День этот вообще стал идиллией. Днем Хельмута Валгепеа, который, подобно капиталу, командовал и распоряжался.
' Остальные сразу и не сообразили, с чего это он выскочил на середину шоссе и размахивает руками. И только после того, как грузовик, зафырчав, остановился, поняли, в чем дело. А Валгепеа уже действовал. Подбежал к кабине, откуда высунулся шофер, и показал рукой вперед:
- Туда? Шофер кивнул.
Валгепеа ткнул в сторону сгрудившихся возле грузовика товарищей и снова показал - вперед.
Шофер опять кивнул.
Валгепеа ухватился за край кузова, поставил ногу на окат и перемахнул через борт. Выпрямился, расставил ноги и скомандовал:
- Боцман, уладь там с шофером! Ребята, а ну поднимайте санки и помогите забраться женщинам!
Он и впрямь распоряжался по-капитански, и все слушались его. Пока боцман говорил с шофером, Сярг и Маркус втащили санки с вещами в кузов. Яннус и Койт подсаживали Дагмар - она оступилась, однако Маркус, успевший уже забраться наверх, нагнулся, обхватил ее и одним рывком взметнул в кузов. Дагмар удивилась, с какой легкостью он это проделал. Правда, шофер предлагал ей сесть в кабину, но она уступила место Марии Тихник. Последним забрался боцман Адам.
Сидеть пришлось на дне кузова. И хотя они старались усесться потеснее, в ряд уместиться все не могли - Маркусу я Сяргу пришлось упираться спинами в боковые борта.
С тем же фырчаньем, с каким мотор остановился, он и завелся.
- Довезет до Паша-Перевоза! - пересиливая шум мотора, крикнул боцман Адам. - Дальше не едет!
- Отсюда примерно тридцать километров, -добавил Сярг.
Койт по-мальчишеоки подмигнул Дагмар:
- Подвезло!
И поинтересовался, не продувает ли ее. Она ответила, что ей хорошо.
Потом повернулась к Валгепеа!
- Вас надо поблагодарить. Хельмут буркнул:
- Благодарить надо шофера. Яннус поддел его:
- Да у тебя русский язык экстра-класса.
- Лишь бы понятно было, - невозмутимо ответил Валгепеа.
Закрываясь полой ватника, Маркус попытался было прикурить, но ветер загасил спичку.
- Дайте я прикурю, возле кабины не так ветрено, - Дагмар взяла папиросу, от первой же спички раскурила ее, затянулась разок-другой и вернула Маркусу.
Яннус подумал, что Дагмар становится прежней Дагмар.
Время от времени их подбрасывало, клонило набок, сбивало вместе, но это лишь потешало всех. Они обогнали грейдер, на раме которого пристроилось четверо таких же, как они, путников, в одном Маркус узнал секретаря Пярнуского укома, в другом Сярг - своего коллегу из Пайде, третьего, писателя Ява Кярнера, узнал Яннус, четвертый же был никому не известен. Они помахали им рукой. Даже Дагмар махала. С грейдера их приветствовали в ответ. Настроение было более под стать увеселительной прогулке, чем началу тяжелого пути.
Много ли надо человеку, думал про себя боцман Адам, чуточку везенья, и он уже забывает, что ему пришлось пережить и что его ожидает.
Маркус крикнул Хельмуту Валгепеа:
- Если устроишь нам еще приличный ужин, завтра твой рюкзак поташу я.
О еде Валгепеа как раз и думал, примостив между коленями свой вещмешок. Жалел, что не догадался спросить, есть ли в Паша-Перевозе продпункт для эвакуированных или какая-нибудь столовая. В Сясьстрое он с удовольствием уплетал чечевичную кашу, словно беспечное дитя, о котором печется мать. Если эвакуированных кормили там, то почему бы и в Паша-Перевозе не сделают этого?
Прокричал в "ответ:
- Ресторан в Перевозе справа за утлом. Платишь ты!
Придвинулся к Яннусу и боцману:
- Шоферу надо бы подбросить полусотенную...
- Дадим шестьдесят, по десятке с брата, - решил боцман Адам.
На том и сошлись. Койт, правда, доказывал, что этим они обидят шофера, подачка унижает сознательного человека, неужели они не знают, что после Октябрьской революции официанты повесили в ресторанах плакаты: не давайте нам чаевых, мы - люди. Валгепеа, улыбаясь, пообещал, что все останется в рамках приличия. Дагмар была не согласна с тем, что ее обходят, - Хельмут поклялся: после войны до копейки с ней рассчитается.
И сидевшая в кабине Мария Тихник радовалась счастливому случаю. Она, правда, не отставала от других, но и шли-то они пока недолго, часа два или чуть больше, вряд ли и десять километров прошли. А что скажут ноги, если придется им ковылять до вечера? И что скажут через неделю, когда понадобится каждый день вышагивать по двадцать пять километров? Если бы речь шла об одном дне - выдержала бы сорок и пятьдесят верст, но провести в дороге две-три недели - совсем другое дело. Хорошо, что Яннус уговорил не мчать сломя голову, может, подумал о ней и о Дагмар. Хотя у Дагмар горе, она, видно, в силах идти с мужчинами, свежий воздух и ходьба, кажется, неплохо действуют на нее. Беда, конечно, пригнула Дагмар, но сейчас она вроде бы отходит. Машина свалилась им как благословение с небес, может, и дальше попадутся хорошие шоферы.
- Эстонцы? - спросил у нее водитель.
- Эстонцы, - ответила Мария Тихник. Она ходила в царское время в школу и с обиходной речью вполне справлялась.
- Коммунисты?
- Коммунисты. - Мария Тихник никогда не скрывала, что она коммунистка, даже перед буржуазным судом. С начала и до конца отрицала все, что вменяли ей в вину на следствии и в военном трибунале, но принадлежность к коммунистической партии подтверждала с гордостью.
Шофер широко улыбнулся и продолжал допытываться:
- А немцев эстонцы ждали?
Мария Тихник как бы вспыхнула внутренне,
- Если бы ждали, разве скитались бы сейчас тут, - ответила она, старательно подбирая слова.
- Коммунисты, ясное дело, не ждали, а другие? Народ?
- Коммунисты - это часть народа, - спокойно сказала Мэрия. - Но и другие не скажу, чтобы кидались В объятия.
- В девятнадцатом году эстонцы вместе с Юденичем были под Красной Горкой, потому и спрашиваю, - объяснил шофер.
- И теперь в Эстонии найдутся те, кто готов на запятках у гитлеровцев войти в Ленинград. Но таких немного.
- Ни Гитлер, ни ваши разные в Ленинград не войдут, - заявил шофер и стал сворачивать самокрутку. Делал он это с непостижимым проворством, рука, что держала руль, удерживала в пальцах и клочок газеты, другой рукой шофер насыпал из кисета махорку, сунул кисет в карман и мигом свернул освободившимися пальцами цигарку. Мария Тихник была так поражена ловкостью шофера, что забыла даже, о чем хотела сказать. А собиралась она уточнить ей показалось, будто шофер всех эстонцев под одну белую гребенку стрижет.
Закурив, шофер продолжал:
- Говорят, вы хорошо жили, - то ли утверждая, то ли спрашивая, произнес он.
- В Ленинграде всего хватало, - заметила Мария.
Шофер несколько раз кивнул, 414
- У нас жизнь пошла на лад. Но у вас, говорят, было еще лучше.
- Тот, у кого до сорокового года были деньги, мог купить все, что хотел, но у кого их не было, тому оставалось... - Мария не знала, как сказать по-русски "сосать лапу" или "подтянуть живот", и поэтому закончила: - А у кого денег не было, тог и купить себе ничего не мог. -Ей было обидно, что она не смогла сказать так, как думала по-эстонски.
Шофер оказался разговорчивым.
- И эстонцы, и финны, и ижорцы, и карелы - все одной породы. Угро-финны.
Мария Тихник не поняла до конца, что он этим хотел сказать. На всякий случай произнесла:
- Что угро-финны, это конечно, но языка друг Друга не понимают.
Шофер расхохотался, свободной рукой обнял Марию за плечо, как бы привлекая к себе, и проговорил сквозь смех:
- Ох, мамаша ты, мамаша! Фамильярность шофера Марии не понравилась. Наверху в кузове Альберт Койт снова спросил у
Дагмар:
- Вам не холодно?
- Вы скорее меня замерзнете, - ответила она. - Моя собачья или козья шуба такая теплая...
Юлиус Сярг уставился на Койта, который столь усердно опекал Дагмар. В мыслях он ругал себя за то, что сам не догадался подсадить ее в кузов.
Шофер довез их до Паша-Перевоза и высадил перед райкомом. Если, уж они коммунисты, то и позаботиться о них должен районный комитет.
Сюда явственно доносились пулеметные очереди.
Это было первое, на что все они обратили внимание.
Местечко само действовало успокаивающе. Было тихо. Куда тише, чем в Сясьстрое, где люди без конца сновали, метались, суетились. Хельмуту Валгепеа показалось, будто он из суматошного Таллина попал в усыпляющий поселок, где у коновязи перед магазином лошадки лениво хрупают сено, а возле лавки неторопливо беседуют мужики, которые только раз в году встречаются здесь, в церкви или в пивнушке. Под высокими деревьями приземистые одноэтажные домишки, возле них - ни одной живой души.
Тат-тат-тат-тат-тат-тат...
Пулеметная очередь. Без резкого треска, приглушенная расстоянием, будто где-то за лесом стрекотала исполинская птица. Или мурлыкал от удовольствия ленивый кот, которому хозяйка только что налила молока.
- Слышишь? - многозначительно сказал Койту Юлнус Сярг.
- Пулемет, - отозвался Койт, который думал как раз о том, что на крыше семиэтажного дома Центрального совета профсоюзов пулеметные очереди слышались отчетливее. А немцы находились еще за озером Юле-мисте.
- Десять километров, не дальше, - снова многозначительно отметил Сярг. - А то и ближе. Надеюсь, помнишь кое-какие мои слова.
Ничего такого, что говорило бы о близости фронта, Койт не замечал. Ни солдат, ни военных машин, ни танков, ни пушек. Людей, конечно, видел, но в форме - никого. Только у одного болталась за спиной винтовка. Правда, всего разглядеть он не мог, с большака они свернули в сторону.
- Финны-вышли к Свири, - сказал Юлиус Сярг с такой уверенностью, будто ему об этом только что доложили. - О чем я все время твержу!
- Поглядеть - так тишина, - упрямо сказал Койт.
- Затишье перед бурей, - рубанул Сярг. На этот раз верх остался за ним.
Маркус успокаивал женщин:
- При ясной погоде звуки разносятся далеко. А тут еще ветер с севера.
Маркус, Валгепеа, боцман Адам и Юлиус Сярг наслышались вдоволь винтовочной и пулеметной пальбы, но Дагмар и Марии довелось слышать только те выстрелы, которые ветер приносил в Таллин и к рейду. Вблизи не приходилось. Впрочем, нет, на ледоколе "Суур Тылль" крупнокалиберный зенитный пулемет трещал у них прямо под носом.
Мария Тихник, собственно, и не слышала, что там говорил Маркус. Ноги одеревенели в машине, теперь к ним стал подбираться и холод. Она решила натянуть поверх чулок еще и носки. При ходьбе было ничего, ни пальцы, ни икры мороза не чувствовали, холод стал пробирать сейчас, особенно в коленях, они доставляли ей больше всего хлопот.
Дагмар снова чувствовала себя листком, который подхвачен ветром и отнесен от дерева. Ее не волновали ни далекие пулеметные очереди, ни то, что теперь будет с ними. Недавнее оживление ее развеялось.
Яннус и боцман Адам отправились на прием к здешнему начальству. Сперва побывали в длинном старом и невысоком доме. И тут же, выйдя из него, направились к другому - побольше, повыше и поновее, напоминавшему жилище деревенского попа. Шедшая от большака улица здесь кончалась.
- Тебе надо было пойти с ними, - назидательно сказал Койт Хельмуту Валгепеа.
- С начальством я разговаривать не умею, - признался Валгепеа. Начальники любят обстоятельные доклады, ты им обязан всякое дело объяснить и обосновать, а в конце концов они все равно потребуют от тебя бумагу. Не знаю, то ли начальников и секретарей выбирают из недоверчивых товарищей, или пост такими делает, только по-обычному обходиться с ними нельзя.
Стало смеркаться.
Где-то залаяла собака.
Тат-тат-тат-тат-тат-тат.
Койт подумал, что в Ленинграде он почти не слышал пулеметных очередей. Орудийного гула и грохота бомб там было хоть отбавляй. Видимо, городской шум заглушал выстрелы. Ленинград огромный город. Настоящий социалистический колосс.
Наконец дверь во втором доме открылась: оживленно переговариваясь, Яннус и боцман Адам спустились с крыльца и направились к своим спутникам.
- Первым делом снесем вещи, - подойдя, объявил Яннус. - Переночуем здесь, в этом доме, - он указал рукой на приземистое строение. - Как сложим вещи - сразу ужинать. Нам выдали талоны в столовую истребительного батальона. После ужина в лавку, туда нам тоже дали бумажку. Завтра на машине отправимся дальше.
Боцман Адам молчал - он уже достаточно наговорился с секретарем.
- Передовая далеко? - спросил Юлиус Сярг,
- Не спрашивал, - ответил Яннус. Адам продолжал молчать.
Сярг махнул рукой и начал распутывать на санках веревочку. Чемоданы и рюкзаки были связаны тонкой бельевой бечевкой. Ее тоже раздобыл боцман.
Огромная, жарко натоплендая печь в предоставленном для ночлега помещении обдавала теплом. Только теперь они ощутили холод, который пробрал до костей во время езды и ожидания. Теплое помещение казалось уютным, несмотря на то что ничего, кроме старого письменного стола, коричневого сейфа, поставленных в ряд стульев и портретов на стене, там не было. Средних лет женщина оказала пришельцам, чтобы они чувствовали себя как дома, сегодня Федор Агафонович больше не придет и она уйдет. Здесь им никто не помешает. Работа начинается в девять утра, тогда явится Федор Агафонович и она тоже. Юлиус Сярг попросил боцмана разузнать о здешней фронтовой обстановке, но тот про-молчал.
Они поставили чемоданы с рюкзаками в угол и, не обогревшись, сразу двинулись в столовую, которая, как им объяснили, находилась на главной улице, в здании с открытой верандой, найти просто.
Опять послышалось пулеметное татаканье, но как-то глуше, и Альберт Койт подумал, что враг отброшен. Юлиус Сярг сердился на Адама за то, что тот не интересуется делами у Свири. Он был абсолютно убежден, что выстрелы доносятся от реки, и поэтому нельзя быть такими беспечными.
