Однажды Сталин сказал Троцкому, или Кто такие конные матросы. Ситуации, эпизоды, диалоги, анекдоты

ПЕТР I. Эпоха великих потрясениий. Екатерина, Меншиков, Анна Монс и шут Балакирев

Петровские реформы в России внедрялись в жизнь с жестокостью и не без курьезов.

В 1709 году Петр I издал указ, гласивший: «Нами замечено, что на Невской перспективе в ассамблеях недоросли отцов именитых в нарушение этикета и регламенту штиля в гишпанских камзолах с мишурой щеголяют предерзко. Господину полицмейстеру Санкт-Петербурга указую впредь оных щеголей с рвением великим вылавливать, сводить в Литейную часть и бить кнутом, пока от гишпанских панталонов зело похабный вид не окажется. На звание и именитость не взирать, также и на вопли наказуемых…»

Однажды командующий российским флотом адмирал Федор Апраксин на правах друга упрекнул Петра I, что тот делает слишком скромные подарки родным. Петр I (вице-адмирал) парировал:

— Мои доходы меньше твоих. Они состоят единственно в получаемом только жалованье по чинам, из сих денег я и одеваю себя, и на другие нужды держу, и на подарки употребляю.

Петр I заметил при французском дворе одного придворного, который ежедневно появлялся в одежде нового покроя.

— Возможно, этот дворянин недоволен своим портным, — сказал Петр I.

Петр I, находясь в гостях у короля Франции, ухаживал за одной дамой и на вопрос своего сподвижника Александра Даниловича Меншикова «Как успехи?» отвечал:

— Дама имела честь, а я имел удовольствие.

Когда фаворитка Петра I Анна Монс завела себе нового любовника, царь, узнав об этом, посадил ее под домашний арест и сказал:

— Чтобы любить царя, надобно иметь царя в голове!

Петр I, заседая однажды в Сенате и слушая дела о различном воровстве, в гневе своем клялся пресечь оные и тотчас сказал генерал-прокурору Павлу Ивановичу Ягужинскому:

— Сейчас же напиши от моего имени указ!

— Всемилостивейший государь! Неужели ты хочешь остаться императором один, без служителей и подданных? Все мы воруем, с тем только различием, что один более и приметнее, нежели другой.

Петр, услышав такой забавный ответ своего высокопоставленного правдоборца, рассмеялся.

Грозный указ государь не подписал.

При возвращении из Англии в Голландию корабль Петра I выдержал ужасную четырехдневную бурю. Самые опытные моряки объявили царю, что положение очень опасное.

— Чего боитесь, господа? — отвечал Петр весело. — Слыханное ли дело, чтобы царь русский утонул в немецком море?

Незадолго до смерти Петра I Екатерина влюбилась в придворного красавца Монса. Об этом донесли Петру. Петра поразила измена Екатерины.

— Ты видишь, — сказал он ей, стоя у окна дворца, — это венецианское стекло. Оно сделано из простых материалов, но благодаря искусству оно стало украшением дворца. Я могу возвратить его в прежнее ничтожество.

С этими словами Петр разбил стекло вдребезги. Екатерина поняла намек, но не потеряла присутствия духа.

— Вы можете это сделать, но достойно ли это будет вас, государь? — сказала она.

Шут Петра I Иван Александрович Балакирев был талантливым острословом. Однажды царь спросил у него:

— Правду ли при дворе говорят, что ты дурак?

— Чужим слухам не верь, Петр Алексеич, — ответил Балакирев, — мало ли что говорят. Они и тебя называют умным, но не верь этому!

Балакирев как-то пожаловался Петру I, что известный придворный вельможа за шутку на него пригрозил:

— Я тебя до смерти прибью, негодник!

— Если он тебя убьет, я его велю повесить.

— Да я этого не желаю, Алексеич, а мне хотелось, чтобы ты его повесил, пока я жив, — ответил шут.

Раз Балакирев, упав в ноги царю, сказал:

— Воля твоя, Алексеич, мне прискучило быть придворным шутом. Перемени это звание на другое.

— Да какое же тебе дать звание? — спросил его Петр. — Дурака? Ведь это, чай, будет хуже.

— Вестимо, хуже. Назови меня царем мух и выдай мне указ за твоей царской подписью.

Однажды в дворцовом застолье, на которое у Петра I собралось много вельмож, Балакирев важно расхаживал с хлопушкой, которой бил мух. Вдруг, подойдя к одному придворному, ведавшему дворцовым хозяйством и обкрадывавшему царскую казну, Балакирев изловчился и хлопнул по лысине казнокрада.

— Это что значит? — спросил Петр.

— Ничего, Алексеич, — сказал Балакирев, — одна из моих подданных крала твои царские запасы, и я ее казнил на лысине вот его милости.

— Знаешь ли ты, Алексеич, — сказал однажды Балакирев Петру I в присутствии многочисленной царской свиты, — какая разница между колесом и стряпчим, то есть вечным приказным?

— Какая же?

— И то и другое надобно почаще смазывать…

— Как ты, дурак, попал во дворец? — насмешливо спросил Балакирева один придворный.

— Да все через вас, умников, перелезал! — ответил Балакирев.

Один придворный, задетый шутками Балакирева, в раздражении сказал ему:

— Тебе люди, как скоту какому-нибудь, дивятся.

— Неправда, — отвечал Балакирев. — Даже подобные тебе скоты удивляются мне, как человеку.

Многие вельможи и придворные нередко жаловались Петру I на то, что Балакирев ездит во дворец, как и они, на паре лошадей и в одноколке, и просили его это обидное для них сравнение запретить. Петр пообещал выполнить их просьбу.

На другой день Балакирев подъехал ко дворцу в коляске, запряженной двумя козлами, и без доклада въехал в зал, где находилось множество вельмож. Петр посмеялся этой острой выходке Балакирева, однако в связи с тем, что козлы издавали неприятный запах, запретил ему в другой раз являться на козлах.

Спустя некоторое время, когда в приемной Петра было много придворных, Балакирев подъехал в тележке, в которую была запряжена его жена.

После этого Петр позволил Балакиреву ездить во дворец на паре лошадей и в одноколке.

Однажды один придворный певец чрезвычайно хвастал своим голосом, который, впрочем, на самом деле был очень плох.

— Я из своего голоса сделаю все, что хочу, — говорил он.

— Отчего же ты из него не сошьешь порядочного платья? — спросил Балакирев.

Один раз Петр I так был рассержен Балакиревым, что прогнал его не только с глаз долой, но вон из Отечества. Балакирев повиновался, и его долго не было видно. По прошествии долгого времени Петр, сидя у окна, вдруг видит, что Балакирев с женой едет в своей одноколке мимо его окон. Государь вспомнил о нем, рассердился за ослушание, вышел из дворца, закричал:

— Кто тебе позволил, негодяй, нарушать мой указ и опять показываться на моей земле?

— Прости, государь, заблудился, — ответил шут.

Однажды осенью в петергофском парке сидели на траве молоденькие дамы. Мимо проходил Балакирев, уже старик, седой как лунь.

— Видно, уж на горах снег выпал, — сказала одна из дам, смеясь над его седой головой.

— Конечно, — ответил Балакирев, — коровы уже спустились с гор на травку в долину.

Однажды Петр I, желая знать общественное мнение о новой столице, спросил у Балакирева, какая молва народная ходит про новорожденный Петербург.

— Батюшка, царь-государь! — ответил шут. — С одной стороны — море, с другой — горе, с третьей — мох, а с четвертой — ох!

Приглашенный на обед к одному иностранцу затейник царя Петра I Балакирев увидел стол, заставленный мисками разных супов, и недоумевал: что будет с ними делать. Поевши одного супа, Балакирев снял с себя галстук. Поевши другого — кафтан. После третьего — сбросил парик, за четвертым снял жилет и, продолжая таким образом, дошел до разувания ног. Тогда хозяин дома — иностранец — с нескрываемым негодованием закричал Балакиреву:

— Что это значит?

— Да ничего, дядюшка: я готовлюсь только переплыть это страшное море супов, — с невозмутимым спокойствием отвечал шут.

Однажды Балакирев, обедая у одного из вельмож, сидел против какого-то господинчика, который решился спросить Балакирева:

— Послушай, милый мой, какое расстояние между тобой и глупым ослом?

— Самое малое, — ответил Балакирев. — Один только стол.

Господинчик прикусил язык, а все захохотали.

На обеде у князя Меншикова хвалили обилие и достоинство подаваемых вин.

— У Данилыча найдется во всякое время довольно вин, чтобы виноватым быть! — заметил Балакирев.

Князь Меншиков принимал гостей. Один сановник, желая подшутить над Балакиревым, сказал:

— Ну, спой, хоть ты и без голоса.

Балакирев взглянул на него и сказал:

— Горло без голоса — то же, что голова без волоса.

Один офицер хвалился при Петре I своими подвигами, все показывал шрам на лице. Князь Меншиков, знавший, что этот офицер не отличается храбростью, заметил:

— Сам виноват, что ранен: зачем было оглядываться.

В одну из прогулок Петр I, одетый в простую солдатскую форму, зашел в кабак и встретил там молодого солдата, пригорюнившегося в углу у пустого стола. Дело было под вечер.

Петр его спросил:

— Что, брат, приуныл? Али не на что выпить?

— Да, брат, не на что, — откровенно отвечает солдат, не узнавши царя в полумраке. — А голова с похмелья сильно побаливает…

— Я тебя попотчую! — сказал император и приказал целовальнику подать водки.

Заподозрив жену Екатерину, впоследствии его престолонаследницу императрицу Екатерину I, в измене с красавцем-камергером Монсом, Петр I недолго думая приказал отрубить ему голову и заспиртовать ее, а после демонстрировал «препарат» супруге, доводя ее до обморочного состояния.

