Офицерский корпус Добровольческой армии: Социальный состав, мировоззрение 1917-1920 гг

2.2. Конспирация и импровизация: формирование офицерского корпуса Добровольческой армии

Дооктябрьский этап добровольчества был лишь первоначальной координацией сил, поэтому принципы, пути и методы формирования собственно Добровольческой армии и ее офицерского корпуса проявились только после Октября. Именно организационные особенности стали определять специфику социального состава и мировоззренческое своеобразие добровольческого офицерства не менее, чем цели, идеалы и ценности Белого движения вообще.

Социальные особенности офицеров-добровольцев представляют особый интерес по двум главным причинам. С одной стороны, они зависели как от целей и способов формирования Добровольческой армии, так и от изменений, происшедших в русском офицерстве в ходе Первой мировой войны. С другой стороны, они сами влияли на социокультурный облик белого добровольчества: сплачивая определенные военные слои (и их исходные общественные), армия приобретала конкретное идейно-нравственное и социально-психологическое своеобразие.

Прибывший 2 ноября 1917 г. в Новочеркасск генерал Алексеев в тот же день условной телеграммой полковнику Веденяпину открыл переброску добровольцев на Дон. Уже через день в лазарете № 2 на Барочной улице собрался кадр первой сводно-офицерской роты (40 человек), чины которой выехали из Петрограда под командой штабс-капитана Парфенова еще до получения алексеевского сообщения.[306]Несмотря на мизерность, рота явилась ядром создаваемой армии.

Алексеев не заблуждался относительно количества пополнений, хотя и расчитывал на большее, чем затем получил. Понимая необходимость централизованного сбора сил и их вооружения, 8 ноября он обратился — разумеется, частным образом — в Ставку к Дитерихсу. В послании планировалось, расширяя основную базу на Дону, открыть «тайные филиальные отделения организации… в Петрограде, Москве, Киеве, Харькове и других центрах»[307] для объединения разрозненных офицеров, студентов, интеллигенции. Подчеркивая затруднительность получения оружия в казачьих районах (и сам еще находясь на полулегальном положении), Алексеев стремился произвести вооружение через Управление генерал-инспектора артиллерии, Главное Артиллерийское Управление и Главное Военно-Техническое Управление, прося у Дитерихса содействия.[308] Возможно наличие предварительной договоренности.

После прибытия 6 ноября ячейки Георгиевского полка полковника И.К Кириенко (штаб, 15 офицеров и 10 солдат[309]) Алексеев решил — несколько запоздало — использовать корниловский опыт образования ударных частей, как в свое время Корнилов использовал Союз офицеров. «Узаконьте формирование такого, якобы запасного полка, и формирование крупной части обеспечено»,[310] — писал он в Ставку. Хоть и не новая, данная мысль, конечно, прежде показала себя относительно эффективной, но, учитывая приводившуюся статистику резкого спада ударного движения, она стала невыполнимой.

Динамика увеличения Алексеевской организации такова: к 8-10 ноября — 250–300 офицеров, а к 18 ноября — около 800 человек, не считая студенческой дружины. Вначале «все бежавшие на Дон военные чины считались беженцами».[311] Всю работу координировал «маленький штаб», состоящий из нескольких полковников Генерального Штаба и гвардии и трех-четырех обер-офицеров», первоначально возглавленный Дорофеевым.[312]

Контакты с Алексеевым возобновили и активисты возникшего осенью в Москве так называемого Московского центра, сплотившего торгово-промышленные и буржуазно-либеральные круги и именовавшегося также Союзом спасения Родины. Первую скрипку в этом блоке играла кадетская партия, ставившая цель связать зарождающуюся армию с остальной Россией, оказывать помощь своими знаниями и опытом взамен на получение карт-бланш «для создания рабочего аппарата гражданского управления при армии».[313] Алексеев утверждал даже, будто Московский центр поручил ему дальнейшее «спасение Родины всеми мерами и средствами»,[314] что скорее можно расценить как претензию на исключительность своей роли в готовящихся событиях.

Прибывший в Новочеркасск 6 декабря Корнилов крайне резко отзывался о «компании недостойных дельцов», как он однажды обратился к посланцам Московского центра, и наконец твердо заявил: «если только они осмелятся продолжать свои попытки захватить государственную власть, то он арестует их всех и научит правильно сознавать свои обязанности перед страной».[315] Корнилов не связывал будущее России со старыми политическими силами, что доказывает его достаточный реализм и здравомыслие. Действительно, контакты с политическими, партийными кругами имели двоякое значение. Казалось, они позволяли расчитывать на организационное и финансовое содействие; но придание армии определенной политической окраски противоречило принципу надпартийности и таило опасность сокращения и без того негустых рядов добровольцев.

Последовавшее затем ограничение финансовой помощи до 800 тыс. рублей единовременно, а потом и полный отказ Военнопромышленного Комитета (в лице Оловянишникова) от субсидирования организации[316] возмутили Алексеева. Обращение за поддержкой к союзным дипломатам, произошедшее по инициативе Московского центра и через его агентов в Петрограде, оказалось безрезультатным (только второстепенный британский представитель туманно намекнул о возможном согласии).[317] Финансовые документы Алексеева указывают, впрочем, на получение 205 тыс. руб. от французской миссии. Учитывая общую сумму поступлений в казну Добровольческой армии (15465065 руб., а без «пожертвований» — 8376448 руб.[318]), деньги союзников составили 13 % (2,5 % соответственно) и не имели, таким образом, никакого существенного значения. Наконец, в мае 1918 г. через Московский центр Алексеев получил для армии «около 10 миллионов, то есть полутора-двухмесячное ее содержание. Это была первая и единственная (выделено в источнике — Р.А.) денежная помощь, оказанная союзниками».[319]

Одновременно английский кабинет решил сотрудничать с Украиной, казачеством, Финляндией, Кавказом и прочими образованиями, «ибо эти полуавтономные области представляют значительную часть России». Британские намерения насторожили Алексеева, безошибочно увидевшего в них «полное игнорирование России как единого государства»[320] и стремление лишь воспрепятствовать Германии и Австро-Венгрии в захвате богатых ресурсами южнорусских районов, то есть эгоистическую, колониальную борьбу за сырье и рынки.

