— Всё? — спросил Аршинов.

— Всё. Я же сказал, что только начало.

— Как напишешь, всё опубликуем в нашей газете. И Куриленко прав, это в струе нашей конференции. Будем считать, что ты, несмотря на ранение, принял в ней участие.

13. Опять союз непримиримых

Врангель убрался с Кавказа, отказавшись от плана выхода на Кубань, но на своём левом фланге он продолжал наступление на север и уже подходил к Екатеринославу, всё ещё надеясь на соединение с Пилсудским.

Десант генерала Назарова был разбит махновцами и большей частью пленён. Офицеры, как водится, были расстреляны, но уже не по наитию, как раньше, а по постановлению специальной комиссии по антимахновской деятельности, возглавляемой Галиной — женой батьки.

Пока Махно лечился, армией командовал его заместитель Семён Каретников и, надо заметить, довольно удачно. В сентябре 1920 года Повстанческая армия не потерпела ни одного поражения.

За время лечения Нестор отрастил усы, и Белаш, явившийся наконец с докладом к поправлявшемуся командарму, не преминул заметить:

— Уж не вторым ли Будённым хочешь стать, Нестор?

— А иди ты, — отмахнулся Махно.

— Значит, в генералы захотел, — не унимался Белаш.

— Кончай зубоскалить, давай рисуй обстановку.

— А я не зубоскалю. Вот, читай Слащёвскую листовку, её белые клеят чуть ли не на всех столбах. Особенно подпись посмотри.

Махно взял листовку, прочёл подпись и на мгновение онемел, там было напечатано: «генералы Деникин, Врангель и Махно».

— Вот же с-суки, — выругался Нестор, — провокаторы! Ну если захватим Слащёва, лично изрублю на кусочки.

— Ты б текст-то прочёл, — посоветовал Белаш.

— Н-не хочу.

— Зря. Они там половину программы содрали у нас, обещая самоуправление снизу и землю тем, кто её обрабатывает. Белые хотят тебя окончательно поссорить с большевиками, раз в генералы произвели. И если на то пошло, то мы, Нестор, невольно служим Врангелю, громя красных.

— Но они же сами лезут в драку. Мне Каретник докладывал: передыха от них нет.

— Почему нет? С 16-го по 20-е не нападали.

— Ну и что ты предлагаешь?

— Я полагаю, пока Врангель не разбит, надо искать союза с красными.

— Ты думаешь, они пойдут на это?

— А куда им деться? Пилсудский заставил их подписать перемирие, которое наверняка нарушит, если белые смогут с ним соединиться. Большевикам сейчас не до жиру — быть бы живу: даже твой старый друг Троцкий начал писать в газетах, что, мол, не все махновцы плохие, есть среди них и хорошие.

— Ох, лиса.

— Конечно, лиса. Был бы при силе, по-другому бы разговаривал. Вспомни-ка прошлый год. Только заподозренных в сочувствии к нам расстреливали, не говоря уже о пленных повстанцах.

— А что, Виктор Фёдорович, попробуй связаться с Харьковом, закинь удочку.

— Попробую.

— Аршинову с Теппером скажи, пусть подготовят статью для «Повстанца» на предмет примирения с красными, чтоб совместными усилиями изгнать белых с нашей земли. Глядишь, нам и зачтётся, тогда можно было бы повести разговор об автономии екатеринославщины для устройства Свободной Советской Территории. Должны же мы довести до конца нашу анархистскую идею построения безвластного общества.

— Тут ещё такое дело. У Врангеля есть дивизия имени батьки Махно, которой командует Володин. Возможно, из-за этого большевики и дудят, что мы де в союзе с Врангелем.

— Пришли ко мне Зиньковского.

— Хорошо.

После ухода Белаша, молчавший при нём Куриленко сказал со вздохом:

— Не дадут.

— Чего не дадут? — не понял Махно.

— Строить Свободную Советскую Территорию. Уж я-то их знаю. Говорят одно, делают — другое.

Явившегося Зиньковского Махно спросил:

— Лёва, ты в курсе, что у Врангеля есть дивизия моего имени и ею командует Володин?

— Конечно, в курсе.

— А почему не сказал мне? — разозлился Нестор.

— Ты покамест больной, — нашёлся Зиньковский. — Больных не велено расстраивать.

— Кем?

— Гиппократом.

— Ишь ты, нашёл, кем прикрываться, — понизил тон Махно. — В общем, так, Лева, я не верю, что Володин стал ярым белогвардейцем. Просто в Крыму ему некуда было деваться, и Врангель использовал его, а заодно и моё имя. Отправь к Володину надёжного человека с письмом и предложением переходить на нашу сторону. И, если сможет, пусть приволокёт к нам хотя бы Слащёва.

— У Яшки-вешателя наверняка такая охрана, что захват не реален.

— А я и не настаиваю, я и говорю: если сможет.

Через день к Махно явился Попов:

— Нестор Иванович, Теппер в завтрашний номер газеты набрал статью, в которой едва не целуется с красными.

— Ну и что?

— Как что? Они нам передыху не дают. Вели рассыпать набор.

— Ни в коем случае. Я не большевик, а анархист, а анархизм подразумевает свободу слова и мнений. Забыл, как в Екатеринославе мы разрешали большевикам срамить нас в печати?

— Ну и чем это кончилось? Заговором.

— Это разные вещи: Попов, печать и заговор.

— Но ты понимаешь, что Теппер в этой статье, в сущности, зовёт нас к союзу с большевиками.

— Ну и что?

— Как что? Как что? — возмутился Попов. — Ты забыл, что я в Москве приговорён к расстрелу. Как только заключим союз, явятся чекисты и приведут приговор в исполнение.

— Ну насчёт этого приговора вы сами виноваты с Соболевым. Я же вас куда посылал?

— В Харьков.

— Правильно. А зачем? Чтоб выручить из тюрьмы начальника штаба Озерова с товарищами. А вы рванули в Москву, даже не уведомив меня.

— Потому и рванули, что Озеров с товарищами были уже расстреляны по приказу Ворошилова.

— Вот с Ворошилова бы и спросили. Так нет, вам Ленина с Троцким подавай.

— Но мы же совещались, большинство высказалось за то, чтоб акт возмездия провести в Москве и помасштабнее, чтоб на всю Россию прогрохотало.

— Вот именно «прогрохотали» и больше навредили этим. Не взрывом, конечно, а признанием в авторстве. Кто из вас сообразил сочинить листовку, что, мол, взрыв в Леонтьевском — это месть за харьковский расстрел. Вы же дали след чекистам своим признанием.

— Это всё Соболев придумал.

— Ну вот и подписал приговор, если б только себе, а то ведь всей организации, и тебе и мне. Ты шибко не трусь, Попов. Я уж до скольки раз был вне закона и ничего — живой.

— Значит, и ты к союзу клонишься.

— Выходит, клонюсь, к союзу против Врангеля. Белых прогоним, расторгнем брак с коммунистами.

— Ха-ха, если уцелеешь, — сардонически усмехнулся Попов. Но Махно отшутился с нарочитой весёлостью:

— Не горюй, Митя, если чекисты нас шлепнут, то вместе. А в раю вдвоём веселее будет.

— Ох, не видать нам с тобой рая. На нас грехов много, Нестор Иванович.

27 сентября Белаш связался с Харьковом и договорился с уполномоченным правительства Манцевым о перемирии. Докладывая Нестору о переговорах, отметил:

— Это тот самый Манцев, который готовил Федю Глущенко к покушению на тебя.

— Ну и на каких условиях вы договорились?

— На условиях полной амнистии махновцам и в перспективе, после разгрома Врангеля, положительного решения вопроса о создании автономного района с центром в Гуляйполе.

— Значит, припёрло их, если они даже на это согласились. Обязательно надо оговорить условия освобождения наших хлопцев из тюрем. Где-то у них Алёша Чубенко парится.

— Ещё как припёрло. Мы перехватили телеграмму командующего Южфронта Фрунзе, в которой он признается Москве, что чувствует себя со штабом в окружении враждебной стихии и что настроение масс можно переломить только крупным успехом на фронте.

— И конечно, этот успех ему должны обеспечить махновцы?

— Ты угадал, Нестор Иванович.

— Кстати, ты ещё докажи на Реввоенсовете свою правоту в отношении союза с Красной Армией.

— А ты что, не поддержишь?

— Ты же знаешь, я поддерживаю народ. Как решат на Совете, так и будет.

— Собирай всех командиров, убеждай и не забывай, что ты со своими сторонниками главный ответственный за всё. Когда думаешь провести Совет?

— Да хоть послезавтра. Тянуть нечего. Мы договорились с Манцевым обменяться делегациями по три человека. Кого бы ты рекомендовал послать в Харьков?

— Я бы посоветовал Буданова, Хохотву и Клейна. Но ты сперва реши главный вопрос — согласие штабарма и Реввоенсовета на этот союз, а потом уж предлагай делегатов на переговоры. И чтоб они поехали обязательно с проектом договора, чтоб было отчего танцевать в Харькове.

— У меня уже есть наброски.

— Вот и отлично.

Махно оказался прав, для многих командиров сообщение о союзе с красными, которых только что били в хвост и в гриву, явилось взрывом разорвавшейся бомбы. Зашумели дружно:

— Это же предательство! — крикнул Иван Пархоменко. — Вы что тут с ума посходили? Они же наших хлопцев без суда расстреливают.

— Что хлопцев? Детей наших и жонок не щадят.

— Батька, ты чего молчишь? Скажи слово.

— Я нынче не у дел, братцы. У вас есть главнокомандующий, с ним и решайте.

Попов торжествовал и не скрывал этого, у Белаша даже мелькнула мысль: «Его работка». Противники союза накинулись на главнокомандующего:

— Семён, ты чего молчишь?

— А чё говорить-то, — выдавил из себя молчун Каретников.

— Как «чё»? Как «чё»? Ты за союз с красными или нет?

Семён долго молчал, видимо, надеясь, что его оставят в покое, но штабарм и Реввоенсовет не спускали с него глаз. Покряхтев, пробормотал:

— Сволочи они.

— Кто? — чуть не хором спросили раздосадованные командиры.

— Большевики.

— Ну вот, — вскричал обрадованно Пархоменко, — и главнокомандующий против союза.

Белаш, слушая эту перепалку, наконец не выдержал, вскочил и заговорил с возмущением:

— Вы что? Хотите опять на шею народа посадить царя с генералами, или польских панов? Мне большевики тоже не родня, но сегодня у нас нет другого союзника против Врангеля. Вы сами выбрали нас в Совет повстанцев революционной Украины, значит, доверили нам руководство повстанчеством. А когда дело дошло до исполнения решения Совета, вы на дыбы. Вы — командиры, а что тогда говорить о рядовых махновцах? Если не доверяете избранному вами Совету, отправляйте нас в отставку и избирайте другой.

