Ожидание

Жизнь Ивана

Словно беспечное стадо широкогрудых гусей, спешили к морю дома рыбаков. И как испуганный чем-то вожак, застыл вдруг над самой водой первый дом, а остальные, доверчиво шедшие следом, не успели остановиться: уткнулись друг в друга вытянутыми клювами стеклянных веранд, крытых красной черепицей, и так и замерли в ожидании следующего шага.

В каждом дворе вы увидите старые и новые рыбацкие сети, связки рыбы, которую вялят на солнце, рыбьи головы возле мусорных ящиков, металлические обручи и гайки от разобранных лодок. В каждом дворе здесь пахнет рыбой и птичьим пометом.

Таким, наверное, должен быть и двор того дома, что стоит всех ближе к морю и хочет быть первым. Должен быть таким, но нет, там все не так. Вход во двор вымощен изношенной гусеницей, снятой, видно, со старого трактора, в самом же дворе повсюду валяются тракторные части. В одном углу в тени брезента, натянутого на четыре кола, стоит тракторный мотор, принесенный сюда не то для сборки, не то для разборки…

Во дворах возятся дети, разгуливают, переваливаясь с боку на бок, гуси, суетятся старухи, дремлют на солнце старые рыбаки… Если б все могли вот так вылезти под благословенные лучи солнца, погреть свои пропитанные морской солью кости!

Для некоторых рыбаков отошла и эта пора их жизни: не встают больше с постели и, как застрявшая на мели лодка, ждут последнего прилива…

Как надеялся Иван, что хоть нынешней весной поутихнут боли и на майские праздники пойдет он смотреть лодочные состязания в заливе!..

Позвоночник болит у Ивана, сильно болит, вся спина стала как деревянная. О какой-то болезни с замысловатыми названиями толковали ему врачи года два назад, но Иван запомнил только одно слово — радикулит.

Знает Иван этот радикулит: не раз, когда выбирали сеть, рыбаков, его ровесников, скрючивало прямо в лодке, и, казалось, глядя на их внезапно оцепеневшие, сгорбившиеся фигуры, будто они крадутся к выбросившемуся на берег лососю. Все врачи в районе испробовали на Иване силу своих уколов, но ничего не помогло: жало моря оказалось сильнее.

Вот и лежи теперь, старая лодка, отслужившая свое… Волокут эти старые лодки во двор колхозной конторы, потом кто-то из рыбаков платит шестьсот рублей, выписывает их на дрова и разбирает к зиме, орудуя тем же топором, каким когда-то их мастерил…

И старуха одичала совсем. Бегает день-деньской за своими гусынями, все проверяет, не снеслись ли они. Сын с понедельника до субботы в море, а невестка где-то у черта на рогах — занимается с сельским драмкружком. Вместо «драм» Иван произносит что-то другое и, конечно, только в разговоре со своей старухой… Лишь один маленький внучек ползает по комнате. Когда надоест ему играть на полу, он подходит к кровати деда, ставит друг на друга старые дедовы сапоги: получается что-то вроде двух ступенек, и влезает по ним на постель. Потом он садится Ивану на грудь, расставляет ноги, вооружается обеденными ложками, которые дает ему дед, и начинает грести…

С нетерпением ждет Иван субботы, когда сын возвращается с моря. Сколько новостей может рассказать вернувшийся с моря человек! Но кто ж виноват, что так ненасытна Иванова невестка: только сын приходит, не успеет Иван и двух слов из него выжать, как она зовет его в соседнюю комнату; запираются они там и ворчат, и ворчат… Сыну Ивана тоже не нравятся все эти женины занятия с драмкружком, однажды даже слух по деревне прошел: влюбилась, мол, она в приехавшего на гастроли артиста… Как бы то ни было, иногда ворчанье пересыпается солеными словечками. Маленький внучек Ивана сразу настораживает уши. «Нельзя мальчишку портить», — думает Иван и затягивает старую рыбацкую. Все углы комнаты заполняются хриплым голосом Ивана. Тогда мальчик корчит гримасу, показывает язык старой лодке.

— Скоро мне папа купит новую лодку!

— Очень хорошо.

— Я больше не буду на тебе плавать.

— Ничего не поделаешь; только не очень-то мне верится, что… — Мальчик знает, что дед говорит правду насчет отцовских обещаний, и начинает сердиться:

— Молчи! А то подниму одеяло и напущу тебе ветер в постель!