Столовую найти было действительно легко. На веранде кучкой стояло пять или шесть человек, которые о чем-то спорили, потом рассмеялись. По дороге боцман все же проронил несколько слов, сказал, что столовая принадлежит местному истребительному батальону; значит, мужчины эти могли быть истребителями. Оружия ни у кого не было - да и то верно, разве кто идет с винтовкой суп хлебать. Зато все в защитных галифе, в сапогах и стеганках. Стеганки такие же, как у солдат, чуть длиннее обычных, из плотного защитного материала, и сверху не простроченные. Маркус, тот носил синий простроченный ватник и штаны, которые ему выдали в Ленинграде.
Сярга так и подмывало подойти и завести с истребителями разговор, но он удержался, могут еще всякое подумать, в Ленинграде люди были уж больно бдительными. Поговаривали, что в город вроде проникли диверсанты или в нем действуют вражеские агенты, бывает, ночью подают ракетами и светом знаки самолетам. Именно так, мол, было выдано расположение гигантских продовольственных складов, оттого и снабжение в Ленинграде резко ухудшилось.
На талоны они получили жирный гуляш и гречневую кашу. Пищу подавали из продолговатого, проделанного в стене окна, такую раздаточную Дагмар видела впервые. Гуляш ей понравился, и каша тоже, у нее снова появился аппетит. Не иначе, ходьба и свежий воздух подействовали, да и то, что не доела свой завтрак. Ян-нус заметил этот пробудившийся аппетит и опять подумал, что Дагмар становится прежней.
- Нам выписали сахар, шоколад, масло, сало и хлеб, - объявил за столом Яннус - Секретарь райкома отнесся к нам исключительно хорошо. Расспросил, кто мы такие, и, когда узнал, что среди нас старая коммунистка с подпольным стажем, стал еще приветливее. Сперва распорядился выдать талоны в столовую, а потом велел секретарше позвонить еще и в магазин и обещал постараться, чтобы завтра не пришлось тащиться пешком.
Они ели и радовались. И только Юлиус Сярг прислушивался к пулеметному стрекоту, который через короткие промежутки доносился снова и снова. Беспечность товарищей его злила: раньше чем отпускать шуточки, не грех бы выяснить обстановку, разузнать, где противник, в каком направлении движутся немцы из Тихвина, куда, на какую линию вышли финны. Вместо этого Яннус лопочет о шоколаде и шпике. Хорошо, что их обеспечивают продуктами, разве кто спорит, только точная информация куда важнее набитого желудка. И Сярг решил все же поговорить с парнями из истребительного батальона - не то живешь как в потемках.
Перед сном поделили принесенные из магазина продукты. Каждому досталась плитка шоколада, примерно полкило сала, около фунта масла, по два стакана сахарного песку, по пачке печенья и по полбуханки хлеба. Давно уже не чувствовали они себя такими богатыми и уснули счастливыми, несмотря на то, что пулеметный рокот не смолк и к полуночи.
Наутро им и впрямь дали машину. А в следующем районном центре идиллия кончилась,
Когда через день они стояли в очереди в столовую, то все поняли, что везению пришел конец. Хвост очереди завернулся вокруг столовой и тянулся вниз по косогору. Со стороны это напоминало доисторическое исполинское пресмыкающееся, над которым повисло огненное дыхание. Так думал Койт. Чудище это то растягивалось, то сжималось; чтобы согреться, люди притопывали, били себя руками, толкались и пихали друг дружку. Их разгоряченное дыхание и реяло над извивавшейся с "угорья очередью.
Районный центр, куда они прибыли накануне вечером, раскинулся в живописном месте. Холмы, кряжи, бугры и склоны, низины, лощины и овраги, по самой широкой и глубокой балке то ли протекал ручей, то ли катилась речушка. Меж домами росшие кучно деревья образовывали островки леса. Но сейчас было не до созерцания всей этой красоты - гигантская очередь отбивала охоту. Лишь Койт сказал Хельмуту, что великолепная здесь местность, напоминает чем-то Отепяа или Каркси. В Отепяа Койт побывал однажды со школьной экскурсией, в Каркси его нога не ступала, назвал просто так. Хотя и не совсем, потому что по описаниям и фотографиям представлял Каркси именно таким - в холмах и долинах. Книга была для Койта все равно что жизнь, мало того, книгам и вообще печатному слову он верил больше, чем жизни. В этом смысле Койт был прямой противоположностью Хельмуту Валгепеа. Жизнь казалась ему подчас скоплением случайностей, в которых книги устанавливали свой порядок, выводили из дебрей фактов твердые закономерности, книги и мыслили разумнее и схватывали существенное. Койт оставался кни-говером, впоследствии из-за этого он попадал в критические положения: спустя несколько лет после войны дошел до того, что вообще закрывал глаза на действительность. А спустя еще с десяток лет отверг книжные премудрости и мучился еще больше. Наконец заново слатал свою веру, но стал мнительным и всех во всем винил и ненавидел.
- Стоять нам здесь, самое малое, три часа, - сказал Валгепеа.
- Вот там, где балка ширится, у высоких елей, наверное, озеро, - с восторгом оглядываясь, сказал Койт.
- Человек триста, если не больше.
- Конечно, озеро, земля такой не бывает, смотри - ровное как стол.
- Пропустить за час сотню голодных этот закуток не может. Враз туда больше двадцати не втолкнется.
- Куполовидный рельеф. Хотя нет - друмлинный.
- Люди все прибывают, хватит ли на всех?
- Сколько берез! Весною роща - настоящее диво. Россия - страна берез.
- Говорят, здесь тоже гуляш дают. С картофелем гуляш не плохо. Собственно, что такое гуляш? Раньше нас такими блюдами не кормили. Котлеты были, карбонат, свиная поджарка или баранья грудинка и окорок, еще шницель по-венски, телячья поджарка, дичь, бифштекс - всего и не упомнишь. Но гуляша не было. В России везде гуляш.
- Гуляш не русского происхождения, это венгерское национальное блюдо, из жирной говядины с приправой, с добавлением лука, овощей, красного перца и прочих пряностей, - уже сердясь, пояснил Койт. В этот миг Валгепеа казался ему чревоугодником, у которого нет ни малейшего чувства прекрасного.
- Преклоняюсь перед тобой, Альберт. Я и не знал, какой ты знаток кулинарного искусства.
- Никакой я не знаток, - отверг тот похвалу Хельмута Валгепеа. Прочел где-то. Наверно, в поварской книге.
- И запомнилось? - удивился Валгепеа,
- А мне все, что я читаю, заломинается.
- Быть тебе профессором. Если в живых останешься.
Пророчество Хельмута Валгепеа пришлось Койту по сердцу, он, правда, старался быть выше мещанского тщеславия и пустого важничанья, но похвала эта все же была как бальзам на душу. Тогда, в очереди, никто из них не мог и предположить, что предсказанное Валгепеа едва не сбудется - до докторской степени и профессорского звания Альберту Койту останется всего шажок. В шестьдесят четвертом году он напишет докторскую диссертацию о роли морального фактора в период развернутого перехода от социализма к коммунизму, но к защите его не допустят, диссертацию сочтут чересчур общей, среди прочего его будут критиковать за то, что он незаслуженно отодвинул на задний план принцип материальной заинтересованности. Ему посоветуют дополнить работу статистическими выкладками и осмыслить проблему с новых жизненных позиций, чего Койт не сделает. Он останется кандидатом философских наук и доцентом. Но в тот морозный день ранней зимы никто из них не знал, что будет с ними потом. Валгепеа чертыхался, потому что очередь продвигалась слишком медленно, а Койт пытался обратить внимание его и Маркуса на озеро в конце балки. Но Маркуса занесенное снегом озеро тоже не интересовало.
В очереди стояли попеременно. К столовой они пришли вместе, все, кроме Юлиуса Сярга, который остался сторожить вещи. Через час сообразили, что стоять можно поочередно. Сами собой образовались две группы. В одну вошли Койт, Валгепеа и Маркус, в другую -" Яннус, Дагмар и Юлиус Сярг. Боцман Адам был чем-то занят, а Марию Тихник из-за больных ног ох дежурства освободили. Дагмар тоже предложили посидеть в теплой райисполкомовской приемной, покуда подойдет время, но Дагмар ответила, что ей надоело киснуть в четырех стенах, и это, по мнению Яннуса, опять-таки было добрым знаком. Дорога вроде и впрямь хорошо влияла на Дагмар, в поведении ее все больше сказывался прежний характер. А прежняя Дагмар была деловитой и темпераментной женщиной, которая быстро осваивалась в любой обстановке. У нее было много поклонников, но она держала их на дистанции. Не возражала против мимолетного флирта, даже Яннус пытался в свое время приволокнуться за ней, но дальше поцелуя дело не пошло. Правда, подружки давали понять, что Дагмар вовсе не такая святая невинность, но Яннус считал, что все это от черной зависти. По мнению Яннуса, Бенно - ее единственное и поистине глубокое увлечение. Сам Яннус никакой ревности к нему не испытывал, приударял он за Дагмар еще в школьные годы. Хотя тогда, семь-восемь лет тому назад, он страшно переживал из-за того, что Дагмар оставила его и бегала на танцульки с другим парнем. Яннус танцами не занимался. Он философствовал и горел желанием перестроить мир, соперник же его, Мати, слыл паркетным львом, а Дагмар, как всем девчонкам, безумно нравились танцы. Для самоуспокоения Яннус назвал учившуюся в последнем классе гимназии Дагмар вертушкой, дал себе слово никогда не танцевать. Клятву эту он сдержал. Через несколько лет они все же оказались большими друзьями. Яннус стал даже по-своему доверенным лицом Дагмар. Поэтому и пропускал всякие сплетни мимо ушей, ему казалось, что он понимает Дагмар куда лучше ее одноклассниц и подружек. До знакомства с Бернхардом Юхансоном Дагмар нико-' го по-настоящему не любила. Влюбляться она могла, но любить - нет.
В здешнем районном центре все было по-другому, чем в Паша-Перевозе. Вечером они этого еще не поняли. С отъездом из Перевоза запоздали, секретарю райкома явно было нелегко сдержать слово и раздобыть машину. Пришла она только после обеда. Дорога оказалась извилистой, со снежными заносами, быстро ехать не удавалось. Хорошо еще, что полуторка не застряла в сугробах. Часа два ехали они по берегу петлявшей речушки, прямого пути почти не было. Мужчины заспорили о названии, большинство думало, что это Оять, Никто, кроме Койта, раньше не слышал про такую речку, название нашли в переходившем из рук в руки карманном атласе Сярга. Только Валгепеа заявил, что ехать они могут и вдоль Паши. Койт возразил, сказал, что кружившую меж холмиков речушку вообще незачем помечать на карте, туда наносятся лишь крупные водные магистрали. Маркуса речка нe слишком занимала, он сидел рядом с Дагмар и держал ее руку. От Дагмар исходило тепло, руку свою она не убирала. Чем дольше оставалась рука Дагмар в огромных лапищах Маркуса, тем хуже думал Койт о самом Маркусе - вначале ему казалось, что тот лишь утешает Дагмар. Бабник такой - вскружил голову наивной девчонке Эдит, а теперь взялся осаждать жену своего соратника по партии. Койт плохо думал и о Дагмар, которая до этого представлялась ему олицетворением истинного чувства, воплощением верности и преданности.
На место они прибыли уже в темноте, и, если бы шофер не похлопотал, с ночлегом пришлось бы туго. В исполком, куда они подкатили, их не хотели впускать и пустили только по настоянию шофера. Дежурный, очевидно, боялся, как бы ему утром не устроили разнос за непрошеных гостей. Спали они на полу, как и в Паша-Перевозе, но той домашности и уюта уже не ощущали. Было холодно, да и дежурный каждые полчаса просовывал в дверь голову, проверяя, чем они занимаются. Ничего такого они не делали, ели то, что припасли в Паша-Перевозе, разговаривали: Валгепеа отыскал уборную и говорил всем, где она находится, Мария Тихник грела возле тепловатой железной печурки колени, боцман Адам и Яннус хотели было позвонить секретарю райкома, но дежурный не позволил войти в кабинет, где стоял телефон. Утром дежурный потребовал, чтобы они освободили помещение, боцман Адам и Тихник урезони.вали его, Юлиус Сярг призывал сохранять твердость, да они все равно остались бы тут просто не знали, куда еще податься.
Когда начальство явилось на работу, Яннус, боцман Адам и Тихник отправились на прием. Председатель их не принял, сославшись на неотложные задания. Секретарь райисполкома, в компетенцию которого входило заботиться о таких, как они, людях, направил на эвакопункт, там, мол, наверняка все уладят.
Яннус и боцман Адам вернулись из эвакопункта мрачными. Ничего, кроме талонов в столовую, которые надо было еще выкупить, им не предложили. Ночлегом обеспечить тоже не могли; сказали, что все помещения для эвакуированных забиты и чем скорее они отправятся дальше, тем будет лучше для них самих. А с транспортом и того хуже, в распоряжении эвакопункта попросту никаких машин. В Паша-Перевозе могли, мол, себе кое-что позволить, они в стороне от главной эвакуационной магистрали, а тут разве справишься с людской прорвой, которая хлынула через их район.
Заведующую эвакопунктом, высокую, сухопарую женщину с красными от недосыпания глазами, ни Яннус, ни боцман Адам не винили. Просто они еще яснее осознали предстоящие трудности. Это и удручало. Все же Яннус и Адам обещали после завтрака сходить в райком партии, хотя и не верили, что из этого будет особый толк.
Никто и подумать не мог, что их ждет возле столовой. Они представляли ее себе чем-то вроде столовки истребительного батальона в Паша-Перевозе, где раздатчица, улыбаясь, подавала из продолговатого окна дымящийся гуляш. А тут вокруг невысокого узкого здания кишмя кишели люди; подойдя ближе, они увидели колоссальную очередь. Дагмар и Койт хотели сразу повернуть назад, но боцман уговорил остаться. Кто знает, что их ждет завтра; если они ничего не добудут, то сала и шоколада, которыми запаслись в Перевозе, хватит всего на несколько дней. Как уже говорилось, сперва они все встали в очередь, а спустя час догадались сменяться. Яннус с Адамом решили попытать счастья в райкоме. Мария Тихник с ними не пошла, сказала, что ей никаких привилегий не нужно, да и невезучая она, Яннус и Адам ни к кому из секретарей не попали, зато снова угодили на председателя райисполкома, который, позевывая, дожидался начала какого-то совещания. Долгого разговора не получилось, добро хоть, что разрешили и предстоящую ночь провести в приемной исполкома, председатель обещал уладить этот вопрос.
Валгепеа стал подбивать Юлиуса Сярга, чтобы тот воззвал к совести здешних коллег, - мол, у всемогущих блюстителей порядка наверняка есть какой-нибудь транспорт. Сярг ответил, что в милиции считаются только с документами, а у него, кроме эвакуационной справки, ничего нет. Этого мало. Да и возможности районной милиции ограниченны. Если бы он был в форме и имел при себе удостоверение, тогда стоило, попробовать.
- Ну вот, бумага - и сильнее человека, - подначил Валгепеа лишь затем, чтобы скоротать время.