Напрашиваются два вывода. Первое. Фактически не получая на этом этапе помощи от Антанты и встретив вместе с обещаниями молчаливый отказ финансовых воротил, Алексеевская организация не находилась в зависимости от них и не стремилась к защите их интересов. (Касаясь перспектив взаимодействия с союзными и иными державами, Алексеев заявил, что «армию купить нельзя» и о любых территориальных и прочих ущербных для России компенсациях не может быть и речи.[321]) Второе. Попытка генерала сотрудничать с политиками окончилась неудачей.

Однако нельзя полностью согласиться с Деникиным считавшим контакты с Московским центром совершенно бесплодными. Уже в ноябре 1917 г. Алексеев наладил связь со штабом Румынского фронта и лично с генералом-от-инфантерии Д. Г. Щербачевым, прося направить офицеров-добровольцев на Дон; последний по неизвестным причинам никого вначале об этом не информировал.

В середине месяца в Яссах возникла тайная группа довольно пестрого состава: В. Д. Янчевецкий — «интернациональный революционер» (меньшевик-интернационалист?), Генерального Штаба полковник Б. А. Палицын — русский военный агент в Румынии, подпоручик П. П. Ступин — переводчик при американской миссии, капитан Н. В. Сахаров — из Главного Штаба, некий «земгусар Поздняков» и капитан Д. В. Бологовской. Единственной целью провозглашалась борьба с большевиками. Действия велись по-дилетантски, с наивной конспирацией в духе мистических романов.

Процедура приема добровольцев столь колоритна и столь похожа на плод больного воображения, что заслуживает описания без комментариев. Оставивший весьма едкие воспоминания офицер попал на конспиративную квартиру, адрес которой узнавал от «случайного» прохожего. Назвав пароль «Россия», он оказался в темной комнате, где на столе горела единственная свеча. Вся обстановка казалась жутковатой. За столом же сидело некое существо в маскарадном костюме «домино», женском платке и автомобильных крагах и небрежно поигрывало револьвером. Измененным, визгливо-хриплым голосом существо обменялось с прибывшим всего несколькими словами и предложило ознакомиться со странным документом. «На бумаге черным по белому было написано, что существует тайная организация, располагающая неограниченным кадром членов во всех уголках земного шара до необитаемых островов включительно, неограниченными материальными средствами и неограниченным запасом вооружений. Управляется организация Верховным Советом из людей, рядовым членам неизвестных. Цель организации — борьба с большевиками всеми средствами. Содержание членов организация берет на себя».[322] Автор воспоминаний был весьма шокирован, но согласился вступить в нее сразу же. Затем пришлось подписать другую бумагу, гласившую, что за нарушение правил организации вступивший подлежит смертной казни — а также и без всяких проступков, просто по усмотрению Верховного Совета.

Как видим, блеф причудливо переплетался с попытками подражания масонству, а реальное содержание — квазимистической оболочкой. Карнавальность смуты наблюдается здесь с максимальной очевидностью. Ясно, что столь доморощенные и несуразные методы попросту отталкивали прежде всего наиболее активных и серьезных офицеров, и потому результаты вначале были ничтожны — удалось лишь с трудом получить 20 тыс. румынских лей от французских представителей, а число сторонников не превышало десятка.

Все изменилось с 12 декабря, когда в организацию вступил Генерального Штаба полковник М. Г. Дроздовский, быстро возглавил ее и добился легализации под названием Первой Бригады Русских Добровольцев.[323] И именно к этому времени относится упоминание об отделе «таинственного Московского центра», который помещался в одном доме с добровольческим бюро записи; более того, есть сведения о его причастности к вербовке и агитации через газеты «Русское слово» и «Республиканец».[324] Объединение офицеров в Измаиле шло по сходному со столичным сценарию, потому что и там лазареты превращались в «убежище всем тем, за кем охотилась советская власть»; так еще в ноябре «вырос первый белый очаг» на юго-западе России, возглавленный полковником М. Л. Жебрак-Русакевичем.[325]

С другой стороны, ближайший помощник Дроздовского, весьма подробно касаясь данного периода, ни словом не упоминает о контактах своего шефа с алексеевскими эмиссарами. Косвенным подтверждением служат многие факты. Во-первых, при всем монархизме Дроздовский лидера и кумира видел в Корнилове и ни в ком другом.[326] Во-вторых, впоследствии, при соединении с ним отряд Жебрака — вероятно, «алексеевца» — вел долгие переговоры, претендуя на самостоятельность.[327] И, главное, Деникин писал о Дроздовском как об «одном из основоположников армии»,[328] то есть как о самостоятельной фигуре.

Дроздовский развернул сеть вербовщиков в прифронтовых городах: в Одессе, Кишиневе, Тирасполе. Помимо воззваний набор велся и более активным, довольно оригинальным способом. Его сотрудники специально посещали вокзалы и кафе, заводили там разговоры с офицерами, массово приезжавшими с фронта, и рассказывали об организации. Многие отвечали, что «устали воевать»; вступавшие же частично временно направлялись обратно в полки для агитации, так как командиры, мотивируя нехваткой офицеров, не отпускали их к добровольцам.[329] Поступавшие размещались в общежитиях Евгениевской общины и получали пособие. Не вполне определенное состояние организации лишало добровольцев довольствия, затрудняя дальнейшее формирование.

