Ожидание

Янтарный день

Середина сентября. После дождей, ливших двое суток, небо прояснилось. Наступил день прозрачный и светлый, как янтарь. Деревня трудится. На колхозном гумне расстилают вымокшие в непогоду снопы. Возле крепости Мачабели у силосной башни грохочет силосорезка. Породистые телята слюнявят молочные початки, роясь в груде зеленых стебелей кукурузы, привезенной для измельчения. Кавказский хребет, блистая снеговыми вершинами, глядит на вытянувшееся в струнку Лиахвское ущелье.

Ясный сентябрьский день тем и хорош в здешних местах, что с утра и до вечера почти неизменен его чистый янтарный свет. К полудню небо слегка позолотится. А жара и не усилится настолько, чтобы разморить человека, и не спадет так резко, чтобы дрожь пробегала по телу. Стоит приятная прохлада. От созревающей кукурузы склоны гор тоже кажутся янтарными. Три-четыре коршуна застыли в небе. В воздухе бродит сладковатый запах измельченных на силос кукурузных стеблей.

На аробной дороге, петляющей вверх по склону, пока что подсохла и утрамбовалась только колесная колея, хотя даже в поле не такая уж грязь, чтобы ноги вязли. У колхоза есть и машины, но в таких местах, да еще после дождя, арба с быками, пожалуй, надежнее.

С Соколиных земель доносится рев плантажного трактора. Он так сцепился с почвой, словно силится не взрыхлить пласт, а вывернуть землю наизнанку.

Крепость Мачабели стоит в лесистом ущелье, что тянется правее деревни; средь исполинских буков крепость насторожилась, точно ястреб с подобранными крыльями, готовый к нападению. Верхняя половина главного купола видна вся, а лепящиеся к нему слева и справа маленькие купола и впрямь не с чем сравнить, кроме как с крыльями ястреба.

Аробная дорога поднимается к Дубняковым землям. Я и колхозный агроном, рыжий парень невысокого роста, идем по этой дороге. Знакомясь, агроном представился мне, но я как-то не запомнил его имени. Про себя я так и называю своего спутника «рыжим парнем», а в разговоре обращаюсь к нему на «вы». Рыжий парень назначен на должность агронома недавно, но по всему видно, что он человек толковый и дела деревни знает не хуже любого опытного крестьянина. Распашку Соколиных земель под виноградники он считает ошибкой: земли те и так лежат в болотистой низине, да еще с канала, проведенного на холме, сочится туда вода, недаром болотная трава вымахивает по колено высотой, сладу с ней нет. А вот на Дубняковых землях, что на пригорке, и сухо, и солнечно, первосортный виноград можно выращивать, — уверяет меня агроном и называет старых крестьян: мол, и они такого же мнения…

Наверху, на горных склонах, простые, непородистые крестьянские коровы соревнуются с козами, бесстрашно карабкаясь с уступа на уступ.

На колхозной ферме я видел коров, похожих на слонов. При каждой дойке они до краев наполняли по два ведра. А крестьяне недоверчиво косились на породистых коров: в горы их не погонишь, из стойла не выгонишь. И жмых им целыми лопатами сыпать приходится.

Дорога у нас неблизкая, и рыжий парень успел рассказать мне несколько историй из жизни деревни. Вот и сейчас он закончил одну из них — про деревенского пастуха.

Зовут его Вана. Скоро уж шестьдесят стукнет ему. В молодости, задумав жениться, начал он строить себе новый дом. Высокие возвел стены, только, когда клал балки на втором этаже, поскользнулся, сорвался и жестоко покалечился. Кости-то переломанные срослись, но от сотрясения мозга остался парень на всю жизнь каким-то блаженным. У Вана редкая щетина на подбородке и крикливый голос. Каждое утро выходит он за околицу деревни. Там у него издавна облюбован один пригорок, поднимется туда Вана и крикнет: «Гоните скотину!». И по дворам в селе соседи начинают звать друг друга: скорей, мол, Вана уже крикнул! Правда, скотину и в самом деле нужно выгонять скорее, иначе кто успеет — успеет, а кто нет — останется ни с чем. Потому что Вана, увидев одну корову, может пойти за ней, забыв об остальных; так с утра до вечера и будет эту единственную корову пасти.

Деревня жалеет Вана и, помимо определенной суммы, которую всегда точно и в срок платят ему, не скупится и на маленькие подарки: одни купят белье, другие сатиновую рубашку, кто залатает изодравшиеся штаны, кто в доме приберет. А Вана все отказывается: мне вашего ничего не надо, я и сам, говорит, работяга. Вечерами, усталый и измотанный, возвращается Вана домой, он не то что идет за стадом, а как бы смешивается с ним. Сытый скот, мотая головами, стуча сильными копытами, входит в село. Потом одна корова свернет вправо, вторая — влево, третью возьмет за рога вышедший за калитку хозяин, а четвертая сама просунет голову в приоткрытые ворота…

Потом и Вана свернет к себе, ляжет на вынесенную во двор тахту и будет глядеть в небо… Часами глядит. В небе кружат коршуны, но Вана не видит их. Дикие голуби пролетят над его двором, но и голубей не заметит Вана.

А большие, цвета меда, глаза его раскрыты…

Стемнеет, в листве ореха заблещут звезды. Вана все так же неподвижно покоится на тахте: он устал… Скрипнет калитка, появится кто-нибудь из соседей с глиняной миской в руках. В миске — горячая еда. Соседка примется осторожно трясти его и звать: Вана, Вана, ну, встань же, проснись! Вана долго потягивается, поеживается, наконец садится на тахте и начинает есть.

Удивляетесь?.. Да, и эта напасть привязалась к нему после того падения: с открытыми глазами спит Вана. Вот уже сколько лет не смыкал он век…

Я и невысокий рыжий агроном все еще поднимаемся по косогору, стараясь держаться высохшей аробной колеи. Серо-стальной купол крепости Мачабели скрылся за лесистым холмом. Видны уже кукурузные поля. Арба, доверху нагруженная кукурузой на силос, медленно движется под гору нам навстречу. Мы отходим в сторону от колеи, уступаем дорогу.

— Здравствуйте! — говорит аробщик.

— Здравствуйте! — отвечаем мы с агрономом.

Аробщик, словно тигр, вставший на дыбы, возвышается на сиденье, раскинув руки и держась за высокие боковые стойки. Голова его повязана белым платком. Седые брови шириной с детскую ладонь нависают над зоркими глазами.

Арба проехала мимо, и мы подошли уже к кукурузному полю, когда услышали вдруг громкую брань и крики какого-то молодого, судя по голосу, человека. Вскоре вслед за бранью появился и сам бранившийся: смуглый, стройный, как ясень, парень выскочил из кукурузника. В одной руке он держал обломанные початки, в другой — одноствольное ружье. Брошенные в нашу сторону початки шлепнулись у самых ног агронома. Мигом повернувшись, парень снова исчез, скользнув как рысь, меж высоких стеблей кукурузы.

— Всего неделя, как назначили его сторожем, — шепнул мне растерявшийся от неожиданности агроном и уставился на кукурузник. Теперь оттуда вышел мужчина с соломенного цвета волосами; «как Тедо, как Тедо», — бессмысленно повторил он чье-то имя, снял шапку, ударил ее оземь и сам устало опустился в канаву на краю поля. Разок посмотрев на нас, он отвел взгляд и принялся отрывисто повторять все те же слава: «как Тедо, как Тедо…». Из кукурузника опять показался молодой сторож. Ружье он повесил через плечо, а обеими руками сжимал охапку обломанных и обгрызанных початков. Подойдя спереди к сидящему спиной к полю крестьянину, сторож в сердцах швырнул груду початков перед его носом. А потом устремился к нам; в какое-то мгновение я подумал даже, что он хочет перепрыгнуть через меня, но за шаг до нас юноша замер как вкопанный.

— Не нужно мне больше ни процентов ваших, ни ваших двадцати трудодней, ни того, чтоб люди глядели на меня, как на волка, — одним духом выпалил он побледневшему агроному излюбленную фразу опытных сторожей.

Слова, будто картечь, прожужжали над головой моего спутника и эхом отдалась в горах…

Мне стало смешно. Семнадцати-восемнадцатилетний юнец, почти мальчик, за какую-то неделю перенял все повадки бывалого полевого сторожа…

Из кукурузника вылез еще один пожилой крестьянин.

— Как, Тедо, говоришь?.. С Тедо, брат, столько удержали, что и сидеть на лошади не захочешь. Даже если б он лошадь на собственную шею посадил, и то бы ему лучше жилось, — проговорил он, как песенку промурлыкал. Подобие улыбки играло на его лице.

При виде пожилого крестьянина наш маленький агроном как-то распрямился. Крестьянин подошел к нам, спокойно ткнул в бок стоящего возле нас сторожа с ружьем — тот отлетел к канавке. Энергией сжатой стальной пружины и спокойствием слона веяло от этого мужчины, от всей его фигуры, словно стянутых в один клубок мышц.

— Горяч, а?! — сказал он, показывая глазами на усевшегося на краю канавки сторожа. — Мой сын, восемнадцатый пошел ему…

Отойдя немного в сторону, я по отдельности разглядывал участников этой маленькой сцены.

Юный сторож, опустив голову, тер кулаками полные слез глаза. «Спросим у Царба, спросим у Миха, у женщин, что работают на свекле!» — время от времени выкрикивал он. Но головы так и не поднимал… А отец юноши с улыбкой рассказывал агроному случившуюся историю.

Эремо, крестьянин с соломенного цвета волосами, оказывается, привязал лошадь в стерне рядом с кукурузником. А сам ушел по каким-то делам. Лошадь отвязалась, забрела в кукурузник, кое-где поела и потоптала початки.

— Сосчитаем — и пусть с меня удержат, пусть удержат, будь она проклята. Люди, я ж не убегаю, будь она проклята… Из-за каких-то двадцати початков… будь она проклята… Три месяца в горах паслась эта волчья сыть, никто ведь здесь и в глаза ее не видел!.. Сосчитаем — и удержите с меня! — говорил расстроенный и пристыженный Эремо.

Агроном вместе с отцом юноши — Дата Меланашвили и Эремо вошли в кукурузник посмотреть на причиненный злосчастной лошадью ущерб.

Наш сторож все еще сидел с опущенной головой, только он уже не вытирал слез. Теперь, положив свою одностволку на колени, он палочкой очищал спусковой механизм от застрявших в нем кукурузных листьев…

Дикие голуби пролетели над нами. Как ветром сдуло с нашего сторожа всю его печаль. Отбросив палочку, он моментально вытащил из-за пазухи зеленые заржавленные патроны, щелкнул затвором и так громыхнул, будто все небо обрушил вниз. Один голубь упал где-то поблизости. За первым выстрелом последовал второй, за вторым — третий; юноша помчался по дороге догонять вспугнутую стаю голубей… Выстрелы гремели так часто, словно в руках у него была не старенькая одностволка с обмотанным проволокой ложем, а по меньшей мере какая-нибудь десятистволка, еще лоснящаяся от заводского масла.

— Считайте, считайте… За все отвечу, будь она проклята, я ж не выпускал ее ночью, тайком, как Тедо… Кол… веревка… будь она проклята… Христова цепь не удержала Амирана… Привыкла к воле в горах, что ж тут удивительного, если она кол вырвет или недоуздок сбросит, что?!

— «Тедо», «Тедо»! Что ты мне каждую минуту тычешь в нос этого дурака? Сказали же тебе: с него столько причитается, что будь здоров! — ответил Эремо отец сторожа.

Показались идущие снизу арбы. Спокойно покачивая головами, шли быки по подъему. Солнце садилось. А Эремо, Дата Меланашвили и агроном все еще бродили в кукурузнике.

— Вот еще один! — слышался голос агронома.

— Нет, это старый огрызок, вот где новый — двадцать один! — говорил Дата Меланашвили.

— И вот!

— И этот свежий, и еще тот, рядом… Двадцать пять, двадцать шесть, — раздавалось из кукурузника.

— Верно, братцы, верно! Я же не отказываюсь, вон там еще, вон… Тридцать четыре, тридцать пять, — помогал им считать Эремо…

Мне надоело стоять, и я присел на краю канавки. Все так же сверкала белизной заснеженная Брутсабдзела и целое войско гор за ее спиной. Коршунов уже не было в небе; наверное, они полетели к своим гнездам. Со свекольных полей ветерок доносил звуки песни и запах жарившейся на углях кукурузы. Девушки пели «Теброне»…

Арбы, одолев подъем, выехали к полям. Аробщики попрыгали с сидений, пошли впереди быков и остановили их возле убранной на силос кукурузы. Потом аробщики решили, видимо, отдохнуть перед остатком пути, закурили папиросы и направились к нам. Сели у канавки, свесили в нее ноги и принялись ожесточенно затягиваться… Вскоре вокруг меня поплыл такой чад, словно подожгли мокрый стог сена…

Агроном, Эремо и Дата наконец-то вышли из кукурузника. Агроном держал в руках карандаш и записную книжку.

— Сколько? — спросил я.

— Тридцать семь початков испорчено, — ответил мне рыжий парень и поставил в записной книжке эту цифру против фамилии Эремо.

— Дата, эй, Дата, что, опять отличился твой молодой сторож? Неужто еще одного изловил? — крикнул один из аробщиков.

— Изловил, а как же, — ответил довольный Дата. — Всего неделю работает, а уже два нарушения пресек.

— Значит, сто початков за счет Тедо и сто за счет Эремо, а?

— За счет Эремо тридцать семь пачатков, — поправил аробщика агроном.

— Пускай, пускай, я же не убегаю, я ведь здесь! Я-то за свое уплачу, а вот за то, что медведь поел да потоптал, с кого удерживать будете? — спросил Эремо.

В ответ на этот вопрос раздался дружный хохот, все загалдели.

— За то, что медведь съел, удержим со льва, он у них царь!

— Не со льва, а со второй жены Тедо, с волчицы этой: она-то и свела с ума и Тедо, и всех молодых мужчин в деревне, так и норовят каждую минуту заглянуть к ней во двор.

— С самого Тедо надо удержать, потому что он то на двух ногах стоит, то на четырех: по улице на двух разгуливает, а дома перед женой на четвереньках ползает. И медведь тоже по лесу на четырех лапах ходит, а попадись ему человек — сразу на две лапы становится.

— Да, с Тедо удержим, с Тедо. Он ведь дикую грушу — медвежью еду — всю до единой в лесу обобрал и повез в город продавать. Потому медведю и не сидится в лесу, вот он и тянется в кукурузник!

Эта мысль всем понравилась. Ее поддержали с разных сторон аробщики. Галдеж усилился. Одни предлагали отнести убытки за счет колхозного бухгалтера и счетовода, которые целую неделю сидели по ночам с ружьями в кукурузнике, раз даже медведя видели, но стрелять не решились: темно, мол, было, испугались, а вдруг промажем… Другие тоже старались сострить:

— За счет зайца спишем, у него уши длинные.

— Нет, пусть Тедо расплачивается, потому что он в жизни еще ни с кем при встрече не поздоровался.

Однако шутки эти постепенно перестали вызывать смех. Правда, шумная беседа долго еще не стихала, но говорили уже о коровах, о новой дороге, об осенней пахоте, о погоде… Потом кто-то крикнул: «Пора в дорогу, ребята, а то опоздаем…». Аробщики встали и пошли к своим быкам. Эремо и Дата куда-то исчезли. Посидев немного, поднялись и мы с агрономом.

Идя под гору за длинной цепочкой арб, растянувшейся по склону, мы уже не ступали по колесному следу: земля повсюду была одинаково сухой. Пока дошли до села, много еще чего порассказал мне маленький агроном. Последняя история была все о том же пастухе Вана…

В конце июня наступила сильная жара. Облепленные слепнями коровы, как очумелые, бегали по полю с задранными хвостами, и Вана, высунув язык, с утра до вечера носился за ними. Какой-то крестьянин из соседней деревни надоумил его: столько, мол, понапрасну бегаешь, почему не попросишь, чтобы тебе за слепня плату прибавили. Вана пришел в село и заявил хозяевам коров: «С сегодняшнего дня вы мне за слепня должны прибавить». Крестьяне не поняли, за какого «слепня» они «должны прибавить» своему пастуху. А Вана разозлился, бросил пасти коров у себя в селе и нанялся в пастухи в соседнюю деревню километра за два-три отсюда. Плату там он брал точно такую же, как и с односельчан. А с тем, что ему теперь нужно было каждый день проделывать лишних пять-шесть километров в оба конца, Вана уж и не посчитался. Да и слепни, конечно, точно так же жалили коров соседней деревни, как и коров деревни Вана. Месяц пас он коров в чужом селе, а потом опять вернулся к своему старому стаду.

— В той деревне я сильней уставал, там жарче и слепней, должно быть, больше, — так объяснил Вана односельчанам свое возвращение…

Арбы свернули к силосной башне. Мы с агрономом попрощались, он пошел за арбами. Я остался на перекрестке и принялся «голосовать». Вскоре какая-то машина затормозила передо мной.