- А бумага и должна быть сильнее. Человека любой сопляк сотворит, а документ может выдать только ответственное лицо, у которого в руках бланк и печать. Запомни это до скончания века.
Валгепеа признательно свистнул, он не ожидал от Юлиуса такого остроумного ответа.
- Власть должна опираться на людей, а не на бумагу, - больше по инерции продолжал Хельмут.
- А первоосновой власти и является печать с бланком.
- Да, с точки зрения милиционера это чертовски здорово сказано, пробормотал Валгепеа.
- После войны я больше в милицию не пойду, -_ неожиданно заявил Юлиус Сярг.
- Это почему же?
Валгепеа и в самом деле был удивлен.
- Работы слишком много. Нет тебе покоя ни днем ни ночью. Все время на ногах. Тут крадут, там жульничают, где-то подделывают документы. Обман на обмане.
- Я давно приметил, что ты смотришь на мир сквозь темные очки.
- Я смотрю на него открытыми глазами.
- Мир такой, каким его хотят видеть.
Так они спорили, острили, - убивали время. По обыкновению, Юлиус Сярг дошел до анекдотов. На этот раз он рассказал про Гитлера.
- Значит, так: мазилка Шикльгрубер не был еще ни канцлером и вообще никем, нацисты только рвались к власти. У Шикльгрубера - Гитлера имелся дом, и квартировал там еврей. Засорился у него однажды унитаз. Он, понятно, к Гитлеру: дескать, господин хозяин, требуется ремонт. Гитлер и в ус не дует, ясное дело почему, в беде-то ведь еврей. А того уже совсем беда одолела, он снова к Гитлеру, и опять ничего. Как-то еврей видит на улице, что некоторые встречные при виде Гитлера вскидывают руку - сперва вверх, а потом вперед. Гитлеру такая гимнастика вроде бы нравится. При первом же случае, увидев Гитлера, еврей тоже тянет вверх руку - у Гитлера рот даже до ушей растянулся. Рад, что и евреи стали его почитать, и велел прочистить в уборной у горемыки канализационную трубу. После этого любопытный и кичливый Гитлер спрашивает у еврея: с чего это он приветствует его по обычаю национал-социалистов, евреи этого вообще-то не делают. "А когда я вас так приветствовал?" - спрашивает удивленный еврей. "Позавчера, на улице", объясняет будущий фюреришка. Еврей в ответ: "Нет, господин хороший, я вас не приветствовал, я показывал рукой, какая уже куча выросла".
Валгепеа, смеясь, сказал, что эту историю он слышал и раньше, только вместо Гитлера там фигурировал мызник, вместо еврея батрак, а вот канализационной трубы и вскидывания рук не было. Сярг рассмеялся и хмыкал еще какое-то время.
Мария Тихник сидела в приемной райисполкома, прислонясь коленями к еще не раскалившейся печке, хотя топили ее с самого утра. Собственно, раскаленная печка и не хорошо, умеренное тепло для суставов лучше. Об этрм и врач говорил. Излишний жар может принести вред, суставы от него немеют. Мария сидела и думала о том, какие человеку на этом свете приходится терпеть беды, он бы должен быть куда выносливей. Чтобы ни жара, ни холод, ни сырость и ни сушь не влияли. И устали он мог бы не знать, и еды не столько требовать. Чтобы и пуля его не брала и бомба не разрывала. А перевелись бы войны, если бы орудия смерти не могли уничтожать людей?
И тут Мария увидела газету, которая лежала на столе. Раньше она ее не замечала, и другим газета не попалась на глаза, не то бы переходила уже из рук в руки. Мария поднялась и взяла со стола забытую там "Правду", отыскала очки в сумочке и, приткнувшись коленями к полутеплой печке, принялась читать. Чем она дольше читала, тем печальнее становилась. Немцы по-прежнему наступали, хотя и пришла зима. Мария надеялась, что холод и снега остановят фашистов. Если уж ничто другое не поможет. Тому, что немцы подойдут к Ленинграду и к Москве, Мария никогда бы не поверила. А теперь они уже там. Немалое войско потребуется, чтобы отбросить фашистскую орду. Много сил придется копить. Ей казалось добрым предзнаменованием, что столько людей уходят на восток. Значит, не ослабел в народе дух сопротивления, хотя фашисты и захватили огромные территории в европейской части Советского Союза. Не говоря уже о Прибалтике, под их сапогом Белоруссия и пол-Украины. И такие исконно русские города, как Новгород и Смоленск. Что бы сделали одни коммунисты, если бы народ опустил руки? Мужики ругают очередь, в которой не меньше тысячи ртов, - хуже, если бы там никого не было. В предыдущем месте у нее оттого и заныло сердце, что районный центр казался вымершим. Она не стала говорить об этом своим товарищам, не хотелось портить им настроение. Все радовались как малые дети и допытывались, отчего это она грустная, ей и пришлось соврать, что не дают покоя больные колени. Только напрасно она тревожилась, людской поток не иссяк, просто они отклонились в сторону от общего русла. Найди Мария Тихник в газете хотя бы одно сообщение, хоть одну строчку, которые говорили бы о приближении поворота, она бы чувствовала себя сегодня совсем хорошо. Несмотря даже на ломоту в костях, которая усиливалась. Только ниоткуда ничего подобного она вычитать не смогла. Писалось об ожесточенных боях отдельных частей и соединений, были фотографии героев, но это сообщалось и тогда, когда один за другим пали Брест, Каунас, Вильнюс, Минск и другие города, которые находились далеко и были ей неведомы.
Раздумья Марии, прервал Койт, который явился сказать, что пора идти в столовую.
- Через десять минут наши будут в дверях. Сярг, тот ухитрился пролезть без очереди, сейчас придет. Не опаздывайте, я бегу назад.
В действительности Альберт Койт был недоволен товарищами. Тем, что они добыли у какого-то спекулянта дополнительные талоны. Тот же спекулянт провел Юлиуса Сярга в столовую через черный ход. Не знал Койт лишь того, сколько Сярг заплатил.
- Чем угодно могу поклясться, что мы идем не туда!- кричал Юлиус Сярг - от возбуждения голос его потерял обычную басовитость.
В снегопаде лицо Юлиуса было цвета вареной свеклы - сейчас оно казалось лиловым. Причину его раздражения было трудно понять, простой спор о дороге не мог так вывести его из равновесия, - видимо, перелилась через край скопившаяся желчь.
- Меня не проведешь, я воробей стреляный!
Он задыхался от злости н мог в любой момент потерять самообладание.
Боцман Адам пытался внести спокойствие:
- Утром выяснится, куда пришли. Тогда и поговорим. А сейчас придется идти дальше. Я верю старухе и ее коню. Старая при такой погоде еще может оплошать, а животина - ни за что.
Но Юлиус Сярг не успокаивался.
- Я спрашиваю: где машины? Почему они нас не обгоняют и не едут навстречу! Вы все время верили, как сосунки! Что вам предоставят спальные вагоны! Что вас перевезут через фронт на самолетах! Что за Ладогой ждут молочные реки и кисельные берега! Ждали-дожидались и к чему пришли! Я не о себе говорю, я могу идти. У меня, если хотите знать, ноги выносливые. Пробьюсь и по грудь в снегу. Но водить себя за нос не позволю.
Маркусу казалось, что другого выхода нет, как идти дальше. Не станут же они разбивать лагерь посреди медвежьих угодий. Еще глупее поворачивать оглобли. И почему вообще не доверять старухе и ее коню? Он пытался образумить Сярга:
- Никто тебя за нос водить и не собирается. И у меня ходули крепкие. Думаю, что и у Валгепеа они не хуже. Боцман хоть и морская душа, а прет словно танк по суше. Не жалуется и Койт на свои ноги, вроде бы служат ему верой-правдой, Яннус тоже справится. Жен-шин везет лошадь. О ком ты печешься? Кому нужно водить тебя за нос?
Альберт Койт колебался. С одной стороны, Сярг вроде бы прав - ни одной машины. Шоссе, по которому на восток уходят тысячи и десятки тысяч людей, не должно быть таким пустым и заброшенным. Что-то здесь не так. В этом он согласен с Сяргом, Но у Сярга нет права обвинять товарищей и называть их сосунками. Да, они верили, но ведь им говорили: потерпите, как только Мга начнет вновь принимать поезда, вам подадут вагоны. Но Мга не смогла пропускать составы, немцы перерезала железную дорогу. Верили они и в то, что их переправят по воздуху, чуточку уже и сомневались, но все же верили. Вывезли же на самолетах из Ленинграда несколько десятков эстонцев, на всех не хватило. Молочные реки и кисельные берега Сярг придумал. Кто все время возвещал о райских кущ'ах Ташкента! Он же сам! Боцман проронил слово-другое о Сибири, что там, может, будет попривольнее с хлебом, только и всего. Так что самым верующим в этом деле остается Юлиус Сярг. И вера его - Ташкент, а за Ташкентом - Индия.
И Койт разразился:
- Если уж кто верил по-ребячьи, так это ты. У тебя ташкентская вера.
В душе Койта кипело еще и другое, однако он совладал с собой. Собрался сказать, что не они прилепились к нему, а он пристал к их табору. Слова вертелись на языке, но что-то удержало его. Не хотелось выглядеть мелочным. Однажды он уже сорвался, а потом жалел. В Сясьстрое он резко возражал против того, чтобы Юлиус Сярг шел с ними. Назвал его паникером, единственная мечта которого улепетнуть через Ташкент в Индию, обозвал лицемерным попутчиком, пробравшимся в партию ради карьеры, для кого революция и социализм гроша ломаного не стоят. Человек, для которого коммунизм что-то значит, не станет распространяться о гниющей с головы рыбе, не будет видеть во всем только плохое. Обо всем этом Койт поведал Яннусу и Валгепеа - Яннус уже было согласился, но Валгепеа сказал, что пустопорожний карьеристишка не стал бы эвакуироваться. Хельмута не убедили доводы Койта, что Сярг служил в милиции и уже поэтому вынужден был бежать из Эстонии. Валгепеа рассмеялся и сказал, что Койт крепко пересаливает, бывает, что больше всего мужик клянет бабу, в которую втюрился. Слепая любовь ненамного лучше такого- отношения. Мелочность ни к чему, все одинаково без родины. Последнее утверждение Койт тут же опроверг, сказав, что без родины никто из ннх не остался. Советский Союз для них не вторая, а такая же первая родина, что границы теперешнего отечества простерлись до Тихого океана, - но все равно что-то грызло его. Ведь мелочность порождается эгоизмом, а быть выше эгоизма Койт стремился во что бы то ни стало. Поэтому он и' не выложил сейчас всего, что вертелось на языке. Чем дольше Койт жил на свете, тем яснее было ему, что легче говорить о пережитках капитализма, чем побороть их в себе.
- Мальчишка! - орал Сярг. - Сопляк! Он окончательно вышел из себя. Валгепеа оттащил Койта в сторону!
- Помоги снять рюкзак.
Он ухватил Койта за рукав и не отпускал его; а тому было вовсе не до рюкзака, в ушах гудело и шумело - пиликали скрипки и громыхали барабаны. Койт пытался высвободить руку, чувствовал только одно, что должен что-то сделать, смазать Сярга по физиономии сейчас, не медля, не теряя ни секунды. Никогда раньше ничего подобного он не испытал. Но Валгепеа не отпускал его.
Маркус придвинулся к Юлиусу Сяргу. Он был чуточку ниже, но такой же плечистый, что особенно бросалось в глаза, когда они стояли друг против друга.
- Чего орешь? - процедил сквозь зубы. И у него в ушах загудело.
- Прочь!
Голос Сярга напряжен до предела. Теперь его обступили Яннус и боцман. Сярг почувствовал, что его берут в тиски
- Что вам от меня надо?
- Ничего. Приди в себя. Это сказал Яннус.
Маркус в свою очередь отрезал:
- Катись куда хочешь. Один'
А снег все падал и падал. Размеренно, густо. Без снега, без снегопада, наверно, была бы кромешная тьма.
Койт держал рюкзак Хельмута Валгепеа, а тот копался в нем. Койт не задумывался над тем, почему Валгепеа именно сейчас полез в свой вещмешок. Но рюкзак он держал, и держал так, как велел Хельчут. Аккуратно и крепко, чтобы не свалился в снег. При этом он смотрел через плечо в сторону спутников. В ушах по-прежнему гудело и шумело, но жажда действий поугасла, он уже не пытался возражать Хельмуту: может, еще не отдавал себе в этом отчета, но уже слушался Хельмута.
Валгепеа что-то выудил из рюкзака, сунул в карман, затянул покрепче горловину и попросил Койта, чтобы тот помог ему снова закинуть ношу на спину. При этом уже не было надобности держать друга за руку. Койт никуда и не рвался, деловито поднял рюкзак и потом, когда приладил его на спине Хельмута, стряхнул и снег.
Валгепеа подошел к товарищам, которые по-прежнему сгрудились, вокруг Сярга. Тот тупо оглядывал их, Хельмут не видел его глаз, снег все же не развеял темноту. За слетавшими вниз хлопьями казалось, что лицо Сярга мрачно, он явно еще не остыл.
Хельмут отстранил друзей, теперь и он стоял прямо перед Юлиусом и тоже был ниже его, но такой же коренастый. Никто не обмолвился ни словом, будто все были немыми. Валгепеа выхватил из кармана пачку папирос, ту самую, что достал из рюкзака, и стал открывать ее. Ногтем большого пальца он разрезал по шву крышечку и предложил закурить.
- "Ориент"! Настоящий "Ориент"! - удивился Маркус.
- Ляфермовский "Ориент", - уточнил Валгепеа. Он сунул пачку под нос Сяргу: - Закуривай.
Сярг взял папиросы. Руки его дрожали.
- Хм, "Ориент", ну да.
Боцман полез в карман за спичками.
Снег падал на пачку, никто не обращал на это внимания.
Хельмут словно и пе замечал, что папиросы могуг намокнуть.
Даже Койт курил. После того как на его глазах затонул миноносец, он тоже сосал сигарету. Тогда, на борту ледокола, Валгепеа подсмеивался, смотрите, мол, у кота во рту свеча, сейчас он и слова не проронил.