Понаблюдав за работой зубодера, Петр I подошел к нему и поинтересовался:

— Мог бы ты и меня обучить своему искусству?

— Если хорошо заплатишь, то научу.

— Идет, — обрадованно кивнул царь. — Откладывать не станем, начнем прямо сейчас!

Новое медицинское ремесло Петр Алексеевич освоил довольно быстро и неплохо и потом при любом удобном случае и даже без него любил похвастаться своим умением.

Весьма активно Петр Алексеевич интересовался практической хирургией. Почему именно хирургией и только хирургией — до сих пор осталось неразгаданной тайной! Иногда государь проявлял довольно живой интерес к гинекологии, однако хирургия всегда была на первом месте. Ничто не могло ее затмить в его понимании.

АННА ИОАННОВНА. Любимый мужчина императрицы Бирон и любимый шут императрицы Педрилло

Во время коронации Анна Иоанновна порвала кондиции (условия ограничения ее правления), и, когда государыня прошла в Грановитую палату и поместилась на троне, вся свита заняла свои места, вдруг государыня встала и с важностью сошла со ступеней трона. Все изумились, в церемониале этого указано не было. Она прямо подошла к одному из «верховников», Василию Лукичу Долгорукову, взяла его за нос и повела его около среднего столба, которым поддерживаются своды. Обведя кругом и остановившись против портрета Грозного, она спросила:

— Князь Василий Лукич, ты знаешь, чей это портрет?

— Знаю, матушка государыня!

— Чей он?

— Царя Ивана Васильевича, матушка.

— Ну так знай же и то, что хотя баба, да такая же буду, как он: вас семеро дураков сбиралось водить меня за нос, а я вас прежде повела, убирайся сейчас в свою деревню, и чтоб духом твоим не пахло!

Однажды за столом с фаворитом царицы Анны Иоанновны Бироном и князем Куракиным, только что возвратившимся из-за границы, императрица, выкушав бокал вина и подавая оный князю Куракину, спросила:

— Вам почти все европейские вина известны — каково это?

Куракин по неосторожности обтер бокал салфеткой. Государыня, покрасневши от гнева, сказала:

— Ты мной брезгуешь! Я тебя выучу, с каким подобострастием должно взирать на мою особу.

Бирон, щадя Куракина, сказал:

— Помилуй, государыня! Он сие сделал неумышленно, а следуя иностранным обычаям.

Раз в знойный день герцог Бирон, гуляя в Петербурге с шутом Антонио Педрилло, почувствовал сильную жажду и на предложение Педрилло достать свежей воды отвечал:

— Вода разгорячает еще более. Принеси-ка лучше бутылку вина.

Уверяя, что вино охлаждает, герцог осушил уже две бутылки и посылал шута за третьей.

— Нельзя, ваша светлость, — возразил тот.

— Это почему?

— Боюсь, что, много прохлаждаясь, изволите замерзнуть!

Одна балерина, прозванная скелетом грации, танцевала в балете с двумя партнерами — обожателем и мужем.

— Две собаки, — заметил придворный шут Педрилло, — дерутся за одну кость.

Бирон назначил шуту Педрилло пенсию в двести рублей. Спустя некоторое время шут опять явился к герцогу с просьбой о пенсии же.

— Как, разве тебе не назначена пенсия?

— Назначена, ваша светлость. Благодаря ей я имею что есть. Но теперь мне решительно нечего пить.

Герцог улыбнулся и снова наградил шута.

Однажды фаворит Анны Иоанновны Бирон спросил придворного Кульковского:

— Что думают обо мне россияне?

— Вас, ваша светлость, — отвечал он, — одни считают богом, другие сатаной и никто — человеком.

Молодая и хорошенькая собою дама на бале у герцога Бирона сказала во время разговоров о дамских нарядах:

— Нынче все стало так дорого, что скоро нам придется ходить нагими.

— Ах, сударыня! — подхватил придворный Кульковский, — это было бы самым лучшим нарядом.

Герцог Бирон послал однажды Кульковского быть вместо себя восприемником от купели сына одного камер-лакея. Кульковский исполнил это в точности, но когда докладывал об этом Бирону, то сей, будучи чем-то недоволен, назвал его ослом.

— Не знаю, похож ли я на осла, — сказал Кульковский, — но знаю, что в этом случае я совершенно представлял вашу особу.

Известный генерал Д. на восьмидесятом году от роду женился на молоденькой и прехорошенькой немке из города Риги. Будучи знаком с Кульковским, писал он ему из этого города о своей женитьбе, прибавляя при этом:

— Конечно, я уже не могу надеяться иметь наследников.

Кульковский ему отвечал:

— Конечно, не можете надеяться, но всегда должны опасаться, что они будут.

ЕЛИЗАВЕТА ПЕТРОВНА. Ученый Ломоносов, прусский король Фридрих II, Сумароков, Барков, Шувалов и другие

Камергер Елизаветы Петровны Петр Иванович Шувалов, заспорив однажды с Ломоносовым, сказал сердито:

— Мы отставим тебя от академии.

— Нет, — возразил великий человек, — разве академию отставите от меня.

— Государыня Елизавета Петровна, — сказал генерал-полицмейстер А. Д. Татищев придворным, съехавшимся во дворец, — чрезвычайно огорчена донесениями, которые получает из внутренних губерний о многих побегах преступников. Она велела мне изыскать средство к пресечению зла: средство это у меня в кармане.

— Какое? — вопросили его.

— Вот оно, — отвечал Татищев, вынимая новые знаки для клеймения. — Теперь, — продолжал он, — если преступники и будут бегать, так легко их ловить.

— Но, — возразил ему один из присутствовавших, — бывают случаи, когда невинный получает тяжкое наказание и потом невинность его обнаруживается: каким образом избавите вы его от поносительных знаков?

— Весьма удобным, — отвечал Татищев с улыбкой, — стоит только к слову «вор» прибавить еще на лице две литеры «не».

Тогда новые штемпели были разосланы по империи…

Действительный тайный советник князь Иван Васильевич Одоевский, любимец Елизаветы, почитался в числе первейших лжецов. Остроумный сын его, Николай Иванович, шутя говорил, что отец его на исповеди отвечал: «и на тех лгал, иже аз не знах».

Императрица Елизавета Петровна решила объявить войну прусскому королю Фридриху II. Когда манифест был готов и канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин преподнес его императрице на подпись, она взяла перо и, подписав первую букву своего имени «Е», остановилась и о чем-то задумалась.

В это время прилетела муха, села на бумагу и, ползая по чернилам, испортила написанную букву. Императрица сочла это худым предзнаменованием и тотчас уничтожила манифест.

Канцлеру потом стоило многих хлопот уговорить Елизавету подписать новое объявление войны.

Дочь Петра I императрица Елизавета Петровна решила подарить своему стремянному Извольскому золотую табакерку.

Прошло несколько месяцев, и Извольский, не получив обещанного подарка, решил напомнить об этом государыне.

— Ах! Виновата, забыла, — сказала императрица и, выйдя из спальни, вынесла оттуда серебряную табакерку.

Извольский взял эту табакерку, посмотрел и промолвил:

— Обещала золотую, а дала серебряную.

— Ну давай ее сюда, я принесу тебе золотую, — сказала императрица.

— Нет, матушка, пусть уж эта останется у меня будничной, а пожалуй мне, за вину свою, праздничную, — отвечал Извольский.

Императрица рассмеялась и исполнила его желание.

Однажды князь Дашков, один из самых красивых придворных кавалеров, слишком свободно начал говорить любезности девице Воронцовой. Она позвала канцлера и сказала ему:

— Дядюшка, князь Дашков делает мне честь, просит моей руки.

Не смея признаться первому сановнику империи, что слова его не заключали в себе именно такого смысла, князь женился на племяннице канцлера…

Императрица Елизавета Петровна, узнавши, что придворные особы в постные дни тайно употребляли мясо, чрезмерно рассердилась и приказала изготовить указ, допускавший крепостных людей о сем доносить на своих господ и получать за то свободу. Барон Иван Антонович Черкасов, услыша о сем, отправился во дворец.

— Помилуй, матушка! — сказал он, ставши на колена. — За что ты подписала нашу погибель? Крепостные люди лживыми доносами произведут такое зло, которого последствия будут ужасны.

Убеждение его подействовало на императрицу, указ на его глазах был разорван.

Поэт и историк Иван Семенович Барков всегда дразнил поэта Александра Петровича Сумарокова. Сумароков свои трагедии часто прямо переводил из Расина и других авторов. Барков однажды выпросил у Сумарокова сочинения Расина, все подобные места отметил, на полях подписал: «Украдено у Сумарокова» — и возвратил книгу по принадлежности.

Камергер императрицы Елизаветы Петровны Петр Иванович Шувалов пригласил однажды к себе на обед Ломоносова и Сумарокова. Ломоносов, пройдя до половины комнаты и заметя вдруг Сумарокова в числе гостей, не говоря ни слова, пошел назад к двери. Камергер закричал ему:

— Куда, куда? Михаил Васильевич!

— Домой, — отвечал Ломоносов.

— Зачем же? — возразил камергер. — Ведь я просил тебя к себе обедать.

— Затем, — отвечал Ломоносов, — что я не хочу обедать с дураком. — Тут он показал на Сумарокова и удалился.

Однажды император Петр III, благоговевший перед королем прусским Фридрихом II и восторгавшийся им, хвастал фельдмаршалу Кириллу Григорьевичу Разумовскому, что король произвел его в генерал-майоры прусской службы.

— Ваше величество, можете с лихвой отомстить ему, — отвечал Разумовский, — произведите его в русские генерал-фельдмаршалы.

ЕКАТЕРИНА II, или Эпоха, когда Россия вошла в число великих европейских держав

Императрица Екатерина II, разрешив одному флотскому капитану жениться на негритянке, сказала однажды французскому графу Сегюру:

— Я знаю, что все осуждают данное мое позволение, но это только простое действие моих честолюбивых замыслов против Турции: я хотела этим торжественно праздновать сочетание русского флота с Черным морем.

