Одиссея генерала Яхонтова

Слово сказано

Новая книга Яхонтова вышла из печати в Нью-Йорке летом 1939 года.

Виктор Александрович дал книге название «Преодоление разлада». Тем, кто был хорошо знаком с ним, кто внимательно читал его статьи, начиная с давнего цикла «Вековой разлад», сразу было ясно, о каком разладе идет речь — о разладе между «верхами» и «низами» в старой России. Но книга рассчитана не на таких людей. Книга явно адресуется к среднему американцу, иначе говоря — к буржуазной публике. Очень легко написана книга, такое впечатление, что автор сидит в компании хорошо одетых и хорошо воспитанных, довольно состоятельных леди и джентльменов и с легкой улыбкой, порой иронично, порой забавно рассказывает занимательные истории. (Знакомые говорили, что коренной американец чувствует: книга написана очень хорошо, легко, без ошибок, но — иностранцем, явно в уме переводящим с какого-то языка.)

«Преодоление разлада» сделано по всем канонам американской буржуазной литературы такого жанра. Тщательно продумано деление на главы, особо тщательно — концовки глав (чтобы удержать внимание читателя, заставить его начать следующую главу). Хлесткие заголовки. И там и здесь рассыпаны комплименты Америке, ее отцам-основателям, ее демократии, счастливой участи ее народа. Зная, как падки американцы на титулы и чины, автор не упускает случая подчеркнуть, что тот-то князь, а этот — граф. Естественно, подробно описаны все его встречи с царем Николаем 11. Но все это — упаковка, оформление, прием. Автору нужно, чтобы его книгу прочли. Звучит, конечно, банально, каждому автору нужно, чтобы его книгу прочли. Но здесь тот случай, когда автор пишет для людей, не склонных к чтению, читающих только «легкое», избегающих «серьезного», что в их глазах равнозначно «нудному». Такова буржуазная публика, таков средний американец. До конца книги автору удается выдержать манеру светской беседы, оставаться человеком «этого круга», притом аристократического европейского происхождения. Это льстит читателю, это вынуждает его читать главу за главой. И хотя автор хитрит, он не обманывает.

Вот что он пишет в предисловии:

«Один вопрос особенно часто задают автору во время его лекционных турне. «Почему, — спрашивают его те, кто, слушая лектора, прерывает его критическими замечаниями, — почему вы, принадлежавший по рождению к так называемому «высшему обществу», выросший среди самого изысканного комфорта, имея самые благоприятные возможности для карьеры, почему вы стали на сторону простого народа против элиты, когда столкнулись с необходимостью сделать выбор?» Путаница в том, что мой выбор кажется им совершенно необычным. Я же считаю, что это был естественный выбор: и надеюсь, что, если читатель наберется терпения дочитать эту книгу до конца, он согласится со мной. Во всяком случае мой выбор не был уникальным случаем.

Современная психология считает, что поведение человека определяется не только врожденными инстинктами, но зависит от окружающей среды, включая жизнь общества, в котором он живет. Соответственно, если изменяется среда, если вмешиваются новые факторы, новые теории, их сила содействует на тех, кто не удовлетворяется лишь растительным существованием, но старается жить сознательно, понимать происходящее во внешнем мире события и оказывать влияние на будущее общества, в котором он живет и в котором должны будут жить его дети. Люди с активным складом ума, интересующиеся социальными явлениями, не могут не видеть, что все старые идеи и теории, отжившие свой век, должны постепенно заменяться более современными. В этом, видимо, главная причина того, что люди, принадлежащие к привилегированным группам, так часто выступают не только в роли сторонников реформ, которые кажутся противоречащими интересам их собственного класса, но даже в роли «разрушителей».

Декабристы, которые желали радикальных перемен в политической и экономической структуре России в 1825 году и столь дорого заплатили за свои стремления, были высшими офицерами императорской армии. Все они были дворянами-землевлалельцами, а некоторые из них — титулованными аристократами. Князь Петр Кропоткин, отпрыск одной из «лучших фамилий» царской России, стал революционером по тем же причинам. Граф Лев Толстой, один из величайших писателей мира, был «привилегированным» бунтовщиком, который требовал радикальных перемен в жизни, и не только в его родной России, но и во всем мире.

Действительно, многие русские борцы за улучшение доли простого народа принадлежали к привилегированным классам. Такими были Александр Герцен, публицист; Петр Лавров, полковник и профессор; Михаил Бакунин, апостол анархизма; Николай Михайловский, писатель; Георгий Плеханов, ученый-марксист; и, наконец, но не в последнюю очередь, Ленин и многие его соратники. Конечно, это не исключительно русский феномен. Мужчины и женщины из привилегированных классов по всему миру внесли неисчислимый вклад в дело благополучия их народов и человечества в целом. Граф де Сен-Симон был таким же аристократом, как князь Кропоткин и граф Толстой. Роберт Оуэн, социалист-утопист, был богатым купцом. Французские энциклопедисты и многие вожди Французской революции 1789 года, так же как те американцы, которые создали конституцию Соединенных Штатов и Билль о правах, принадлежали к привилегированным классам. К ним принадлежали также Карл Маркс и Фридрих Энгельс».

Вот в какой ряд ставит себя автор. Но ни разу он не называет себя марксистом, ленинцем, коммунистом, «красным». Он должен соблюдать правила игры, чтобы леди и джентльмены слушали его. С другой стороны, прочтя предисловие, можно пожать плечами — это, мол, общеизвестно. Так, собственно, и вся книга. Большинство ее страниц — это очень популярное изложение известных событий от начала века до 1939 года, центральное место среди которых занимает Октябрьская революция, гражданская война и интервенция. Ничего нового в «Преодолении разлада» нет. Но той публике, для которой писал Яхонтов, там все было ново. Откуда они черпали познания о России предреволюционных лет, о революции и гражданской войне, о голоде в Поволжье и блокаде, о первых пятилетках и внешнеполитическом положении СССР? Широкая буржуазная публика не читала не только Джона Рида или Альберта Риса Вильямса (это — «красные»).

Она не читала и такие сочинения, как «Катастрофа» Керенского или «История русской смуты» Деникина. Нет, не это читал средний американец. Он читал газеты и… романы таких сочинителей, как некая княгиня Радзивилл (Екатерина Ржевусская).

Эта рожденная в Петербурге польская аристократка прославилась своими интригами и аферами. Приходилось ей сидеть на скамье подсудимых и отбывать срок в тюрьме. Еще в 1883 году под псевдонимом «граф Поль Василий» она опубликовала скандальное описание двора кайзера Вильгельма I, к которому и в самом деле была допущена (ее уголовные наклонности еще не были известны). Потом ее раскусили, и даже родные от нее отреклись. Ко двору Николая II хода у нее уже не было. Но это не помешало ей в эмиграции, в Нью-Йорке, выпустить целую серию фальшивых и скандальных «воспоминаний». Они выходили под такими привлекательными для обывателя названиями, как «Интимная жизнь последней царицы», «Николай И, последний из царей», «Тайны русского двора», «Распутин и русская революция», «Упадок и крах России», «Секретная история великого падения». Книги выходили одна за другой, на разных языках, но особого достатка престарелой аферистке не принесли. В Нью-Йорке она пробавлялась в основном тем, что обучала американцев правилам хорошего тона. Дожила она до 87 лет и умерла в 1945 году.

Вот из каких источников, у каких авторитетов черпал знания о России и о русской революции американский обыватель двадцатых-тридцатых годов. Этой публике нужно было дать достоверную информацию. В этом Яхонтов видел не только долг русского патриота, но и насущную политическую необходимость. Настроения, господствующие в этих кругах, оказывали в конечном счете влияние на политику США по отношению к СССР, по отношению к союзу с ним. В этом союзе уже тогда, в 1937–1938 годах, когда писалась книга, Яхонтов видел залог будущей победы над фашизмом в будущей войне.

Почти все приведенные выше цитаты из воспоминаний Яхонтова взяты из этой книги. В основном это были описания эпизодов из жизни героя, столь богатой событиями. Но для того чтобы у читателя создалось представление о том, каковы главные идеи книги «Преодоление разлада», к каким выводам и заключениям приходит автор, приведем еще ряд красноречивых отрывков.

«Видимо, ни одно событие нашего времени не помутило столько умов, сколько русская революция 1917 года. Как много либералов и радикалов обнаружили слабость своей жажды свободы и справедливости! Как много приличных вроде бы людей стали не только допускать искажения истины, но превратились в откровенных лжецов! Они начали осуждать революцию и ее последствия; они стали клеветать на советский режим и бессовестно перевирать его декреты; наконец, они пустились просто в безудержную ложь. И не только отдельные личности, но целые группы и даже правительства предались всем видам этой немыслимой деятельности, такой, как нарушение дипломатического иммунитета советского посольства в Пекине в 1927 году; как взлом сейфов (дело АРКОС в Лондоне в 1927 г.); как покупка сфабрикованных фальшивых документов наподобие «письма Зиновьева» в 1926 году; как шпионаж, вредительство и саботаж внутри СССР. Даже убийства советских дипломатов, аккредитованных в разных странах, например Воровского в Лозанне, Войкова в Варшаве, вице-консула в Кантоне, стали как бы в порядке вещей.

Когда подводишь итог этой иррациональной деятельности против СССР, которая практиковалась во многих странах, поражаешься, какую высокую цену, политическую и экономическую, пришлось заплатить за глупое занятие, именуемое травлей красных. Обвиняя Россию во всех мыслимых грехах, придумывая всевозможные фантастические истории, люди были склонны игнорировать проблемы, имеющие важнейшее значение для их собственных стран. Так, неисчислимые материальные потери для всего мира были допущены из-за экономических последствий нарушения нормальной торговли и глупых попыток задушить столь обширную и населенную страну, как Советский Союз, установлением санитарного кордона и другими способами. В результате же наблюдается ненормальный рост промышленного производства в одной части мира и его недостаток в другой. Разве не правда, что из-за такой политики Россия была принуждена развивать свое собственное производство в отраслях, которые при нормальных отношениях она могла бы оставить другим странам? И разве не очевидно, что Япония не посмела бы вторгнуться в Маньчжурию и другие районы Китая, а Германия — аннексировать Чехословакию, если бы ложь о том, что «коммунизм — это худшее зло», не направляла бы политику некоторых министерств иностранных дел?»

«Во время революции 1917 г. я столкнулся лицом к лицу с конфликтом между классовой идеологией и национальными интересами; и с самого начала революции, к которой мои коллеги по посольству были очень враждебны, я чувствовал инстинктивно, так же как понимал осознанно, что я должен быстро выбрать между моим классом и моим народом в целом. В детстве меня учили, что личные желания должны быть подчинены интересам семьи — не только семьи как целого, но ее отдельных членов. Позднее, в учебных заведениях, находившихся под контролем государства, меня учили, что интересы семьи менее важны, нежели интересы страны. И, наконец, в юности я пришел к выводу, что всемирное благо важнее блага отдельной страны. Я помнил, что таким было и учение церкви, что французские энциклопедисты, уважать которых учили меня мои наставники и профессора, высказывали такие же идеи… Таким образом, выбор, который я в конечном счете сделал — стать на сторону моего народа в целом, а не только своего класса, — оказался достаточно естественным. Я помнил также, что знаменитая фраза «после меня хоть потоп» была сказана не представителем обычных людей, а циничным дегенератом из самого привилегированного класса, которого не заботило будущее своей страны и своего народа. Я не имел намерения становиться на такую точку зрения, хотя бы это и грозило мне остракизмом со стороны моего класса и сведением счетов со стороны моих коллег; было очевидно, что не все смогут одобрить мою позицию».

«Если революция и вооруженное вмешательство чужеземцев в дела моей родной страны побудили меня честно стать на сторону народа, то полнейшая лживость информации, приходившей из России, возбудили во мне желание вновь побывать на Родине и самому разобраться в действительном положении там. И чем больше я накапливал наблюдений за время нескольких своих паломничеств в Советский Союз, чем больше я вникал в проблемы, которые решались в СССР, тем больший интерес они во мне вызывали… Реальность, которую я увидел, побудила меня также пересмотреть многие мои старые взгляды на события в России начиная с 1917 года. Постепенно я пришел к выводу, что моя родная страна находится на верном пути к лучшей жизни. И я спросил себя: не является ли это несравнимо более важным, чем мой собственный комфорт и интересы того класса, к которому я принадлежал по рождению?

С моих ранних лет мне внушался кодекс патриота — дома, в школе, позднее — в армии. Но меня никогда прямо не учили, что я должен стоять со своим классом против всего народа. Нет, это делалось косвенно, классовое сознание культивировалось многими другими методами. Все было так устроено, чтобы отделить привилегированных от остальных: образом жизни, манерами и даже языком; все служило тому, чтобы развести патрициев и плебс по двум резко различающимся мирам… Подобно подавляющему большинству офицеров в царской России, я был избавлен от необходимости делать выбор в дореволюционное время; тем более я никогда не был ни дельцом, ни помещиком, когда же произошла революция, я, конечно, должен был сделать выбор; но дело тогда прояснялось, и у защитников старых порядков мотивы классовой заинтересованности становились все более очевидными. Я мог последовать за лидерами, которые, насколько я был в состоянии видеть, имели четкие взгляды на отношения между классами и хотели победить революцию, чтобы сохранить свои привилегии; или же я должен был отойти в сторону и последовать велениям своей совести. Я сделал последнее, и думаю, что не должен был делать ничего иного. Я никогда не сожалел о своем решении. Напротив, оно стало источником счастливого чувства, что я сделал правильный поворот, что передо мной лежит ясный, верный путь, по которому я пойду всю свою оставшуюся жизнь.

Естественно, задолго до революции я уже видел, что нужны некоторые решительные перемены, хотя бы потому, что положение в стране при старых порядках определенно и неуклонно ухудшалось. Когда царь отрекся от престола, я должен был сохранять верность лишь своей стране. Таковой, по моей концепции, было соединение ее территории и ее населения. Мой собственный класс был лишь одной из частей этого целого, причем не был частью, которая имела бы какие-то особые права занимать доминирующее положение или действовать против народа в целом.

Судьба Временного правительства разочаровала меня, ибо я верил в людей, стоявших за ним. Я нашел приход большевиков совершенно непостижимым; и эта моя реакция основывалась на информации, исходящей от людей, которым я доверял и считал хорошо осведомленными. И поскольку эта информация вводила в заблуждение, а антибольшевистская пропаганда была хорошо организована, щедро финансировалась и активно распространялась, я оставался какое-то время в состоянии полной растерянности. Но когда туман начал рассеиваться, когда факты — а это упрямая вещь — начали становиться известными, я с жадностью ухватился за них, и не только стремления изучить все, что мог, но проверить информацию, которой я располагал, посредством личных поездок и Советский Союз. Наконец шаг за шагом я пришел к некоторому пониманию объективной истины относительно СССР — и тому, почему она широко не известна».

Напомним еще раз, что «Преодоление разлада» было опубликовано летом 1939 года, чтобы оценить прозорливость автора, который, увы, напрасно, как и многие другие, взывал к «общественному мнению», имея в виду прежде всего средний класс. Итак, выдержки из заключительных страниц книги:

«Сейчас фашизм угрожает другим странам более непосредственно, чем Советскому Союзу. Фашистские державы сейчас направляют свой гнев против старых демократий, а не против СССР. Ведь они, а не Советский Союз — их старые конкуренты на мировых рынках. Мы не должны обманываться широко обсуждаемой теорией, что фашизм был рожден из коммунизма как противоядие последнему… Думается, что фашизм порожден скорее не коммунизмом, а стремлением добиться преимуществ в борьбе, которую ведут между собой капиталистические страны. Во всяком случае, претензии фашистов на то, что они борются с коммунизмом, подобны дымовой завесе для зрителей… Япония грабит Маньчжурию под этим предлогом. Италия и Германия успешно утвердились в Испании с помощью своего агента Франко под доведенными до абсурда антикоммунистическими предлогами. Следовало бы спросить тех, кто верит им, что случится с их интересами? Советский Союз не потерял ни концессий, ни привилегий ни в Китае, ни в Испании, ни в Эфиопии, ни где-то еще, потому что у него их не было. Жертвами стали те великие (и не только великие) державы, чьи правители проводили политику умиротворения вместо того, чтобы защищать интересы своих стран, давать отпор агрессорам».

«Многие события в США за последнее десятилетие напоминают мне беды России в годы, предшествовавшие революции 1917 г. В обеих странах люди заняты построением собственного счастья, проявляя мало интереса к будущему Родины. «Высшее общество» в России было склонно ничего не слышать, ничего не видеть и предаваться наслаждениям в раю для дураков, в то время как народ голодал и страдал от болезней режима. «Высшее общество» повсюду кажется одинаковым. Те русские, которые «доблестно» защищали монархию от наступления свежих сил, предавались тем же иллюзиям и так же обвиняли своих противников «радикализме», как это делают сегодня реакционеры во всем мире.