Дагмар была последней, кому Валгепеа предложил закурить Раньше он этого не мог сделать. Дагмар только что подошла. Хорошо, что при стычке женщин не было. Когда Маркус остановил лошадь, Мария и Дагмар прошли не задерживаясь, будто были недовольны остановкой. Вскоре ночь и снегопад скрыли их из глаз. Возвращаясь, Мария с Дагмар услышали громкий голос Сярга, потом сквозь снег увидели темневшие фигуры, которые вначале вроде бы маячили каждая отдельно, а потом вдруг сбились в кучу. "Что бы это значило?" - тревожно подумала Мария. "Что там случилось!" - Дагмар вообще перепугалась. Ей померещилось, будто на дороге лицом к лицу с Маркусом стоит Бенно. Именно с Маркусом, она узнала его по ватнику. Правда, и у Валгепеа был ватник, но у того бросался в глаза горб, создаваемый рюкзаком. Почему Дагмар приняла Юлиуса Сярга за Бенно, этого она потом объяснить не могла. Причиной тому были, наверное, ночь и снегопад, а больше всего она сама, потому что все время думала о муже. Ни фигура, ни голос Юлиуса Сярга не имели ничего общего с Бенно. Разве что рост - и Бенно был только чуточку ниже Яннуса, зато осанка другая - стройнее и не сутулился, да и руки не такие длинные. И все же Сярг вдруг так напомнил Бенно, что дух захватило. В следующий миг Бенно исчез, среди мужиков стоял Сярг, которому Валгепеа что-то предлагал. Теперь Дагмар не могла бы поклясться даже в том, что Бенно стоял лицом к лицу именно с Маркусом, так как, подойдя ближе, увидела, что Маркус находился дальше всех от Сярга и разговаривал с Адамом.
Дагмар взяла папиросу, боцман Адам, у которого спички зажигались при любой погоде и любом ветре, чиркнул, и она глубоко затянулась. Дагмар все еще находилась под впечатлением мелькнувшего перед ней видения и вглядывалась попеременно то в Юлиуса Сярга, то в Маркуса, стараясь понять, что же это наваждение означало.
Лошадь фыркнула, словно подавала знак, что пора трогаться.
- Вперед! - скомандовал боцман Адам.
Дагмар уселась на дровни. Мария Тихник сказала, что, если ноги хоть немного позволят, она пойдет пешком, чтобы согреться. Одна лишь возчица вроде и не шевельнулась, так, по крайней мере, показалось Дагмар. В действительности Глафира Феоктистовна, услышав, что мужские голоса становятся все громче и злее, какое-то время зыркала через плечо, благо эстонки не видели этого, и подумала, что горе и муки ожесточают людей, делают их недобрыми. Бывает, что мужики играючи схватят друг дружку за грудки, не всегда ведь должна злоба в душе сидеть, только какая теперь у кого, радость и потеха? Сейчас вся Россия полна боли да муки, а горя всё подливают, у людей во сто крат должно быть терпения больше прежнего. К тому времени, когда Мария и Дагмар подошли к дровням, Глафира Феоктистовна опять сидела в прежней позе, потому что возгласы и крики разом оборвались. Старая была рада, что не случилось ничего, эстонцы эти и впрямь народ выдержанный, как писал Константин. Что вот только стало с внучком?
Легче коню оттого, что Мария не села на дровни, не было. Все равно пришлось везти трех человек. На дровнях, правда, сидели двое, третий, Яннус, пристроился верхом на санки, которые были привязаны сзади. До этого санки отплясывали налегке, скользили то вправо, то влево. Теперь полозья их вдавливались в снег, глубже дровней. Там же, где ветер наметал пласты снега, санки вообще не скользили, а тащились на брюхе, чего, впрочем, ни лошадь, ни Яннус не замечали - первая потому, что была сильным, тягловым конем, а второй оттого, что санки по-прежнему двигались дальше, на полозьях там или на брюхе.
Яннус почему-то и теперь махал руками, будто его конечности не могли пребывать в покое. Санки были, конечно, узкими для его внушительной фигуры; чтобы сохранить равновесие, ему и приходилось прибегать к помощи рук и ног. Смотреть сзади на все это было забавно, даже Мария Тихник улыбалась. Валгепеа и Маркус, те вообще закатывались, но Яннус на них внимания не обращал. Себя и свои ноги он знал лучше других.
Дагмар все еще думала о наваждении. Что бы это значило? Почему ей вдруг привиделся в ночном снегопаде муж? Он словно явился ей. Дагмар всегда считала себя трезвым, рациональным человеком, мистика была ей чужда. Она не верила в переселение душ - ни живых, ни усопших - и снам никогда значения не придавала. Школьницей, правда, пыталась вызвать духов: сидели вшестером за трехногим столиком, положив цепочкой руки на край столешницы. Но столик не сдвинулся, хотя комнату и освещала большая свеча и все они со священным трепетом ждали чуда. Потом подружки решили, что виной всему столик, в котором не должно быть ни одного гвоздика и вообще ничего металлического никакого скрытого шурупа или шипа они просто не обнаружили, или виновата Дагмар, которая ни во что не верит. Ни в бога, ни в черта, ни в духов. Дагмар, правда, уверяла, что в тот миг она верила, во всяком случае изо всех сил старалась, и все равно вина легла на нее, на нее и на столик - в равной степени. Духи являются только тем, кто не сомневается, они не дадут провести себя, видят притворщиков насквозь. Дагмар считала спиритизм шарлатанством, никогда ни к одной гадалке или хиромантке не ходила. В душе ее не было места мистике, Бенно любил по этому поводу поддразнивать ее. Он считал, что женщины должны оставаться чуточку суеверными или набожными, одно из двух, Они не смеют воспринимать окружающее по-мужски, только разумом. Женское восприятие обычно тоньше мужского, в таинственности скрывается наибольшее очарование женщины. Женщина, которая в своих действиях подчинена исключительно разуму, возможно, и выскочит быстрее замуж, может даже любовника завести, но мужчины к такого рода особам скоро остывают. Дагмар пыталась убедить Бенно, что не такая уж она безнадежно рациональная, что временами вроде бы даже в бога верит. Конечно, на девяносто девять целых и девяносто девять сотых процента не верит, но на одну сотую или одну тысячную, может, все-таки верит. Бенно начал философствовать о боге и материи, говорил, что материалисты назвали своего бога материей, но разве в конце концов не все равно, во что верить - в абсолютный дух, то есть в бога, или в вечную и бесконечно развивающуюся материю? По Библии, господь бог изрек: да будет свет - и свет возник; признанные космологи заверяют, что началом всего послужил мощный толчок или мощный взрыв; обе стороны - и идеалисты и материалисты - не могут обойтись без начального толчка, так что между ними, по существу, никакой разницы. Только в словах и терминах, больше ни в чем. Бенно любил жонглировать словами, он без конца подчеркивал, что к любому делу и к любой теории следует подходить критически, в каждой доктрине, в каждой концепции нужно сомневаться, над всяким явлением и учением иметь мужество посмеяться, иначе нельзя встать выше их, иначе можно оказаться в положении полуграмотной деревенской бабки, которая принимает любые пророчества баптистского проповедника за непререкаемую истину.
И все ж она видела Бенно. Маркус и Бенно стояли лицом к лицу, на их головы и на плечи падал снег, по обе стороны дороги высились заснеженные ели. Это продолжалось десятую или даже сотую долю секунды, но убедить себя в том, что всего этого не было, Дагмар уже не могла. Хотя и пыталась, собрав всю свою волю. Старалась изо всех сил, как некогда школьницей ждала, чтобы сдвинулся с места трехногий столик. Правда, тогда она хотела, чтоб свершилось что-нибудь сверхъестественное, теперь же - избавиться от того, что уже произошло наяву. Она внушала себе, что ей пригрезилось то, что она, сама не сознавая, все время, все эти три месяца жаждала увидеть. Это призрачное видение и возникло из ее собственных чувств и желаний, ночь и снегопад способствовали тому.
Дагмар вспомнились рассказы о передаче мыслей на расстояние, об этом писали и ученые-психологи, а не какие-нибудь там спиритические чудодеи. Может, Бенно тоже думал в тот момент о ней? И мысли его просто передались ей. Хотя когда перед ней возник образ его, мысли ее в ту минуту были совсем о другом. О вещи сугубо прозаической, о снеге, забившемся в ботики, - он попал туда потому, что она нечаянно ступила в глубокий сугроб, когда вместе с Марией ходили в кусты. В подсознании ее Бенно, конечно, всегда был рядом, но, возвращаясь к дровням, она особо ни о чем не думала, скорее вбирала в себя внешние проявления жизни, отмечала то, что регистрировало сознание, что снегопад, наверное, не перестанет до утра. Что надо бы снять ботики и выскрести снег - мокрые ноги могут замерзнуть. Думала о том, что возчица сидит как изваяние и что в такую промозглую погоду в тулупе до пят никогда не продрогнешь. Или что мужики заспорили, и, судя по голосу, Юлиус Сярг не на шутку разошелся. Если бы в тот миг мысли ее сосредоточились на Бенно, тогда легко было бы объяснить все, но так не было. А если Бенно думал о ней, думал со всей силой своей любви? Почему бы тогда его мыслям не передаться ей?
Усевшись на дровни, Дагмар подобрала под себя ноги, прижалась боком к старухе, спиной - к чемоданам. Лошадь шла размеренным шагом, дровни мягко скользили, и Дагмар могла спокойно думать. Падавший снег тоже не мешал, может только вначале, но теперь она свыклась с ним. По правде сказать, Дагмар и не замечала его, она уже думала о Бенно. Не доискивалась, почему он привиделся или явился ей, думала только о нем самом. Чтобы и ее мысли дошли до него, где бы он ни находился, В подполье, скрываясь у какого-нибудь друга или томясь в концлагере, за семью запорами и решетками, под надзором охранников. Чтобы и Бенно увидел ее с такой же ясностью, как увидела его она в ночной мгле, за пеленой снега.
Прости, Бенно, что я уехала из Таллина. Я не видела тебя уже двадцать дней и никакой весточки не получила. Никто не знал, что с тобой. Ты сказал, что мы уйдем вместе с фронтом, но когда наши войска оставляли Таллин, тебя не было. Я не хотела уходить. С тобой ушла бы с радостью, но тебя не было, Бен. До сих пор не знаю, верно я поступила или нет. Когда однажды после обеда пришел за мной Ян, я знала это еще меньше. Была в полном замешательстве. Твоя разумная и трезвая Даг действовала, как безмозглая курица. Чувствовала, что должна остаться и что обязана уехать. Хотела поступить так, как счел бы ты правильным. Ян сказал, что ты мог уйти в Россию через Нарву. Немцы перерезали Эстонию надвое, ты это знаешь. Когда Ян говорил, все казалось мне возможным. Он уверял, что если я не эвакуируюсь, то предам тебя, тебя и твои идеалы. И заверял, что тебе, Бен, будет в тысячу раз легче, если будешь знать, что я в безопасности. Я не хотела предать тебя, ни за что на свете. Теперь я знаю, что через Нарву ты не ушел. Скажи, правильно я поступила, что послушалась Яна? Ни тебе, ни мне он не мог желать зла. Это наш друг, твой и мой друг. Ян предупреждал: если я останусь в Эстонии, мне нечего ждать хорошего. И если ты не мог выбраться из Эстонии или оказался в тюрьме - я ничем, даже самым малым, не смогу помочь тебе. Потому что и меня сразу бы взяли, ведь я столько писала о советской власти и столько выступала против фашизма. К точу же еще жена известного всем коммуниста. Я не смогла бы тебя укрыть И помочь не сумела бы, только тебе было бы тяжелее. А сама по себе я 436
могла и в Таллине остаться. Нет у меня без тебя жизни. Если же ты почему-либо думаешь, что я все же должна была остаться, чтобы разделить твою судьбу, ты вправе судить меня. Тогда, в конце августа, я была в таком смятении, не могла трезво все взвесить. Мой рассудок, мое мужское рацио покинуло меня. Не такая уж я безнадежно неженственная, зря ты подсмеивался надо мной!
Сегодня, Бен, я видела тебя. В снегопаде, посреди дороги. Это продолжалось всего мгновение, потом ты исчез, и на дороге стояли уже совсем другие люди. Moil спутники, с которыми я сейчас иду. Среди них и Ян, мы часто говорим о тебе, он утешает меня. Нет, нет, нет, он не ухаживает за мной, твой друг остается моим надежным поверенным, без него я бы давно потеряла голову. Он думает только о своих профсоюзах, страстно служит своему делу, как истинный апостол господу богу. Тут есть еще один человек, которого ты знаешь, - твой товарищ по борьбе Маркус Кангаспуу, ему удалось перейти фронт и попасть в Ленинград. Из его слов я так и не поняла, что разлучило вас, - видимо, он не хочет рассказывать мне плохого. Здесь так же, как и в Эстонии, только снега побольше. А может, и в Эстонии в этом году рано выпал снег? Сказать точно, где мы сейчас находимся, я не смогла бы. Где-то на другом берегу Ладоги, севернее самой северной железной дороги, что ведет в Сибирь. К ней мы должны выйти. Для этого придется одолеть несколько сот километров. Ты, Бен, можешь быть совершенно спокоен, я в полной безопасности.
Ты ведь жив, Бен? Ну конечно, жив и думаешь обо мне. Если бы тебя не было и ты не думал обо мне, то сегодня я не увидела бы тебя. (Дагмар так и не узнала, думал ли о ней в эту ночь Бенно или нет.) Мне хочется, чтобы ты иногда тоже видел меня и знал, что со мной ничего плохого не случилось. Ох, как же я хочу явиться тебе... "Суур Тылль" без происшествий довез нас в Ленинград. Утонуло много пароходов, и ты, может, думаешь, что я была на одном из них? Нет, твоей Даг выпало счастье. Выпало ли оно тебе? Думай обо мне, думай так, чтобы твои мысли дошли до меня и я узнала, что с тобой. Я бы не хотела, Бен, чтобы ты сейчас мучился в концлагере.
Если ты все же угодил к ним, то и тогда нельзя терять надежды. Война не вечна, Бен. Ты сказал мне, чтобы я не слишком горевала, когда-нибудь все кончится хорошо. Когда на глаза мои наворачиваются слезы, я всегда вспоминаю эти слова, и они придают мне смелость. Я верю, что все будет хорошо. Верю, подобно старой баптистке, верю и хочу верить. И ты тоже верь, даже если оказался их жертвой. А вдруг ты ранен? Я тебя никогда не оставлю, Бен, никогда, что бы с тобой ни случилось.
Я молила бога, чтобы ты был на свободе. Береги себя, Бен, смотри, чтобы они не схватили тебя. Отрасти себе бороду и носи очки, укройся в какой-нибудь глуши, где тебя не знают. В кадриоргскую квартиру не смей и ногой ступить, жильцы сразу же выдадут тебя, жильцы или родственники судьи. И к моей матери не ходи, ' за ней могут следить. А может, ее уже арестовали, ужасно, если она пострадает из-за меня. Я сознаю, Бен, что мои советы лишние, ты сам лучше знаешь, что делать. Но женщины, они такие, любят наставлять.
Я не сомневаюсь, Бен, что ты жив, Если бы я хоть чуточку была в этом не уверена, я не смогла бы думать так, как сейчас. И все же сомневаюсь, говорю без утайки. Готовилась к самому худшему, боялась, что от меня скрывают то, что случилось с тобой. Думала как о погибшем - это было ужасно, Бен. Я себя напрасно мучаю, правда ведь?