Белаш сел, на бледном лице его выражалась решимость: или — или. После долгой паузы и перешёптываний поднялся Куриленко:

— Вот что, товарищи повстанцы, скажу честно, меня тоже тошнит от большевиков, впрочем, как и Белаша и батьку. Но, если мы сейчас отклонимся от союза с ними, завтра может быть поздно. Врангель снюхается с поляками, там ещё, глядишь, добавится и Румыния, и мы получим такую гремучую смесь, что вспомним Деникина как родного дядю. Я предлагаю поддержать решение Совета, а тех, кто будет против, считать союзниками Врангеля.

— Ого-о-о, — раздалось от двери.

Выступление Куриленко переломило настроение колеблющихся. Белаш немедленно провёл голосование за одобрение союза с Красной Армией. Одобрили почти единогласно, отказался голосовать Пархоменко, воздержался Попов. Ох, печёнкой он чуял, старый анархист-террорист, откуда нагрянет беда и, наверно, не раз пожалел, что принародно хвастался по пьянке: «Зарублю 300 коммунистов, тогда успокоюсь». Зарубил уже 190, помогая Голику, но за это никакой амнистии от Москвы ждать не приходилось.

После этого без каких-либо трений избрали делегацию в Харьков, — как и советовал ему накануне батька.

Распуская совещание, Белаш, предупреждённый заранее Нестором, сказал:

— Товарищей Куриленко и Каретника прошу задержаться ненадолго.

Когда все вышли, Махно сказал с лёгким упрёком:

— Что ты, Семён, бе-ме, так и не сказал ничего путного. Конечно, знаю я, в битве ты орёл, но в разговоре... В общем, так, отныне главнокомандующим будет Куриленко, а Каретников — командармом. Ты не обидишься, Семён?

— С чего бы?

— Ну и молодец, — похвалил Махно. — Понимаешь, главкому придётся ехать подписывать договор, который составят наши посланцы в Харькове, а ты с твоей «говорливостью» заговоришь союзников.

— Тем более непримиримых, — усмехнулся Белаш.

— Ты верно заметил, Виктор. Опять у нас шаткий союз непримиримых. Ты — начальник оперативного отдела. Свяжись с врангелевскими махновцами, предупреди, чтобы раньше времени не высовывались, напротив, являли бы Врангелю полное миролюбие. И лишь по нашей команде выступили бы разом. Тогда он мигом уберётся в Крым.

На следующий день Белаш докладывал Нестору:

— Пархоменко уехал со своими хлопцами.

— Ну, вольному воля.

— Это будем считать дезертирством ?

— Не стоит, Виктор. Я вполне понимаю его. И не осуждаю.

14. Первый приказ

К 18 октября Повстанческая Армия заняла позицию между 13-й и 14-й Красными Армиями от Чаплина до Синельникова. По приказу Махно Белаш отправил всем командирам-махновцам, завербованным Врангелем, приказ: повернуть оружие против белых.

Сидя в хате и морщась от боли в ноге, Махно слушал доклад Белаша, кому тот отправил приказ:

— Володину, Яценко, Савченке, Самко, Голику, Чалому. Кстати, последний занимает позицию перед нами.

— Хорошенькое дело, махновцы на махновцев, — прокряхтел Махно. — А где Володин?

— Володин далеко, в тылу под Никополем, видно, белые ему не очень доверяют.

— Володин-то выступит, а вот в Яценке и Савченко... я что-то сомневаюсь.

— Почему?

— Очень уж они лизоблюдничали перед Врангелем, нахваливали его в своих листовках: чуть ли он не спаситель России. А Чалого надо уговорить миром, не дело начинать со своих.

— Да я послал ему приглашение явиться на наш Совет вместе с начальником штаба, от твоего имени, конечно.

— Ну и правильно. Меня он скорее послушается. А как решили в штабе разделить нашу армию?

— Мы разделили её на 4 группы, из которых 3 оперативные и 1 резервная. Первой группой командует Марченко, и начштаба у него Тарановский.

— Численность?

— Три пехотных полка и два кавалерийских. Это 3 тысячи штыков, 1000 сабель и 100 пулемётов. Примерно такие же силы у 2-й группы.

— Кто командует?

— Петренко, начштаба Щусь.

— 3-й группой командуют Забудько и Огарков.

— Кто на резервной группе?

— Каленик с 2 тысячами штыков и Кожин с пулемётным полком и 500 сабель.

— Сколько у него пулемётов?

— 600 и все поставлены на тачанки.

— Вот это сила. Артиллерия?

— Три полных батареи.

— Когда заседание Совета?

— Примерно через час.

— Я не смогу, Виктор, нога разболелась, хоть волком вой. Пусть там командарм Каретников меня представляет. С Харьковом связывался?

— Да, говорил с Куриленко, он подписал договор. Вот с четвёртым пунктом они тянут, говорят, что вернёмся к нему после разгрома Врангеля.

— Конечно, большевикам не в струю этот пункт о Свободной Советской территории.

— Куриленко говорит, что-де всё согласовано с Москвой, дело за Украинским правительством, божатся, что вот-вот подпишут.

— Кто ж поверит в большевистскую божбу? Ну да ладно, влезли в кашу, надо расхлёбывать, после Совета сразу ко мне, расскажешь, что решили.

На Совете, где были почти все командиры, штабарм и многие анархисты, в президиуме сидели Белаш и, как всегда, молчаливый Каретников. Основным докладчиком выступил Долженко:

— Главным провокатором в повстанческом движении оказался Врангель. Его ничтожная кучка вылезла в июне из Крыма, и как чума расползлась по северной Таврии и Екатеринославщине, захватив и западную часть Таганрогского округа. Но вскоре он выдохся, поскольку Врангелю не удавалось провести мобилизацию местного населения. И тогда, зная об авторитете батьки Махно, Врангель стал усердно распространять информацию, что де Махно является его союзником, дошло до того, что заочно объявил батьку генералом и стал слать к нам делегатов. Первый же явившийся по приказу батьки был повешен. Конечно, Врангель знал об этом, но всё равно упорно добивался привлечения махновцев на свою сторону, продолжая под своими призывами печатать рядом со своей фамилию батьки. Первым ему удалось завербовать Володина, действовавшего в Крымских горах со своей группой и, видимо, поверившего лживой пропаганде белых. По выходу из Крыма Врангель вместе со Слащёвым привлёк на свою сторону многие наши разрозненные отряды. На своей территории он не преследовал махновцев, а наоборот, давал деньги, оружие. Это сбило с толку народ, население стало вступать в полки белых, искренне полагая, что вступает в армию Махно. Вот у меня две листовки, подписанные Яценком и Савченко, призывающие вступать в Русскую армию, которая несёт свободу и в которой сражаются махновцы во главе с батькой. Ну как?

— Надо расстрелять провокаторов, — зашумел зал.

— Вот так, товарищи, усиливался в Таврии Врангель, обманывая народ, пятная честное имя Нестора Махно, — продолжал Долженко с пафосом, клеймя вчерашних товарищей, предавшихся белогвардейцам, и вдруг замер на полуслове. В зал широко распахнулась дверь, и перед Советом предстал улыбающийся Чалый с белогвардейским капитаном.

— Ты? — удивился Долженко. — Как? Откуда?

— Оттуда, — кивнул за спину Чалый. — Явился по приглашению Белаша со своим начальником штаба. Прошу любить и жаловать.

— А за что тебя любить прикажешь? — крикнул кто-то из командиров.

— Да, да, — поддержали другие. — Расскажи народу о своём предательстве.

— Товарищи, — попытался вмешаться Белаш. — Я вызвал Чалого на совещание, а не на суд. Вы что? Я по приказу батьки...

Но Белаша вроде и не слышали.

— Ничего, пусть повинится перед товарищами.

— Иди сюда, — пригласил Долженко, имея намерение уступить Чалому трибуну. — Кайся.

— Послушай, Семён Никитич, — обратился Белаш к Каретникову. — Ты хоть уйми их... Я же вызвал Чалого... Он пришёл, а они его...

Но Каретников, словно и не слышал Белаша, он воззрился на белогвардейского капитана, и в его сузившихся глазах полыхала ненависть. Вдруг, не говоря ни слова, Каретников рванулся из-за стола, подскочил к капитану, сорвал с него погоны и, ухватив за горло, стал душить. Белаш кинулся за ним, крикнув:

— Помогите кто-нибудь, — и ухватился сзади за Каретникова, пытаясь оттащить его.

Только вмешательство Зиньковского и Гавриленки помогло вырвать несчастного из рук командарма.

— Лёва, уведи капитана к батьке, — попросил Белаш. — Видишь, на Каретнике чёрт верхом поехал. Уведи от греха.

Зиньковский увёл капитана, возбуждённый зал шумно обсуждал случившееся.

— Тоже мне порядочки, бросаться на делегатов...

— Какой он к чёрту делегат, белогвардейская рожа.

— Надо было не вмешиваться, пусть бы Семён придушил его...

— Пусть спасибо Белашу скажет...

— Каретник вообще не выносит золотопогонников. Чалый-то должен был это знать, а то: «мой начальник штаба, прошу любить и жаловать». Ну Семён и взыгрался.

Чалый, видимо, несколько сконфуженный происшедшим, уже стоя за трибуной, никак на мог начать рассказ свой о своём «предательстве».

— Ты что, язык проглотил? — крикнули из зала.

— Давай исповедывайся.

— Вы ушли из района, — наконец начал Чалый, — а нас как линялых зайцев гоняли красные, кого ловили, убивали без суда. Но вот фронт приблизился, красные отступили, а Врангель объявил, что он в союзе с Махно. Мы долго не верили, но он стал показывать приказы за подписью батьки, откуда нам было знать, что они фальшивые. И мы ж знали, что батька красными объявлен вне закона. Значит, с кем же ему быть? Ну и поверили Врангелю, а он стал посылать к нам начальников штабов, давать деньги, оружие, сёдла. Как же нам было от всего этого отказываться?

— Ну будет, Чалый, — остановил его Белаш. — Теперь ты знаешь, что мы в союзе с красными поднимаемся на Врангеля. Ты с ним или с нами?

— Что за вопрос, Виктор Фёдорович. Если б с ним — разве б я пришёл сюда. Конечно, весь мой отряд поступает в ваше распоряжение и начальник штаба тоже. Он хоть и офицер, но тоже из крестьян. Хлопцы как узнали, что Врангель брехал насчёт батьки, тут же и заявили: «Все идемо до батьки».

— А зачем притащил этого золотопогонника? — спросил Каретников.

— Так, Семён Никитич, ведь он же всю фронтовую обстановку знает. Он же десяти «языков» стоит. А вы на него так.