Граф Самойлов получил Георгия на шею в чине полковника. Однажды во дворце государыня заметила его, заслоненного толпою генералов и придворных.

— Граф Александр Николаевич, — сказала она ему, — ваше место здесь впереди, как и на войне.

Дома графа Александра Сергеевича Строганова и графа Льва Александровича Нарышкина вмещали в себя редкое собрание картин, богатые библиотеки, горы серебряной и золотой посуды, множество драгоценных камней и всяких редкостей. Императрица Екатерина II говорила: «Два человека у меня делают все возможное, чтоб разориться, и никак не могут!»

Однажды Нарышкин спросил позволения государыни примерить лежавшую на столе андреевскую ленту. Надев ее, пошел в другую комнату, говоря:

— Там большое зеркало и будет удобнее видеть, идет ли мне голубой цвет.

Вдруг откуда-то взялись придворные, окружили его и приветствовали с монаршей милостью.

Тогда Нарышкин воскликнул:

— Ах, государыня, погиб да и только! Что мне теперь делать?

Государыня рассмеялась и успокоила встревоженного вельможу, сказав, что жалует его андреевским кавалером.

Екатерина II любезно принимала старого адмирала в связи с вручением награды. Растроганный адмирал азартно рассказывал императрице о том, как он командовал кораблями и флотами. Все больше увлекаясь, он сдабривал свой рассказ солеными и непристойными словами, но вдруг опомнился, бросился императрице в ноги, воскликнув:

— Матушка, прости меня, старого дурака, за мои гадкие слова.

На это Екатерина II заметила:

— Да что вы, дорогой адмирал, продолжайте, пожалуйста, дальше свой рассказ, ведь я ваших «морских терминов» не разумею.

У фаворита Екатерины II Григория Александровича Потемкина был племянник Давыдов, на которого государыня не обращала никакого внимания. Потемкину это казалось обидным, и он решил упрекнуть императрицу, сказав, что она Давыдову не только никогда не дает никаких поручений, но и не говорит с ним. Она отвечала, что Давыдов так глуп, что, конечно, перепутает всякое поручение.

Вскоре после этого разговора императрица, проходя с Потемкиным через комнату, где между прочим находился Давыдов, обратилась к нему:

— Подите посмотрите, пожалуйста, что делает барометр.

Давыдов с поспешностью отправился в комнату, где висел барометр, и, возвращаясь оттуда, доложил;

— Висит, ваше величество.

Императрица, улыбнувшись, сказала Потемкину:

— Вот видите, что я не ошибаюсь.

Талантливый переводчик «Илиады» Гомера Ермил Иванович Костров был большой чудак и горький пьяница. Все старания многочисленных друзей и покровителей удержать его от этой пагубной страсти постоянно оставались тщетными.

Императрица Екатерина II, прочитав перевод «Илиады», пожелала видеть Кострова и поручила Шувалову привезти его во дворец. Шувалов, которому была хорошо известна слабость Кострова к спиртному, позвал его к себе, велел одеть за свой счет и убеждал непременно явиться к нему в трезвом виде, чтобы вместе ехать к государыне. Костров обещал, но, когда настал день, назначенный для приема, его, несмотря на тщательные поиски, нигде не могли найти. Шувалов отправился во дворец один и объяснил императрице, что стихотворец не мог воспользоваться ее милостивым вниманием по случаю будто бы приключившейся ему внезапной и тяжкой болезни. Екатерина II выразила сожаление и поручила Шувалову передать Кострову от ее имени тысячу рублей.

Недели через две Костров явился к Шувалову.

— Не стыдно ли тебе, Ермил Иванович, — сказал ему с укоризною Шувалов, — что ты променял дворец на кабак?

— Побывайте-ка, Иван Иванович, в кабаке, — отвечал Костров, — право, не променяете его ни на какой дворец!

Однажды английский посланник подарил Екатерине II огромный телескоп. Наступил день испытания телескопа.

— Я не только вижу на Луне горы, но даже лес, — сказал один из придворных сановников, прильнув к окуляру.

— Вы возбуждаете во мне любопытство, — произнесла императрица, поднимаясь с кресла.

— Не торопитесь, ваше величество! — воскликнул придворный. — Уже начали рубить лес.

Вы не успеете подойти, как его уже не станет.

Говоря о храбрости, Екатерина II как-то сказала:

— Если бы я была мужчиною, то была бы непременно убита, не дослужившись до капитанского чина.

Однажды Екатерина II увидела в окно старушку, которая гонялась за курицей и никак не могла ее поймать. Поинтересовавшись, кто такая и почему она так себя ведет, императрица услышала ответ:

— Государыня, эта бедная старушка — бабушка нашего поваренка. Он дал ей курицу, а та выскочила у нее из кулька.

— Да эдак, глупый, он измучает свою бабушку. Если она так бедна, давать ей из моей кухни каждый день по курице, но битой.

Генерал-прокурор князь Александр Алексеевич Вяземский во время своего доклада сказал Екатерине II:

— На Сенат стали с некоторого времени смотреть как на учреждение, некоторым образом контролирующее и стесняющее верховную власть, и это мнение все более и более в народе утверждается.

Екатерина II ответила:

— Пособить этому весьма легко: надо только в сенаторы жаловать людей знатного рода, неукоризненной честности, но недалекого ума.

Екатерина II немка и всегда стремилась быть во всем — от одежды до убеждений — более русской, чем сами русские, и никогда не уставала об этом напоминать.

Однажды, находясь в Царском Селе, она почувствовала себя нехорошо, и придворный врач сделал ей кровопускание. В это самое время ей доложили, что приехал из Петербурга князь Александр Андреевич Безбородко узнать о ее здоровье. Императрица приказала его принять.

Лишь только Безбородко вошел, Екатерина, смеясь, сказала ему:

— Теперь все пойдет лучше: последнюю кровь немецкую выпустила.

Как-то за обедом у Екатерины II зашел разговор о ябедниках. Императрица предложила тост за честных людей. Все подняли бокалы, лишь граф Разумовский не дотронулся до своего. Екатерина, заметив это, спросила, почему он не доброжелательствует честным людям.

— Боюсь, мор будет, государыня, — ответил Разумовский.

Поэт Гаврила Романович Державин, в бытность свою статс-секретарем при императрице Екатерине II, докладывал ей раз какое-то важное и непростое дело. В пылу спора он схватил за конец надетой на царицу мантии, та тотчас прекратила спор.

— Кто еще там есть? — хладнокровно спросила она вошедшего на звон колокольчика камердинера.

— Статс-секретарь Попов, — ответил камердинер.

— Позови его сюда.

Попов вошел.

— Побудь здесь, Василий Степанович, — сказала с улыбкой Екатерина II, — а то вот этот господин много дает воли своим рукам и, пожалуй, еще прибьет меня.

Державин опомнился и бросился на колени перед императрицей.

— Ничего, — сказала она, — продолжайте, я слушаю.

Некий чиновник имел место, которое в то время обогатило бы всякого, но по собственной честности не нажил ничего и вышел из службы чист и беден. Его представили к пенсиону.

Государыня Екатерина II спросила, что он, конечно, сберег что-нибудь из своих экстраординарных доходов. Ей доложили, что он ничего не имеет.

— Или он дурак, — отвечала она, — или честнейший человек, и в обоих случаях имеет надобность в пособии.

И подписала указ.

Один старый генерал представлялся однажды Екатерине II.

— Я до сих пор не знавала вас, — сказала императрица.

— Да и я, матушка государыня, не знал вас до сих пор, — ответил он послушно.

— Верно, — сказала Екатерина с улыбкой. — Где же знать меня, бедную вдову!

К празднованию 75-летия Санкт-Петербурга императрица Екатерина II получила подарок из Тулы. Но не самовар, а роскошный печатный пряник диаметром три метра. Это был, вероятно, самый большой пряник в мире того времени.

На пряничном поле раскинулась подробная карта российской столицы с указанием мелких проулков и тупичков.

Екатерина II к Новому году более всего любила подношение одного из петербургских промышленников. Тот ежегодно присылал во дворец огромное золотое блюдо с всевозможными фруктами. Императрица радовалась этому подарку как девчонка, прыгала, хлопала в ладоши. И ужасно волновалась, если с утра это блюдо не было доставлено ей в гостиную, — «не случилась ли чего?..».

Как человек светский, князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов часто бывал при дворе, где его отметила императрица Екатерина II. Приглядевшись к молодому военному, императрица прямо спросила князя:

— Не желаете ли вы, сударь мой, отличиться не на дворцовом паркете, а на поле чести?

— С большим удовольствием, — поклонился в ответ князь.

Один престарелый министр жаловался Нарышкину на каменную болезнь, от которой боялся умереть.

— Нечего бояться, — успокоил его остряк, — здесь деревянное строение на каменном фундаменте долго живет.

Как-то в разговоре государь спросил у Нарышкина:

— Какое звание предпочтительнее при дворе?

— Фрейлин флигель-адъютантов вашего величества.

— Почему?

— Потому что одни любимы, а перед другими преклоняются.

Получив вместе с прочими дворянами бронзовую медаль в память Отечественной войны 1812 года, Нарышкин воскликнул:

— Никогда не расстанусь я с этой наградой; она для меня бесценна — ее нельзя ни продать, ни заложить.

Во время заграничного путешествия Нарышкину предложили на берегу Рейна взойти на гору, чтобы полюбоваться на живописные окрестности.

— Покорнейше благодарю, — ответил он, — с горами я обращаюсь всегда как с дамами — пребываю у их ног.

В 1757 году родители определили Мишу Кутузова учиться в Инженерную школу.