Маркус, с которым ты был в одном отряде, рассказывал, как вы ловили диверсантов и отправились в тыл врага. Наверное, вы плохо зналя друг друга, он так мало говорит о тебе. Сперва я боялась, что он не отваживается сказать мне правду, что ты погиб. И сейчас еще порой на меня нападает страх: может, он утаивает что-то. Он, наверное, и не смеет рассказать о том, чем вы занимались, какие задания выполняли? И ты об этом не говорил, Ян предполагает, что вы создавали партизанские базы снабжения и сами партизанили. Бен, тебя оставили в подполье? Я глупая, Бен, Только сейчас, когда я так далеко от тебя, я поняла, что ты для меня значишь. Я люблю тебя, Бен, и всегда буду, любить, сколько бы война ни продолжалась. Сегодня же поговорю с Маркусом, чтобы не оставалось и малейшего сомнения.
Знаешь, Бен, я увидела тебя на дороге, вместе с Маркусом. Вы стояли лицом к лицу. Что бы это значило?..
Чем дольше Дагмар разговаривала мысленно с Бен-но, тем больше ее охватывали сомнения. Теперь ей казалось, что именно разговор с Маркусом был причиной всего. Они, правда, и словом не обмолвились о Бенно, и все же разве они оба не думали о нем? Не только она, но и Маркус? Этот странный человек с сильными руками, прикосновение которых так необычно, человек, который любит поболтать и пошутить. Но стоит ему оказаться с ней наедине, он становится косноязычным.
Дагмар до сих пор чувствовала его руку на своем плече, хотя привлек он ее к себе лишь на секунду. В тот раз Эдит смеясь говорила, что руки Маркуса обладают силой отгонять самолеты и останавливать бомбы. Почему Маркус задержал ее руку в своей огромной ладони и почему она не отняла ее? А вдруг Бенно именно потому и явился ей? Словно остерегал ее. Остерегал и обвинял.
Эти мысли привели Дагмар в замешательство.
Нет, нет, нет! Все это чепуха. Ничего странного з руках Маркуса, обычные мужские руки. Просто Маркус последний, кто видел Бенно. Из-за этого она и не отняла своей руки. Чтобы Маркус доверился ей и все рассказал.
Дагмар уже не могла успокоиться. Когда Мария Тихник уселась на дровни, Дагмар сказала, что ей стало холодно, и слезла. Снега на дороге было еще больше, ноги проваливались глубже. И опять снег набился в ботики, но Дагмар внимания на это не обратила. От сидения нога чуточку онемели, ступала она неуверенно. Санки налегке волочились за дровнями, Дагмар вспомнила, что оборвалась бечевка, Яннус связал ее, но больше она не выдержала.
Впритык за дровнями теперь шел Юлиус Сярг, которого она и приняла сегодня за Бенно. Он шагал в одиночестве, другие брели сзади. Дагмар посчитала неудобным сразу отстать - Сярг помог ей сойти с дровней. И молчать было неудобно.
- Сегодня в темноте, товарищ Сярг, я приняла вас за своего мужа.
У Дагмар это вырвалось неожиданно для самой себя.
- Очень приятно, - отозвался Сярг. - Знаю, что у вас видный и рослый муж.
Дагмар была рада, что Сярг не сказал: "был",
- Но вы повыше его. И в плечах шире.
- Да уж каменоломня добавила ширины.
- Вы каменотес?
- Я бурил плитняк, ломал, колол и оббивал его, но каменотесом не был. Каменотесы, те больше имеют дело с гранитом, рубят и обтесывают его долотом, а я ломал. Выламывал в карьере плитняк. Милицейскую должность заполучил только прошлой осенью.
- Вас называют милиционером.
- Слышал я уже присказку, что два брата были смышленые, а третий милиционер.
- Я совсем не хотела вас обидеть, - огорчилась Дагмар.
- А вы и не обидели. У вас у самой душа забот полна, зла вы никому не желаете, и не из-за вас я... Погода собачья.
Дагмар подумала, что снегопад испортил настроение Юлиусу Сяргу. И тут же ее обуяло сомнение в этом.
- О детстве вспоминать - так ничего доброго, - говорил Юлиус Сярг. Едва шея окрепла, как сунули в руки метлу. Отец спьяну замерз, счастье, что матери позволили исполнять вместо него дворницкую работу, да еще она обстирывала господ. На мою долю оставалась улица. Дом стоял на углу, территория огромная, в самом доме еще и сельская лавка, во дворе постоялка, знаете, что это такое? Вроде гостиницы для крестьян, где можно и лошадь приютить. Никаких там пружинных матрацев под бок не полагалось, но прикорнуть место имелось... На дворе и на улице всегда было навалом трухи и конского навоза. Некогда было дух перевести. Чтоб не нарваться на протокол полицейского, приходилось не меньше чем два раза в день скрести улицу. Грамоте учился шесть зим, а начальную школу так и не окончил. Дома учить уроки времени не было, только то, что в классе запоминалось, то в голове я оставалось. С горем пополам переползал из класса в класс, в пятом проторчал два года, в шестой уже не пошел. Драться научился еще до школы, да и всему другому, чему улица учит, - тоже. В десять лет закурил, в тринадцать первый раз напился - мужикам потеха была свалить парнишку. К счастью, силою не обижен и здоровье лошадиное было - выдюжил. Если бы не мог постоять за себя, быстро шею свернули бы. Дразнили базарной вороной, которая только и знает, что, извините за грубость, в дерьме копается. Всякий божий день приходилось кулаками честь свою отстаивать. Подумать смешно, подметала - и честь!.. Оттуда и брань эта, и сквернословие... В пятнадцать пошел в каменоломню. На постоялке оставаться гордость не позволила. Хозяин, правда, обещал через год-другой выдать мне полные'ра-ботницкие права, но мне уже осточертели и лошади и дерьмо их. Сперва добывал щебенку - это значит дробил камни, - а вскорости взял в руки бур, молот полупудовый и лом. Всех денег мне, понятно, не платили, хотя и работал за взрослого. Года три-четыре тянул лямку такую, что каторга раем покажется. Когда вошел в настоящую мужицкую силу и в открытую уже не обмишуливали, вздохнул посвободнее Всякое бывало: и пил, и дрался, и за девками бегал. Выходит, если оглядеться, и хорошее вспоминается.
Потом служба и опять каменоломня. Армейская муштра рядом с каменоломней - это детский сад Был там один - шкура, все придирался, так я его после действительной всласть отдубасил, попался он мне в сумерках в Волчьем овраге, прогуливался в Кадриорге с какой-то цацей. Ну я немного под мухой был, он мне ляпнул что-то, не иначе... С женитьбой не яовезло. Честно признаюсь - ничуть не жалею, что война развела нас, ну ни крошечки. Сына с дочкой жалко, это верно, сказать не могу, как жалко. Не будь их, я бы и впрямь махнул в Индию, но это только трепаться легко...
Двадцать первого июня я на площади Свободы не был и переворота не совершал. Утром в каменоломне у нас о том, какие начинаются великие события, и слыхом не слыхали. Но как только дошло до Ласнамяэ, я тут же лом бросил и помчался в город. Был членом профсоюза, а профсоюз братва наша почитала. Вообще укладчики мостовых, гончары и каменоломщики крепко были организованы. В Вышгород примчался вовремя, ребята из рабочего спортобщества как раз поднимали красный флаг на башне Длинного Германа. Двадцать первое июня было чертовски славным днем, только потом зачем-то самой главной датой определили двадцать первое июля. Неужто собрание, пусть даже очень большое, важнее действительного захвата власти? Хребет буржуям переломили двадцать первого июня, а двадцать первого июля состоялось, так сказать, юридическое оформление этого факта.
Что вы думаете по этому поводу, товарищ Пальм? Ладно, я и не жду ответа, просто спросил. Что же до меня, то я попал в энэс - Народную самозащиту; ору" жие у полиции отобрали, а за порядком следить требовалось. В энэс меня вовлек Бреннер, боксер рабочего спортклуба и участник гражданской войны в Испании, он меня знал: случалось и мне надевать боксерские перчатки. Из Народной самозащиты перешел в милицию, и снова меня позвали. Революция здорово захватила, с утра до ночи трубил не за страх, а за совесть. Выпивку бросил, революция чуть ли не трезвенника из меня сделала, такой был порыв. Словно другой человек народился, подумать даже странно.
А в один прекрасный день мне сказали: парень, ты годишься в партию, взвесь свое нутро и решай. Конечно, вступил, сделал это с радостью, считал себя насквозь советским. Не подумайте, что ради карьеры, хотя как знать, кто там в душу себе заглянет. Жена обзывала меня попутчиком, другой раз и сам так думаю о себе, тогда паршиво становится. Посмотришь в историю эстонской компартии, - между прочим, не понимаю, почему вы теперь пишете вместо enamlaseol - bolseviki*, - на моей памяти в Эстонии всегда говорили enanilased, - так вот заглянешь в историю партии, и грустно становится. Лауристин, Аллик, Веймер, Арбон, Ханзен, Куум, Абельс, Петрээ, Тельманы, Сассь Саат - хоть кого возьми, все лет по двадцать или около того занимались партийной деятельностью. Никто их попутчиком не назовет. А таких, как я, - пожалуйста. Даже подобных Варесу-Барбарусу деятелей. Людей вроде вашего супруга. Многих, большинство из тех, кто сейчас состоит в партии. Потом задумаешься: а смогли бы сто пятьдесят человек повернуть историю в обратную сторону? Ведь в подпольной эстонской компартии больше членов и не было. Я не говорю о тех, кто жил. в России, это значит в Советском Союзе. Нет, сто пятьдесят или двести большевиков не смогли бы свершить всего, какое бы там благоприятное международное положение ни было. Сто или двести подпольщиков были в состоянии сделать это, когда их легально поддерживали сотни и тысячи сторонников, простых людей. Я отношу себя к сторонникам. Единомышленник - может, это слишком оильно звучит, какой из меня политик или философ. Да и еторонник, пожалуй, многовато, я принадлежу к тем, в душе которых партия пробудила желание по-новому перестроить мир. А вот про вашего мужа вполне можно сказать - единомышленник, я слушал его выступления и читал его статьи... Сторонники, единомышленники и примкнувшие, они и были теми кто собрался тогда на площади Свободы, кто произносил речи, громогласно отвергал в Кадри-орге слова Пятса и занимал полицейские участки. Впереди несколько настоящих коммунистов или левых социалистов, сотни таких, как я, - позади. Вот так эти дела и сотворялись. А недавно, за неделю или две до начала войны, нас, агитаторов, инструктировали, как произносить по случаю годовщины советской власти проповедь, то есть речь держать, вы не обращайте внимания на мои словечки уличные замашки. Так вот о сторонниках и единомышленниках особо и не заикались, и ноупа-ло у меня тогда настроение. Хочешь не хочешь, а слова инструктора - деятеля довольно важного - и болтовня Маргариты, моей, значит, оставшейся в Таллине половины, в этом смысле прямо-таки сходились: получалось, что был я и есть попутчик. И то верно, двадцать первого июня успел в город к шапошному разбору... Паршиво стало. Если вам не хочется слушать, надоел, скажите - не обижусь.
* С восстановлением советской власти в Эстонии русское слово сбольшевик" вошло в лексикон эстонского языка, заменив прежнее обозначение.
Вы, товарищ Пальм, человек уважительный. Я бы с великим удовольствием называл вас Дагмар. Красивое имя. Прямо завидки берут, когда Яннус иногда зовет вас Даг, а вы его - Яном. Не обижайтесь, но у человека должен быть, кто-то, кочу он доверяется, не то начнет душа скрипеть и визжать почище заржавевшей дверной петли. Волки и те ходят стаей. Одинокий волк, говорят, страшный хищник, человек не смеет обращаться в зверя... Меня еще никогда не называли Юл, мальчишки на улице дразнили говноклювом или красноглазой плотвой, Маргарита вначале звала Юссем, через год после свадьбы - Сяргом, а Юлом - так никого и не надоумило. Юл - это пришло мне сейчас в голову. Извините меня, товарищ Пальм.
- Можете называть меня Дагмар.
- Спасибо, Дагмар.
Снегопад не кончался. Облаков видно не было, над головой одни разлапистые хлопья, которые чуть выше деревьев сливались в ровное серо-черное полотно.
- В сороковом году сотни и тысячи таких, как я, были охвачены пылом и рвением. Уж так нам хотелось создать рабочую республику. Такую, где бы слово трудового человека все значило и все решало. Но вскорости увидел, что тоже все это дело трудное. Чтобы один день ты в каменоломне вкалывал, а другой - государственными делами вершил. Не получалось. Образование не позволяло. С простым протоколом зашивался. Хорошо знаю, как потомственные чиновники и прочие бывшие Дельцы насмехались за глаза над новыми начальниками. У нас, в милиции, почти все прежнее ведомство разогнали, но в министерствах, то есть в народных, значит, комиссариатах, и прочих учреждениях старья этого оставалось еще полным-полно. Легко смеяться, когда промашки от незнания идут. Ведь комиссары национализированных фабрик и заводов по большей части были рабочими, сколько их там окончило среднюю школу, об университете и говорить нечего. Когда я сметал в кучу лошадиное дерьмо, хозяйский сыночек в это время учился в Вестхольмовской гимназии. Так уж было заведено. Смех смехом, но меня это не трогало. Хуже было другое - то, чего я навидался в бытность свою милиционером. Как образованные люди занимались обманом новой власти. На словах такие патриоты, не чета тебе самому, а за спиной - первостатейные комбинаторы. Скоро стало яснее ясного: нужно давать своим детям образование, иначе некому будет вести как положено дела в рабочем государстве. Не хочу сказать, что все служащие только тем и занимались, что шельмовали да палки в колеса вставляли, ничуть. Я больше так, с общих позиций... Чтобы управлять государством, кроме желания еще кругозор требуется, знания, образование. Да и фабриками и заводами тоже должны не слепые руководить.
Тут возникает новая закавыка. Если мой сын получит образование, скажем, закончит университет, кем он тогда окажется? Рабочим или интеллигентом? Какой класс будет представлять? Или если я сам закончу университет и стану юристом? Кто я тогда? В этом вопросе вавилонская неразбериха. В анкетах ловко вывернулись. Если ты член партии, помечай социальное положение, какое было у тебя к вступлению в партию. Все прочие пусть пишут то, что было в июне сорокового. Получается вроде двойной итальянской бухгалтерии. Вы слышали про такое определение запутанных дел?
Иногда думаю, что в рабочем государстве вообще незачем различать социальное положение людей. Все одинаково трудящиеся, точка и аминь. И все же не так это просто, как по-вашему, товарищ Дагмар? Один потомственный ломщик камня, Густав Сээберг, по прозвищу Ломщик-Кусти, слезами и потом своим вывел сына в инженеры. А сынок теперь поет уже другим голосом. По взглядам своим вроде бы одинаково полосатые, есть там и красный, вернее, розовый цвет, и сине-черно-белого хватает, и еще черт знает чего. А по совести, так ничего там и нет, оба далеки от политики. Зато насчет повседневной жизни и работы у каждого свое понятие. Нет, не просто создавать рабочую республику. Видите, какие чудные мысли в башку лезут.