— Ну что, товарищи, — обратился к залу Белаш. — Чалый всё объяснил, и мы, я считаю, должны поверить своему товарищу.

— Ото всё ясненько, — сказал Долженко. — С кем такого не случалось?

Нашему брату-махновцу и от белых и от красных перепадало на орехи.

Командиры дружно проголосовали за прощение Чалому, а отсутствующим «злодиям» Яценке и Савченке — расстрел. Попадутся когда-нибудь, а приговор уж вот он — готовенький.

Когда Белаш после Совета вошёл в хату к Махно, то увидел почти мирную картину. Нестор, разложив прямо у себя на кровати карту, слушал объяснения врангелевского капитана:

— ...Донская группа генерала Абрамова, имея 15 тысяч штыков и кавалерийский корпус Морозова — 9 тысяч сабель, занимает линию от Мариуполя через Михайловку и Покровское до Мечетной, — водил капитан пальцем по карте. — Это расстояние примерно 160 вёрст.

— А кто стоит в Гуляйполе? — поинтересовался Нестор своим любимым уголком.

— В Гуляйполе группировка Донского корпуса.

Увидев вошедшего Белаша, Нестор махнул ему рукой:

— А, Виктор? Греби сюда, слушай свежую информацию и мотай на ус. Давай, капитан, дуй дальше.

— Первая армия генерала Кутепова в составе 2-х армейских корпусов имеет 20 тысяч штыков и 10 тысяч сабель, занимает Екатериновку, Новониколаевку и Григорьевку.

— А где дроздовская дивизия? — спросил Белаш.

— Дроздовская вот — от Синельникова на Петровское и Илларионово до Днепра.

— А марковская?

— Марковская от Екатеринослава вниз по Днепру до Александровска.

В это время в дверях появился Каретников, капитан испуганно смолк, настороженно косясь в его сторону.

— Ну, чего замолчал? — напомнил Махно и, догадавшись о причине, успокоил: — Это мой командарм. Подключайся, Семён, очень ценные данные у капитана.

Каретников молча сел на табурет, стоявший у стены около двери.

— И только? — спросил Махно. — Двигай ближе к карте.

Но Каретников махнул рукой: мне, мол, и здесь хорошо.

— Продолжай, капитан, продолжай, — сказал Махно. — Где корниловцы находятся?

— Стрелковая корниловская с 6-й конной дивизией Барбовича занимает позиции от Александровска до Никополя, — заговорил капитан потухшим голосом.

— А так называемые махновцы?

— Махновцы в основном в резерве у Кутепова. Они составляют...

В это время открылась дверь и в горнице появился мужчина в кожанке, перетянутый портупеей. Мужчина имел небольшие усики, добродушную улыбку. Взял под козырёк, представился:

— Бела Кун, член Реввоенсовета Южфронта, — и протянул руку Каретникову, оказавшемуся ближе к двери. Семён вскочил, принял рукопожатие, но, поскольку он молчал, его представил Махно:

— Это наш командарм Семён Каретников.

— Очень приятно, — сказал Бела Кун и шагнул к Белашу, протягивая руку.

В дверях у порога остались стоять трое: два адъютанта гостя и Александр Клейн, прибывший вместе с членом Реввоенсовета.

Высокий гость крепко пожал всем руки, не исключая и капитана, которого Махно представил:

— Пленный офицер, штабист — мешок ценных сведений.

— О-о, — широко улыбнулся Бела Кун, — в таком случае я его забираю в наш штаб. Вы не возражаете, товарищ Махно?

— Берите, — вздохнул Махно, покорённый вежливостью высокого гостя, от которой давно отвык.

Бела Кун оглянулся, кивнул адъютанту:

— Проводите капитана в мою машину.

Вслед за уведённым капитаном как-то незаметно выскользнул и Каретников.

— Товарищ Махно, я привёз вам приказ командующего Южфронтом товарища Фрунзе, — сказал Бела Кун.

Махно разорвал пакет, вынул приказ.

— 20 октября 1920 года, 17 часов. По имеющимся данным разведки, противник главными силами начал отход в район — Александровен, Пологи, Мелитополь. Приказываю:

Первое: повстанческой армии поступить с 24 часов 21 октября в непосредственное моё подчинение.

Второе: не позднее 24 октября прорваться в тыл противника, двигаясь на Орехов, и далее в тыл мариупольской укреплённой позиции, разоружая и дезорганизуя тылы противника — захватывать штабы, разрушать железные дороги, отрезать бронепоезда.

Третье: в момент разгара нашей решающей операции, которая начнётся не позднее 30 октября...

Во дворе один за одним хлопнули два выстрела. Махно, прервавший чтение на полуслове, взглянул вопросительно на Белаша.

— Я сейчас узнаю, — поднялся тот, но в дверях явился испуганный адъютант Бела Куна, растерянно доложил:

— Его застрелили.

— Кто? — нахмурился Бела Кун.

— Вот... товарищ, — адъютант кивнул на входящего Каретникова.

— Зачем вы так? — спросил Бела Кун с упрёком. — Он бы нам пригодился.

— Так надо, — выдавил Семён, проходя к своей табуретке, стараясь не смотреть в сторону Нестора, без того чувствуя на себе его испепеляющий взгляд.

Наступившую тяжёлую паузу решил разрядить Клейн:

— Нестор Иванович, я привёз подписанный советской стороной договор.

Махно машинально принял от Клейна бумагу, хмуро просматривал текст, казалось, даже не вчитываясь в него.

— Ну что ж, товарищ Махно, — заговорил Бела Кун. — Желаю вам успеха. До свиданья, товарищи.

Едва за ним закрылась дверь, как Махно, схватив костыль, стоявший у кровати, запустил его в Каретникова. Семён едва успел от него уклониться.

— Ты что?! Чёрт хромоногий, сдурел?!!

— Прочь с моих глаз, сволота, иначе пристрелю, — закричал Нестор, хлопая руками по постели, словно ища свой маузер.

15. По тылам

Безмотивный расстрел капитана вышел боком Каретникову. Махно приказал снять его с поста командарма. Понимая заслуги и ценность Каретникова как командира и тактика, Белаш спросил Нестора:

— А куда ж его?

— Куда хочешь, — отрезал Махно. — Хоть на живодёрню.

— А кто ж тогда поведёт армию ?

— Ты.

— Я? — удивился Белаш. — Но я же оперативник.

— Вот и начнёшь эту операцию.

— Тогда я Каретника беру к себе в заместители, — как можно твёрже сказал Белаш.

— Что тебе Гавриленки мало?

— Он штабной работник.

— Ладно, бери кого хочешь, — отмахнулся Нестор. — Сколько у тебя в рейд намечено?

— Группы Петренко и Забудько, это шесть тысяч штыков, две с половиной тысячи сабель и два батальона пулемётного полка.

— А Чалого куда?

— Он в Новониколаевке, мы двигаем туда, и он к нам там присоединяется.

— Так, слушай приказ: вы должны по частям уничтожать синельниковскую группу, в состав которой входят дроздовская, марковская дивизии, а так же Донской конный корпус Морозова. Главное направление — на Александрове к, оттуда — на Орехов, а там прыжок к Гуляйполю. Буду ждать твоих реляций.

— Постараюсь, Нестор Иванович.

— Постарайся, Виктор, не должны мы перед ними ударить лицом в грязь. Хорошо бы первыми выйти к Перекопу. Эх, чёрт, не вовремя меня продырявили.

— А когда тебя вовремя дырявили? — усмехнулся Белаш.

— Это точно, — улыбнулся через силу Нестор. — Всегда не ко времени. Но нынче что-то плохо зарастает, в кость угодило. Красные обещают какого-то доктора прислать, знатного. Может, поможет, а то и оттяпает поаккуратнее.

Согласно приказу КомЮжфронта Фрунзе, Повстанческая Армия под командованием Белаша выступила 22 октября в 4 часа утра. Было темно, холодно, с низких туч сыпал нудный дождь.

— Добрый хозяин в такую погоду собаку не выгонит, — ворчали бойцы, рассаживаясь по тачанкам.

— Говори спасибо, что грязь не месить.

— Да, в моих дырявых чоботах самый бы раз.

Более сознательные, дымя цигарками, материли Врангеля, виня во всём чёрного барона: «Шоб ему повылазило».

Рейд в тыл белых был обеспечен переходом на сторону повстанцев Чалого, занимавшего участок фронта у Новониколаевки. Так что пересекли линию фронта без выстрелов и потерь, наоборот, с прибылью в две с половиной тысячи штыков. Именно это обусловило первые, сравнительно лёгкие победы. Вечером в Михайлове-Лукашеве повстанцы окружили два полка дроздовской дивизии. В какие-то полчаса полки были разгромлены, офицеры расстреляны, в плен сдалось около 4 тысяч рядовых, тут же влитых в Повстанческую Армию. На 8 орудий пополнилась артиллерия.

На рассвете, 23 октября, напали на станцию Софиевку, куда только что прибыл 2-й Дроздовский полк, и солдаты ещё не успели высадиться из вагонов да и не спешили высаживаться под дождь и снег.

Но когда по эшелону ударили пулемёты и пушки повстанцев, солдаты высыпались горохом, многие убегали под пулями прямо в степь.

Белаш призвал к себе Чубенку, только что по договору с большевиками освобождённому из тюрьмы, приказал ему:

— Возьми хлопцев из железнодорожников, забейте паровозами входные стрелки, чтоб не выпускать бронепоезда. Да побыстрей. Если отстанешь, двигай на Александровск.

На следующий день, рано утром, был атакован Александровск, здесь довольно упорное сопротивление оказали марковцы и 7-я кавдивизия белых, но атака во фланг кавалерии Марченко решила дело в пользу повстанцев.

Штаб 1-го корпуса белых едва успел выскользнуть из города в сторону Ново-Григорьевки, сопровождаемый убегающими остатками кавдивизии. Не давая врагу опомниться, повстанческая кавалерия ворвалась в Ново-Григорьевку, изрубив часть марковцев и взяв в плен 500 кавалеристов.

Вечером влетевших в Камышеваху повстанцев встретили радостные крики:

— Наши! Ура-а-а!

Оказалось, что здесь базировался сформированный Врангелем отряд махновцев под командой Яценки, заочно осуждённого Советом к расстрелу.

Яценко пытался бежать, но его поймали свои же и притащили в штаб к Белашу:

— Берите злодия.

— Ну что, Яценко, помнишь как Тарас Бульба спрашивал Андрея: «Не помогли тебе твои ляхи?»

— Не помню, — просипел Яценко, зверовато косясь в сторону Каретникова, расстёгивавшего кобуру. Перехватив его взгляд, Белаш обернулся, всё понял.

— Погоди, Семён. Не здесь. Дай хоть приговор огласить.