Но по крайней мере в одном отношении Соединенные Штаты кажутся мне несравненно более счастливыми, чем Россия Николая II. Ибо около полутора веков — с самого возникновения своего государства — народ Соединенных Штатов жил в условиях демократии, хотя порой формы ее бывали искаженными. Но теперь, после длительной депрессии, имея наглядные примеры быстрых фашистских методов «разрешения» экономических трудностей, демократия находится под серьезной угрозой даже в «стране свободы». По этой причине, в числе прочих, я горжусь тем, что начиная с 1934 года, когда я был приглашен выступить на конгрессе Американской лиги против войны и фашизма, я стараюсь не упустить ни одной возможности указать на опасность этих двух врагов народа, фашизма и войны, в своих лекциях и выступлениях в печати. Я совершенно убежден, что фашизм, основанный на ненависти и прославлении войны, является для человеческой расы врагом номер один.

К счастью, допустить, что демократии грозит фашистская опасность, это не то же самое, что считать, будто триумф фашизма неизбежен. Но полагать, что его триумф невозможен потому, что, например, этого не допускает конституция Соединенных Штатов, было бы опасной наивностью. Считать, что фашизм не имеет будущего, потому что это шаг назад и он не имеет экономической базы, не означает, что он не может добиться временного успеха. Неестественная ситуация может быть создана и навязана временно какой-то нации, если эта нация не сумеет вовремя разгадать заговор и принять защитные меры. Все зависит от самих людей и особенно — от среднего класса. Нацистов и фашистов это тревожит. Методом господина Гитлера было успокоение среднего класса, которому он разрисовывал картины буржуазного рая под сенью национал-социалистского движения. То же самое и теми же методами делается и в других странах сторонниками фашизма. Одним из методов, который они применяют, заключается в том, чтобы пугать средний класс жупелом социализма, «ужасами» революции и угрозой со стороны бородатых «большевиков». Очень часто это приносит быстрые результаты; и еще до того, как средний класс осознает обман, он становится такой же жертвой фашизма, как рабочие и крестьяне. Средний класс никогда не попадает в обещанный рай; он всегда недостижим, ибо фашизм принимает нынешнее классовое расслоение за постоянное состояние общества. Обнаружив эту неприятную истину, средний класс должен осознать, что у него нет иного выбора, кроме как присоединиться к единому фронту непривилегированных и скорее включиться в революционную борьбу. Хозяева фашистских государств, верящие только в грубую силу и в насилие, будут жаждать только силы и насилия.

Самое ужасное это то, что многие сторонники демократии упорно отказываются осознать угрозу наступающего фашизма. Самое ужасное, что многие люди, обманутые пропагандой, верят, что фашизм озабочен лишь борьбой с социализмом и коммунизмом…»

А последний абзац книги звучит так:

Пожар все ближе

Мальвина Витольдовна шутя говорила, что муж ее, хотя не курит и не пьет, имеет все же разорительную страсть — радиоаппараты. То было время бурного развития радиотехники. С каждой новой моделью появлялась возможность все надежней и качественней слушать самые отдаленные станции. Немудрено, что, получив деньги за книгу, Яхонтов первым делом поспешил купить себе очередной «супер». Все больше и больше времени проводил он у приемника. Шло тревожное лето 1939 года.

Правда, американцев больше тревожили не Халхин-Гол и даже не Гитлер, а кризис, который с каждым месяцем ощущался все сильнее. Грозный призрак Великой депрессии, ужасая людей, все выше поднимался на горизонте. Наученное горьким опытом 1929–1933 годов, правительство пыталось противодействовать ударам непознаваемой экономической стихии. Промышленникам предоставлялись правительственные субсидии, фермеров поощряли сокращать посевные площади, скупали у них излишки продовольствия. Но все это мало помогало. Рузвельтовский Новый курс — не палочка-выручалочка, говорили противники президента, число которых все росло и росло.

Яхонтов окунулся в стихию этих разговоров, когда, поддавшись уговорам жены, отправился вместе с ней отдохнуть на ранчо.

Материальное положение его упрочилось, и они смогли позволить себе отдых не в курортной толпе, а на ранчо, как будто они гостили в поместье какого-нибудь богатого помещика в старой России. Так все здесь было «по-сельски» и в то же время комфортабельно, так все «по-домашнему». И так приветлив и старомодно учтив был сам хозяин мистер Эдвардс, и не случайные были у него «гости»-отдыхающие, а по рекомендации. Ну, и за все, разумеется, полагалась отдельная плата. Но сейчас о деньгах думать не хотелось. После вымотавшей его работы над книгой Яхонтов и в самом деле должен был сделать передышку. Свежий воздух — никакого бензина! — парное молоко и верховые прогулки по лесным дорогам действительно оказывали целительное действие. Но вечера, когда другие отдыхающие усаживались играть в бридж, Яхонтов отдавал политике: приемник и газеты. Причем радио он ценил все больше: новости приходили быстрее и менее искаженными. Во всяком случае, не подвергнутыми «потрошению» еще и в газетах.

Одной фразой обошелся как-то обозреватель, сказав, что в Москву отправилась англо-французская военная делегация. Яхонтов понял, что цель СССР — создать единый фронт против фашизма. К тому времени, к августу, Гитлер уже присоединил Австрию и Чехию. Фашистская Словакия, Венгрия были его сателлитами, Италия и Болгария — союзниками. Муссолини захватил Албанию, нависал над Грецией. Старый знакомый Яхонтова Маннергейм, когда-то генерал-адъютант Николая II, теперь держал под финским прицелом бывшую столицу царей, все больше и больше сближался с немцами. Сердечный друг Германии — Япония, хотя и получила по зубам на Халхин-Голе, разумеется, не переставала быть смертельно опасной…

Виктор Александрович впивался в скупые газетные сообщения, пытался представить себе, о чем говорят в Москве. Писали мало и невразумительно. Пожалуй, четче всех обрисовал ситуацию швед Рагнар Стром. «Москва выдвинула на переговоры третьего человека в государстве, — написал он. — Маршал Ворошилов, без сомнения, влиятельная, авторитетная и, что немаловажно, очень популярная фигура. Выставлять на переговоры кого-то выше него было бы просто неприличным. Да и кто выше Ворошилова в СССР — Молотов и сам Сталин. В то же время уровень и полномочия англичан и французов оскорбительно низки. Можно только удивляться выдержке и целеустремленности русских, которые готовы поступиться протокольными издержками ради успеха переговоров. Однако ключи от успеха «забыты» в Лондоне и Париже».

Двадцать первого августа во время дальней прогулки лошадь Яхонтова сбила ногу, и на ранчо пришлось возвращаться пешком. Добрался он уже в темноте.

— Хелло, генерал! — окликнул его, попыхивая сигарой, Чарли Доули, бизнесмен, занимавший соседнюю комнату и тоже не любитель карт. — Спешите к радио. В Европе сенсация: завтра в Москве будет заключен пакт…

— Пакт? Значит, англичане и французы все-таки…

— Нет, нет, Виктор, — прервал его Чарли. — Пакт о ненападении решили заключить Россия и Германия. Риббентроп летит в Москву. Неожиданная рокировка, не так ли?

В первое мгновение Виктор Александрович подумал, что далекий от европейской политики бизнесмен что-то перепутал. Не сразу он осознал, какой блестящий ход сделала советская дипломатия. Поужинав (а он изрядно проголодался за столь долгую вынужденную прогулку), Яхонтов собрался засесть «за радио», но Чарли Доули очень вежливо, но и очень настойчиво попросил уделить ему часик. В Америке деликатность русского интеллигента — не очень удобное свойство. Яхонтов согласился, хотя, целиком занятый мыслями о политике, досадовал на бесцеремонность соседа, который, видимо, не понимал его состояния. О чем же он будет его спрашивать? — не о советско-германском же пакте, черт возьми.

Они расположились в уютной беседке, стоящей в отдалении от дома. Чарли раскурил сигару и неожиданно спросил:

— Виктор, война будет?

Яхонтов рассмеялся:

— А вам это зачем, Чарли? Занимайтесь своим бизнесом. Когда она начнется, узнаете из обзора новостей. В вашей-то жизни война ничего не изменит…

— Вы презираете меня?

— С чего вы это взяли? — Яхонтов всерьез обеспокоился. — Напротив. Вы мне симпатичны, Чарли. Только — давайте честно! — я не понимаю, зачем это вам. Для меня речь идет о трагедии, которая надвигается на… на ту страну, откуда я родом, на цивилизацию…

Чарли остановил его движением руки:

— Трагедии у каждого свои, генерал. Кстати, признайтесь, вы ведь ничего не знаете обо мне, кроме того, что я бизнесмен и не играю в бридж. Но это практически ничего не говорит о человеке. Вам-то я могу сказать, что мое положение отчаянное, на моем месте европеец уже, может быть, наложил бы на себя руки. Извините, у каждого своя гордость. У вас — своя, у нас — своя. В крысиной драке — а бизнес это крысиная драка, генерал! — европейцы послабее нашего брата. Я не только разорен; я в страшных долгах. И здесь я только потому, что это надо скрывать, надо держать марку. Чтобы говорили: о, старина Чарли опять отдыхал на ранчо, видно дела его совсем неплохи… Так вот, мне нужен совет профессионала. Пока я ничего не смогу заплатить вам, но — слово джентльмена… не перебивайте меня, генерал. Вы знаете, что такое консультационная фирма? Их бизнес — продавать советы…

— Я не понимаю, — попытался опять было возразить Яхонтов, но Чарли неумолимо и напористо продолжал выстреливать фразы:

— Итак, мне надо знать ваше мнение по таким вопросам. Будет ли война? Когда? Втянутся ли в нее Штаты? Какая будет война — затяжная или скоротечная? Какого рода оружие будет иметь наибольшее значение? От ваших ответов зависит, как мне быть с моим бизнесом, — заключил Доули несколько туманно.

Виктор Александрович изложил ему свое мнение, сказал, что война вспыхнет вот-вот, что она будет очень жестокой, видимо — долгой, что Америке не отсидеться в нейтральном окопе, во всяком случае с Японией воевать ей придется, что будет возрастать роль прежде всего авиации, затем флота и танков. Чарли слушал внимательно и еще раз, несмотря на протесты Яхонтова, заверил, что гонорар за ним не пропадет. В ту же ночь бизнесмен уехал.

Наутро Яхонтов погрузился в газеты, начав, как всегда, с «Нью-Йорк таймс», которая взревела заголовком во всю ширину полосы: «Лондон потрясен. Германо-советский пакт принят со злостью и остолбенением».

Все последующие дни Яхонтов неоднократно поражался наглому цинизму мюнхенцев во всех странах, явному выражению их злобной досады. Французская газета «Тан» договорилась до того, что назвала шаг Гитлера «изменой».

«Пакт означает отказ Германии от натиска в сторону Балканских стран, от ее планов в отношении Украины и от ее надежд на выход к Черному морю, отказ от всего того, что составляет основу германской экспансии в сторону Востока», — писала «Тан». Японцы открыто заявили, что в связи с германо-советским пактом они пересмотрят свою политику; император принял отставку правительства. Дорри Томпсон, популярная в те годы американская обозревательница, сказала по радио, что пакт является величайшей победой Сталина. Поездка Риббентропа в Москву показала, что Германия напугана. Советское правительство относится с недоверием к Англии и Франции и стремится к нейтралитету в предстоящей войне… Словом, понял Яхонтов, мюнхенцы на этот раз промахнулись. Натравить Гитлера на Россию им не удалось, оттого и беснуются.

…Поздно вечером Яхонтов слушал Рагнара Строма из Стокгольма, который, обобщая мнения западноевропейской прессы, сделал вывод, что Англия предлагает новый Мюнхен, на сей раз выдавая Гитлеру северную часть Польши. Весь вопрос в том, согласится ли на это фюрер. Как он решит — покажет ближайшее время, одно я бы не подверг сомнению, сказал швед, это то, что Англия и Франция из-за Польши в драку не полезут. Хотя заключенные ими договоры накладывают на них именно такие обязательства. Но с тех пор как они отвергли дополнительные гарантии, предлагавшиеся им Советами, Англия и Франция четко дали понять фюреру, что они не вмешаются. Из достоверных источников мне известно, закончил Рагнар Стром свой обзор, что Гитлер в узком кругу обозвал Чемберлена и Даладье весьма нелестными словами. Я воздержусь от их дословного перевода. Но информирую радиослушателей об их смысле. Смысл в том, что фюрер считает лидеров Англии и Франции обманщиками и трусами. Первое — трагично для Польши, второе — вполне устраивает Германию.

Было 27 августа 1939 года.

Пожар у порога

В Америке новости узнают «на день раньше», и не потому что американцы богаты и могут приплатить за сверхоперативность, а просто из-за разницы во времени. Когда в ночь на 1 сентября 1939 года в Европе началась вторая мировая война, в Америке было еще 31 августа. Сообщили, что немцы перешли границы Польши на севере и на западе, бомбили Варшаву, Краков, Гродно, Вильно, Брест-Литовок…

Сложная и странная вещь человеческая психология. Несколько лет назад Яхонтов проезжал в поезде через Варшаву, и ничто не шевельнулось в его сердце, хотя он отлично знал, что родился в этом городе. Подумал тогда, что раз увезли его отсюда младенцем, то и родиной он этот польский город считать не может. Петербург — его родина. Все так. Но слушая ликующий лай берлинского диктора о том, что горит и рушится Варшава, он испытывал боль и устыдился своего недавнего равнодушия к этому городу. Ведь там служил его отец, военный юрист генерал Александр Дмитриевич Яхонтов. Выходец «из простых», он сделал карьеру сам, не опираясь ни на чьи протекции. В Варшаве жили, любили друг друга, пестовали детей родители Яхонтова, которых он не помнит. Почему он не заехал в Варшаву, не посмотрел хотя бы снаружи на дом, где жила семья Яхонтова-старшего? А теперь и дома, судя по всему, не останется…

— Надо ехать, — сказал Виктор Александрович жене. — Война!

— Куда ехать? Зачем? — Мальвина Витольдовна печально улыбнулась. — Ты забыл, Виктор, где мы живем. Здесь войны нет. Посмотри на них…

Отдыхающие на ранчо Эдвардса были в крайнем возбуждении, но не оттого, что на какую-то там Варшаву или вообще бог знает кому известное Гродно падали бомбы, что там рушились дома, страшно кричали искалеченные люди и на глазах матерей гибли их дети. На ранчо рвали друг у друга газеты с котировкой акций. 30 августа биржа дала неожиданный всплеск — акции военных концернов резко подскочили в цене. Неужели кризис идет к концу? Да здравствует война! 3 сентября Англия и Франция объявили Германии войну. 5 сентября Рузвельт объявил о нейтралитете США. Всплеск на бирже пошел на убыль. 6 сентября приехал Чарли Доули — в новом автомобиле. Порывисто обнял несколько обалдевшего Яхонтова и даже прослезился: «Виктор, дорогой мой генерал, вас послал мне сам господь бог…»

После завтрака они взяли лошадей и отправились на прогулку по холмам. И Виктор Александрович уяснил, что произошло с Чарли. Яхонтов уже замечал, что у самых циничных американских бизнесменов нередко встречается какое-то непостижимое то ли суеверие, то ли преклонение перед каким-то, казалось бы, совсем не подходящим авторитетом. Именно это случилось и с Доули. Он свято уверовал в политические прогнозы чудаковатого и бескорыстного русского генерала и сыграл в отчаянно рискованную игру. Дела Чарли были, как уже знал Яхонтов, в весьма плачевном состоянии, и дополнительный кредит получить ему было трудно. Но он все же достал кредит — под грабительские проценты — и вложил все до последнего цента в акции военных фирм. 30 августа он снял сливки, но не вышел из игры, а еще раз, два и три, смертельно рискуя, покупал и снова продавал, Так, играя на повышение, Чарли за три дня заработал столько, что расплатился со всеми долгами и стал миллионером. Теперь, по его мнению, после заявления Рузвельта стоимость военных акций будет падать, но в перспективе, как учит его добрый гении — генерал Яхонтов, — они все равно пойдут в гору, поэтому сейчас главная задача — угадать самую низшую точку спада и покупать, покупать… Но я буду делать это уже без смертельного риска, заключил Чарли. Минимум для жизни и на колледж для сына я не трону… Генерал, я все же хотел бы поговорить о вашем гонораре…

Но Яхонтов оборвал его и просил никогда впредь к этой теме не возвращаться.