— Как сей ученик? — поинтересовался граф Петр Иванович Шувалов у руководства школы. — Показывает ли он примерное прилежание и отличные успехи в науках?

— Отменное прилежание и глубокие, обширные знания, — с легким поклоном ответил начальник Инженерной школы.

— Полиглот и академик, — весело рассмеялся граф. — Возможно, такого ученого учить дальше — только портить? Не пора ли ему уже в строй?

Однажды офицер дворцового гарнизона Львов ехал вместе с Потемкиным в Царское Село и всю дорогу должен был сидеть, прижавшись в угол экипажа, не смея проронить ни слова, потому что светлейший находился в дурном расположении духа и упорно молчал.

Когда Потемкин вышел из кареты, Львов остановил его и с умоляющим видом сказал:

— Ваша светлость, у меня есть до вас покорнейшая просьба.

— Какая? — спросил изумленный Потемкин.

— Не пересказывайте, пожалуйста, никому, о чем мы говорили с вами дорогой.

Потемкин расхохотался, и хандра его исчезла.

Когда князь Потемкин сделался после Орлова любимцем императрицы Екатерины II, сельский дьячок, у которого он учился в детстве читать и писать, наслышавшись в своей деревенской глуши, что бывший ученик его попал в знатные люди, решился отправиться в столицу и искать его покровительства и помощи.

— Ну, старина, — сказал ему Потемкин, — нашел для тебя отличную должность.

— Вот спасибо, ваша светлость; дай тебе Бог здоровья.

— Знаешь Исакиевскую площадь?

— Как не знать, и вчера и сегодня через нее к тебе тащился.

— Видел Фальконетов монумент императора Петра Великого?

— Еще бы!

— Ну так сходи же теперь посмотри, благополучно ли он стоит на месте, и тотчас мне донеси.

Дьячок в точности исполнил приказание.

— Ну что? — спросил Потемкин, когда он возвратился.

— Стоит, ваша светлость.

— Ну и хорошо. А ты за этим каждое утро наблюдай да аккуратно мне доноси. Жалованье же тебе будет производиться из моих доходов. Теперь можешь идти домой.

Дьячок до самой смерти исполнял эту обязанность и умер, благословляя Потемкина.

Потемкин, встречаясь со Степаном Ивановичем Шешковским — руководителем политического сыска, обыкновенно говаривал ему: «Что, Степан Иванович, каково кнутобойничаешь?» На что Шешковский отвечал всегда с низким поклоном: «Помаленьку, ваша светлость!»

Князь Потемкин, войдя в силу, вспомнил об одном из своих провинциальных приятелей и написал ему следующие стишки:

Пришлось тому поспешить на «ласковое» приглашение взлетевшего вверх Потемкина.

Выходя из театра после первого представления «Недоросля» и увидев его автора Дениса Ивановича Фонвизина, Потемкин сказал ему:

— Умри теперь, Денис, или хоть больше ничего уже не пиши! Имя твое, Фонвизин, бессмертно будет по этой одной пьесе.

Однажды Потемкин, недовольный запорожцами, изрек:

— Знаете ли вы, что у меня в Николаеве строится такая колокольня, что как станут на ней звонить, так в Сече будет слышно.

— То не диво, — ответили они, — у нас такие кобзари, шо як заиграють, то аж в Петербурге затанцують!

Светлейший князь Потемкин-Таврический играл в карты и был очень рассеян. Один вельможный придворный, пользуясь этим, обыграл его нечестным образом.

— Нет, братец, — сказал ему Потемкин, бросая карты, — я с тобою буду играть только в плевки. Приходи завтра.

Приглашенный не преминул явиться.

— Плюй на двадцать тысяч, — сказал ему Потемкин.

Партнер собрал все свои силы и плюнул.

— Выиграл, братец. Смотри, я дальше твоего носа плевать не могу! — произнес Потемкин, плюнул ему в лицо и отдал проигрыш.

Известный поэт Сумароков очень уважал историка и поэта Баркова, как ученого и острого критика, и всегда требовал его мнения касательно своих сочинений. Барков пришел однажды к поэту.

— Сумароков — великий человек! Сумароков — первый русский стихотворец! — воскликнул он с порога.

Обрадованный Сумароков тотчас велел подать ему водки и закусок. Барков изрядно выпил и, уходя, сказал:

— Александр Петрович! Я тебе солгал. Первый-то русский стихотворец — я, второй — Ломоносов, а ты — только что третий!

Однажды на большом обеде, где находился и отец поэта Сумарокова, его сын, Александр Петрович, громко спросил присутствующих:

— Что тяжелее, ум или глупость?

Ему отвечали:

— Конечно, глупость тяжелее.

— Вот, вероятно, оттого вашего батюшку и возят цугом в шесть лошадей, а вас парой.

Отец Сумарокова был бригадир, чин, дававший право ездить в шесть лошадей; штаб-офицеры ездили четверкой с форейтором, а обер-офицеры — парой. Сумароков-младший был еще обер-офицером…

Канцлер Безбородко очень любил свою родину Малороссию и покровительствовал своим землякам. Приезжая в Петербург, они всегда являлись к канцлеру и находили у него ласковый прием.

Раз один из них, коренной хохол, ожидая в кабинете за креслом Безбородко письма, которое тот писал по его делу какому-то влиятельному лицу, ловил мух и, неосторожно размахнувшись, вдруг разбил стоявшую на пьедестале дорогую вазу.

— Ну что, поймал? — спросил Безбородко, не переставая писать.

Безбородко говорил об одном своем чиновнике:

— Род человеческий делится на он и она, а этот — оно.

Когда получили известие о взятии Очакова, то граф Алексей Григорьевич Орлов дал большой обед в Москве по этому случаю. Будучи уже навеселе, Орлов позвал к себе расхаживающего вокруг стола шута Иванушку и дал ему щелчок по лбу. Иванушка потер лоб и пошел опять ходить кругом стола, а чрез некоторое время подходит к графу Алексею Григорьевичу и, указывая на изображение государыни, спрашивает его:

— Это что у тебя такое?

— Оставь, дурак, это портрет матушки нашей императрицы, — отвечал Орлов и при этом приложился к портрету.

Иванушка:

— Да ведь у Потемкина такой тоже есть?

Орлов:

— Да, такой же.

— Потемкину-то дают за то, что города берет, а тебе, видно, за то, что дураков в лоб щелкаешь.

Орлов так взбесился, что чуть не убил шута.

У императрицы Екатерины II околела любимая собака Томсон. Она попросила графа Брюса распорядиться, чтобы из собаки сделали чучело. Граф Брюс поручил исполнить это дело градоначальнику Никите Ивановичу Рылееву. Рылеев был не из умных; он отправился к богатому и известному в то время банкиру, к несчастью имевшему фамилию Томсон и передал ему волю императрицы. Тот, понятно, испугался и потребовал от градоначальника, чтобы тот разузнал и объяснил ему причину такого жестокого приказания. И только после этого путаницу разобрали.

Однажды некто N — симбирский дворянин, бежавший от Пугачева, — приехал на него посмотреть и, видя его крепко прикованного цепями, стал осыпать его укоризнами. Сам N был очень дурен лицом, к тому же и без носу. Пугачев, на него посмотрев, сказал:

— Правда, много перевешал я вашей братии, но такой гнусной образины, признаюсь, не видывал.

В 1770 году по случаю победы, одержанной нашим флотом над турецким при Чесме, митрополит Платон произнес в Петропавловском соборе, в присутствии императрицы и всего двора, речь, замечательную по силе и глубине мыслей. Когда вития, к изумлению слушателей, неожиданно сошел с амвона к гробнице Петра I и, коснувшись ее, воскликнул:

— Восстань теперь, великий монарх, Отечества нашего отец! Восстань теперь и воззри на любезное изобретение свое! — то среди общих слез восторга граф Разумовский вызвал улыбку окружающих, сказав им потихоньку:

— Чего вин его кличе? Як встане, всем нам достанется.

Однажды в Сенате Разумовский отказался подписать решение, которое считал несправедливым.

— Государыня желает, чтоб дело было решено таким образом, — объявили ему сенаторы.

— Когда так, не смею ослушаться, — сказал Разумовский, взял бумагу, перевернул ее верхом вниз и подписал свое имя…

Поступок этот был, разумеется, немедленно доведен до сведения императрицы, которая потребовала от графа Кирилла Григорьевича объяснений.

— Я исполнил вашу волю, — отвечал он. — Но так как дело, по моему мнению, неправое и товарищи мои покривили совестью, то я почел нужным криво подписать свое имя.

Дальний родственник фаворита императрицы Елизаветы Петровны Разумовского М.В. Гудович, почти постоянно проживавший у него и старавшийся всячески вкрасться в доверие, гулял с ним как-то по его имению. Проходя мимо только что отстроенного дома графского управляющего, Гудович заметил, что пора бы сменить его, потому что он вор и отстроил дом на графские деньги.

— Нет, брат, — возразил Разумовский, — этому осталось только крышу крыть, а другого возьмешь, тот станет весь дом сызнова строить.

Литератор Ермил Иванович Костров страдал перемежающейся лихорадкой.

— Странное дело, — заметил он историку и писателю Николаю Михайловичу Карамзину, — пил я, кажется, все горячее, а умираю от озноба.

Графиня Браницкая заметила, что Екатерина II нюхает табак левой рукой.

— Как царь-баба, я часто даю целовать руку и нахожу непристойным душить всех табаком, — объяснила ей Екатерина II.

В одной из комнат великолепного дворца генерал-фельдмаршала Петра Александровича Румянцева-Задунайского, вельможи двора Екатерины II, стояли дубовые, грубо отесанные стулья.

У него часто спрашивали о причине удивительной смеси дворцового великолепия с простотою. Знаменитый полководец на это отвечал:

— Если пышные комнаты заставляют меня забыться и подумать, что я возвышаюсь над окружающим меня, то эти дубовые стулья напоминают мне, что я такой же человек, как и все.