— Оглашай, — глухо ответил Каретников, доставая маузер.

— Яценко, постановлением совета Повстанческой армии батьки Махно, ты за предательство и распространение листовок, порочащих честное имя Нестора Ивановича, приговорён к расстрелу. Всё. Выходи во двор.

Расстреляв во дворе Яценко, Каретников вошёл и сказал:

— Его группу передать Чалому.

Белаш усмехнулся, подумал: «Не может отрешиться от должности командарма», но вслух согласился:

— Да, разумеется.

— И немедленно на Орехов.

В Орехове, захваченном практически без потерь, получили приказ командюжа Фрунзе: «...Командарму Повстанческой продолжать энергичное выполнение поставленной ранее задачи, двигаясь в направлении Орехов, Большой Токмак, Мелитополь и далее, громить тылы противника (штабы, обозы, связь, железные дороги)... и по возможности 29 октября овладеть Крымским перешейком».

— Эк он скачет, — проворчал Каретников. — Не поймал — ощипал.

— Это как сказать, — не согласился Гавриленко. — Он даёт направление на Орехов, а мы уже тут. Так что не поспевает за нами товарищ Фрунзе.

В Орехове Белаша застал телефонный звонок Махно, начал он с ругачки:

— Чёрт побери! Полдня ловлю вас. Дерменжи надо втык дать за такую связь. Безобразие!

— Слушаю, Нестор Иванович, — сказал Белаш.

— Это я тебя слушаю. Докладывай, как дела?

— Покуда хорошо. Тьфу, тьфу не сглазить бы, — в нескольких словах Белаш обсказал успехи группы.

— Как там Каретник?

— В каком смысле?

— В самом прямом, боевом.

— Отлично, Нестор Иванович.

— Передай ему командование и гребись ко мне.

— Значит он опять командарм? — обрадовался Белаш.

— ВРИД пока, так ему и скажи: временно исполняющий, чтоб не очень задавался. Куда нацеливает вас Фрунзе?

— На Большой Токмак. А что?

— Вы не плохо шагаете. Я доволен. Может, всё же отвернёте на Гуляйполе. А?

— Надо посоветоваться.

— А я что тебе плохой советчик?

— Нет, что вы. Но с вридом-то надо... может, вы ему сами скажете.

— Я с тобой советуюсь, ты пока командарм.

— Как у вас с ногой?

— Ты зубы не заговаривай, отвечай, возьмёшь Гуляйполе?

— Постараюсь, Нестор Иванович.

— Витя, я тебя прошу, я туда сразу Ставку перенесу. Понимаешь? На Родине у меня и нога болеть перестанет. Выдели особую группу для этого, назначь командиром Чалого, он, замаливая грехи, будет землю рыть. Да, ещё приятная новость — Володин выступил против белых от Никополя, пытается разгромить Кутепова.

— Ну, этот зверь опытный, — сказал Белаш.

— Да, конечно, — согласился Махно. — Будем надеяться пробьётся. Оставляй за начштаба при вриде Гавриленку и давай в Ставку. Тут без тебя всё замерло.

Каретников спокойно выслушал сообщение о своём назначении ВРИД командарма, но, приняв командование, тут же, наперекор батькиному совету, сказал:

— Группа Чалого пойдёт на Токмак, а Гуляйполе пусть берёт Гавриленко. Всё.

От Орехова до Новониколаевки было 50 вёрст строго на север, по степи, и Белаш уже решал задачу, как туда добираться, когда в штабе появился весёлый Марченко:

— Товарищи командиры, вам часом генеральский автомобиль не нужен?

— Где ты его взял?

— У белых отобрал. Катаются, понимаешь, по степи два полковника с генералом. Мы их остановили, генерал как гаркнет: «Кто такие? Какой части?» Я ему кажу: «Махновцы». Не верит дурень, пришлось маузером убеждать. Так нужен вам автомобиль? А то на него уже Петренко зарится.

— Конечно, нужен, — обрадовался Белаш. — Мы с Василевским на нём в Новониколаевку махнём. Батько зовёт. Спасибо, Алексей, выручил, в самый раз подоспел.

— То не я, товарищ Белаш, то генерал, — усмехнулся Марченко.

Гавриленко перед посадкой, хихикнув, предупредил:

— Гляди, Виктор Фёдорович, не завёз бы он вас к Кутепову, беляк всё же.

— Ему что? Жить надоело? — отвечал Белаш, застёгивая пуговицы на полушубке.

— Кланяйтесь батьке, скажите завтра к завтраку мы ему Гуляйполе преподнесём.

— Не болтай, — осадил его Каретников. — Не поймал — ощипал.

Взяв с собой Василевского и двух ординарцев с пулемётами, Белаш помчался на север в генеральском автомобиле, восседая рядом с водителем-беляком, одетым во всё кожаное.

ВРИД решил проучить самонадеянного начальника штаба и, едва отъехал Белаш, приказал ему:

— Бери полки Ищенки, Сафонова и Клерфмана, ступай на Гуляйполе, — и не отказал себе в удовольствии подкусить: — Да не оставь батьку без завтрака.

— Будь спок, Никитич.

Не мог Семён так скоро забыть и простить Нестору костыль, брошенный ему в лицо: «Чёрт колченогий, мог запросто морду разбить. И из-за чего? Из-за какого-то капитанишки».

Однако вскоре выяснилось, что против Врангеля воюет только Повстанческая Армия, союзница — Красная Армия не спешит вступать в бой с белыми.

— Эге. Нашли дурней, — кряхтел Семён Каретников. — Ты вот что, Гавриленко, коли начальник штаба, придумай отговорку для Фрунзе, чтоб он не очень-то понужал нас. Где ж его Первая и Вторая Конные?

— Они через Днепр никак не перескочат. Идя с польского фронта, грабиловкой занялись, в Первой Конной, в дивизии шлёпнули комиссара.

— Ого, знать, допёк он их.

— Ну большевики построили эту дивизию у железной дороги вроде для смотра. Подогнали два бронепоезда, навели все пулемёты, и Ворошилов объявил: «Если не выдадите зачинщиков, всё будете сейчас расстреляны!» Вот так целую дивизию к расстрелу присудили.

— Откуда это тебе известно? — нахмурился Каретников.

— Я же начштаба, Семён Никитич, всё обязан знать. Фрунзе-то рассчитывал этими Конными армиями отсечь белых от Крыма, чтоб не дать им утянуться туда. Задумка-то хорошая, а исполнение? Случись всё по этому плану главкома, как бы хорошо получилось. Мы б с севера давили золотопогонников, Конные армии с юга. А после дорога в Крым была бы открыта. А теперь что?

— Что?

— Врангель в Крым утекает, теперь на перешейках грядёт великое побоище. А комюжу мы составим телеграмму, что боеприпасы у нас на исходе, а оно так и есть, что люди и кони вымотались. Мы за 4 дня почти 200 вёрст по тылам прошли.

— Хорошо. Составляй и проси пушки и траншейки, на Перекопе понадобятся.

16. Штурм Перекопа

Лампа, поднятая почти под потолок, хорошо освещала карту полуострова на стене и стоявшего возле неё Фрунзе. За столом сидели командармы, комкоры и несколько начдивов, на самом краю — ВРИД командарма Повстанческой Армии Каретников со своим начальником штаба Гавриленко.

— Итак, товарищи, нам не удалось разгромить врага из-за неразворотливости товарищей Будённого и Миронова, — говорил Фрунзе. Если б Конные армии действовали так же стремительно, как Повстанческая Армия махновцев, победы была бы у нас в кармане. Однако случившееся не поправишь, пусть это будет вам уроком, товарищ Будённый. Надеюсь, навели порядок в 6-й дивизии?

— Навели, товарищ комфронта, расстреляли более сотни мародёров, — доложил, привстав, Будённый.

Фрунзе повернулся к карте:

— Полуостров Крым соединён с материком в трёх местах, товарищи. С западной части Перекопским перешейком, вот он. Это, пожалуй, единственное естественное соединение Крыма с материком. Ширина перешейка от 8-ми до 23-х километров, длина около 30. Вот здесь, на юге, насыпан так называемый Турецкий Вал, длина его 11 километров. Здесь, согласно разведданным, сосредоточены у белых основные силы, сотни пулемётов, артиллерия. Более того, со стороны Каркинитского залива подтянуты боевые корабли, которые будут тоже обстреливать наши атакующие колонны. Здесь будет, пожалуй, самое жаркое место. И я решил поручить это вам, товарищ Блюхер, вашей 51-й дивизии.

— Наверное, стоило бы провести хорошую артподготовку, товарищ комфронта, — сказал Блюхер.

— Стоило бы. Но где взять тяжёлые орудия? Пока их доставят из тыла... Время не терпит, хотелось бы сделать подарок к 3-й годовщине Октября, товарищи — освободить от белогвардейцев Крым. Вам, товарищ Блюхер, мы выделяем броневики в подмогу вашей пехоте.

— Но с Турецкого вала белые видят степь на 10 километров, у них каждый клочок пристрелян, — сказал Блюхер.

— Знаю. Поэтому лучше начать атаку утром в тумане, и не забудьте, у них ещё до Турецкого вала несколько линий обороны. Более того, после Турецкого вала — хорошо укреплённые юшуньские позиции. Чтобы облегчить лобовую атаку дивизии Блюхера, махновцы через Сиваш должны выйти на Литовский полуостров. Товарищ Каретников, какими силами вы располагаете?

— У меня 3 тысячи сабель и 450 пулемётов на тачанках.

— Вы поступаете в распоряжение командарма-6 товарища Корка, вместе с вами через Сиваш, на захват плацдарма на Литовском полуострове, идут 15-я и 52-я дивизии. Захватав полуостров, мы сможем угрожать с тыла Турецкому валу, а с фронта Юшуньским позициям противника. 52-я сразу поворачивает в тыл Турецкому валу, 15-я двигает на Юшуньские позиции вместе с махновским корпусом. Далее, чтобы не дать белым возможность подкинуть помощь с восточного участка, 4-я армия товарища Лазаревича начинает атаку на Чонгарский полуостров одновременно с Блюхером.

— А где находимся мы? — спросил Будённый, подкидывая ладонью холёный правый ус.

— И Первая и Вторая Конные, а также кавалерийский корпус Каширина находятся во второй линии. После того как 4-я армия пробьёт брешь в обороне противника, вся конница устремляется в неё и быстро растекается по полуострову, гонит противника к морю. Вам, товарищ Будённый, поручается захват Арабатской стрелки, учтите, там три линии обороны, вот и поручите её 6-й дивизии.

— Прорубимся, — сказал командарм.

— Тут всё ещё от ветра будет зависеть, — заметил Корк. — Если ветер с востока будет, поднимет воду в Сиваше до 2-х метров, никто не пройдёт, ни пехота, ни конница.