Во второй половине декабря по штабам армий разослали приглашение желающих якобы на американскую службу, но явившихся из консульства переправляли на улицу Музелер, в добровольческое бюро. С этого времени некоторая финансовая поддержка стала поступать от союзников, что позволило обеспечить добровольцев хотя бы самым необходимым.[330] Дроздовский наладил канал и для притока офицеров из собственно России: на станции Унгени их встречал специальный агент. К январю удалось собрать в Скинтее более 200 человек.

Теперь, когда Дроздовским была проделана первая, самая трудная организационная работа, штаб фронта наконец решил подключиться к ней и захватить руководство. Щербачев 24 января 1918 г. отдал приказ о формировании Отдельного корпуса русских добровольцев в составе штаба и трех бригад. Командиром корпуса назначался командующий 9-й армией генерал-лейтенант А. К. Кельчевский, а начальником штаба — генерал-майор А. Н. Алексеев; истинный же организатор добровольчества на Румынском фронте Дроздовский оттеснялся с первой роли, став лишь командиром 1-й Скинтейской бригады. Началось развертывание 2-й Кишиневской бригады, которую последовательно возглавляли генералы Асташов и Белозор. Планировалось создание 3-й бригады в Болграде.[331]

Но бурная деятельность штаба корпуса, разросшегося до невероятных размеров, мало способствовала притоку добровольцев. Бюрократизировав бумажную сторону, Кельчевский не делал ничего для популяризации идей и целей. Между тем Дроздовский напрямую, через своих вербовщиков, продолжал собирать пополнения, доведя численность бригады к февралю до 500 человек. На совещании в штабе корпуса выяснилось, что из 5 тыс. записавшихся 3 тыс. оказалось на штабных должностях; на долю Кишиневской бригады приходилось свыше 1,5 тыс. — преимущественно «мертвых душ». Это внушило Кельчевскому мысль о невозможности похода, Дроздовский вспылил и резко заявил, что он «с каким угодно числом решительных людей пойдет на Дон к генералу Корнилову и доведет их»;[332] чины штаба сочли его «авантюристом и маньяком». Появился приказ о недействительности подписки и об упразднении корпуса, и 2-я Кишиневская бригада уже расформировывалась, ведя к распылению части добровольцев.

В Добровольческую армию по алексеевским каналам через Москву при помощи Союза бежавших из плена было переправлено до 16 января 1918 г. 2 627 офицеров.[333] (Некоторая часть из них сначала попала к Дутову, но, не найдя в Оренбурге «твердой власти и плана похода на Москву», большинство уехало к Алексееву.[334]) Переброска происходила довольно методично, на ряде станций по маршруту — Грязи, Воронеж, Лиски — постоянно дежурили агенты из числа солдат, передававшие «своим» офицерам документы и немного денег и зачастую маскировавшиеся под большевиков.[335]

В начале декабря через контр-адмирала M. A. Беренса, побывавшего в Москве, наладилась связь с морскими офицерами Балтики; можно говорить о появлении флотского филиала Алексеевской организации. Одним из ее активистов был капитан 1 ранга П. М. Пиен, дежуривший в явочном кафе на Морской улице Петрограда и переправлявший добровольцев на Дон,[336] правда, таковыми оказались буквально единицы. Причиной стало, скорее всего, прозаическое нежелание флотского офицерства идти в сухопутные войска.

При том, что Алексеев проделал основную работу по созданию армии, многие явившиеся офицеры кумиром считали Корнилова, который во время быховского заключения, не прервавшего сношений арестованных с внешним миром, продолжал контакты с верными командирами. В результате в ноябре-декабре «почти каждый день… приезжали с фронта офицеры и отдельные бойцы ударных батальонов».[337] Параллельно алексеевскому возникло корниловское бюро записи, которым первые несколько дней руководила прапорщик Бочкарева.

Корнилов приступил к налаживанию собственных связей с Москвой, Румынским фронтом и Сибирью. В первую отправились его эмиссары полковники Страдецкий и А. П. Перхуров[338] (затем руководитель Ярославского восстания 1918 г. и генерал-майор колчаковских войск), вошедший в контакт с Савинковым и организовавший Союз Защиты Родины и Свободы, где встретился с участниками латышского ударного движения Бредисом и Гоппером. Любопытно, что сам он в воспоминаниях умолчал о корниловском поручении, и мы знаем об этом лишь по мемуарам его близкого сотрудника. Посланец же Алексеева, пытавшийся проникнуть в СЗРиС, потерпел неудачу.[339] Гонец Корнилова, полковник В. В. Троцкий, посланный к Щербачеву, погиб в пути, но, вероятно, связь с Яссами все же установилась — на эту мысль наводят безусловно восторженные отзывы о командующем Дроздовского, ведшего добровольцев именно «к Корнилову» и после известия о его гибели писавшего о потере точки стремления.[340]

Корнилов проводил сбор приверженцев не столь централизованно, как Алексеев, более основывался на личных знакомствах и по полковому принципу. Его сеть охватывала далеко не все части, но задействованные давали большее число добровольцев. Одним из его доверенных лиц был командир 467-го пехотного Кинбурнского полка полковник В. Л. Симановский, еще в августе предпринявший «реальные шаги для изучения… предполагаемых возможностей сбора корниловских сил».[341] Организация охватывала не только дивизию, в которую входил его полк, но и 45-ю пехотную и, соответственно, имела отделения в местах дислокации — Петрограде, Двинске, Кронштадте, Южной Финляндии и Пензе. Наиболее надежные офицеры, специально переведенные в сентябре в запасные батальоны, отработали маршруты отправки добровольцев на Ростов-на-Дону — Кубань — Владикавказ — Баку. Именно Симановский собрал четырехротный офицерский батальон почти в 500 штыков, понесший большие потери в январе 1918 г. Но Корнилов 3 февраля приказал пополнить его двумя ротами из 2-го Офицерского батальона,[342] «присвоив» алексеевских добровольцев, и затем влил в прибывший в конце декабря и принявший прежнее наименование Корниловский ударный полк (550 штыков). С учетом общей численности армии, в начале января немного превысившей 2 тыс. человек, как минимум половина сил была корниловская.