— Странные вы люди, — покачал головой новоиспеченный миллионер. — Но, надеюсь, выпить со мной шампанского не откажетесь?

— Не откажусь, — засмеялся Виктор Александрович. Шампанское было единственным спиртным напитком, которое он употреблял, и то весьма в умеренных дозах. Последний раз Яхонтов пил водку по прибытии в полк после окончания училища. Как полагалось, в честь нового товарища господа офицеры устроили попойку. Подпоручик Яхонтов, по-видимому, получил, выражаясь медицинским языком, сильнейшее алкогольное отравление и сорвал голос, стараясь громче всех пропеть, вернее, прореветь «Боже, царя храни».

В тот вечер у Чарли, видимо, отпустили нервы. Он говорил, говорил, говорил… Суть его рассуждений сводилась к тому, что каждому человеку должно же хоть раз в жизни повезти. Так вот повезло и ему. Он все время предлагал тосты за Яхонтова и за войну. Виктор Александрович, обмениваясь понимающим взглядом с Мальвиной Витольдовной, только кивал. Говорить Чарли о том, что война — это ужас и смерть, было бесполезно. Не горящие польские деревни, а цифры на биржевом табло — вот что такое была для него война.

Да, Мальвина, как всегда, права. Уезжать раньше намеченного срока из-за столь далекой отсюда войны было бы неразумно. Они покинули ранчо Эдвардса в оговоренный срок — 16 сентября.

В тот день бездарные и ничтожные польские правители бросили народ на произвол фашистов и, прихватив золотой запас, бежали в Румынию. Там они были интернированы. Польша перестала существовать как государство. На следующий день Красная Армия двинулась навстречу наступающему вермахту и взяла под защиту братьев, заняв Западную Украину и Западную Белоруссию. Яхонтов ожидал, что американская печать поднимет антисоветскую свистопляску, но этого в целом не произошло. Из разговоров в своем клубе он уяснил причину этого. Здешние мюнхенцы рассчитывали, что вермахт и Красная Армия не остановятся в своем движении соответственно на восток и на запад и вожделенная советско-германская война все же начнется. Но Красная Армия не «делила Польшу», как визжали мюнхенцы, а выполняла ограниченную, исторически оправданную задачу — воссоединить с матерью-родиной западные районы Украины и Белоруссии. Об этом писали здравомыслящие западные журналисты, в том числе Рагнар Стром. В сущности, это было возвращением к линии Керзона, которую в 1920 году перешел Пилсудский.

Неожиданную реакцию на выступление Красной Армии Яхонтов увидел, посетив по просьбе своих друзей-рабочих Украинский народный дом в бедном квартале Даунтауна. Там его многие знали по лекциям и оказывали всяческие знаки уважения. Яхонтова поразила атмосфера ликования, которая там царила в тот день. Один за другим выступали клубмены и на смеси русского, украинского, белорусского, польского и английского языков говорили о том, как все теперь замечательно поворачивается на Родине. Половина их приехала в Америку еще до революции, но половина вынуждена была покинуть Польшу Пилсудского. Украинцам и белорусам там житья не было. Случалось, что «хохлов» выбрасывали из поезда за пение украинских песен. «Господи боже мой, — горячился Ярослав Бойчук, с которым Яхонтов был уже давно знаком, — да если б знал я, что так повернется, я б с родной Тернопольщины ни в жизнь не подался в эту Америку, будь ей пусто!» И так говорили многие. В тот вечер много пели и плясали. Но — «большая пресса» не почтила вниманием вечер в Украинском народном доме…

Через месяц Виктору Александровичу позвонил его издатель мистер Ковард:

— Виктор, давайте пообедаем в клубе. Думаю, что «Преодоление разлада» надо готовить к переизданию. Весь тираж распродан — война началась, как вы и предсказывали…

Война ли? Об этом говорили в клубе. Яхонтов рассказал, что японская газета «Кокумии» назвала англо-франко-германскую войну «странной». Потом этот термин перекочевал и в другие газеты. Американская печать предпочитала слово «фони» — то есть фальшивая, поддельная, обманная. В самом деле, война, объявленная Англией и Францией еще 3 сентября, так и не началась. Клубмены не стеснялись при Яхонтове. Прикидывали так и эдак, как бы стравить Россию с Германией, а самим остаться в стороне от огня. Об этом открыто говорил президент херстовского агентства Юнайтед Пресс мистер Бэйли, вернувшись из Европы. К этому взывал генерал Франко. «Необходимо прийти к быстрому мирному соглашению… — говорил он на пресс-конференции. — Германия должна остаться достаточно прочным барьером, чтобы не дать Европе ориентироваться на политические и социальные идеи великой и растущей России». Почти теми же словами те же идеи высказывал Уолтер Липпмап, чье здравомыслие высоко ценил Яхонтов.

В эти месяцы так прозрачна была классовая подоплека всех политических оценок и действий! Яхонтов не поверил своим глазам, прочитав об инциденте в британском парламенте. Когда раздались требования начать бомбежки Рура — арсенала Германии, — министр авиации Вуд воскликнул: «Это же частная собственность!» Немцы ответили любезностью на любезность. Через итальянскую газету «Авенире» (между Италией и Англией была еще сердечная дружба) они пуганули англичан: «Тень России надвигается на Британскую империю…» В статье стращали тем, что русские, захватив Швецию с Норвегией, скоро объявятся в Северном море, что они «мечтают о Босфоре», и тем, что «в Азии уже говорят о возможности перехода границ русскими, которые стремятся к Индии». «Перед лицом надвигающейся со всех сторон большевистской бури останется ли Англия долгое время безразличной и неактивной?» — заключалась эта «статья ужасов». Словом, и гитлеровская, и чемберленовская шайка, формально находящиеся в состоянии войны, любезно уступали друг другу дорогу на Москву…

— Генерал, почему все же вермахт дал Советам взять Львов и Белосток? — спросил мистер Ковард за обедом.

— Потому что, — улыбнулся Яхонтов, — от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней… Такую песню поют красноармейцы, и пока жизнь ее не опровергла.

Пусть и «странная», «ненастоящая», но все-таки объявленная война, предсказанная Яхонтовым, вызвала очередной всплеск интереса к его лекциям. И снова мелькали города, стучали вагонные колеса, суетились негры-проводники, стандартно улыбались дежурные в отелях, так же аплодировали в аудиториях. Это длилось до 30 ноября, начала советско-финской войны, когда в США под вопли об «агрессии красных» антисоветизм резко пошел вверх. Финских дипломатов, журналистов, профессоров, посланцев бог знает откуда взявшихся «институтов» встречали на «ура». Яхонтов не сомневался, что это фашисты пытались втянуть в антисоветский блок Америку. Да и здесь желающих сыграть в поддавки было предостаточно.

Для Виктора Александровича это было нелегкое время. И лекции нередко превращались в баталии, где нельзя было промахнуться ни единым словом. Ибо судили сытые благополучные господа, которым порой удачное словцо было важнее сути дела. Одну из таких лекций вскоре после рождественских праздников он читал в Принстонском университете. «Для баланса» пригласили немца профашистских взглядов и американского «специалиста по Западной Европе». Видимо, Яхонтов говорил убедительно и сумел растолковать слушателям подлинные причины советско-финского конфликта, ибо и в обстановке тех дней симпатии зала оказались на его стороне.

«По окончании этого собрания, — вспоминал Яхонтов много лет спустя, — ко мне подошел один из профессоров Принстонского университета, знаток древней истории Ближнего Востока. Он спросил меня, не соглашусь ли я выступить у него в доме перед небольшой группой «интересных» людей. Я согласился, и через несколько дней получил от профессора письмо, приглашающее меня пообедать у него и сообщавшее, что моими слушателями будут в числе прочих великий ученый Альберт Эйнштейн и знаменитый немецкий писатель Томас Манн. Как оказалось, жена профессора была переводчицей ряда произведений Т. Манна. Конечно, столь избранный состав аудитории меня смутил, но, будучи солдатом, а солдатам, как говорят, не полагается пугаться, я ответил, что в назначенное время буду в доме гостеприимного хозяина. Я задумался о том, что же сказать группе мировых знаменитостей? Решил говорить на тему: «А что, если Гитлер победит?» Конечно, такая тема была своего рода вызовом либералам, предпочитавшим избегать острой постановки вопросов».

Заметим, что здесь Яхонтов уже отдаляет себя и от либералов — что же, время идет. На этой лекции Виктор Александрович прямо заявил, что «спасения надо искать в социализме».

«Когда я кончил, — продолжает он свой рассказ об этом памятном вечере, — Томас Манн выступил с возражениями. «Кроме фашизма и социализма есть еще демократия, за которую и надо держаться», — сказал он. (При всем том, когда в скором времени СССР оказал героический отпор фашистской агрессии, Томас Мани безоговорочно, отбросив все сомнения, приветствовал Советскую страну.) В тот раз у меня возникло какое-то смутное, не особенно приятное ощущение: ведь я не сумел убедить всех своих слушателей. Альберт Эйнштейн, по-видимому, меня понял. К тому же он был, очевидно, не вполне согласен с Томасом Манном насчет демократии западного образца как универсального якоря спасения. Уходя из гостиной, где происходила наша беседа, он обнял меня за плечи и сказал:

— Они к этому еще не готовы…»

Подъем антисоветизма привел к тому, что дополнительный тираж «Преодоления разлада» лежал нераспроданным. Но неунывающего мистера Коварда это не смущало — он свято верил в звезду своего протеже. Ковард советовал Яхонтову написать дополнительную главу, рассказав о событиях 1938–1939 годов, но Виктор Александрович отказался. Ему не хотелось возвращаться к тональности книги, рассчитанной на чтение рассеянными леди и джентльменами в уютных и безопасных гостиных. Не переставая читать лекции и полемизировать с недругами, он написал другую большую работу, причем на русском языке: статью «Русско-американские отношения». Ее выпустила русская секция рабочего издательства. Начал он «от печки» — от выхода русских к Тихому океану, от экспедиции Беринга и довел повествование до самых последних дней. Автор выражал надежду, что антисоветская свистопляска в США окажется явлением временным и стремление к сотрудничеству восторжествует.

От внешнеполитической детализации в конце статьи автор уклонился, ибо ситуация в мире менялась на глазах. Опаздывали не только что книги — газеты. В феврале 1940 года в Америке много говорили о «миссии Уэллеса» — поездке заместителя госсекретаря в Европу с целью, как выразился один клубный остряк, привести к американскому знаменателю все европейские иррациональности. Но иррациональность была в самом замысле Америки: судить-рядить европейские дела, игнорируя СССР. В Москву мистер Уэллес не поехал, а когда к его группе решили подключить специалиста по России Джорджа Кеннана, для него не нашлось даже места в вагоне делегации. Об этом вовсю злословили в клубе на Пятой авеню.

12 марта окончилась советско-финская война. Все попытки втравить в нее другие державы провалились. Мюнхенцы и прочие антисоветчики не скрывали злобы и разочарования. Но надежд они не теряли, и науськивание «соседней шайки» на СССР продолжалось. Между тем шла «странная война», и похоже было, сказал один из оппонентов на дискуссии, что «прогнозы господина Яхонтова насчет того, что господин Гитлер поднимет руку на демократические страны, оказались ложными». Что же касается Чехословакии и Польши, продолжал оратор, то, видимо, это просто неудачные географические новации, поспешно сотворенные в Версале, и для восстановления европейского порядка их просто пришлось убрать…

В субботу 6 апреля Рагнар Стром передал из Осло о странном инциденте, произошедшем накануне в германском посольстве. Там устроили прием с просмотром документального фильма о разгроме Польши. В заключительных кадрах фашистские операторы показали бомбардировку Варшавы и гибель мирных жителей. Эти кадры сопровождались титром: «За это они могут благодарить своих английских и французских друзей». Никто из гостей, отметил Рагнар Стром, не понял, на что намекали этим просмотром и этими титрами устроители приема.

Как ни прикидывал, не мог понять этой дипломатической загадки и Яхонтов. Все стало ясно совсем скоро — 9 апреля. Гитлер ударил не на восток и не на запад, а на север, захватив Данию и Норвегию. В Норвегии возникло правительство предателей во главе с Квислингом, чье имя стало с тех пор нарицательным.

И еще одну сенсацию отстучали миру телеграфные агентства — гитлеровскую оккупацию приветствовал кумир норвежской интеллигенции, писатель с мировым именем, нобелевский лауреат Кнут Гамсун! Яхонтов глубоко почитал этого писателя. На одном из парижских развалов Виктор Александрович купил за гроши дореволюционное издание Гамсуна на русском — в прекрасном состоянии! — и привез в Америку. К черту! Он не намерен марать руки о книги изменника. Сначала Яхонтов хотел выбросить тома, но потом его осенила блестящая идея. Он отправился на почту и попросил упаковать многотомное издание и послать автору в Норвегию. Так он выразит свой протест! Смазливая девушка, ловко упаковывая тома, спросила:

— У мистера Гамсуна, видимо, какой-то юбилей? Вы сегодня уже четвертый джентльмен, посылающий ему книги.

— Гамсун — изменник! — пылко воскликнул Яхонтов. — Он предал свою родину.

— Кому? — спросила красотка.

— Гитлеру!

— Кому-кому?

Говорить с этой куклой было бесполезно. Но книги она упаковывала в высшей степени профессионально. Америка!

Вскоре в одном из своих обзоров Рагнар Стром со сдержанным юмором рассказал, как на почтовое отделение, ближайшее к дому Кнута Гамсуна, обрушился водопад его книг изо всех стран мира.

Ну, а дополнительный тираж книги Яхонтова разошелся. И на лекциях-диспутах у его оппонентов уже не было того козыря, что фюрер-де «щадит старые демократии Запада». А 10 мая 1940 года кончилась «странная война». Фюрер снова ударил, но снова не на Восток, а на этот раз — на Запад. Бельгия, Голландия, Люксембург были сломаны мгновенно. Чтобы показать, что он не шутит, фюрер велел стереть с лица земли центр Роттердама. На Западе все поняли. Когда вермахт вторгся во Францию, сопротивления ему практически не оказали.

Разумеется, Виктор Александрович не торжествовал оттого, что Франция была разгромлена за 44 дня, что теперь ежедневно под Триумфальной аркой, попирая германским сапогом могилу Неизвестного солдата, проходит по Парижу торжественным маршем 84-я дивизия вермахта. Разумеется, он не торжествовал, прочитав о том, что в изумительном Фонтенбло — дворце французских королей — расположился немецкий штаб, и теперь по залам, расписанным итальянскими и французскими изысканно-фривольными художниками, снуют серые немецкие штабные крысы. Яхонтову было горько, что в грозный час испытаний во главе прекрасной Франции оказались ничтожества.

Летящие головни

— Здравия желаю, товарищ генерал! — с тех пор как в мае 1940 года в Красной Армии были введены генеральские звания, князь Кудашев, старый знакомец и выпускник того же кадетского корпуса, что и Яхонтов, приветствовал Виктора Александровича только так. Князю почему-то казалось противоестественным сочетание слов «товарищ» и «генерал». Товарищ мне равен, говаривал он, а генералу, простите, я не ровня. Он — генерал!

Из этого, впрочем, не следовало, что князь Кудашев был из «непримиримых», из тех, кто «не признавал» за красными ничего хорошего. Напротив. Чем явственней делалась угроза войны, тем больше поворачивался в сторону Родины князь Кудашев. Вот и сейчас, встретив Яхонтова в Центральном парке и усадив на скамейку в тени развесистого краснолистного клена, князь, чертя тростью на песке, говорил:

— Смотрите-ка, товарищ генерал, а большевики-то без особого шума ликвидируют потери. Петербург теперь не достанет никакая самая «Большая Берта».

Князь вспоминал немецкую пушку, грозившую Парижу в ту войну.

— Сейчас-то небось есть и пострашнее, — хмыкнул Виктор Александрович, — только мы не знаем, как она называется.

— Наверное, «Верзила Рудольф» (он имел в виду Гесса) или даже «Сам Адольф», — печально усмехнулся Кудашев, — но до моего родного Каменноостровского им не достать.

Так и не может выговаривать «Кировский проспект» и «Ленинград», отмечал про себя Яхонтов. Впрочем, он и сам говорил то так, то так. Но что слова! Князь одобрял внешнюю политику СССР, понимал, что Советское правительство готовится к неизбежной воине. Особенно радовали князя «исправления географических несправедливостей". Запад Украины и Белоруссии, Прибалтика, Бессарабия, Северная Буковина — все правильно, говорил князь. И смотрите, как без особого шума большевики решили тысячелетнюю проблему немецкого засилья в Латвии и Эстонии. С тамошними баронами и Александр Невский воевал, и Лесков табуретками дрался… Речь шла о согласованном Германией и СССР переселении прибалтийских немцев в рейх.