— Будем надеяться, что ветер нам будет помогать, подует с запада.

— Дай-то бог, как говорится.

— Всё равно на всякий случай, товарищ Каретников, попытайтесь мостить переправы.

— Из чего?

— Из всего, что подвернётся, — доски, плетни, солому, брошенные избы. Всё под колёса тачанок. После прорыва Юшуньских позиций махновцы устремляются на Евпаторию, будённовцы — на Симферополь и далее на Севастополь.

Возвращались к своему лагерю в темноте.

— Подмораживает, — заметил Гавриленко. — Ударил бы покрепче мороз, чтоб Сиваш заледенел.

— Вряд ли заледенеет, вода-то в нём солёная. Если и будет корочка, так коням только ноги изранит.

— Хороший мужик комфронта. Похвалил нас перед другими. А ты, Никитич, помнится, был против союза с красными.

— Ну, был, — согласился Семён.

— А теперь, видишь, дерёмся бок о бок, — не отставал Гавриленко. — На самые ответственные участки посылает. Значит, доверяет. Верно?

— Верно, верно, Петя, — согласился Каретников. — Может, вместе пролитая кровь и примирит нас.

— Это естественно. Давно пора. Чего нам делить-то?

«Делить-то есть чего, — думал Каретников. — Но ведь и впрямь сколько можно враждовать? Пора всё миром решать. Народ устал от войны, должны же это и большевики понимать.

Первая попытка Повстанческой армии пройти Сиваш 5 ноября не удалась, вода была слишком высокая, пришлось вернуться с полдороги.

Очищая липкую и вонючую грязь с сапог и шинелей, повстанцы матерились и ворчали:

— Себе небось по сухому дорогу выбрали, а нам эти хляби вонючие.

— Не завидуй. Там зато пулемётов тьма. Лучше уж хляби вонючие, чем свинчатка жгучая.

6-го ноября подул наконец ветер с северо-запада, холодный, режущий, и в 10 часов вечера в ледяную просоленную грязь ступили первые бойцы. С трудом вытягивая ноги, проваливаясь, подсклизаясь, падая и вставая, они шли во тьме, разрезаемой отблесками прожекторов на западе. Это с Турецкого вала противник прощупывал перешеек в ожидании атаки.

Скорость движения по Сивашу была черепашья, в час одолевали 1,5— 2 километра и на Литовский полуостров вышли где-то около двух часов ночи. Промерзшие, окоченевшие, злые, готовые зубами рвать врага. И сразу же вступили в бой, понимая, что отступать некуда. Только вперёд. Но и белогвардейцы были настроены решительно: лучше умереть в бою, чем отступить. Здесь дралась дроздовская дивизия, закалённая в боях и отличавшаяся стойкостью.

Почти одновременно с началом сражения на Литовском полуострове пошла в атаку на Турецкий вал 51-я дивизия Блюхера, а в 60 километрах на восток 4-я Армия ринулась на штурм позиций Чонгарского полуострова.

Этой одновременностью Красная Армия лишала Врангеля возможности маневрировать резервами, которых у него почти не оставалось.

Однако барон сразу оценил угрозу от десанта, явившегося внезапно на Литовском полуострове, и тут же связался с командиром конного корпуса Барбовичем:

— Генерал, какими силами вы сейчас располагаете?

— У меня четыре с половиной тысячи сабель, 10 бронемашин, 150 пулемётов.

— Все силы немедленно на Литовский полуостров, и всех красных до единого сбросьте в Сиваш.

— Но, ваше превосходительство, а как же Юшунь?

— Разве вы не понимаете, что этот десант и есть главная угроза Юшуню и Турецкому валу. Немедленно атакуйте и сбрасывайте его в Сиваш. Об исполнении доложите.

А между тем на Литовском полуострове шло ожесточённое сражение, продлившееся без передышки полсуток и измотавшее обе стороны. С огромным трудом махновцы и красные отбили краешек полуострова в семь километров шириной и глубиной в три километра. На Сиваше сменился ветер, вода стала прибывать, окончательно отрезая красным дорогу назад, а главное, надежду на помощь, на присылку патронов, воды и пищи. Всех мучила жажда, голод. Самые отчаянные ползали по отбитым у врага траншеям в поисках воды. Махновцы отыскали колодец, к которому смогли приблизиться с конями лишь с наступлением темноты. Поили коней, пили сами солоноватую, невкусную воду, грызли сухари.

После шестичасовой передышки в темноте уже 52-я дивизия двинулась на выполнение своей основной задачи — атаке с тыла на Турецкий вал. 15-я стала готовиться к движению на юг на Юшуньские позиции.

Но в ночь на 9-е белые подтянули кавалерию и ранним ненастным утром начали атаку на левый фланг 15-й дивизии, красноармейцы дрогнули и побежали.

Каретников на глазок, по плотности катившейся с юга лавы, определил её численность:

— Не менее четырёх тыщ, — и обернулся к адъютанту: — Матвей, живо к Фоме. Строим «пирог».

Адъютант помчался к Кожину. Каретников оглянулся на своих конников, крикнул тягуче:

— Хлопцы-ы-ы, к бою, — и с места пустил коня на рысь.

Командир не выхватил саблю, не выхватывали свои и его кавалеристы, догадываясь о задуманном. Приблизились к пулемётному полку Кожина, обходя его по касательной. И уже от него, переводя коней та мах, ринулись навстречу белой кавалерии, сверкающей клинками.

Земля дрожала и гудела от топота тысяч копыт двух лав, несущихся навстречу друг другу. Сзади махновской лавы, не отставая, вытягиваясь в скоке, мчались тачанки. На передней стоял во весь рост Фома Кожин и орал понятную своим команду:

— Хлопцы-ы-ы. Творим грязь!

До столкновения лавин оставалась какая-то пара сотен метров, и тут Каретников махнул, высоко вскинув руку, и махновская конница, разделившись на два потока, поскакала в стороны, заворачивая назад, освобождая поле кожинским тачанкам. А те, следуя за командирской, тут же развернулись веером, выставив навстречу белой коннице 200 пулемётных рыл.

Все двести застрочили, поливая свинцом атакующих. Впервые ряды были мгновенно скошены, из валящихся коней и всадников образовалась куча, непреодолимая для следующих. Ржали, визжали раненые кони, на карачках, на брюхе расползались уцелевшие, спасаясь от свинцового ливня — «начинки» махновского «пирога».

В какие-то полчаса конный корпус генерала Барбовича был разгромлен, рассеян, потеряв едва ли не половину своего состава.

15-я дивизия перешла в наступление.

Именно в этот день, 9-го ноября, в Гуляйполе из Харькова прибыли Куриленко и Буданов, подписывавшие договор с большевиками о союзе против Врангеля.

Поздоровавшись с ними, Махно в нетерпении спросил:

— Ну как там с 4-м пунктом, решили наконец?

— Ещё нет, — отвечал Куриленко. — Но я перед самым отъездом был у предсовнаркома Раковского и спросил его об этом. Он ответил, что идёт согласование с Москвой и вопрос будет решён с часу на час положительно. Так и сказал: «Будет вам территория для построения Свободного Советского строя». Я просил: «Где?» «Да в вашем, — говорит, — разлюбезном Александровском уезде хотя бы».

— Скорей бы уж, — вздохнул Нестор. — Осточертело — война, война. Крестьяне по земле стосковались. Мне им уж в глаза смотреть стыдно.

— Ох, нагреют они нас опять, — сказал Василевский.

— Не каркай, — покосился Нестор на адъютанта. — Не твоего ума дело.

Однако ничего с собой не мог поделать Василевский-Чайковский, и когда 13 ноября наконец-то пришли телеграмма от Семёна Каретникова, сообщавшая о полной победе над Врангелем, и вслух была прочитана в штабе, он словно холодной водой окатил торжество командиров:

— Всё! Конец нашему союзу с большевиками. Прикончили белых, теперь за нас возьмутся.

— Григорий, — поморщился Нестор. — Тебе не надоело молоть?

И не догадывался батько, что менее чем через две недели начнёт сбываться «молотьба» его адъютанта.

17. Большевистская «благодарность»

14 ноября в Харькове состоялось заседание ЦК партии большевиков Украины, на которое прибыли из Москвы Лев Троцкий и Леонид Серебряков. Трибун революции с самого начала подмял местных товарищей:

— Все, товарищи. Покончили с белыми, пора кончать с этим махновским развратом. Товарищ Яковлев, вы подписывали этот пресловутый договор с махновцами?

— Да, Лев Давыдович. Я и товарищ Фрунзе, но мы подписывали только военную его часть. Политической не касались.

— Ну и правильно. О каком политическом союзе может идти речь с анархистами. Кстати, товарищ Раковский, у вас тут в Харькове анархисты чувствуют себя слишком вольготно. Вы не находите?

— Но договор же, надо хоть как-то внешне исполнять его.

— Но теперь всё. Военная часть его исполнена, Врангель разбит. Немедленно арестуйте всех анархистов и в первую голову небезызвестных Волина, Попова — по этому последнему давно на Лубянке пуля плачет.

— Но они члены махновской делегации, — сказал Яковлев.

— Не имеет значения. Договор расторгнут, и им пора на Лубянку к Феликсу. И потом, в чём дело, товарищи? Почему вы до сих пор не можете ликвидировать этого бандита?

— У него большая охрана. Уже пробовал Манцев, посылал двух. Неудачно.

— Пусть пошлёт десятерых, да с бомбами, хоть одному, да удастся наконец. Вы поймите: Махно — это их флаг. Ликвидируем его, и махновщина постепенно сойдёт на нет, растает как утренний туман.

На этом совещании ЦК товарищу Яковлеву было поручено продумать план уничтожения своих вчерашних союзников. Товарищам Раковскому и Минину вменено было держать постоянную связь с Реввоенсоветом для обсуждения военных действий против Махно.

Вечером Троцкий связался по телефону с Фрунзе и, сообщив ему о решении ЦК, порекомендовал:

— Корпус махновцев не должен выйти из Крыма, товарищ Фрунзе. Кстати, где он у вас находится?

— В районе Евпатории.

— Постарайтесь подтянуть туда наиболее надёжные части и по назначенному часу, лучше ночью, разоружить махновцев, а потом расстрелять.

— Я хочу вызвать к себе командира корпуса с начштабом. Начать с них.

— Согласен. Это разумное решение — отсечь голову. А мы здесь с Махно постараемся разобраться. И этого нельзя откладывать, Михаил Васильевич. У махновцев слишком много сочувствующих среди красноармейцев, особенно в Первой Конной. У нас есть сведения, что сибирские партизаны по прибытии к Крыму пытались соединиться с махновцами.

