Огненный столб

31

Казалось, они только и делают, что карабкаются к царской гробнице, — сначала с Эхнатоном, потом со Сменхкарой и Меритатон, что пиры во дворце Ахетатона — только погребальные пиры, а звуки раздаются только скорбные. Но когда цари были уложены на вечный отдых, оплакивание закончено и обряды заботы о покое умерших предоставлены жрецам, появился новый царь, возросший в Двух Царствах, и состоялась царская свадьба, и это было обещание чего-то нового. Царь был прежде всего еще ребенком, а его царица — немногим старше. Он мог оказаться более податливым, чем его братья.

Анхесенпаатон правила за него. Господин Аи руководил министрами и давал советы царице и юному царю. Сам царь, кажется, был склонен поступать так, как ему говорили, учиться всему, чему мог научиться, и не перечить предложениям своих советников.

Нофрет, однако, не совершила той ошибки, которую совершали многие, полагавшие, что его легко подчинить. Некоторые из них хотели бы разорвать Два царства, но господин Аи обладал достаточной спокойной силой, руководя советниками, а Анхесенпаатон училась искусству царственного управления у его сестры Тийи. Они устояли. Двор следовал за ними по разным причинам, но преимущественно из лености.

Остальной Египет, оказалось, был готов ждать и проявлять терпение. Царь, по настоянию советников, не заперся за стенами Ахетатона, как оба его брата, но выезжал с царскими процессиями, путешествуя вдоль и поперек по Двум Царствам, позволяя народу видеть с вое лицо и демонстрируя свое присутствие в стране. Он всегда возвращался в Ахетатон и проводил по крайней мере часть года во дворце, построенном его братом.

Египет смотрел, ждал и был терпелив. Снова открылись храмы, и жрецы безнаказанно поклонялись богам, хотя ни Сменхкара, ни Тутанхатон не отменяли законов, направленных против этого. Только двери храма Амона в Фивах оставались запечатанными.

Жрецы Амона явились в Ахетатон в первый год царствования Тутанхатона — явились, присмотрелись и удалились, не привлекая к себе ничьего внимания. Они не просили аудиенции и не стали, хотя этого боялись многие, обрушивать новые проклятия на нового царя. Ясно было, что жрецы собираются выждать и посмотреть, как этот царь-ребенок будет управляться со своим царством.

Ахетатон умирал. Он был болен еще задолго до того, как покинул его через двери дома очищения, а при Тутанхатоне вообще заметно поблек. Придворные еще вынужденно оставались здесь, как и чиновники, жившие и умиравшие по воле царя, но кровь города — простые люди, заполнявшие стены и заставлявшие его петь, — эта кровь вытекала прочь. Силы Атона было недостаточно, чтобы удержать их, и он не мог даровать жизнь и существование городу, выстроенному в пустоте.

На четвертом году правления Тутанхатона жрецы Амона вернулись и Ахетатон, где царь жил со времени разлива реки. Они привезли с собой дары и просьбу, которая на самом деле была требованием. «Возвращайся в Фивы, — сказал главный из них, склоняясь низко к ногам юного царя. — Возвращайся туда, где ты родился, в город своих предков. Покинь навсегда это бесплодное пустынное место. Позволь ему кануть в песок, из которого оно поднялось под солнцем, для чьей славы было создано».

Он говорил это в большом зале дворца, перед блистательным двором, стоя непреклонной фигурой в простоте белого полотняного одеяния и чисто выбритой головы. Царь, сидя рядом со своей царицей на возвышении среди разнаряженной толпы придворных, молча смотрел на жреца. Тутанхатон уже не был ребенком, но не стал еще и мужчиной: мальчик, превращающийся в юношу, с лицом, подобным маске из золота, прекрасным и непроницаемым. Но царь пока не умел управлять своими глазами, и когда он переводил взгляд со жреца на сопровождавших его, в них сверкал острый ум.

По большей части просителям отвечала Анхесенпаатон или господин Аи в звании регента. Но сегодня царица молчала, сидя в напряжении — от злости или от безразличия, — Нофрет, стоявшая рядом в толпе служанок, не могла определить.

Господин Аи пошевелился, как будто собираясь заговорить. Царь поднял руку, приказывая ему оставаться на месте.

Тутанхатон наклонился вперед и опустил посох и плеть, которые держал крест-накрест, как подобает царю. Он положил посох на колени и поигрывал хвостами плети, пропуская их между пальцами. Они были драгоценные и с виду бесполезные, все в золоте и лазурите, но Нофрет подозревала, что ими можно нанести весьма болезненный удар, прежде чем камушки рассыплются.

Царь прекрасно это знал и не был склонен к лишним разговорам.

— Я редко бывал там, — сказал он, — хотя много путешествовал по Двум Царствам.

— Повсюду, кроме Фив, — заметил жрец.

— Фивы не рады нам. Там пытались убить моего брата. Могу ли я быть уверен, что так не попытаются убить меня?

— Фивы будут рады тебе, во имя Амона.

Царь снова сел. Может быть, он о чем-то раздумывал, может быть, и нет. Немного погодя он заговорил снова:

— Предположим, я сделаю так, как вы просите. А вы что сделаете для меня?

— Мы будем служить тебе, — ответил жрец.

— И запретите проклинать меня? Какая милость. — Тутанхатон перестал играть плетью. — А если я откажусь?

— Это твое право. Можешь оставаться здесь, в пустом городе, где остались только придворные и их рабы. Или возвращайся в город, который живет так же, как жил тысячи и тысячи лет.

— Я помню, — заметил Тутанхатон, — как мы покидали Фивы, опасаясь, что нас убьют.

— Твой брат был проклят, — возразил жрец. — А ты — нет. Возвращайся, и тебе будут рады.

— Может ли вернуться Атон? Может ли он снова править за пределами собственного города? — В голосе царицы звучало спокойствие, означавшее для тех, кто ее знал, глубокое волнение. Однако Нофрет еще не понимала, что встревожило госпожу, разгневана ли она, или уже почти готова сдаться.

Жрец обратился к ней с опасливым почтением.

— Госпожа, Атон никогда не был богом Египта, это бог только одного царя и его родственников. Амон — властелин Фив, и всегда был им.

— Стало быть, чтобы жить в Фивах, мы должны склониться под властью Амона?

— Амон всегда был властелином Фив.

— Ты хочешь, чтобы мы отказались от дела моего отца? И забыли его имя?

Жрец не ответил. Когда она заговорила, его глаза на мгновение вспыхнули, и это не укрылось от взгляда Нофрет. Она вздрогнула. Вот человек, полный ненависти, и его ненависть умрет нескоро. Но он непрост. Он будет терпеливо выжидать, как ждал многие годы, пока не умер Эхнатон. Возможно, он приложил руку и к тому, чтобы избавиться от Сменхкары. Этого никто не знал. Человека, отравившего Сменхкару и его царицу, так и не нашли. Пропала пара рабов — может быть, они стали добычей крокодилов или же слишком много знали.

Если понадобится, жрец Амона будет ждать снова, но его терпение скоро иссякнет. Был царь-ребенок, был двор, сохраняющий свою роскошь в умирающем городе, было царство, отрезанное от своего правителя. Нофрет не видела возможностей выбора. Все шло к этому с самого начала, с того дня, когда Эхнатон отплыл из Фив, чтобы строить свой город среди пустыни.

Царица, должно быть, тоже все понимала: это было видно по ее глазам, по тому, как она держалась, — слишком спокойно, слишком сдержанно. Что думал по этому поводу Тутанхатон, Нофрет не знала. Он казался видимым насквозь, красивым ребенком, которому нравится быть царем. Но юный царь вовсе не был пустышкой, как Сменхкара.

Не глядя ни на Аи, ни на свою царицу, он не сводил глаз с жреца.

— Мы подумаем. Можешь идти.

Жрец поклонился, и это движение говорило о том, что его терпения хватит еще на некоторое время. Но не надолго.

— Какой у нас выбор?

В отдаленных царских покоях, в удобной простой одежде и почти без украшений, и царь, и его дядя могли спокойно поговорить. Царица, освободившись от короны, скипетра и тяжелого парика, ходила из угла в угол, как кошка в клетке. Она заговорила первой, озадачив остальных, ведущих беседу вокруг да около: Аи — потому, что отвык говорить прямо, пока был царским советником, а Тутанхатон — потому, что ему надо было все обдумать.

В ее взгляде горело нетерпение, еще больше озадачившее их.

— Нет, я не сошла с ума, и не демон вселился в меня! Я все время об этом думала. И вовсе не о переезде в Фивы, а о том, чтобы еще пожить здесь хотя бы немного. Я наблюдала за этим городом — он медленно умирает. Можем ли мы что-нибудь сделать, чтобы сохранить его живым? Ничего. Атон не говорит с нами так, как говорил с моим отцом.

Нофрет затаила дыхание. Никто не знал, что отец царицы все еще жив, кроме ее самой и Нофрет, и еще Леа, которая по-прежнему заведовала гардеробом царицы, пока та обитала в Ахетатоне.

Старая женщина стояла в тени у колонны, в темном платье и темном головном покрывале, наблюдала и прислушивалась, как случалось только тогда, когда было за чем наблюдать и к чему прислушиваться.

Ни царь, ни его советник, казалось, не заметили в голосе царицы ничего особенно странного, когда она с такой страстью произносила свою речь. Господин Аи медленно изрек:

— И все же если Атон истинный бог…

Может быть. А может быть, и нет. Он не сказал мне. Сказал ли он что-нибудь тебе, муж мой?

Тутанхатон выглядел озадаченным.

— Ничего, кроме головной боли, я от него не получал. — Он весь залился краской от собственной дерзости. — Нет. Нет, так говорить нельзя. Насколько я понимаю, он со мной не беседовал. Совершая обряды, я вижу только яркое сияние, а потом все кажется таким темным. Думаешь, мне надо его спросить? Я должен умолять Атона ответить, прежде, чем мы покинем его ради других богов?

— Я уже давно делаю это, — призналась Анхесенпаатон. — Каждый день, каждую ночь, с тех пор… С тех пор, как отец ушел в дом очищения Он все время молчит. По-моему, он умер вместе с отцом.

Казалось, никто не ужаснулся, слыша эти слова. Из тьмы не вырвался вихрь, не сверкнула молния.

— Только отец когда-либо видел истину, — продолжала она. — Это была его истина, в чем мы никогда не сомневались. Но мы, остальные… Что было у нас? Атон никогда не сказал нам ни звука.

Может быть, она сама не ожидала, что решится на такие слова, пока не произнесла их. А что сказано, то сказано. В ее словах была бездна горечи, такой старой, что она уже превратилась в отчаяние.

— Бог, который говорит только с одним человеком, не может быть богом для целого народа. Я помню, кто-то однажды это говорил. Но если мы склонимся на сторону Амона и он станет слишком могущественным…

— Амон был очень могущественным до появления Атона, — сказал Тутанхатон. — Ты так говорил, дядя, и другие тоже говорили. Атон не просто запер храм, но сокрушил могущество жрецов, думавших, что они выше царей.

— Да, — согласился господин Аи. — Но ты видишь, что из этого вышло. Он слишком далеко зашел. Лучше бы он использовал свою царскую власть, чтобы править именем Амона, чем вовсе свергать его.

— Ты так думал все эти годы? — спросила царица. — Все эти годы ты считал, что мой отец не прав?

Аи взглянул на нее с глубочайшим сочувствием, но не совершил ошибки — не обратился к ней, как к расстроенному ребенку, но заговорил с ней как с женщиной и царицей.

— Госпожа, каждый человек имеет право на собственные мысли, даже если служит своему царю, вкладывая в это все силы.

Анхесенпаатон смягчилась, слыша такие слова, хотя не до конца простила его.

— Ты всегда был верен моему отцу. Но теперь его нет. Верность кому удерживает тебя теперь? Стал бы ты служить Амону?

— Я пойду за моим царем и царицей. Куда бы то ни было.

— Даже на смерть?

Он смотрел спокойно, ничто не дрогнуло в его лице.

— Даже на смерть, моя госпожа.

— А если мы отвергнем то, что предлагает Амон, — то, чем он угрожает?

— Тогда я останусь с вами.

— Ты хочешь, чтобы мы поехали, правда? — Тутанхатон сидел, наблюдая за разговором, откинувшись на кресле и болтая ногами.

— И считаешь, что этот город все равно умрет, с нами или без нас?

— А ты как считаешь, мой господин? — спросил Аи.

Тутанхатон не оробел. Аи сам приучил юного царя к этому, всегда спрашивая о его выборе, даже если все уже было решено советниками.

— Я думаю, — медленно начал он, — что хотел бы дать Ахетатону умереть. Он так давно пытается это сделать, а мы все не позволяем. Я хотел бы его покинуть, чтобы он спокойно рассыпался — даже если это значит разрешить Амону взять верх. Разве мы не сумеем его обуздать? Мы можем заставить его служить царю, каким бы могущественным он не желал стать.

— Если Амон вернется, — сказал Аи, — его можно будет до определенной степени подчинить царственной воле. Но он будет настаивать на том, чтобы поклонение Атону прекратилось и он снова стал бы тем, чем был прежде: самым незначительным из самых незначительных обликов Амона-Ра.

— Амон ненавидит Атона. Жрец пытался скрыть это, но не сумел — такую сильную ненависть не скроешь. Если мы уедем отсюда, Атон больше не будет богом и царем. Его забудут.

Оба взглянули на царицу — она то прислонялась к стене, то отклонялась от нее, а потом вышла на середину комнаты, и свет лампы залил ее тело золотом, обрисовав все его линии под одеждой из тонкого полотна.

Тутанхатон, по-видимому, не замечал ни ее красоты, ни ее женственности. В этом он оставался все еще ребенком и до сих пор ни разу не был с ней в постели, как подобает мужу.

В тот момент она тоже не думала об этом. Ее руки сжались в кулаки.

— По-моему, если бы Атон хотел жить, он сказал бы кому-то из нас. Ты пойдешь со мной в храм, Детеныш Льва? Будешь молиться там вместе со мной?

— Последний раз?

— Она кивнула.

Тутанхатон склонил голову.

— Тогда пойду. Спрашивать его и просить ответа. А если он не ответит…

Никто не закончил его мысль. Это было ни к чему.

В храме, среди обширных дворов, под крышами, высокими, как небо, царил полумрак. Жрецы, служившие ночью, вынуждены были неожиданно приветствовать царя, царицу и их спутников: Аи, Нофрет и Леа, скромно державшихся позади, и нескольких стражников. В храме было пустынно, как и всегда, кроме тех случаев, когда царь совершал обряды, требовавшие присутствия публики. У Атона не было таких преданных почитателей, приходивших молиться ему в его доме, если только не приказывал царь.

Они прошли через все дворы во внутреннее святилище. На алтаре уже не лежали дары, все было убрано и распределено между жрецами, а приношений нового дня еще не поступало — их должен принести на рассвете царь. Сейчас, в полуночи, здесь был только голый каменный стол и золотое изображение Бога — солнечный диск со многими руками, благословляющими нарисованные фигуры Эхнатона, Нефертити и их детей. Все они мертвы, кроме Анхесенпаатон.

Вместе с Тутанхатоном она склонилась перед алтарем, воздела руки и громко произнесла слова молитвы, хотя по правилам обряда говорить должен был он. Она назвала Атона всеми его титулами и всеми именами, внимательно следя, чтобы не пропустить ни единого. Но суть молитвы была простой и короткой: «Властелин света, если ты существуешь, если ты действительно единственный истинный бог, говори с нами сейчас. Дай нам знак. Скажи, что мы должны делать».

Эхо отдавалось под крышей. Ни одна летучая мышь не вспорхнула там, не раздалось ни одного шороха или вздоха. В тени никого не было. Ничто не шевельнулось. Даже духов мертвых, любивших подглядывать за живыми и согреваться их теплом, — даже их здесь не было.

Анхесенпаатон ждала долго. Она повторила свою молитву три раза, с каждым разом все звонче, и ее голос метался среди колонн. Но ответа не дождалась. Бог, если он вообще когда-либо жил в этом месте, покинул его.

«Может быть, — подумала Нофрет, — он ушел в Синай вместе со своим единственным и самым преданным слугой». Тот, кто прежде был царем, находился там — так, по крайней мере, сказала ей Леа, принеся единственное за четыре долгих года известие, больно ранящее своей краткостью: «Мы в Синае. Все живы. У нас все в порядке». И с тех пор не было ничего, даже слухов. Пустыня поглотила их — безымянного человека и двух апиру, вдохновивших его покинуть Египет.

Где бы он ни находился, что бы с ним ни случилось, но его Бога в храме больше не было.

— Его нет, — сказала наконец царица, грустно вздохнув.

— Если он вообще когда-нибудь здесь был, — откликнулся Тутанхатон.

Она сердито посмотрела на него.

— Был! Но теперь ушел, покинул нас. Он не слышит и не ответит.

— Даже, — спросил Тутанхатон, возвысив голос, как будто хотел, чтобы бог услышал его, — если его молчание означает, что мы должны вернуться к Амону?

— Даже если так, — произнесла царица в звенящей тишине. — Он был богом моего отца. Похоже, нашим богом он быть не намерен.

— Что ж, тогда мы вернемся к Амону, — вызывающе сказал Тутанхатон, покосившись все же на изображение на стене, как будто ожидал, что Атон протянет одну из своих золотых рук и накажет его за дерзость.

Атон ничего не сделал. Его образ сиял во мраке, получая вечную дань от единственного избранного им слуги. Те, кого он избрать отказался, повернулись и пошли прочь, не оглядываясь.

32

Ни царь, ни царица больше не глядели на образ Атона в его храме, построенном Эхнатоном. Утром они совершили рассветный обряд в царской молельне во дворце. Бог, к которому они обращались, был Амон, и гимн, который они пели, был гимном Амону. Они просили защитить их, если Атон решится нанести удар, но никакого зла на них не пало.

Ахетатон умирал. Лишившийся своего бога, от которого отвернулись царь и царица, он увядал, как цветок на жаре.

Царь возвращался к Амону, но пока еще не имел желания перебираться в Фивы. Он выбрал Мемфис, куда и отправился. «Фивы стали убийцами царей, — сказал он, — и Амон проклял царя. Я признаю их силу, но я царь. И царь считает нужным править на севере, под защитой мемфисского бога Пта».

Амон едва ли мог возражать или даже задавать вопросы. Он получил назад свою силу. Царь доказал это: он изменил свое имя, что в Египте было непросто, поскольку имя являлось силой. Он стал Тутанхамоном, а его супруга, следуя ему в этом, как и во всем, стала Анхесенамон. По ее словам, новое имя легче выговаривалось и было более мелодичным. Царица объявила, что оно ей очень нравится и больше не откликалась на прежнее имя и не слышала, как его произносят. Живущая-Для-Атона умерла; теперь она жила для Амона и славила его имя.

Нофрет подумала, что для нее это способ запереть отца в его гробнице. Ее госпожа отвергла имя, данное им, и бога, которого он ей навязал, вернула себе то, что он отнял — прежних богов Египта, и сделала их своими. Может быть, царица и сожалела о содеянном, или боялась, что отец узнает обо всем и найдет способ наказать ее, но не говорила об этом никому. Она сделала выбор, на который подвигла ее душа, и не отступит от него.

Царь и царица покинули Ахетатон в день праздника Амона в Фивах, отправившись на судах вверх по реке со всем двором, свитой, прислугой и всеми обитателями города, которые могли стронуться с места. Двинулось все, живое и неживое. Даже тела умерших присоединились к долгому каравану, снесенные к реке и погруженные в лодки.

Лишь гробница Эхнатона осталась запретной для доступа, скрывая тело, названное именем царя и опечатанное его печатями, но принадлежавшее неизвестному рабу.

Его царицу и их детей тоже не стали забирать — Анхесенамон не разрешила. «Это был их город, — сказала она, — пусть они останутся в нем и после его смерти».

Но остальные уходили, и все, что можно было забрать, забирали. Никто не хотел задерживаться, как будто город был растением без корней, цветком пустыни, который завял и иссох, и ветер сорвал его с места и унес вдаль.

Нофрет стояла на палубе корабля царицы, уплывавшего от Ахетатона. День был прекрасный, довольно прохладный для этого времени года в Египте, солнце грело, но не палило. Люди пели, и над водой разносилась песня не горя, но радости. Исход из города Атона был похож на праздник.

Она не могла разобраться в своих чувствах. Было, конечно, облегчением покинуть это место, так похожее на гробницу. Но и сожаление, и печаль владели ею. Нофрет попала в Горизонт Атона как рабыня среди рабынь, полная решимости стать служанкой царицы. Теперь она стала ею, и положение ее было прочно. Больше она никогда не войдет во дворец Ахетатона со странными картинами на стенах, с его красивыми дворами, не будет бродить по городу, не придет в селение строителей, чтобы навестить Иоханана, Агарона и Леа.

Леа не поехала со свитой царицы. Она ушла так же незаметно, как появилась, не спрашивая у царицы разрешения. Нофрет она сказала только, что возвращается к своему народу. «Мы направимся в Фивы, — сказала она, — поедет туда царь или нет. Там много гробниц, которые надо достраивать, и много тех, кто рано или поздно пополнит ряды мертвых. Ищи нас на западных улицах, если когда-нибудь попадешь туда».