Или возьмем вашего супруга, товарищ Дагмар. Я уже говорил, что слушал его выступления и читал его писанину. Кто он? Интеллигент. Трудовой интеллигент. Говорил нам о диктатуре пролетариата. О Марксе, об Энгельсе, о Ленине, о Сталине. И складно все, будто по писаному. Слушал я его и думал: сам ты интеллигент, а нахваливаешь, как можешь, диктатуру пролетариата... Слушать его было интересно, и шутку вворачивал, так и лилось у него, и в азарт небольшой входил. Мы принимались несколько раз аплодировать, я тоже хлопал, но мысли такие в голову лезли. Я всегда, когда слушаю докладчиков, думаю: а сам ты кто? Кого представляешь, какой класс или прослойку какую? Откуда тебе так хорошо известно, чего хотят такие, как я, трудяги? Откуда у тебя смелость говорить от имени и во имя трудящихся? Вы не находите, товарищ Дагмар, что слишком быстро расплодились такие невероятные умники, вроде нашего Койта. Который все-то знает и даже разъясняет тебе, что такое труд, хотя сам, кроме пера, никакого другого рабочего инструмента в руках не держал. И где только эти сверхумники до двадцать первого июня гнездились? Что это за мудрость, которую можно впитать меньше чем за год! Нет, не мудрость это, а треп. Прочитают, заучат - и вот несут. Это и есть попутчики, карьеристы Своей головой додумываются иначе. Вот так-то, товарищ Дагмар. Не поймите меня превратно, я не имел в виду вашего мужа, хотя разговор вроде бы и с него начался, я говорил вообще...
Добавлю одно - стерпите и это, больше вас мучить не стану. Нынче необычная ночь, всякие мысли лезут в голову. Снег будто из прорвы валит, в такую ночь у человека должна бы над головой крыша быть, а у нас в прямом смысле ни кола ни двора... Так... Ладно... А добавить я хочу вот что... Уж очень живуч у нас чиновничий менталитет*. Долго я не понимал, что этот менталитет означает. Рылся в словаре, энциклопедии, в календаре... а вы не смейтесь. Из календарей наши отцы и матери ума-разума набирались, по календарю народ свое образование получал. Сперва я думал, что менталитет это такое же надувательство, как на языке пят-совской пропаганды слово "демократия". Однако менталитет оказался чертовски точным и нужным понятием. Умонастроение чиновника - это серьезное дело, и беда, если станет решающим слово чиновника. Чиновник смиренно поглядывает снизу вверх и по-господски таращится сверху вниз. Для него любое решение свыше является верным и своевременным, а всякая мысль, которую он не слышал в устах начальства, будет казаться подозрительной. Ученые дети рабочих могут и должны спорить со своими неучеными отцами, но если школа начнет выпекать чиновников, тогда дело худо. У нас в милиции много говорили о бюрократизме, о том, как Ленин ненавидел бюрократов и спекуляцию. И мы тоже кляли бюрократизм, но только так, чтобы это не задевало чиновничьего менталитета.
Меня бесит их образ мыслей. В рабочем государстве чиновничьего умонастроения и в помине быть не должно.
* Менталитет - образ мыслей.
Начальник нашего отделения, ленинградец Игорь Трофимович - мы с ним вместе плыли на одном судне, только не улыбнулось мужику счастье, - утонул, бедняга, в Финском заливе, - так вот оч удивлялся Павлову, в институте которого мы с. вами уминали эту вонючую картошку. Говорил, что был он человеком, который всегда думал и утверждал то, что хотел, и то, что считал правильным. В церковь ходил, верующим был, и никто его за это не трогал... Дагмар перебила:
- Всемирно известный физиолог. Юлиус Сярг вскинулся:
- Всемирно известный физиолог, это конечно! В рабочем государстве каждый должен думать и говорить только то, что он считает верным. Во всяком случае, рабочие, трудовой люд, сторонники социализма и коммунизма. В чиновничьем государстве - другое дело. Там чиновники определяют, что положено и что не положено говорить. Рыба начинает загнивать с головы.
Дагмар коснулась руки Сярга и сказала:
- Не повторяйте: "рыба начинает загнивать с головы", так говорили троцкисты.
Юлиус Сярг развел руками:
- Ну вот, приклеили ярлык - и готово.
- Я не имела в виду вас... скорее вообще. Сярг расхохотался:
- Отплатили, ну и ну! Хорошо, больше не буду. Троцкистом быть не желаю, Хотя, как болтает кое-кто, ташкентскую веру исповедую.
- Ташкентскую веру?
- Ну да. Сегодня в лицо бросили. И вы тоже думаете, что я собираюсь драпануть в Индию? Боже сохрани! Какой из меня беглец! Да я и слова-то по-английски не знаю, о языке хинди уж и не заикаюсь. И что бы я там делал! Для ихних каменоломен хватает своих под-невольных. Податься в английские кули! Благодарю покорно. Было время, когда я собирался вступить во французский иностранный легион, даже в посольство французское наведывался. В двадцать четвертом или двадцать пятом дядя у меня уехал в Бразилию Не хотелось выглядеть хуже его. От каторги в каменоломне терпение лопнуло. Да, об этом я уже говорил... Нет, дорогая Дагмар, я хочу вернуться в Эстонию. Обязательно! Хочу увидеть настоящую рабочую республику. Быть рабочему государству или нет - так стоит вопрос.
Юлиус Сярг засмеялся, будто рассказал очередной анекдот. Дагмар его смех показался неуместным. Она еще мало знала Юлиуса Сярга и не представляла, что серьезные разговоры он частенько заканчивает так, будто просто-напросто балагурил. Дагмар думала, что Сярг смеется над своей последней фразой, которая напоминала известное "(о be or not to be". Однако Сярг "Гамлета" не читал и в театре его не видел, читать книги он начал только в последнее время, чтобы расширить свой кругозор, - новая власть, казалось, обязывала его к этому.
- Значит, вы надеетесь вернуться в Эстонию, - произнесла Дагмар, которая так и не разобралась, почему он смеется, хотя поняла, что Юлиус Сярг, видимо, чувствует себя среди них одиноко, и ей стало жалко этого высокого, длиннорукого и сутулого человека.
- Надеюсь, твердо надеюсь, - произнес Сярг. - До Ташкента я, наверное, не доберусь, пальм с верблюдами и минаретов так и не увижу, да и не знаю, растут ли вообще в Ташкенте пальмы. Но таллинские башни увижу снова через год ли, через два или три. Пусть на одной ноге, хоть ползком, но в Эстонию вернусь, это так же верно, как то, что я иду сейчас рядом с вами. Эстония под немцем не останется. Аминь, больше я вас не держу.
В ту ночь Юлиус Сярг не знал, что его слова сбудутся и что он действительно через пару лет вернется в Таллин. Ползти ему не придется, на одной ноге, с костылем он передвигаться будет довольно прытко, потом и к протезу привыкнет. До пятьдесят третьего года верой и правдой будет он служить рабочей республике, а затем его за пьянку исключат из партии. В конце пятидесятых годов, уже порядком опустившийся, он в пылу ссоры изувечит костылем сына, который заведет речь о куриной слепоте отцов и об исторической ошибке copoкового года, - за это Юлиус отсидит полгода в тюрьме.
Но кто из них в ту ночь мог с такой точностью предвидеть свою судьбу!
Дагмар хотя и решила этой же ночью еще раз поговорить с Маркусом о своем муже, потребовать, чтобы он выложил ей чистую правду, все, что знает, до последней мелочи, без всякой утайки, но, шагая рядом с Маркусом, никак не могла начать разговор. Что-то словно удерживало ее. Прежде всего, конечно, то, что они уже не раз и не два говорили о Бенно. Впервые - сразу, как только выяснилось, что Маркус был вместе с ним. С самого Пыльтсамааского сражения - тогда они еще числились в истребительном батальоне, потом совершали партизанский рейд - их послали на территорию, занятую противником, где они выясняли настроение жителей, собирали сведения о передвижении войск и заминировали уцелевшую подстанцию. Дагмар напряженно, с надеждой и страхом ловила каждое слово Маркуса, но так и не услышала того, что больше всего хотела узнать. А именно - что стало с Бенно. Маркус рассказывал о Пыльтсамааском сражении, о том, как они ловили вражеских парашютистов где-то в лесах между Ярвамаа и Харьюмаа, о партизанском рейде и еще о том, что они вовремя не попали в Таллин из-за стычки с немецкими разведчиками и автомобильной аварии. О том, что произошло после, Маркус мямлил до того невнятно, что Дагмар страшно становилось.
На берегу Ладоги она вторично выпытывала его, и подозрение, что Маркус, обычно прямой, даже до резкости откровенный, что-то скрывает, только усилилось. Когда он рассказывал, как они пробивались от Таллина к Нарве, у, него будто слов не хватало. Да, было очень трудно, да, приходилось укрываться от немцев и "своих", которые очень уж рьяно взялись сотрудничать с нацистскими властями. Всякого рода бывшие деятели, которые на время ушли в кусты, разные кайтселийтчики и новоявленные "самозащитники", полицейские и офицеры, взбесившиеся серые бароны, те, у кого обрезали земли, и прочие готовые услужить фашистам мерзавцы шныряли вокруг: коммунистов, бойцов истребительных батальонов и исполкомовских работников, даже простых новоземельцев уничтожали без суда. Приходилось быть очень осторожным, десять раз взвесить, прежде чем обратиться к кому-нибудь. Втроем они никуда не заходили, один всегда оставался снаружи, с револьвером наготове. И по ночам дежурили попеременно. До конца вместе не были. У реки Нарвы разошлись, потеряли связь с Бернхардом Юхансоном. Нет, у Нарвы было спокойно, никто их не преследовал, ни одной стычки. За ними охотились раньше, в уезде Ярвамаа и в районе Йисаку. Что стало потом с Бернхардом Юхансоном, он сказать не может, возле Нарвы был еще жив и здоров. Как они расстались? Во время войны, в тылу врага, случаются самые неожиданные вещи, в темноте в незнакомом месте легко заблудиться, - по всей видимости, так и произошло с Юхансоном. Он, Маркус, поплыл на другой берег разыскивать лодку, а когда вернулся, Юхансона уже не было. Магнус, их товарищ, сказал, что Юхансон пошел вверх по реке, но назад не возвратился...
Третий раз говорили они о Бенно в Сясьстрое, Маркус твердил одно и то же, ничего больше о судьбе Юхансона он не знает. Наконец Дагмар почти поверила Маркусу, почти - потому что где-то в глубине души теплилась искорка сомнения. Не начни Маркус сегодня сам толковать о плохом, которое надо представлять хорошим, может, и эта последняя искорка угасла бы. А потом это странное видение - Бенно с Маркусом лицом к лицу на дороге. Так тревожно, как сейчас, Дагмар уже давно себя не чувствовала. Длинная исповедь Юлиуса Сярга увела ее мысли в сторону, но при разговоре с Маркусом смятение снова охватило ее, еще сильнее прежнего. Дагмар просто должна была выговорить все, что лежало на душе.
Снежная ночь и впрямь действовала странно.
Маркус болтал о Ленинграде, признался, что никогда раньше ему не приходилось жить в такой гостинице, как "Астория". Мрамор в вестибюле и в ресторанных залах, хрустальные люстры и пушистые ковры под ногами, старинная мебель в номерах, пуховые одеяла на кроватях, сверкающие кафелем уборные, высоченные писсуары - все это внушало нечто похожее на благоговение. Если ты целым месяц скитался по лесам и болотам, спал в лучшем случае в копне сена или сарае, а чаще всего - где-нибудь под кустом, наломав себе под бок веток, если полз между кочек, брел в ледяной воде и позабыл уже, что такое тепло, матрац, подушка и одеяло, даже то, что может быть крыша над головой, - ты сумеешь полностью оценить уют, чистоту и сон в постели. Возможно, поэтому "Астория" и произвела на него такое незабываемое впечатление. Что же касается официантов, то вначале он даже не осмеливался заговорить с ними, их лица и манера держаться напоминали ему старых русских аристократов из кинофильмов. Молодых среди официантов не было - они явно в армии, пожилые же вели себя изысканно. И только когда ресторан "Астория" недели на две оказался одним из немногих мест в Ленинграде, где еще можно было пообедать без талонов, и когда очередь навивалась вокруг гигантского здания гостиницы, а живущих в ней пропускали при предъявлении ключа от номера, солидные официанты тоже несколько потеряли свое достоинство, стали неприветливы и высокомерны. Потом, когда ресторан обслуживал только постояльцев, официанты снова повели себя с прежним достоинством остановившись возле мраморных колонн, ловили знак посетителя и тут же выполняли их желания. Каждый официант напоминал Маркусу Магнуса, неважно, что по возрасту они годились тому в отцы, - именно поэтому Маркус и подмечал все. Но этого он не сказал Дагмар. Жалел даже, что проболтался о том, как они спали под кустами и как чавкало под ногами болото.
- Ленинград отнесся к нам очень хорошо. Кто я такой, по сути дела? Обыкновенный инструктор горкома партии. Много ли там было среди нас депутатов Верховного Совета и народных комиссаров! Но в распоряжение эстонского актива предоставили лучшую в городе гостиницу с лучшим рестораном. А мы как себя вели? Возмущались, почему сразу же не повезли дальше в спальных вагонах. Роптали, что не подают спецсамолетов. А что в это время происходило с Ленинградом! Немцы зажали город в железное кольцо, без конца атаковали, бомбили днем и ночью. Подожгли продовольственные склады. Мы словно не желали или не умели понять всего этого.
Дагмар, собственно, и не слушала Маркуса. Вначале и она говорила о Ленинграде, о том, что в первых числах сентября все было как в мирное время: магазины полны товаров, рестораны полупустые, люди совершенно спокойны. О войне напоминали лишь затемнение да огромные аэростаты, которые к ночи поднимали в небо мешки с песком вокруг памятников, вырытые в парках окопы, сумки с противогазом, которые носили через плечо многие горожане. Да еще заклеенные полосками бумаги окна и сирены воздушной тревоги. Мерный темп жизни рождал оптимизм, который она после Таллина совсем утратила. До сих пор чувствует себя листком, сорванным с дерева, не багрово-красным кленовым листком, что по осени расцвечивают лес, а общипанным, зашарпанным, поблекшим ольховым листочком, который ветер швыряет с места на место, пока однажды не затопчут его чьи-то ноги. Маркус пропустил мимо ушей это иносказание и продолжал говорить о Ленинграде - Дагмар не прерывала его. Она не знала, как остановить Маркуса или как самой начать разговор. Наконец собралась с духом:
- Недавно, с час тому назад, произошло странное. Хотите верьте, хотите нет, но я видела сегодня на дороге Бенно. В момент, когда вы о чем-то жарко спорили. Мы возвращались с Марией, и я вдруг увидела: вы стоите с Бернхардом друг против друга. Все было как наяву, так, будто муж мой и вправду стоял посреди дороги. А через мгновение Бенно обернулся Юлиусом Сяргом.
