Однажды в Почутове

Инопланетный аппарат

В этом году Леший нас так всех достал — спасу нету. То, что он в лесу ребятню с бабами пугает, мужиков с троп сбивает — это у него служба такая, тут мы не серчаем. У каждого его работа: кому хлеб растить, кому в лесу страх наводить. Однако же, возомнил себя философом — тут все и пошло у нас через пень-колоду.

А все оттого, что в минувшем году инопланетяне в самой чаще лесной, где бурелом, аварийную посадку сделали. Их и путать не надо было — сами так заплутали, еле Леший обратно к их тарелке потом вывел. Ну, они поремонтировались, как могли, а Лешему в знак признательности и дружелюбия оставили такой как бы телевизор. Телевизор этот мог показывать прошлое и будущее, если его отремонтировать. В общем, всякую судьбу человеческую. Леший пытался нам это объяснить. Дескать, у каждого человека не одна судьба, а великое множество. Как сучьев у дерева. А человек — это, скажем, червяк на том дереве. И сам он выбирает, где в каком месте на какой сук повернуть, на какую ветку выползти, к какому листочку доползти.

— Темнота вы дремучая, — хвастался Леший. — Все ж просто. Вот ты, Митрич, вчера от речки шел по лугу, никого не встретил. А мог бы повернуть и пойти домой через старый колхозный сад.

— И чего? — поинтересовался Митрич.

— А того! — важно поднял кривой палец Леший. — В саду колхозном в это время аккурат Горыныч был… с Лизаветой. Вот ты бы их застал…

Тут уже Горыныч кашлянул для порядка, спрашивает:

— И чего было бы?

— Так я откудово знаю? Однако же было бы что-то совсем другое. И у тебя с Лизаветой, и у Митрича. Может, у вас с Лизаветой ребятенка бы не получилось.

— Другой бы раз получилось, — засмущался Горыныч.

— А в другой раз другой бы и ребятенок был! — отрубил Леший. — Или не мальчик, а девчушка.

— Так это получается, от одного моего шага не в ту сторону, все по иному у Горыныча с Лизаветой сложилось бы? — не поверил Митрич.

— Все можно на этом телевизоре увидеть… Только ему ремонт небольшой нужен, будете ко мне приходить, смотреть: каждому из вас девятьсот девяносто девять жизней дается, шаг в сторону ступил — новая жизнь пошла. Дорого брать не стану, по ведру картошки. Салом можно…

Девятьсот девяносто девять… Тут не хочешь, а задумаешься. Как бы все пошло, если б, скажем, тот же Митрич согласился сорок лет назад в бригадиры пойти? А если б Степан в партию вступил? А если б Семен не привез с собой вторую жену?

Увидеть бы это хоть одним глазком…

И погрустнели мы. А пуще всех Степан. Неделя проходит, вторая — а он все темнеет лицом. И вот попарились мы как-то, присели отдохнуть, а он и говорит:

— Который день думаю — зря я, наверное, на своей Ольге женился. Эх, зря…

Ольга — это жена его, Степаниха, по-нашему.

— Это почему? — испугался Митрич.

— Она всю жизнь свою на меня положила. Всю себя из девичества самого мне отдала. А что я ей дал взамен? Вот если бы ей другой, лучше меня, повстречался, как бы счастлива Ольга была!

Тут, скажу честно, всем не до шуток стало.

Вот ведь какое дело. Жизнь семейная Ольги и Степана под самым бдительным наблюдением всей деревни находилась. Аж покудова они внуков не приждали. А все почему? Да из-за необычности их отношений.

Степан сейчас похож на оглоблю, на которую недоросток-тыкву посадили и очки нацепили. Как его Степаниха не кормит, а все не впрок! Худой, ребра торчат. Но голова работает, видно, вся энергия от харчей идет на умственную деятельность. Так вот, Степан в юности такой же был: высокий, худой и грамотный. Книжки читать любил. И все чего-то записывал: кто у кого когда родился и какая драка меж соседями по этому поводу приключилась, или как я кабана колол, а он убежал и в речке утоп… Все Степан записывал. Был он парень скромный, стеснительный, хоть и видный. Ну, к тому времени, как служить ему идти, и невеста нашлась: девка вся из себя, статная, грудь такая, что и тронуть боязно: надави сильнее — брызнет молоком.