И Леа ушла, даже не дождавшись ответа. Так же, как и Нофрет, старая женщина не любила и не умела прощаться. Оставалось надеяться, что Леа поступит, как сказала, и царь и царица в конце концов решат простить и город, и его бога, и вернутся в Фивы, взяв Нофрет с собой.

Не было разговора о том, оставались ли еще апиру в своей деревне или уже покинули ее. Может быть, как жители пустыни, они предпочитали идти пешком со стадами коз и овец, чем плыть на лодках. Старый козел уже умер, но от него остался сын, выросший таким же скандалистом, как и отец. Может быть, он попадет в Фивы и так же будет наводить страх на рабочий люд.

Подумав об этом, Нофрет улыбнулась, глядя на реку. За короткое время они прошли большую масть пути. Ахетатон уже остался далеко позади и казался незначительным, городом, сделанным из глины, устроенным возле гробницы царя, чтобы ему было где жить после смерти. Его стены были высоки, как и прежде, крыши пока не обвалились, еще целым и красивым стоял он среди скал, но это был уже неживой город. Он был пуст, лишен Бога и людей. Пустыня покроет его, человек покинет. Город умрет, как все бренное, и будет забыт.

Нофрет обернулась, чтобы взглянуть на свою госпожу. Так, которая была Живущей-Для-Атона, стала Живущей-Для-Амона, совсем другим человеком — то же лицо, то же стройное тело и изящные руки, но дух, обитавший внутри, стал другим. Анхесенпаатон никогда бы не стала улыбаться, уплывая навсегда от города, построенного ее отцом, а Анхесенамон не только улыбалась, она обрывала цветы с гирлянды и вместе со своими служанками бросала их в царя и его молодых спутников, которые сидели в лодке, плывшей рядом.

Холодная, сдержанная царевна, которую знала Нофрет, никогда бы не сделала такого. Отвернувшись от Атона, она, казалось, отвернулась и от прежней угрюмости, став такой же легкомысленной, как ее супруг. Он запустил в нее целой охапкой цветов лотоса. Царица, смеясь, поймала их, и бросила обратно через узкую полоску воды.

Несколько служанок танцевали на палубе под дождем цветов. Нофрет оказалась в одиночестве возле пустого кресла царицы. Девушка почувствовала себя древней и холодной, как гробница. Когда-то, наверное, она умела и смеяться, и играть, как дети, но давно уже позабыла, как это делается.

Может быть, Анхесенамон только учится этому. Если так, она способная ученица. Царица окончательно повернулась к Ахетатону спиной и увлеченно вела веселую битву с царем и его друзьями.

Египет встречал юного царя с распростертыми объятиями, приветственными криками, песнями и ковром цветов. Все боги вышли навстречу ему, обогащенные уже его дарами — золотом, серебром и драгоценностями. Их изображения были обновлены, их храмы отстроены еще выше и величественней, чем прежде. Холодность, с которой Два Царства глядели на Эхнатона, была позабыта, радость безмерна. Им вернули гордость, древние обычаи и богов, которые были их богами и богами предков с самого утра мира.

К тому времени как царь добрался до Мемфиса, почти все на улицах уже, должно быть, охрипли, выкликая его имя. Этот город, основанный много раньше Фив, но всегда стоявший ниже их в сердцах царей, был безмерно горд тем, что стал избранным городом нового царя. Ходили слухи, что жрецы мемфисского Пта и мемфисского Амона часто ругались меж собой.

Справедливы эти слухи или нет, но ко времени прибытия царя между ними была прочнейшая дружба. Первым делом он отправился в храм Амона, сломал печати на воротах и собственными руками — с помощью нескольких жрецов посильнее — распахнул их настежь. Казалось, вслед за ним внутрь влилось полгорода, чтобы услышать, как в храме Амона поются гимны, которых не пели уже больше десяти лет, и увидеть, как жрецы вернутся к своим обрядам и обязанностям. Но свою речь царь произнес в храме Пта, произнес сам, ясным и чистым голосом, провозгласив возвращение богов на их престолы в Двух Царствах. Это было очень дипломатично, хотя не очень понравилось жрецам Амона; в конце концов, Тутанхамон был властелином Двух Царств, севера и юга, Мемфиса и Фив, Пта и Амона, а не просто одного из них.

Анхесенамон держалась возле царя, исполняя обязанности царицы, получая почести, как и царь. Никто не упоминал имени ее отца или названия его города. О них забыли. Теперь она находилась в городе Пта, на ней было благословение Амона, и жрецы обоих богов низко склонялись к ее ногам.

Такая всеобщая любовь должна была опьянять, особенно после того, как царицу так долго ненавидели по милости ее отца. Нофрет едва ли решилась бы обвинять свою госпожу за то, что та позволила себе забыть его — она сама сделала бы то же самое, и с радостью.

— Они собираются убить память о нем, — сказала Анхесенамон, когда со всякими празднествами и песнопениями было покончено и она удалилась в свои покои во дворце цариц, чтобы отдохнуть и, если удастся, поспать. Была глубокая ночь, До рассвета оставалось уже немного: в этот час везде стояла тишина, птицы еще не начали петь. Царица выкупалась, слегка умастилась благовониями и теперь сидела, обнаженная, на своей постели. Она выглядела почти ребенком, хотя была уже вполне сформировавшейся женщиной, несмотря на стройность и миниатюрность.

Анхесенамон говорила о своем отце так, словно он был царем из глубокой древности, спокойно заметив:

— Они так ненавидят отца, что готовы снести его город и стереть его имя всюду, где только найдут. Так всегда поступают те, кто приходит после, если царь заслужил ненависть своего народа.

Нофрет открыла было рот и снова закрыла. С тех пор как Эхнатон исчез, его дочь не говорила о нем ни слова, никогда не называла его по имени, только умершим царем. Судя по всему, для нее он умер так же, как и для остального Египта.

Не следовало напоминать царице, что ее отец жив, особенно если она предпочла забыть об этом.

Вместо того, чтобы сказать первое, что пришло на ум, о царе, который больше не был таковым, Нофрет спросила:

— Ты не собираешься мешать им убивать память о нем?

— Нет, — ответила Анхесенамон. Прежняя детская отрешенность вернулась к ней. — Назови это трусостью, если хочешь. Я почитала его, пока он был царем. Я делала все, что могла, чтобы служить ему. Но времена изменились. У нас теперь новый царь, и старые боги снова вернулись. Если они захотят отомстить его имени, кто я такая, чтобы останавливать их?

— Ты царица.

Глаза Анхесенамон сверкнули. Нет, она вовсе не была холодной и отрешенной.

— Царица никто и ничто перед лицом великих богов.

— Даже если она прапраправнучка самого Амона?

— Тем более. Как по-твоему, что думает бог, когда его дети восстают против него, называют его ложным и поклоняются другому? Ты полагаешь, он простит легко и быстро?

Нофрет покачала головой. Боги были довольно опасными существами, капризными и, как иногда казалось, чересчур могущественными, чтобы это могло идти кому-то на пользу. Она часто думала, что лучше быть незаметной для них всех — это надежнее защитит от зла. Смертный, не поклоняющийся богам, имеет меньше возможностей рассердить их, чем тот, кто поклоняется одному богу и вызывает ревность остальных. Вот в чем была ошибка Эхнатона, вот что погубило его царствование и большую часть его семьи. Его дочь, похоже, поняла это.

— Я не так уж много знаю о египетских богах, — произнесла Нофрет, что было правдой только отчасти, — но в Ахетатоне ты ведь никогда не смеялась, даже не улыбалась. Ты не знала радости. Здесь ты получила ее в полной мере, больше, чем когда бы то ни было. От этого дни становятся как-то ярче, а ночи не такими темными.

— Ах, все это лирика. У меня никогда не было времени смеяться. Я была слишком занята, стараясь быть царицей.

— Но ты по-прежнему царица. Однако в тебе появился свет. Раньше его не было.

Анхесенамон задумалась. Глаза ее сузились. Она нахмурилась, не потому, что сердилась, но размышляя, и немного погодя сказала:

— Я думаю, Атон был слишком могуществен для моего духа. Амон тоже могуществен и может быть мстительным, но не подавляет меня. Он делится, понимаешь, и позволяет существовать и другим богам.

— Это облегчает бремя, — согласилась Нофрет.

Анхесенамон поджала колени, обняла их руками и покачивалась, как бывало в детстве, продолжая размышлять вслух:

— Атон всегда говорил только с отцом, и никогда со мной. Я не знала, доволен ли он мною, известно ли ему вообще о моем существовании. Чем больше я старалась угодить ему, тем меньше чувствовала его присутствие. Тогда как Амон повсюду в Двух Царствах, не только в Фивах. Он говорит со своими жрецами, со своим народом.

— А говорит ли он с тобой?

Анхесенамон пожала плечами и вздохнула.

— Не знаю. Думаю, что да. Я чувствую, когда он сердится. Не думаю, что он сердится на меня. Я слишком незначительна.

— Или чересчур значительна. Ты носительница царского права. Никто не может отнять этого у тебя.

— Но мою жизнь может отнять каждый. Жрецы поняли, что в силах убить царя. Не думаю, что они забыли об этом.

Нофрет вздрогнула.

— Значит, ты опасаешься за своего царя?

— Нет, — ответила Анхесенамон, может быть, слишком быстро. — Они дорожат царем и восхищаются им. Тутанхамон упразднил все, что сделал мой отец. Они будут беречь своего царя и охранять его жизнь, пока он делает то, что им хочется.

Это скорее всего означало, что Амону нужно отдать всю власть в Египте. Нофрет знала, что жрецы — всего лишь люди, как и прочие, а люди всегда жаждут власти. Такова их природа, такова сущность мужчин.

То, чего хотят женщины, немного проще, но гораздо сложнее.

— Я хочу жить, — сказала Анхесенамон, — и подарить моему мужу сына, когда он будет готов прийти в мою постель. Разве это такие ужасные желания?

— Мне они вполне понятны.

— Но ведь ты чужестранка.

— Уже нет. Я не помню, какой была в Хатти. Все, что во мне есть, я приобрела в Египте.

— Но ты не египтянка, и думаешь не так, как мы.

— Я думаю по-своему. — Это была слишком давняя мысль, чтобы причинять боль. Нофрет присела у ног своей госпожи. — Мне кажется, я выросла какой-то особенной. Или родилась такой. Я размышляю о вещах, о которых не следует размышлять женщине, тем более рабыне. Я всегда удивлялась, почему не могу учиться сражаться, как мои братья.

— На это нетрудно ответить, — заметила Анхесенамон. — Женщины слабее. Это всем известно.

Нофрет вскочила на ноги.

— Посмотри на меня! Разве я выгляжу слабой? Я такая же высокая, как большинство мужчин в этой стране. Если понадобится, я смогу поднять быка.

— Но мужчины страны Хатти больше тебя. А тот, кто больше, всегда побеждает, потому что он сильнее.

— Не всегда. Часто побеждает тот, кто умнее, кто может дождаться, пока сильный устанет, а потом в подходящий момент нанести стремительный удар. Я говорила моему отцу, что тоже могла бы научиться сражаться, а он смеялся надо мной, ведь девочек воевать не учат, никто и нигде не слыхал о таком.

Анхесенамон с любопытством взглянула на нее.

— Ты хотела бы научиться носить доспехи и обращаться с копьем?

Нофрет снова села, недовольная собой.

— Конечно, нет. Даже не будь я женщиной, уже слишком поздно. Глупо пытаться освоить военное искусство в моем возрасте. Я спотыкалась бы о собственное копье и втыкала стрелы себе в ногу.

Анхесенамон не улыбнулась, хотя Нофрет и ожидала этого.

— Так чего же ты хочешь? — снова спросила она. — Быть свободной? Выйти замуж, иметь детей?

Никто никогда не задавал рабыне таких вопросов. Кроме Анхесенамон, которая, как и она сама, была странным человеком. Нофрет никогда особо не задумывалась о таких вещах.

— Будь я свободна, что мне делать? Куда деваться?

— К мужу, чтобы родить ему детей.

— Кто на мне женится? Я же такая огромная хеттская девица. Неужели я могу понравиться какому-нибудь египтянину?

— Почему бы и нет? Многие мужчины мечтают о сильной женщине. И чтобы на нее было приятно смотреть.

От такого разговора Нофрет стало как-то неуютно. Многие мужчины пытались приставать к ней по углам, но ни один не приглянулся настолько, чтобы пойти с ним в постель, а тем более — выйти за него замуж. Она полагала, что здесь с ней тоже не все в порядке. У других рабынь были любовники, или они проводили время с мужчинами просто ради удовольствия. Нофрет никогда такого не делала. Ближе всего к ней подступился тот придурок из Митанни, от которого она так успешно отделалась. С тех пор никто особо и не настаивал: может быть, потому, что в Египте она была больше любой из женщин и было видно, что сила у нее тоже есть.

— Я не хочу замуж, — сказала Нофрет. — Мне и так хорошо.

— Все выходят замуж, — возразила Анхесенамон.

— А я нет. Я же говорила, что я другая. А ты мне не веришь.

— Верю, но тебе нужно учиться чувствовать счастье. Прежде, чем приехать сюда, я думала, что это очень трудно. Там, раньше, всегда было очень мало веселья.

— Вовсе не было. Наверное, это все еще сидит во мне. Впрочем, я никогда не была беззаботной.

— Этому можно научиться, — заметила Анхесенамон.

— Возможно, — согласилась Нофрет.

33

Нофрет никогда не была склонна следовать советам других, но ей вдруг захотелось стать такой, какой ее хотела видеть госпожа: счастливой. Простое упражнение: сначала надо научиться улыбаться, затем — смеяться, а потом развлекаться и совершать глупости. Это было любимым занятием при дворе Тутанхамона, где все были молоды или старались казаться молодыми.

Царица превосходно овладела искусством быть счастливой. Царь ее научил. У него всегда было превосходное настроение. Анхесенамон, прежде жившая, словно птица в клетке, с подрезанными крыльями и молча, под его руководством научилась лежать и петь.

Они поженились в печали, когда Тутанхамон был еще ребенком, чтобы дать ему право носить две короны. На шестом году его царствования, на четырнадцатом году жизни, когда он уже стал почти мужчиной по возрасту, хотя и не по силе, они поженились и телом. Анхесенамон, шестью годами старше него, уже побывавшая и женой, и царицей, научилась с ним быть не только женой, но и любовницей. И женой, и даже матерью она уже побывала, но не получила от этого особенного удовольствия, потому что была еще слишком молода, и лишь долг и воля отца заставляли ее идти на это.

Теперь Анхесенамон стала женщиной, созревшей для любви. Ее муж, хотя еще очень юный, был полон желания, а влюблен в нее — еще с малолетства.

Они были красивой парой, оба стройные, изящные. Тутанхамон вырос высоким, а она, не высокая, но и не маленькая, доставала ему до подбородка. Супруги любили сидеть рядом, держась за руки, даже на троне. Когда приходилось по какой-либо причине разлучаться — дела, развлечения, государственные обязанности, — каждый казался не то чтобы меньше, но видно было, что рядом должен быть второй; образовывалась пустота, жаждавшая заполнения.

Не все было смех и радость. Анхесенамон дважды беременела. Дважды случались роды, преждевременные и тяжелые, и ребенок умирал, не успев и вздохнуть. Повторялось то же, что с Эхнатоном: только дочери, и слишком слабые, нежизнеспособные.

Нофрет думала, что кровь их была слишком родственной, но никогда об этом не говорила, как и все остальные. Таких вещей царицам не говорят.

Анхесенамон вынашивала каждого ребенка с большой надеждой и теряла с огромным горем. Она и царь скорбели вместе, чего никогда не было с Эхнатоном. Горе разделенное — полгоря, как говорят старые мудрецы. Конечно, легче переносить его в объятиях любимого.

— Мы сделаем сына, — сказал Тутанхамон своей царице, и Нофрет слышала. Они лежали в постели, царица опустила голову мужу на грудь, и ее щеки еще были мокры от слез по второму их ребенку. Он тоже плакал, но голос его был тверд.

— Это наша жертва, цена, которую мы платим богам. В следующий раз родится сын, и он будет жить.

Анхесенамон промолчала. Нофрет, которой там вообще не должно было быть, тоже помалкивала. Может быть, царь предвидел это. Он был царь и бог, Гор на земле, и, наверное, знал, чего от них хотят боги.

— Будем молиться, — сказал он. — Мы принесем богатые дары Амону, Матери Изиде и богине Таверет, которая помогает женщинам при родах, а они дадут нам сына.

Они сделали так, как он сказал, потом еще и еще раз. Их молитвы принесли только один результат: Анхесенамон не забеременела еще одной дочерью и не потеряла ее.

Но она не забеременела и сыном. Однако царь был молод, а у богов впереди еще долгие годы, чтобы простить его за родство со слугой Атона и вознаградить за молитвы.

Нофрет обнаружила, что горевать не проще, чем радоваться. Она не особенно хорошо владела обоими искусствами. И постоянно чувствовала какую-то пустоту и неуверенность. Девушка хорошо справлялась со своими обязанностями и знала это. Став главной над всей прислугой царицы, она приказывала, а другие подчинялись; надо было навести порядок во дворце царицы и поддерживать его, и это часто занимало весь день и часть ночи. Среди прочих дел она исполнила обещание, когда-то данное Амону в Фивах; принесла ему в дар хлеб и пиво за то, что он вознес ее на такую высоту, и каждый месяц, для собственного спокойствия, приносила еще дары. Нофрет добилась того, к чему устремилась, еще будучи пленницей из Митанни, и была удовлетворена, но в этом удовлетворении была какая-то пустота.

Нофрет решила, что ей не так-то просто угодить. У Анхесенамон был дар извлекать максимум пользы и удовольствия из чего бы то ни было. Нофрет все время искала чего-то большего.

В Мемфисе было на что поглядеть. Город был такой же древний, как Фивы — некоторые говорили, что древнее, — и такой же великолепный, как и подобает столице Севера. В Фивах была долина с гробницами царей, а в Мемфисе — одно из чудес света: древние гробницы, великие гробницы, могучие пирамиды, сиявшие ослепительной белизной под солнцем, призрачно белевшие под луной, охранявшие горизонт на западе. Мемфис находился ближе к Азии, и на его улицах было больше чужестранцев, чем в Фивах и даже в Ахетатоне. В толпе Нофрет обнаружила знакомое лицо: торговку пивом из Ахетатона, которая вернулась домой и построила лавочку со столом, скамейкой и задней комнатой, где в полуденную жару можно было провести время с любовником.

Нофрет никогда не делала ничего подобного, хотя торговка подмигивала, улыбалась и прозрачно намекала, что этой комнатой можно воспользоваться. Она лишь скромно заходила иногда выпить пива, поглазеть на прохожих, и пару раз возвращалась во дворец чуть-чуть навеселе. Большей частью она приносила обрывки сплетен и рыночной болтовни, чтобы развлечь госпожу. Казалось бы, все должно удовлетворять ее, но ничуть не бывало.

Царь устроил свою резиденцию в Мемфисе, но путешествовал повсюду по Двум Царствам; вверх и вниз по реке, вверх до самой Дельты и вниз, минуя Фивы, до границ Нубии. Фивы он посетил лишь в самом конце, и ненадолго, на обратном пути в Мемфис. Его гробница строилась в долине к западу от Фив, но царь ясно дал понять, что он лишь следует обычаям предков, и вовсе не этому городу принадлежит первое место в его сердце.

Отбросив дипломатические тонкости, царь проявил непривычное упрямство.

— Я дам Фивам только то, что должен, и не больше, — сказал он. — И поселюсь там только после смерти. Живой, я предпочитаю другое место.

Даже господин Аи не смог убедить его быть более дипломатичным. Во всех других делах он прислушивался к разумным доводам, но здесь не желал слушать никого. Он был царь, и никто не мог его заставить и пока еще никто не пытался его убить. Советники повздыхали и оставили царя в покое. Жрецы Амона ничего не говорили, не угрожали ему, поскольку получили назад свою власть, их бог находился во всей своей славе. Судя по всему, они были довольны или хотя бы делали вид, что довольны.

Когда царь разъезжал по Двум Царствам, — а по мере того как он взрослел, это случалось все чаще, — его царица отправлялась вместе с ним, если только он не путешествовал с войском. Нофрет тоже следовала за своей госпожой, но после смерти второго царского ребенка у нее стало слишком много дел в мемфисском дворце.

Если бы Анхесенамон приказала, Нофрет пришлось бы повиноваться. Но царица была поглощена мужем и не слишком много внимания уделяла служанке. Она вздохнула, услышав отказ, но спорить не стала. В дальнейшем, отправляясь в путь с царем, она брала с собой лишь нескольких служанок, а остальных оставляла в Мемфисе с Нофрет.

Нофрет ни разу не ездила в Фивы. В ней не было такой ненависти к этому городу, как у царя, но и любви тоже не было. Она не могла заставить себя поехать даже ради того, чтобы узнать, прибыла ли туда Леа вместе с остальными апиру.

В отсутствие в резиденции царя и царицы Мемфис не стал спокойнее, но дворец казался совершенно опустевшим. Придворные разъехались, часть вместе с царем, часть по своим поместьям. Во дворце оставались только слуги. Они могли бы воспользоваться такой возможностью, чтобы побездельничать или тоже разбежаться кто куда, но Нофрет быстро положила этому конец. Обязанностей пока было немного, но все равно требовалось подметать полы, готовить еду для людей и животных и выполнять другие работы, которые неудобно делать, когда дворец полон людей: вытащить и вычистить ковры, перестирать постельное белье, отполировать мебель в царских покоях.