— Погодите-ка, товарищ генерал, — заключил князь, — мы еще у ваших япошек потребуем назад Южный Сахалин и Курилы.

— Вы сказали: «мы потребуем»? — не удержался Яхонтов.

— Не знаю, оговорка ли это, Виктор Александрович, — ответил после долгой паузы Кудашев. — Я все думаю, думаю и, кажется, к такому выводу приду, что хватит счета большевикам выставлять. Помогать им пора. И как это мы с вами будем делать — надо думать уже сейчас. Но — будем. Родина ведь. Вам проще, вы — пишете. А я, например?

— Выступайте, князь. Везде. Перед десятью, перед пятью, перед тремя. Убеждайте, пробуждайте от спячки… Я уже не говорю о тех, что злобу таят…

— Ну, горбатых могила исправит, — поморщился Кудашев. — А вот спокойным объяснить надо, и это, вы правы, под силу и таким, как я. Спокойных много! Усыпляет Америка, Виктор Александрович, особенно если на хлеб не надо зарабатывать. Да еще это телевидение появилось! Полчаса после ужина сквозь дрему послушал обозревателя — и все известно. Так и дичают… Читать перестают. Ладно, пойдемте, мне пора.

Они направились в сторону музея Метрополитен. По дороге Яхонтов сказал:

— Вот вам, князь, любопытные цифры для разговоров. Я сидел в библиотеке, по разным источникам считал, все сходится, значит, так и есть. Так вот, Гитлер захватил, как вы знаете, девять стран: Австрию, Чехословакию, Польшу, Данию, Норвегию, Бельгию, Голландию, Люксембург и Францию. Это более ста миллионов человек и огромный промышленный потенциал. А если приплюсовать и союзников Гитлера, получается вот что: людей у них в полтора раза больше, стали — втрое, чем у СССР.

Кудашев слушал внимательно, по лицу пролегли резкие морщины.

— Страшная информация, генерал, — сказал он, забыв свое неизменное ироничное «товарищ», — было не до юмора. — Я буду звонить об этом на всех перекрестках.

Простился и пошел к Коламбус-серкис, но вдруг вернулся и, озорно блестя глазами, сказал:

— А я новую песню выучил. Там сейчас ее часто поют, — видимо, не случайно («там» означало — в СССР). Дай бог, чтобы сбылись слова:

Музыкальная память у князя была великолепная, он запоминал со слуха по радио и пел знакомым советские песни. Многим они нравились. Любил их и Яхонтов. Ему была близка их бодрость, оптимизм, мажорность. Он и в американских песнях выделял бодрые. Потому нравился ему Бинг Кросби, который в годы Великого Кризиса вынес на эстраду образ настоящего американского парня, который, как бы ни было трудно, всегда надеется на лучшее и никогда не падает духом. Из советских песен Виктор Александрович любил многие, но шутливо говорил, что его «неофициальный персональный гимн» это песенка Паганеля из кинофильма «Дети капитана Гранта»:

Но трудно сохранить было оптимизм тогда, осенью сорокового года. Виктор Александрович не сомневался, что СССР ускоренными темпами готовится к неизбежной войне, хотя по понятным причинам советские газеты об этом не писали. Последующие события показали, что он был прав в своих предположениях. Но помимо растущей мощи фашистских держав Яхонтова пугало, угнетало другое. Он не верил, что антигитлеровские силы способны объединиться. И для таких сомнений у него (и не только, разумеется, у него) было немало оснований. Тревожным выдалось начало сентября сорокового года для Англии. Люфтваффе Геринга методично бомбили залегшего за Проливом противника. Днем 7 сентября триста фашистских бомбардировщиков бомбили Лондон. Никто еще не знал, что так будет 57 ночей подряд. Гибли люди, горели склады продовольствия в доках, восемь церквей работы прославленного Кристофера Рена были разрушены. Лондонцы с трудом спасли собор святого Павла, в парламент попали бомбы… В эти дни было замечено движение германских кораблей. Над Англией плыл набатный звон. Простые люди на местах создавали отряды самообороны. Рабочие, фермеры, ремесленники, клерки, лавочники, официанты, пенсионеры собирались на сборных пунктах, вооруженные охотничьими ружьями, дамскими пистолетами, вилами, кинжалами, кухонными ножами.

— Нет, господа, Англия — не проституточная Франция, — восклицали в те дни многие американцы, кого волновали события в Европе, — она не будет плясать в своих фоли-бержерах перед немецкими господами. Недаром в гимне поется — англичанин никогда, никогда пс будет рабом.

Премьер-министр Черчилль запросил экстренной помощи у Штатов. И получил. За 50 устаревших миноносцев Рузвельт взял с Англии восемь островов у побережья Америки. Воспользовавшись тяжелым положением сердечного союзника и родственника (через мать-американку Черчилль был в родстве с Рузвельтом), американский президент за металлолом хапанул стратегически важные территории. Это наивыгоднейшая сделка со времен покупки Луизианы у Наполеона! — захлебывались от восторга американские газеты. В клубе на Пятой авеню посмеивались: не такой уж дурачок этот Рузвельт. Но в целом там стояли на стороне Уэнделла Уилки.

Предстоящие в ноябре выборы тревожили Яхонтова. Если в 1936 году Рузвельт легко победил республиканского соперника и никто, в сущности, не сомневался в его победе, то сейчас положение было иное. Молодой и энергичный Уэнделл Уилки, восходящая звезда республиканской партии, автор нашумевшей книги «Мы — народ», в которой он пел гимн бизнесу и упрекал Рузвельта за гонения на бизнес (чего в реальности, конечно, не было и быть не могло), был серьезным соперником президента. Да и хватит, пожалуй, говорили многие, очень многие американцы. На третий срок в США еще не баллотировался ни один президент.

В конце концов Рузвельт одолел соперника. Но далеко не легко и не со столь большим преимуществом. Яхонтов, естественно, выступал за ФДР. Он все-таки поддерживал американо-советские связи. А Уилки — темная лошадка. Что касается циничной сделки с островами и миноносцами, то, может быть, это был предвыборный ход Рузвельта, может быть, президент демонстрировал большому бизнесу Америки, что в своем деле, в мировой политике, он сам бизнесмен, каких поискать? И еще Яхонтов надеялся, что ФДР будет иметь большее влияние на Черчилля, чем Уилки или вообще любой другой президент.

Виктор Александрович терпеть не мог Черчилля и не верил ему ни в чем. Будущее показало, что он, к счастью, ошибся в своих мрачных пророчествах. Но осенью сорокового года, крутя по ночам ручки своего «сверхсупера» и вслушиваясь в боли Старого Света, он опасался, что Черчилль отдаст Германии какие-нибудь колонии в Африке (как он отдал Америке острова за миноносцы), купит себе безопасность и повернет опьяневшего от побед фюрера на Восток. Может быть, и сам присоединится к этому походу, чтобы осуществить свою давнюю мечту об удушении большевизма в его колыбели. В конце концов сэр Уинстон высказывал в свое время похвалы Гитлеру, о чем сейчас, конечно, не любит вспоминать.

Зато вспоминали об этом завсегдатаи клуба на Пятой авеню. Яхонтов как-то сообразил, что теперь его туда ни за что бы не приняли — «красному генералу» там явно не место. Спасибо Майклу Устинову — его стараниями Яхонтов стал членом клуба. А теперь его не выгонишь — таков устав. А членство в клубе дает кое-что. Тихий островок в центре Нью-Йорка, хорошая кухня, роскошная библиотека, а главное — возможность поговорить с информированными людьми, кое-что узнать самому и, в свою очередь, что немаловажно для профессионального лектора, обкатать на них кое-какие идеи.

Однажды — это было уже в январе сорок первого гола — Яхонтов, встретив на улице Чарли Доули, пригласил его пообедать в клубе. Виктор Александрович не мог себе представить, какую услугу он оказал своему знакомцу. Чарли был вне себя от счастья. Едва он вошел в здание, как почтительно поклонился двум биржевым воротилам, на лицах которых прочел одобрительное удивление — откуда, мол, здесь взялся этот Доули. К тому времени состояние Чарли уже приблизилось к пяти миллионам, но, в таких клубах не говорят «деньги не пахнут». Здесь различают «старые деньги» и «новые деньги». У Чарли деньги были новые, и потому в глазах здешних клубменов он был выскочкой-плебеем. Однако то, что у него есть знакомые, приглашающие его сюда пообедать, в какой-то степени возвышало Доули в глазах «аристократов».

Чарли понимал, что Виктору мало интересны его биржевые баталии, и он рассказал о них коротко, подчеркнув, что в целом придерживается «яхонтовской стратегии» — готовится к большой войне. У Чарли хватало юмора подсмеиваться над собой.

— Вложив деньги в оружейный бизнес, — усмехаясь, говорил он, — я вынудил сам себя интересоваться внешней политикой. Вы знаете, генерал, многие бизнесмены говорят, что Гитлер надолго останется нашим торговым партнером, что его и на длительную перспективу надо рассматривать только в таком качестве. Воевать он хочет только в Европе. Так ли это?

Яхонтов достал пачку библиотечных карточек с наклеенными вырезками:

— Прочтите-ка, Чарли. Меня удивляет, почему здесь, в Штатах, это высказывание фюрера прошло почти незамеченным.

Чарли прочел слова Гитлера, сказанные на совещании главарей рейха в марте тридцать девятого года:

«Германия предпримет величайшую за всю историю операцию: используя британские и французские владения в Америке в качестве базы, мы сведем счеты с еврейскими королями доллара в Соединенных Штатах. Мы уничтожим эту еврейскую демократию, и еврейская кровь смешается с долларами. Еще сегодня американцы могут оскорблять наш народ, но настанет день, когда они, хотя и слишком поздно, горько раскаются в каждом слове, произнесенном против нас».

Но на Доули гитлеровское заявление не произвело впечатления. Вернув карточку Яхонтову, он только пожал плечами:

— То, что Гитлер против евреев, я знаю. Но я не еврей. Правда, моя прабабка была еврейкой — не то из Польши, не то из России, я не помню, у матери где-то записано название города, откуда ее привезли в Штаты еще девочкой…

Яхонтов рассмеялся:

— Считайте себя, Чарли, врагом фюрера. По расовым законам третьего рейха такой, как у вас, доли еврейской крови достаточно, чтобы числиться недочеловеком. Но главная ваша ошибка не в этом. Знаете, какой анекдот шепотом рассказывают в Германии? Когда нацисты забирали моего соседа-еврея, все молчали. Мол, бог с ним, с евреем. Потом увезли коммуниста. И опять все молчали — красные, они, конечно, особая статья. Потом взяли социал-демократа. Потом католика… Когда брали меня, и возмущаться было некому.

— Значит, мои коллеги совсем неправы?

— Не совсем. Вот мой прогноз, Чарли: Гитлер не пойдет на Америку до тех пор, пока не разделается со своими врагами в Старом Свете. Теперь давайте рассуждать — сможет ли он с ними разделаться? Боюсь, что с отдельно взятой Англией — сможет. Но боюсь я и другого — те же англичане исподтишка, да и сами германские генералы все-таки науськают фюрера на СССР…

Эти слова услышал проходивший мимо них член клуба Билл Донован. Молодец, генерал, подумал он, мгновенно узнав Яхонтова. Жаль, нельзя ему кое-что показать. Накануне Донован вернулся из Вашингтона. Комиссия экспертов во главе с Эдгаром Гувером приняла ответственное решение — признать подлинным документ, который достал в Берлине разведчик суперкласса Сэм Вудс, действовавший под крышей торгового атташе американского посольства. Документ был не что иное, как одна из немногих копий директивы № 21, иначе говоря — плана «Барбаросса», утвержденного Гитлером 18 ноября 1940 года, — плана нападения на СССР.

Еще ранее американская разведка получила от англичан «секрет века» — ключ к коду, которым пользовалось немецкое командование. Англичане, как писала уже после войны пресса, «проявили широту мышления» и поделились тайной с американцами. Теперь они были в курсе всех крупных операций. Черчилль знал и об операции «Лунная соната», как кощунственно назвали фашисты план уничтожения Ковентри в ноябре сорокового года. Знал — и не предпринял никаких мер, чтобы хоть уменьшить жертвы. Он боялся выдать немцам свой секрет и ради «высших целей» отказывался предотвратить гибель мирных жителей. («Само собой», Рузвельт и Черчилль и не подумали поделиться своим знанием с советским союзником в самые тяжелые месяцы войны.)

Имея в кармане план «Барбаросса» и гитлеровский код, можно воевать, думал Билл Донован. Воевать, конечно, будут другие, полагал он. Себя, то есть Америку, Билл мыслил в образе сказочного китайского «царя обезьян», который «сидит на горе и наблюдает за схваткой тигров в долине». В сущности, так же мыслил и президент Рузвельт, который накануне принял Билла, похвалил его книгу «Уроки пятой колонны для Америки» и сказал, что пора целиком переключиться на разведывательную работу. Этого требуют высшие интересы Америки, сказал президент. Донован был доволен ситуацией в мире и своими личными перспективами…

— …Так вот, Чарли, если фюрера все же науськают на Россию, тогда он Америке угрожать не будет, — говорил тем временем Яхонтов почтительно внимавшему ему Доули, — Но это не значит, что война обойдет вас стороной, Чарли. Я глубоко убежден, что из фашистских держав первая опасность для Штатов — это Япония. И если Гитлер все же нападет на Россию, эта опасность резко возрастет. Я изложил свои доводы в объемистой статье, Чарли. Скоро, надеюсь, ее опубликуют.

Статью опубликовали, но никто ее не заметил. Правда, одному из заместителей военного министра о ней доложил помощник, но тот только рукой махнул — а ну его, этого выжившего из ума эмигрантского стратега.

В набат!

Как вскоре оказалось, в отношении Японии генерал дал верный прогноз. А вот европейскую головоломку не разгадал, и роковой день 22 июня 1941 года застал его, как и многих других, врасплох. Но, как это ни парадоксально звучит, Виктор Александрович испытал даже и облегчение, ибо ожидал худшего. А именно — сговора фашистов с британскими (да и не только британскими) мюнхенцами. Ведь с 10 мая в Англии сидел и вел переговоры Гесс — второй человек третьего рейха. Яхонтов ни секунды не верил в официальную германскую версию, в то, что заместитель фюрера помешался и отправился в свой одиночный полет без чьей-либо санкции, то есть без санкции Гитлера. Если Гесс действительно сошел с ума, почему англичане не отправили его в психиатрическую больницу? Если он здоров, почему не обращаются с ним как с офицером из страны, с которой воюют, почему не помещают в лагерь для военнопленных? О чем разговаривал с ним лорд-канцлер Саймон? Кто еще посещал Гесса? Почему обо всей этой крайне подозрительной и двусмысленной истории практически ничего нет в печати.

Зловещими казались Яхонтову эти умолчания. Но и то, что сообщала пресса — не утешало. 18 нюня Турция подписала договор о дружбе с Германией. В эти дни в клубе на Пятой авеню Виктор Александрович видел Уильяма Буллита, только что вернувшегося из Франции. Того самого Буллита, который трезвее многих других подходил в 1919 году к русской революции, кто был первым американским послом в Москве. Сейчас он призывал «к оружию против СССР». Внимали ему благосклонно. В библиотеке клубмены тыкали сигарами в карту, радовались, что большевиков скоро сотрут с лица земли, ударив с запада, юга и востока. В том, что Япония не будет соблюдать договор о нейтралитете, заключенный ею с Советским Союзом, никто не сомневался. А чего не урвать свой кусок от огромного пирога, который вот-вот начнут резать!

— Надо было слушать Черчилля, господа, и удушить коммунизм еще в колыбели!

— Ничего, у него есть шанс придушить подростка.

— Говорят, что лорд Галифакс умолял инвалида помочь Черчиллю сговориться с фюрером через Гесса и раздавить красных.

Инвалидом здесь называли Рузвельта, здесь восхищались последовательной прогитлеровской позицией английского посла, ярого мюнхенца Галифакса.

— Господа, вы слышали, Герберт Гувер сказал: цель моей жизни — уничтожение Советской России.

— Чарльз Линдберг прямо предлагает объединить мощь США и Германии. Против такой силы большевикам не устоять — простая арифметика…

Чарльз Линдберг, первым совершивший трансатлантический перелет, был фактически не скрывающимся и не маскирующимся нацистским агентом. Для правых фигура очень удобная: крайне популярен в глазах толпы герой-летчик. Как Геринг в свое время в Германии.