— Ну, что ж, ветер надует парус, лодка уйдет в море, вот и оставайся ни с чем на берегу, дожидайся своей новой лодки.

— А у тебя ведь нет паруса!

— Ничего, поработаю веслами.

— И весел нет!..

— А это что?! — И старик показывает ему узловатые, жилистые руки. Ребенок разглядывает плоские, как лопасть весла, ладони деда. Руки старика похожи на настоящие весла, сучковатые и заскорузлые.

Потом и внук уходит: наскучило ему играть со старой лодкой, вылезает во двор, принимается дразнить гусей… Появляется старуха, садится на край кровати. Как ненавидит Иван запах гусиного и утиного помета!..

— Пашка с мужем погибли, — разом выпалит она, как из пулемета, тысячу новостей, — дети кошке к хвосту проволоку привязали, кошка бросилась на столб, зацепилась за провод высокого напряжения, конец провода упал на веревку, а Пашка как раз там белье развешивала — ее тут же и прикончило. Муж выбежал, кинулся к ней — и его наповал. Детишки сидят на лестнице, ревут…

— Так ведь это все третьего дня было, в понедельник!

— Вот я и говорю: Пашкин-то брат из Москвы прилетел, детям обещал: не бойтесь, я что-нибудь для вас сделаю, одних не оставлю…

— Долг свой выполняет.

— Долг, долг! Не всякий такое скажет!

— Ты на деле скажи, на словах-то и корюшка крокодила слопает!

— А вчера ночью Сенька, пьяный, снес машиной бригадирский курятник, а потом удрал, бедняга, фары выключил, чтобы никто, значит, не погнался за ним. Да на повороте врезался в грузовик с мусором, так и разбился в лепешку вместе со своей машиной… Погибла Марта, растила, растила сына, ремеслу научила…

— Парень погиб, а не Марта!

— Петра похоронили, кровоизлияние у него было, отмучался, сердешный… Да и то сказать, после смерти жены уже и не жилец он был; бывало, захочет, горемыка, с утра помочиться, так до самого полдня должен ждать, пока невестка соизволит от своих дел оторваться — занята, дескать, очень. Она все говорила ему: старики твоего возраста не больше одного раза в день ходят по нужде, а ты, как маленький ребенок, каждую минуту просишься…

— Больше ничего не скажешь?!

Нет, куда лучше, когда внук возится в его постели, хоть и боль в позвоночнике после этого усиливается…

— Свадьба у Головановых: младший сын женится на Жмельковской красавице. Жмельковы-то, родители, сперва против были: как, мол, мы, гордость всей деревни, за такого сопляка выдадим!..

— Ну и дальше что?

— А то, что парень-то с девушкой свое дело справили, так что Жмельковым упрямиться вроде уж ни к чему стало: того гляди внучка-красавца дождутся — прибавления семейства.

— Еще что?

— Еще то, что икру — помнишь, Павлуша под новый год приносил? — наша «драмкружок» на помойку выкинула, протухла она у них… Нам-то и попробовать не дала: для ребенка, говорит, берегу, то, мол, да се, пятое-десятое… А я взяла да и высыпала все перед нашим двором: пусть соседи собственными глазами видят, как она для нас добра не жалеет…

— Хорошо, хватит!

— Справлялась у врача о тебе…

— Хватит, говорю! Чем болтать зря, скажи лучше, кого разливовцы нынче на соревнования выставляют?

— Все тех же: Карпа и Всеволода…

— Небось они у них уже целую неделю отдыхают… Была у председателя?

— Как наставлял ты меня, все так ему и выложила: Иван, дескать, просил, дай парню хоть три дня отдохнуть, чтоб не осрамиться нам, как в прошлом году; наверно, говорю, разливовцы своих больше недели тренируют, на отдыхе их держат.

— Ну, а он что?

— А он и отвечает: я, мол, очень уважаю Ивана, но выигрышу на лодочных состязаниях предпочитаю выполнение предмайского плана…

— Заячья душа у этого сукиного сына… «Предпочитаю выполнение предмайского плана…». Кто ж ему говорит: «план срывай, а состязание выигрывай»?! Выходит, дать одному человеку на три дня отгул, значит провалить план — стыдно же!.. Ведь стыдно, Петруша, а? — говорит Иван внуку, который крепко держит в руках пучок гусиных перьев.

— Стыдно!

— А что еще стыдно?