Слуги сердито косились на нее, и некоторые старались улизнуть, прежде чем она успеет остановить их и заставить что-то делать. Но девушка всех задержала и приставила к работе, и они повиновались ей. Нофрет очень редко пользовалась хлыстом — вполне хватало ее голоса и свирепого взгляда.

В один из дней мягкой египетской зимы, когда царская чета снова отправилась в Верхнее Царство, она поднялась утром, как обычно — это давно уже вошло у нее в привычку, — вымылась в глубоком тазу, который принесли слуги, расчесала густую длинную гриву волос, заплела косы, вплетя в них амулеты Амона и Собека, когда-то купленные в Фивах, и надела чистое полотняное платье — последнее готовое к носке, с заложенными складками. Сегодня банный день, а потом будут чистить и проветривать покои царицы.

Оправляя платье, Нофрет задумалась. Она никогда не обращала на себя особенного внимания, следя только за тем, чтобы вымыть и одеть тело, но сегодня ее кожа была какой-то странной, чувствительной и нежной и с трудом выдерживала даже легкую шершавость полотна.

Месячные у нее кончились пару дней назад. Никакой бури не предвиделось: утро было ясное и тихое, днем будет жарко. Ни малейшего признака страшной бури, какие иногда случаются в это время года, когда сильнейший горячий ветер гонит перед собой стену пыли, а в ней сверкают молнии. В воздухе не ощущалось никакого напряжения. Дело было лишь в ней самой, в ее коже и в том, что под ней.

Если бы Нофрет спросила, что с ней, любой сказал бы, что ей нужен мужчина. Она уже подумывала о том, чтобы познакомиться с кем-нибудь, кто проявлял к ней интерес, может быть, с одним из стражников, молодым, с красивыми глазами, почти таким же красавцем, как царь. Но одна мысль о том, что к ней прикоснется мужчина и будет гладить ее чувствительную кожу, вызывала дрожь.

Как обычно, она начала дневную работу, собрав слуг царицы и раздавая поручения, и вдруг почувствовала, как будто выскальзывает из своего тела, взлетает к балкам потолка, словно крылатый дух, и слушает чужой голос. Никто из слуг не замечал ничего странного. Чужая Нофрет говорила те же слова, что и каждое утро, распределяла обязанности без всякого участия блуждающего духа.

Нофрет всегда была очень замкнута в себе, единая и неделимая, тело и душа. Египтяне имели очень странное представление об этом: разделяли душу на шесть частей, каждая — часть целого — дух Ка и дух Ба, тень, дыхание, сердце, имя, и еще само тело, вмещающее все остальное. Эта блуждающая ее часть должна быть или Ка — дух, остающийся с телом после смерти, — или Ба, свободно летающий на крыльях сокола.

Дух, какой бы он ни был, наблюдал, как тело раздает приказания, а потом ходит по комнатам царицы, проверяя, как их моют и чистят. Он не собирался улетать прочь, будучи связанным присутствием тела.

Отделенная от тела, как в странном сне, Нофрет наблюдала за собой все утро. В полдень, когда даже самые усердные отправились отдыхать от жары, тело пошло не к кушетке в прохладной затененной комнате, но на открытый воздух, под солнце. Жара показалась ему ласковой, а не обжигающей. Тело шагало по дворам и забиралось на стены, избегая встреч с охранниками, которые, как и все здравомыслящие люди, искали укрытия в тени.

На самом верху дворца, высоко над городом, тело Нофрет оперлось о парапет. Ветер подхватил ее дух и играл с ним, соблазняя полететь над городскими крышами, над роскошной зеленью возделанных полей, над бурыми водами реки, а затем все дальше и дальше, прочь из земли живых к гробницам древних царей, к пирамидам, словно посылающим столбы света в безграничное небо.

Но тело, связанное с ним, сопротивлялось. Долгое время дух балансировал, наполовину на ветру, наполовину в теле. Потом тело потянулось, достало его, проглотило вместе с ветром и стало резко, головокружительно целым.

Нофрет покачнулась на краю стены. Ветер ударил ее неожиданно сильно. Она оттолкнулась от него, осторожно отступая от края. Кружилась голова, мутило, ее охватил страх.

— Госпожа, вам плохо?

Она вздрогнула и резко обернулась. Рядом стоял человек в шлеме, в легкой полотняной одежде, с копьем в руках, тот самый красавец-стражник, по которому вздыхали все служанки. Сейчас он не показался ей красивым, просто незнакомым.

— Ты, похоже, больна, госпожа, — сказал он негромким приятным голосом. — Пойдем, в башне есть кувшин с водой. Я дам тебе чашку.

Нофрет хотела отказаться, но язык не послушался ее. Стражник привел девушку к башне в южном углу стены, налил воды из глиняного кувшина и подал ей. На его лице явно читалось сочувствие.

Внезапно девушка почувствовала приступ гнева. Если бы этот красавец схватил ее и попытался овладеть ею, если бы оказывал ей внимание, она бы и вполовину так не рассердилась. Но эта целомудренная заботливость вызвала у нее желание выцарапать ему глаза.

Ее тело, не обращая внимания на взбешенный дух, взяло чашку, даже улыбнулось перед тем, как выпить. Стражник ответил улыбкой. Красивая улыбка… Все в нем казалось безупречным. Но на его лице не было выражения, часто отличавшего красивых мужчин, когда они слишком хорошо понимают, как приятно на них смотреть. Конечно, он знал о своей красоте, не мог не знать, но ему это, похоже, было безразлично. В чем-то он напоминал и царя, и царицу.

Рука Нофрет протянулась и погладила его по щеке. Щека оказалась гладкой, едва пробившаяся борода была хорошо выбрита по египетской моде. Он чуть покраснел под бронзовым загаром, такой бывает от солнца и ветра, но не отстранился.

Чашка опустела. Она выпила ее до дна, даже не заметив этого. Стражник взял чашку из ее рук и бережно отставил в сторону, как будто, она была из тончайшего стекла, а не из простой грубой глины.

Нофрет не могла даже вспомнить его имя. Сени, Сети, что-то в этом роде. В Египте имена были силой. Ее имя, полученное при рождении, было скрыто и позабыто. Она поискала его в себе, но не нашла. Значит, ее настоящее имя окончательно потеряно сегодня утром? Может быть, поэтому ей так не по себе?

Взгляд стражника странно смягчился, возможно, отражая ее собственный. Он склонился к ней. Поцелуй был жарким, сухим, полным желания, но сдержанным. Какое счастье, что случай и боги послали ей такого мужчину, а не того, кто давно уже повалил бы ее и удовлетворил свои желания. Этот же был терпелив, обходителен и вообще намного лучше, чем она заслуживала.

В башне было пусто и темно после ослепительного сияния солнца. Глаза Нофрет освоились гораздо позже, чем тело. Оно лежало на чем-то скорее твердом, чем мягком, наверное, на тростниковой циновке, а платье валялось неизвестно где, как и его одежда и шлем. Мужчина был немного ниже ее, чуть худощавей. Его тело было гладко выбрито, и чуть заметные щетинки покалывали ее кожу, ощутимо, но не вызывая неприязни.

Свободно летающая часть Нофрет удивилась, что же она здесь делает. Но остальная часть прекрасно знала, что. Она лежала в объятиях красавца-стражника, оба постыдно пренебрегали своими обязанностями, но это их совершенно не волновало.

Когда он взял ее, Нофрет почувствовала резкую боль. Его глаза удивленно расширились. Мужчина не ожидал встретить такую преграду — у нее, которая была явно старше, чем он. Он хотел отступить, но она удержала его сильными руками, обвила ногами бедра, приковала к себе. Он попытался было инстинктивно сопротивляться, но другой инстинкт оказался сильнее и, вздохнув, мужчина покорился ему.

Нофрет ждала наслаждения, которое, как говорили, приходит после боли. Боль заглохла, но удовольствия было немного, разве что от ритмичного раскачивания, от близости другого тела, от запаха свежего пота. Его дыхание ускорилось, а с ним и ритм движения. Затем внезапно он замер, напрягшись, и Нофрет ощутила тепло внутри себя.

Он долго сжимал ее в объятиях, потом отпустил и упал рядом, уже почти засыпая. О таком ей тоже говорили — будто многие мужчины и даже некоторые женщины засыпают сразу после этого. Но не Нофрет. Она лежала неподвижно возле спящего незнакомца, чувствуя лишь затихающую боль в глубине тела. Ощущения, что она что-то приобрела, не было. Странное самочувствие не изменилось. Она по-прежнему казалась чуждой самой себе, хотя ее дух решил остаться на месте и больше не блуждать.

Нофрет медленно встала. На ее бедрах была кровь. Она нашла кусок холста, висевший на крючке, намочила его водой из кувшина, выйдя наружу, тщательно вымылась, чувствуя дрожь в руках. Потом хорошенько отстирала тряпку. Кровь еще слегка шла, как при месячных. Она повесила сырую тряпку на место, надела помятое платье, как могла, привела в порядок волосы.

Стражник еще спал, чуть посапывая. Командир задаст ему хорошую трепку, если узнает, что он покинул пост, чтобы провести время с женщиной. Надо бы разбудить его, заставить одеться, взять оружие и вернуться к исполнению своих обязанностей. Но тогда ему захочется снова целовать ее или даже еще чего-нибудь. Служанки говорили, что все мужчины так делают. Или взяв, что хотят, однажды, забывают женщину, которая им это дала, или возвращаются вновь и вновь, настаивая, приставая и надоедая.

Этот будет желать большего, даже судя по тому, как он лежал, свободно, как дитя, улыбаясь во сне. Он действительно был очень хорош собой, красивый мальчик с гладкой коричневой кожей и изящными руками. Ей захотелось поцеловать его, просто потому, что он был так мил, но она удержалась, положила рядом с ним шлем и копье и вознесла молитву Хатор, покровительнице влюбленных, чтобы он успел вовремя проснуться и избежать командирского гнева. Затем оставила его, ступая осторожно, чтобы дух не улетел снова. Но, казалось, теперь он держался крепко, связанный болью внутри ее тела. Хоть этого она добилась: дух и тело снова объединились, и можно было удерживать их — правда, они опять пытались разделиться.

34

Стражника звали Сети. Прежде чем прийти снова, он выждал несколько дней, но все-таки пришел. Он появился вечером, когда у Нофрет выдавалось немного свободного времени, выбрав этот момент по счастливой случайности или после тщательных расспросов, и принес в подарок цветок лотоса и кувшин финикового вина.

Нофрет приятно удивилась, увидев его стоящим в дверях ее комнатки, такого милого и робеющего, но старающегося выглядеть заносчиво. Несомненно, было приятно и даже лестно, что он не просто помнил ее, но решил порадовать своим посещением.

Прежде чем она успела приказать ему убираться вон, он очаровательно улыбнулся и сказал:

— Не уверен, что ты хочешь меня видеть, но я должен был прийти.

Нофрет открыла рот, приготовившись сказать что-нибудь обидное и непоправимое. Но ее язык имел собственное мнение и произнес:

— Надеюсь, у тебя не было неприятностей из-за того, что ты спал на посту?

Стражник чуть покраснел.

— Нет-нет. Боги были милостивы. Я успел проснуться и вернуться на пост, прежде чем кто-нибудь заметил.

— Это хорошо, — сказала Нофрет вполне искренне. Она вовсе не желала ему неприятностей. Юноша был хорош собой, обходителен, гораздо лучше, чем она заслуживала.

Сети поклонился и протянул ей лотос. Она взяла его, иначе цветок упал бы к ее ногам. Аромат его был сладок, и Нофрет чихнула. Он засмеялся, чуть задыхаясь; немного погодя засмеялась и она.

Каким-то образом оба оказались в постели, забыв на полу цветок и одежду. Казалось, ее тело своей волей выбрало из многих именно этого человека. Нофрет даже не знала, сможет ли он вести хоть какой-то разумный разговор. Разум не имел ничего общего с тем, что он делал с ней, а она с ним.

Сети, видимо, полагал, что этого достаточно, и шептал ей на ухо слова, которые были бы счастливы услышать многие служанки. Глупые, смешные слова о любви. Как он мог настолько потерять голову из-за нее, Нофрет не понимала, но это, несомненно, так. Может быть, дело просто в том, что она была главной над служанками царицы, и приятели уважали его за то, что он был допущен в ее постель.

Служанки завидовали ей, и не одна клялась, что отобьет Сети. Нофрет не стала бы возражать, если бы кому-нибудь из них это удалось. Ей было очень не по себе. Она не в силах была признаться, что не чувствует ничего, кроме легкого смущения, и вдобавок обнаружила, что совсем нетрудно дать ему то, чего он хотел от ее тела. Нофрет это даже доставляло удовольствие. Первое время впечатления были слишком сильными — ожидаемые и всегда превосходящие ожидания. А затем, когда оба лучше научились доставлять друг другу удовольствие, это стало просто великолепным. Нофрет скучала по нему, когда его не было радом, но не позволяла тоске полностью завладеть ею. Для этого она была слишком упряма. Сети получил ее тело — все, на что мог рассчитывать, но ему хотелось получить и душу, а этого она дать ему не могла.

Ей не с кем было поделиться. Человека, о котором она думала, в Египте не было, а если бы и был, он мог не понять ее. Нофрет считала Иоханана своим другом, но он был мужчиной. Мужчины любят мечтать; они создают воздушные замки с царицами и неземной любовью. Женщинам приходится быть более практичными, пить настои трав, готовить себе разные снадобья, не терять бдительности — или им придется произвести на свет ребенка, Нофрет подумала, что было бы настоящей насмешкой судьбы, если бы все ее предосторожности не помогли и она родила бы сына, о котором всегда мечтала ее госпожа. Сына рабыни и стражника — но все-таки сына.

Которого отвергнут боги. Ей не хотелось вынашивать в своем чреве отпрыска Сети, как бы красив и хорош он ни был. Она следовала всем нелепым, даже неприятным советам служанок. Но, по-видимому, это помогло: месячные пришли вовремя, с той же регулярностью, как и полнолуние. Она поблагодарила богов и решила отослать Сети прочь; но язык не поворачивался сказать это. Ее телу слишком нравилось все, что он делал с ним и что говорил.

И, в конце концов, что здесь плохого? Сети был счастлив, а ее тело научилось петь каждой своей косточкой — и тем приятнее, чем дольше он играл на нем. Нофрет по-прежнему исполняла свои обязанности, и Сети тоже. Они не были похожи на сказочных любовников, позабывших обо всем на свете, захваченных друг другом.

Нофрет исполняла свои обязанности не менее добросовестно, чем прежде, но обнаружила, что они занимают гораздо меньшее время и уже не захватывают ее сердце целиком. В один прекрасный жаркий полдень она успела сделать все, что требовалось царице, и полностью освободилась. Дворец был в полном порядке. Она отправила большинство служанок отдыхать. Оставшиеся сонно занимались немногочисленными, не слишком срочными делами. В присутствии Нофрет не было необходимости.

Было как-то чудно, что в ней особенно не нуждаются, и никакие дела ее не торопят, как в прежние дни в Ахетатоне.

Сети сегодня дежурит до самого вечера. Особого желания разыскивать его или увести с поста не было. Раньше она иногда делала такое, но не теперь. Нофрет слишком многое узнала о нем: о матери, живущей в городе, которую он обеспечивал на свое жалованье хлебом и пивом; о брате, который тоже мечтал стать дворцовым стражником, но был еще слишком юн; о сестрах, которых предстоит выдавать замуж, когда они станут постарше. Все это семейное здание может рухнуть, если Нофрет снова введет его в соблазн пренебречь своими обязанностями.

Странно было сознавать, что до вечера она никому не понадобится, но идти было особенно некуда. С этим чувством она вышла из своей маленькой комнатки, как, бывало, в Ахетатоне, без всякой специальной цели. Можно пойти в город, а можно и не ходить. Она могла остаться во дворце, среди роскоши, от длительного употребления ставшей даже удобной.

У нее было любимое местечко: сад с фруктовыми деревьями, а в нем фонтан с рыбками. Не особенно роскошный сад, маленький, заброшенный, со старыми деревьями. Сюда редко кто заходил. Его заложили при какой-то древней царице, наблюдавшей за посадкой деревьев и устройством фонтана. Она уже давно лежала в своей гробнице, а сад жил, внуки внуков ее деревьев склонялись под тяжестью плодов.

Нофрет сорвала гранат с корявого и развесистого дерева, о чьи низкие ветви легко было стукнуться головой. Плод оказался сладким. Она съела его, сидя в тени другого дерева, аккуратно закопала остатки, вознеся благодарственную молитву духу дерева, и снова села, слизывая с пальцев кроваво-красный сок.

Шум голосов заставил ее устремиться под колоннаду. Хотя в этот сад заходили редко, он находился рядом с двором приемов, где принимали иностранных гостей дворца. Пару раз, когда она была здесь, принимали послов, а однажды — вельможу из отдаленного дома Египта, который заблудился и очень растерялся, оказавшись в пустынном саду. Она выручила его, указав правильную дорогу, но не услышала даже слова благодарности — так обычно вели себя все вельможи.

Нофрет и дальше сидела бы в тени, ощущая на языке сладость гранатового сока, но любопытство повело ее под колоннаду и дальше, во двор для иностранных гостей. Там толпились и шумели люди, стучали копытами кони.

Сердце ее замерло. Посланцы из Великой Страны Хатти прибывали и раньше, и нередко: высокие, крепко сложенные светлокожие люди в длинных одеждах и вышитых мантиях, с густыми вьющимися волосами, длинными сзади и гладко подбритыми надо лбом. Их руки всегда были готовы схватиться за оружие. Даже безоружные, стоя перед царем, хетты выглядели так, будто были вооружены до зубов.

Они никогда не замечали служанок царицы, не обращали внимания на то, что одна из них хеттская девушка. И ей тоже было все равно, кто они и откуда явились. Она была привязана к Египту.

И все же, когда люди из Хатти говорили с царем, Нофрет испытывала странные чувства. Это был ее народ и не ее. Язык, на котором говорили земляки, казался странным, хотя она хорошо его понимала. Бывает, что люди теряют такую способность: она видела, как некоторые рабы, когда их соплеменники говорили перед царем, плакали оттого, что не могли понять их, и понимали только переводчиков.

Нофрет берегла свой родной язык — отчасти из гордости, отчасти из упрямства, отчасти из убеждения, что он может ей еще пригодиться. Она могла проверить, честны ли переводчики; и так и бывало, когда встреча происходила в ее присутствии.

А госпожа никогда не просила ее переводить. Анхесенамон это не приходило в голову, и Нофрет не считала нужным предлагать. Она была служанкой, а не знатоком языков.

Во дворе иностранцев были хетты — посол со свитой, несущей грамоты с печатями Царя царей, Великого Царя Хатти. Это все еще был Суппилулиума, как и тогда, когда ее увезли в Митанни. По не слишком восторженному мнению господина Аи, он был одним из великих царей. Великие цари могут причинить много хлопот. Они слишком часто развязывают войны и больше, чем надо, думают о том, как расширить свои земли.

Не нашло ли на Суппилулиуму снова воинственное настроение? В таком случае, военачальник Хоремхеб справится с ним. Хоремхеб теперь возглавлял царские войска в Азии — это был более высокий пост по сравнению с тем, что он занимал в Дельте, и достаточно далеко от Египта.

Нофрет задержалась в тени колонны, с любопытством рассматривая хеттов. В отсутствие царя и за пределами ее власти дворец пришел в некоторый непорядок: распорядитель церемонии встречи послов запаздывал, слуги и конюхи несколько растерялись.

Нофрет недовольно покачала головой. Дураки. Даже она, чья власть не распространялась за пределы дворца царицы, знала, где находятся конюшни, как нужно приветствовать послов, куда отвести их вымыться, отдохнуть и подкрепиться. Похоже, здесь никто не умел или не желал делать этого. Хетты были терпеливы, но главный вельможа уже начал хмуриться и его черные брови сошлись над переносицей внушительного горбатого носа.

Хотя она и служанка царицы, но тоже относится ко дворцу. Его честь для нее небезразлична. Нофрет не хотелось, чтобы хетты плохо думали о Египте, получив такой нескладный прием.

Она глубоко вздохнула, расправила платье и вышла из своего укрытия. Свет словно ударил ее, а с ним крики людей, ржание коней, лай охотничьих собак, даже рычание льва в клетке: страна Хатти прислала египетскому Детенышу Льва подходящий подарок. Несколько собак уже завязали драку. Посол, возвышающийся на своей колеснице, был уже готов гикнуть на своих коней и умчаться галопом обратно в страну Хатти.

Его окружали вооруженные люди. Распорядителю следовало позаботиться и об этом: никто, кроме людей царя, не должен входить во дворец с оружием.

Одинокой женщине опасно находиться среди такой толпы мужчин, но у Нофрет было собственное оружие: рост и ширина плеч, свирепый взгляд в ответ на любую нескромность. Только люди, стеной окружавшие посла, сохраняли спокойствие, но их оружие вовсе не казалось безопасным.