Другим примером метода Корнилова является прибытие сослуживца капитана Скоблина по 126-му пехотному Рыльскому полку подполковника Н. Б. Плохинского, вступившего, в силу конфликтных отношений с молодым однополчанином, в будущий Сводноофицерский полк под командованием генерал-лейтенанта С. Л. Маркова[343] — тоже корниловского сторонника. Таким образом, вокруг Корнилова группировалось в основном фронтовое офицерство. На Кубани действовала офицерская группа, независимая от Алексеева,[344] — возможно, тоже корниловской ориентации.

Алексеев же потерпел еще одну неудачу. Он пытался сотрудничать с Брусиловым, который в ноябре даже просил полномочий для соответствующей работы в Москве и отдавал себя в полное распоряжение Добровольческой организации. Но вскоре на Дону стало известно о полной смене брусиловских симпатий: генерал начал едва ли не запрещать офицерам отъезд в Новочеркасск и во всяком случае отговаривать от такого шага.[345]

Необходимо подчеркнуть чрезвычайно натянутые отношения старых соперников — Корнилова и Алексеева — проявлявшиеся после их встречи на Дону буквально во всем. Первый претендовал на командование армией, понимая преобладание своих сторонников, второй не без оснований считал себя создателем Белого движения; один оказался лидером молодого офицерства, другой устраивал кадровых, армейскую элиту и гвардию. Однако «Алексеев, как распорядитель финансами, держал все нити в руках»[346] и добился, чтобы армия выполняла его план похода на Екатеринодар, а не корниловский — в зимовники Сальских степей. Самые ретивые и неразборчивые сторонники подогревали антагонизм, доходя до провокаций. Так, капитан Капелька (псевдоним гвардейца князя Ухтомского) информировал Алексеева о якобы подготовленном Корниловым свержении его и Каледина и установлении собственной диктатуры. С большим трудом, при участии всего штабного генералитета скандал ликвидировали. Вскоре теперь уже корниловские приверженцы сообщали о заговоре с целью убить Корнилова.[347] Понимая гибельность раскола, генералы пытались пересиливать себя, но общались только письменно. Любопытно, что горячий Корнилов проявлял большую готовность к компромиссу и в письмах был уважительнее и корректнее.[348]

Не прошло и двух месяцев после гибели Корнилова, как вспыхнул конфликт между присоединявшимся к Добровольческой армии Дроздовским и начальником ее штаба генерал-майором И. П. Романовским, не скрывавшим недоброжелательства. Позднее дроздовцы ссылались на присущие ему зависть, соперничество и желание «уничтожить нас как самостоятельный отряд, стереть наши индивидуальные черты и обезличить».[349] Поэтому единственным условием соединения стала гарантия несменяемости Дроздовского с должности командира 3-й бригады и затем начдива.[350] Безусловно, и без сильной личной неприязни с начальником деникинского штаба энергичный Дроздовский во главе лично преданной ему части стоял в армии особняком, явно внушая сомнения в своей готовности беспрекословно подчиняться. Надо отдать должное и чутью Романовского, первым увидевшего то, что лишь недавно начали признавать некоторые историки: «Дроздовский мог со временем обрести в Добровольческой армии политическую и, можно сказать, «идеологическую» значимость «вождя-преемника» генерала Корнилова».[351] Романовский же, принадлежа к «команде» Деникина, относился к претендентам на лидерство крайне ревниво.

Дроздовцы во всем видели проявления этого соперничества. О собственных тяжелых потерях они писали так: «Во время этих боев генерал Романовский упорно проводил свой план по уничтожению нашей дивизии, держа ее непрерывно на главном направлении… Отношения между Дроздовским и Романовским стали открыто враждебными. Дроздовский опасался покушения на себя со стороны каких-либо лиц, посланных Романовским».[352] Начальник штаба армии полностью блокировал и поступление пополнений из-за чего начальник 3-й пехотной дивизии был вынужден сам частным порядком хлопотать о них. В приватных разговорах Дроздовский уже летом 1918 г. неоднократно заявлял, «что Романовский явится прямой и непосредственной причиной гибели Белого движения». Один из близких сотрудников предложил просто убить Романовского, на что Дроздовский дал крайне показательный ответ: «…если бы не преступное, сказал бы я, пристрастие и попустительство Главнокомандующего к нему, то я ни минуты не задумался бы обеими руками благословить вас на это дело. Но пока приходится подождать».[353] (Выделено нами — Р.А.)

Данный пассаж позволяет по-новому увидеть два момента. Во-первых, достаточно правдоподобно начинает выглядеть версия «старых дроздовцев», ставивших в вину начальнику штаба армии физическое устранение Дроздовского, которому была искусственно привита гангрена по наущению Романовского; они ссылались на имевшиеся у эмигрантов-врачей документальные доказательства.[354] Во-вторых, неожиданный смысл кроется в приведенной тираде Дроздовского: позиция Деникина четко названа преступной, идея покушения принята безоговорочно, и лишь его сроки откладываются. Такая многозначительная логика подразумевает только вырисовывание перспективы смены Главнокомандующего. Поэтому не так уж загадочно звучат слова доверенного дроздовца-контрразведчика о том, что «вражда эта между двумя генералами, как известно, окончилась трагически для Дроздовского и так же трагически для Романовского». (Курсив наш — Р.А.) Как видим, тучи над Романовским начали сгущаться задолго и до катастрофы осени 1919 г., и до роковых выстрелов поручика M. A. Харузина весной 1920 г.

С самого начала Корнилов, понимавший угрозу дробления сил по политическому принципу, бросил показательный лозунг: «В моей армии место всем, от правых до левых. В ней нет места только большевикам».[355] Объединение всех антибольшевистских сил для вооруженной борьбы стало первой и единственной четко сформулированной целью движения, тогда еще почти неизвестного в стране. 27 декабря 1917 г. появились «Цели Добровольческой армии». Декларируя создание «всенародного ополчения», добровольцы призывали к защите «своих оскверненных святынь и своих потерянных прав» от «немецко-большевистского нашествия», если и не совместного, то равного по разрушительности.[356] Тем самым противодействие направлялось не столько на созидаемое новой властью, сколько на крушение ею прежнего порядка и армии, чреватые внешними опасностями. Массе же населения гораздо яснее казались понятные и желанные лозунги большевиков, и «народное ополчение» оказалось нереальным. Средством восстановления гражданского мира организаторы называли «волю народа», то есть Учредительное собрание. Современные публицисты, в частности, В. Кожинов, отчего-то считают это борьбой за определенный политический строй,[357] что не может не вызывать возражений. Не армия, а Собрание должно было определить направление последующего развития России.

К началу 1-го Кубанского похода численность Добровольческой армии составляла около 4,5 тыс. человек. Многие мемуаристы и летописцы Белого движения в эмиграции ставили, но не могли разрешить вопрос о причинах столь малого числа добровольцев. Дело в том, что, видя широкое сочувствие офицеров целям движения, они объясняли пассивность через единичные, разнящиеся друг с другом аспекты; увидеть совокупность причин мешала естественная предвзятость. Обычно утверждалось стремление домой из-за разочарования в возможности сохранить армию, обобщаемое иными эмоциональными авторами чуть ли не до «падения морали на Руси».[358]Данный довод, опровергаемый многочисленными примерами обратного, можно принять лишь в некоторой степени. Гораздо более веской причиной была усталость от войны — не только от тягот и лишений позиционной жизни, но, главное, от накопившегося в условиях постоянной опасности колоссального нервно-психического напряжения.

Существенен, хоть и непривычен, предлагаемый в качестве не менее существенного тезис о неоднократных и на первый взгляд незаметных «расколах» офицерского корпуса, происшедших после Февральской революции.[359] В общей массе так и не политизировавшись, офицерство тем не менее демонстрировало неоднозначное отношение к событиям. Одни признали Временное правительство, другие — нет; часть поддержала Корнилова в августе, часть противодействовала ему; кто-то смирился с властью большевиков, а кто-то стал ее противником; последние разделились на выжидающих и рвущихся в бой. Даже внутри Добровольческой армии, как видим, существовали алексеевское и корниловское направления и вообще постоянное соперничество, которое периодически оказывалось притушенным, но не погашенным окончательно. Эта причина была наиболее реальной и всеохватывающей.

Значительное влияние оказали и постепенно усиливавшиеся и систематизировавшиеся меры большевиков по задержанию и уничтожению пробиравшихся в армию. В результате добровольцы превращались, по образному выражению одного из них, в «жидкую цепь зайцев, проскакивавших через заставы безжалостных охотников за нашими черепами».[360] Фраза показывает как терроризированное и потому ожесточенное состояние части добровольцев, так и действенность советских кордонов. В то же время количество прибывших десятикратно превосходило число вступивших в армию. Поэтому зимой 1918 г. «неприкаянным» офицерам был объявлен своеобразный ультиматум: или записаться в Добровольческую армию, или покинуть занятую ею территорию.[361]

Большинство офицеров-добровольцев составляли «уже побывавшие на гражданской войне» — участники подавления разного рода беспорядков или организованных выступлений. Их прошлое просто не оставляло выбора: «Смерть или победа» — вот первоначальный девиз», — отмечал офицер, усмирявший в составе 45-й пехотной дивизии Петроград в июльские дни.[362]

Несмотря на небольшой приток добровольцев, к ним предъявлялись строгие требования, впрочем, почти никого не отталкивавшие. Имеющийся текст «Подписки при вступлении в Бригаду» Румынского фронта мало отличался от отсутствующего в источниках в полном виде обязательства, дававшегося при приеме в Добровольческую армию. «Ясский» вариант весьма схож и с «Присягой революционера-волонтера», но превзошел ее, усиливая требования сообразно с обстановкой. (См. приложение 1, документ 4) Сохраняя незыблемость дисциплины и подчинения в сочетании с надпартийностью, «Подписка» обязывала не допускать грабежей и беспорядков, пресекая их силой оружия. Доброволец обязывался «интересы Родины ставить превыше всех других», включая и родственные. Своеобразным предупреждением о неизбежных недостатках пищевого, вещевого довольствия и расквартирования явилось обещание в подобных случаях не роптать.[363] Изложенные в мемуарах положения «алексеевской» подписки содержат ту же идею: «каждый вступавший в армию отказывается от своей личной жизни и обязуется отдать ее — всю — спасению Родины. Особый пункт требовал от присягающего отречения от связывающих его личных уз (родители, жена, дети)».[364] Главным отличием Добровольческой армии все считали отсутствие каких бы то ни было комитетов с возрождением полной воинской дисциплины.[365]