Неужели этим господам он, Яхонтов, мечтал когда-то отдать свою шпагу? Нет, он не кондотьер. Он воин. А воин это тот, кто защищает свою Родину. Вывод: когда. ЭТО произойдет, он отправится в советское посольство и подаст заявление в Красную Армию. Его знает Борис Михайлович Шапошников. Они с маршалом почти одногодки…

Но когда ЭТО произошло, когда гитлеровское нападение на СССР стало свершившимся фактом, жизнь Яхонтова пошла, конечно, не по заранее написанному сценарию. Даже первую «сцену в посольстве» из этого сценария жизнь переписала совершенно иначе. Яхонтов представлял, как озабочены и заняты сейчас советские дипломаты, приготовился, экономя их время, говорить как можно короче, как только его примет посол Уманский. Он готов был и к тому, что посол окажется чрезмерно занятым и не сможет его принять, тут обижаться не приходится. Такие дни. Яхонтов поговорит с дежурным дипломатом. Тот, конечно, удивится — американец, а просится на советско-германский фронт. Что ж, он напомнит свою биографию. Он все-таки русский генерал! И пусть ему как раз неделю назад исполнилось шестьдесят — для генерала шестьдесят не возраст.

То, что Яхонтов увидел в посольстве, его ошеломило. Какая там сосредоточенная тишина! Вестибюль гудел, там было полно народу, и первым, кого увидел Виктор Александрович, был Федор Плотников. Рядом с ним стоял его сын Иван (Джон) — такой же здоровенный, как отец, очень похожий, несмотря на клетчатую ковбойскую рубашку, на молодого Федю.

Федор сжимал своими огромными ручищами руку молодого дипломата, который тщетно пытался освободиться и говорил:

— Да вы послушайте меня, мистер Карпентер!

— Да не Карпентеры мы — Плотниковы! — взревел Федор. — Меня сюда черт занес, потому я в гражданскую не воевал… Но мы, Плотниковы, России долг должны отдать — возьмите Ивана на войну! Вы не можете мне отказать. Я же сам не прошусь — какой солдат в пятьдесят лет, Но Иван-то, Иван, вы на него посмотрите. Сынок, поворотись-ка… И по-русски шпарит…

И таких людей было много. Они просились в советское гражданство, они просились на фронт. В глаза Яхонтову бросились негритянские лица. Он протолкнулся к одному из них, который что-то горячо доказывал другому советскому дипломату (естественно, по-английски).

— Я не знаю русского языка, — говорил молодой негр, — я понимаю, что не смогу быть у вас солдатом. Но я хороший автомеханик, поверьте, я знаю все марки автомашин всего мира. А механики в армии очень нужны… Возьмите меня!

К автомеханику присоединился еще один негр:

— А я повар. В любой армии нужны повара, для того чтобы варить суп, не нужно знать язык… А стрелять я умею, я хорошо стреляю. Возьмите нас, господин, простите, товарищ. Поймите, Гитлер — и наш враг. Мы знаем — если он победит, он поубивает всех негров…

— Если Гитлер начнет побеждать, — перебил его автомеханик, — нас с тобой повесит свой ку-клукс-клан…

Яхонтова тронул за плечо дежурный:

— Виктор Александрович, посол готов принять вас.

Константин Александрович Уманский, выслушав Яхонтова, встал и прошелся по кабинету, решая, с какой степенью откровенности можно говорить с этим не совсем понятным эмигрантским генералом.

— Разумеется, я отказываю вам в просьбе отправить вас на фронт, — сказал он, серьезно и печально глядя прямо в глаза Яхонтову. — Но не потому, что вам уже шестьдесят, и не потому, что вам трудно будет входить в незнакомый вам мир Красной Армии. А входить надо быстро. Вы видите, что творится, — посол махнул рукой в сторону карты Советского Союза с флажками, которые казались кровавыми пятнами на теле Украины, Белоруссии и Прибалтики. — И я не буду говорить вам, что там не нужны опытные военные. Нужны. Но именно потому, что вы опытный военный, я и надеюсь, что вы полностью поймете мои мотивы.

Яхонтов напряженно слушал посла.

— Как бы ни было трудно там, — опять махнул Уманский рукой в сторону карты, — там все-таки есть кому воевать. А здесь?

— Что — здесь?

— Я предвижу, что здесь, в, Штатах, проляжет очень важный фронт антифашистской войны, — жестко сказал посол. — Очень многое будет зависеть от того, какую позицию займет эта страна. («Он не сказал — ваша страна», — с благодарностью подумал Яхонтов.) Начиная от того, что будет делать американская армия, и кончая тем, с кем и чем будут торговать США. Да, торговать, Виктор Александрович. Вот вам один факт — как говорится, не для печати.

Посол подошел к карте и ткнул пальцем в среднее течение Днепра:

— Здесь, в Запорожье, наш единственный завод, производящий магний. Без магния нет самолетов. А что, если немцы разбомбят или даже захватят этот завод? Где мы возьмем магний? Только в Америке, Виктор Александрович. А захочет ли она его нам продать? И на каких условиях?

— Президент Рузвельт понимает, что Гитлер — угроза и для Соединенных Штатов. Я убежден, что он вскоре четко выразит свое отношение к нападению Гитлера на нас… на Советский Союз.

Уманский сделал вид, что не заметил оговорки.

— Я тоже надеюсь на это, — сказал он. — Но я с тревогой наблюдаю, как свободно действуют здесь Германо-американский бунд и подобные ему организации. Это же пятая колонна Гитлера в Америке. Вы думаете, они останутся пассивными? Вы думаете, Христианский фронт Кофлина не проявит симпатий к Германии? А Национальная рабочая лига? Не примите это за вмешательство во внутренние американские дела, я лишь продолжаю отвечать вам. Генерал, говорю вам со всей ответственностью: останьтесь на этом фронте. Здесь вы принесете больше пользы Родине. («Он сказал — Родине», — отметил растроганный Яхонтов.) Вам будет трудно здесь. Вы еще не представляете, как вам будет трудно. Потом вы вспомните мои слова, Виктор Александрович. Вы будете говорить слова правды, я достаточно знаю вас и о вас, я в этом уверен. Вы не побоитесь говорить правду. Но вы не представляете, как много врагов у нее будет. И не всегда открытых врагов, вроде бунда. Против вас и таких, как вы, станет целый корпус подлецов, которые примутся маскировать свои реакционные профашистские взгляды псевдопатриотизмом, панамериканизмом, изоляционизмом, господом богом и, простите, чертом лысым. У вас будет тяжелая война, генерал.

— Есть еще порох в пороховницах! — Яхонтов встал и крепко пожал руку Константину Александровичу. — Спасибо. Я знаю, как вам сейчас некогда. До свидания.

— До скорого свидания, генерал.

У посольства все еще митинговали кандидаты в добровольцы. Яхонтов искал глазами Плотниковых, но они куда-то исчезли. А может быть, и к лучшему — хотелось побыть одному, подумать.

— Придем еще раз и еще раз, а своего добьемся! — кипятился русский американец, лицо которого было Яхонтову смутно знакомо. — Пусть записывают в красноармейцы! Составим список патриотов! Мы не чужие! Отстоим социализм, отстоим родину Октября! — выкрикивал он под одобрительные возгласы. Это был агент ФБР Жаров-Ярроу.

В отеле Яхонтов попробовал покрутить приемник, но красивый аппарат брал только местные станции. В вечернем выпуске новостей сказали, что вермахт стремительно наступает, а Красная Армия бежит. Яхонтов пытался представить себе, что происходит сейчас там, на фронте, пытался и не мог. Он не верил, что Красная Армия «бежит». Но то, что вермахт наступал стремительно, было несомненным фактом. Радио цитировало сообщения ТАСС. Там речь шла о тяжелых оборонительных боях, но названия городов, захваченных немцами, были те же. Значит, и в самом деле отступают. Почему? И сколько будут отступать?

В ресторане за ужином с соседних столиков доносились разговоры о германо-советской войне. Упитанный господин снисходительно вещал:

— …Один министр может ошибаться, как любой человек. Но смотрите, Нокс говорит, что Гитлер расправится с Россией за шесть-восемь недель, а Стимсон говорит, что за месяц, максимум три. Итак, и военно-морской министр, и военный практически сходятся в оценках. Значит, это истина. Значит, России осталось жить месяца два, не больше. Что бы вы ни говорили, а фюрер молодец: нокаутировал такого гиганта в первом же раунде!

Вся его компания одобрительно зашумела.

«Боже мой, — подумал Яхонтов, — как прав посол. Как это трудно. Ведь не дашь ему по физиономии (собственни, за что?). Надо переспорить, переубедить. Такого? Возможно ли это?»

И, устыдившись, довел мысль до конца: а там, на фронте, сейчас, вот сию минуту? Прав, прав посол: будет тяжело. Но это будет твоя война, генерал Яхонтов.

«Умом Россию не понять»

По прошествии лет Виктор Александрович задал себе вопрос — а всегда ли он верил в победу. И ответил, как всегда, честно — нет, не всегда. Были дни, недели, осенью сорок первого, когда, казалось ему, все, конец. Это было страшное и странное для него время. Уже были сказаны ставшие потом столь известными циничные слова сенатора Трумэна о том, как следует вести себя Америке в войне Германии с СССР (добиваться, чтобы обе стороны ослабли). Но тогда сенатор от штата Миссури еще не стал основателем и первым председателем сенатской комиссии по вопросам производства вооружений, что вывело его на уровень общенациональной известности, и потому его слова не привлекли в момент их публикации такого внимания, как впоследствии, когда «маленький Гарри» стал президентом.

Тогда, в сорок первом, гораздо громче прозвучали слова сына Черчилля о том, что идеальным исходом германосоветской кампании был бы такой: чтобы последний немец, убив последнего русского, растянулся с ним рядом. Все понимали, что официальное положение папаши не позволяло ему самому сказать это вслух, вот он и прибег к помощи сынка. Открыто злорадствовали «непримиримые» из эмигрантов. Пусть сгорит вся Россия, лишь бы сгорели большевики! Говорилось это в открытую, с вызовом, встречало понимание. Россия давно уже в английском языке стала синонимом коммунизма. Усмехались германофилы, действительно открыто действовавшие в Америке (прав, тысячу раз прав был посол Уманский). На всех радио-диапазонах грохотал ликующий Берлин. Нейтралы бесстрастно констатировали успехи вермахта, правда, несколько отставшие от первоначального графика. Давно примеченный Яхонтовым швед Рагнар Стром спокойно рассуждал у микрофона:

— Адольф Гитлер обещал взять Москву до холодов. Но что такое холода? Солдаты уже мерзнут, но это еще не русская зима. Может быть, мерзнут просто с непривычки к ветрам, дующим из азиатских степей. Ведь степи эти так близки. Правда, на пути к степям еще Москва. Небольшая географически, она очень велика политически. Из авторитетных источников мне известно, что доктор Геббельс на совещании руководящих работников министерства пропаганды сказал: мы подорвали веру русских в коммунизм, а остальное доделает наша доблестная армия. Падение Москвы, без сомнения, нанесет вере в коммунизм страшный, возможно, смертельный удар. В Берлине говорят, что это дело ближайших педель. У меня нет оснований не верить этому, глядя на карту. Но рядом с картой у меня висит и календарь. По календарю вся русская кампания уже должна быть закончена.

В те дни Яхонтова охватывало отчаяние, и он с ужасом ожидал падения Москвы и гибели государства. Но в эти же самые дни он гремел на лекторских эстрадах и говорил о неизбежности победы. Сам того не зная, он инстинктивно действовал так, как действовали многие в те дни на фронте и в тылу. Пусть я отчаялся, но я не подам виду, пусть хоть у соседа слева и соседа справа сохранится вера в победу. И в голову не приходило тому воину, что, может быть, сосед слева и сосед справа испытывают точно такие же чувства. А в результате всей логики и побеждали. Так же воевал и Яхонтов на своем «участке фронта».

С первых дней Отечественной войны в США начали образовываться общества помощи Советскому Союзу. Активное участие принял в этом деле и Яхонтов, но вскоре понял, что здесь обойдутся и без него. Русские американцы, в том числе и из белоэмигрантов, развернули большую работу. Вот где проявилось отношение к Родине! Давал концерт в фонд помощи Родине великий Рахманинов. Выступали русские музыканты, певцы, дирижеры, ученые. Князь Путятин организовал несколько комитетов помощи Родине, сотрудничал с Федором Плотниковым, Ярославом Бойчуком, многими другими эмигрантами «из простонародья». Война провела иные грани, и по одну сторону баррикад оказались иные князья с иными «простолюдинами», а по другую — казалось бы, такие же, да оказалось, что не такие американские русские. Советско-германский фронт прошел через сердца. Так говорил друг Яхонтова журналист Давид Захарович Крынкин.

— Виктор Александрович, — убеждал он Яхонтова, — не тратьте силы на то, что могут сделать другие. Анна Торн, Казущик или Карпентер не хуже вас сосчитают собранные доллары. Зачем вам расходовать время на поиски зала для митинга? Этим займется любой другой. Ваше оружие — слово.

Давид Захарович говорил то же, что и посол Уманский. И они были правы. Лекторский профессионализм необычайно нужен был в их деле. А Яхонтов был профессионалом высокого класса. В самые тяжелые дни он выходил на авансцену — элегантно одетый, излучающий оптимизм, уверенность, силу. Как всегда, он говорил без микрофона — и в шестьдесят лет у него был сильный красивый голос, очень четкая дикция.

— Вчера в Филадельфии, — начинал он будто бы вовсе и не о германо-советском фронте, — вчера в Филадельфии «черная молния» Джо Луис проигрывал противнику двенадцать раундов. В тринадцатом он его нокаутировал. Так вот победит и Красная Армия, как бы ей ни было сейчас тяжело.

Американцы хорошо схватывали спортивные аналогии, говорить им о сожженных деревнях тогда, в сорок первом, было бесполезно. Они просто не понимали, о чем идет речь.

Часто Яхонтов выступал в паре с митрополитом Вениамином, экзархом Московской патриархии в Северной Америке. Этот бывший белогвардеец (он был духовным пастырем врангелевского воинства) давно уже переменил свое отношение к родной стране. Если Яхонтов шел к принятию социалистического Отечества через научную логику (и чувство, разумеется), то Вениамин прошел свой крестный путь через богословско-исторические изыскания — и тоже, конечно, чувство. (После войны митрополит Вениамин вернулся в СССР.) Они составляли отличный тандем. Военный специалист и пламенный проповедник, язык науки, логики и язык церковных догматов, сдержанность и ярость, ирония и пафос — вот что сочеталось в их совместных выступлениях и производило сильнейшее впечатление на аудиторию.

Но шестьдесят лет — это все равно шестьдесят, даже если ничем не болен. Яхонтов уставал, но сам себе в этом не признавался. Ах, как тяжело при внешней легкости давались ему ответы на вопросы. Ведь Красная Армия все отступала. Уже показали в кино, как фюрер прилетал в Смоленск. Искусно сняли, сволочи, его крысиный профиль на фоне горящего города, который всегда был щитом России, ключом к Москве. Доктор Геббельс сказал, бесстрастно читал переводчик, Смоленск — это взломанная дверь, германская армия открыла путь в глубь России, исход войны предрешен. Он говорил не «Смоленск», а «Шмоленгс». Тяжело на сердце, но надо идти и снова улыбаться, излучая уверенность, надо… В один из таких дней его здорово выручил, сам того не зная, автомеханик из гаража. Яхонтов увидел у него на стене портрет маршала Тимошенко, спросил, почему он его повесил.

— Горжусь, — ответил механик. — Все-таки наш, ирландец, а в России маршалом стал, с Гитлером воюет. Побьет ведь Гитлера-то. Побьет! Вы не отчаивайтесь, господин генерал. Вот увидите — будет как с Наполеоном.

— Тимошенко — ирландец? — не понял Виктор Александрович.

— А вы не знаете? — присвистнул механик. — Да что вы, у нас в ирландском рабочем клубе все говорят: Тимошенко это по-русски пишется, а на самом деле он ирландский эмигрант Тим О’Шенко! Как в России революция произошла, так он туда и уехал.

«Слышал бы это Геббельс!» — подумал Яхонтов.

Через несколько дней ночью (Виктору Александровичу нездоровилось) его поднял телефонный звонок. Прерывающимся голосом князь Кудашев крикнул в трубку: «Вы слушаете? В Москве — парад!»