— Мне докладывали об этом. Но махновцы их не приняли, сославшись на договор с нами.

— Тогда не приняли, сейчас могут принять. И пожалуйста, товарищ Фрунзе, не делайте глупостей как с врангелевцами 11-го числа.

Фрунзе был обескуражен напоминанием о его обращении к врангелевцам от 11 ноября. Тогда разгромленные части белых панически бежали на юг, преследуемые Конницей красных и повстанцев, сдавая почти без боя города и посёлки. Он — главнокомандующий фронта, чувствуя себя уже победителем, решился на благородный жест, обратясь к побеждённым: «Я, главнокомандующий Михаил Фрунзе, обращаюсь к вам, побеждённые, ко всем, от рядовых до лиц высшего комсостава, я гарантирую вам полное прощение в отношении всех поступков, связанных с гражданской борьбой, при условии немедленного разоружения и сдачи в плен. Всем, кто пожелает покинуть Россию, мы не будем препятствовать, при условии отказа на честном слове от дальнейшей борьбы против рабоче-крестьянской России. А желающим остаться будет предоставлена возможность трудиться на благо Родины».

Обращение было передано по телеграфу, его приняли на всех станциях. Оно вызвало в стане белых искру надежды: «Какое благородство!»

Но не суждено было Фрунзе долго ходить в благородных. На следующий же день от Ленина пришла гневная шифрограмма: «Только что узнал о вашем предложении Врангелю сдаться. Крайне удивлён непомерной уступчивостью условий. Если противник примет их, то надо обеспечить взятие флота и не выпускать ни одного судна; если же противник их не примет, то нужно расправляться с ним беспощадно. Ленин».

Вождь указал главнокомандующему его место: «обеспечивай невыпуск» и «расправляйся беспощадно». Именно об этой «глупости» напомнил Фрунзе Троцкий, о «непомерной уступчивости» классовым врагам.

Но если обращение Фрунзе услышали все или почти все, то ленинскую шифрограмму читали один-два человека (командующий и шифровальщик), и поэтому многие сдавались, часто целыми подразделениями, особенно молодёжь, вчерашние студенты и гимназисты, не искушённые в жизни и поверившие в благородство Фрунзе: «Мы прощены!»

Получивший выговор от вождя товарищ Фрунзе через сутки повернул на 180 градусов и приказал топить все суда, отплывающие из Крыма, а сдающихся в плен немедленно расстреливать без суда и следствия. Чтоб не заваливать трупами набережные, обречённых связывали, вывозили в море на баржах и, шаландах и там расстреляв, сбрасывали в море. Их, поверивших большевику, было расстреляно не одна, не две, а десятки тысяч.

Дошла очередь и до махновцев. В штаб корпуса пришла телеграмма за подписью Фрунзе:

«Командир корпуса товарищ Каретников, прошу вас прибыть в Ставку вместе с начальником штаба для отчёта и согласования дальнейших действий».

— Какие ещё там действия, — проворчал Семён. — Мы своё дело исполнили, теперь за ними черёд.

Однако, поворчав, приказал Гавриленке:

— Готовь, Петро, документы для отчёта и прикажи взводу охраны седлать коней.

Собрав командиров, Каретников сообщил о вызове к командующему:

— Кожин, Петренко, Марченко, остаётесь на хозяйстве.

— Ты, Никитич, всё же связался бы с батькой, — посоветовал Марченко.

— Да связь отчего-то прервалась. Попробую дозвониться из Ставки.

— Товарищ главком, махновцы прибыли, — доложил Фрунзе по внутренней связи комендант.

— Примите у них оружие и препроводите в мою приёмную.

— Но с ними ещё взвод охраны.

— Сколько?

— 24 человека.

— Их направьте в казарму и там потихоньку разоружите. Всё.

Фрунзе вызвал адъютанта, тот возник у порога.

— Сейчас подойдут махновцы, сразу же вежливо и корректно препроводи их ко мне, а сам тут же свяжись с чекистами, предупреди, чтоб были наготове. И найди Кутякова.

Вошедших в кабинет Каретникова и Гавриленко Фрунзе встретил, стоя за столом.

— Рад приветствовать героев Сиваша, — сказал он с теплотой в голосе. — Прошу садиться, товарищи. Хочу вас порадовать, мы готовим представление вас к наградам.

— Спасибо, — сказал Каретников.

— Как расположился корпус?

— Хорошо, — отвечал Каретников. — Мне бы, товарищ Фрунзе, связаться с нашей Ставкой с Гуляйполем.

— О чём речь? Внизу зайдёте в отдел связи, скажете, я приказал, и мигом вас свяжут с батькой. Ну-с, — Фрунзе взглянул на свои наручные часы, и Каретников подумал: «Куда-то торопится».

— Вы приготовили отчёт?

— Да, — ответил Гавриленко, расстёгивая полевую сумку.

— Какие у вас потери?

— Убитыми и ранеными — 30 процентов, — сказал Гавриленко, извлекая из сумки тетрадь и подавая её Фрунзе.

— Да? — недоверчиво протянул главком. — А вот у Блюхера 85 процентов.

— Оно и понятно, они шли в лоб на Турецкий вал, — заметил Каретников. — Если б не подоспела 52-я, Блюхер уложил бы и все 100 процентов.

Фрунзе улыбнулся краешком рта, дав понять, что вполне оценил остроумие комкора, и опять взглянул на часы.

— Понимаете, товарищи, меня ждут на митинге в одном из полков. Давайте встретимся вечером, часиков эдак, — опять взгляд на часы, — в семь. Годится?

— Годится, — сказал Каретников, поднимаясь со стула. — Я пока свяжусь с Гуляйполем. Идём, Петро.

— Да, да, скажите там, я приказал.

За ними закрылась дверь, Фрунзе вздохнул с облегчением. Взял графин с водой, стал наливать в стакан, почувствовал, как дрожит рука. Успел подумать: «Только этого не хватало» — и услышал приглушённые хлопки. Опытным ухом уловил: стреляют. Ударил ладонью по звонку — раз, другой. В дверь влетел бледный адъютант.

— Ну что там?

— Пришлось стрелять прямо на лестнице, товарищ главком.

— Почему? Я же велел им в подвале.

— Но во время ареста Каретников набросился на Пивоварова и чуть не задушил.

— Размазни — не чекисты.

Из-за спины адъютанта явился Кутяков.

— Вы меня вызывали, Михаил Васильевич?

— Да. Займись их охраной. И пожалуйста, меньше шума. Красноармейцы нас не поймут, привлеки контрразведчиков, они знают, как это делается.

25-го ноября к вечеру, вскоре после отъезда Каретникова, в деревню Замрук приехали три конноармейца.

— Эй, хлопцы, где ваше начальство?

— Убыло утречком по холодку.

— Куда?

— До комфронта.

Конноармейцы выразительно переглянулись.

— Я говорил, раньше надо было, — молвил один с досадой.

— Так кто ж знал. Чёрт, действительно ерунда получается.

— Надо предупредить тех, кто остался за него. Хлопцы, кто за него?.. Ну штаб ваш где?

— Та вон та хата с ракушечника. Там мабудь Петренко да Марченко.

Конноармейцы подъехали к хате, слезли с коней, привязали их к тачанке. Пошли в хату. Старший из них с усами аля-командарм постучал пальцем и, не дожидаясь ответа, распахнул дверь.

— Можно?

— Входите, добры люди, как раз к ухе поспели, — сказал Марченко.

— Спасибо, хлопцы, за приглашение, но у нас дело срочное, безотлагательное. Кто у вас за старшего назначен?

— Да мы тут вроде все сейчас старшие. Вот это Петренко с усами не хуже твоих, это Фома Кожин командир пулемётного полка... А впрочем, вы часом не шпионы? — прищурился с усмешкой Марченко.

— Что вы, хлопцы. Тут такое дело, братки, получен приказ сегодня ночью разоружить и уничтожить ваш корпус.

— Как? За что? Чей приказ?

— Приказ комфронта Фрунзе, братцы. Вы что, не заметили, как вас со всех сторон обложили красными полками?

— А ведь верно, — сказал Кожин. — А я-то гляну в бинокль, дивлюсь: и чего они расшагались? Оно вон что.

— Ведь это ж чистой воды предательство, — возмутился Марченко. — Вот суки, и ведь командира отозвали, для отчёта вроде.

— Да погано, братцы, погано, — сказал Белочуб. — Выходит, Семёну с Петром в Джанкое капкан приготовили.

— Выходит, так, — согласился Петренко. — Ну, что будем делать? Драться?

— Нет, хлопцы, треба тикать до батьки, — сказал Кожин. — Они наверняка сегодня же на Гуляйполе нападут, а у батьки там если есть 300 сабель, так хорошо.

— Верно, пробиваемся до батьки, — поддержал Марченко.

— Ну спасибо, ребята, что предупредили, — сказал Петренко конноармейцам.

— Да не за что. У нас многие за вас болеют, та пикнуть не смеют. Наш взводный как узнал о часе атаки, так и послал нас: предупредите махновцев и пароль велел передать на эту ночь.

— Какой? — спросил Марченко.

— Одесса. И вам лучше правиться на шоссе Симферополь — Перекоп, там, в деревне Джума-Аблам, 7-я кавдивизия стоит, вроде ваши знакомцы.

— Точно. Мы с ними перед Сивашом в одной деревне стояли.

— Атам глядите. На Литовском, кажись, чисто, а на Перекопе 1-я дивизия в карауле. Ваши знакомые места, проскочите.

Фрунзе не ложился спать в эту ночь. Что ни говори, а расстрел махновского комкора прямо в штабе взволновал его. Теперь он ждал звонка от командарма-4 Лазаревича, которому накануне передал в подчинение махновский корпус, а заодно и секретный приказ о его ликвидации.

Видимо, после всех этих волнений, после полуночи у главкома разболелся желудок, он достал из стола пачку соды, налил стакан воды, всыпал ложечку соды, размешал, выпил. Вскоре боль стала затихать. Взглянул на настенные часы, шёл третий час. Подумал: «Ну, наверно, начали. К утру должны управиться». Но вскоре раздался резкий звонок телефона. Фрунзе схватил трубку. Далеко на конце едва слышалось:

— Товарищ комфронта, а их уже нет.

— Кого? — не понял главком.

— Махновцев.

— Где же они?

— Ушли.

— Когда? Куда?

— Местные жители говорят: ещё с вечера. Вроде на север.

— Раз-зявы, — выругался Фрунзе и звонком вызвал адъютанта.

— Пришли ко мне Кутякова и скажи связистам, пусть соединят меня со штабом 7-й кавдивизии. Да побыстрее.

Скоро явился Кутяков — помощник командующего. Узнав о случившемся, выругался и сказал уверенно:

— Это предательство, Михаил Васильевич. Какая-то сволочь им сообщила.

— Ты думаешь?

— Я уверен. Более того, догадываюсь — кто.

— Кто?

— Кто-нибудь из будённовских, там много им сочувствующих.

— Будённому надо усы повыдергать.

Он-то при чём? Он рубака. Это скорее вина членов Реввоенсовета Первой Конной Ворошилова и Щаденко.

Резко зазвонил телефон, Фрунзе взял трубку.

— Товарищ главком, на проводе штаб 7-й кавдивизии.

— Где начдив, Мишин?

— Он отдыхает.

— Разбуди и побыстрее — это Фрунзе.

Через длинную паузу в трубке послышался низкий прокуренный голос:

— Начдив-7 слушает.

— Проспал, начдив, махновцев.

— Почему? Не проспал.

— Так где они?

— Часа полтора тому проследовали на север колонной.

— Почему не задержал?

— Не имел права, товарищ главком. Они шли с паролем.

— Тьфу, — невольно сплюнул Фрунзе. — Велика ли колонна?

— Версты на три. Такую, товарищ главком, дивизией не задержишь. У них около 20 пушек и несколько сот пулемётов и сабель тыщи две-три. Не то что дивизии — корпусу рога сломают.

После разговора с 7-ой кавдивизией Фрунзе приказал связаться с командиром 3-го кавалерийского корпуса:

— Товарищ Каширин, немедленно поднимайте свой корпус, догоняйте колонну махновского отряда и уничтожьте его.

— Не могу, товарищ главком.

— Что значит «не могу»? — спросил с грозой в голосе Фрунзе.

— Михаил Васильевич, кони вымотаны вусмерть, их минимум три недели откармливать надо, мы ж только что с карательной экспедиции вернулись. Вы бы там насчёт фуража...

Фрунзе бросил трубку, на дослушав Каширина. Потом связался с командармом-6 Корком. Объяснил ему ситуацию, спросил:

— Август Иванович, как вы думаете, кто их может задержать?

— Гнаться на наших одрах за ними бесполезно, в этом Каширин прав. И вообще, Михаил Васильевич, из крымских соединений вряд ли найдётся на них надёжная сила.

— Почему?

— Ну как? Бойцам-то махновцы — вчерашние товарищи по оружию. Кто же на своих пойдёт?

— Тут вы, пожалуй, правы. Август Иванович.

— Поэтому пусть выскакивают из Крыма, а вы свяжитесь с 4-й дивизией Тимошенко и с интербригадой Матэ Задки на мелитопольщине. Они с Каретниковым кашу из одного котелка не ели.

— А если поручить 1-й дивизии на перешейке?

— Они скорее пойдут по своей старой дороге — Литовский полуостров и Сиваш. А у нас на Литовском пусто.

Лишь к утру связисты наконец нашли начдива-4 Тимошенко и соединили с главкомом.

— Товарищ Тимошенко, как и ожидалось, махновцы вновь нарушили договор с Советской властью и сейчас корпус Каретникова, обманным путём уходя из Крыма, направляется к своему атаману Махно. Ваша задача на допустить этого. Приказываю встретить мятежный корпус и уничтожить.

— Есть встретить и уничтожить, — отвечал по-военному Тимошенко. — Какие у них силы?

— Примерно тыщи две сабель, около трёхсот пулемётных тачанок и с десяток орудий. Интербригада Матэ Залки у вас?

— Да, вот сам Залка со мною рядом.

— Передайте ему трубку.

— Я слушаю вас, товарищ Фрунзе, — послышался баритон венгра.

— Товарищ Залка, вы поступаете в подчинение Тимошенко и имеете боевую задачу — уничтожить мятежный корпус махновцев.

— Есть уничтожить мятежников, товарищ главком. Спасибо за доверие.

Фрунзе, поморщившись, положил трубку и потянулся к стакану. Кутяков услужливо подхватил графин, стал наливать воду.

— Болит?

— Болит. Выдвинь ящик, Ваня, достань соду.

— Лечиться надо, Михаил Васильевич, — в который уже раз посоветовал Кутяков.

— Когда, Ваня? Сам видишь, ни минуты покоя.

18. До последней минуты

Доклад начальника контрразведки Зиньковского о разоблачении целой группы террористов, присланных Чека для ликвидации Махно, не понравился Нестору:

— Какие у тебя доказательства, что они посланы Чека?

— Все семеро признались на беседе.

— Знаю я твои «беседы», на них и бочка признается, что она сноха Петлюры.

— Обижаешь, Нестор Иванович, а агенты у меня для чего? Именно благодаря им я этих бомбистов и заарканил.

— Кем были посланы?

— Манцевым.

— Опять Манцев?

— Опять. Что делать, у них, чекистов, работа такая.

— Чёрт его знает, — наморщился Нестор, — у них там, в Харькове, левая рука не знает, что делает правая.

— Что-то не верится, — хмыкнул Зиньковский.

— Что не верится? Рыбин только что говорил по телефону с Раковским, тот сказал, что уже подписан четвёртый пункт договора, что вопрос о вольной Советской территории решён положительно. Аты: «не верится».

— Дай бог нашему теляти волка съесть.

— Ну и где ж твои «бомбисты»?

— Там, где им и положено быть.

— Ладно. Вижу, хлеб не зря едите, — проворчал Махно, и было непонятно не то в похвалу, не то в упрёк. Зиньковский не стал уточнять, понимая состояние батьки, не хотевшего верить в очередное предательство большевиков и лелеющего мысль о «Свободной Советской Территории». Ну никак не хотел батька лезть на ссору с большевиками, и даже прибывших на гуляйпольщину продотрядчиков не стал расстреливать, а призвав к себе старшего из них, сказал:

— У нас, голуба, принято за всё платить. У вас есть деньги платить за хлеб? Нету.

— Но у нас разнарядка, товарищ Махно, выгребать излишки.

— Хлеб лишним, брат, никогда не бывает. Это тот же товар, за него платить надо. Вот ты кто по профессии?

— Я металлист, слесарь.

— Ну вот, мы с тобой почти коллеги, я был литейщиком. Тебе за работу платили?

— Платили. А как же?

— Мне тоже платили. Почему же мы не должны платить крестьянину, товарищ? Он что, у бога телёнка съел?

— Но это ж для армии, товарищ Махно.

— Ну и что? Чем же мы тогда будем отличаться от бандитов, если станем у мужика отбирать его добро, мол, для армии?

— А что ж я скажу начальнику тыла?

— Так и скажи, мол, на заготовку деньги нужны. А прибудешь с деньгами, сам найду тебе хлеб не дорогой и хороший.

После того как продотряд был выдворен с гуляйпольщины, Щусь спросил Махно:

— И ты, думаешь, убедил их?

— Не думаю, но знаю, что надо приучать их к мысли, что у нас бесплатно хлеб брать нельзя, что здесь Свободная Советская Территория. Пусть привыкают.

25 ноября, во время совещания в штабе, туда влетел разведчик, сообщил встревоженно:

— Со стороны Орехова идёт конный отряд красных.

— Большой? — спросил Нестор.

— Не менее двухсот сабель.

Щусь, взглянув на Махно, молвил с едва прикрытой насмешкой:

— Уж не твои ли продотрядчики с карателями.

— Без паники, — сказал Махно. — Виктор, Лева, живо к штабу 10 пулемётов.

Через десять минут махновский штаб ощетинился стволами, даже на крыше из слухового окна выглядывало рыльце «Максима».

Махно спросил Белаша, вошедшего в комнату:

— Пулемётчиков предупредил, чтобы без команды не стреляли?

— Предупредил, только по твоей команде.

— Добро, — сказал Нестор, вставая из-за стола и подходя к окну. В конце улицы показались конники в остроконечных шлемах с красными звёздами. Ехали не спеша, стараясь держать в рядах равнение.

Возле штаба, отмеченного чёрным знаменем на фронтоне, остановились. Красноармейцы слезли с коней, встали около, держа их под уздцы.

— Виктор, иди встреть, видишь, командир идёт к крыльцу, — сказал Махно. — Пусть пропустят.

Все расселись. В дверь вошёл командир в длинной шинели с саблей на боку, взял под козырёк, представился:

— Командир эскадрона Мартынов. Я к товарищу Махно.

— Я слушаю вас, комэска.

— Товарищ Махно, Нестор Иванович, я тоже анархист, хотя и служу в Красной Армии. Я провёл среди бойцов разъяснительную работу о программе анархизма, и они все со мной согласились, одобрили эту программу и на собрании решили перейти на вашу сторону.

— Но я не могу вас принять.

— Почему?

— У нас договор с Советской властью, точнее, с большевиками о союзе для борьбы с белыми, и там оговорено — другу друга бойцов не переманивать.

— Но вы же нас не переманиваете, мы переходим к вам добровольно.

— Нет, товарищ Мартынов, я не могу нарушать договорённости.

— А они могут.

— Что вы имеете в виду?

— То, что завтра, 26-го, красные наметили нападение на Гуляйполе с целью уничтожения вашего отряда и вас лично.

Махно переглянулся с командирами. Уловив в этом взгляде недоверие, Мартынов сказал:

— Я знаю, у вас под рукой не более 300 сабель, и именно поэтому я решил присоединить к вам свой эскадрон. Будь у меня дивизия, я бы ни мгновения не задумываясь, привёл её под ваше знамя. Я такой же анархист, как и вы. Укажите мне помещение? пожалуйста, где бы я мог расквартировать эскадрон.

— Товарищ Мартынов, я благодарю вас за доверие ко мне, — заговорил Нестор раздумчиво. — Это вопрос настолько серьёзный, что я не могу решать его единолично. У нас есть штаб, Реввоенсовет, вот члены его почти все здесь. Не обижайтесь, мы должны это обсудить.

— Я понимаю, Нестор Иванович, — сказал Мартынов. — Я подожду.

Когда за комэском закрылась дверь, Махно сказал:

— Чего молчите? Говорите.

— Что-то тут нечисто, — сказал Зиньковский. — Завтра нас должны громить и вдруг сегодня к нам переходит красный эскадрон.

— Ты полагаешь — провокация?

— Вполне возможно,— ушёл от прямого ответа Зиньковский.

— А ты, Виктор?

— А что, у Левы есть логика. Мы принимаем эскадрон под свою команду, а завтра красные, обвинив нас в нарушении союза, нападают на нас. 42-я дивизия, практически обложившая нас со всех сторон, в два счёта раздавит нас как котят.

— Григорий Иванович, а ты что думаешь?

— А мне кажется этот комэск честный парень, — сказал Серёгин. — По-моему, такой не способен на провокацию.

— Ну вы не гадайте на бобах: способен — не способен. Предлагайте хоть что-то, — сказал Махно. — Гриша, может, ты подскажешь командирам?