Степан хоть и любил книжки читать, был работящий. Только уж больно тихий, всем во всем уступчивый. А женщины именно таких и любят: на такого сядешь и поедешь.

Вот, значит, всем селом отправляем служить Степана. Это теперь на полтора года идут в армию баловаться, а тогда на все три, а Степана и вовсе в морской флот взяли на четыре года! Уж как невеста его убивалась, как его грудь слезами да соплями мочила…

И тут конфуз на всю деревню.

Была у Сидора одноногого дочка. Мать-то на лесоповале сосной зашибло — он сам девчушку поднимал. Четырнадцать ей в то лето исполнилось. И бежит на танцы со всех ног. Поверите, нет, а все к Степану! Она ему аккурат подмышку уместилась бы. Все смеются — и она смеется. «Мой жених», — говорит на Степана и ничуть не обижается, если Степан с другой провожаться идет. «Все равно мой будет!» — топнет босой ножкой в клубе. Нам, понятное дело, смешно — чудит девочка.

И вот эта девочка Ольга приходит на проводы Степановы. Отплакали уже все, кто хотел, тут она подходит, козочка с двумя косичками, к Степану и говорит ему так серьезно: «Ты служи и возвращайся, я тебя ждать буду!»

Ну, понятное дело, все в смех, а она как заплачет!

Тут-то и сказала Митричиха: «А ведь дождется».

И дождалась. Та самая невеста, которая сопли о грудь Степана вытирала, за эти четыре года двух мужей сменила. А Ольга, сколько в ней сил было, ждала. Письма Степану писала. Степан, правда, не отвечал, однако, если домой писал, совесть ему подсказывала хоть привет этой козе с двумя косичками передать. Год прошел, два, три… Тут мать Степанова уже Ольгу принимает почти как свою дочку: когда две женщины одного мужчину ждут — одна сына, другая… ну, пусть, жениха, разве ж они не родные? Вместе волнуются, если вестей долго нету, радуются разом, как письмо придет.

Вернулся Степан. Видали бы вы: бравый моряк, статный такой. Как прошел по Почутову — куры шептаться стали. Как водится, всей деревней собрались моряка встретить вечерком. Сидит Степан в форме морской, а рядом с ним — дивчина городская, вся такая культурная, курицу вилкой ест.

И Ольга пришла. Она к этому времени уже и не козочка с двумя косичками, а дивчина дай-то Бог, с косой в руку за спиной. Вместе с матерью Степана хлопотала, на стол подавала, гостям угождала. А уж как все к концу пошло, встала и сказала: «Ты, Степан, сколько хочешь, невест привози, а все равно мой будешь».

Опять оконфузила деревню.

Месяц прошел — зовут Степана учиться. Он же книжки читать любит, — кому еще быть бухгалтером? Поехал Степан учиться. А через месяц-другой к его родителям — сваты в дом. Люди знатные на машине собственной приехали. Ну, и с дочкой своей.

Видел я ту дочку. Курица курицей. Вроде все при ней, да только — никакая.

Тут надобно вот что пояснить. Степан наш по женской части — полный профан. Где любовь, а где притворство — ни в жисть не разберет. Если его которая голубит да целует — Степан уже думает, что это любовь настоящая. Ну, известное дело, книжки читает… Беда, в общем. И вот эта городская, у которой родители с машиной, тоже и целовать умела, и в постель к Степану залезла. Тот как познал всю сладость любви, ни о чем думать не мог дальше. Все, говорит, люблю ее.

И вот, сидят-рядят семьи Степана и этой городской, а Ольга под окнами сторожит. И только вышел Степан до ветру — она его на обратном пути и перестрела.

И увела!

Черт его знает, что в то время в голове Степановой делалось, но видно вспомнил он, что это девчушка… да уже девушка, ждала его верно четыре года, матери его опорой была… В общем, пожалел Степан Ольгу. Пошел с ней гулять у речки.

Признавался мне потом Степан по секрету: если у него с городской той сладость была как от меда липового — сладкая да приторная, то с Ольгой у него под вербой у пруда такая нежная боль приключилась, что сам он слезу обронил.