Яхонтов бросился к приемнику. Настраиваясь на Москву, он все время натыкался на какую-то местную станцию. «Дон’т фене ми ни…» — пел Бинг Кросби, которого Яхонтов любил, но сейчас готов был возненавидеть. Наконец он нашел нужное место на шкале и услышал глуховатый голос Сталина:

— …пусть вдохновляют вас образы наших великих предков — Александра Невского и Дмитрия Донского, Козьмы Минина и Дмитрия Пожарского, Александра Суворова и Михаила Кутузова. Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина…

Трески в эфире. Далеко до Москвы, страшно далеко. Далеко до России. Голос Москвы замирал и возникал снова. Яхонтов услышал марш, такой знакомый марш. Ну конечно же, «Прощание славянки»!

Кто сказал, черт возьми, что ему нездоровится? Надо переделывать завтрашнюю лекцию. Он хотел начать ее так:

Теперь вся тональность лекции меняется. Ну, он им покажет! Ах, какая же это гениальная и смелая мысль — провести сегодня традиционный парад. Традиционный!

Яхонтовы всегда дорожили семейными традициями. Когда за неделю до начала войны отмечали день рождения Виктора Александровича (тем более дата была круглая — шестьдесят), собрались торжественно. Приехали все Ортманы, то есть Олечка с мужем и сыном Виктором, пришли друзья, говорили только по-русски. Расходясь, разъезжаясь, знали, что вскоре, 9 июля, соберутся на дне рождения у Олечки. Но не собрались, война все омрачила. А сейчас Яхонтов пожалел об этом и сказал:

— Нет, война войной, а мы традиций больше нарушать не будем. Назло Гитлеру.

«Умом Россию не понять»

В те дни в ФБР сдавал дела Жаров-Ярроу. Он переходил на службу к генералу Доновану, которого Рузвельт в июне 1941 года назначил начальником службы координатора информации в целях обороны (иначе говоря — военная и политическая разведка). Через год служба была преобразована в УСС (Управление стратегических служб). Дальновидный Билл Донован с самого начала подбирал себе сотрудников, владеющих русским языком. Взял он и Ярроу.

Смит, начальник Жарова, читал статьи Яхонтова и разделял его взгляды на реальность японской угрозы. Он внимательно выслушал прощальные излияния трудолюбивого и вдумчивого агента, внимательно прочитал все оставленные им документы.

Потом Смит долго ходил по кабинету из угла в угол и размышлял о странностях русской натуры. Гениально сказал Киплинг — «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись». Смит был неглуп и не разделял примитивных оценок Ярроу и ему подобных, которые считали, что в комитетах помощи России собрались коммунисты. Он знал, что и шеф, Гувер, придерживается тех же взглядов, и потому помалкивал. Но не переставал размышлять о странной породе «русских комитетов». Из пестроты их состава маленький Ярроу и большой Гувер делали вывод, что ее цементом является скрываемый всеми ими коммунизм. Смит не мог в это поверить. Ну какой коммунист митрополит Вениамин! Смит знал, что давно, еще в Париже, Вениамин добровольно вернулся «под руку» московского патриарха, но это тоже ничего, по его мнению, не доказывало. Ведь патриарх — не коммунист! Ну хорошо, рассуждал Смит, Вениамин — дьявольски хитроумный коммунист, но Макарин? Это тоже православный митрополит, ни в каких сношениях с красными и розовыми не замечен, а тоже поддерживает идею помощи России. Поколебался, правда, поставить подпись под воззванием со словами «Советский Союз», но поставил. И эти православные попы на своих прорусских сборищах, доносил Ярроу, сидят рядом с евреем Крынкиным, да и вообще там немало евреев в этих комитетах. Допустим, они против Гитлера из-за его расовых законов. Но ведь есть и чисто еврейские организации, которые выступают против фашизма, а эти льнут именно к русским. Ярроу доносит, что Крынкин, Шульц из поволжских немцев, белорус Радзи, поляк Ковальский называют себя русскими. Ярроу считал, что это просто прикрытие коммунистических взглядов. Смит с этим не соглашался, но не понимал, в чем дело. Он смутно чувствовал, что России присуща какая-то тайна. Какая?

Подойдя к столу, Смит бросил взгляд на аккуратно отпечатанные агентом Ярроу списки. Группа «аристократы» начиналась с трех князей — Путятина, Кудашева, Голенищева-Кутузова. Из донесений следовало, что их сиятельства, засучив рукава, сотрудничали в своих комитетах с пролетариями вроде Карпентера (под этим именем, отмечалось в справке, скрывался русский Плотников) или Джерри (Ярослава) Бойчука. А интеллектуалы! Дирижер Сергей Кусевицкий, скрипач Ефрем Цимбалист, самый, говорят, великий пианист мира Сергей Рахманинов… Это тоже коммунисты? Вздор. Если признать таких людей красными, пора вступать в Союз Советских Социалистических Республик…

Смит был хорошо информирован и знал, что во Франции «маленький русский фюрер» Жеребков полностью провалился со своей затеей дать белоэмигрантам антисоветский импульс; напротив, после начала германо-советской войны они в основном выразили симпатии к СССР. Такая же картина наблюдалась и в армянской общине Франции, а туда от турецкой резни бежало много армян. Теперь они выступали против Гитлера и Петэна, за СССР. Знал Смит, что и в других странах Европы русских, ставших на сторону Гитлера, оказалось очень мало. Хотя, не без злорадства подумал он, шеф (Гувер) не раз говорил, что, стоит фюреру напасть на Россию, в вермахте не будет отбоя от русских добровольцев. Все они, усмехался Гувер, захотят вернуть отнятую большевиками собственность… А произошло совершенно противоположное. Бывшие белые генералы уходили в подполье, чтобы бороться с гитлеровцами, чтобы с тыла бить врагов своего таинственного Отечества.

Три князя, возглавлявшие список «подрывных аристократов», в тот самый час, когда о странностях их русской натуры размышлял фэбээровец Смит, собрались у Яхонтова. Надо было увязать планы работы комитетов помощи Советскому Союзу с лекторскими ангажементами Виктора Александровича. Нужна была еще пишущая машинка со старым русским алфавитом, с «ять» и «фитой». Надо было написать Рахманинову, а старый композитор, которого Жаров-Ярроу поспешил записать в красные, не признавал нового алфавита, введенного большевиками (хотя, посмеивался Яхонтов над такими чудаками, проект разрабатывался еще до революции).

Они обсуждали за чайным столом эти дела, как вдруг в комнату ворвалась Мальвина Витольдовна. Она была крайне возбуждена:

— Господа, господа! — голос ее срывался. — Вы только послушайте, о чем пишет «Правда»! Только что пришла — за 13 ноября… Статья об эмиграции!

— Об эмиграции?!

— Вы только послушайте, господа! «Только отдельных негодяев, совершенно растленных людей, лишенных всех следов национальной чести и совести, Гитлер нашел среди русских и украинских белоэмигрантов. Расчет немецких фашистов на то, что русские и украинские люди, хотя бы и враждебные большевизму, в сколько-нибудь значительном числе пойдут на подлейшую национальную измену и отдадут Россию в услужение немецким баронам, оказался еще одним просчетом Гитлера».

Статья вызвала потрясение. Яхонтов и его друзья внимательно следили за ходом боев на советско-германском фронте и хорошо знали, в сколь тяжелом положении находится Родина. И в этот час Москва сочла нужным сказать такие слова об эмигрантах! Значит, значит, мы не забыты, господа! Не списаны со счетов! Но это и призыв, призыв к нам. Мы нужны России!

— Я предлагаю устроить публичную читку этой статьи! — воскликнул Путятин.

— Правильно, — поддержал его Кудашев. — И споем новую песню. Я записал мелодию, сейчас делаю английский перевод текста. Это поистине гениальная песня! Называется «Священная война». Священная!

А через несколько дней, когда в огромном зале закончили читку статьи из «Правды», оркестр сыграл вступление гениальной песни, листовки с текстом, напечатанным по-русски и по-английски, были розданы, и ее грянул весь зал. Пели князья и графы, жившие, как говорили в Нью-Йорке, от «Двуглавого орла» (то есть продававшие свои фамильные драгоценности через известный всей эмигрантской Америке — и Америке толстосумов — антикварно-ювелирный магазин «Двуглавый орел», специализировавшийся на торговле русскими драгоценностями). Пели активисты комитетов помощи Советскому Союзу. Пел князь Феликс Юсупов, в свое Бремя один из убийц Гришки Распутина. Пел Курнаков, бывший штаб-ротмистр Дикой дивизии, столь любимой царем Николаем II. Пели бывшие генералы и поручики, штабс-капитаны и полковники. Пел поэт и художник Давид Бурлюк, друг Маяковского. Пел богатый торговец коврами Арменак Татевосян. Пел приглашенный друзьями на этот необычный митинг знаменитый негритянский певец Пол Робсон. Пела 77-летняя писательница Этель Лилиан Войнич, знавшая, что только в Советском Союзе обрел свою родину ее роман "Овод», ибо только в Советском Союзе победила подлинная, бескомпромиссная революция. Пел владелец ресторана Александр Смолей, родом из Белоруссии (ему еще предстояли долго сотрудничать с Яхонтовым). Пел его земляк, рабочий-строитель Константин Радзи, видный деятель Компартии США (многие годы спустя по его приглашению ездил в Америку один из авторов этой книги). Пели православные попы и не признающие их сектанты — духоборцы и молокане. Пели механики и фермеры, официанты и продавщицы, лавочники и почтальоны, фрезеровщики и портнихи, хаусбрейкеры и таксисты.

Потом начался сбор средств в помощь сражающейся России. Об этом митинге написали левые и русские газеты, скупо упомянула «большая пресса», ничего не сообщило вездесущее ти-ви. В ФБР пошло донесение преемника Ярроу — агента Джо Форлау (Георгия Фролова), в абвер — активиста Германо-американского бунда Карла Ширке, носящего на подобных митингах личину симпатизирующего России потомка поволжских немцев. Донесение Ширке не продвинулось в Берлине дальше первого получившего его офицера.

— Поддержка Советам? «Священная война»? Вздор. Война практически окончена. Москва падет со дня на день. В ясные дни офицеры с передовых позиций уже видят в бинокли эту, как ее, кремлевскую колокольню. Уже отправлен на подмосковную станцию состав с глыбами красного гранита — будет монумент на могиле большевизма. Уже давно создан рейхскомиссариат «Москва». Штандартенфюреру СС Францу Зиксу поручено ворваться в красную столицу с головным отрядом, захватить главные архивы и ликвидировать коммунистических вожаков. Кстати, везет этому Зиксу. Первоначально фюрер планировал поручить ему такое же дело в ходе операции «Морской лев», то есть при захвате Лондона. Но потом фюрер счел целесообразным сначала разделаться с Россией, а затем уж и с Англией. А Зикс, видимо, остался у него в памяти, и вот вам, пожалуйста, — штандартенфюреру предстоит такая приятная и почетная работа…

Так думал дежурный офицер, задержавший донесение Ширке. И еще он подумал о том, что Россию очень трудно понять, что фюрер прав — эту аномалию следует стереть с карты мира. В самом деле, аномалия! Более или менее цивилизованные страны, когда видят, что войны им не выиграть, сдаются. Россия, несмотря на всю очевидность своего поражения, не перестает сопротивляться. Дикари! Датский король Кристиан X не только мгновенно капитулировал перед вермахтом, но даже поздравил германского генерала Химера с блестяще выполненной работой! Лягушатники-французы как миленькие подняли лапки. Они не поджигали свои дома, как это делают восточные варвары, они сохранили свой очаровательный Париж — в который теперь так приятно ездить в командировки!

Прежде чем окончательно списать в архив донесение из Нью-Йорка, офицер еще раз просмотрел фамилии указанных в нем активистов с краткими характеристиками. Статью из «Правды» читал некий генерал Яхонтов — бывший, конечно, из белых. Типично русское сумасшествие — царский генерал с восторгом читает статью из коммунистической газеты всякому сброду, включая даже негров и евреев. Скоро такому сумасбродству и расовой негигиеничности придет конец, с удовлетворением подумал офицер. Он вспомнил своего брата Фрица, который сейчас, по рассказу недавно приезжавшего в Берлин штабиста, находится в части, составляющей острие северной части клещей. Клещей, в которые будет взята Москва. А падет Москва — и к Уралу двинутся японцы.

Офицер сосчитал, как говорится, все правильно, только наоборот. В этот самый час его брат Фриц находился на позиции совсем рядом с Москвой, чуть к северу от нее, у маленького бедного русского селения. Кругом был заснеженный лес, и аккуратный, ловкий, хорошо тренированный Фриц, удобно устроившись в укрытии, в отличный цейсовский бинокль наблюдал за противником. Противник совершал странные манипуляции. Русские снимали свои маскировочные белые халаты и, совершенно демаскируясь, оставались в черных морских бушлатах. Некоторые даже снимали бушлаты, чтобы хорошо были видны полосатые матросские тельняшки. Значит, подумал Фриц, разведка донесла верно — подошла Тихоокеанская морская бригада. Плохи дела у русских, раз они перебросили сюда тихоокеанских матросов. И еще Фриц подумал, что теперь японцы пройдут до самого Урала церемониальным маршем. Но зачем же демаскируются русские? Или они еще во что-то оденутся, продолжал недоумевать Фриц.

И тут русские совершенно неожиданно пошли в атаку. Вызывающе демаскировавшись, черные и полосатые, сине-белые, они бежали через снежное поле прямо на купу деревьев, где был скрыт дозорный отряд Фрица. От растерянности немцы не сразу открыли огонь — а кое-кто, успел заметить Фриц, и побежал назад, туда, где стояла часть. В результате русские без больших потерь преодолели поле. Сам Фриц, выскочив из укрытия и ловко пристроившись за толстой елью, вскинул автомат, но «шмайсер» — отличный «шмайсер» — вдруг заело. Прямо на Фрица бежал русский матрос. Фриц выхватил пистолет, ловя по всем правилам на мушку русского, но тот вдруг метнулся совсем не по правилам и со страшной силой ударил Фрица в нос. Последнее, что осознал Фриц, были три коротких русских слова, а затем все вздыбилось и погасло, потому что другой матрос, сделав выпад не по правилам, не по уставу (а Фриц дотошно изучил русский устав), проткнул его штыком. Было 6 декабря 1941 года. Началось наступление Красной Армии под Москвой. В это время японские корабли, строго соблюдая режим радиомолчания, шли к Перл-Харбору.

Наступал звездный час эмигрантской жизни генерала Яхонтова.

Русская совесть и американский успех

После катастрофы в Перл-Харборе, где коварным ударом японцы потопили американский флот (вместо того, чтобы церемониальным маршем идти по Сибири к Уралу), после вступления США в войну в клубе на Пятой авеню можно было кожей ощутить перемену отношения к Яхонтову. Из полоумного русского старикашки, который якшается с красными, он в один день превратился в прозорливого военного эксперта и дальновидного патриота, того самого заслуженного русского генерала, который — помните, господа? — предсказал Перл-Харбор. В его сторону бросали благосклонные взоры даже такие важные клуб-мены, как Билл Донован и его приятель Джон Фостер Даллес. По приглашению брата в клубе как-то завтракал Аллен Даллес, будущий директор ЦРУ, и он тоже с любопытством взглянул на русского генерала.

А Яхонтов сидел за ленчем со своим издателем мистером Ковардом, который, конечно, мгновенно понял, что настало время его автору и ему самому стричь купоны. "Взгляд на Японию» был переиздан тройным тиражом с пророческой главой о неизбежном нападении японцев на Америку. Рискнул Ковард переиздать и первую книгу Яхонтова, «Россия и СССР на Дальнем Востоке». Рискнул — и выиграл. Теперь СССР и США стали союзниками, теперь Дальний Восток в центре внимания американцев, книга пошла.

Но в сердце Виктора Александровича была горечь.

Получалось так, что авторитет и деньги ему приносила людская беда, самая страшная беда — война. Разумеется, никто не упрекнет его, что он хотел войны. Напротив, все знают, что он по мере сил старался предотвратить войну, открывая людям глаза на природу фашизма, на неизбежность агрессии со стороны фашистских государств. И все-таки… Если бы не трагедия Перл-Харбора, не гибель американских моряков, не было бы прибыльного переиздания его книг… Чем, в сущности, он отличается от того же Чарли Доули, который еще раз совершил резкий бросок вверх по лестнице успеха и снопа достиг качественно иного состояния? Теперь Чарли уже не просто миллионер, — внезапное начало войны, на которое он и ставил, сделало его мультимиллионером. На Перл-Харборе Доули сорвал такой куш, что о нем уже складывают легенды! Гордый Чарли пригласил Яхонтова в свои клуб, членом которого он стал недавно и о котором недавно не смел и мечтать. Конечно, он далеко еще не Карнеги и не Морган, не Гарриман и не Кеннеди, к тому же у него еще «очень молодые деньги», но какие деньги! А ведь Чарли Доули тоже не виновен в гибели американских парней в Перл-Харборе, он не хотел ее. Но он заработал на ней свои миллионы, так же как Яхонтов — свои тысячи. Вот чем терзался Виктор Александрович со своей русской совестливостью, непостижимой для людей Запада. Чарли-то не терзался. Он делал деньги.