— Постель мочить!

— А еще?

— Занять последнее место, — отвечает Петруша и разбрасывает перья по комнате…

— Выйдем с тобой в море? — спрашивает Иван у внука.

— Выйдем, — говорит Петруша и кладет дедовы сапоги друг на друга, вроде ступенек…

У верхнего сапога выело кожу на голенище, Петруша в который раз обнаруживает здесь дырку, просовывает в нее палец и забывает вскарабкаться на лодку.

— А не стыдно в таких вот сапогах на люди показаться?

— Стыдно.

Иван думает о ходьбе и осторожно шевелит ногами под одеялом, при каждом движении они трещат в суставах… Иван думает о ходьбе… Самое трудное для него теперь — это ходьба. Он может сплести новые сети и починить старые, выстругать весла и закрепить грузила… Только ходить не может… Может говорить, может часами слушать вернувшегося с моря сына… С вечера и до рассвета неплохо чувствует себя Иван в постели, потому что с вечера до рассвета и другие лежат. Но остальное время он не в себе, он раздражен и зол. Нет, пока жив человек, он должен уметь передвигаться хоть настолько, чтобы выходить из комнаты во двор… Два-три года назад купил Иван эти самые сапоги, но и двух раз не довелось ему в них выйти. Первый раз надел он их, когда отправился в контору получать по страховке за сыновей… Нет, тогда еще я не покупал их, это потом было… Я их после купил, после, Петруша!..

Петруша сидит в углу и что-то ищет среди разбросанных вокруг игрушек. Он не слушает, о чем там шамкает дед, ему не до того… Иван продолжает бормотать, вспоминая и раздумывая вслух…

— …Когда я купил эти сапоги и вышел на улицу, подходит ко мне Щука — Влас Бобров: мириться надумал. После той истории, говорит, не захотел я оставаться в председателях, помиримся, мол… Он решил, что мы с ним квиты. А я послал его ко всем чертям и пошел домой… Слышишь, Петруша? «Щукой» прозвали его…

Теперь Петруша окунул обе руки в полное ведро с водой и приутих… Иван впивается взглядом в потолок, затягивает старую рыбацкую песню… Потом его одолевает дремота. Несколько минут он храпит… «Влас, Влас, открой дверь, Влас!». Влас в одном белье, ворча, идет к двери. «Кто там?». «Это я, Влас, я — Иван! Открой!». «Чего тебя нелегкая в такую полночь занесла?..». У Ивана заплетается язык: как объяснить, что он видел плохой сон и боится льда — если сейчас только начало февраля, а лед будет таять через месяц, и до тех пор нельзя снимать лагерь со льда — ведь лов в самом разгаре… «Я видел сон, Влас, плохой сон…»

Иван ворочается в постели, дергает ногами и просыпается с перекошенным от резкой боли в позвоночнике лицом…

Года два назад страшный сон приснился Ивану… Вроде, крепкий был тогда лед, без трещин, а все же плохой он видел сон… Иван работал в то время бригадиром, Егорка и Алексей были в его бригаде. Лагерь они разбили километрах в двадцати от берега, ходить ночевать в деревню не имело смысла, и рыбаки всей бригадой жили на льду. Издавна так водилось в здешних местах… И вот приснилось Ивану, будто втащил он в лодку полутораметрового осетра и глушит его дубинкой. Из липкой рыбьей головы хлещет черная, как деготь, кровь. Она заливает Ивана и саму рыбу, мажет их обоих в черное; и лодка уже вся почернела… Потом лодки не стало, черная рыба превратилась в ворона, а Иван верхом на нем мчался в черные облака. Когти ворона впивались ему в бедра, заклубились вокруг шитые молнией черные тучи… Иван все бил и бил своей дубинкой, метя в голову ворона, но тот, уклоняясь от ударов, быстро изгибал то влево, то вправо вытянутую вперед змеиную шею. Палка Ивана попадала в крылья ворона и, скользя по ним, жутко скрежетала. Потом дубинка выпала у него из рук, с грохотом полетела вниз и надвое расколола лед. Иван обхватил змеиную шею ворона и вцепился в нее зубами. Он грыз, грыз ее и, наконец, перегрыз… Только не смог он вытащить когтей ворона из своих бедер… Так и рухнул с ним вместе в клокочущее месиво волн и разбитого льда…