Нофрет отвела в стороны два копья, словно половинки двери. Копьеносцы уставились на нее. Она пристально взглянула на них. Это были молодые люди, гладко выбритые, как египтяне, но совершенно другие. Их лица были хеттскими, горбоносыми, с гладкими щеками. У одного был шрам на щеке, а у другого — необычные глаза, не черные или карие, как у большинства, а серые, и волосы отливали рыжим. В стране Хатти это было редкостью, но не такой уж особенной. У Нофрет были такие же глаза и волосы.

К тому же, что-то еще…

— Лупакки, — сказала она неожиданно, — что ты здесь делаешь?

Отлично! Теперь ясно, может ли она еще говорить по-хеттски. Вопрос прозвучал грубовато, но правильно.

Третий из ее братьев осмотрел ее с головы до ног. Наверное, он уже не помнил ее. Братья легко могли позабыть сестру, похищенную еще в детстве.

Но серые глаза расширились — так, что стали видны все белки. Вид у него был такой, словно он увидел призрак или ожившего покойника.

— Аринна, — потрясенно произнес он. Имя ошеломило ее. Оно было чужим, и все же отозвалось во всем ее теле: имя, данное ей при рождении, имя, которое она заставила себя позабыть.

Что-то пробудилось в ней, какая-то ее часть, которую она давно уже считала исчезнувшей. Он снова произнес:

— Аринна, — и взял ее за руку, чуть дрожа, но крепко. — Аринна, ты же умерла. Мы видели место, где тебя убили.

Она думала, что забыла и это: охоту, нападение, отчаянное сопротивление.

— Я заколола бандита. Он истек кровью, как свинья.

— Мы думали, это твоя кровь. — Он стиснул ее руку, потом отпустил, словно внезапно вспомнив, где находится и кто на него смотрит. — Великие боги, сестренка. Мы оплакивали тебя, просили твой дух смилостивиться, молились, чтобы ты не мстила нам за то, что мы так плохо присматривали за твоим телом. И все это время…

— И все это время я была в Митанни, а потом здесь. — Она задрала подбородок. — Я старшая служанка царицы.

Он не произнес слова, которое сказал бы другой, позорного слова: рабыня. Может быть, его губы дрогнули, но голое прозвучал легко:

— Значит, ты достигла большего, чем я. Я служу под началом царского полководца.

Нофрет указала подбородком на человека в колеснице, вовсе не замечавшего ее. Конечно, ведь он был слишком важной персоной и уже совсем лишился терпения.

— Этот?

— Да, — сказал Лупакки. — Это мой господни Хаттуша-зити, и он глубоко оскорблен.

— Я и сама нижу, — сухо заметила Нофрет. — Дай мне пройти.

— Зачем?

В этом был весь Лупакки: обязательно надо задать вопрос, а не просто исполнить приказание. Интересно, как-то ему служится в войске его господина?

Нофрет сохраняла спокойствие. Ум был ясен. Помогала привычка к исполнению своих обязанностей и потрясение, которое она испытала, увидев лицо, которое совсем не ожидала когда-либо увидеть.

Она прошла между своим братом и человеком, стоявшим рядом с ним, и схватила за уздечку ближайшего коня. Жеребец был норовистый, но хорошо выученный; он склонил голову. Девушка взглянула в лицо посла. Тот был ясно не в восторге от необходимости обратить на нее внимание, но эта девица задела его достоинство, прикоснувшись к одному из его коней. Но она обратилась прямо к нему, со всей почтительностью, на какую была способна:

— Мой господин, я приветствую тебя в Мемфисе. Прошу тебя не обижаться на мое присутствие и на достойную всяческого сожаления неготовность принять тебя. Как видишь, царь в отъезде, а его слуги не ожидали твоего прибытия.

Господин Хаттуша-зити был готов чуть ли не фыркать от возмущения, слыша признания в отсутствии должного порядка. Но Нофрет не волновало его презрение. Нужно было сдвинуть его с места и разместить там, где он сможет несколько поправить свое настроение.

— О моем прибытии, — высокомерно заявил он, — было известно.

— Мой повелитель, твои посланцы не сообщили точный день и время. Ты путешествуешь быстро. Надеюсь, путешествие было благополучным?

Он наконец фыркнул, словно один из его коней.

Все шло неудачно. Нофрет подавила вздох и повысила голос:

— Мой повелитель, окажи любезность спуститься со своей колесницы. Для тебя и твоих людей готовы комнаты и все, что вы пожелаете, все для вашего удобства. — Она протянула руку, удерживая другой коня за уздечку. — Прошу, господин.

На удивление, он послушался. Может быть, от изумления, или от того, что ему в новинку было получать указания от женщины, рабыни, да еще хеттской, но в египетском платье.

Она склонилась перед ним так низко, как подобает кланяться посланцу Царя царей.

— Мое имя Нофрет. Я главная служанка царицы. Я говорю от ее имени и предлагаю тебе все, что могла бы предложить она, если бы была здесь, а не в Верхнем Царстве.

Любезность рождает любезность. Хаттуша-зити был послом, а послы привычны к этому, как кони к упряжи. Он снизошел до нее, по крайней мере, настолько, чтобы позволить отвести себя во дворец.

Несколькими словами девушка послала слуг бегом вперед и привела остальных в чувство, чтобы они вспомнили о своих обязанностях. Быстро воцарился порядок; послов отвели в дом для гостей, лошадей поставили на конюшню, дары отнесли в кладовые, откуда их потом достанут, чтобы представить царю.

Наконец явился распорядитель, встрепанный, благоухающий духами. Когда его побеспокоили, он явно вкушал свой дневной отдых. Нофрет не стала делать ему выговора, это не ее дело. Она оставила такую возможность Хаттуша-зити, у которого явно был хорошо отточенный и ядовитый язык.

С появлением распорядителя присутствие Нофрет больше было не нужно, и она с радостью удалилась. Разговор с Хаттуша-зити походил на поединок на мечах: коротких, острых и опасных. Нофрет надеялась, что ей удалось не выронить свой. Но она охотно передала его тому, в чьи обязанности входило заниматься таким делом. Еще больше радовало то, что брат остался там. Ей нужно было время, чтобы собраться с мыслями, вспомнить, кем она была и кем стала.

Сети уже ждал ее, разогревшийся и слегка поглупевший от финикового вина, которое он пил, чтобы скоротать время. Он даже не дал ей времени поздороваться, схватил у самой двери и потащил в постель, со смехом и бранью стаскивая с нее платье. Тело стремилось к нему, но дух сопротивлялся. Нофрет не успела опомниться, как очутилась в постели, а он сверху, изнемогающий от желания.

Ей тоже хотелось этого. Она не пыталась остановить его. Ее дух снова рвался на свободу из тела, пытаясь улететь, как в тот день, когда она впервые была с Сети. Тогда дух привел Нофрет к нему, а теперь хотел увести ее.

Дух был очень непостоянным. Он думал о ее брате Лупакки, о хеттах, расположившихся в гостевом доме неподалеку от царского дворца. Будучи рабыней в Египте, она запрещала себе думать о братьях и об отце. Теперь один из них явился к ней.

Сети не заснул, как бывало обычно, а бодрствовал и был настроен поговорить. Так на некоторых мужчин действует вино; и теперь это было совсем некстати, Нофрет предпочла бы, чтобы он спал. Но Сети, казалось, не замечал краткости ее ответов, радостно болтал обо всем и ни о чем, о пустяках, которые ее совсем не интересовали. Она поила его вином, пока у него не стал заплетаться язык, но Сети только стал болтать еще быстрее.

Наконец и внезапно, так что он замолк на полуслове, вино подействовало. Нофрет облегченно вздохнула. Она уже была готова сама опорожнить кувшин, да здравый смысл помешал.

Вместо этого она встала, умылась, расчесала и заплела косы, размышляя, надеть ли повседневное платье или праздничное. Конечно, встречу с братом после такой долгой разлуки следует считать праздником, но платье было из тончайшего прозрачного полотна, а хетты стеснительны Она выбрала платье попроще, чистое, из хорошего полотна, пусть и не такое красивое.

Надела она и украшения; малахитовую подвеску в виде Глаза Гора, подаренную Сети, и золотые серьги с малахитом, дар своей госпожи. Оглядев себя в бронзовое зеркало царицы, Нофрет решила, что она совсем недурна — не так красива, как египтянки, но смотреть приятно. Она не посрамит ни себя, ни свою госпожу перед лицом хеттского посольства.

В посольстве были и женщины, а также придворные не из самых знатных, приехавшие в закрытых повозках, чтобы развлекать посла. Никто из них не смел, как египтянки, говорить наравне с мужчиной. Даже хеттские царицы, чьи сыновья только и могли быть царями, хранили молчание перед мужчинами, высказываясь лишь в задних комнатах, где их повелители могли слушать своих жен, а могли и не слушать.

Нофрет вовсе не пыталась казаться незаметной и решительно подошла прямо к стражникам у ворот, в доспехах, но с пустыми ножнами.

— Я хочу поговорить с воином Лупакки.

Одни из них хотел было прогнать ее, но другой его удержал.

— Нет, не надо. Это его сестра: я слышал, как они разговаривали. Она служит царице.

Нофрет ласково улыбнулась.

— Я старшая над слугами царицы. Может быть, вашему господину что-нибудь нужно? Скажите об этом распорядителю.

— Тому старикашке, похожему на женщину? — Стражник презрительно скривил губы. — Приятно смотреть, как он бегает.

— Пусть побегает, — сказала Нофрет. — Это его обязанности и его служба. — Она задрала подбородок. — Где Лупакки?

— Внутри, — ответил стражник, узнавший ее, — в караульной. — Он ухмыльнулся. — Если не найдешь его, найди меня. Я сменюсь с поста, когда солнце опустится до конька крыши.

Нофрет похлопала его по мускулистому плечу.

— У меня уже есть охранник, — похвасталась она.

Стражник засмеялся.

— Египтянин? А почему бы тебе не завести еще одного из нас?

— Мой брат не может защищать мою честь от египтянина, — сказала Нофрет, блеснув зубами, и, оставив стражника размышлять над ее словами, отправилась искать Лупакки.

Лупакки был доволен, что его отвлекли от работы по устройству посольства в доме для гостей. Его взгляд был еще несколько растерянным, но он, по-видимому, уже пережил первое потрясение от встречи и приветствовал ее нарочито беззаботно.

— Ах, чудесно спасшаяся! Если бы ты не пришла, сестренка, мне пришлось бы разгружать вещи.

— Ты и в детстве был лентяем, — заметила Нофрет. Они шли через двор для иностранцев. Теперь там было пусто, каменные плиты чисто выметены, никаких следов от толп людей и животных. Лупакки глазел по сторонам, пораженный его размерами, превосходившими царский дворец в Хатти, внушительными колоннами, напоминавшими стволы огромных деревьев. А ведь это был двор далеко не из самых больших.

— Все египетские постройки такие огромные, — удивлялся он. — Как здесь жить?

— Как и всюду. — Египтяне едят, спят, иногда ссорятся.

— Наверное, под такими высокими потолками, в таких больших залах бывает эхо.

— Цари и царицы не повышают голоса. Чем больше они сердятся, тем тише говорят.

— Это опасно, — заметил Лупакки, шагнул к столбу и попытался обхватить его руками. Он был высоким, длинноруким, но не смог сделать этого и смерил взглядом столб, раскрашенный под связку папируса.

— А если он на нас упадет?

— Лучше не надо, — ответила Нофрет. — Как отец? Здоров ли он?

Лупакки повернулся к ней.

— Он умер четыре года назад.

Ее сердце на миг остановилось, потом снова забилось, пронизывая грудь острой болью. Этого следовало ожидать. Воины никогда не живут долго, а отец был уже немолод, когда оплакивал ее мнимую смерть. И все же для нее это тяжкий удар.

— Он погиб в бою?

Лупакки кивнул.

Нофрет глубоко вздохнула.

— Тогда хорошо. Он не хотел бы умереть в собственной постели.

— Разве только с женщиной. — Лупакки помимо воли улыбнулся. — Все остальные живы и здоровы. Пиассили теперь глава семьи.

— Он все такой же зануда?

— Еще хуже, и очень занятый. А жена еще нуднее его. Но сыновья у них настоящие разбойники.

Нофрет грустно улыбнулась.

— Есть справедливость на небесах.

— Мы тоже любим так говорить, — сказал Лупакки и помолчал, набираясь решимости. — А как ты? Хорошо ли ты живешь?

— Неплохо. — Она пошла, сама не зная куда. Лупакки шел следом. Его молчание свидетельствовало о том, что он ожидал более подробного рассказа. Это ее брат, надо отвечать.

— Я служу царице. Она добра ко мне и прощает мне мои странности.

— Должно быть, очень необычная женщина, — заметил Лупакки.

Он подшучивал над ней, но Нофрет была серьезна.

— И царь, и царица Египта необычные люди. Скоро сам увидишь ее. Она вернется еще до наступления новолуния.

— А царь?

— И он с ней. Они везде вместе.

— Даже на войне?

— Нет, конечно, — улыбнулась Нофрет. — Но пока ему не нужно ехать на войну. Для этого у него есть полководцы.

Лупакки поднял брови.

— Правда? Здесь не почетно быть воином?

— Египет стар, — ответила Нофрет. — Он уже перерос порывы юности. — Она защищала царя, а зачем — сама не знала.

— Да, но, говорят, царь молод, — сказал. Лупакки.

— Он может пожелать того, что свойственно молодым: любить женщин, охотиться на львов, сражаться с врагами.

— Он любит свою царицу и охотится на львов — и убивает их.

— Но если царь настоящий мужчина, он должен сражаться.

— Ты кровожадный дикарь!

Лупакки ухмыльнулся, показав крепкие белые зубы. Один был сломан. Когда-то, защищаясь от него в потасовке, она бросила камень и угодила лучше, чем ожидала. За это ее высекли. Отец был справедлив и порол дочерей так же, как сыновей, если они того заслуживали.

Брат тогда вовсе не обиделся. Мальчишки делали страшные вещи и иногда серьезно ранили друг друга, демонстрируя свою мужественность. Им совсем не нравилось, когда девчонка стремилась делать то же самое, но Лупакки задавался перед ней меньше всех. Он был даже доволен. Похоже, так было и теперь, брат смотрел на нее с явным восхищением.

— Боги! — воскликнул он. — Если бы отец видел тебя сейчас, вот порадовался бы!

— Тогда ему повезло, что он умер, — заметила Нофрет.

— Вот что еще я скажу Пиассили, — говорил он, не замечая ее помрачневшего лица. — Наша сестренка не только жива, но и стала правой рукой царицы Египта. Помню, как он клялся, что с таким острым языком ты умрешь в тюрьме для рабов, если отхлещешь им своего хозяина после того, как он выпорет тебя.

— Это же когда-то сказала моя госпожа, а потом приказала мне всегда говорить откровенно.

— Она все-таки великолепна! И действительно так красива, как рассказывают?

— Еще лучше, — ответила Нофрет, поборов, наконец, скованность. Спорить с Лупакки всегда было бесполезно — он только смеялся и продолжал твердить свое. — Она дочь своей матери. На свете никогда не было женщины прекраснее Нефертити.

— А ты видела ее собственными глазами, — вздохнул Лупакки. — Какое везение! Я уже почти готов пожелать стать рабом.

— Ты бы был еще хуже меня, — заметила Нофрет и потащила его за собой в зал приемов. — Вот. Послушай, какое здесь эхо.

Лупакки с удовольствием послушал. Пустой зал был освещен лучами солнца, падавшими через отверстия в крыше. Эхо его голоса бежало от колонны к колонне, от каменного пола до балок крыши: переливы песен, вой шакала, боевые вопли хеттов.

Сердце Нофрет дрогнуло. Но это не было предзнаменованием. Однажды, лишь однажды, захватчики правили в Египте. Их изгнали, их имена преданы забвению Хетты никогда не сделают ничего подобного.

В этом не было также ни насмешки, ни угрозы. Просто невинное развлечение молодого человека в месте столь чуждом ему, что оставалось только изумляться.

Нофрет казалось, что, глядя на него, она будет чувствовать себя старой — старой и отчужденной. Странно, но ничего подобного не случилось. Она больше не принадлежала стране Хатти и не могла, но это все равно был ее брат. Странное ощущение.

Странное, немного тревожное, но все же обнадеживающее. Она владела большим, чем думала, и, считая себя такой одинокой в мире, на самом деле имела свое место и свою родню.

35

Хетты не пробыли в Мемфисе и десяти дней, когда вернулись царь, и царица. Между ними чувствовалась какая-то напряженность: это Нофрет заметила сразу же. Ничего очевидного, но уезжали они в одной колеснице, Тутанхамон обнимал жену и ее руки, державшие поводья, а вернулись в разных. Оба улыбались, как и всегда, рука об руку вошли во дворец, демонстрируя все признаки хорошего расположения духа, но в их поведении явственно проглядывал обряд, а не искренняя симпатия.

Нофрет узнала причину еще до конца дня. Царь собирался воевать.

Анхесенамон говорила об этом с холодным бесстрастием, обращаясь больше к стене, чем к Нофрет, пока та очищала от краски лицо своей госпожи и готовила ее ко сну.

— Все очень просто. Хатти напала на Митанни и одолела ее. Царь Тушратта мертв. Тебе это известно?

— Да, — ответила Нофрет, стараясь, чтобы ее голос звучал невыразительно.

— Я уверена, — продолжала Анхесенамон, — что ты порадовалась. Хатти стала еще более могущественной, чем прежде. Однако для нас все усложняется. Митанни была нашим союзником. Хатти, сокрушив ее, стала нашим врагом.

— Хетты полагают, что нет, — сказала Нофрет. — От них прибыли послы. Они в гостевом доме и ждут, когда их вызовут.

— Пьянствуют, вероятно, — заметила Анхесенамон, — и поднимают очень много шума. — Она покачала головой. — Вряд ли мой господин станет слушать их. Они проехали всего лишь в Мемфис. Кое-кто другой добрался даже до Абидоса, застал нас, когда мы совершали обряд поклонения богам, обнял колени моего мужа и умолял помочь его народу.

— И твой муж поднял его и пообещал все мечи и копья Египта.

Анхесенамон бросила на Нофрет свирепый взгляд.

— Не смейся над ним. Он отправил просителя отдохнуть и подкрепиться — а сам заперся с господином Аи и остальными членами совета.

— И сказал, что они могут советовать все, что угодно, но он собирается драться на войне. — Нофрет повесила парик своей госпожи на подставку, пригладив многочисленные, украшенные бусинами косички.

— И кто же союзник?

— Ты когда-нибудь слышала об Ашуре?

— В стране Хатти его называют Ассирией. Тамошний царь не старше египетского. Говорят, он полон стремления драться и полагает, что если Египет и Ашур будут воевать вместе, то смогут раздавить Хатти.

— Ты разговаривала с хеттами, — в словах Анхесенамон прозвучало утверждение, а не вопрос.

— Разве это измена? — спросила Нофрет.

Царица наклонилась на своем кресле, уперев локти в колени и положив подбородок на руки, и вздохнула.

— Вряд ли я знаю, что такое измена. И совсем не хочу, чтобы мой муж отправлялся на войну. Наверное, ты назовешь меня плохой женой. Все хеттские женщины чувствуют себя несчастными, если их мужья не сражаются, как подобает мужчинам.

— Насколько я помню, они представления не имеют, что для мужчины возможна какая-то иная жизнь.

— И никогда не спорят? Никогда не просят их остаться дома?

— Они не осмелятся. Такой мужчина считается трусом, посмешищем в глазах людей.

Анхесенамон закрыла лицо руками. Голос ее прозвучал приглушенно, но ясно:

— Он тоже так думает. Он сказал, что я хотела бы обращаться с ним, как с младенцем, сдувать с него пылинки, оберегать его, и так до самой смерти. Тутанхамон считает, что царь должен воевать. По его мнению, царь, который не сражается, предоставляя это своим военачальникам, вовсе не царь, а ребенок, посаженный на трон с короной и скипетром, чтобы все над ним потешались.

— Он вошел в возраст мужчины, — заметила Нофрет. — Разве ты можешь запретить ему желать того, что желают все мужчины?

— Он хочет покинуть меня. А вдруг его убьют?

Нофрет прикусила язык, чуть не ответив так, как отвечают хетты: если мужчину убивают, женщина оплакивает его. Но Анхесенамон пришлось оплакать слишком многих. Она, наконец, обрела радость и вместе с ней любовь. Если Тутанхамон погибнет, она лишится всего. И вряд ли обретет это снова.

Нет. Нельзя искушать богов отнять его.

— Не убьют. Он может идти на войну, устремляться в битву, но его люди защитят своего царя, жизнь их царства. Они не допустят, чтобы его убили.

Нофрет чувствовала в своих словах вкус правды, хотя под ней была горечь. Царь не погибнет в битве, не умрет в Азии. Где он умрет, как умрет…

Она закрыла глаза души, не желая видеть, где и как умрет царь. Чтобы успокоить госпожу, сейчас достаточно сказать то, что она хочет услышать.

— Он вернется к тебе. Положись на его войско.

Больше Анхесенамон не спорила. Возможно, ей хотелось поверить Нофрет, а может быть, она просто устала биться. Царица легла в постель одна и спала одна. Царь не пришел в ее покои, и она к нему тоже не пошла.