После того как США стали союзником СССР, после того как сложилась антигитлеровская коалиция, работы у Яхонтова все прибавлялось и прибавлялось. Все возрастал спрос на него как на особого лектора, который был и русским, и американцем, и военным (генеральское звание неизменно указывалось на его афишах), и политиком, и знающим Советский Союз, но в то же время не коммунистом. И к тому же — высокий профессионализм, опыт, широкий круг знакомств. О, как все менялось на его лекциях! Если десять лет назад он видел, как загорались глаза при упоминании им знакомства с царем или Корниловым, Китченером или Фошем, то теперь публика восхищенно изумлялась, узнав, что генерал еще по царской армии знаком с Борисом Шапошниковым, ныне Маршалом Советского Союза.

Всю войну Яхонтов успешно и активно выступал как лектор. Позднее он вспоминал, что объехал практически все штаты, и не только крупные или даже средние города, но и многие из таких, что и самим американцам неведомы.

Иногда, рассказывал Виктор Александрович, выступать приходилось дважды, а в отдельных случаях и трижды в день! А ведь ему шел седьмой десяток. Работа эта была отнюдь не легкой, как может показаться. Ведь аудитории, перед которыми он выступал, состояли отнюдь не из единомышленников. Речь ведь идет не о собраниях друзей Советского Союза или — шире — антифашистов. С точки зрения среднего американского слушателя, особенно в глубинке, Яхонтов говорил о вещах страшно далеких, малопонятных, и (самое главное) еще неизвестно, нужных ли ему, среднему. Ну и бог с ним, что кто-то кого-то убивает где-то там в России (где она, кстати, эта Россия — ага, вот лектор показал на карте). Мне-то, среднему, какое дело? Почему я должен отрываться от своего бизнеса и требовать от своего сенатора, чтобы открывали второй фронт? И чтобы американских парней, ну вот хотя бы моего сына, посылали туда, где могут убить? Ради чего?

Лектор между тем говорит, что русские сражаются за нас, за американцев. Как это? Этот, как его, Гитлер, тоже далеко, он только грозит. Посмотрите-ка, дорогой сэр, на карту: если Гитлер не смог до сих пор переправиться через вон тот узкий пролив (как его? Да, Ламанш!) в Англию, то куда ему переплыть океан! Так зачем же подставлять моего сына под пули? За русских? А, вы сами русский, генерал, вот почему вы так рьяно выступаете за помощь России…

Говорить перед такими и отвечать на вопросы таких средних с успехом было непросто. Ведь конечной целью Виктора Александровича было не только информировать своих слушателей о событиях, о которых они ничего не знали или знали очень мало и зачастую искаженно. Нужно было убедить их в опасности фашизма для Америки, в том, что русские сражаются не только за свою свободу, но и за свободу Америки, что поэтому русским надо помогать. Помогать не только «из добрых чувств», из сострадания к людям, попавшим в беду, но и ради самих себя, страхуя свой собственный завтрашний спокойный, мирный и сытный день. Для этого надо было побудить их действовать: говорить обо всем этом в своем кругу, писать конгрессменам, в газеты, на радио и на телевидение, требуя открытия второго фронта, а пока — более активной помощи Советскому Союзу.

И надо было внушать уверенность в силе России, в силе Красной Армии. Надо было убеждать в этом в горькие дни отступлений, поражений, неудач. И ведь вовсе не у всех была уверенность в конечной победе. В мае 1939 года в Нью-Йорке покончил жизнь самоубийством известный немецкий писатель-антифашист Эрнст Толлер. Это событие глубоко взволновало всю немецкую эмиграцию, всю прогрессивную общественность Америки. Яхонтов тогда вспомнил, как в 1917 году застрелился генерал Койчев, переставший верить в светлое будущее России. Перестав верить в светлое будущее Европы, свел счеты с жизнью Толлер. В феврале 1942 года, уже после того, как немцев отбросили от Москвы, покончил с собой другой знаменитый писатель-эмигрант, Стефан Цвейг. Толлер и Цвейг как знаменитости попали на первые полосы газет. А сколько было мимоходом упомянутых, а то и не упомянутых трагедий среди впавших в отчаяние беженцев от фашизма! Люди вешались, травились газом, сходили с ума — не все сохраняли надежду в те страшные дни, когда, казалось, коричневая туча фашизма закрывает солнце. В этой печальной череде были, как это ни странно на первый взгляд, и люди из бывших белых. В час испытаний, в час, когда решалось, быть или не быть России, они не могли вынести мысли, что Россия перестанет существовать. И этот шаг, размышлял Виктор Александрович, говорил о совершившем его человеке хорошее, ибо он означал, что для данного человека Родина важнее самого себя…

Поддержать тех, кто уже начал отчаиваться, — это тоже было важно. Однажды Яхонтов выступал по телевидению.

— Есть такая русская присказка, — говорил он. — «Гаврила, я медведя поймал!» — «Так тащи его сюды». — «Я тащу, да он не пущает».

Аудитория смеялась — всем было ясно, что речь идет о Гитлере, схватившемся с «русским медведем». Не забудем также, что и в войну в американской печати ни на день не иссякал мутный поток антисоветчины. Конечно, по сравнению с довоенным временем он поубавился, но — не иссяк. Нередко он прикрывался хваленой «объективностью» и «плюрализмом». Кто мешал ухмыляющимся антисоветчикам перепечатывать материалы из профашистских газет нейтральных стран (разве их мало было, скажем, в Испании или Португалии) и тех союзных Гитлеру государств, с которыми США поддерживали дипломатические отношения (с Финляндией, например). С другой стороны, власти США чинили препятствия поступлению информации из СССР. В 1941–1942 годах советское посольство неоднократно делало представление госдепартаменту по поводу случаев задержки, уничтожения или возврата советских газет, журналов, книг, которые выписывали многие американские учреждения и отдельные граждане. Эти известные факты надо напомнить для того, чтобы правильно оценить условия работы Яхонтова как политического обозревателя, доступ его к информации. Выручал клуб на Пятой авеню — по этому адресу (адресу подлинных хозяев Америки) почта доставлялась без изъятий. Ну и, конечно, давно любимая публичная библиотека на углу Сорок второй и Пятой.

Но — не хватало живых свидетельств, ах как не хватало! Ах как жадно искал Яхонтов встреч с такими счастливцами, побывавшими на советско-германском фронте, как Эрскин Колдуэлл. И конечно, с советскими людьми — журналистами, инженерами, приезжавшими в США по делам ленд-лиза, и такими необычными и такими редкими гостями, как потрясшая всю Америку женщина-снайпер Людмила Павлюченко.

А однажды Яхонтов встретился с человеком, бывшим на советско-германском фронте «с той стороны». Да с каким человеком! Он его давно уже знал, правда, заочно. Это был шведский журналист Рагнар Стром. Виктор Александрович еще в канун войны приметил этого обозревателя, выступавшего по шведскому радио на английском языке и чьи материалы обычно перепечатывались многими газетами. Вскоре после Сталинграда журналистские дороги привели энергичного шведа в Америку. В Нью-Йорке с ним случайно познакомили Яхонтова. Рагнар Стром оказался, как и положено шведу, голубоглазым блондином со свежей кожей молочно-розового цвета. Ему было под сорок, но выглядел он гораздо моложе. Строму польстило — а какому журналисту это бы не польстило! — что известный американский лектор широко пользуется его статьями и выступлениями (Яхонтов записывал их на магнитофон), Когда они остались вдвоем, Стром задал неожиданный вопрос:

— Судя по фамилии, вы русский. По-русски говорите?

— Разумеется.

— Если вы не возражаете, мы могли бы продолжить беседу на моем наполовину родном языке, — сказал Стром на безупречном русском. — Мой отец швед, а мама — русская. Я и родился в России. Мое детство прошло в Петербурге…

— Мое тоже! — воскликнул Яхонтов.

— Рад встретить земляка, — учтиво поклонился Стром.

Вскоре они уже сидели дома у Яхонтовых, и Виктор Александрович с Мальвиной Витольдовной слушали рассказы интересного гостя.

— Моего покойного отца — он был лингвистом звали Кнут. И моя няня, русская крестьянка, тетя Пелагея, пела мне в детстве, баюкая, «Футыч-путыч, Рагнар Кнутыч»…

Но не о милых пустяках, конечно, шла в основном беседа. Яхонтов осторожно, тщательно подбирая слова, спросил, почему Рагнар Стром побывал на Восточном фронте не с советской, а с немецкой стороны. Виктор Александрович почему-то сразу проникся доверием к молодому шведу и не допускал мысли, что у того могут быть пронацистские симпатии. Почему же тогда он как военный корреспондент выбрал гитлеровскую сторону фронта, ведь как нейтрал он в принципе мог бы попроситься и на советскую сторону.

«Рагнар Кнутыч» белозубо усмехнулся:

— Пусть пока наша беседа останется между нами, Виктор Александрович. Сейчас вы поймете меня и, надеюсь, похвалите мою дальновидность… В самом деле, я как нейтрал в принципе мог бы обратиться за визой и к госпоже Коллонтай. Но я обратился в Берлин. Кстати, меня принимал сам Геббельс… Для чего мне это нужно? Сами понимаете, порядочный человек не может быть с ними. Вот именно поэтому я и поехал в рейх.

— Я не вполне понял вас… — начал было Яхонтов.

— Не говорите так осторожно… Пока вы не поняли, но сейчас поймете. Я сказал себе: Рагнар, когда кончится война и о ней начнут писать не журналисты, а историки и беллетристы, им потребуется объективная информация, собранная порядочными людьми. И я сказал себе: Рагнар, с русской стороны такой информации будет много. Ее напишут и сами русские, и их союзники. Разве плохо пишет мистер Колдуэлл? А кто даст такую информацию с фашистской стороны? И я попросил прикомандировать меня к вермахту. Я Даю то, что их устраивает, — смею надеяться, не совсем неприличное. Однако главное пока не опубликовано. Ибо если я выступлю с этим сейчас, мне будет закрыта дорога в рейх…

— Ну вы молодец! — восхитился Яхонтов. А Мальвина Витольдовна задала вопрос, который она всегда задавала мужу, когда он возвращался из путешествий:

— Что больше всего из увиденного там потрясло вас?

Швед грустно улыбнулся:

— К сожалению, там слишком много потрясений, ужаса, грязи… Простите, но я отвечу на ваш вопрос в своей будущей книге.

Стром помолчал, желваки заходили под его щеками:

— Страшно подумать, господа, как трудно там, на фронте, русским солдатам. Как страшно в осажденном Ленинграде. По сравнению с их страданиями наши трудности — пустячные. Но поверьте, мне тогда нелегко было оставаться безучастным шведом, нейтралом. Иногда я ненавижу это слово.

Ах, Рагнар Кнутович, Рагнар Кнутович! Знать, и тебе ведома русская совестливость. Так вот, западный нейтрал…

Яхонтов, проводив гостя до такси, долго не мог успокоиться в тот вечер. Он хотел было готовиться к лекции, но все валилось из рук. Как глупо проходит жизнь! Его место там — на фронте, на той войне, где гибнут его земляки, где в нечеловеческом напряжении держит оборону его родной город. Да что стоят его лекторские триумфы здесь, в далекой обожравшейся Америке. Даже второго фронта еще нет, несмотря на все митинги и петиции.

Да, были такие минуты и часы, особенно ночью, часто в дороге, когда сил не было вынести терзания по поводу своей эмигрантской судьбы. Роковые решения семнадцатого, восемнадцатого и девятнадцатого годов проходили перед судом его совести, суд тот был суров. Он сам обрек себя на ту жизнь, которую он доживает. Природа не обидела его — он физически и психически здоров, получил образование и воспитание. Его не высылали из страны, не сажали в тюрьму. Он все выбрал сам. И все же, думалось, вот бы тогда, в сентябре семнадцатого, заболеть и не поехать в Петроград. И не был бы он «из компании Керенского». Не был бы генералом — ну и пусть. А где гарантия, что он, не выезжая из Японии, понял бы смысл Брестского мира и не проклял бы большевиков издалека, подобно остальным? Нет, Виктор Александрович, из песни слова не выкинешь. Стисни зубы и воюй. Здесь воюй, раз сам себя лишил возможности заниматься главным делом. Так хотя бы третьестепенное делай хорошо. Неси крест своего успеха.

На следующий день вечером элегантный, моложавый, излучающий оптимизм и компетентность, выступая в фешенебельном клубе, он говорил (газеты сохранили нам эту цитату):

— Когда наши потомки будут изучать вторую мировую войну и попытаются силой своего воображения представить, что происходило в эти дни, то никакое другое имя не будет произноситься с такой благодарностью, как Россия!

Несколько слов о перемене метода

За десять дней до начала Великой Отечественной Виктору Александровичу Яхонтову исполнилось шестьдесят, за две недели до Парада Победы — шестьдесят четыре. Когда речь шла о годах становления его личности, думается, было оправданным строго последовательное изложение событий. Нужно было показать, как они, наслаиваясь одно на другое, изменяли нашего героя, делали из него того человека, каким он в конце концов стал. Это «в конце концов», разумеется, не какая-то четко проведенная черта. Но, думается, в канун войны и в ее начале Яхонтов окончательно сформировался. И пусть не звучит это странным для шестидесятилетнего человека. Такая уж у него была необычная судьба.

Яхонтов выстрадал ясность своего дальнейшего пути. И наступившая для него ясность позволяет нам отойти от строго последовательного и подробного изложения событий его жизни, сосредоточив внимание на происходивших в нем внутренних процессах. Тем более что в отличие от эмигрантских метаний его деятельность в годы войны в общем и целом понятна и известна читателю. Есть немало книг и статей, в которых рассказывается о деятельности в годы второй мировой войны прогрессивных американцев, одним из которых и был генерал Яхонтов. Сохранились сведения, что в 1942 году он прочел 220 лекций. Не перечислять же 220 городов, в которых он выступал! Читателю, несомненно, известно о благородной патриотической активности прогрессивной русской эмиграции в годы войны. О том, в частности, что в 1944 году на собранные ею деньги был построен военный самолет «Дух Ленинграда». Эти деньги собрали члены АРОВ — Американо-русского общества взаимопомощи, одним из активных членов которого был Яхонтов. Но, надо повторить, главным его делом были, конечно, лекции.

Вместе с другими патриотически настроенными русскими эмигрантами Яхонтов жил теми событиями, которые происходили на Родине. Все годы войны его не покидало ощущение, что он — там, что он лично участвует во всем, что делается с Россией. Коварное нападение Гитлера, горечь отступления, Смоленское сражение, битва за Москву, блокада Ленинграда, Сталинград, Курск, наступление, освобождение земли Отечества и порабощенных нацистами стран, Победа. Рассказ о реакции Яхонтова на эти события излишен. Но надо упомянуть о событиях, которые волновали прогрессивных русских американцев в целом, а некоторые — и лично Яхонтова.

К последним следует прежде всего отнести доходившие до Виктора Александровича вести о судьбе маршала Шапошникова. Знакомые по дореволюционной службе, они были почти ровесниками (Борис Михайлович немного моложе). Яхонтов специально запрашивал уезжавших в Москву корреспондентов и дипломатов сообщить ему что-либо о Шапошникове. Видимо (сейчас уже этого никто не скажет), Яхонтов как бы примерял к себе судьбу маршала — выходца из старых офицеров. Яхонтов смог узнать (а это по вполне понятным причинам не делалось предметом широкой гласности), что Борис Михайлович тяжело болен туберкулезом, что именно болезнью, а не чем иным, связан его уход с поста начальника Генштаба. Яхонтов был растроган, когда в разгар тяжелейших боев 2 октября 1942 года (немцы рвались к Волге) советские газеты опубликовали приветствие ЦК ВКП(б) и Советского правиттельства Б. М. Шапошникову в связи с 60-летием. Со слезами на глазах слушал Яхонтов Москву, когда за несколько недель до конца войны радио передавало сообщение о похоронах Бориса Михайловича. «Армия и флот Советского Союза, — зачитывал диктор слова Сталина, — склоняют свои боевые знамена перед гробом Шапошникова и отдают честь одному из выдающихся полководцев Красной Армии». Когда урну с прахом маршала устанавливали в Кремлевской стене, 124 орудия произвели 24 прощальных залпа. А потом помощник посла Гарримана рассказал Виктору Александровичу, что на похоронах маршала Шапошникова плакал человек, о котором думали, что он не умеет плакать, — Сталин.