В начале Алексеев не предусматривал денежного довольствия для подчиненных ввиду отсутствия средств. Но уже 4 января 1918 г. были установлены размеры месячного содержания; с 27 января вводился добавочный оклад в 120 руб.[366] За четыре месяца пребывания на фронте (срок, на который доброволец давал подписку) полагалось пособие 200 руб., за ранение — 500 руб., семье убитого — 1000 руб. единовременно.[367] Таким образом, следует иметь в виду, что всячески подчеркивавшееся апологетами Белого движения жалованье «всего в 100–150 рублей» соответствовало офицеру на должности рядового, а комсостав получал больше. На Румынском фронте оно появилось сразу и к моменту соединения дроздовцев с добровольцами было несколько большим. (См. приложение 2, таблицы 4–5) Разница в жалованьи заставила Деникина приказом № 240 от 22 мая 1918 г. решить «вопрос о пересмотре окладов, установленных в Добровольческой армии».[368] На всем протяжении Гражданской войны жалованье рядового офицера намного уступало размеру заработной платы квалифицированного рабочего на подконтрольных белым территориях, даже после резкого увеличения денежного довольствия Врангелем 1 мая 1920 г.[369]

Главной проблемой Добровольческой армии было получение пополнений, особенно с территорий вне района ее действий. В крупных городах в то время сосредоточилось большое количество офицеров. По данным штаба, в Москве их было до 50 тыс., в Киеве — 40 тыс., в Ростове-на-Дону и Херсоне — по 15 тыс., в Харькове — 12 тыс., в Симферополе, Минске и Екатеринодаре — по 10 тыс., в Екатеринославе — 8 тыс., в Полтаве и Житомире — по 5 тыс., в Елизаветграде — 2,6 тыс. и т. д.,[370] — то есть не менее 180 тыс. Исходя из ошибочной убежденности в их готовности вступить в армию, командование и выстраивало свои действия. Еще до 1-го Кубанского похода из добровольческой среды вышел проект формирования «территориальных» подразделений «с тем, чтобы эти отряды или полки пополнялись не только людьми, но и средствами из этих городов»; в основе лежала весьма здравое соображение, «что успех дела будет зависеть… от кровной связи со всей Россией».[371]

В мае 1918 г. живший в Таганроге лейб-гвардии Павловского полка полковник барон М. И. Штемпель высказал Алексееву мысль об образовании «центров», «то есть о создании в больших городах представительств Добровольческой армии, которые вели бы пропаганду, вербовали офицеров и солдат, направляли их в Добровольческую армию, вели бы политическую и военную контрразведку и т. д.».[372] Данное предложение сразу же стало руководством к действию. Верховный руководитель на время снова стал единоличным организатором и хозяином армии. В этом не сомневался ни новый командующий Деникин, ни кто другой. Действительно, в рапорте эмиссара Народной Армии Комуча в качестве официального названия всюду употребляется «Добровольческая армия генерала Алексеева»[373] (курсив наш — Р.А.). Уже в мае один офицер был отправлен в «поездку по гарнизонам для осведомления о Добровольческой армии», и начались попытки образования «центров» в Крыму, Киеве, Одессе, Тирасполе и даже Вологде,[374] а позже — и в иных местах. Не все они оказались жизнеспособными, но некоторые работали достаточно результативно.

Одним из самых удачливых стал Таганрогский «центр», на примере которого можно проследить специфику данных организаций вообще. Несмотря на полное отсутствие в источниках инструкций Алексеева из-за уничтожения их по прочтении, его работа прослеживается вполне целостно. На территории, находившейся в ведении «центра» (Азовское побережье от Бердянска до Таганрога, включая Мариуполь), помимо городов действовало 54 отделения — под видом ссудно-сберегательного товарищества. Большую помощь оказывала и группа Союза увечных воинов в 200 человек, заслужившая особую благодарность Алексеева. Штаб «центра» состоял всего из шести офицеров. Помимо вышеуказанных функций, осуществлялся сбор оружия, обмундирования и средств. Получив от генерала, по разным данным, от трех до пяти тысяч, при вступлении добровольцев в Таганрог «центр» сдал в штаб Главкома 120 тыс. руб. За время существования в Добровольческую армию было переправлено свыше 400 офицеров и 3,5 тыс. солдат, атакже более 100 тыс. единиц перевязочных средств и, наконец, адресно в Дроздовский, Корниловский и Марковский полки белье, медикаменты, табак и другие вещи. «Все офицеры и солдаты, прошедшие через «центр», получали средства на проезд до армии и суточные, а также и по возможности и обмундирование» из собранных запасов, что упрощало их снабжение. За эту деятельность Штемпель в 1919 г. был произведен в генералы.[375]

Приказ Алексеева от 3 июня гласил, что «все руководители и чины организационных центров, работающие на местах, считаются служащими в Добровольческой армии со дня их поступления»,[376] — то есть устанавливал для них привилегию, учитывая принцип преимущества по службе в зависимости от добровольческого стажа.