А тут крик на всю деревню: ищут Степана, замовины же идут, о свадьбе договариваются.

Оставил Степан Ольгу, побрел в свой дом — где его со сватами другая невеста ждала.

А Ольга час спустя всю одежду с себя как есть сняла, камыша нарвала, им стыд бабий прикрыла да и пришла в дом. Там и оторопели. А она с порога: «Не видать вам Степана! Мой он!»

Выгнали Ольгу. Свадьбу стали готовить. И тут оказывается, что у той, городской, живот расти стал. Ну, Степану жениться — как черемухе цвести: не отвертеться.

В то лето, как сейчас помню, косили мы в лугах заливных. Тяжко, скажу вам. На неделю уезжали из деревни. Там и ночевали. Ну, и бабы с нами — сено из болота выносить. И вот шалашик Степан сделал себе и другу, а тут Ольга явилась. Другу слово шепнула, в руки сунула чего-то — тот и пропал. И сама Ольга в шалаш к Степану залезла.

Сам Степан говорил: не любил он Ольгу. Но жалел. Вот от жалости и принял. Еще раз.

И понесла Ольга. Да так свой живот впереди себя носила, словно хоругвь на крестном ходу. Радовалась.

Ну… Расстроилась та городская свадьба, как узнали они, что Степан девке ребятенка сделал. Безо всякой свадьбы (так, посидели вечерком) пришла Ольга в дом Степана и стала жить.

Тут надо честно сказать: хозяйка она отменная. И мать Степанову, лежачую три года, доглядела так, как иные своих матерей не глядят.

Про Степана и говорить ничего не надо: он за Ольгой как за каменной стеной оказался. Идут ли гулять — она соколом у него под рукой. В том смысле соколом, что скажи кто слово против Степана — кинется, глаза выцарапает. Уж как глядела — пылинки сдувала. Степан всегда накормленный, ухоженный. На работу свою в бухгалтерию идет — все на нем выстиранное, выглаженное. В доме чистота да порядок, которых Почутово отродясь не видывало: в горнице в носках без обуви ходят, едят каждый из своей тарелки, как в ресторане. Однако пылинки сдувала, а самому спуску не давала: он при ней только, не дай Бог на какую иную глянет…

В общем, мало кто Степану не завидовал. Ну, честно сказать, и сам Степан, пусть себе и бесхарактерный, однако же руки имел мужские: порядок поддерживал, дом содержал в исправности, двор в чистоте. У него все записано было: когда корова покрывалась, когда свинья рыскала, чем одна отелилась и сколькими другая опоросилась.

Ровно жизнь Ольги и Степана текла. Пятерых детей вырастили, те разъехались, внучат нарожали. Почитай, каждое лето изба Степана и Степанихи полна ребятни.

А Степаниха Степана до этой поры ревнует: в баню его соберет, даже чекушку положит в сверточек, а вот после бани всего обнюхает: не слышно ли какого запаха чужого, женского. А ведь больше полвека вместе прожили…

— Так вот, мужики, — молвил Степан после третьей стопки, — разве моя Ольга такой жизни достойна? Я ж ей дать ничего не смог, как ни старался. Бухгалтером в сельпо отсидел — вот и все мои заслуги. Ну, голубил, как умел, да что я умею? С ее то любовью, как сейчас понимаю, с ее-то жертвой — разве же я достоин? В общем, Леший, ну-ка, тащи сюда свой телевизор. Если бы я не принял Ольгу, наверняка бы у ней жизнь счастливая была, наверняка бы встретила человека достойного!

Тут наш Леший задом-задом к болоту отступил:

— Погоди, Степан, у меня… эти, два фильтра частот не настроены… Вот недельку посижу, подберу количество витков — будет тебе вся жизнь твоей Степанихи в полном комплекте — все 999 вариантов как есть.

— Ну, давай там, поспеши, — кивнул скорбно головой Степан.

В общем, совсем невесело стало у нашей бани. Да и Степан откололся: не могу, говорит, себе позволить такого удовольствия, пока не узнаю все про Ольгу…

Через неделю собираемся в пятницу, как положено, у бани, без Степана уже, тут Леший приваливает, — скрюченный, хоть ты его в лукошко клади.