— Я думаю, хлопцев надо принять, — сказал Василевский.

— А как обвинят нас в нарушении статьи договора?

— А не располагать их в Гуляйполе, отправить на постой в Шагарово. Приклеив к ним пару наших хлопцев с контрразведки. Уверен, они уже к утру будут знать, что из себя представляет этот эскадрон. Не может так быть, чтоб кто-то из рядовых не проболтался. А о зачислении их в махновцы пока объявлять не надо. И всё.

— Во разумная голова, — похвалил Нестор адъютанта. — Так и сделаем. Лева, выдели для сопровождения эскадрона двух-трёх своих самых надёжных хлопцев. Виктор, объяви комэску наше решение.

В сообщение Мартынова не хотелось верить, но с застав, стоявших в степи, шли доклады, что полки 42-й дивизии действительно подтягиваются со всех сторон к Гуляйполю. Это настораживало. Поэтому штаб и Реввоенсовет не хотели расходиться, многие проверяли личное оружие, рассовывая по карманам запасные обоймы.

— Видно, спать не придётся, братцы, — сказал Нестор. — Айда ко мне чаи гонять.

Кто-то заикнулся: не худо бы принять и по чарке. На что батько твёрдо заявил:

— Никаких чарок. Вот коней подседлать следует. Гриша!

— Я понял, батько, — и Василевский отправился седлать коней.

Всем штабом отправились на квартиру к Махно, где Галина сразу поставила самовар. За чаем стали рассуждать о складывающейся ситуации. Многие сомневались в надёжности большевиков:

— Нет, не дадут они нам покоя, братцы.

— А что, если махнуть нам в Турцию?

— Зачем?

— Как зачем? Кемалю помочь, он поднял революцию против колонизаторов. Ему бойцы знаешь как нужны.

— Только нас там не хватало. У себя надо разобраться, своих доморощенных колонизаторов прогнать.

В разгар чаепития на пороге появился улыбающийся Клейн в сопровождении нескольких товарищей с мешками.

— Всё, братцы. 4-й пункт подписан. Нам отвалили 100 миллионов, вот они. Выдали 500 сабель, 300 седел, — заявил Клейн. — Так что живём!

Поднялся радостный шум и Щусь предложил:

— Ради такой новости стоит и по чарке. А? Батько?

— Может, и стоит. Но это что же получается, выходит, Мартынов провокатор. Лёва?

— Утром выясним, Нестор Иванович, что это за птичка.

Галина принесла четверть самогону, разливал по чаркам Зиньковский.

— Ну за что пьём? — поднял Лёва свою чарку.

— Как за что? За нашу Вольную Советскую Территорию. Дожали-таки большаков.

— А куда им было деться? Без нас бы они с Врангелем не справились.

— Жаль Володин не дожил до торжества.

— Сам виноват. Рано выступил, Кутепов на него весь корпус обрушил, а самого расстрелял в Мелитополе. Мы всего на сутки опоздали, а то б спасли Володина.

— Лёва, наливай по второй. Помянем не доживших.

Но по второй выпить не пришлось, в избе появился встревоженный Дерменжи:

— Мы только что перехватили телеграмму Фрунзе Южному фронту.

— Давай её сюда.

Махно взял телеграмму и, клонясь к свету лампы, висевшей над столом, начал читать вмиг притихшему застолью:

— Приказ армиям Южного Фронта. 1 час 35 минут 26 ноября 1920 года. Требования РВС Южфронта, предъявленные 23 ноября командующему Повстанческой Армии Махно, о расформировании партизанских отрядов, производящих бесчинства, им не выполнены. Вместо этого Махно открыто выступил против Советской власти и Красной Армии...

— Он что там спятил? — не выдержал Белаш. — Что он там брешет?

— Погоди, Витя, — осадил его Нестор и продолжал: — ...объявив мобилизацию в районе Гуляйполя и начав враждебные действия нападением на отдельные отряды Красной Армии. Ввиду изложенного приказываю: 1) Войскам фронта считать Махно и все его отряды врагами Советской республики и революции. 2) Командирам всех частей Красной Армии, имеющих соприкосновение с махновскими отрядами, таковые разоружать, оказывающих сопротивление уничтожать. Командующий армиями Южного фронта Фрунзе.

Закончив чтение, Нестор обвёл всех своих сторонников хмурым взглядом, встретился глазами с Дерменжи.

— Твой перехватчики часом ничего не напутали?

— Нет, я сам её принимал.

— Лёва, а теперь что думаешь насчёт Мартынова? Уж не для «соприкносновения» ли он послан?

— Чёрт их разберёт. Какая-то каша. Клейну дают для нас 100 миллионов, сабли, сёдла — и тут же этот приказ.

— Миллионы и сёдла для усыпления нашей бдительности. И только.

— А что я говорил? — неожиданно молвил Василевский. — Разбили Врангеля — конец союзу. Нам-то что. Вот каково сейчас Каретнику.

— Каретник прорвётся, не мальчик, — уверенно сказал Махно. — Вот нам с тремя сотнями кисло будет.

— Надо отзывать полк Савонова из Пологов, — сказал Балаш, — и Клерфмана из Малой Токмачки.

— Давай действуй, Виктор. Лёва, ты выяснил, кто нас окружает?

— На станции Гуляйполе Петроградская бригада курсантов. С Пологов — 42-я дивизия, с Фёдоровки — Богачарская бригада, с Покровки — Интернациональная кавбригада.

— Выходит, обложили нас?

— Выходит, — согласился Зиньковский.

С рассветом загремела канонада со стороны Пологов, и из Гуляйполя поскакали курьеры к Малой Токмачке отзывать полк Клерфмана. Полк уже был окружён превосходящими силами противника и капитулировал, но сам Клерфман, возглавив конную группу в 300 сабель, пробился и прискакал в Гуляйполе.

— Ну что там? — спросил его Махно.

— Даже пленных ставят под пулемёты, сволочи.

— Это приказ главкомюжа Фрунзе. Формируйте со Щусем конную группу хотя бы в тысячу сабель. Будем прорывать кольцо. Оставаться здесь нам нельзя, артиллерией развалят и сожгут село, а нас перебьют. Выход один — прорыв. А там соединимся с корпусом Каретникова и ещё поглядим, кто переважит.

Растревоженным ульем загудело, засуетилось Гуляйполе, носились тачанки, скакали взад-вперёд верховые, у склада Серёгин выдавал сабли и новенькие сёдла, только что привезённые из Харькова Клейном. Срочно формировались эскадроны, в основном уже из опытных бойцов. Пехотинцы набивали подсумки и карманы патронами.

А канонада гремела уже почти со всех сторон, красные сжимали кольцо. Застава со стороны Полог уже вела бой, поливая цепи 42-й дивизии из пулемётов.

В штабе Махно сам ставил задачу на прорыв:

— ... Красные полагают, что мы рванём навстречу нашему Крымскому корпусу, и именно с этой стороны удваивают-утраивают свои силы, но мы ударим туда, где нас менее всего ждут, на северо-восток, на Успеновку. Здесь 18 вёрст, и на конях и тачанках мы их мигом покроем и свалимся совсем неожиданно. А чтобы уж совсем сбить с толку красную кавбригаду, мы пустим в авангарде эскадрон Мартынова.

— Но это же большой риск, Нестор, — сказал Белаш. — А вдруг он... Мы же ещё точно не знаем, с какой целью он перешёл к нам.

— Вот в деле и узнаем. Кстати, Лева, как там твои ребята, ничего такого не заметили?

— Откуда мне знать, ещё и суток не прошло.

— Отзывай эскадрон из Шагарова. Мартынова сразу ко мне.

Едва закончилось совещание, к Махно обратился Рыбин:

— Нестор, позволь мне отъехать в Харьков.

— Зачем?

— Я хочу в глаза сказать Раковскому, что он подлец.

— И только?

— И плюнуть ему в лицо. Ведь он по телефону меня убеждал, что всё в порядке, что нам предоставлена Свободная территория. Подонок. И это председатель Совнаркома.

— Эх, товарищ Рыбин, я сам до последней минуты верил им, пока со стороны Пологов не заговорили пушки. Тебе что? Жить надоело? В общем, так, не отпускаю. А что он подонок, можешь сказать ему по телефону.

Мартынов, выслушав задание Махно, сказал:

— Спасибо, Нестор Иванович.

— За что?

— За доверие. Вы думаете, я не чувствовал настороженность вашего штаба?

— Что делать, товарищ, мы от большевиков столько провокаций пережили. Да вот хотя бы и эта.

— Я понимаю, но вы увидите, на что способен мой эскадрон.

И действительно, выступив в авангарде колонны махновцев и встретив в двух верстах от Гуляйполя Красную кавбригаду, Мартынов разгромил её, разогнал, а остатки преследовал до самой Успеновки. Кольцо было прорвано, повстанцы уходили на северо-восток. А красные, заняв Гуляйполе, как обычно занялись обысками, репрессиями, арестовывая подряд всех мужчин и невольно давая этим возможность батьке Махно оторваться от преследователей.

6 декабря в селе Керменчик, в 140 километрах восточнее Гуляйполя, шло совещание Реввоенсовета повстанцев, решавшее главный вопрос дня: объединение всех разрозненных отрядов.

— ...Мы должны послать к Литвинёнке, он сейчас под Екатеринославом, — держал речь Махно, — звать к нам и отряд Бровы от Павлограда, там же недалеко отряд Пушкарёва. Далее из-под Бердянска идёт к нам отряд Вдовиченки с Подковой и Тарасенко...

В это время в избу влетел разведчик и радостно сообщил:

— Крымский корпус на подходе!

Все повскакивали с мест и, хватая шапки, кинулись из избы, сразу повеселев. Кто-то, выражая общую радость, крикнул:

— Теперь повоюем.

На улице толпился народ, в морозном воздухе над толпой взвивался парок, слышался говорок: «Каретников ворочается. Наконец-то!»

На белом горизонте появились всадники, но их было немного, и толпа стала затихать. Когда до приближающейся группы оставалось с полверсты, от неё отделился всадник и поскакал вперёд. В подъезжающем едва узнали Марченко, с почерневшим лицом с запавшими глубоко глазами.

Подскакав к Махно, он с горькой усмешкой рапортовал:

— Имею честь доложить, Крымская армия прибыла в ваше распоряжение... — и осёкся на полуслове, видимо, скрытая горечь перехватила ему горло.

Махно, насупившись, молчал, слишком тяжёл был удар для него.

— Сколько ж вас осталось? — спросил Зиньковский.

— 250 сабель, — выдохнул Марченко и прохрипел: — Да, братки, теперь-то мы узнали, что такое большевики-коммунисты.

— Мы их давно знаем, — пробухтел Зиньковский. — Одно слово — красные, кровью народной пропитанные.