- Поверить трудно, - буркнул Маркус.
- Я не придумываю, так было, - заверила Дагмар. - Раньше мне никогда ничего подобного не мерещилось.
- Вы все время думаете о своем муже.
Дагмар почувствовала, что Маркус опять, стоит лишь заговорить о Бенно, уходит в свою скорлупу. Ведь только что болтал о люстрах, аристократическом обличье официантов в "Астории". Чтобы отрезать и ему и себе самой все пути, она выпалила:
- Товарищ Маркус, простите, но я не могу иначе, я должна поговорить с вами о моем муже. Не скрывайте от меня ничего. Мне кажется, что вы не были со мной до конца откровенны. Не обижайтесь, это не упрек - вы хотели пощадить меня. Еще раз прошу, расскажите все, что знаете. Все. Я выдержу и самое худшее. Я смогу... смогу представить плохое хорошим.
Маркус ничего на это не сказал.
Дагмар вздохнула:
- Я места себе не нахожу.
- Вам не нужно столько думать о своем муже.
- Помогите мне, - она повернулась к Маркусу, даже заступила ему дорогу, и они остановились.
Альберту Койту, который в этот момент обернулся, показалось, что Маркус и Дагмар целуются, и он мрачно подумал, что в каждой бабе живет потаскуха.
Скорбит по мужу так, словно он уже в землю зарыт, и тут же навязывается другому. Маркус - кобель, который ни о чем не думает. Койт засомневался: а можно ли все отрицательные человеческие свойства относить к пережиткам капитализма? Являются ли неверность и сладострастие пережитками, или они издревле присущи человеческой натуре?
- Помогите мне, - повторила Дагмар. - Вы это можете. Отвечайте искренне на мои вопросы. Не щадите меня, как вы делали до сих пор. Поклянитесь, что будете говорить правду...
Хотя была ночь и шел снег, Маркус видел большие, темные глаза Дагмар, она стояла совсем близко к нему, и у него возникло желание обнять Дагмар. Но он не сделал этого.
- Посмотрите мне в глаза и поклянитесь. Маркус посмотрел, не отвел взгляда. И снова у него
возникло желание прижать к себе Дагмар, и снова что-то удержало его.
- Поклянитесь!
Маркус положил руки на плечи Дагмар и с полушутливой торжественностью произнес:
- Клянусь!
И понял, что исполнит обещание.
Одновременно он почувствовал, как плечи Дагмар слегка вздрогнули, ему даже показалось, что она прижалась к нему, и он нежно сжал ее плечи. Дагмар посторонилась, и они пошли дальше. Маркус ощущал на своих ладонях прикосновение грубой козлиной шерсти, словно он продолжал держать Дагмар за плечи. И решение - все сказать - на самом деле утвердилось.
- Я не знаю, что страшнее - смерть или плен, - говорила Дагмар. Она чувствовала на своих плечах руки Маркуса, его сильные руки, которые с такой легкостью подняли ее в кузов. - Иногда думаю: пусть в плену, лишь бы жил. Потом: нет, лучше бы умер. Тюрьма или лагерь только продлили бы страдания, фашисты ни за что не оставят его в живых.
- Смерть он обошел и в плен не попал, - произнес Маркус, его ладони по-прежнему ощущали жесткость ее шубы и вздрогнувшие плечи. - С таким же успехом он может где-нибудь скрываться, в какой-нибудь глуши.
- Вы утешаете меня. Скажите, что вы действительно' думаете. Самое тяжелое я уже пережила. Не представляла, что вообще приду в себя, но, как видите, ожила. Можете осудить меня за это, Маркус.
- Наоборот, буду рад, если это на самом деле так.
- Неужели я плохая жена, что не в состоянии уже плакать?
- Глупости. Вам не за что упрекать себя. Решение Маркуса ничего не скрывать окончательно созрело.
Они прошли несколько шагов молча. Затем Дагмар спросила:
- Он умер?
- По-моему, нет. - Маркус сказал это с легким сердцем.
- Почему вы сказали "по-моему"? Он был ранен?
- Об этом я ничего не знаю. Был ли он ранен или погиб.
- А что значит "по-моему"?
- Только то, что я не знаю, что с ним могло потом быть. Последний раз я видел его в третью неделю сентября, точнее сказать не могу. Тогда все дни смешались.
- Вы недоговариваете, Маркус.
- В таком случае посмотрите мне в глаза.
Дагмар повернула голову, сквозь летящие хлопья снега она видела лишь то, что глаза Маркуса обращены к ней, больше ничего.
- Он попал в плен?
- Дорогая Дагмар, я вынужден снова ответить: не знаю. Или: по-моему, не попал. Я не могу сказать - нет, он не угодил в лапы немцев, или - да, он попал к ним в руки, я просто не знаю, что с ним произошло потом. Если же вы хотите знать не факты, а то, что я предполагаю, то и тут я свою клятву сдержу. Думаю, что он на свободе. В той степени, в какой эта свобода сейчас возможна в Эстонии.
Впереди засветилось зарево. Оно то появлялось, то исчезало. Через некоторое время послышался гул мотора. Хотя все увеличивающийся сноп света и нарастающий гул возвещал о приближении автомашин, грузовик возник перед ними неожиданно. Козырьки, прикрывавшие фары, прижимали свет к земле, а покрашенные в синее стекла придавали ему неестественный отблеск. За первой машиной проследовала другая, потом третья - все груженные тяжелыми мешками с хлебом.
Когда машины проехали, Дагмар еле слышно спросила:
- Почему вы так думаете?
Теперь в ее голосе слышалась уже тревога, но Маркус этого не заметил. А если и заметил, то постарался обратить в шутку.
- Не хватайтесь за каждое слово. Не то я буду вынужден нарушить клятву.
- Раньше я только чувствовала, а теперь убеждена, что вы не говорите мне всего, что знаете и думаете о Бенно.
Маркусу, который всегда говорил правду и прямо высказывал свое мнение, сейчас было нелегко. Дагмар ошибается, оплакивая своего мужа как героя или добровольную жертву, убивается больше, чем нужно. Если бы она все знала, то сама выкинула бы Бернхарда Юхансона из своего сердца. Маркус не сомневался, что Юхансон отстал намеренно, он не хотел идти дальше. То ли потерял веру в будущее, то ли испугали трудности, которые подстерегали их, страшил риск, на который они шли. С каждым днем он становился все равнодушнее и все чаще заговаривал о возможности остаться в Эстонии. Мол, почему они думают, что трудно укрыться, у него есть в деревне родич, который их всех приютит. Чем ближе к фронту, тем проще нарваться на немцев. Эстонец покажется в России в десять раз подозрительнее, чем у себя дома. Нет ни малейшего сомнения: Юхансон отстал намеренно и прячется сейчас где-нибудь - возможно, у своего же дяди. Но сказать все это ему было трудно. Вздрогнувшие плечи Дагмар словно удерживали его.
Она спросила:
- Он что... перебежал?
Только потом, когда они уже ехали в поезде, на восток, Маркус понял, что в глубине души Дагмар допускала и такую возможность. Но в ту ночь он об этом не подумал. Ему показалось, что своим вопросом Дагмар лишь провоцирует ответ.
- Нет. Оставшиеся в Эстонии вовсе не перебежчики, - сказал Маркус.
- Что у вас произошло на реке Нарве? Маркус отважился:
- Там выяснилось, что ваш муж решил остаться в Эстонии.
- Он сказал, что остается?
- Нет. Он предпочел исчезнуть тайком.
- Вы лжете! - возбужденно бросила Дагмар.
- Выслушайте спокойно. Чтобы добраться до реки Нарвы, понадобилось три недели. Я уже говорил вам, что Магнус, который шел с нами, был ранен, и это замедляло движение. В Ярвамаа и в Алутагуских лесах мы несколько дней проплутали, пока нашли дорогу. Возле Йизаку напоролись на какую-то немецкую часть, нас два дня преследовали. На берегу Нарвы набрели на тихое безлюдное место, где-то между Кунингакюла и Криушами, точно не знаю. Поискали лодку, но не нашли, место от деревень было отдаленное. Я решил переплыть реку, подумал, что, может, на том берегу повезет больше. Хотя рука у Магнуса и поджила, но действовала еще плохо, мышцы были задеты или нервы, Юхансон отговаривался, что он никудышный пловец, поэтому пришлось переплывать мне. Течение вынесло прямо туда, где под ветвями была спрятана плоскодонка. Ваш супруг должен был видеть, что я возвращаюсь на лодке. Магнус, во всяком случае, видел, хотя была ночь и на реке стоял легкий туман Магнус дожидался, а ваш благоверный точно сквозь землю провалился. Магнус искал его, пока я выжимал белье - плыть в белье было теплее, вода была холодная. Потом и я ходил вдоль берега. Искали и ждали, пока не занялась заря. Переправились без него, ждать дольше было невозможно. Он ушел от нас тайком.
Дагмар, которая внимательно слушала Маркуса, крикнула:
- Вы бросили его! Вы и ваш Магнус! Маркус отрубил:
- Вы хотели знать правду. Можете винить меня, но Магнуса не троньте.
- Вы ненавидите моего мужа! Маркус уже не сдерживался:
- После Нарвы я стал его презирать.
- Вы ненавидите его, - повторила Дагмар.
- У меня к вам один вопрос. Почему вы не эвакуировались раньше?
- А что? И во мне видите... предателя? Бенно вы им уже считаете.
- Извините.
Теперь, когда они замолчали, Маркус, уже в который раз за эту ночь, услышал собственные шаги и шаги Дагмар. Ему стало жаль ее, он понял, почему Яннус велел ему держать язык за зубами.
Дагмар прервала молчание, голос ее звучал спокойнее:
- Почему я не эвакуировалась... Венно не терпел паникеров. Он сказал, что если уходить, то вместе с фронтом. Кто из нас думал, что Таллин так быстро падет? А вы всё предвидели?
Маркус уловил в словах Дагмар скрытую насмешку.
- Нет, не всё. Но уже в конце июля было совершенно ясно, что Эстонию не смогут отстоять. И ваш супруг это отлично понимал, мы не раз говорили об этом.
- Бенно мне никогда не рассказывал, чем он занимается. Говорил о Пыльтсамааском сражении, о каком-то прочесывании, больше ни о чем.
- Это делает ему честь. Мы ходили в разведку по вражеским тылам и в одном месте прятали оружие и боеприпасы для будущих партизан.
Дагмар снова вспыхнула. Вопрос Маркуса задел ее за живое. Когда кто-нибудь из редакции или знакомые собирались эвакуироваться, она спрашивала себя: а почему Бенно не предлагает ей уехать? Не потому, что она хотела покинуть родину или боялась немцев. Она уже придумала доводы, чтобы отказаться от эвакуации, если Бенно станет убеждать ее. Но Бенно об этом и не заговаривал. Всякий раз, когда Дагмар спрашивала себя, почему он молчит, - сразу же находила ответ: Бенно любит ее. Хочет, чтобы они были до конца вместе.
- Он любил меня.
Обо всем, что Маркус наговорил ей после этого, он жалел до конца своей жизни. Но тогда он слов не выбирал.
- В Пяяскюласком болоте мы два дня решали, что предпринять. В ночь на тридцать первое августа я пошел в Таллин. Юхансон дал мне ваш кадриоргский адрес, я звонил, стучался к вам, естественно, что дверь была на замке. Вашего супруга это известие потрясло: мне так показалось. Я...
Дагмар прервала его:
- Он подумал, что со мной что-нибудь случилось. Боялся ареста.
- Я сказал ему, что вы .. эвакуировались.
- Нет, нет, нет! Вы не знаете Бенно. Я не сомневаюсь - это из-за меня он остался в Эстонии.
Следующие слова Маркус произнес очень медленно, так, чтобы они непременно дошли до сознания Дагмар, не остались без ответа:
- Вы просили, чтобы я был до конца откровенен, взяли с меня клятву. Так знайте - о том, что вы эвакуировались, я узнал от ваших соседей по квартире. И сказал об этом ему.
Дагмар остановилась и выпалила:
- Это ложь! Вы не имеете права говорить так! Маркус хотел было взять Дагмар за руку, но она вырвалась. Он буркнул:
- Вы просили, чтобы я ничего не скрывал.
- Ну почему вы так говорите?
Маркус все же подхватил Дагмар под руку. Койт и это заметил, и снова подумал о них плохо. Дагмар же была в замешательстве. И хотя все восставало против слов Маркуса и она ощущала желание освободиться от него, человека, который говорил такие чудовищные вещи, ненавидел Бенно и ее самое, - она продолжала идти рядом.
- Он говорил о каком-то родственнике, который смог бы всех нас приютить и укрыть. По-моему, ваш супруг сейчас у него прячется.
Дагмар резко мотнула головой:
- У своего дяди? Никогда. Он не ладил с ним и ничего от него не принимал. Дядя с радостью оплатил бы его учебу в университете, но Бенно хотел быть неза-писимым. Он называл дядю и Мяртом Могри*, и Гобсеком, и Шейлоком. Между ними нет ничего общего.
- А нам он говорил о нем другое.
Дагмар чувствовала, как все вокруг рушится.
Она крикнула:
- Я ничего больше не хочу слышать от вас!
- Где у этого дядюшки усадьба - Юхансон называл ее фермой?
- Оставьте меня в покое.
- Не оставлю, пока вы не поверите мне.
- Вы ненавидите моего мужа, наговариваете на него. Вам и в голову не приходит, что его могли схватить у реки, может, вы не дождались его, поспешили до рассвета перебраться на другой берег. Зачем ему надо было идти с вами до самой Нарвы, он мог и раньше отстать! Хутор находится в северной части Тартумаа, в районе Тормы.
Маркус старался сохранить спокойствие.
- Вы, конечно, лучше знаете своего мужа. Мы с Магнусом тоже гадали, почему он не отстал раньше. Видимо, не пришел к окончательному решению. Возле Йисаку мы едва спаслись от преследователей, мы двое суток только и делали, что уходили от погони, - возможно, и это подействовало. Впереди ждали новые опасности. Он, вероятно, решил больше не рисковать. Подумал, что в Эстонии, у дяди или еще где, безопаснее... Кто знает, как бы с ним вышло. Магнуса убили... Магнус погиб именно при переходе фронта, когда все было уже позади.
* Мярт Могри - главный герой пьесы выдающегося эстонского драматурга-реалиста Аугуста Китцберга (1855-1927) "Бог мошны".
Последние слова Маркус произнес тихо, обвинительные ноты в его голосе исчезли. Но именно эти тихо произнесенные слова подействовали сильнее всех предыдущих.
Дорога повернула вправо, затем снова влево. Почти с километр они шли молча, руку Дагмар Маркус уже давно отпустил.
Молчание Дагмар пугало. Маркус попытался смягчить свои слова:
- Я могу и ошибиться. Поэтому молчал. Фактов у меня нет, больше предположения. Но поверьте, мы его не бросили. Остальное - всего лишь догадки. Примите и вы их как... мое личное мнение, которое может быть полностью ошибочным.