Разве уснешь после такого?.. Иван чуть лошадь не загнал, прискакал ночью к председателю, к разливовскому председателю Власу Боброву. Тогда ведь жил Иван в Разливах, и было у него четверо детей — три сына и одна дочь, замужняя уже. Из сыновей старшим был Егорка, тот самый Егорка, который из дому прямо на плечах таскал свою лодку к заливу, где по праздникам устраивались лодочные соревнования на первенство края. Э-эх, и плечи же были у Егорки! Свои лодки Егорка и Алексей, средний сын, держали у себя во дворе, в цементном бассейне. В день состязаний рано утром, когда народ уже шел к морю, оба брата взваливали на плечи четырехпудовые лодки и легко шагали к заливу, словно не лодки несли, а по паре весел. Спешившие на соревнования разливовцы, заметив Егорку и Алексея, останавливались и пропускали их вперед. Позади всех шел Иван с младшим сыном Павлушей, они держались немного поодаль от остальных. Ивану было приятно смотреть на своих сыновей. Павлуша нес весла старших братьев; пока успевали дойти до берега, он несколько раз перекидывал их с плеча на плечо.

Весь берег бывал заполнен зрителями, в гонках участвовали лучшие гребцы края. Спортсмены из города подносили к носу пузырьки с нашатырем, а разливовцы подтягивали высокие рыбацкие сапоги и заглядывались снизу на загорелые ноги рыбачек и белые икры городских девушек. А девушки прогуливались стайками по берегу, время от времени о чем-то с таинственным смешком перешептывались между собой и ловким жестом сбивали за спиной вздувшиеся от налетевшего ветерка юбки…

Наряженный в выходной костюм, Иван чинно проходил мимо судейского стола; окинув быстрым взглядом призы, он мысленно откладывал в сторонку два первых, потом принимался рассматривать девушек, выбирая невест для сыновей… Лишь справившись со всеми этими делами, он начинал глядеть в море на ушедших к линии старта парней в лодках. Все крепкие ребята. За раздавшейся, как наполненный ветром парус, спиной Егорки или Алексея пол-лодки не было видно…

Когда гребцы, подняв весла, застывали в ожидании старта, Иван отворачивался от моря и смешивался с толпой. Наверно, в этом скопище людей он был единственным, кто до конца гонок ни разу не оглядывался на море. Председатель колхоза Влас Бобров был сам не свой от волнения: его сын Карп тоже участвовал в соревнованиях. И Карп был крепким парнем, он всегда занимал хорошие места, а все же далеко ему было до Егорки с Алексеем… Иван несколько раз посматривал на карманные часы, наконец, стрелки говорили: пора! — и он резко оборачивался к заливу… Егорка, бывало, держал финишную ленточку в зубах, один конец ее валялся на корме лодки Алексея, другой поигрывал на гребнях волн. Затем финишировали Карп и кто-то другой, или кто-то другой и Карп, и так далее…

После гонок устраивались игры, гулянье, трещали ружья в тире, крутилось лотерейное колесо, хлопали бутылки шампанского; потом солнце скатывалось за горизонт, темнело, и сплетники, загибая пальцы, считали ушедшие на лодках далеко в море пары…

Иван не задерживался на празднике допоздна; он выкладывал на сколоченный наспех прилавок деньги и, запрокинув голову, пил прямо из бутылки, волчком вертя в губах горлышко поллитровки… Потом совал под мышку врученные сыновьям призы и подарки, дрожащим пальцем показывал младшему, Павлуше, дорогу к дому, пропускал его с веслами вперед, а сам громко затягивал «Бурлацкую» и пел ее весь путь — от берега до дома…

Хоть бы сон тот сбылся на нем самом, на Иване… Чтоб тогда было?… Ничего… Взбугрилась бы в одном месте земля, точно крот нору прорыл, и подвыпившие соседи на поминках запели бы в два голоса старую рыбацкую. Колхоз все так же выполнял бы план улова, кто-то другой, вместо Ивана, крыл бы в бога и в душу северный ветер, а Влас Бобров свободно вздохнул бы на общем собрании: не пристает к нему больше Иван со своими советами да предложениями.

— Петруша, позови бабушку!..

— Ты голодный?

— Нет, просто так позови, дело у меня к ней.

Петруша убегает, скоро в комнате опять начинает пахнуть птичьим пометом.

— Тебе что, Иван?

— Чья у нас сейчас больше в дело годна: Егоркина или Алексея?