Холодность между ними сохранялась. Нофрет совсем это не нравилось, но она была бессильна. Можно, конечно, обратиться к царю, но что она ему скажет? Что у нее есть дар предвидения, как сказала пророчица апиру, и она увидела, что он вернется, и сообщила об этом его жене? Тутанхамон проклянет ее вмешательство. Ее госпожа должна была сама обратиться к нему, попытаться починить сломанное; но она ничего не предпринимала.

Оба были слишком горды, чтобы послушаться здравого смысла. И у обоих было на это право. Юный мужчина желал сражаться, что было в его природе. Женщина, его жена, хотела, чтобы он был в безопасности, защищал ее, занимал свое место рядом с ней, был отцом детей, которых она сможет зачать. Но если этот юный мужчина царь, а женщина — его царица, их ссора становилась государственным делом. Если царь жаждал сражаться в интересах союзника, а царица желала, чтобы он сидел дома, в безопасности, весь Египет будет страдать от последствий неверного выбора.

Они не ссорились так, как ссорятся простые люди. Их перебранки были тихими, голоса спокойными. В своем несогласии оба были очень рассудительны.

— Я помню, — говорил царь, сидя в саду с цветущими лотосами в дремотный полдень, — как про твоего отца говорили, будто он никогда не пойдет на войну, хотя и носит синюю корону — корону войны — и приказывает раскрашивать свое лицо, как лицо воина; что он боится этого, навсегда останется при своем храме и своем дворе и никогда не пойдет туда, где его жизни может что-то угрожать.

— Он не был трусом, — возразила Анхесенамон. — но бог поглощал его, не оставляя ни ума, ни духа для земных дел.

— Он ничего не предпринимал, чтобы защитить Два Царства, — настаивал царь. — Его войска делали все возможное, но без царского присутствия и без его руководства их силы уменьшались. Над нами смеются в Азии, моя госпожа. Они считают нас слабаками, слишком избалованными роскошью, чтобы защитить себя на войне.

— К войне стремятся глупцы или неразумные дети.

— Значит, я глупец или дитя, — царь поднялся со своего места. За этот год он стал еще выше ростом, похудел и загорел под солнцем и ветром. С тех пор как он родился в Фивах, прошло уже семнадцать разливов Нила. По египетскому счету, он уже стал мужчиной и не обязан был слушать своих советчиков.

Теперь в нем бушевал гнев, гнев молодого человека. Он поклонился, резко повернулся и ушел.

Ни разу с тех пор, как они были женаты, царь не покидал свою госпожу, не поцеловав или не приласкав ее. Царица была так же разгневана, как и он: на ее щеках появился легкий румянец, глаза сверкали. Если бы он поцеловал ее, она бы точно его ударила.

Тутанхамон увлекся военными искусствами: стрельбой из лука, ездой на колеснице, упражнениями с копьем и мечом. Царица же занялась искусством управлять, быть царицей и хозяйкой большого дома. Будь они хеттами, такое разделение было бы вполне обычным и правильным. Но в Египте, где царь вместе с царицей участвовали во всем, кроме войн, видеть это было огорчительно.

Посольство хеттов попало в сложное положение. Царь готовился к войне против страны Хатти, а ее посол находился и Мемфисе. Хаттуша-зити получил аудиенцию у царя, его послание было выслушано с царственной любезностью. Посол просил царя отказаться от войны, чего, конечно, тот не стал бы делать для хетта, если уж не хотел сделать для своей царицы. Слова, которыми они обменялись, были так же привычны и незначащи, как фигуры танца.

Но, как и фигуры танца, эти слова недолго задержались в памяти. Хаттуша-зити должен был вернуться в свою страну, прежде чем царские войска выступят в поход; царь ему не препятствовал и не собирался удерживать его как пленника. Так требовали понятия чести и правила ведения войны.

Нофрет простилась с братом на рассвете того дня, когда он возвращался назад в Хатти. Лупакки пропьянствовал почти всю ночь, как и остальные хетты: царь устроил для них пир — пир для достойных противников. Царица там не присутствовала, и Нофрет тоже. Анхесенамон обедала одна в своем дворце, отказавшись даже от общества придворных дам. Она рано отправилась в постель и так хорошо притворялась спящей, что Нофрет ей почти поверила.

У нее слипались глаза от недосыпа. Лупакки был утомительно жизнерадостен, на него действовали вино и радость от скорого возвращения домой из этой чужой жаркой страны. Он обнял Нофрет с радостью, быстро сменившейся хмельными слезами.

— Аринна, возвращайся со мной. Мы теперь враги Египта — и не будет бесчестным забрать тебя назад, на родину.

Да, имена обладали силой, а брат назвал ее так, как звали до того, как она попала в Египет. Но имя не могло ее заставить, оно больше не принадлежало ей. И все же прежде было именно так; и оно до сих пор являлось ее хеттской частью.

А взять имя назад, покинуть ту ее часть, которая принадлежит Египту, и снова оказаться среди своего народа? Говорить на родном языке, жить в женском доме, под накидками и вуалями, как подобает женщине, выйти замуж за воина, ткать ему боевые плащи и перевязывать раны… Вот и все, и не было и не будет никакого Египта.

Нофрет вздрогнула.

— Я привыкла жить здесь.

Лупакки отстранил ее. Внезапно он показался ей незнакомцем, совершенно чуждым в Египте человеком, с крепкими пальцами и широченными плечами. Она моргнула. Перед ней снова стоял ее брат, красивый сероглазый юноша в одежде хеттского воина, на глазах трезвеющий и явно начинающий сердиться.

— Стало быть, тебе по вкусу рабство?

— Враги поймали меня и продали в рабство, когда мне было девять лет от роду, — сказала она, отрывисто выговаривая слова. — А где были вы? Почему никто не разыскал меня, прежде чем я оказалась на невольничьем рынке в Митанни? — Она заставила себя замолчать, схватила его за край плаща и удержала, прежде чем он успел отвернуться. — Нет! Я не хочу расставаться с тобой в гневе.

— Можно вообще не расставаться, — промолвил Лупакки.

— Я не могу уехать с тобой, — вздохнула она. — Я служу царице. Было бы бесчестно оставить ее.

Лупакки открыл было рот, может быть, для того, чтобы напомнить ей, что царица — враг Хатти. Но промолчал. Честь была великой вещью для хеттов. У Нофрет ее, должно быть, слишком много, иначе она позволила бы увезти себя, не думая о том, что ее ждет.

Ему предстояло вернуться к своим обязанностям: позади колесницы посла уже строились воины, ожидая, когда Хаттуша-зити выйдет из гостевого дома. Лупакки медлил, а она все удерживала его за плащ. Глаза у него горели, как бывало всегда, когда следовало бы заплакать. Он смотрел неподвижными, широко открытыми глазами на ее лицо.

— Храни тебя бог, сестра, — сказал он коротко.

— И тебя, брат.

Лупакки рванулся как раз в тот момент, когда она отпустила его, и больше не оглядывался. Нофрет застыла на месте, в тени колоннады, пока не встало солнце и посольство Хатти не вышло из ворот, отправляясь в долгий путь домой.

36

— Выходи за меня, — сказал Сети.

От неожиданности Нофрет резко повернулась. Она закладывала складки на платьях госпожи и помещала их под прессы, заброшенные остальными служанками, которые резвились в бассейне с лотосами вместе с царицей. У Нофрет не было настроения на подобные забавы.

Не была она и восторге и от того, что Сети вернул ее к действительности. Он попытался схватить ее и повалить на кипу белья, но она удержалась на ногах. Тогда он притиснул ее к стене, осыпая поцелуями и бормоча:

— Выходи за меня. Я ухожу на войну, по приказу царя. Я не погибну в бою, если ты будешь ждать меня. Выходи за меня, моя красавица.

— Я не красавица, — отрезала Нофрет, — и не собираюсь выходить за тебя. Пусти.

Но Сети только крепче сжал ее, и его поцелуи стали еще более пылкими.

— Такой ядовитый язычок, а на вкус такой сладкий. Я буду жить воспоминаниями о тебе, пока буду воевать в Азии.

— Ты можешь вспоминать меня и так.

— Я хочу вспоминать свою жену. — Он запустил пальцы в ее волосы, которые она так тщательно причесала утром. Теперь косы растрепались, и выбившиеся пряди спадали по плечам и по спине. Сети зарылся в них лицом.

— Скажи мне, — заговорила она напряженно и холодно, — ты действительно этого хочешь не потому, что люди опасаются, как бы я не оказалась предательницей? В конце концов, я же враг. Я родом из Хатти.

Сети отшатнулся, не зная, смеяться или сердиться.

— Никто так не думает! Ты принадлежишь Египту. Страна Хатти давно уже потеряла тебя.

— Тогда почему ты так настойчив? Потому, что египетской жене можно доверять больше, чем хеттской рабыне?

— Потому, что я люблю тебя.

Нофрет вывернулась из его рук, не пожалев волос. Боль была слабее, чем острота нелепого раздражения, которое она чувствовала, глядя на него. Сети был красив как женщина, красивее ее, и его сердце полностью принадлежало ей, но она не хотела его взять.

Первый раз она отдалась ему, поскольку он просто оказался рядом. Потом позволила ему продолжать, потому что он очень хотел этого и получал много удовольствия. Нофрет не находила в себе любви, связывающей мужчину и женщину в Египте. Может быть, она какая-то неправильная женщина? Или хеттские женщины вообще другие?

Как бы то ни было, Нофрет не желала выходить за него замуж. Ей даже не особенно хотелось пускать его в свою постель, по крайней мере, сейчас, когда у нее столько дел. Она слишком хорошо овладела искусством завоевывать мужчин. Теперь придется научиться, как отделаться хотя бы от одного.

Резкие слова и ругань, которые отлично помогли бы, если иметь дело с другом или даже с врагом, похоже, никак не влияли на влюбленного. Это только добавило ему уверенности, что она нуждается в его защите — и даже хочет ее.

Пришлось буквально выставить Сети и захлопнуть дверь у него перед носом. Он стучался очень долго, прежде чем ему это наскучило. Нофрет оставалась одна, складывая и перекладывая каждое платье, а потом вынула простыни, разгладила и сложила каждую и снова убрала их в ящик из кедра. Теплый аромат дерева действовал успокаивающе. Нофрет вдыхала его, пока Сети не ушел, и еще долго спустя, пока он не заполнил ее целиком, не оставив места ни для чего иного.

Мужчины уходили на войну. Женщины оставались дома, как все женщины во все времена. Прощание Анхесенамон с мужем было принародным и безупречным. Прощание Нофрет с ее стражником было кратким и настолько прохладным, насколько это было в ее силах. Сети рыдал, уткнувшись в ее волосы, снова и снова умоляя, связать с ним жизнь. Она подтолкнула его к отряду: к другим мужчинам, рыдающим на плечах своих женщин, и к тем, кто стоял в одиночестве, и к солдатам, слишком стремящимся в бой, чтобы обращать внимание на матерей, сестер и жен, оплакивающих разлуку.

Они строились в ряды, сначала неуверенно и медленно, но эта неразбериха внезапно кончилась. Только что перед ней была беспорядочная толпа людей, копей, колесниц, вьючных мулов и повозок. В следующее мгновение это уже была армия на марше.

Во главе ее ехал царь на своей колеснице, его доспехи сверкали золотом, шлем украшали золотые перья. Тутанхамон был прекрасен, как бог войны. Он держал поводья коней собственными руками и сам правил ими. За спиной у него висел лук. Оперение стрел было золотым. Копье было закреплено в подставке, на боку висел меч, а вслед за ним шагала его армия.

Народ провожал царя приветственными криками. Его царица, стоя прямо и неподвижно под золотым балдахином, смотрела, как войско выходит из дворцовых ворот. Она не сказала ни единого слова: ни царю перед уходом, ни тем, кто стоял рядом с ней. Ее лицо было совершенно спокойно, а руки сжаты в кулаки.

Царь ушел на войну, но Египет сохранил свою древнюю суть, вовсе не пострадавшую от его отсутствия. Народ гордился им, довольный, что снова имеет царя-воина. Его совет, оставшийся дома, держал свои опасения при себе, не произнося вслух того, что было у всех на уме: если царь погибнет в битвах, наследника у него нет. Не было живого сына его линии. Царица не носила ребенка: в новолуние, через двадцать дней после отбытия царя из Мемфиса, у нее начались месячные. Но она носила в себе царское право, как и ее тетя Мутноджме и госпожа Теи, ее родня по господину Аи. Однако ни мужчины, ни мальчика, готового занять место царя, не было.

Господин Аи отправился вместе с ним. Нофрет не хватало его присутствия и его силы. Анхесенамон, по-видимому, тоже. Она снова стала молчаливой, но правила так же умело, как привыкла еще с детства; отсутствие царя, похоже, не слишком сказывалось на ее делах.

Народ любил свою царицу и называл госпожой-хозяйкой лотосов, потому что она всегда держала в руке цветок или вплетала в прическу. Начало этому обычаю положил царь, вскоре после того, как они стали настоящими мужем и женой, увенчав ее цветами на глазах придворных и горожан. Анхесенамон продолжала носить цветы даже после их ссоры и после его отъезда, то ли просто по привычке, то ли сохраняя надежду или защищаясь от возможных бед. Ей нравились сладкий запах и прохладная мягкость лепестков.

Цветком Нофрет, если бы он у нее был, должен быть цветущий куст ежевики, которая растет в стране Хатти. Она не стыдилась того, что не смогла влюбиться в Сети, ее лишь несколько беспокоила мысль о том, что она вообще не способна любить так, как любят женщины Египта. Она никого не любила. Ее братья жили в стране Хатти; она и не знала их, кроме Лупакки, который ушел, как велел ему долг, а она осталась. Царица была ее госпожой. Их отношения имели мало общего с любовью или даже симпатией. Все остальные были посторонними.

Иногда она вспоминала о Леа. Из Фив не приходило никаких вестей, она даже не знала, перебралась ли Леа туда. О ее родных Нофрет вовсе не хотела думать. Они живут, судя по всему, где-то в Синае, а с ними и умерший человек, прославляющий своего Бога среди пустыни. В память о них остались только имена.

Нофрет казалось, что внутри себя она становится все меньше. Это было странное чувство. Сети давал удовольствие телу и развлекал ум. Одним своим присутствием он, казалось, помогал ей удержать все души на месте. Однако любой другой мужчина и любая женщина, ставшие ей друзьями, могли бы сделать это.

Но вокруг не было никого подходящего. Служанки были глупы. Во дворце и в городе оставалось мало молодых мужчин, и они бесконечно ссорились из-за пустяков, a иногда дело доходило даже до потасовок из-за права на внимание какого-нибудь толстого писца или бритого жреца. Придворные дамы были немногим лучше: те, у кого были хоть какие-то мозги, разъехались управлять своими поместьями в отсутствие мужей. Анхесенамон делала почти то же самое, живя в Мемфисе, который был царской столицей.

Война в Азии шла успешно. Ассирийцы без помех перешли Евфрат и осадили хеттского правителя в его крепости. Египтяне дошли от своих границ до Кадеша и осадили город. Гонцы сообщали, что победы ждать уже недолго. Страну Хатти взяли врасплох.

— Хаттуша-зити слишком медленно возвращается к своему царю, — заметила Анхесенамон, выслушав новости. — Интересно, жив ли он еще? Может быть, наши войска захватили его прежде, чем он успел пересечь границу?

— Что бы с ним ни случилось, — ответила госпожа Теи, которая в отсутствие господина Аи состояла при царице, — ясно, что боги благоволят к нам.

— Хорошо бы, так было всегда, — вздохнула Анхесенамон.

— Все говорили, что Кадеш падет, что Ассирия захватит и сможет удержать провинции, которые страна Хатти прежде отвоевала у Митанни; и тогда будет завоевана сама страна Хатти. На словах все выглядело простым и быстрым. Однако Нофрет случалось слышать отцовские рассказы об изнурительных походах и кровавых битвах, и она полагала, что дела обстоят не так уж блестяще.

Страна Хатти была захвачена врасплох, но ее царь был великим царем, истинным львом в сражении. Говорили, что он пожирает поверженных врагов и впитал кровь войны вместе с молоком матери. Царь не станет отсиживаться в своем дворце, хотя Ашур и Египет вместе идут на него. Он соберет все свои силы — несомненно, уже собрал — и ринется в бой.

Египет не разбирался в таких вещах. Сейчас здесь было царство женщин, стариков и младенцев, далеких от военных дела. Пока они праздновали победу, которой еще не было, и неизвестно, будет ли вообще, Нофрет скрылась в убежище своих обязанностей. Так ей было спокойней — на случай, если кто-то вдруг вспомнит, что она родом из страны Хатти и может оказаться врагом.

Ее святилищем был сад, заброшенный сад, место прогулок древних цариц, находившийся по соседству с двором приемов. Она все чаще и чаще удалялась туда, когда хотела отдохнуть. Нофрет успокаивали его пустота, истертые каменные дорожки и заросли сорняков на месте бывших клумб. Она любила сидеть в тени дерева на бортике фонтана и смотреть, как рыбки скользят среди лилий. В этом был мир, и благословенная пустота воцарялась в душе.

В один прекрасный день, когда она задержалась там гораздо дольше, чем следовало, даже вздремнула немного в тяжелой мемфисской жаре в сезон разлива Нила, в этот уголок, который она уже привыкла считать своим, забрел незнакомец. Сначала послышались шаги, шорох босых мозолистых ног по каменным плитам; затем в колоннаде промелькнула тень, слишком большая, чтобы принадлежать кому-либо из дворцовых слуг или служанок. К тому моменту, когда тень обрела плоть, Нофрет уже вскочила на ноги, слишком рассерженная, чтобы бояться.

В самом деле, это был незнакомец — чужестранец, дикарь из пустыни, закутанный в пропыленные одежды, с пыльной лохматой бородой, с нильской грязью, приставшей к босым ногам. Даже на улицах Мемфиса, где можно было встретить человека из любого края света, он вряд ли бы представлял собой обычное зрелище. В глубине же дворцовых построек, за столькими охраняемыми воротами, его присутствие было вовсе возмутительным.

Нофрет схватила первое, что подвернулось под руку, — кусок, отколовшийся от каменной плиты, и прикинула его на вес. Он был достаточно тяжел, но держать его было неудобно. Хотя, если незнакомец вздумает наброситься на нее, она вполне сможет проломить ему голову.

Но он, видимо, и в мыслях не держал ничего подобного, лишь сделал пару шагов по двору, не сводя с нее глаз. Это не был хетт: мужчина был высок и широкоплеч, но скорее изящен, чем по-бычьи могуч, и к тому же слишком темен лицом, бородат и одет в платье жителя пустынь.

Человек произнес ее имя, ее теперешнее имя, а не то, каким она звалась в Хатти:

— Нофрет!

Она продолжала сжимать в руке кусок камня.

— Кто ты такой? Откуда ты знаешь, кто я?

Он поднял брови. Выражение его лица, насколько она могла разобрать в гуще бороды, было обиженным, но глаза сияли.

— Значит, я так сильно изменился? А ты нет. Язычок все такой же острый.

В сознании Нофрет очень медленно забрезжило имя. Голос был новый, низкий и глубокий, выговор чистый, как у египетских вельмож. Но лицо, осанка, выражение заставили припомнить одного полувзрослого мальчика…

— Иоханан… — Камень выпал из ее пальцев. Нофрет двинулась с места, не заметив, как сделала первый шаг — пошла, потом побежала, бросилась к нему.

Он даже не покачнулся, когда она всем весом повисла на нем, обнял ее и закружил со смехом.

Оба перестали смеяться в одно и то же мгновение, задыхаясь и икая. Нофрет уже совсем позабыла о своем гневе, даже его остатки улетучились — он вытряс их из нее, все до последнего.

Держа ее за руки, Иоханан рухнул на клочок дерна под деревом. Они рассматривали друг друга пристально, без малейшего смущения, отмечая каждую черту и каждую перемену. Иоханан стал еще выше ростом и шире в плечах и уже совсем не походил на жеребенка. Он был крупным мужчиной, но грациозным, как пантера.

Нофрет, повинуясь внезапному порыву, обмакнула край его одежды в воду и обтерла ему лицо. Он сморщился, но терпеливо ждал, пока она сотрет пыль с его щек. Мокрая борода завилась колечками, и она увидела очертания сильного подбородка и подвижные губы. У него была чистая смуглая кожа, больше оливковая, чем красновато-коричневая, как у египтян, когда они много бывают на солнце. Там, где волосы и накидка затеняли ее, кожа была почти такой же светлой, как у Нофрет.

Когда его лицо стало чистым, она вымыла ему руки и ноги. Ступни у него были изящные, руки с длинными пальцами, но сильные, в мозолях от тяжелой работы. Некоторые мозоли могли быть и от оружия: от тетивы лука и рукояти меча.

Сейчас оружия у него не было, кроме небольшого ножа у пояса, полускрытого в складках одежды.

— Агарон с тобой? — спросила она. — А как?.. — Но имя она не смогла бы произнести, даже если бы и знала его.

Иоханан покачал головой.

— Он остался там, в Синае. Я пришел навестить бабушку.

— Ее здесь нет, — сказала Нофрет, неожиданно взволновавшись. — Она в Фивах.