Вместе с другими русскими эмигрантами из интеллигентов Яхонтов был поражен тем, что в СССР отметили 70-летие С. В. Рахманинова. Этот юбилей тоже пришелся на тяжелое время — на 1943 год. Знакомые рассказывали, что Сергей Васильевич был необычайно взволнован этим. Ведь во всей Америке, сказал он родным по секрету (а секрет вскоре стал известным среди эмиграции), только один репортер и вспомнил о юбилее композитора. Ни о каких торжественных заседаниях, специальных концертах и радиопередачах, как в сражающейся России, здесь нет и речи.

Особое значение лично для Яхонтова имела оценка перспектив войны, данная в ее начале Л. Ф. Керенским. В декабре 1941 года «временный» вдруг прокаркал из своей калифорнийской норы, что «большевизм уже в прошлом». Далее бывший министр-председатель понес какую-то околесицу о том, что в России уже якобы осуществляется некая «программа реконструкции», в осуществлении которой эмиграции должна принадлежать «законная роль». Совершенно неясно, отвечал Яхонтов на вопросы из зала, когда его спрашивали о выступлении экс-премьера, какие такие законы имеет в виду мистер Керенский. Гитлеровские? Далее он говорил — и говорил резко — о незнании Керенским страны, где он родился, и ее народа. Виктор Александрович напоминал, что большевизм уже много раз «хоронили». Как в свое время сосчитал Уолтер Липпман, одна «Нью-Йорк таймс» опубликовала в годы гражданской войны 91 некролог. Кремль переживет еще не один некролог, заканчивал Виктор Александрович, ведь уже прошли сроки, отпущенные России на сопротивление Гитлером, Геббельсом и… кое-кем здесь, в Америке. Ему аплодировали, понимая, о ком идет речь.

Конечно, особое внимание Яхонтов уделял Японии. Он понимал, каким колоссальным успехом советской дипломатии было заключение советско-японского акта о нейтралитете от 13 апреля 1941 года. Понимал Яхонтов и то, что верить в слово японцев нельзя и СССР вынужден держать на Дальнем Востоке крупные силы. Горько было ему читать сообщения из Китая, где говорилось, что, как пес у сапога самурая, рядом с Квантунской армией стоят белоэмигрантские формирования во главе все с тем же атаманом Семеновым. Небось и ротмистр-«полковник» Тарханов ждет, когда из Токио дадут приказ ворваться на русскую землю и устраивать там «римские аллеи».

Многие вокруг него не верили, когда сообщали о зверствах японцев над американскими пленными, о том, например, что у живых офицеров самураи вырывают и съедают сырую, еще горячую печень. Но уж кто-кто, а Виктор Александрович понимал, что такое не придумаешь, что фашизм возрождает, искусственно поддерживает древние варварские традиции. И это ничуть не противоречит изысканности японской культуры. Немецкие фашисты тоже не безграмотны. Геринг вон велел дать операции по уничтожению с воздуха английского города Ковентри кодовое наименование «Лунная соната». Трудно было объяснить в американской глубинке чудовищность этого, ох как трудно! Просто не понимали они, что это ужасно, кощунственно, что это чудовищная пошлость.

Мечта и отказ от мечты

В лекторских скитаниях по чужим городам, под чужими звездами, над чужими водами (ах, как ни силься — не похож Гудзон на Неву, в самую темную ночь не похож!) вызревала мечта: вот все кончится, вот взовьется знамя победы над поверженным Берлином — и он попросится домой. Придет в посольство и подаст заявление. Не должны отказать. Уже посол Уманский тогда, в сорок первом, ясно дал понять, что он числит Яхонтова на своей стороне баррикад. Должны разрешить. В конце концов не столь уж велик вред, который он причинил когда-то Советской власти, своему Отечеству. Так и напишет в анкете — в гражданской войне не участвовал, в белой армии не был, ни в каких партиях не состоял» Какие, собственно, антисоветские действия он совершил? Выступил два-три раза с глупыми лекциями перед офицерами, дважды телеграфировал в Петроград протесты против Брестского мира. Вот и все.

Он «из компании Керенского»? Но ведь и Верховский был из той же компании, А нынешний советский посол в Англии Майский некогда был меньшевиком, даже видным — он был министром комучевского «правительства» в Самаре! Нет, не должно быть возражений. И до войны, еще в своих книгах, и в войну Яхонтов четко определил свою позицию, резко подчеркнул свой полный разрыв с антисоветской эмиграцией. Ольга, разумеется, останется — они, Ортманы, американцы. А он с Мальвиной уедет. Старикам много ли нужно, кое-какие деньги у него есть. Да и подрабатывать они смогут, давая, например, уроки английского языка. Им бы только хоть какую, хоть самую маленькую квартирку недалеко от Невы. Больше он ничего не попросит.

А людям, соседям он сможет смотреть в глаза с чистой совестью. Да, он уехал тогда, в семнадцатом, ничего не поняв, если хотите — бежал. Но оружие на братьев он не поднял. И в победу хоть маленький, но есть и его вклад. Миллионы жертв, но их могло бы быть и было бы больше, если бы не усилия таких, как Яхонтов. И если даже он спас Родине жизнь только одного солдата, сэкономил труд только одного рабочего на оборонном заводе, он и то будет считать оправданным свои усилия. Пусть поздно, пусть летом сорок четвертого, а не в сорок третьем и не в сорок втором, как обещали они вначале, но все же открыли западные союзники второй фронт. Да, конечно, основные силы гитлеровская Германия бросала на Восточный фронт, но все же не все. И не только ради вежливости говорил Сталин осенью 1943 года британскому министру иностранных дел Идену: «Мы не развили бы такого наступления, если бы немцам не угрожало вторжение на Западе. Уже один страх вторжения, один призрак вторжения не позволяет Гитлеру значительно усиливать свои войска на нашем фронте». И закончил с горечью: «На Западе немцев удерживает только призрак. На нашу же долю выпало более трудное дело».

Фильм «Парад Победы» москвичи ожидали, в день премьеры с утра выстраиваясь в очереди у кинотеатров. На следующий день фильм посмотрел Яхонтов — в просмотровом зале нью-йоркской телестудии, закупившей фильм и срочно доставившей его в Штаты. Владелец телекомпании был из числа знакомых Виктора Александровича по клубу. Он и пригласил его на просмотр, разрешив привести с собой нескольких друзей. Фильм пришлось прокрутить дважды по просьбе этих странных русских. Нет, не мог понять телевизионный магнат, что творилось в душе старого русского офицера на этом просмотре. Одна музыка чего стоила — только военный мог оценить изысканность ее подбора. Какими прекрасными казались ему лица солдат, офицеров и генералов. А маршалы — Жуков на белом коне, Рокоссовский на вороном. А потом они стояли, переговариваясь, улыбаясь друг другу и войскам, на трибуне Мавзолея, а с ними другие прославленные маршалы, молодые лица которых стали такими знакомыми, такими родными за годы войны.

Маршалы — о миг торжества! — стояли на трибуне Мавзолея, а по Красной площади шли чудо-богатыри, шли солдаты победы. Кадровый военный, человек, много размышлений отдавший военным проблемам, Яхонтов хорошо понимал, что солдат, отстоявших Сталинград, измотавших врага под Смоленском, форсировавших Днепр и Вислу, здесь практически нет. Они — там, в земле Сталинграда и Смоленска, они зарыты на берегах Днепра и Вислы. На парадах проходят не те солдаты, в честь которых парады устраиваются. Те солдаты — мертвы. Но вечно живы знамена победоносных полков, которые сейчас проносят по Красной площади. Даже если полегли все солдаты до одного — живы полки! И наоборот. Пусть где-то в Германии жизнью спрятавшихся в нору крыс, жизнью забившихся в щель тараканов живы уцелевшие вояки из дивизии «Адольф Гитлер» или «Мертвая голова», пусть. Мертвы те дивизии. Их имена преданы проклятию, их знамена безупречной режиссурой Сергея Герасимова брошены к подножию Мавзолея. Но не наземь, а на специальный помост, чтобы не марать священные камин у Кремля. И солдаты особой роты — в перчатках, чтобы не марать рук!

Сзади яхонтовской компании сидела группа американцев. Один из них сказал громко, с усмешкой:

— Смотрите, как неловко держит руку. Значит, верно говорят, что у него был инсульт.

Он имел в виду Сталина. Больше американец ничего не сказал. А Яхонтов и представить не мог, как будут потом на этой студии потрошить ленту, вырывать из нее куски и подло, оскорбительно, провокационно монтировать их с кадрами из других фильмов, прежде всего из гитлеровской кинохроники, в антисоветских передачах. Да, это трудно было предвидеть, но уже тогда, в июне сорок пятого, Яхонтов знал, что он не пойдет в советское посольство с просьбой о возвращении. Знал он это и в незабываемый день ликования — День Победы. Он утвердился в мысли о том, что ему возвращаться пока нельзя, 12 апреля, совсем незадолго до конца войны в Европе, в тот день, когда внезапно умер от кровоизлияния в мозг Франклин Делано Рузвельт и президентом США стал Гарри Соломон Трумэн. А трещину мечта о возвращении на Родину после войны дала еще раньше.

Вскоре после Сталинграда Виктор Александрович разговорился в клубе с приехавшим из Калифорнии профессором Уоско. Оказалось, тот еще совсем молодым человеком бывал на сессиях вильямстаунского института политики (бывал в качестве ассистента одного из маститых его участников). А теперь вот и сам профессор политологии, работает на Совет по международным отношениям, который по-прежнему издает журнал «Фории афферс». Вильямстаунские заседания давно кончились, но подобные институты в Америке никогда не переведутся. Профессор Уоско, по старой памяти числя Яхонтова среди подобных себе, простодушно поведал, о чем «высоколобые» размышляют сейчас, в сорок третьем. Оказалось, размышляют, в общих чертах, на тему о том, как Америка будет переделывать мир после войны.

— Естественно, исходной точкой рассуждения служит социальная стабильность в Штатах, — прихлебывая кофе и пуская в сторону от некурящего собеседника кольца сигарного дыма, говорил профессор Уоско. — Как предпочитают выражаться некоторые специалисты, следует прежде всего обеспечить такое состояние, чтобы было невозможно произвести перераспределение богатства и власти. Замечу в скобках — лично мое мнение, что внутри элиты это неизбежно, но только внутри. Впрочем, это особая тема, не будем отвлекаться. Посмотрим в целом — что нужно, чтобы обеспечить искомое. И знаете, что получается, генерал? Удивительная штука. Для этого в идеальном варианте следует установить американский порядок на всем земном шаре.

— В идеальном, надо полагать, для Штатов?

— Разумеется. Но идеал вряд ли достижим. Я лично не разделяю мнения тех оптимистов, которые надеются на качественное падение русской мощи вследствие военных потерь. Я и мои единомышленники исходим из того, что после войны будет две сверхдержавы — Штаты и Россия. Вывод — в остальной части мира нужно взять максимум. Кстати, генерал, разрабатывается и новая терминология для подобных пока еще умозрительных построений. Это называется планирование на большой территории. Итак, максимум, как мы с вами уже убедились, это весь мир, а минимум — это, разумеется, наше полушарие плюс Британская империя, которая дышит на ладан. Да, совсем забыл — и французские колонии, ведь Франции вряд ли удастся подняться, великой державой ей уже не быть. Это — объективный фактор, — понизил голос Уоско, — но есть и субъективный: ФДР прямо-таки не выносит де Голля…

— Все это любопытно, — осторожно сказал Яхонтов, — но, простите меня, профессор, может быть, во мне звучит голос русской крови… Мне, знаете, странно слышать это сейчас. Гитлера только отогнали за Дон, оккупирована Украина, Белоруссия…

— Дорогой мой генерал, это дело тактиков. А стратеги уже поняли — кампания в России Гитлером проиграна. Им этого достаточно для дальнейшей работы, разве не так?

— Так-то оно так… — неопределенно отозвался Яхонтов, беря себя в руки.

— Мы с вами только что видели за обедом Даллеса, — продолжал политолог. — Возможно, вы знаете, что у этого достойного джентльмена есть брат по имени Аллен. Знаете? Отлично. (Уоско снова понизил голос.) У нас с ним есть кое-какие общие знакомые. Так вот, по словам одного близкого ему человека, после Сталинграда у Аллена переменились так называемые граничные мысли. Я имею в виду границы между сном и явью. Та забота, с которой засыпаешь и с которой просыпаешься. Теперь у Аллена это уже не Германия, это уже Россия…

Долгим был этот разговор и подробным. Побеседовали они и на тему, составлявшую предмет особого интереса для мистера Уоско — проблему перераспределения влияния среди элиты. По мнению профессора, война способствовала ускоренному созданию новых состояний, больших, но непрочных из-за своей узкой опоры — опоры лишь на военный бизнес. Сейчас они на коне и после войны не захотят слезать с коня. Предстоит борьба за перемещение приоритетов.

Яхонтов тогда не совсем понял пророческие слова профессора Уоско, но он сразу же вспомнил своего старого знакомца Чарли Доули. Они как раз недавно виделись, и Чарли пространно рассуждал о том, что он «в рабской зависимости от бомбардировщиков». Со своей наивной верой в яхонтовский дар предвидения он настойчиво спрашивал Виктора Александровича, сколько еще может продлиться война. Разумеется, Чарли волновало не то, сколько еще будет сожжено белорусских деревень, сколько украинских красавиц будет угнано немцами на унижения и муки, сколько заложников будет расстреляно в Югославии и сколько богатых коллекционеров ограблено во Франции. Мистер Доули жаждал совета — затевать ли строительство нового завода или уже поздно. Вполуха слушал Яхонтов его разглагольствования о трехсменной организации труда и повышенной оплате сверхурочных. В этих материях он разбирался слабо. Но насторожился, когда услышал от Чарли что-то о сенате. Это, пожалуй, было в первый раз, чтобы Доули с горячей заинтересованностью рассуждал о позициях тех или иных сенаторов (значит, подумал Яхонтов, его бизнес вырос настолько, что Доули уже непосредственно касаются решения, принимаемые в конгрессе).

А Чарли с восхищением говорил о сенаторе от штата Миссури Гарри С. Трумэне, который лучше чем кто бы то ни было понимает нужды военного бизнеса. Трумэн предложил организовать сенатскую комиссию по делам военного производства и возглавил ее. (Впоследствии Яхонтова поражало, как старательно обходят этот факт в расхожих газетных биографиях Трумэна.) А в том разговоре Виктор Александрович не сразу сообразил, о ком идет речь. Потом вспомнил — это тот самый Трумэн, который в начале советско-германской войны советовал помогать той стороне, которая будет проигрывать — чтобы максимально ослабить и ту и другую.

В апреле сорок пятого этот человек стал хозяином Белого дома. Яхонтов сразу понял, что, пока он будет у власти, ничего хорошего ждать не придется. И в самом деле, тон прессы стал меняться на глазах. А уж в клубе на Пятой авеню и вовсе не стеснялись. Там в открытую говорили, что Россия фактически уже враг номер один и главная помеха Америке во всех ее благих делах. Говорили и о том, что, к сожалению, «толпа» дружественно настроена к России и потому не удастся сразу выбросить красные орды (да, так — совсем по Геббельсу) «из Европы». Что поэтому одна из важнейших задач — перестройка общественного мнения.

Ну, а это и было профессией Яхонтова — борьба за общественное мнение. Как же можно бросать фронт и уходить в отставку, если силы еще есть, а бойцов будет не хватать. Виктор Александрович это предчувствовал. У многих его соратников военных лет проявится глубинный, застарелый антисоветизм или просто аполитичность. И Гарри Трумэн по указке господ из «элитарных» клубов поведет Америку по пути вражды с Россией. Надо всеми силами противодействовать этому!

Решение Яхонтова остаться было горьким, но твердым. Одно только мучило — он не решался сказать об этом Мальвине Витольдовне. Она так мечтала поселиться в доме с видом на Неву! Но мудрая и чуткая Мальвина Витольдовна сама сказала мужу о том, что они не могут позволить себе уехать. Это произошло после того, как Хиросима и Нагасаки сгорели в атомном огне и клубмены с Пятой авеню, чокаясь шампанским, возбужденно говорили о том, что теперь-то России укажут ее место и она не посмеет перечить американской воле. Ни в чем, нигде и никогда. Ибо наступил Пакс Американа — американский век. Ибо сам господь вручил Америке атомную бомбу покарать Японию, укротить британскую гордыню, а главное — выбросить русских с ринга истории и тем самым одним махом исправить все ошибки, которые из-за этих русских наворочаны в истории, начиная с 1917 года.