— Слышь, чучело лесное, чего тебя так пригнуло? — спрашивает Горыныч.

— С вами, людьми, намыкаешься, — отвечает Леший. — Хотел просветить, понимаешь, отсталость серую, так они непонятно что устроили…

— Ты поясни, а потом обвиняй, — убедительно попросил Семен. — А то я ведь сгоряча…

— Цыц всем! — отдал приказ Митрич, учуяв настоящую беду Лешего. — Сказывай, лесной дед, что случилось?

— Вот и случилось… — присел Леший на скамейку, козью ножку у Митрича взял, затянулся, выдохнул облако и стал сказывать: — Вот не знаю, кто про мой телевизор напутал, да только стали ко мне приходить молодухи, чтоб я им погадал! Не, вы это видели: Леший работает за гадалку! Это ж первый Леший-философ, можно сказать, во всей округе, а они из него бабку-гадалку сделали.

— А чего тебе гадать? Включил бы им телевизор…

— Так я и хотел было включить! — отчаялся Леший. — Сделал ведь, все показывает. Да только…

— Что только? — спрашиваем.

— Степаниха ко мне пришла, ну, Ольга, нашего Степана жена, — начал рассказывать Леший. — Пришла, вот такой кусок свежины притащила, не вам ровня, жадины. Пришла, значит и говорит: «Ничего я в жизни этой не видела, окромя любви своей Степана. Всю жизнь ему собой застила, насильно на себе женила, и первого ребенка, его не спрашивая, без свадьбы от него зачала. И всю свою жизнь положила на то, чтобы рядом со мной он был, чтобы счастье мое со мной было. А если бы не была я такой настойчивой? Степан же умный мужик. Женился бы он на той городской, выучился может, и министром стал бы, при деньгах был бы, при должности. А я его, баба деревенская, в четырех углах закрыла, от света отгородила, что я ему дала? Любовь свою? Так любовь на хлеб не намажешь, на плечи не накинешь… Включи свою машинку, Леший, хоть правду знать буду: каким счастливым был бы мой Степан, если бы я, дура такая, не уцепилась в него кошкой остервенелой…»

Вот те и раз. Тут мы все про сомнения Степана вспомнили.

— Надо им очную ставку сделать, — говорит Семен. — Степану и Степанихе. Чтоб не несли всякую чушь друг на друга.

— Сам чушь несешь, — отвечает Митрич. — Надумал, тоже: в любовь соваться. Без нас разберутся. Слышь, Леший, а машинку ты починил, все исправно показывает? Степанихе показал?

— Починил, — говорит Леший. — А Степанихе не показывал, сказал — неисправный. И сам не глядел. Ну его… Вот, с собой притащил, — и ставит на столик наш, между пива, свой гадский телевизор.

— Это хорошо, — говорит Митрич. — А за сколько ты его продашь?

— Продать? — вскинулся Леший. — Да он мне столько денег принесет…

— Ладно, договоримся, — говорит Митрич. — С каждой моей свежины тебе… пол-лопатки.

— И полендвицу! — добавляет Леший.

— И с меня пол-лопатки, — расщедрился Горыныч.

— Так и я не против Лешего попотчевать, — подключился Семен. — Мои, знаешь, какие кровянки вкусные делают? А колбасы?

Растерялся Леший. Подумал-подумал и решился:

— Ладно! Ваш аппарат! Но чтоб честно!

— Да кто же тебя, черта лесного, обманывать будет, — усмехнулся Митрич. — Давай, Горыныч…

Ну, Горынычу два раза повторять не надо. — Дыхнул он сильно, но осторожно, затяжным выдохом — пламя аккуратно на аппарат пришлось. Тот и сгорел, только кучка пепла осталась.

— Ишь, технология какая хорошая, — заметил Митрич. — С такого большого аппарата пепла чуточку.

Так и не узнал Степан, что бы да как было, если бы он не женился на Ольге, а Степанихе мы и вовсе сказали, что все про аппарат наврал Леший.

И правильно мы сделали. Потому что, как узнали в Почутове, что сгорел аппарат инопланетный у Лешего, враз веселее стало возле нашей бани.