Однако функционирование далеко не всех «центров» шло столь же успешно. Крымский набрал всего 200 добровольцев.[377] В Одессе начало было скромным и незаметным: «меблированная квартирка в две комнатки снималась какою-то шансонеткою — в первой помещалась она, а во второй, за нею, была походная канцелярия офицера, ведающего отправкою чинов» и выдававшего бесплатные билеты до Ростова; оповещение же почти не велось.[378] За последнее упрекать трудно, ибо нелегальность существование сильно ограничивала, а, в отличии от Таганрога, город не лежал на пути массы офицеров, выезжавших с Украины из-за нежелания служить гетману, Но уже к ноябрю 1918 г. произошло сильнейшее разрастание организации, превратившейся в штаб Одесского центра Добровольческой армии с подчиненным ему штабом формирований — даже последний «был грандиозный, если сопоставить его с малочисленностью» пополнений. Случайному офицеру поручалось набирать роту или батарею; зато в категорию «действительных» попадали поручения, выполнявшиеся специальным полковником — «он раздобывал для генерала и для всего штаба хлеб или муку, крупы, консервы, алкоголь и отличные вина».[379] Единственный добровольческий батальон возник скорее вопреки работе «центра». Ржавчина разложения начала проникновение в основу армии — ее организационный механизм.

Харьковский «центр» Генерального Штаба подполковника Б. А. Штейфона просуществовал лишь до августа ввиду активного преследования и болыпеками, и германскими оккупационными властями, и петлюровцами. Источники неоднократно и однозначно указывают не только на отсутствие поддержки, но и на немецкую слежку за потенциальными добровольцами, препятствование их выезду и закрытие «центров».[380] С 1 апреля 1919 г. в Харькове возник новый «центр» дроздовца полковника С. Г. Двигубского, специально засланного в город и внедрившегося в штаб 2-й советской Украинской армии. Теперь основной задачей являлась разведка, хотя шла и переправка офицеров в Добровольческую армию, и их объединение на месте (свыше 2 тыс.), и распространение листовок. Новый «центр» был конспиративным по-настоящему, имел явочные квартиры, а штаб некоторое время помещался в склепе городского кладбища. При подходе добровольцев к городу произошло вооруженное выступление и аресты видных большевиков. После соединения с армией все активисты ушли в строй.[381]

Вообще же работа велась и отдельными представителями частным образом — так, на Кавказе действовал генерал-майор В. П. Шатилов.[382] До конца 1918 г. существовали самостоятельные вербовщики Дроздовского.[383]

Правомерно предположить первоначальную связь по крайней мере некоторых «центров» с тайной осведомительной организацией В. В. Шульгина «Азбука». Сам Шульгин записался в Алексеевскую организацию двадцать девятым в первые дни пребывания генерала на Дону. С договоренности о его помощи в формировании Добровольческой армии и возник зародыш «Азбуки». За два месяца «из Киева было отправлено около полутора тысяч офицеров (сколько их дошло — неизвестно)»; до февраля 1919 г. «через Киевское отделение «Азбуки» прошло несколько тысяч офицеров, завербованных им в Добровольческую армию и получивших каждый проездные документы и по 250 руб. погонных денег».[384] Затем вывоз добровольцев был приостановлен, и чины организации сосредоточились на агитационной и разведывательной работе. «Азбука» имела отделения в Киеве, Одессе, Таганроге (отдельно от «центра» Штемпеля), Екатеринодаре (и отдельно в нем же — при Ставке Деникина); в 1918 г. помощник Шульгина Генерального Штаба полковник А.А. фон Лампе состоял в харьковском «центре» Добровольческой армии.

Функции вообще были сходны с «центрами»; специфику составляли подготовка в случае необходимости партизанских действий на Украине, связь с членами императорской семьи «для правильного информирования их о Добровольческой армии», а также «исполнение всякого поручения, полученного от командования».[385] Характерно, что Деникин относился к «Азбуке» осторожно и так и не признал ее сотрудников состоящими в рядах армии, так как ведение Шульгиным разведки в собственной Ставке Главкому понравиться не могло. Овладение же территорией Украины делало тайную работу на ней ненужной.

Контакты с Шульгиным осуществлял и представитель Алексеева Н. Ф. Иконников, проникший в советский сахарный главк, но реально возглавлявший тайную группу, которая сумела «сорганизовать свыше двух тысяч человек, большую часть их переправить в Добровольческую армию» ценой потери шести сотрудников за пятисотдневный срок работы.[386]

Необходимо отметить интересное замечание очевидца о том, что вначале адреса добровольческих агентов оказывались «легкодоступны, и поступить в Белую армию или в офицерские отряды разных наименований и назначений в Петрограде и в Москве было гораздо легче, чем поступить на фабрику или завод».[387] И при том на предыдущей странице он же писал о суровости большевистских репрессий, заставлявших всех прятаться. Следовательно, в результате беспечности ряда активистов многие «центры» подверглись разгрому и исчезли, прервав приток пополнений. К тому же вела и сознательная пассивность даже офицеров, знавших о Добровольческой армии. Многие, несмотря ни на что, стремились всего лишь «сорганизовать совместную торговлю, сельское хозяйство, вообще мирный труд», избегая службы и красным, и белым.[388] Зачастую такая позиция, как и приход в конце концов к белым, основывалась на эмоционально-психологических мотивах. Например, уехавший вначале в Одессу генерал-майор П. С. Махров писал: «Когда же я ознакомился с жизнью этого города, настоящего Вавилона, с его еврейско-французской спекуляцией, с его биржевиками и всевозможными дельцами, торопившимися только нажиться, когда я увидел политические партии, стремящиеся к власти, и толпы праздной молодежи, не желавшей вступать в ряды добровольцев, я почувствовал, что здесь оставаться не могу».[389] Создаваемые ими объединения игнорировали вербовщиков: например, киевский Союз взаимопомощи интеллигентных воинов дал всего одного добровольца.[390]

По косвенному признанию Деникина, импровизированная система «центров» родилась под влиянием ожидания оттока из армии под формальным предлогом окончания договорного срока.[391]Возобновление договоров проблемы не решало и было чревато кризисом каждые четыре месяца, а исчерпывание количества добровольцев в районе действия армии в сочетании с недостаточной работой «центров» требовало решительного изменения принципа комплектования. Подчеркнем, что солдатские мобилизации начались со 2 августа 1918 г., а использование пленных еще в июле. Утверждение генерал-лейтенанта А. С. Лукомского, что отказ от добровольности пополнения произошел в мае, накануне 2-го Кубанского похода,[392] относится к эмигрантскому периоду, другими источниками не подтверждено и, скорее всего, является произвольным смещением событий во времени. Но Добровольческая армия как армия офицерская не могла существовать без надежного притока своего основного социального элемента. И, несмотря на признание офицерской мобилизации в августе преждевременной, в ее неизбежности сомневаться не приходилось.