— Я знаю. — Он был доволен и ничуть не старался этого скрыть. — А Мемфис как раз по пути в Фивы. Ты против? Я зря остановился здесь?

— Нет! — Нофрет обнаружила, что кричит, и понизила голос: — Как ты сюда пробрался? У ворот повсюду стража.

— Перелез через стену. — Она бросила на него свирепый взгляд, возмущенная таким легкомыслием. Иоханан сделал виноватое лицо, развел руками. — Правда, перелез. Тут есть одно место, где это достаточно просто сделать, если только охранник не взглянет в твою сторону, когда карабкаешься по стене. Там везде выемки, чтобы держаться. Готов спорить, таким путем многие молодцы из города ходят в гости к хорошеньким служанкам.

— Лучше бы не ходили, — заметила Нофрет. — Моя госпожа прикажет усилить охрану на стенах, если во дворец так легко попасть.

— Но это же дружественный визит! Всякий, пришедший с оружием, был бы схвачен на первом же дворе. Я пришел с миром и с большими предосторожностями.

— А как же ты узнал, где меня найти?

— Я спросил у служанки. Она сказала, что мне нужно бы искупаться, и предложила свою помощь.

— Они всегда тебе это предлагают, — ядовито сказала Нофрет и сморщила нос. — Тебе нужно получше вымыться. Пошли.

Иоханан последовал за ней не споря. Может быть, он улыбался, но из-за бороды было не разобрать.

Мыться ему помогала не Нофрет и не одна из заботливых служанок, а мужчина, один из слуг царя, оставшихся в Мемфисе. Иоханан вышел, сияя чистотой, с льняным полотенцем на бедрах, борода была красиво подстрижена, а волосы подвязаны лентой. Его одежда, как сказал главный банщик с осторожным неодобрением, будет приведена в пристойный вид и возвращена так скоро, как только удастся.

Незаметно, чтобы он сильно скучал по ней. От пояса до колен он был прикрыт, и для скромности апиру этого было достаточно. Остального он не стыдился, да и нечего было стыдиться.

Пока он мылся, Нофрет приказала накрыть для него стол в одной из небольших комнат для отдыха и принести жареную утку, несколько сортов хлеба и сыра, фрукты и кувшин медового вина. Иоханан радостно удивился.

— Разве я царь, чтобы так угощать меня?

— Ты старый друг, а я главная служанка царицы. Ешь давай. Я не хочу, чтобы повар обиделся.

— Конечно, повара обижать нельзя.

Его не нужно было особенно уговаривать. Он ел, как сильно проголодавшийся человек — видно, ему пришлось некоторое время поголодать: Нофрет очень не понравились его выступающие ребра. Одни боги знали, как ему жилось в пустыне и на пути в Египет.

— Ты пришел один? — спросила Нофрет, когда он, уже утолив первый голод, потягивал густое темное вино.

Иоханан отставил чашку и кивнул.

— Мне ничто не грозило. Разбойники считают, что одинокий путник либо сумасшедший, либо без гроша в кармане, и не связываются с ним.

— У тебя ничего нет? Никаких вещей? Даже оружия?

— Кое-что есть, — признался он, — в доме, где я остановился, в городе. Лук, стрелы для охоты. Запасная рубашка. Немного ячменной муки.

— Бедновато. А ведь вы богато жили, когда были строителями гробниц. — У нее перехватило дыхание.

— Иоханан! ты же был на службе у царя. Люди могут подумать, что ты просто сбежал. Если кто-то узнает…

— Ничего страшного, — сказал он с величественной уверенностью. — В конце концов, все знают меня только как твоего друга, который приходил к тебе в гости в Ахетатоне. Теперь я навестил тебя в Мемфисе, что здесь особенного?

Нофрет прикусила язык. Царица знает правду, если какой-нибудь усердный придворный доложит ей, она захочет говорить с ним. В этом можно не сомневаться.

Иоханан съел все и откинулся на спинку кресла, потягивая вино, довольный и улыбающийся, но, услышав шаги, поднял глаза. Он вскочил прежде, чем Нофрет обернулась, чтобы посмотреть, кто вошел, и уже кланялся так низко, как только может кланяться мужчина.

Царица собственными руками, без особых церемоний подняла его.

— Оставь это! Рассказывай. Как он? Жив ли он?

Иоханан соображал быстро: лишь минутная растерянность промелькнула в его взгляде. Он стоял, возвышаясь над ней, как башня, что обоим не понравилось. Тогда он опустился на колено, царица не возражала, поскольку теперь их лица оказались примерно на одном уровне и можно было разговаривать.

— Он жив и здоров, госпожа, и часто вспоминает о тебе в своих молитвах.

Царица застыла.

— Он знает… Он обо всем знает.

— Он понимает, что царица делает то, что должна делать.

— Значит, он изменился.

— Да… — Иоханан помолчал. Когда он заговорил снова, его голос звучал спокойно и слегка отстраненно, как будто он вспоминал что-то из далекого прошлого.

— Черная Земля, где живете вы, мягкая, добрая. Пустыня, Красная Земля, другая: мрачнее, жестче, сильнее влияет на душу. Ваши боги — боги Черной Земли. В Красной Земле живут наши демоны и ваши умершие. — Он опять надолго замолк, потом продолжил: — Пустыня — кузница душ. Человек, который приходит туда по доброй воле и живет там, узнает силу солнца, закаляется и становится сильнее.

— А умерший царь? Что происходит с ним?

— Что происходит с ним… Иоханан задумался, и царица ждала в напряженном молчании. — Он становится другим. Новым. И учится более ясно видеть. И еще, — добавил он, бросив быстрый взгляд на ее лицо, — учится прощать то, что прежде счел бы предательством.

— Да, я предала все, ради чего он жил.

— Нет. Ты служила тому, что было в нем сильнее всего. Ты служила государству.

— Я поклонялась Амону. Я и сейчас поклоняюсь ему. Даже мое имя…

— Он это знает и все понимает.

— Как он может понять? Отец не признает никаких богов, кроме одного. Я отвернулась от этого единственного, чтобы поклоняться многим — ложным, по его мнению.

— Но таким образом ты сохранила Два Царства Египта. Это ему понятно. Он никогда не смог бы сделать этого. Твой отец понимает, что ты исполняешь свои обязанности.

— Какой же слабой он должен меня считать, — вздохнула Анхесенамон и покачнулась.

Иоханан поддержал ее и усадил на стул. Царица казалась маленькой и хрупкой, как ребенок, слишком отчаявшийся, чтобы плакать. Он опустился перед ней на колени и взял ее руки в свои.

— Госпожа, никогда не думай, что он забыл тебя или презирает тебя за твою отвагу. Нет, не спорь! Нелегко было решиться подчиниться египетским богам, чтобы Египет снова обрел свою силу.

Она уставилась на него, словно разыскивая в его лице что-то давно потерянное.

— Я не понимаю тебя. Или его.

— Потому что ты не жила в пустыне. Твоя душа вязнет в плодородной почве Черной Земли. Красная Земля требует иного духа, иного взгляда на мир.

— Странного взгляда, — заметила Анхесенамон. — Который видит одного лишь бога, но прощает женщину, которая от него отказалась.

— Не только женщину — царицу.

Она склонила голову, а потом резко подняла, и глаза ее блестели, может быть, от слез.

— Но с ним все в порядке? Он… Здоров?

— Вполне. Он поднимается на гору, чтобы поклоняться своему Богу. Некоторые наши люди ходят с ним, но по более пологим склонам. Его бог хорошо подходит для пустыни: суровый бог, но справедливый. Он многого требует от тех, кто поклоняется ему.

— А чего требует бог от моего отца?

— Всего. Всего, что в нем есть.

Анхесенамон вздохнула.

— Он отказался от всего, когда умер для Египта. Что же осталось?

— Тело, — ответил Иоханан. — Душа. Дыхание. Дух.

— Но не имя.

— Нет. Имя ему пришлось оставить в прошлом. Наш народ называет его пророком, голосом бога в пустыне.

— Значит, он стал ничем?

— Нет. Наш народ дал ему имя. Его называют египтянином — человеком из Двух Царств. У нас есть для этого слово: Моше.

— Мо-ше? — Анхесенамон нахмурилась. — Что это?

— Мос, — ответил Иоханан. — У многих египтян это часть имени, смотри: Ахмос, Рамос, Птамос.

— Это просто значит сын. Это не целое, не имя.

— Для него имя. Он взял его себе. Стал Моше-пророком и поклоняется своему богу в Синае.

— Мы не знали… — Анхесенамон умолкла. — Нет. Кажется кто-то говорил мне… Или я где-то слышала…

— Пророк в пустыне, — вмешалась Нофрет. — Свежая сплетня для свадеб и рождений. Как пустынные разбойники завели себе нового сумасшедшего предводителя, или что-то вроде того.

— При царском дворе такого не рассказывают, произнесла Анхесенамон. — И не станут, конечно. Двору интересны только войны и цари. Что им до слухов из пустыни, если это никак не задевает их достоинство?

— Тем лучше для тебя, — заметил Иоханан, — и для него. Если бы узнали, кто он такой…

— Этого никогда не узнают, — сказала царица с неожиданной яростью. — Я прикажу убить тебя, если ты скажешь хоть слово. Понятно?

— Понятно, — ответил он, ничуть не смущаясь. — Тебе не стоит меня опасаться. Я иду в Фивы навестить бабушку. Она уже старая и не такая сильная, как прежде. Нужно, чтобы внук был рядом с ней.

— Ты просишь моего разрешения на это?

Он взглянул ей в лицо.

— Нет, великая госпожа. Если только тебе не доставит удовольствия дать его.

Еще никто не разговаривал с ней так — спокойно, дерзко и без малейшего страха. Он поступит по велению долга. И она тут ни при чем.

Это так поразило царицу, что она даже не рассердилась и сказала:

— Если я дам тебе охранную грамоту для путешествия по всем Двум Царствам, что ты с ней сделаешь?

— Буду беречь ее, великая госпожа.

— Ты так же невыносим, как мой отец, — проговорила она без всякого раздражения, даже с удовлетворением. — Ничего удивительного, что он процветает среди вас. Вы все такие же.

— Конечно, мы же, в конце концов, родня.

Анхесенамон мимолетно коснулась ладонью его щеки, так же мгновенно улыбнулась и встала.

— Когда соберешься в путь, мой писец приготовит для тебя грамоту. Надежно храни ее. Она защитит тебя, где бы ты ни оказался. А без нее…

— А без нее я просто беглец. — Он ухмыльнулся, глядя на Нофрет, и та тоже ответила ему ухмылкой. — Я понимаю, великая госпожа. Ты так милостива ко мне.

— Я даю тебе не больше, чем ты заслуживаешь. — Она склонила перед ним голову. Это была высочайшая почесть, какую могла оказать царица работнику-апиру. — Будь здоров. Передай привет своей бабушке.

— Спасибо, госпожа, — сказал Иоханан, низко кланяясь. Когда он выпрямился, царица уже исчезла.

37

Иоханан покинул Мемфис утром, с охранным свидетельством царицы, спрятанным в одежде. Нофрет забрала у писца табличку и отдала ему, когда он собирался покинуть дворец. Но он все медлил, и девушка подумала, что ее гость собирается спать в той же комнате, где обедал. В конце концов Иоханан все-таки поднялся с места.

Одежда уже ждала его, чистая и починенная. Он оделся и сразу же изменился: стал и меньше, и больше похож на чужестранца. Широкие плечи и узкие бедра были уже не так заметны, но черты лица, резкие, словно у сокола пустыни, еще более обострились. Иоханан колебался, как будто хотел что-то сказать, но не знал, с чего начать. У Нофрет тоже не было слов. Она с радостью избавилась от Сети. А этот мужчина, чужестранец, друг ее детства, никогда не прикасался к ней так, как мужчина прикасается к женщине и никогда не осмелился на такую вольность…

Кроме одного момента… Тогда он тоже уходил, на годы и, возможно, навсегда. В ней вскипела злость, бросила ее вперед, заставила обнять Иоханана и наклонить его голову так, что их лица оказались на одном уровне. Странно целовать мужчину с бородой; не то чтобы приятно или неприятно, но как-то по-другому.

Нофрет отшатнулась первой. Он взглянул на нее, глаза его были темны и мягки.

— У тебя есть любовник?

У нее перехватило дыхание.

— Как ты смеешь…

— Я рад. Я так боялся за тебя, что ты одинока — ты ведь такая гордая.

— Но у тебя же есть жена. — Она не знала и не чувствовала это, просто хотела уязвить его.

Удар не попал в цель.

— Нет. У меня нет ни жены, ни любовницы.

— Не может быть. Ты же взрослый мужчина. Каждый мужчина женится, чтобы иметь сыновей.

— В Синае нет никого, — сказал он, — кто бы заставил петь мое сердце.

Нофрет сверкнула глазами.

— При чем здесь это? Жена — это удобство. Она печет тебе хлеб, ткет тебе одежду, даст тебе сыновей. Что еще нужно мужчине?

— Думаю, ничего, — сказал Иоханан и провел кончиком пальца по ее губам. Губы у нее были горячими, а его палец прохладным. — Пусть бог хранит тебя.

Он ушел, прежде чем Нофрет сдвинулась с места. До утра она не стала разыскивать его. Когда же ее посланец нашел дом, где он останавливался, Иоханан уже давно шагал по дороге в Фивы.

Нофрет не понимала, почему так сердится. Она любила его не больше, чем Сети. Меньше. Сети был ее любовником. Иоханан всегда был только другом, а теперь не был даже им. Он посторонний, человек из дикого племени, и больше никто.

Насколько было известно в Египте, война в Азии сопровождалась сплошным успехом, чередой побед, и царь сметал своих противников, куда бы ни шел. Война в Египте не могла быть другой, и его царь в любом случае не мог потерпеть неудачу. Ведь он был богом и не совершал промахов.

Но к царице приходили иные известия, из которых Нофрет, дочь воина, могла уловить правду. Царь не завоевал ничего, кроме возможности вернуться со своими войсками назад более или менее целыми и невредимыми. Страна Хатти поднялась против него и нанесла удар со всей силой, на какую была способна.

Еще хуже и обидней было то, что Суппилулиума даже не пошел сам разбираться с совместными силами Египта и Ашура, слишком занятый делами, гораздо более важными для его империи, далеко на диком севере. Он послал против врагов две армии. Одна быстро отогнала силы Ашура за Евфрат, на его собственную территорию. Египетское войско, услышав об этом, прекратило осаду Кадеша и отступило — неважно, было ли это глупо или нет, трусливо или мудро. Хетты преследовали их и впервые в истории вторглись б египетские земли в Азии, захватили город Амки, взяли египетских пленных и отправили их в Хаттушаш.

Это было большим позором и настоящим поражением, о чем за пределами собственных покоев царицы не говорилось ни слова. Писцы сделали записи о победе. Народ приветствовал войска радостными криками, бросал им под ноги цветы и воспевал их триумф на улицах каждого города.

Это была ложь, но красивая. Казалось, сам царь поверил в нее. Он въехал в Мемфис на золотой колеснице, сияя золотыми доспехами, словно залитый солнечным светом. Тутанхамон еще немного вырос, раздался в плечах и был теперь уже совсем мужчиной.

Его царица ожидала его там же, где стояла при расставании, — во дворе у ворот, под золотым балдахином, окруженная придворными дамами. Она нарядилась с огромным усердием, чего Нофрет за ней прежде не знала. Ее платье было безупречной чистоты и тщательно уложено в складочки. Украшения она выбрала самые лучшие, словно доспехи из золота и лазурита. Краски на лице были наложены совершеннее некуда. Парик, увенчанный короной в форме змеи, спускался до плеч, все косички на нем были такими же ровными, как складки на платье.

Анхесенамон была прекрасна, как изображение богини, и так же неподвижна. Она сидела на позолоченном троне; маленькая нубийка обмахивала ее опахалом из перьев страуса, потому что даже в тени воздух был тяжел от жары.

По приветственным крикам толпы, становившимся все громче, все слышали, как приближается царь.

Наконец стали различимы стук колес и топот ног шагающего войска. Двор с лесом колонн сохранял мертвое спокойствие за высокими стенами, люди в нем были так же неподвижны, как и царица.

Царь ворвался, словно лев в стадо газелей. Служанки с визгом разбежались. Он остановил своих коней, заставив их подняться перед царицей на дыбы, соскочил с колесницы и бросился к ней, раскинув руки для объятия. Она рванулась к нему навстречу, забыв трон, скипетр и царственное достоинство, и когда он подхватил ее на руки, ее безупречное платье было безнадежно измято. Оба смеялись, она сквозь слезы, все было прощено и забыто — осталась только радость снова видеть друг друга.

У царя появилось несколько мелких ран: царапина от стрелы, след от скользнувшего меча. Царица уделила им массу внимания. Она собственными руками вымыла его, переодела в легкую одежду и повела в зал, где все было готово для пира. Супруги шли рука об руку, как ходили до ссоры, и очень медленно. Если бы не царские обязанности, они бы пренебрегли пиром и прямиком отправились в спальню. Но такой роскоши царю и царице не дано.

Это был великолепный пир, подавали блюдо за блюдом, даже целого быка, и по гусю каждому гостю. На столах громоздились горы пирогов и фруктов, к каждому блюду подавали разные вина. Придворные — и те, кто оставался дома, и те, кто ходил на войну, — пировали с большим аппетитом. Казалось, все, как и царь, убедили себя, что празднуют победу. Возвратившиеся воины рассказывали истории о побежденных врагах, богатых трофеях и захваченных городах. Все это было ложью. Огромной ложью, передаваемой из уст в уста, как будто повторение могло превратить ее в правду.

Несомненно, в Хатти тоже праздновали победу, рассказывая о разгроме Ашура и могучего Египта. Там истории были поправдивей, но сильно преувеличенные; количество захваченных пленных увеличивали на сотни, убитых — на тысячи, а добычу описывали такой, какой никогда не бывало ни у одного, даже самого богатого царя.

Ложь, как и кровь, — неотъемлемая часть войны. Правда о войне совсем непривлекательна — кровь, боль и внезапные смерти. Но с ложью она выглядела чудесно.

Когда Нофрет пришла в свою комнату, слегка пьяная и готовая отвечать на нетерпеливые ласки Сети поцелуями, его там не было. Она никогда не вышла бы за него замуж, но ей хотелось, чтобы он продолжал бывать в ее постели. Сети был нужен именно для этого. Его тепло, близость, удовольствие, которое он давал ей…

Но Сети не было и в помине, не пришел он и позже, спотыкаясь и благоухая вином. Нофрет спала одна, и в египетскую жаркую ночь ей было холодно, и даже во сне она злилась. Сон был не о Сети. Мужчина из ее снов носил иное имя, и лицо у него было другим: с орлиным носом, с черной бородой, обожженное солнцем и ветром. Он делал с ней то же, что и Сети. Но Сети не было ни наяву, ни во сне.

Нофрет проснулась полная решимости выбросить его из головы, если он так откровенно забыл ее. Конечно, он нашел себе другую женщину, готовую выйти за него замуж. Но она не унизится до того, чтобы идти разыскивать его. Покинутая женщина может стать только посмешищем, если будет повсюду ходить в поисках своего любовника.

Нофрет выдерживала характер ровно полдня. К этому времени стало ясно, что госпоже она совсем не требуется — та заперлась с царем и появится, как сказал, подмигнув, стражник у дверей, не раньше, чем его величество соизволит разрешить ей идти, все дела были переделаны, и служанки отпущены отдыхать.

Сначала Нофрет решила отдохнуть в своей комнате, но потом передумала и собралась пойти в сад, так часто служивший ее уединению. Но теперь там все было окрашено воспоминаниями о Иоханане. После его ухода она побывала там однажды и не могла думать ни о чем, кроме прикосновения его руки и звука голоса.

Она повернула в сторону караульного помещения. Войти и подвергнуться ухаживаниям досужих вояк было ниже ее достоинства. Но можно было подойти к человеку, который сидел у дверей, чистил свой шлем и зевал во весь рот, хотя уже миновал полдень. Она небрежно толкнет его ногой, если он недостаточно быстро посмотрит вверх, а когда он поднимет покрасневшие от вина глаза, спросит:

— Могу ли я поговорить со стражником Сети?

Мужчина смотрел хмуро, как будто ее голос был слишком громким или резким для его ушей, а свет — чересчур ярок для его глаз, видевших так много света ламп и так часто глядевших на дно винной чаши. Но казалось, он знает ее, и поэтому вздрогнул, что неудивительно; он в неподобающем виде, а она так близка к царице.

— Госпожа, — промолвил он. — Госпожа… я не…

— Ты что здесь, посторонний? Ты не знаешь Сети?

— Птамос, — раздался голос изнутри, — в чем дело?

Человек со шлемом с облегчением повернулся к прихрамывающему пожилому человеку в шрамах.

— Она ищет Сети.

Пришедший смерил Нофрет взглядом. В его взгляде не было никакой похотливости, но мелькнуло что-то странное, непонятное, какая-то напряженность, не относившаяся к ее красоте или отсутствию таковой.

— Ах, вот это кто, — он слегка кивнул, — служанка царицы. Мы знаем тебя, госпожа. Будь благополучна.

— Я ищу, — сказала она терпеливо и осторожно, — стражника, который ушел с войском. Его имя Сети.