— Да обе в порядке, в бассейне вода всегда, мы и сверху его перекрыли…

— А у Егоркиной ведь борт спереди малость поврежден был?

— Так мы же на верфи ремонтировали, или не помнишь?

— Да ты что, старая! Зачем же лодку на верфь возить, когда мальчики еще живы-здоровы были? Выходит, обе лодки своими руками здесь построили, а какую-то доску заменить не смогли?

— Мне не веришь, так у парня спроси: где, мол, лодки…

Старуха прикусила язык…

— Господь с тобой… Видно, ты и впрямь рехнулась совсем с гусями с этими. Да разве я тебя спрашиваю, где лодки стоят? Доска средняя у Егоркиной была разбита, вот я и хочу узнать: сменили ее?.. И без того парень усталый вернется, сама видишь, не отпускает его председатель. А если еще течь в лодке появится — вконец вымотается до финиша…

— Конечно, конечно, если течь… ясное дело, вымотается… как же… И без того он у нас не такой ладный да здоровый, как те двое…

— Ничем он не хуже других. Те двое в плечах шире были, зато у этого жилы покрепче. А сила-то в чем? В жилах вся сила!.. Что сегодня за день, среда?

— Среда.

— Осталось-то всего: четверг, пятница, суббота… В воскресенье — Первое мая… Сперва митинг в селе состоится, наверно, и приезжие, как водится, поприсутствуют… Говорят, сильные ребята приехали, и женщины на этот раз будут участвовать…

— Не говорят, а я собственными глазами видела, некоторые уже приехали, с утра до вечера из лодок не вылезают…

— Что толку, они ведь не рождены в лодке… А когда ж ты успела побывать в Разливах?

— Утром сходила. Старые соседи привет тебе передают. Все, мол, собираемся Ивана навестить, да никак не соберемся.

— Пусть поторопятся, уж больно хорошее зрелище их Иван… Весла в сухом месте держишь?

— И росинки на них не падало! Легонькие, как перышко!

— Пусть обе пары берет. А для лодки пусть попросит у председателя машину или подводу, раз уж тот меня «очень уважает», да и план тут ни при чем…

— Парень сказал, с получки новые сапоги тебе купит.

— Нечего ему тратиться, пока и этих хватит.

— Не почистила я их сегодня, с утра-то в Разливах была, потом по хозяйству завозилась, вот и запамятовала.

— Ничего, завтра почистишь. Петруша все по ним ползает, а то можно бы и в месяц раз чистить: дом — новый, пыли здесь меньше.

— Э-эх, дешево мы тот-то дом отдали!

— Покупателя не было, потому. В Разливах ведь одни рыбаки живут, а тут люди еще и хлеб сеют и огородничают… У парня сколько в месяц выходит?

— Когда две, когда три тысячи.

— Говорил я тебе, что жилы у него крепкие… Программу соревнований не продавали еще?

— Нет, в субботу станут продавать.

— Не забудь две принести. В одной все результаты отмечу, вторую чистой себе спрячу.

— Конечно, две возьму…

— А не слышала, будут в программе портреты прежних чемпионов?

— Будут, но только тех, кто не меньше двух раз брал первые места.

— Значит, Егоркин портрет обязательно поместят!

— И Алексея тоже.

— Разве? Алексей ведь только раз первенство брал, и то когда у Егорки плечо болело.

— Нет, один раз тогда, а второй, когда Егорку на совещание послали, в пятьдесят четвертом, кажется. Слухи даже ходили: Влас, мол, специально Егорку отослал, надеялся, что тогда его сын первое место займет. Не помнишь?

— Помню, как не помнить. Не Влас его посылал, а общее собрание. Надо было — потому и послали… Если б это Влас специально подстроил, так ему обоих братьев нужно было бы отсылать. Хватило бы уж ума сообразить: ведь Карп и третье-то место с трудом брал.

— Верно…

— А все же, что разливовцы говорят, на кого у них надежда?

Никогда раньше не задавал Иван такого вопроса.

— Да говорят, из города нынче больно сильные ребята приехали, даже два-три чемпиона среди них есть…

— Об этом перед каждыми соревнованиями говорят… Помнишь, еще в Одессе, когда тот «табачный король» меня на гонки выставлял, сколько там разговоров было: один, мол, — чемпион Европы, другой — быстр, как молния, третий еще что-то. Послушать всех, так мне только в грузчики оставалось наниматься.