Первым шагом стал приказ командующего № 64 от 25 октября 1918 г. «О призыве в ряды всех офицеров до 40 лет»; те, чьи договоры истекли, должны были или в семидневный срок покинуть территорию армии, или снова войти в нее.[393] Для офицеров, которым уходить значило почти наверняка погибать, выбора фактически не оставалось.

С 3 декабря 1918 г. в Ставке работала «комиссия для рассмотрения проекта новой нормальной организации армии», а приказ Деникина № 246 от 7 декабря 1918 г. гласил: «Ввиду объявления мобилизации офицеров на Дону, Украине и в пределах Добровольческой армии, приказываю четырехмесячный срок службы в Армии отменить и считать службу офицеров, как вновь поступающих, так и состоящих в Добровольческой армии, обязательной впредь до особого распоряжения».[394] Тем не менее, есть свидетельства о сохранении отдельных «центров» до начала 1920 г., к которому относится упоминание Туапсинского отделения «алексеевского комитета».[395]

Добровольческое командование беспокоило привлечение на службу Советской республики большого числа офицеров, резко усиливавшее противника. Но, желая перетянуть их на свою сторону, Деникин избрал непривлекательный и ошибочный путь бессильных угроз. В приказе № 148 от 14 ноября 1918 г. он писал: «Всех, кто не оставит безотлагательно ряды красной армии, ждет проклятие народное и полевой суд Русской армии — суровый и беспощадный».[396]В сочетании с частыми самочинными расстрелами пленных офицеров-военспецов это лишь отталкивало их, приводя к обратному эффекту — стремлению не сдаваться в плен и большей стойкости. Перебежчиков через фронт было немного.

Последним сроком прибытия офицеров командование провозгласило 1 декабря 1918 г., что отражено в целом ряде документов.[397] Явившиеся добровольно, но позже этой даты гвардейцы лишались преимущества в чинах, офицеры Генерального Штаба зачислялись в строй (то же касалось и служившим большевикам или лимитрофам[398]), а армейские подвергались проверке. В июле 1919 г. телеграмма дежурного генерала Добровольческой армии Будянского № 613150 разъясняла, как принимать «запоздавших добровольцев»: «… при несомненности документов, устанавливающих воинское звание и офицерский чин, могут быть беспрепятственно назначены на службу… Сомнительных, а также служивших у большевиков, необходимо направлять в контрразведку или непосредственно судебно-следственную комиссию в Харьков».[399] В отношении последних видно некоторое смягчение политики по сравнению с 1918 г., когда Деникин требовал за службу в любых небелых армиях предавать полевому суду как за измену.

Ведя широкое наступление, Добровольческая армия была кровно заинтересована в пополнениях. Однако в отношении мобилизованных офицеров сохранялся холодок. Они именовались на добровольческом жаргоне «трофеями», так как находились в занятых городах, а не прибыли сами, и встречались, по их отзывам, «мордой об стол». Правда, строевые начальники нередко видели вред такого приема и своей властью зачисляли мобилизованных прямо в офицерские роты, без тягостных и малорезультативных проверок. Так действовал командир 1-го армейского корпуса генерал-лейтенант А. П. Кутепов.[400]

Наряду с общими призывами офицеров, многие стародобровольческие части практиковали самочинные частные мобилизации для пополнений только своих полков; они появились во время отступления от Москвы и распространились в начале 1920 г. Дроздовцы обычно оцепливали оживленный район города или станцию, арестовывали всех (в том числе и строевых фронтовиков) и зачисляли в роты рядовыми. При этом «офицеры подвергались незаслуженным оскорблениям и даже побоям».[401] Корниловцы, высадившись в Крыму после эвакуации Новороссийска, задерживали на пристани всех офицеров-тыловиков и также ставили в строй.[402] Мягче всех поступали марковцы, чьи патрули отбирали документы и деньги, обещая вернуть их в случае явки владельца на следующий день в полк для дальнейшей службы; конечно, почти никто не приходил.[403] Таким образом, пополнений не хватало, и одной из причин выступали недочеты комплектования, которое так и не превратилось в систему.

Наконец, приказом № 3052 от 29 апреля 1920 г. новый Главком генерал Врангель постановил всех офицеров РККА, «раз они сдались и перешли на нашу сторону, безразлично, до сражений или во время боев, а равно и всех служивших ранее в советской армии и, по добровольному прибытии в войска Вооруженных Сил Юга России, подвергшихся наказаниям или ограничениям по службе, освободить от всяких кар и ограничений и восстановить в правах и преимуществах, выслуженных до 1 декабря 1917 г. и по поступлении в войска Вооруженных Сил Юга России».[404] То же касалось и офицеров, служивших в лимитрофных армиях.[405] Произошедшее накануне преобразование ВСЮР в Русскую армию с одновременным отказом от наименования «Добровольческой» явилось логическим завершением изменения способа пополнения старейших войск южнорусского Белого движения.