— У нас было несколько человек с таким именем, — ответил старший. Одет он был просто, но возраст и манера держаться выдавали в нем командира. — Однако, — добавил он, помолчав, — мы знаем, который твой. Он ведь собирался жениться на тебе?

— Нет, — возразила Нофрет и поспешила объяснить: — Он-то собирался. Но у меня не было такого намерения.

Мужчины обменялись взглядами. У Нофрет похолодела спина.

— В чем дело? Он бежал с поста? Опозорил себя в сражении?

— Нет, конечно, — сказал Птамос, как будто даже с обидой — Он дрался не хуже любого солдата из Двух Царств. Но…

— Но он погиб, — произнес командир, коротко и резко. — Убит при осаде Кадеша. Камень, брошенный со стены, попал прямо в него. Он скончался на месте. Его тело отнесли матери в город. Мы неправильно сделали? Надо было принести его тебе?

— Нет. — Голос Нофрет показался ей самой слабым и далеким. — Нет, вы поступили правильно. Я не была его женой. Вы не знали, не могли знать…

— Мы знали, — Птамос старался говорить мягче, — что он проводит ночи с одной из служанок царицы. Он был скромным человеком и никогда не хвастался, даже за пивом. Когда мы рассказывали о своих женщинах, он только улыбался.

У Нофрет сжалось горло, глаза были сухи и горели.

— Спасибо. Спасибо вам. — Она повернулась, чтобы уйти.

Один из них, судя по низкому голосу, командир, сказал.

— Погоди. Нам очень жаль…

Конечно, им жаль. Нофрет пошла, не быстро, но и не медленно, не мешкая, но и не торопясь. Они не пытались догнать ее. Мужчины никогда не знают, что делать или говорить, если женщина поступает странно.

Нофрет была очень спокойна, не сердилась, ей не хотелось плакать. Наверное, если бы она любила этого человека и хотела выйти за него замуж, все было бы иначе. Но она проводила с ним ночи, не более того, и даже не знала, что он умер.

— Конечно, — обратилась она к изображению царя на стене, — если бы я его любила, то знала бы, разве не так?

Лицо в каменном молчании смотрело на нее. Он был мертвый — такой же мертвый, как Сети. Что он мог ей сказать?

Дворцовый сад был полон присутствием другого мужчины. Стена, где она впервые встретилась с Сети, находилась слишком далеко, и там теперь стоял на посту другой человек, более ревностно относящийся к своим обязанностям. Ее комната шелестела воспоминаниями: смех, поцелуи и тень Сети, падающая на стену от зажженной лампы.

В конце концов она пришла к бассейну с лотосами. Царица уединилась с царем, заглаживая следы ссоры. Служанки разбрелись кто куда, пока госпожа не нуждалась в них. У бассейна сидела только Нофрет, а в нем плавали утки, выпрашивая кусочек хлеба. Хлеба у нее не было, и они с неодобрением уплыли по своим утиным делам в дальний конец бассейна.

Нофрет присела на каменный бортик. Можно было укрыться в тени под колоннадой, но ей хотелось, чтобы солнце со всей силой било ее по голове. Ей нужно было лежать под беспощадной, иссушающей жарой, опустив руку в прохладную воду. Сильно пахли лотосы, о чем-то болтали меж собой утки. Издалека доносилось пение, сильный и сладкий голос женщины. Слов она разобрать не могла, да это было и ни к чему. Звучала любовная песня, песня ослепительного полудня. В ней не было ни смерти, ни горя.

В Египте все помнили о смерти и всегда воздавали ей должное. Но смерть была для египтян образом жизни. Они сделали ее такой и, если были достаточно богаты и предусмотрительны, строили гробницы, чтобы встретить свой последний час достойно.

У Сети гробницы не будет. Он был простым человеком, солдатом-стражником. Он не успел скопить состояние, и на строительство дома для умершего не осталось ничего. Его тело принесли вместе с сотней других, положили в натрон, чтобы сохранить до тех пор, пока не передадут родне. Родственники заплатят бальзамировщикам, сколько смогут, за такой обряд, на который хватит средств — может быть, даже за полный, если за его геройскую смерть царь возместит семье расходы на достойные похороны. Нофрет ничего об этом не знала. С такой областью царских обязанностей она еще не сталкивалась.

И не хотела сталкиваться. Сети ей не родня и не муж. Она проводила с ним время, только и всего, и отказала, когда он просил выйти за него замуж. Это теплое гибкое тело, ставшее холодным и неподвижным, — она не сможет запомнить его таким. Она будет помнить его ласковые руки; губы, касающиеся ее кожи; его вкус, запах, тяжесть его тела — и удовольствие, которое он ей дарил.

Но, попытавшись представить себе лицо Сети, она увидела совсем другое лицо — человека, судя по всему, вполне живого.

— Я бы знала, что он умер, — сказала она солнцу. — Если бы любила его, если бы он много для меня значил, я бы знала.

Солнце не высказало своего мнения. Оно видело все, что происходило перед его ликом, и не понимало слепоты человека.

— Мне надо было любить его, — продолжала она, — вместо…

Вместо того, чтобы любить кого-то другого.

Странно, что понадобилась смерть любовника, чтобы понять истину. Он обладал ее телом, а дух все это время блуждал, стремясь к тому, кто не искал у нее ничего, кроме дружбы. Он даже не просил ее отправиться с ним в Фивы, да и зачем ему это? Она была для него как сестра, а сестра оставалась там, где ей положено, прислуживая своей госпоже, пока он шел туда, куда ему было нужно.

Если бы Иоханан, а не Сети лишил ее девственности, если бы Иоханан уговаривал ее выйти за него…

Нофрет отказала бы ему. Она не собиралась замуж. Она хотела быть одна. Даже любовник не стоил такого горя, тем более такой, которого она не любила. В конце концов, все это просто смешно и недостойно его памяти.

Хорошо, что его тело отнесли к матери. Нофрет не смогла бы обеспечить ему заслуженных почестей. Эта женщина в Мемфисе, которую она никогда не видела, вдова чеканщика, оплачет сына без вмешательства чужестранной печали.

38

Нофрет ни с кем не делилась своим горем. Единственная, с кем она могла бы поговорить, Анхесенамон, была не в том настроении, чтобы печалиться даже с другом, не то что со служанкой. К ней вернулся муж. Их ссора забыта. Они снова становились, как в первые дни своего счастья, одним сердцем, одной душой и одним телом так часто, как только могли. Это были царственные любовники, возлюбленные Египта, радость Двух Царств.

В сердце Нофрет царил холод, и она немного согревалась, лишь глядя на них. У них было все, чего только может желать человек: богатство, любовь, радость, молодость, красота и долгая жизнь впереди.

Боги не дали им детей, ни одного с тех пор, как их вторая дочь умерла при рождении, но Анхесенамон все еще лелеяла надежду. Она молилась в храмах Исиды, Хатор и Таверет, приносила богатые дары и платила за содержание их жрецов. Она получит то, о чем просит, и не сомневалась в этом.

Египет был очень доволен своим царем. Тутанхамон хорошо показал себя на войне, по крайней мере, так они думали. Он недурно управлял страной, и рядом с ним была его царица. Он вернул богам их храмы и сделал их богатыми. Он молод, полон сил и будет царствовать долго. Такого царя у них не было со времен юности его отца Аменхотепа или даже, как говорили некоторые, со времен великого Тутмоса.

Тутмос, по всеобщему мнению, был одаренным воином и полководцем. Тутанхамон, хотя и не совсем бездарный, таковым не был. Его ум не сосредотачивался на командовании войсками, не слишком занимали царя и другие государственные заботы. Для него они были обязанностью, с которой он хорошо справлялся, поскольку им руководил долг. Но его великие таланты, если и существовали, ничем себя не обнаруживали. Он был красивым, дружелюбным человеком, хорошим мужем, разумным царем, но блистательным не был, и, похоже, не нуждался в этом.

Но стоит ли волноваться? Истинное величие встречается у царей не чаще, чем у всех прочих людей. Ее госпожа счастлива. Египет любит их обоих.

Трон царя был сделан совсем недавно и поставлен на то же место, где стоял трон его отца: красивый, позолоченный, на львиных лапах. На его спинке был изображен царь на троне, а перед ним — жена с благовониями в сосуде, умащающая его. Эта нежная сцена была взята прямо из жизни. Именно так они относились друг к другу и только так собирались относиться всегда.

Или, по крайней мере, до тех пор, пока царь снова не захочет идти на войну. Пока он вроде бы не собирался, посвятив себя делам царства и заботам о счастье своей царицы. Насколько знала Нофрет, Хатти не предпринимала никаких вылазок. Военачальник Хоремхеб находился в Азии, в случае чего он позаботится о безопасности царства. Ей нередко приходила в голову мысль, что Хоремхеб явно предпочитает исполнять свои обязанности подальше от царского вмешательства.

Царь, отдохнув, наконец, от превратностей войны, оказался поистине неутомимым. Он вознамерился совершить новое путешествие, триумфальную поездку по Двум Царствам, и даже остановиться в Фивах, чтобы почтить Амона в его собственном городе. Он собирался доехать до самой Нубии, а потом назад, до Дельты, чтобы показать себя всему своему народу и получить все положенные почести. Если он и хотел напомнить людям, что его брат Эхнатон никуда не ездил и люди сами должны были приходить и падать ниц к его ногам, едва ли можно было винить его за это. В глубине души Эхнатон был человеком вялым и ленивым, а Тутанхамон молод, силен, его бодрость неисчерпаема. Для Египта он был словно свежее дыхание весны после тяжкой жары сезона разлива.

Чтобы подготовиться к поездке, требовалось некоторое время. Нужно было заново позолотить и обставить корабль. Царь заказал себе новую колесницу, и вождь нумидийцев прислал ему в дар пару коней: быстроногих, словно пустынные газели, цвета Красной Земли, с бледно-золотыми гривами, казавшимися почти белыми. Они пришлись очень по вкусу царю своей скоростью, послушанием и легкостью в управлении, когда он промчался на них по кругу для скачек в Мемфисе.

Ожидая, пока слуги подготовят двор и страну к путешествию, царь предложил поехать на охоту вверх по реке до Дельты. Там в зарослях тростника водились бегемоты, медлительные и вялые с виду, но смертельно опасные, если их застать врасплох, огромные стаи гусей и уток, на которых можно было поупражняться в стрельбе из лука, а самые смелые даже могли поискать в чаще львов.

Насколько был неутомим царь, настолько же Нофрет чувствовала себя вялой, но ее госпожа собиралась сопровождать мужа на хоте, и Нофрет добавила свои вещи к остальным. Может быть, ее соблазнила новая колесница царицы. Прежнюю пару смирных кобыл недавно отправили на пастбище и теперь запрягали новую: жен-сестер царских нумидийских жеребцов: серебристо-серых, в яблоках, с гривами цвета дыма.

Едва ли Нофрет позволят управлять ими, но она сможет прокатиться, пока будет править царица, и почувствовать ветер в лицо. Ей давно уже не приходилось испытывать такого удовольствия. Внезапно она поняла, что ей необходимо выбраться из дворца, где она обрела любовника и узнала о том, что лишилась его.

Царь и царица со свитой отправились к Дельте по суше, а слуги на лодках везли провизию и вещи: почти все слуги, кроме тех, кто имел удовольствие ехать со своими господами. Царь, как всегда, ехал впереди, царица рядом, пока позволяла ширина дороги; их охранял вооруженный отряд на колесницах, а следом двигались придворные, тоже на колесницах, но ярко раскрашенных. Они были молоды и отважны, бесстрашные охотники, конники, стрелки из лука и метатели копий, а вслед за многими бежали собаки. Затем шли пешие: загонщики и ловцы дичи, псари с гончими, сокольничьи с птицами, все прочие участники охоты.

Они двигались со смехом и пением, поскольку еще не добрались до охотничьих угодий и не было необходимости соблюдать тишину. Звучали новые песни, привезенные из Азии и переложенные на язык Египта. Нофрет узнала ободранный скелет хеттского военного марша, на котором висели египетские слова, рассказывавшие об охоте на льва и царской победе.

К охотничьим угодьям в глубине Дельты предстояло добираться несколько дней. Хотя по пути встречались города и деревни, где можно было остановиться на ночь, они, словно войско, предпочли ночевать под открытым небом. Конечно, у царя был шатер, а у каждого из вельмож — свой, поменьше, с кисейными занавесками, чтобы не залетали докучливые, звенящие, кусачие мошки. Путешественников окружали сырые моховые болота, а Красная Земля осталась далеко позади: в Египте таких мест больше не было нигде.

Здесь великая река Двух Царств разделялась на множество протоков, богатых зверями и птицами, рыбами и крокодилами. Каждую ночь охотники устраивали пир, подавали то рыбу, то гусей или уток, то оленя, подстреленного в зарослях. Они не слишком торопились приступать к собственно охоте; путешествие само по себе было удовольствием, и охотники развлекались, разыскивая и добывая дичь для стола.

Для Нофрет это путешествие было странным, полуреальным — они продвигались по стране, так же непохожей на страну Хатти, как и на тот Египет, который ей приходилось видеть до сих пор. Лучше всего было то, что ничто здесь не напоминало о Сети — ни о его лице, уже позабытом, ни о прикосновениях его рук, которое она помнила еще слишком хорошо. Здесь ее сон нарушали лишь зудение мошек и укусы тех немногих тварей, что ухитрялись проникнуть под полог, чтобы отведать ее крови.

В распоряжении Нофрет был шатер царицы, поскольку та ночевала в шатре царя, разделяя его ложе. Другие служанки спали среди остальной прислуги и, скорее всего, не одни.

Нофрет не хотелось к ним. Приятно было лежать одной в темноте. Просыпаясь, она не помнила своих снов и, казалось, была почти счастлива.

Наконец они не торопясь прибыли к месту царской охоты. Немногое отличало это место от других полей и болот, встречавшихся им по пути, разве что поля были шире, болота подальше, а прибрежные тростники кишели дичью. Тогда появились загонщики и псари, сокольничьи поднесли соколов своим господам. Охота ринулась в погоню за своей разнообразной добычей.

Царица хорошо управлялась с луком, и глаз у нее был верный. За полдня они вместе с царем настреляли достаточно гусей для вечернего пира. Когда повара с набитыми сумками стали возвращаться в лагерь, чтобы ощипывать и потрошить птиц, к царю подбежал один из запыхавшихся охотников.

Царь со смехом затащил его в свою колесницу, усадил и поднес чашку воды. Тот почтительно взял ее, но выпил поспешно, не отрываясь.

— Ваше величество, ваше величество, там — лев, — сказал он, все еще задыхаясь.

Царь насторожился.

— Где?

Человек мотнул головой.

— Там, мой господин. Вон заросли, а за ними скала, видишь?

— Конечно, — ответил царь, глядя из-под руки. Между зарослями и рекой было пустое пространство, и скала была хорошо видна.

Внезапно он громко крикнул. Придворные, которые разбрелись в поисках добычи, торопливо вернулись на зов. Несколько псарей подтащили свои лающие, упирающиеся своры поближе.

Нофрет сидела в колеснице вместе с царицей. Анхесенамон придерживала лошадей, не сводя с мужа глаз. Нофрет задумалась, видит ли ее госпожа царя таким же странным, как она. Казалось, он колышется, как мираж в пустыне. Но ведь здешний воздух не рождал таких видений. Для этого он был слишком влажным.

Другую дичь могла преследовать и женщина, но лев был царской добычей. Даже вельможи не осмеливались обгонять его. Анхесенамон оглянулась на остальных охотников. Когда она собиралась повернуть лошадей, предоставив погоню мужчинам, руки Нофрет сделали нечто совершенно помимо ее желания. Они перехватили поводья, снова повернули головы лошадей, взмахнули хлыстом и погнали их вскачь вслед за царем и его охотниками.

Собак спустили с поводков. На минуту они замешкались, вынюхивая след. Потом одна взвыла от волнения. Остальные сгрудились вокруг. Поднялся оглушительный лай, и собаки ринулись бежать.

Царские кони рвались вперед. Тутанхамон придерживал их, пока собаки искали след, потом пустил. Следом ринулись остальные; сначала царица, потом все пешие.

Лев ждал их с добычей: молодой газелью. Это оказалась львица, молодая, но сильная. В логове позади нее можно было заметить движение, блеск глаз. У нее детеныши…

Нофрет, держа поводья, вознесла молитву всем богам, какие только пожелали бы ее услышать. Царица, онемев, вцепилась в край колесницы. Могучий старый лев-самец был бы гораздо лучше, безопаснее, медлительней, чем ловкая молодая львица, и ленивей; он не стал бы набрасываться первым прежде, чем хотя бы одна стрела ранит его. Львица с детенышами опаснее всего. Она будет биться не на жизнь, а на смерть, чтобы защитить своих малышей.

Львица, понимая, что встретилась с врагом, притаилась за тушей газели, оскалив зубы. Собаки окружили ее, но не набрасывались. Пока. Это были умные собаки. Они должны задержать ее до появления охотников.

Подъем к логову был крутым, но не слишком крутым для колесницы и уверенных ног царских коней. Царь подгонял их, даже не остановившись посмотреть, удерживают ли собаки львицу. «Отважен до безумия!» — подумала Нофрет. Прямо у кольца собак он резко остановил коней и спрыгнул с копьем в руках.

У самого уха Нофрет раздавалось громкое взволнованное дыхание Анхесенамон, но царица молчала и не шевелилась, как и все остальные. По закону и древней традиции, это было дело царя.

Тутанхамон казался там, наверху, очень одиноким, всего лишь с тонким копьем и без всякой защиты, кроме собак. Он послал их вперед криком, напомнившим собачий лай. Львица скрылась под массой набросившихся собак.

Шум был неописуемый: вопли, вой, лай, рычание. Львица вырвалась рыже-коричневым вихрем, разбрызгивая кровь. Одна из собак была разорвана почти пополам. Лязгнули клыки, переломив шею другой. Сразу же за ней стоял царь.

Он стоял свободно, держа наготове копье, как будто в запасе у него была вечность.

Львица изготовилась к прыжку. Собаки снова окружили ее, завывая, но не решаясь приблизиться. Ни царь, ни львица не обращали на них внимания. Кончик ее хвоста подергивался, мышцы напряглись. Царь взвесил на руке копье, выжидая.

Мгновение тянулось бесконечно и закончилось с ослепляющей быстротой. Львица прыгнула. Копье поразило ее прямо в грудь, но она до конца готова была биться за свою жизнь и жизнь своих детенышей.

Царь изо всех сил удерживал копье. Когти рассекали воздух перед самым его лицом. Он устоял на ногах. Львица захрипела и испустила дух.

Царь осторожно отступил назад. Львица, с копьем в сердце, рухнула к его ногам. Он вздохнул, наверное, впервые с тех пор, как она прыгнула.

Это, казалось, пробудило радостные крики людей, они приветствовали победу: его одного, вооруженного лишь копьем, над львицей, защищавшей детенышей.

Во время поединка все замерло, а теперь бурно задвигалось. Тело львицы понесли, чтобы снять шкуру. Несколько охотников забрались в логово и вытащили шипящих, царапающихся детенышей — всего троих, самца и двух самочек. Львенка торжественно преподнесли царю. Он завернул его в плащ, поданный одним из вельмож, и прижал разъяренный сверток к груди. Тутанхамон казался странным — возбужденным и бледным от потрясения. Нофрет знала, что так выглядят воины после боя.

Царица не поднялась к скале вместе с другими. Она оставалась внизу со своей колесницей, окруженная служанками, сумевшими догнать ее, и смотрела на царя сияющими глазами, еще полными смертельного страха.

Царь, наконец, заметил ее, ослепительно улыбнулся и махнул рукой, держа в другой закутанного в плащ львенка. От внезапного прилива чувств он вместе со львенком вскочил в колесницу, подхватил свободной рукой вожжи и ринулся вниз со скалы.

Сердце Нофрет замерло. Он подвергался огромной опасности, несясь с такой скоростью по крутому и каменистому спуску. Иногда человек, избежав смертельной опасности, начинает верить в свое бессмертие.

Пусть он царь и бог, Гор во плоти, но даже цари Египта не живут вечно. Это дано только богам, рожденным не так, как люди.

Тутанхамон забыл обо всем. Нофрет вздохнула с облегчением, когда его колесница скатилась на ровное место. Кони мчались, а он смеялся. Даже львенок, захваченный его чувствами или просто от страха, перестал рычать.

Колесница царя с грохотом пронеслась мимо царицы. Она уловила порыв ветра и всплеск его радости, беззвучно засмеялась и послала лошадей вдогонку за их братьями.

Теперь уже Нофрет отчаянно цеплялась за края колесницы. Хотя земля была и ровная, но в камнях и трещинах, а они неслись слишком быстро, и это было опасно. В некоторые мгновения лишь одно из колес касалось земли.

Колесница царя, казалось, летела. Он несся во весь дух, не обращая внимания на рытвины, словно на кругу для скачек в своем городе. За ним мчался его смех, безудержный, звонкий и юный.

Все произошло мгновенно и очень медленно, как происходит все неотвратимое. Нофрет совсем не удивилась. Возможно, именно это она и ожидала увидеть, собираясь на охоту.