Румянцев-Задунайский в силу различных причин находился вдалеке от своей супруги, которая, будучи сама примером супружеского постоянства, знала о его неверности. По случаю какого-то праздника она с адъютантом фельдмаршала послала ему подарки, а также несколько кусков ткани для платья его возлюбленной. Румянцев, получив подарки от преданной ему супруги, не преминул сказать:

— Она человек придворный, а я — солдат. Но право же, батюшка, если бы знал ее любовника, тоже послал бы ему подарки.

Однажды в застолье, в присутствии императрицы Екатерины II, под воздействием крепких напитков граф Орлов стал хвастаться о своем огромном влиянии на гвардию и в заключение заявил:

— Мне нужен всего месяц, чтобы подготовить новый переворот!

Воцарилось гробовое молчание. Екатерина побледнела. Лишь присутствовавший при этом граф Кирилл Григорьевич Разумовский спокойно возразил:

— Такое возможно, но мы бы повесили тебя, мой друг, за неделю до этого!

Однажды придворный вельможа, заметив у Ломоносова маленькую дыру в кафтане, из которой выглядывала рубаха, ехидно спросил:

— Ученость, сударь, выглядывает оттуда?

— Нисколько, — ответил Ломоносов. — Глупость заглядывает туда.

Как-то, встретившись с Ломоносовым, один из придворных сановников спросил:

— Скажите, уважаемый, почему вас принимают в царском дворце? У вас, наверное, были знатные предки?

— Для меня предки не обязательны, — ответил Ломоносов. — Я сам знатный предок.

Оказавшись в кругу петербургских академиков, среди которых находился и Ломоносов, молодой и хвастливый князь решил напомнить, что и он «величина».

— А вот я Рюрикович! Мое генеалогическое древо уходит корнями к Владимиру Красное Солнышко. А вот ты, Михайло, сын Васильев, способен что-нибудь подобное сказать о своих предках?

— Увы, нет, — с грустью ответил Ломоносов, — Дело в том, что все метрические записи нашего рода пропали во время Всемирного потопа.

Однажды после ссоры с Ломоносовым Екатерина II мудро пошла на перемирие первой и приехала в дом к ученому в час обеда.

— Только не обессудьте, ваше величество, — промолвил он. — У нас ныне каша да кислые щи…

— Да ведь это ж и моя любимая еда! — ничуть не слукавила государыня и с удовольствием принялась хлебать горячие наваристые щи.

Прежние отношения были восстановлены, и, прощаясь, императрица пригласила Ломоносова к своему застолью во дворце, пообещав угостить не менее горячими щами, чем те, коими потчевал гостью ученый.

Екатерина II была большой почитательницей кофе. Однажды зимой один из ее секретарей Козмин явился на доклад с мороза страшно продрогшим. Участливая государыня распорядилась подать ему чашечку горячего кофе со своего стола для согрева. Козьмин отпил большой глоток и чуть не отдал богу душу. У него началось сильное сердцебиение, в глазах потемнело. Беднягу еле привели в чувство. А Екатерина к такому крепчайшему напитку привыкла и более слабый пить не могла.

Екатерина Романовна Дашкова была замечательным знатоком искусства. Она и сама неплохо рисовала. Однажды она приехала в Данциг, остановилась в гостинице «Россия». На стене в зале висели два монументальных полотна: раненые русские солдаты просят пощады у победителей пруссаков. Дашкова была возмущена: ведь это было после взятия Берлина русскими войсками! Она послала за красками и переписала мундиры на картинах, и вот уже пруссаки на коленях умоляли русских о пощаде.

Известный уральский заводчик Прокофий Акинфиевич Демидов был большим острословом. Однажды во время Русско-турецкой войны Екатерина II попросила у него через графа Орлова заем в четыре миллиона рублей. Богач дал деньги, но не государыне, а лично Орлову, пояснив, что норов у него такой: «Ни гроша тому, кто посечь может».

Однажды во время загородной прогулки Екатерины II по Петергофской дороге одна из лошадей потеряла подкову. Суеверная императрица переглянулась с находившейся в ее экипаже Екатериной Романовной Дашковой и тут же распорядилась построить для своей подруги особняк в форме подковы — символа счастья.

Екатерина II держала подле себя женщину по имени Матрена Даниловна, которая могла всегда входить к государыне, звала ее сестрицей и рассказывала о городских новостях и слухах. Слова ее нередко принимались к сведению.

Однажды Матрена Даниловна стала уверять царицу, что обер-полицмейстер Рылеев нечист на руку.

На следующий день Екатерина увидела Рылеева и сказала ему:

— Никита Иванович, пошли-ка Матрене Даниловне что-нибудь из запасов твоих, право, сделай это, только не говори, что я тебе присоветовала.

Рылеев отправил Матрене несколько свиных туш, индеек и гусей. Все это было принято благосклонно.

Через некоторое время Екатерина II сама начала в присутствии Матрены Даниловны дурно отзываться о Рылееве и выразила намерение сменить его.

— Ах нет, сестрица, — ответила Матрена Даниловна, — я перед ним виновата, ошиблась в нем: все твердят, что он человек добрый и бескорыстный.

Императрица с ней согласилась.

Однажды Екатерина, подъезжая к Москве, проехала город Дмитров, и вскоре у одного из поселков у ее кареты сломалось колесо, выходя из кареты, она подвернула ногу и воскликнула:

— Ай, ай, я хрома.

Вывих доктор вылечил, а поселок с тех пор стал называться Яхрома.

Была у Крылова однажды рожа на ноге, которая долго мешала ему гулять, и с трудом вышел он на Невский. Вот едет мимо приятель и не останавливаясь кричит:

— А что рожа, прошла?

Крылов же вслед ему:

— Проехала!

Императрица Екатерина II была весьма образованная женщина. Владела рядом европейских языков, но русскую грамоту она так и не осилила. Так в слове «еще» она умудрилась сделать четыре ошибки, написав «исчо».

Заведовавшая хозяйством графа племянница Кирилла Григорьевича Разумовского (младшего брата фаворита Елизаветы Петровны Алексея Григорьевича Разумовского) графиня Апраксина неоднократно требовала уменьшения числа служителей. Наконец она решилась подать графу два реестра: о необходимых и о лишних служителях. Граф подписал первый, а последний отложил в сторону.

— Я согласен с тобой, — сказал он племяннице, — что люди эти не нужны мне, но спроси их прежде, не имеют ли они во мне надобности, и если они откажутся от меня, то я тогда смело откажусь от них.

Раз главный управляющий с расстроенным видом пришел к Разумовскому объявить, что несколько сот его крестьян бежали в Новороссийский край.

— Можно ли быть до такой степени неблагодарным! — добавил управляющий, — Ваше сиятельство — истинный отец своим подчиненным!

— Батька хорош, — отвечал Разумовский, — да матка-свобода в тысячу раз лучше. Умные хлопцы: на их месте я тоже ушел бы.

Однажды к графу Кириллу Григорьевичу явился портной со счетом в 20 тысяч рублей. Оказалось, что у графа Андрея Кирилловича, сына графа, одних жилетов было несколько сотен.

Разгневанный отец провел его в кабинет и, раскрывая шкаф, показал ему кобеняк[1] и поношенную мерлушечью шапку, которые носил он в детстве.

— Вот что носил я, когда был молод, не стыдно ли тебе безумно тратить деньги на платье! — сказал Кирилл Григорьевич.

— Вы другого платья носить не могли, — хладнокровно отвечал граф Андрей Кириллович. — Вспомните, что между нами огромная разница: вы — сын простого казака, а я — сын российского генерал-фельдмаршала.

Гетман был обезоружен этим ответом сына.

АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ СУВОРОВ. Настоящий герой России, не потерпевший ни одного поражения в своей военной карьере

Князь Голицын рассказал, что однажды Александр Васильевич Суворов был приглашен к обеду во дворец. Занятый одним разговором, он не касался ни одного блюда. Заметив это, императрица спрашивает его о причине.

— Он у нас, матушка государыня, большой постник, — ответил за Суворова светлейший князь Потемкин, — ведь сегодня сочельник, он до звезды есть не будет.

Императрица, подозвав пажа, прошептала что-то ему на ухо; паж уходит и через минуту возвращается с небольшим футляром, в котором находилась бриллиантовая орденская звезда, которую императрица вручила Суворову, прибавив, что теперь он может разделить с ней трапезу.

Государственный деятель второй половины XVIII века князь Николай Васильевич Репнин отправил с поздравлением с очередной наградой преданного ему и бойкого майора к Суворову.

Суворов задал майору вопрос:

— Какая разница между князем Репниным и мной?

Ответ затруднительный, но майор не теряет присутствие духа и отвечает:

— Разница та, что князь Репнин желал бы меня провести в полковники, но не может, а вашему сиятельству стоит лишь захотеть.

Это Суворову так понравилось, что он тут же поздравил его с чином полковника.

Как-то вышел спор с союзными войсками о пушках, взятых у неприятеля. Слух об этом дошел до Суворова, который принял такое решение:

— Отдать им все. Где им взять? А мы еще возьмем.

Суворов иногда появлялся среди воинов в простом мундире и старой шинели, чтобы проверить боевой дух войск. И вот однажды к нему обратился курьер-сержант:

— Эй, старик! Где Суворов?

— Черт его знает!

— Как?! У меня к нему бумаги!

— Не отдавай: он теперь или мертвецки пьян, или горланит где-либо петухом!

Курьер за такие слова схватил его за шиворот и хотел бить. Суворов чудом вырвался… Вскоре этого курьера-сержанта вызвали в шатер полководца. Бедный сержант бросился в ноги Суворову. Но он только похвалил сержанта и угостил его чаркой…

Во время знаменитого Швейцарского похода, когда Суворов был главнокомандующим объединенных русско-австрийских войск, союзники всячески уклонялись от выполнения своих обязательств, и основная тяжесть боевого марша выпала на долю русских солдат. После блистательного завершения этой труднейшей в истории войн кампании союзники, желая показать, что, дескать, и «они пахали», вознамерились выпустить памятную медаль в честь героического похода. Узнав об этом, Суворов только и сказал:

— На одной стороне этой медали надо отчеканить российский герб с девизом: «Бог с нами», а на другой — австрийский герб с девизом: «Бог с ними»!

Суворов поддерживал в армии строгую дисциплину и требовал ее соблюдения и от союзников России.

Однажды командующий союзной австрийской армией генерал Мелас жаловался Суворову, что его войско ропщет по этому поводу.

— Не обращайте внимания! Как известно, испанский король Филипп, чтобы предотвратить эпидемию, велел вынести из Мадрида все нечистоты. И вся столица возмутилась против этого, на что король сказал: «Это младенцы, которые плачут, когда их купают. Но зато после они спят крепким здоровым сном», — ответил Суворов.

Однажды Суворова уже в преклонном возрасте молодые офицеры, смотря на него влюбленными глазами, спросили:

— Александр Васильевич, скажите, могли бы вы еще раз взять Измаил?

Старый воин, при жизни ставший легендой русской славы, ответил с легкой грустью:

— Измаил берут раз в жизни. Это как первая любовь.

Удалившись к себе в деревню, Суворов в досужее время охотно играл с мальчишками в лодыжки. Людям, которые дивились, видя его за этим занятием, он говорил:

— Теперь в России столько фельдмаршалов, что им только и дела что в бабки играть!

Один иностранный генерал за обедом у Суворова без умолку восхвалял его, так что даже надоел и ему, и присутствовавшим. Подали прежалкий, подгоревший пирог, от которого все отказались, только Суворов взял себе кусок.

— Знаете ли, господа, — сказал он, — что ремесло льстеца не так-то легко. Лесть походит на этот пирог: надобно умеючи испечь, всем нужным начинить в меру, не пересолить и не перепечь. Люблю моего Мишку-повара: он худой льстец.

Елагин Иван Перфильевич, известный трудом «Опыт повествования о России до 1389 года», главный придворной музыки и театра директор, про которого Екатерина II говорила: «Он хорош без пристрастия», имел при всех достоинствах слабую сторону — любовь к прекрасному полу. В престарелых уже летах Иван Перфильевич, посетив любимую артистку, вздумал делать пируэты перед зеркалом и вывихнул себе ногу, так что стал прихрамывать. Событие это было доведено до сведения государыни. Она позволила Елагину приезжать во дворец с тростью и при первой встрече с ним не только не объявила, что знает настоящую причину постигшего его несчастья, но приказала даже ему сидеть в ее присутствии.

Елагин воспользовался этим правом, и в 1795 году, когда покоритель Варшавы Суворов имел торжественный прием во дворце, все стояли, исключая Елагина, желавшего выказать свое значение. Суворов бросил на него любопытствующий взгляд, который не ускользнул от проницательной императрицы.

— Не удивляйтесь, — сказала Екатерина II победителю, — что Иван Перфильевич встречает вас сидя: он ранен, только не на войне, а у актрисы, делая прыжки!

Во время одного из походов чиновники, ведавшие армейской казной, проиграли в карты большую сумму казенных денег. Узнав об этом, Суворов пришел в ярость, стал метаться с криками:

— Караул! Воры!!

Он отдал караульному офицеру свою шпагу и отправил в Петербург донесение: «Суворов арестован за хищение казенных денег!» В донесении он просил, чтобы его имение было продано, а деньги за него внесены в казну, так как он считает себя главным виновником происшедшего. Екатерина II приказала восстановить армейскую казну и написала Суворову: «Казна в сохранности». И только тогда он вновь вступил в командование вверенными ему войсками.

При Екатерине II все командующие армиями в мирное время по традиции получали должности генерал-губернаторов. Однажды императрица спросила Суворова, какую губернию он хотел бы получить.

— Матушка царица слишком любит своих подданных, чтобы мною наказать какую-либо губернию, — ответил он.

Однажды, приехав в гусарский полк, Суворов наткнулся на молодого гусара, задумчиво пускавшего затейливые кольца дыма из трубки, не заметив присутствия командующего. Его хотели одернуть, но Суворов тихо произнес:

— Не трогайте его. Он видит свой полк в пушечном дыму и себя, скачущим в атаку.

Однажды к Суворову прибыл на службу подполковник, щегольски одетый, обильно надушенный и в модном парике. Суворов прочитал рекомендательные письма и произнес:

— Очень рад, что вы знакомы со всеми моими близкими. Хорошо! Мы тоже постараемся сблизиться с вами.

И Суворов предложил ему прогуляться верхом. Они проездили около двух суток, посещая форпосты и редуты. После этой поездки подполковник понял, что придворный наряд не для полевой службы.

Один генерал, желая выслужиться перед Суворовым, высказал мнение, что следует уменьшить число музыкантов и пополнить ими ряды солдат.

— Нет, — ответил фельдмаршал, — музыка нужна и полезна. Она веселит сердце воина, ровняет его шаг. Бывалые воины под музыку бесстрашно бросаются в атаку, а молодые, увлекаемые их порывом, смело идут в бой за ним. Музыка удваивает, утраивает боевой дух армии! С музыкой я взял Измаил.

Суворов имел обыкновение на официальные приемы появляться при всех орденах, которых у него было великое множество. Как-то в царском дворце к нему подошли несколько дам, жен придворных сановников.

— Ах, Александр Васильевич, вы такой хрупкий, а на вашей груди столько тяжести! Ведь вам тяжело?

— Помилуй бог, тяжело! Ох, как тяжело! — сказал Суворов. — Вашим мужьям не снесть.

Однажды Суворов выбежал навстречу важному гостю, кланялся ему чуть не в ноги и бегал по комнате крича:

— Куда мне посадить такого великого, такого знатного человека! Прошка! Стул, другой, третий.

И Прошка стал ставить стулья — один на другой, кланяясь и прося гостя садиться выше других.

— Туда, туда, батюшка, а уж свалишься — не моя вина, — говорил, улыбаясь, Суворов.

Во время аудиенции императрица спросила Суворова:

— Александр Васильевич! Все ли по заслугам награждены?

— Виноват, матушка! Просмотрел одного молодца майора, а он теперь лежит раненый.

— Эту вину легко исправить. Садитесь и пишите ему достойную награду.

Через некоторое время Суворов подал бумагу, и императрица прочитала:

«Господин секунд-майор! Всемилостивейшая государыня наша матушка царица всемилостивейше пожаловала вам за Мачин — чин, за Брест — крест, за Прагу — золотую шпагу, а за долгое терпенье — сто душ в вознагражденье».

Екатерина с особенным благоволением подписала эту бумагу.

В кругу штабных офицеров Суворову подали записку от придворного вельможи. Хозяин ее не умел грамотно писать по-русски. Все были возмущены.

— Стыдно, конечно, но пусть он пишет и по-французски, лишь бы думал по-русски, — сказал им полководец.

Суворов не любил, если кто-то тщательно старался подражать французам в выговоре их языка и в манерах. Он спрашивал такого франта:

— Давно ли изволили получать письма от родных из Парижа?

Александр Васильевич любил выражаться коротко и ясно, без излишней размазни и словоизвержений. Отцу своему он писал, еще будучи солдатом: «Я здоров, служу и учусь. Суворов».

Однажды у Потемкина Суворов встретился с механиком-самоучкой Иваном Петровичем Кулибиным.

— Вашей милости! — сказал ему Суворов с низким поклоном и сделал шаг вперед. — Вашей чести! — И сделал второй шаг. — Вашей премудрости! — сказал опять Суворов, поклоняясь в пояс; затем, взяв за руку Кулибина, проговорил: — Помилуй бог, сколько ума! Много ума! Он изобретет ковер-самолет.

Перед самым отъездом фельдмаршала в Италию его навестил любимец императора Павла I П.Х. Обольянов и застал прыгающим через чемодан, узлы и другие дорожные вещи.

— Что это вы изволите делать, ваше сиятельство? — спросил гость.

— Учусь прыгать, — ответил Суворов, — ведь в Италию прыгнуть — ой, ой, велик прыжок, научиться надобно!

Разговаривали как-то об одном военачальнике и обвиняли его за непонятное бездействие в трудности.

— Помилуй бог, он храбр, но бережет себя, хочет дожить до моих лет, — сказал Суворов.

Как-то зашла речь о двух генералах. Один из них был очень стар, а другой очень молод.

— Ну, разумеется, старший моложе младшего: первый большую часть жизни проспал, а последний работал, — сказал Суворов.

— По такому курьезному расчету вашему сиятельству уже давно перевалило за век?

— Ай нет, помилуй бог, нет, — встрепенулся Суворов. — Взгляните в историю — там я еще мальчишка.

Говоря про одного хитрого и пронырливого иностранного литератора, Суворов выразился:

— Ну так что же? Я его не боюсь. О хамелеоне знают, что хамелеон принимает на себя все цвета, кроме белого.

Суворов не любил изменять своим привычкам и в этом отношении мало стеснялся даже присутствия высокопоставленных лиц.

Однажды приехал к нему какой-то важный сановник как раз во время обеда.

После обычных приветствий Суворов сел продолжать свой обед, а гостю без всякой церемонии предложил обождать.

— Вам еще рано кушать, — сказал он, — прошу посидеть.

Александр Васильевич свято соблюдал все посты, ел, когда полагалось, кислую и сырую капусту с квасом, с солью и конопляным маслом, приговаривая: «Это русскому здоровью! Помилуй бог, как здорово!»

Каши овсяную и гречневую он любил и иногда ел их слишком много. Тогда являлся Прошка и говорил:

— Александр Васильевич, позвольте! — и протягивал руку к тарелке.

— Я есть хочу, Прошка!

— Не приказано.

— Кто не приказал, Прошка?

— Фельдмаршал.

— О, фельдмаршала надобно слушаться! Помилуй бог, надобно! — И переставал есть.

Дозволяя в обыденной, походной обстановке многие вольности в костюме, Суворов при поездках во дворец одевался всегда особенно тщательно.

— Смотри, Прошка! — говорил генералиссимус своему камердинеру. — Еду к матушке царице, так все ли в порядке? Это ведь не то что идти на Измаил или на Прагу!

Суворов спросил одного из лучших своих генералов, Михаила Андреевича Милорадовича:

— Знаешь ли ты трех сестер?

— Знаю! — отвечал Милорадович.

— Так, — подхватил Суворов, — ты русский, ты знаешь трех сестер: Веру, Надежду и Любовь. С ними слава и победа, а с нами Бог!

После знаменитого сражения у Нови, в котором был разбит и пал главнокомандующий республиканской армией генерал Жубер, сардинский король прислал Суворову несколько знаков ордена Маврикия и Лазаря для раздачи особенно отличившимся офицерам и между прочим низшую степень ордена камердинеру фельдмаршала Прошке за сбережение здоровья великого полководца. Раздав ордена менее отличившимся лицам, Суворов спросил коменданта своей главной квартиры Ставрокова:

— Что говорят в армии?

— Говорят, что ваше сиятельство раздали ордена плохим офицерам, — доложил Ставроков.

— Да ведь и орден-то плох, — заметил Суворов.

Победы Суворова в Италии встревожили французское республиканское правительство. Им было назначено два миллиона ливров в награду тому, кто привезет голову русского полководца.

Узнав об этом, Суворов велел привести одного из пленных французов, объявил ему, что дарует свободу, и добавил:

— Желаю тебе счастливой дороги: не забудь только объявить своей Директории, что очень дорого оценили мою голову. Ведь у нее и денег таких нет. Скажи Директории: я постараюсь сам принести к ним мою голову вместе с руками.

Суворов любил, чтобы каждого начальника подчиненные называли по-русски, по имени и отчеству. Присланного от адмирала Федора Федоровича Ушакова иностранного офицера с известием о взятии Корфу он спросил:

— Здоров ли друг мой Федор Федорович?

Немец стал в тупик, не зная, о ком спрашивает полководец. Тогда ему шепнули, что об Ушакове, и он, как будто очнувшись, сказал:

— Ах да, господин адмирал фон Ушаков здоров.

— Возьми к себе свое фон и раздавай кому хочешь, а победителя турецкого флота на Черном море, потрясшего Дарданеллы и покорившего Корфу, называй Федор Федорович Ушаков! — вскричал Суворов с гневом.

Однажды среди разговора с графом Ростопчиным, и когда тот — по собственному уверению — обратись весь в слух и внимание, Суворов вдруг остановился и запел… петухом.

— Как это можно! — с негодованием воскликнул вельможный граф.

— Поживи с мое — запоешь и курицей, — ответил полководец.

Раз на придворном балу, желая оказать внимание фельдмаршалу, государыня спросила:

— Чем потчевать дорогого гостя?

— Благослови, царица, водкой, — попросил Суворов.

— Но что скажут красавицы фрейлины, которые будут с вами разговаривать? — заметила Екатерина II.

— Они почувствуют, что с ними говорит солдат.

Суворов уверял, что у него семь ран: две получены на войне, а пять при дворе, и эти последние, по его словам, были гораздо мучительнее первых.

Один офицер, которого Суворов очень любил и уважал как храброго воина, был очень несдержан на язык, чем нажил себе таких врагов, что и служить ему стало невмочь.

Как-то Суворов позвал его к себе, закрыл дверь и как чрезвычайный секрет сказал ему о том, что у него имеется очень опасный враг, который на каждом шагу ему вредит и мешает.

Офицер сказал, что не знает, о ком и думать, тогда Суворов подошел вплотную к офицеру и шепнул ему:

— Высунь язык!

Тот послушался.

Суворов, показывая на его язык, сказал:

— Вот он! Вот кто твой самый лютый враг.

На совет осматривавшего его доктора поехать на целебные воды полечиться Суворов раздраженно ответил:

— Помилуй бог! Что тебе вздумалось? Туда посылай здоровых богачей, прихрамывающих игроков, интриганов и всякую сволочь. Там пусть они купаются в грязи, я же истинно болен. Мне нужна молитва, в деревне изба, баня, кашица и квас.

Жена одного офицера как-то пожаловалась Суворову на своего мужа.

— Ваша светлость, он со мною плохо обращается.

— Это меня не касается, — ответил полководец.

— Но он за глаза и вас ругает…

— А это, матушка, тебя не касается.

В самые лютые морозы Суворов одевался очень легко. Императрица Екатерина II подарила ему шубу и повелела обязательно ее носить. Суворов, не желая изменять своей привычке, но принужденный повиноваться воле государыни, придумал такую хитрость: он всюду возил с собой дарованную шубу, но не надевал на себя, а держал ее на коленях.

Во время путешествия императрицы Екатерины на юг, когда государыня щедро раздавала награды и подарки, Суворову была пожалована драгоценная табакерка с вензелем императрицы. Это дало повод Суворову написать одному из своих управляющих: «А я за гулянье получил табакерку в семь тысяч рублей».

О взятии Варшавы в 1794 году Суворов донес императрице: «Всемилостивейшая государыня! Ура! Варшава наша».

Императрица ответила столь же лаконически: «Ура! Фельдмаршал Суворов!»

Возвращение Суворова после окончания Польской кампании было отмечено рядом торжеств. Его поселили в Таврическом дворце. Государыня пожаловала ему драгоценную табакерку с изображением Александра Македонского. При этом она сказала:

— Никому так не прилично иметь портрет тезки вашего, как вам, Александр Васильевич!.. Вы велики, как он!..

Государь Павел I повелел, чтобы Суворову отдавались военные почести, подобно особе государя и даже в его присутствии, возведя Суворова в звание генералиссимуса российских войск. По получении высочайшего рескрипта Суворов воскликнул:

— Помилуй бог, велика милость, велик чин: он меня придавит!.. Недолго мне жить!

Милостью и лаской Павел I как будто хотел наградить Суворова за претерпенные им страдания. Он сам надел на него цепь ордена Святого Иоанна Иерусалимского II степени.

— Боже, спаси царя! — воскликнул Суворов.

— Тебе спасать царей! — сказал император.

Император Павел I показывал на вахтпараде Суворову ученье батальона Преображенского полка и спрашивал несколько раз фельдмаршала:

— Как вы, Александр Васильевич, находите наше ученье?

— Помилуй бог! Хорошо, прекрасно, ваше величество, да тихо вперед подаются.

Император вдруг говорит Суворову:

— Ну, Александр Васильевич, прокомандуйте по-вашему. Слушать команду фельдмаршала! — изрек государь.

Не прошло десяти минут, гренадеры бросились в ров, перебежали по льду, вскарабкались на бастионы и Суворова туда же подняли и громче прежнего грянули «ура»! Суворов на бастионе знамя держит правой рукой, а левой снял шляпу в знак поздравления государя с победой.

Суворов всегда сторонился слишком роскошных пиров. Князь Потемкин не раз навязывался к нему на званый обед, и наконец Суворов вынужден был пригласить Потемкина с его многочисленной свитой.

Когда гости прибыли, их взорам предстал великолепный стол. Однако сам хозяин ни к чему не притронулся под предлогом поста и недомогания. На другой день метрдотель принес Суворову счет, превышавший тысячу рублей. Полководец переадресовал его князю, сделав на нем надпись: «Я ничего не ел».

— Ох и дорого обходится мне Суворов! — сказал Потемкин и заплатил по счету.

Однажды, отозвав в сторону Суворова для конфиденциального разговора, Екатерина II поинтересовалась у прославленного полководца:

— Что ты, Александр Васильевич, можешь сказать мне о князе Голенищеве-Кутузове?

— О, матушка! — притворно закатил глаза полководец. — Скажу только тебе, по секрету. Ой умен! Ой хитер! Никто его не обманет.

Когда к умирающему Суворову подошел проститься муж его племянницы, бездарный поэт граф Хвостов, Суворов сказал ему:

— Митя, ведь ты хороший человек. Не пиши стихов. А уж коли не можешь не писать, то, ради бога, не печатай.

В знаменитой «Науке побеждать» Суворов писал: «Если солдатушки перестанут как следует выполнять приказы, то им надлежит дать палочки».

Что это такое? Шпицрутены! Нижних чинов безжалостно били палками, прогоняя через строй за непослушание или воинские провинности.

Суворов постоянно везде и всюду возил с собой шкатулку с орденами, которые стоили ни много ни мало 200 тысяч рублей. На эти деньги в те времена можно было прокормить армию или… купить небольшую губернию. А ведь каждый орденский знак по законам Российской империи полагалось выкупить у казны.

Женился будущий генералиссимус Суворов на представительнице одной из древнейших русских дворянских фамилий княжне Варваре Ивановне Прозоровской. После свадьбы тесть, князь Иван Прозоровский, среди прочих подарков преподнес зятю фамильную плеть: учить жену!

ПАВЕЛ I. Человек, который не любил шутить

Когда дела на фронте во время войны с французами стали совсем плохи, Павел I послал к опальному Суворову фельдъегеря с письмом. Полководец, прочтя на конверте: «Фельдмаршалу…», сказал:

— Это письмо не ко мне! Если бы Суворов был фельдмаршалом, то не находился бы в изгнании и под надзором, а командовал бы войсками!

Пришлось посланнику возвращаться с нераспечатанным письмом в Петербург.