Говоря это, он чувствовал себя отвратительно. Дагмар сказала неожиданно спокойно и сухо:
- Я не благодарю вас, товарищ Кангаспуу. Мне не следовало надоедать вам. Ваши слова я и приму... только за предположение. Извините, я пойду быстрее.
Почти бегом Дагмар бросилась Еслед за идущими в снегопаде товарищами.
Маркусу казалось, что она убегает от него, оставляя на ладонях ощущение вздрогнувших плеч и жесткость козлиной шерсти.
Глафире Феоктистовне почудилось, что сидевшая рядом с ней молодая эстонка плачет. Плачет безмолвно, бесслезно, но плачет. Хотя на Глафире Феоктистовне и было две шубы с поддевкой, а поверх всего еще и свободный, до пят тулуп, она чувствовала, как едва заметно вздрагивает эта молодая женщина. Старуха подвинулась к соседке ближе н окончательно убедилась: плачет.
Глафира Феоктистовна замечала все, даже когда вроде бы дремала. В магазине и на собраниях не глядела по сторонам и все же подмечала больше других, кто без конца пялился, выпытывал, прислушивался и перешептывался. Глафира Феоктистовна точно знала, когда сошла с дровней пожилая эстонка. Она до этого растирала колени и что-то говорила по-своему, только потом сползла. На ее место устроилась молодая, села вначале, как всегда, спокойно, по-девичьи подобрав под себя ноги. И тут будто охнула или глубоко вздохнула, после чего Глафира Феоктистовна и поняла, что стряслось неладное. Видно, поприпомнилось что-то молодой эсто-ночке, ночью оно всегда все перед глазами встает. Ночами человеку спать положено, только этой бабенке сейчас не до сна, даже если бы она и улеглась на перину возле теплой печки и положила голову на пуховые подушки. Видать, потеряла мужа или милого, теперь многие бабы остаются вдовами, а невесты без суженых. А эта еще молодая, может, найдет себе нового. Только кто знает, иная до гроба плачет, другая до того кручинится, что сама следом в гроб ложится. Люди всякие, только не всем дано одинаковое терпение. Чтобы сносить муки и одолеть, страдание. Страшно, когда ломит кости, но сердечная боль и того страшней. В муках родится на свет человек, в муках он и живет. Бабы - по крайности. Умирают мужья - жены глаза выплакивают, гибнут сыновья - матери задыхаются от боли. У того, кто молчком плачет, - двойная боль, человек должен навзрыд кричать, не в себя уходить. Только тут не своя воля, душу, что вдохнул господь, смертный изменить не в силах.
Глафира Феоктистовна перекрестилась.
У старшей, у той душа, наверно, окаменела от горя вселенского, или не прошлись по ней еще самые лихие беды войны. Только одно уже то, что пришлось оставить кров родной, разве не горе? Еще какое. Глафира Феоктистовна решила про себя, что уж свой-то очаг она никогда не покинет, пускай антихрист хоть всю деревню своими танками сомнет. Что на роду написано, от того спасения нет. Последний ее покой будет рядом с Агафоном как в слезах и поклялась она на его могиле.
Война - страшная кара, в войнах гибли целые народы. В войну малый народ должен ближе к большому держаться, не то раскидают его на все четыре стороны. Большой народ, такой, как русский, никому не уничтожить, все, кто ни шел на него, в конце сам погибал. И татары и Бонапарт. Эстонцам, так писал Константин, пришлось быть под многими народами, теперь они с нами, с русскими, в союзе, только будет ли им спасение? Эти тут, в горе и муках, идут на восток, а что делают другие, что у себя остались? Кто меч из ножен вынет, тот от меча и сгинет - еще в святом писании сказано. Матерь божья, найди скорее меч, который срубил бы антихристу голову, чтобы мир не истек кровью, чтобы все народы сохранились - и большие и малые.
От Константина вестей больше нет, а он как-никак писал, Василий с Никифором, те только родителям, а Константин и ее не забывал. Знать, нету внучка времени; напирает антихрист, где уж там с мыслями собираться да письма отписывать. И почта не как до войны работает, письма могут и затеряться. Поезда бомбы разбивают, с неба аэропланы сшибают, машины в канавы летят - письма тысячами пропадают. Хорошо, что Константин в Эстонии не остался, что полк ихний оттуда вывезли...
Тут мысли Глафиры Феоктистовны запнулись. Литва-то ведь куда ближе к преисподней антихриста. Литва была первой, куда ступила его нога. Так хорошо ли это, что полк Константина перевели в Литву? Нет, письмо от Константина пришло в начале августа - значит, в чужой далекой стороне не была еще могила ему уготовлена. Председатель, тот думает, что Константин со своим полком мог отступить в сторону Пскова, Новгорода, Великих Лук или Смоленска. Под Смоленском долго шли тяжелые бои, сберегла ли матерь божья Константина? В бога Константин не верил, крестом себя не осенял: когда мальцом был, крестился, сама учила, а пошел в школу, то и стал называть слепотой бабкино наставление. Защитит ли богородица неверующего? Да и сможет ли она? Молодые, разве они знают, чего делают, они всех умнее, только школьная грамота еще не разум. Понятливость только с годами приходит, матерь божья поймет это и простит... Нет, не простит она, если б простила, то святая Русь не пылала бы сейчас в страшном пламени. В их селе уже три бабы голосят, две по сыновьям, одна по мужу - всего прошлую зиму и сошлась-то. И четвертая такая же несчастная, нет с начала войны о сыне ни слуху ни духу. Служил на румынской границе, а румыны с антихристом, говорят, заодно. Война только началась, а уже из села четырех мужиков не стало. Их деревенька небольшая, а вот в Прутовск, туда каждый божий день похоронки приносят, что только от народа останется... Но не может матерь божья наслать гибель на православную страну и ее народ. Мало ли что церкви закрыты и ребятишек в школе учат, что историю человеческую наперед определил не господь бог. Они смеются над иконами, но и у них свои святые. Не пожелай господь, разве люди одни смогли бы сбросить царя-батюшку Николая Второго и Распутина, который и силой-то обладал, чтобы кровь останавливать. Видать, были у царя и придворных грехи тяжкие, такие, за которые им была кара положена, так что и царское семейство, и великие князья и графья жизнью поплатились или по свету раскиданы.
Говорят, целые полки в плен попали. Сергей Осипович, наш заведующий избой-читальней и секретарь комсомольский, который из Белоруссии на прошлой неделе приковылял на одной ноге, рассказал, что дивизию ихнюю окружили, вырвалось не больше роты, других или поубивали, или в плен взяли. Если бы матерь божья ненавидела так сильно комсомольцев, не позволила бы Сергею Осиповичу домой вернуться, отдала бы душу его антихристу. Но душа у Сергея Осиповича в прежнем виде, куражу полна. Навряд ли Сергей Осипович молил у богородицы пощады. И Константин бы того не сделал. Молодые поклоняются своим святым, только что крестом себя не осеняют... Беда, если Константин в плен угодил, это страшнее всего. Храни его, всевышний, хоть и безбожник и комсомолец он, но никому зла не сделал, своих родителей и меня, старую, почитал. Не обманывал и не воровал. Одно, что на гармошке любил играть да песни петь. Не какие-то частушки, а все старинные, от которых на сердце будто легчало, яви ему милость свою.
Все плачет. Бессловно, бесслезно. Так и душа разорваться может. Несчастное создание, разве она верует и молит, - если бы верила и молила, легче было бы. Молитвы ни мужа, ни жениха назад не вернут, но утешат. Хотя есть такие, кому и молитвы не помогают. Евдокия Дмитриевна, самая тихая и богобоязненная женщина в округе до самой Вологды, наложила на себя руки, когда Михаила Сергеевича, прутовского попа, с которым она амурничала, арестовали и по дороге в Сибирь отдал он богу душу.
А снег все валит и валит. Счастье, что не метет. И что Серка дали. Серко не заведет в сугроб, чует дорогу. Умнее человека, хоть и не говорит. Снега-то навалило, что горюшка на Россию. И с каждым днем и с каждым часом полнится эта чаша горькая. Снег весной стает, а горе останется, апрельское солнышко его не растопит. Весна-то придет, но будет она в скорби. А увидят ли глаза мои еще весну в радости! Все-таки восемьдесят восемь, нет, восемьдесят девять... Какая может быть радость у народа, если в каждой семье панихиду справят. Если города и деревни разбомбят и спалят, мужей и сынов убьют, если не пощадят ни детей малых, ни стариков хворых. Куда нога антихриста ступает, оттуда страшные вести идут. Огонь и кровь, кровь и огонь и мольба о помощи, которая давно бы уже должна до неба дойти.
Бонапарт вошел в Москву, но земля горела у него под ногами, и пришлось ему с позором бежать, все войско его нашло в России себе могилу. Тогда матерь божья помогла православным, неужто она теперь отвернулась от русских? Говорят, патриарх всея Руси, отец Сергий, тоже сзывает народ на врага, потому как нет греха в том, чтобы защищать свой дом и родину свою. Почему же матерь божья тогда не слышит его гласа?
Куда держит путь эта женщина? Куда собираются идти эстонцы? Все на восток, за Волгу, на Урал. И горе пойдет за ней следом, боль и кручина. Матерь божья, дай ей силы стерпеть все, кто бы там она ни была безбожница, вроде Сергея Осиповича, или верующая. Понятно, не православная, быть того не может, да и не след в беде великой делить людей по их вере. У каждого человека - душа, и она кричит, когда ее огнем жгут, а больней огня тоска и скорбь. Пусть найдет она в новом месте новый дом и п; сть обретет она там успокоение и размыкает горе. Пускай вернется в родные края и родит детей, чтобы не опустела земля и продолжалось семя этого маленького народа.
Впереди еще долгий путь, в Прутовск, правда, попадут до света, но дорога на том не кончится. Еще много дней и ночей придется им идти. Сумеет ли та, постарше, что без конца трет колени, пройти все эти версты? Пути не меньше, чем до самого Питера. Идет слух, что войско антихриста остановили под Волховом и Свирью, дай-то бог. От Волхова и от Свири до их деревни рукой подать, у антихриста полно всяких машин, автомобилей разных и ползущих огнедышащих страшилищ - если не остановить его, быстро покатится вперед.
Вдруг Глафира Феоктистовна словно бы очнулась. А разве снег, что в нонешний год пошел так рано и который всю ночь валит, - разве не указывает он на то, что матерь божья все же не прокляла совсем народ, не определила его на погибель? Танки и броневики антихриста завязнут в сугробах, холод заледенит их кровушку. Мороз и Бонапарта подкосил, зима всегда была русским союзницей. Русский человек не пришлый, он тут испокон веков, сживался со снегом и с морозом. Антихрист знал это, разве иначе пошел бы со своим войском в июне, собирался до зимы поставить на колени наш великий и святой народ. Пусть снег идет, и в эту ночь, и во все другие дни и ночи, пусть завалит всю землю, с севера до юга, и мороз пусть трещит, чтобы застыла разбойная рать. А русскому человеку снега и морозы пускай лишь силы прибавляют, русский человек с пеленок свыкся со стужей, он в метель лишь смеется да подтанцовывает. Нет, матерь божья не совсем покинула их, если она ниспослала снег, который завалит дороги и напустит морозу.
Есть ли там у Константина и у Василия с Никифо-ром теплые валенки? Фабричной-то валки всегда хватало и ватной одежды тоже. Даже арестанты, которые в позапрошлом году возле Вологды строили аэродром, были в фабричных валенках и ватниках. Неказистых, правда, но все же... Те, кто десять и больше того лет назад копали здесь большой канал, чтоб суда из Балтийского моря в Белое могли плавать, у тех одежонка была поплоше, и померзло их немало. Но тогда ведь Россия сама была беднее. Не должна бы Красная Армия терпеть нужду в валенках и ватниках, поди уж матерь божья позаботится о том. Василий, ко всему, служит в моряках на Черном море, валенки ему и не надобны. С Никифоров другое дело. На Дальнем Востоке, за японцем поглядывает. Правду ли говорят, что Красную Армию с Дальнего Востока пошлют с антихристом воевать? Сергей Осипович сказал, что в госпитале, где ему ногу отрезали, - мина в клочья разодрала, ничего другого не оставалось, главный врач будто говорил это. И тогда, мол, произойдет в войне поворот. Сергей Осипович - что он, горемыка, только с одной ногой делать станет, придется обратно в избу-читальню; на трактор или автомашину одноногий разве сгодится? - сказал, что будь Гитлер хоть десять раз антихрист, пускай хоть всей сатанинской силой владеет, Россия дух ему все равно выпустит. Поднатужится - и кол осиновый вгонит. Конюх Федор, вот он ждет антихриста, он и еще Ольга Ефимовна - ее муженька в Сибирь свезли, и, по слухам, копает там свинец или медь. Ольга Ефимовна будто говорила Лукерье Архиповне, что отец небесный послал на землю антихриста из-за колхозов, которые напрочь замутили порядок, установленный господом. Ни одна беда без причины не является, но что именно колхозы озлобили матерь божью - того никто знать не может. Люди брали грех на душу еще до колхозов и потом грешили, в самих колхозах нет ничего, что могло бы так разгневать силы небесные - народ огнем и мечом карать. Господу должно быть все равно, как человек с землей обходится - в одиночку или артелью, главное, чтобы по правде жил, не воровал бы и не врал, не пил бы и не распутничал, не впадал в гордыню и себя бы над другими не ставил, чтобы не было в душе у него зависти, злобы и жадности, чтобы никому он зла не желал, верил в бога и почитал его святых. Обхождение людей с богом похудшело, и старших меньше почитают, в остальном человек все тот же. И обманывает, и воровством промышляет, пьет и распутничает. Злобу, зависть и жадность смертному, видно, трудно оставить. Сергей Осипович говорит, что все плохое от темноты людской, через десять-двенадцать лет, когда все грамоте обучатся и в другом-разном в разумность и культурность войдут, тогда и люди обновеют. Тогда уже не будут нарушать божьи заповеди, хотя и верующих не будет. Выходит, десять заповедей, кроме первой, станут почитать, лишь когда люди культурными и грамотными станут и когда коммунизм, или, как святое писание говорит, рай на земле, образуется. Коммунизм будто и означает райскую жизнь, как заверяет одноногий Сергей Осипович, который хоть и лишился ноги, но ни от одной своей правды не отказался. То же самое он толковал и тогда, когда на двух ногах стоял. Только поможет ли грамота людям? Заведующий школой в Питере университет кончил, избрали человека в районный комитет, а он все шастает к бабе заведующего маслобойней. Стоит муженьку налакаться и спать завалиться, этот уже тут как тут - a y самого жена и двое детей, сынок с дочкой, сынку еще в пять годков очки на нос навесили. Так что жизнь, она куда заковыристей. Из Сергея Осиповича вышел бы хороший поп, и голос у него, будто из бочки гудит, а он комсомолец и готовится на своей одной ноге в партию вступать.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги