Огненный шар. Повести и рассказы

ДЕНЬ И НОЧЬ

Бывают люди со странностями. К ним постепенно привыкаешь, и они уже никого не удивляют.

Но что сказать о человеке, который люто ненавидел… Что бы вы думали? Черный цвет! Всего себя он посвятил борьбе с ним.

Не правда ли, странно? Но когда я узнал поближе этого молодого инженера из светотехнического института, то проникся к нему уважением. Больше того ненависть его показалась мне благородной.

Не скрою, кое-какие эпизоды этой борьбы мне представлялись несколько наивными, но ведь — молодость… Она иной раз перехлестывает через край и чаще всего ошибается.

А кроме того, я боюсь, что рассказ этого увлекающегося инженера страдает преувеличениями. Видимо, масштабы его опытов были поскромнее. Во всяком случае, он умолчал, в каком городе они происходили.

Но пусть он сам расскажет. Читатель сумеет отличить правду от вымысла.

— Я еще спал, досматривая последние кадры какого-то странного сна, — так начал инженер. — Но не думайте, что все произошло во сне… Время подвигалось к восьми часам, поэтому лента сновидения прокручивалась с невероятной быстротой, как на последнем, запоздавшем киносеансе.

Мелькали березы, облака, весенний дождь, грохотал отдаленный гром. Но вот лента оборвалась. Казалось, что вспыхнул свет, — это солнечные лучи ворвались в окно.

Вместо экрана передо мной ярко освещенная стена знакомой комнаты. Настало утро обычного дня, но гром продолжал греметь… Кто-то изо всей силы стучал в дверь.

— Открой, открой сейчас же!

Я мигом вскочил с кровати, набросил халат и повернул ключ.

Мой дорогой дядюшка беззвучно раскрывал рот, что-то пытаясь сказать. Его борода и волосы торчали веерами, будто он испытывал на себе действие электризации.

— Ты… понимаешь… что-нибудь? — наконец выговорил он, схватил меня за руку и втащил в свою комнату.

Посредине комнаты на стуле была аккуратно развешана одежда: бледно-сиреневый костюм, белая шляпа, пламенеющий галстук, от которого хотелось прикурить. Из-под кровати выглядывали розовые ботинки, похожие па новорожденных поросят.

— Ночью, когда я приехал из командировки, на мне был черный костюм, черные ботинки. А теперь что с ними случилось? — растерянно спрашивал дядюшка, протирая очки.

— Так и должно быть. Одевайся.

Он машинально оделся, изумленно посмотрел в зеркало, поправил пылающий галстук и, угрюмо взглянув на ботинки розового цвета, пошел в другую комнату.

Сдавленный стон прорвался сквозь дверь. Распахнув ее, я увидел дядюшку, бессильно поникшего в кресле.

— Доктора скорее! — прошептал он. — Что с моими глазами?

Комната его совершенно преобразилась. Голубели стены, еще вчера бывшие коричневыми. Слоновой костью блестела мебель. Письменный стол с белым сукном. Все, что было на столе, приобрело цвет бледно-голубой эмали разных оттенков. Бесчисленные солнечные зайчики резко отскакивали от стен, пола, потолка, кресел, шкафов, играли на голубой коже дивана, которая раньше была черной. На окнах колыхались белые шторы. К каждой вещи, точно почтовая марка, прилепился голубой квадрат.

— Да что ж это такое? Ничего не вижу, как в молоко меня окунули! — стонал дядюшка.

Он вскочил с кресла и, спотыкаясь, побежал вниз по лестнице. Я поспешил за ним.

К подъезду лихо подкатила белая машина. Внутренняя ее обивка была ярко-желтой.

Старик удивленно вскинул на лоб очки, махнул рукой и со злостью рванул ручку дверцы.

— Чертова игрушка, яйцо всмятку!

Машина глухо заворчала и бесшумно понеслась по гладкому асфальту.

У ворот завода нас встретил сторож.

— С приездом, Иван Степанович! — приветствовал он дядю.

— Как дела в цехе, все в порядке?

— Да как вам сказать… Непонятность какая-то.

— Ну вот, уже с утра начинается! — недовольно проворчал Иван Степанович и быстрыми шагами направился в цех.

Я еле догнал его. Дверь распахнулась, и он застыл в изумлении.

Здесь тоже не было черного цвета. Стены блестели, как полярные айсберги. Голубизною льда отсвечивали станки. Пол казался белее новогодней скатерти. Разве можно по такому ходить? Но кругом шаркали белые ботинки рабочих, не оставляя на нем следов.

Люди в голубых комбинезонах приветливо улыбались начальнику цеха Ивану Степановичу, застывшему в дверях.

Подошел мастер, смущенно развел руками:

— Вхожу я как-то утром в цех и глазам не верю — все как будто от инея побелело. Даже спецовки в шкафах.

— Уж больно чудно. Может, это научное явление, чтобы вещам седеть? усмехнулся Иван Степанович.

— Не знаю, как по-научному, но так вроде как бы и лучше. Ребятам нравится, работают с улыбочкой»

Иван Степанович хлопнул дверью и выбежал из цеха. Надо постараться его успокоить.

Он стоял в коридоре, жевал свои седые усы и с ненавистью смотрел на розовые ботинки. Увидев меня, он выскочил на улицу и кинулся к машине.

— Подожди, я тоже с тобой! — крикнул я на ходу.

Надо все-таки ему объяснить это странное поведение вещей.

— Ну скажи, чем ты недоволен? Разве тебе не нравится светлый цех, твой светлый костюм, красивые ботинки? Ты понимаешь, это нужно для…

— Я сам знаю, что мне нужно! — раздраженно отмахнулся он.

— Стой!

Шофер затормозил возле универмага. Сиреневый костюм дядюшки замелькал в мельничном колесе вращающихся дверей. Я догнал его уже на четвертом этаже.

— Черные ботинки! — захрипел он, перегнувшись через прилавок. — Сорок второй размер!

— Черных не держим. Вот, могу предложить. — И на прилавке мгновенно выросла гора коробок. — Пожалуйста: белые, палевые, кремовые, фиалковые, а эти, — продавец значительно поднял левую бровь, — самые модные — цвет зари! Рекомендую.

Но покупателя уже не было. Он мчался по лестнице вниз, сверкая пятками розовых ботинок.

— Черный костюм! — задыхаясь, ворвался он в отделение готового платья.

— Простите, не держим. Хотите бледно-оливковый, стальной, кремовый или, еще лучше, сиреневый… Вот этот, с маркой «Голубой квадрат».

Снова заметались двери, и рассерженный покупатель вылетел на тротуар.

— В новый город! — в бешенстве закричал он и вскочил в машину.

— Послушайте, дядюшка, я вам все объясню.

Но было уже поздно. Я еле успел уцепиться за открытую дверцу. Недовольно фыркнул мотор, замелькали подъезды, витрины, окна, афиши, столбы, светофоры.

Вот и бульвар. Что это? Столпились люди. Восторженные лица, слышен смех, возгласы. Машина остановилась. Проезда нет.

— Ну, что там еще? — нетерпеливо спросил Иван Степанович, но вдруг смущенно поперхнулся и замолк.

По бульвару тянулась веселая процессия. Дети в белых костюмчиках, с флажками и цветами задорно распевали странную песенку:

Нам не нужен черный цвет,

Черный цвет, черный цвет…

Они несли плакат с надписью «Мы не любим». А за ним по воздуху плыла огромная тетрадь с чудовищной кляксой на белом листе. Как корабль, нырял над головами ботинок с налипшими комьями грязи. Рвалась вверх гигантская надувная пятерня с черными пятнами сажи.

«Вот что мы любим!» — возвещал новый плакат, и дети тащили десятиметровую зубную щетку. Как дом, передвигался огромный кусок розового мыла, колыхалось на солнце бесконечное мохнатое полотенце.

Машина выскочила на пригорок. Перед нами за металлической сеткой, как за косыми линейками ученической тетрадки, вырос новый город.

Дома поражали гармонией светлых, радостных тонов. Это были легкие, ажурные постройки, вычерченные на голубизне неба. Прозрачной зеленью украсились скверы. Строгие стволы деревьев стояли, как тонкие белые колонны.

Подъезды домов, вывески, афиши, оконные рамы, радиорупоры, витрины были расцвечены светлыми красками.

На фронтоне центрального здания, как осколок неба, светился голубой квадрат.

Сколько света в этом сказочном городе! К нам бежит девушка: платье и волосы — золотистый шелк, и вся она — как солнечный зайчик.

— Ишь ты, как сияет! На нее только сквозь закопченное стекло смотреть! недовольно бормочет Иван Степанович.

— Дядюшка, познакомься. Это Нина. Она тоже хочет, чтобы люди забыли о черном цвете. Ее специальность — одежда. За костюм ее благодари.

Он церемонно поклонился и тут же повернулся ко мне:

— Но я должен знать, почему вы ополчились на все черное. До чего же это дойдет? Неужели все вещи посветлели за одну ночь?

— Нет, зачем же, — перебил я его, — для этого нужен более короткий срок. Видите баллончик вроде фляжки? Поднимите голову, закройте глаза…

Я поднес баллон к галстуку дядюшки и открыл клапан. Тонкая свистящая струйка зашевелила шелк. Галстук сразу же побелел.

— Ты знаешь, что есть газы, которые осветляют ткани, — объяснял я ему возможно понятнее. — Положи в банку с хлором свою темную перчатку, через час она будет белой. Хлор — газ войны, его когда-то выпускали на поля сражений. Мы отняли у него смертоносные свойства. В содружестве с другими газами он стал мирным и, как необыкновенная прачка, стирает до белоснежной синевы черные ткани. Газ побывал у тебя в комнатах и за одну ночь осветлил все что можно. Не знаю, как это получилось, но, вероятно, я плохо закрыл баллон. Только не бойся: газ абсолютно безвреден, без цвета и без запаха.

— Это мне известно, — угрюмо пробурчал Иван Степанович. — Какая-то фляжка действительно на столе валялась. Знал бы, что такое дело, в окошко бы выбросил. Ну хорошо, газ из черного делает белое. Действует, так сказать, против народной пословицы: «Черного…» — тут он испуганно оглянулся на девушку. — Ну, в общем… «Черного пса не отмоешь добела». А краска при чем? Ведь башмаки-то розовые?

— А это уж дело Нины, она главный художник.

— Когда я была маленькой… — начала она.

— То есть совсем недавно, насколько я понимаю, — заметил Иван Степанович.

— Сравнительно недавно! — сухо согласилась Нина (она не любила, когда ей напоминали о возрасте). — Так вот, я видела фокусника — он превращал воду в вино: наливал из графина воду в стакан, и она делалась красной. Фокусник сам рассказал, что в стакане была крупинка марганцевого калия. Вот бы найти такие краски, чтобы еле заметной крупинкой окрашивать сотни метров ткани! И когда я выросла, начала работать над этим. Мы долго искали и нашли. Раствором такой краски наполняется баллончик. Сжатый воздух выбрасывает из него мельчайшие брызги красителя.

Дядюшка погрозил мне пальцем:

— Это тоже случайно? Придумал бы хоть цвет поприличнее — стариковский.

Нина вступилась за меня:

— Ведь это первый опыт. Найдем цвета более мягкие. Но обязательно светлые, радостные. Еще Горький об этом мечтал.

По улице проезжал белый фургон с огромным прожектором.

— Поедем за ним, посмотрим, как умываются дома, — предложил я.

Мы выехали на окраину города. С прожектора сняли чехол. Из кабины выскочил человек в белом комбинезоне и, поднявшись по лесенке к прожектору, взялся за его поручни.

Сверкающим фонтаном вырвался мощный луч, скользнул по крыше потемневшего здания и крест-накрест перечеркнул фасад. На нем остались две белые полосы.

Человек водил по стене, точно гигантской прозрачной кистью, и дом становился белым, чистым, как новый.

— Неужто лучом можно красить? — спросил Иван Степанович.

— Нет, не красить, — объяснил я, — а наоборот: свет уничтожает краску, так же как солнце, от которого выцветают ткани. В нашем мощном прожекторе так подобран световой спектр, что в сочетании с другими специальными условиями его лучи обесцвечивают всё: пыль копоть, потемневшую краску.

Я занимался совсем другими делами, поэтому более подробно рассказать не мог. Но мои друзья говорили, что здесь найдено какое-то особое взаимодействие молекул и световых частиц.

Впрочем, если я сам ничего не понял из их рассказа, то дядюшка не поймет и подавно. Мне нужно было ему рассказать другое.

— За ночь осветлено уже несколько кварталов, — приводил я конкретные факты. — Причем, заметьте, дядюшка, без всяких пескоструйных аппаратов. Поглядите на этого современного маляра в белом костюме.

— Кажется, ваш пример становится заразительным, — усмехнулся дядюшка и показал на скамейку позади нас.

В садике возле осветленного дома, зажав в коленях черного пса, взъерошенный карапуз мазал его разведенным мелом. Кисть вырывалась из рук, мел выплескивался из ведра, брызги летели во все стороны.

— Ты что тут творишь? — строго спросил дядюшка.

— А зачем он черный? Мурка тоже черная. Бабушка всегда в черном. Из-за них у нас дома темно. По радио говорили. Ничего, я их всех перекрашу!

В павильоне городского парка собрались люди. Сквозь переплеты прозрачных стен был виден город. Он казался ненастоящим в дрожащем мареве горячего воздуха.

Люди сидели в плетеных креслах и на ступеньках лестницы. Пришли они сюда не на лекцию. Мне хотелось очень просто рассказать о войне с черным цветом:

— Дорогие друзья! Сейчас четыре часа дня, через час мы уже скажем: «Пять часов вечера». Но можно увеличить день, если уничтожить черный цвет. Однажды за моим окном вырос новый забор из гладко обструганных золотистых досок. В самые хмурые зимние дни мне казалось, что на дворе солнце. А потом доски стали темно-серыми, почти черными. Солнечные лучи жадно впитывались этой чернотой, и майское утро казалось сентябрем. В мою комнату никогда не заглядывала весна. С тех пор я стал воевать с черным цветом.

Мне и моим товарищам хотелось увидеть мир без черного цвета. Яркий солнечный мир! Такой, чтобы человеку никогда не захотелось возвращаться к темным улицам, мрачным цехам, грязной серой одежде.

Сама природа борется с черным цветом.

Нет черного цвета в природе! Нет черного цвета на земле!

Вы скажете, что сама земля черна? Неправда. Кто видел весенним утром пашню, взрытую трактором? Она лиловая! Подсушит солнце ее верхнюю корку — и зацветет земля серебристой сиренью.

Говорят: «Черный ворон», «Черен, как вороново крыло». А вы его видели, это крыло? Оно отливает синим, зеленоватым цветом.

Черный цвет выдумали мы сами. И сами делаем черную краску. Это грязная краска. Это сажа закопченных стен, осенняя липкая грязь, грязная одежда, небритое лицо, ногти немытых рук.

В пустую темноту черного цвета, как в бездонную дыру, падают солнечные лучи. Мы прорубаем огромные окна, стеклянными крышами ловим призрачный северный свет и снова теряем его в грязном полу, темных станинах машин, черно-синих спецовках людей.

Я помню, как-то давно в цех, где был светлый кафельный пол, пришли на митинг сотни людей в темных зимних пальто. Мгновенно стало темно, пришлось включить лампы. Тысячи киловатт электроэнергии крадет у нас черный цвет.

Война с черным цветом началась давно. Еще в тридцатых годах мы красили в белый цвет станки и ставили между ними пальмы. Но станки чернели от грязи, а пальмы вбирали в себя пыль цехов.

Нельзя решать этот вопрос по частям, нужно все сразу: и белый пол, и трубы пылесосов, и светлая одежда, и чистые руки. Тогда будет светло.

…Надолго затянулась наша беседа. И, стоя у тонкого переплета павильона, я наблюдал, как постепенно меняется его цвет. Из белого он стал бледно-розовым, потом оранжевым и наконец голубым. Заходило солнце, наступала ночь.

И вместе с ночью город становился необычайным.

Спокойный свет лился отовсюду. Светились дома, тротуары, автомашины. Как будто сквозь матовое окрашенное стекло просвечивали огни. Дома были золотистыми, голубыми, зеленоватыми. Высились розовые ослепительные колонны, как бы пронизанные лучами утра. Сиренью расцветала ажурная решетка сквера, около нее притаились цветы, не смея соперничать с этим невиданным праздником красок.

Тротуары светились зеленоватой голубизной моря. Хотелось снять башмаки и пройти по плещущему краю.

Свет всюду. Ровный, спокойный свет. Свет без теней, словно люди, автомобили, скамейки в сквере, все, что окружало нас, стало прозрачным.

— Где мы находимся? — почему-то шепотом спросил Иван Степанович.

— Своего города не узнал? Мы ведь здесь недавно проезжали. Пойдем пешком?

Центральная магистраль нового города казалась Млечным Путем в темной глубине августовской ночи.

Дядюшка подошел к розоватой стене, осторожно притронулся пальцем и, как бы осмелев, приложил руку:

— Совсем холодная.

Вечер был праздничным. Откуда-то с высоты лились звуки знакомых мелодий. Из летнего кафе слышался смех. Здесь на мраморных столиках столпились изумрудные светящиеся бокалы и золотистые вазы.

— Отдохнем немного, — предложил я дядюшке. — Сейчас Нина придет.

Она давно уже нас покинула, чтобы переодеться к вечеру. Но вот мы увидели ее снова, одетую подчеркнуто просто, в платье какого-то грязно-мышиного цвета. На сей раз нашей художнице явно изменил вкус.

Не успел я окликнуть ее, как она скрылась в двери закрытого, похожего на душевой павильона, откуда выплеснулся яркий белый свет.

Через минуту открылась дверь с противоположной стороны, и к нам навстречу выбежала девушка в зеленом светящемся платье, будто на нем горели десятки тысяч живых светлячков.

Дядюшка изумленно посторонился, но вдруг узнал Нину и церемонно снял кепку:

— Здравствуйте еще раз! Я только в цирке видел такое моментальное переодевание. Как это назвать?

— Трансформация, — подсказал я. — Объясните ему, Ниночка, своими словами, что здесь происходит. Мне он уже перестал верить.

— Тогда, пожалуйста, вот вам документальное доказательство. — И Нина протянула дядюшке газету, где цветным карандашом была обведена следующая заметка:

В наш город прибыла комплексная бригада Светотехнического института для практической проверки некоторых методов осветления заводских цехов, общественных зданий и городских улиц. Работы ведутся при массовом участии комсомольских организаций и всего населения.

Пользуются огромным успехом дешевые люминесцентные ткани и готовое платье, поступившие в Центральный универмаг. Молодежь готовится к общегородскому карнавалу. Сегодня впервые на зданиях и тротуарах Советской улицы засветится недавно изобретенная люминесцентная краска. По отзывам специалистов, этот новый способ освещения города дает огромный экономический эффект. Опыты бригады Светотехнического института вызывают живейший интерес всего города.

Возвращая газету, дядюшка сказал неуверенно:

— Вроде как бы все понятно, но до сути не доберусь. Вот у меня на часах стрелки светятся. Такой, что ли, краской ваше платье выкрашено?

Нина рассмеялась:

— Я бы такого платья никогда в жизни не смогла купить. На многих часах драгоценная радиоактивная краска. А наша совсем дешевая. Днем она как бы впитывает солнечные лучи, а вечером отдает обратно. Но днем в этом платье я не ходила, поэтому забежала под световой душ. Теперь оно до утра не погаснет.

Мне вспомнилась белая пластмассовая роза. Она лежала у меня на столе и ночью светилась бледно-зеленым светом. Поднесешь к лампе, и она засветится ярче, станет голубой, а через час опять побледнеет.

Хотя люминофоры и не моя специальность, но все же я интересовался работами соседней лаборатории, где мои товарищи занимались светящимися красками. В свое время эти составы светились не больше двух часов, разрушались от дождя и солнца. Потом химики использовали сульфиды некоторых элементов и сделали более стойкие краски. Мне показывали образцы тканей, выкрашенных этими сульфидами. Я даже запомнил их цвета и сейчас, глядя на проходящих мимо людей в светящихся костюмах, определял, что же в них светится.

Вот идет улыбающийся и несколько смущенный парень в голубой сияющей рубашке. Не иначе, она выкрашена сульфидом стронция. Человек постарше и посолиднее нарядился в сиреневый костюм (краска из сульфида кальция). Полная девушка в оранжевом платье перебегала дорогу, и мне показалось, что это катится апельсин (краска из сульфида цинка и кадмия).

Желая укрепить свои познания в химии люминофоров, я спросил у Нины, точно ли я определяю цвета.

— Ну какой же я химик? — призналась она. — Помню, что такие составы когда-то были. Но ведь это давно прошедший день. Сейчас открыты другие люминофоры и разработана новая технология окраски.

Да, в самом деле, если я раньше видел плотные, тяжелые ткани театральных декораций, на которых художники рисовали люминесцентными красками, то сейчас я вижу легкие, как шелк, почти прозрачные светящиеся ткани.

Девушки перебегали от витрины к афише, от киоска с мороженым к киоску с цветами, и мне представлялось, что по улице летают разноцветные бабочки в лучах прожектора. Иногда, чтобы ярче светились платья, девушки забегали в светоносный павильон и кружились там под ультрафиолетовыми лампами, чтобы каждая ниточка пропиталась светом.

Уже ни о чем не расспрашивая, дядюшка только вертел головой, чтобы ничего не пропустить в этом празднике света и красок. Наконец, видимо лишь сейчас вспомнив, спросил меня о голубом квадрате:

— Что за таинственный знак?

— Никакой тайны. Это наша марка, которую мы ставим на осветленные или окрашенные поверхности, чтобы потом следить за ними. Иначе же все перепутаешь.

— Значит, никакого волшебства? — спросил он с сомнением. — Работаете, так сказать, для науки? Или вообще просто так — для красоты?

— Для человека, дядюшка.

И может быть, лишь теперь эта простая истина совсем по-иному осветилась в моем сознании. Вопреки извечным законам движения светил я работал над продлением дня, а друзья мои хотели сделать короткой ночь.

Это звучит несколько парадоксально, но, по существу, верно. И цель у нас была общая, и трудились мы не ради отвлеченной науки и даже не во имя красоты, хотя и стремились к тому, чтобы человеку в светлом городе было жить радостно и приятно.

Не так уж трудно прибавить день и высветлить ночь. Но мы искали свой, непроторенный путь. Зачем без устали работающим электростанциям отдавать ночью большую часть своей энергии на освещение улиц, когда стены домов, тротуары, стволы деревьев, афишные щиты и тумбы — все это может быть источниками света?

Сквозь вату облаков и туманов плохо проникают солнечные лучи, но их все равно впитывают стены домов, окрашенных люминофорами. Дома ждут ночи и пока они ничем не примечательны — лишь в сумерки чуть посветлеют, — но зато уже вечером сияют во всю мощь, отдавая улицам накопленные за день солнечные лучи.

Тысячи и тысячи киловатт освобожденной электроэнергии потекут по другим проводам, чтобы больше было станков и машин, золотистого шелка и детских игрушек, чтобы меньше затрачивать на это тяжелого человеческого труда.

Света! Как можно больше света! Друзья считали меня фанатиком, когда сразу же после войны я бросил старую свою профессию и занялся светотехникой. Но я очень мало сделал и завидовал товарищам из лаборатории люминесцентных красок. Счастливые, они работают на будущее!

Я видел это будущее — ярко расцвеченный город — с крыши ленинградского завода поздней осенью сорок первого года. Гудела сирена, над головой слышался задыхающийся астматический рокот вражеского самолета. Потом опять тишина и темнота.

Я прятал в рукаве фонарик с лиловой копиркой под стеклом, тусклый огонек, напоминающий цветок колокольчика, и мне казалось, что ему холодно и что он единственный огонек на земле.

И вот, вглядываясь в ночную пустоту притихшего города, я видел, точно наяву, сияющие улицы, людей в золотистых костюмах. Если бы вы знали, как тогда хотелось света, ослепительного света, чтобы ходить с прищуренными глазами, осторожно, по капельке, впитывая в себя частицы лучистого торжества! Казалось, что свет этот нужен, как воздух, как хлеб, как вода.

А потом свет начали понемногу отпускать, как по карточкам: сначала был всюду лишь темно-синий свет блокадного времени; затем у подъездов и вскоре на улицах робко зажелтели малюсенькие лампочки, прикрытые, будто широкополыми шляпами, огромными железными абажурами. Нет-нет да и взглянет на тебя прямой радостный лучик.

Но все это было не то. Мы хотели настоящего белого света. И мы знали, что он будет, знали даже тогда, когда прятали в рукавах синие фонарики.

Я видел в мечтах не только светящиеся дома, но и цеха родного завода, где стены покрыты люминесцентной краской. Видел светящиеся стены квартир. К ночи они постепенно меркнут, и перед сном вы даже не прикасаетесь к выключателю. Время их свечения можно рассчитать в любых пределах. Сейчас над этим уже работает соседняя лаборатория.

Находились скептики: «Неужели вы хотите так высветлить мир, что в нем не останется теней, темноты, черного цвета, не будет контрастов, что делает светлое особенно ярким!» — «Нет, — говорили мы, — взгляните на это темное августовское небо. Какими яркими кажутся на нем и вон тот светящийся ажурный мост, и шпиль старой башни, как бы освещенный изнутри, и легкий абрис балкона. Пусть небо остается ночным».

Свет — это сила, мощная и осязаемая. Это я впервые понял в далекие школьные годы, когда увидел маленькую мельницу в колбе, из которой выкачан воздух. На легкие слюдяные крылышки направили луч проекционного фонаря, и мельница завертелась.

Тогда мне это казалось чудом. Да и сейчас я не могу отделаться от этого неповторимого ощущения, бродя по вечерним улицам города, где мы проводили свои опыты.

Не знаю, чем это объяснить, но в глазах каждого встречного я вижу особенно яркий, ни на что не похожий свет. Это свет радости.

1946 (1957)