— Помню, помню…

— Так председатель сказал: отстали с майским-то планом?

— Не то что отстали, неделю уж как выполнили. Перевыполнить, говорит, хотим.

— И при мне завод не успевал рыбу перерабатывать, куда ж они теперь-то такой улов девать будут.

— Я ведь тебе рассказала, что завод расширили. Нынче он вдвое против прежнего стал.

— О прошлогодних соревнованиях так ничего толком и не знаю… И газета затерялась, и из парня двух слов не выдавишь. Только и сказал, что плохое место занял: весло, мол, на полдистанции сломалось, пока другое приладил, время потерял… Бог с ним, с третьим местом, но как же он весло-то сломал? У тех ведь отродясь такого не случалось… Надо было загодя весла проверить, подстругать, если где чернота показалась, а не то сломать их собственными руками и сделать новые.

— У кого неудач не бывает!..

— У победителя не должно быть неудач. Что Валя пишет?

— Пишет, что здоровы, Андрей в секцию борьбы записался.

— Хорошо хоть в трубачи его не отдали, как старшего брата.

— Где труба и где флейта! Ему еще и двадцати нет, а он уже в городском оркестре играет!

— Тем хуже для него, небось нос задирать начнет. Борьба — еще ничего, а что уж в этих ваших флейтах хорошего, не знаю…

— Эх ты! Тебе только рыбаков подавай: и в зятья, и в сыновья, и во внуки!.. Не все же люди одинаковые! У некоторых страх перед морем, не хотят они с ним дело иметь.

— Страх! Страх!.. Да моря только утопленники не боятся! Думаешь, я его не боялся? Это разливовцы слух разнесли: в море, мол, он не тонет, может три дня на воде продержаться и есть не спросит. На диване и то трех дней без еды не проваляешься… Помнишь, когда я из Разливов до Коктубея доплыл? С тех самых пор и стали про меня говорить… Пять часов я пробыл в воде. В двенадцать ночи вошел, а на рассвете уже вылез в Коктубее… Сегодня какое число?

— Двадцать седьмое.

— Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать… Три дня осталось до первого…

С одной стороны к деревне подступает море, с другой — необъятные поля. Думали раньше, что на здешних землях ничего, кроме полыни, расти не будет. Но лет семь-восемь назад приехала комиссия Министерства сельского хозяйства, несколько месяцев тут проработала. И вскоре от Терека в направлении полей прорыли довольно-таки длинный канал. Так щедро напоил он полупесчаные эти земли, что сделались они плодороднее многих черноземов. Помидоры поспевали с кулак величиной, огурцов было больше, чем гальки в реке. А поглядели б вы на виноград осенью, когда лоза густо увесится огромными, как корзины, гроздьями! Правда, зима здесь иногда очень сурова, а виноград не переносит мороза, но и тут есть выход: надо к зиме зарыть лозу в землю, тогда ей холод не страшен. И арбузы здесь растут, и дыни, такие сладкие и ароматные… После того как провели канал, деревня выросла почти вдвое: некоторые из этого же села перебрались через шоссе, поближе к полям, некоторые пришли сюда из других деревень, с неорошаемых земель.

Дома рыбаков стоят лицом к морю, дома землепашцев — лицом к полям и огородам. Но в конце концов получается так, что обеим половинам села не обойтись друг без друга: к хорошей рыбе нужно хорошее вино, к черной икре идет мелко нарезанный лук, а что может быть лучше сладкого арбуза после соленой рыбы.

…Весна. На полях работа в разгаре. Большие трактора вспахивают землю под огороды. На одних участках сажают помидоры, на других арбузы. В полдень, когда солнце начинает сильно припекать, трактористы отдыхают. Кто уходит домой, кто садится обедать и холодке под навесом. Обедает с друзьями и сын Ивана — Павлуша. Иногда он вдруг уставится отсутствующим взглядом в одну точку и сидит так, позабыв о еде. Кто знает, о чем он думает в это время?.. Тогда кто-нибудь из друзей-трактористов подойдет, потреплет его по плечу, подбодрит:

— Не горюй, Павлуша, у нас еще целых три дня в запасе, сообразим что-нибудь. Немножко я сочиню, немножко — ты, ребята тоже нам помогут, вот и выдумаем что-то похожее на правду!

Павел улыбнется другу, повеселеет немного и снова примется за еду.

Интересно, что же придумают ребята, чтобы Иван хоть ненадолго им поверил?