Павел I направил новое письмо, в котором просил Суворова возглавить армию «во имя спокойствия Европы», на этот раз старый фельдмаршал был удовлетворен и тотчас же воскликнул:

— Час — собираться, другой — отправляться!..

Императрица Мария Федоровна спросила у казачьего атамана графа Матвея Ивановича Платова, который сообщил ей, что он со своими приятелями ездил в Царское Село:

— Что вы там делали? Гуляли?

— Нет, государыня, — отвечал он, разумея по-своему слово «гулять», — большой-то гульбы не было, а так бутылочки по три на брата осушили…

Желая приучить подданных своих к умеренности, император Павел I назначил число кушаний по сословиям, а у служащих — по чинам.

Майору определено было иметь за столом три кушанья.

Яков Петрович Кульнев, впоследствии генерал и славный партизан, служил тогда майором в гусарском полку. Павел I, увидя его где-то, спросил:

— Господин майор, сколько у вас за обедом подают кушаньев?

— Три, ваше императорское величество.

— А позвольте узнать, господин майор, какие?

— Курица плашмя, курица ребром и курица боком, — отвечал Кульнев.

Император расхохотался.

При императоре Павле I в иностранных газетах появились статьи о России, в которых между прочим настоятельно советовалось русскому императору быть бдительным, не дремать, проснуться.

Доложили канцлеру князю Безбородко и спрашивали его, возможно ли пропустить в Россию газеты с подобными статьями.

— Чего они его будят, — флегматично заметил граф-малоросс, — он уже и без того так проснулся, что и нам не дает спать!

Император Павел I встретил однажды на Невском проспекте таможенного чиновника до того пьяного, что тот едва-едва держался на ногах.

— Да где же ты так по-скотски позволил себе напиться?

— На службе вашего императорского величества! Как говорится, не щадя живота своего!

— Это что же за вздор ты несешь? На какой такой службе ты служишь?

— Да, ваше императорское величество, усердствую по служебным обстоятельствам: я таможенный эксперт, то есть обязанность моя пробовать на язык все привозные зарубежные спиртные напитки.

Лекарь Вилье, находившийся при великом князе Александре Павловиче, был ошибкой завезен ямщиком на ночлег в избу, где уже находился император Павел I, собиравшийся лечь в постель. В дорожном платье входит Вилье. Можно себе представить удивление Павла Петровича и страх, овладевший Вилье. Но все это случилось в добрый час. Император спрашивает его, каким образом он к нему попал. То извиняется и ссылается на ямщика, который сказал, что здесь отведена ему квартира. Посылают за ямщиком. На вопрос императора ямщик отвечал, что Вилье сказал про себя, что он император.

— Врешь, дурак, — смеясь сказал ему Павел Петрович, — император я, а он оператор.

— Извините, батюшка, — сказал ямщик, кланяясь царю в ноги, — я не знал, что вас двое.

Зимой Павел I выехал из дворца на санках прокатиться. Дорогой он заметил офицера, который был столько навеселе, что шел покачиваясь. Император велел своему кучеру остановиться и подозвал офицера.

— Вы, господин офицер, пьяны, — грозно сказал государь, — становитесь на запятки моих саней.

Офицер едет на запятках за царем ни жив ни мертв от страха. У него и хмель пропал. Едут они. Завидя в стороне нищего, протягивающего к прохожим руку, офицер вдруг закричал государеву кучеру:

— Остановись!

Павел с удивлением оглянулся назад. Кучер остановил лошадь. Офицер встал с запяток, подошел к нищему, полез в свой карман и, вынув какую-то монету, подал милостыню. Потом он возвратился и встал опять на запятки за государем.

Это понравилось Павлу.

— Господин офицер, — спросил он, — какой ваш чин?

— Штабс-капитан, государь.

— Неправда, сударь, капитан.

— Капитан, ваше величество, — отвечает офицер.

Поворотив на другую улицу, император опять спрашивает:

— Господин офицер, какой ваш чин?

— Капитан, ваше величество.

— А нет, неправда, майор.

— Майор, ваше величество.

На возвратном пути Павел опять спрашивает:

— Господин офицер, какой у вас чин?

— Майор, государь, — было ответом.

— А вот, неправда, сударь, подполковник.

— Подполковник, ваше величество.

Наконец они подъехали ко дворцу. Соскочив с запяток, офицер самым вежливым образом говорит государю:

— Ваше величество, день такой прекрасный, не угодно ли будет прокатиться еще несколько улиц?

— Что, господин подполковник, — сказал государь, — вы хотите быть полковником? А вот нет же, больше не надуешь, довольно с вас и этого чина.

Государь скрылся в дверях дворца, а спутник его остался подполковником.

Известно, что у Павла не было шуток и все, сказанное им, исполнялось в точности.

Государственный деятель, впоследствии губернатор Москвы Федор Васильевич Ростопчин рассказывал, что император Павел I спросил его однажды:

— Ведь Ростопчины татарского происхождения?

— Точно так, государь.

— Как же вы не князья?

— А потому что мой предок переселился в Россию зимой. Именитым татарам-пришельцам летним цари жаловали княжеское достоинство, а зимним жаловали шубы.

В «Учреждении об императорской фамилии» император Павел I ввел новый титул — цесаревич — для старшего сына царствующего монарха, но пожаловал его… Константину! Хотя его официальным старшим сыном являлся Александр. Считается, что этот титул император специально ввел и пожаловал сыну Константину, рожденному Варварой Прозоровской.

Фрейлина Нелидова, которой Павел I крепко увлекся, часто ссорилась с ним весьма остро. Она любила Павла, по-своему, дружески, платонической любовью.

«Разве вы были когда-нибудь для меня мужчиной? — прямо и обидно спрашивала она его в одном из своих писем. — Мне так кажется, что вы мне сестра».

Видимо, в постели, где нередко решаются многие важные дела, новой подруге Павла I Анне Лопухиной удалось замолвить словечко и за отца-сенатора.

— Нашим указом, — вскоре вновь всех удивил император, — мы назначаем сенатора Лопухина генерал-прокурором и членом императорского совета.

Возможно, Анне этого показалось мало или сам Павел Петрович необычно расчувствовался. Однако вскоре сенатор Лопухин получил из рук государя княжеский титул, богатое имение на Украине и дворец в столице империи Санкт-Петербурге.

— Не Анна, а сущая благодать, — зло скалили зубы придворные остряки.

— Но какая же в ней благодать? — с недоумением спросила одна дама.

— А так с древнееврейского языка переводится имя Анна, — с ехидной улыбкой посвятили ее в суть язвительной шутки.

Еще до восшествия на престол у великого князя Павла Петровича случился сильный насморк. Врач осмотрел его и присоветовал мазать на ночь в носу салом. С того дня и в течение года прислуга получала ежедневно (!) до пуда сала — «на собственное употребление его высочества».

В царствование императора Павла I, когда граф Петр Алексеевич Пален был петербургским военным генерал-губернатором, он обычно ссужал двумя-тремя бутылками хорошего портвейна именитых инакомыслящих, высылаемых из столицы в дальний путь.

Однажды за обедом государь предложил ему рюмку портвейна и сказал, что это вино очень хорошо в дороге. Пален смутился, подозревая в его словах намек. Но все обошлось, и отправка Паленом портвейна продолжалась по-прежнему.

Паж Копьев бился об заклад с товарищами, что он тряхнет косу Павла I за обедом. Однажды, будучи при нем дежурным за императорским столом, схватил он государеву косу и дернул ее так, что государь почувствовал боль и гневно спросил: кто это сделал? Все в испуге. Один паж не смутился и спокойно отвечает:

— Коса вашего величества криво лежала. Я позволил себе выпрямить ее!

— Хорошо сделал, — сказал государь. — Но все же ты мог сделать это осторожнее!

На том все и закончилось.

Приближенный Павла I А.П. Башуцкий рассказывал о случае, приключившемся с ним. По званию камерпажа он в дни своей молодости часто дежурил в Зимнем дворце. Однажды он находился с товарищами в огромной Георгиевской зале. Молодежь расходилась, начала прыгать и дурачиться. Башуцкий забылся до того, что вбежал в бархатный амвон под балдахином и сел на императорский трон, на котором стал кривляться и отдавать приказания. Вдруг он почувствовал, что кто-то берет его за ухо и сводит со ступеней престола. Башуцкий обмер. Его выпроваживал сам государь, молча грозно глядевший. Но должно быть, обезображенное испугом лицо молодого человека его обезоружило. Когда все пришло в должный порядок, император улыбнулся и промолвил:

— Поверь мне! Совсем не так весело сидеть тут, как ты думаешь.

Фаворит Павла I граф Иван Павлович Кутайсов, бывший цирюльник государя, шел по коридору Зимнего дворца с Суворовым, который, увидя истопника, остановился и стал кланяться ему в пояс.

— Что вы делаете, князь, — сказал Кутайсов Суворову, — это истопник.

— Помилуй бог, — сказал Суворов, — ты граф, я князь; при милости царской не узнаешь, что это будет за вельможа, то надобно его задобрить вперед.

Сразу после убийства Павла I по Петербургу проскакал гусар с криком:

— Теперь все дозволено!

И народ бросился обмывать смерть помазанника.

Необыкновенной рассеянностью славился Федор Андреевич Остерман. Однажды к Остерману на обед поехал Кутайсов. В гостиной Остермана уже собралась вся знать Москвы. Кутайсов вошел. Остерман как увидел незваного гостя, тотчас с приветствием пошел навстречу ему, усадил его на диван и, разговаривая с ним, через слово величал ваше сиятельство, ваше сиятельство… Долго ждали обеда… Наконец камердинер доложил, что кушанье подано.

— Ваше сиятельство! — сказал Остерман Кутайсову. — Извините, что я должен оставить вас. Теперь я отправлюсь с друзьями моими обедать. — И приветливо обращаясь к другим гостям, проговорил: — Милости просим!