Жеребцы бежали уверенно, как всегда, едва касаясь земли. Колесница летела за ними. Камешек, задетый ею, был чуть острее, чем другие, и подскочил чуть выше. Колесо дернулось так, что у царя, наверное, лязгнули зубы. За грохотом колес и свистом ветра Нофрет услышала жалобное мяуканье львенка. Царь устоял на ногах: он был гибок и ловок, ему случалось выдерживать и не такую дорожную тряску.

Но колесница, его замечательная новая колесница, сделанная специально для этой охоты, с боковинами в виде золотых крыльев сокола, украшенная электром и драгоценным серебром, оказалась не такой прочной, как человек, управлявший ею. Наткнувшись колесом на коварный камень, она накренилась.

Царь изогнулся, чтобы уравновесить легкую колесницу. Колесо стало на место; он выпрямился. Кони чуть замедлили бег.

Ось лопнула со звуком, который Нофрет услышала даже издалека. Колесница подпрыгнула как живая. От неожиданности царь слишком сильно покачнулся и упал.

Те, кто умеет управлять колесницей, умеют и падать. Но царь думал о львенке. Падая, он изогнулся, защищая сверток, забыв о собственной голове. И покатился, продолжая удерживать свою ношу.

Наконец он выронил его. Сверток откатился в сторону, а царь лежал в неудобной позе, пока перепуганные кони уносили вдаль обломки колесницы.

Царица так резко осадила лошадей, что они присели на задние ноги. Ей было не до них. Она бросила поводья прямо в лицо Нофрет и соскочила на землю возле мужа. Он лежал совершенно неподвижно.

«Так может быть с любым человеком, который только что упал», — думала Нофрет, пытаясь успокоить рвущихся лошадей. Ему нужно некоторое время, чтобы прийти в себя: ведь он так быстро мчался и так сильно ударился.

Но царь лежал чересчур тихо. Царица опустилась на колени, трогая его лицо, дрожащими руками снимая с него шлем-корону и парик. Он зашевелился под ее руками, согнул колено, снова распрямил…

Нофрет успокоила лошадей и привязала поводья к раме колесницы. Лошадям хотелось последовать за братьями, но они были хорошо выезжены и сейчас стояли, фыркая, мотая головами, но не решаясь сопротивляться крепости поводьев.

Она слезла и побежала к своей госпоже. Царь пошевелился — жив!

— Он приходит в себя, — выдохнула она, подбегая. — Смотри, он двигается.

Анхесенамон, казалось, не слышала ее. Нофрет не сразу заметила, что на руках царицы кровь, кровь и на полотне ее платья, где лежит голова царя. Под загаром его лицо было серо-бледным. Он снова зашевелился, но не так, как человек, приходящий в себя, а слабо, словно в конвульсиях.

Нофрет упала на колени. Царица не возражала, когда она подсунула ладонь под затылок царя. Там было мокро и липко. Но для нее, дочери воина, кровь еще ничего не значила. Хуже было другое: ее пальцы нащупали узкий осколок камня, пробивший череп, как стрела, и нанесший смертоносную рану.

Подходили остальные — те, кто был сзади, еще радостно кричали, но передние уже узнали, может быть, слишком поздно, что царь упал. Среди них не было никого, кого хотела бы сейчас увидеть Нофрет, — ни врача, ни жреца, одни вельможи, бесполезные бездельники, у которых в голове были только вино и охота. Она поднялась, чтобы разогнать их, как будто могла одна справиться с толпой вельмож, и споткнулась обо что-то мягкое, заворчавшее.

Не думая, она подняла львенка, завернутого в плащ. По какой-то насмешке богов она оказался завернут надежно. Ни когти, ни зубы не угрожали ей, и она держала его, не зная, что делать.

Анхесенамон, стоя на коленях, снова и снова гладила лицо своего повелителя. Он побледнел еще больше, дрожь пробегала по всему его телу.

— Может быть, — сказала Нофрет, запинаясь, — может быть, он просто в шоке. Он так сильно ударился и так быстро…

— Он мертв, — произнесла Анхесенамон.

Эти простые слова прозвучали бессмыслицей.

— Нет, но он ранен, и тяжело. Срочно нужен врач. Он двигается, посмотри. Он жив.

Анхесенамон покачала головой.

— Он мертв, — повторила она. — Дух его улетел. Тело еще цепляется за жизнь, но души ушли.

— Нет, — возразила Нофрет. Не для того, чтобы отрицать правду, но потому, что Анхесенамон сказала ее так жестоко и ясно. Благодать забытья, даже краткого, не для нее. Царица точно знала, что видит, и что это значит.

Один из вельмож остановил колесницу совсем рядом. Тело царя все еще жило, где бы ни находились души. В теле еще была дрожь, подобие жизни.

Глупость вельмож и придворных не могла замутить ясность ума Анхесенамон. Она приказала поднять тело царя и медленно доставить в лагерь. Пока еще немногие верили, что он умер. Все считали, что царь просто без сознания, и несли его без скорбных воплей, которые могли бы лишить царицу самообладания.

Было сделано все возможное, чтобы вернуть царя к жизни. Несколько слуг кое-что смыслили во врачевании и смогли хотя бы перевязать его, пока он еще медлил, не в силах полностью сдаться смерти. Но царь был мертв. Анхесенамон это видела и не отрицала.

Нофрет шла вслед за процессией в лагерь, ведя лошадей царицы. Львенка, завернутою в плащ, она положила в колесницу, еще не зная, что будет с ним делать. Можно было обвинять его в том, что он погубил царя, потому что тот разбил себе голову, защищая львенка при падении. Но нельзя было оставить малыша на голодную смерть — он был еще слишком мал, чтобы самому добывать себе пропитание.

Когда она отправлялась на эту охоту, дух ее где-то блуждал. То же было и теперь. Но ум работал и пристально наблюдал за царицей. Анхесенамон видела слишком много смертей, но все их перенесла стойко. Она снова и снова доказывала свою силу и теперь поддерживала порядок среди охотников и в лагере, следила, чтобы не было паники и никаких взрывов горя по поводу царя.

Царица была слишком сильна. Это могло показаться странным, но в душе Нофрет знала это.

Как могла, она позаботилась о львенке, нашла для него поводок и служанку, чтобы кормить его молоком козы, которую кто-то из вельмож купил в деревне и взял с собой, чтобы обеспечить лекарством чувствительный желудок. Но львенку молоко было нужнее, чем господину Рахотепу. Нофрет предоставила служанку, козу и львенка их занятиям и отправилась заниматься своей госпожой.

39

Царь умер по-настоящему, а не только по мнению своей царицы, задолго до того, как вернулся в Мемфис. Он продержался еще несколько дней, очень унылых дней, искушая несведущих ложной надеждой. Но к тому времени, когда Тутанхамон вернулся в свой город, Египет знал, что царь мертв. В город теперь входила траурная процессия, хотя и подготовленная наспех, кое-как. Египет скорбел о своем царе, и скорбь эта, судя по всему, шла от самого сердца.

Нофрет тоже горевала о нем. Она знала его еще маленьким мальчиком, ясноглазым и любопытным и любила его и тогда, и когда он стал старше: очаровательный юноша, спокойный и приветливый мужчина, не великий царь, но вполне справляющийся со своим делом. И любящий свою царицу.

Анхесенамон казалась хрупкой, как статуэтка, вырезанная из дерева, раскрашенная и позолоченная, чтобы казаться живой женщиной. Она проследила за тем, чтобы тело забальзамировали и царская свита превратилась в траурный кортеж.

— Ничего не поделаешь. Придется ехать в Фивы. Все цари нашей линии похоронены там. Он так хотел, и его воля должна быть выполнена.

— Но его гробница едва начата, — заметил господин Аи. — Царь был так молод; у него не хватало времени.

— Значит, надо доделывать, — сказала она.

Господин Аи не мог отрицать такой необходимости, но все же высказал свое мнение:

— Если надо, его можно похоронить здесь, в старом доме вечности, а когда гробница будет готова, перенести в Фивы.

— Нет. — Анхесенамон была тверда. — Царя похоронят в Фивах. Гробница Тутанхамона будет построена наспех, может быть, не очень добротно и без роскоши, но его тело будет покоиться там же, где тела всего его рода, кроме старшего брата, который спит сном вечности в холмах за Ахетатоном.

Даже Сменхкара был в Фивах: его перенесли сюда вместе с остальными мертвыми, когда был покинут Горизонт Атона. Тутанхамон настоял на этом. Эхнатона он трогать не стал, но второй его брат должен лежать там, где и все цари их линии.

Аи согласился с волей царицы, хотя и оказался в положении, в котором никак не собирался оказаться. Он был наследником Тутанхамона. Других претендентов не было. Когда царя положат в гробницу, Аи наденет две короны и станет царем Египта.

Об этом пока еще не говорилось вслух, и, хотя жена Аи тоже была носительницей царского права по родству с линией Нефертари, главной оставалась царица. Отец Нефертити, чтобы стать по праву царем Египта, должен жениться на дочери Нефертити.

Нофрет не испытывала перед этим такого ужаса, как тогда, когда Эхнатон в отчаянном стремлении получить наследника женился поочередно на своих дочерях, приобретая все новых дочерей, пока не возмутились боги. Господин Аи был человеком разумным и добрым, несмотря на солдатскую грубоватость, и понимал, что он делает и зачем, и почему должен это делать. Он ни малейшим образом не повредит его обожаемой молодой царице.

Анхесенамон очень торопилась попасть в Фивы, так торопилась, что даже не хотела оставить тело царя в доме бальзамировщиков в Мемфисе. Когда все было приготовлено и Тутанхамона уложили в натронную ванну, она приказала построить дом очищения на гребном судне, которое могло бы идти по реке, сопровождаемое жрецами, знающими обряд. Они будут сопровождать царя до Фив и там закончат церемонию, а затем передадут его жрецам гробницы.

Никто, кроме Аи, не осмелился возражать воле царицы. Даже жрецы-бальзамировщики уступили, что вообще было неслыханно. Анхесенамон, несмотря на свою хрупкость и кажущуюся мягкость, была крепче кованой бронзы. Она царица и богиня, и получит то, что ей нужно.

— Но зачем? — Нофрет не спорила, просто хотела знать. Все было готово, утром они покинут Мемфис.

В тот вечер царица рано удалилась в свои покои, выполнила все вечерние обряды, но в постель не легла. С тех пор, как умер царь, сон не шел к ней. Сегодняшнюю ночь, как и многие другие, она собиралась провести за чтением книг, которые для нее переписывали писцы, или слушая музыкантов, которые будут играть до самого рассвета.

Но музыканты с арфой и флейтой, барабаном и систром еще не пришли. Анхесенамон держала книгу на коленях, но не читала. Однажды она сказала Нофрет, что это книга заклинаний и молитв, помогающих провести умершего через испытания загробного мира. В прошлые ночи она кое-что прочитана ей, но сегодня, похоже, не собиралась этого делать, что порадовало Нофрет. Ее госпожа говорила, что заклинания имеют силу, только если произносятся в нужном месте, в нужное время и с нужной интонацией, но, по мнению Нофрет, заклинания всегда оставались заклинаниями. Их лучше не произносить и даже не давать увидеть глазу чужестранца, а то они могут вырваться на волю и наделать неописуемое зло.

Нофрет заговорила, отчасти для того, чтобы помешать Анхесенамон читать книгу:

— Зачем такая спешка? Почему он не может оставаться в Мемфисе, пока гробница не будет достроена и как следует отделана?

— Потому, — ответила Анхесенамон, к большому удивлению Нофрет. Казалось, она не была расположена к разговору. — Я хочу, чтобы в своем доме вечности он был в безопасности, чтобы все молитвы были прочитаны, а жрецы стояли на страже.

— Но почему? — настаивала Нофрет. Его не ненавидели. Египет не захочет грызть его кости.

— Египет — нет.

Нофрет нахмурилась.

— Тогда кто же?

— Тот, кто его убил.

Наступило молчание. Нофрет не знала, чем его заполнить, кроме очевидного.

— Он не был убит. Его колесница налетела на камень.

— Ось его колесницы сломалась об камень, который не должен был оставить отметины даже на ободе колеса.

— Колесницы ненадежны, даже лучшие из них. А он несся по каменистой почве, очертя голову.

— Сломалась ось, — сказала Анхесенамон. — Она не должна ломаться. Кто-то позаботился о том, чтобы дерево было непрочным, треснуло, а потом разлетелось в куски, когда он никак не мог защитить себя.

Нофрет прикусила язык. Вот где проявилось неизбежное умопомрачение Анхесенамон, вот как она потеряла самообладание. Царица не может поверить, что ее царь погиб от несчастного случая и по собственной неосторожности. Как Сменхкара, он должен был быть убит.

— Его убийца, — продолжала Анхесенамон, — не остановится ни перед чем. Его гробницу надо хорошо спрятать, чтобы в доме вечности он был в полной безопасности.

— От кого спрятать? — спросила Нофрет.

Анхесенамон казалась вполне в здравом уме, разве только руки ее были слишком крепко сжаты поверх свитка, лежавшего на коленях.

— Я знаю это. И всегда знала. Он хотел смерти моего отца, позаботился, чтобы умерли Сменхкара и моя сестра. Когда же их не стало, оставался только мой царь, преграждавший дорогу к трону.

Нофрет вытаращила глаза.

— Господин Аи? Да он никогда…

— Нет. Военачальник. Хоремхеб.

Нофрет замерла. Но с тех пор прошло много лет, и царями, которых Хоремхеб хотел видеть мертвыми, были Эхнатон и его брат, Сменхкара, называвший себя Возлюбленным Эхнатона; не меньше, чем титул, который до него носила Нефертити. Всего лишь тщеславие, как и весь он, но жестокое искушение для тех, кто ненавидел его. Нофрет ясно, как будто это было вчера, припомнила храм Амона в Фивах и Хоремхеба со жрецом, говорящих о смерти царей, лицом к лицу.

Тутанхамон дал Амону все, чего он мог желать, и даже больше. Не было причины обрывать его жизнь.

Если только Хоремхеб действительно имел в виду то, на что намекал тогда, если действительно воображал себя властелином Двух Царств…

— Этого не может быть, — сказала Нофрет. — Ему пришлось бы жениться на тебе, а ты такого не допустишь.

— И думать не хочу, — мрачно ответила Анхесенамон. — Возможно, это глупо. Может быть, он мой преданный слуга. Я могу ошибаться или слишком бояться. Но я хочу, чтобы мой господин был положен в гробницу, где никто не сможет побеспокоить его, прежде, чем Хоремхеб вернется из Азии.

— Если он вернется, ты можешь приказать ему остаться. Он нужен здесь, когда Египет лишился своего царя, и враги могут воспользоваться моментом слабости.

— Хоремхеб не останется. Он позаботится о том, чтобы мой посланец никогда не добрался до него. Понимаешь? Я должна отвезти моего царя в Фивы и взять в мужья наследника царя в собственном доме Амона, чтобы бог защитил меня. Если мне не удастся, если он окажется быстрее и воспользуется моей слабостью…

Нофрет не верила в это, не хотела верить. Хоремхеб не станет применять силу. Он слишком здравомыслящий человек. Аи силен, но стар и вполне может скоро умереть. Вот тогда царицей сможет овладеть любой.

Но Анхесенамон не слушала разумных доводов. Некто — бог, демон, просто ослепление от горя — приковал ее внимание к Хоремхебу и назвал его врагом. Она будет изо всех сил защищать себя и своего царя, даже если это будет значить, что его домом вечности станет позолоченная лачуга среди утесов к западу от Фив.

40

Царский корабль поднимался по реке под парусом и на веслах. Люди прощались со своим царем по дороге, оплакивали его, пели песни о его юности, красоте и безвременной кончине. Царица ничего не могла ускорить — ни изменить течение реки, ни придать гребцам безграничную силу. Жрецы-бальзамировщики не могли спешить больше, чем царица уже заставила их, и только говорили, что спешить на пути умершего не подобает.

Нофрет не думала, что Анхесенамон опасается преследования со стороны духа умершего царя. Если муж являлся ей в снах, она радостно приветствовала его и плакала, просыпаясь, потому что он уходил. Угрозы жрецов, что он рассердится, не действовали. Но они незаметно сопротивлялись, замедляя движение процессии до более пристойного темпа.

Анхесенамон прошла суровую школу и знала, что нетерпеливость не приносит царицам ничего хорошего. По ночам она мерила шагами свою каюту — или комнату, когда они останавливались в городе, а днем соблюдала величественное спокойствие, сидя на троне во всем царственном величии, медленно совершая свой путь в Фивы.

Город Амона ждал ее и царя. Наместник Верхнего Царства стоял на набережной в огромной толпе вельмож и министров, слуг и народа; весь город собрался посмотреть на молодую царицу в горе. Они увидели не слишком много. Анхесенамон была, как и всегда, царственно отчужденной, лицо ее напоминало маску без следа каких-либо чувств.

Она словно окаменела. Пробежав глазами по толпе, собравшейся приветствовать царицу, Нофрет поняла, почему. Там было очень много солдат, гораздо больше, чем когда-либо раньше. А среди вельмож, рядом с правителем, стоял тот, при виде кого сердце Анхесенамон должно было застыть от ужаса.

Неудивительно, что Хоремхеб успел добраться сюда из Азии, пока царица совершала свой гораздо более короткий путь из Мемфиса. Хоремхеб перемещался с войсковой скоростью, а царица должна была двигаться не скорее, чем подобает погребальной процессии, даже срочной. Конечно, он был здесь, чтобы приветствовать ее, добавить к прочим и свои слова соболезнования, низко поклониться и предложить царице, лишившейся своего царя, любую помощь и поддержку.

Анхесенамон не могла заставить себя принять участие в пире при дворе Верхнего Царства. Нофрет видела, что царице простили это из-за ее молодости, горя и многих тягот, которые ей пришлось вынести, когда она была еще ребенком. Мужчины всегда испытывают сочувствие к таким юным и печальным красавицам.

Однако Анхесенамон не была печальна. Она была в ярости.

— Он явился требовать меня, — говорила она, полная холодного гнева, когда осталась в спальне вдвоем с Нофрет, отослав остальных служанок. — Он считает, что пока Аи не коронован и поле свободно, можно въехать на него и захватить награду.

— Госпожа, — Нофрет сказала, может быть, не самую умную вещь, но она слишком устала, — зачем ему стремиться нанести поражение господину Аи? Что он получит?

Анхесенамон обожгла ее взглядом.

— Ты еще спрашиваешь, что он получит? Ты что, слепая? Или совсем лишилась ума? Весь Египет! Он хочет получить его. Я знаю это, вижу по его глазам.

— Может быть, он просто хочет получить тебя?

Это было еще большей глупостью. Разъяренная Анхесенамон повернулась и выбежала из комнаты.

Далеко она не убежит — куда-нибудь во внешние покои, в купальню или в сады. Для разгневанной царицы лучше всего подходят сады. Было еще рано, по крайней мере, час до захода солнца. По тщательно ухоженным дорожкам сейчас никто не гуляет, и даже садовник не побеспокоит царицу в ее уединении.

Нофрет, решив быть разумной, может быть, слишком поздно, ждала у ворот сада. Там было спокойно, даже прохладно. Если только никто не перелезет через стену, ее госпожа в безопасности.

Анхесенамон оставалась в саду, пока совсем не стемнело, и, когда Нофрет уже собралась идти разыскивать ее с факелом в руке, не спеша вышла из сумрака. Она была спокойна, гнев улегся. Он не ушел совсем: Нофрет видела искры в глазах царицы, но та как-то смирилась с ним.

Хорошо, что ей удалось выиграть эту битву с собой. Когда они вошли во внешнюю комнату, там, удобно расположившись, сидел Хоремхеб с чашей вина.

Анхесенамон остановилась в дверях. Нофрет, стоя позади, услышала, как замерло ее дыхание, увидела, как напряглись хрупкие плечи. Он, должно быть, ничего не заметил. Для него это было слишком тонко.

Сделав шаг вперед, царица была уже спокойна, собранна, царственно любезна.

— Господин военачальник, — произнесла она своим негромким нежным голосом, — чем я обязана такой чести?

— Госпожа, — сказал он, вставая и кланяясь.

Анхесенамон села на кресло, с которого он поднялся. В комнате были и другие кресла, но он выбрал именно это, ее кресло.

Хоремхеб не мог не понять намека. И не осмелился сесть снова, поскольку она ему не предложила, но встал перед ней на одно колено.

Нофрет, никем не замеченная, стояла в дверях. Он вовсе не был так стар, как всегда казалось. Его суровость как бы добавляла ему лет. Хоремхеб был скорее молод, чем стар, — мужчина в расцвете лет, сильный, закаленный в боях. Настоящий мужчина, с точки зрения хеттской женщины.

Анхесенамон считала его виновником всех своих несчастий. Жаль. Сильный человек, молодой, но не слишком юный, был бы полезен Египту.

Если бы царица знала, о чем думает Нофрет, то назвала бы ее изменницей. Нофрет держала язык за зубами. Она оказалась здесь только по случайности. Стоит ей зашевелиться или заговорить, они тут же прикажут уйти.

А может быть, и нет. Если Анхесенамон действительно так боится Хоремхеба, она может пожелать, чтобы здесь был свидетель, даже защитник — хотя Нофрет не представляла себе, как сможет сопротивляться человеку, закаленному в битвах.

Пока Нофрет собиралась с мыслями, Хоремхеб говорил что-то о скорби, предлагал свою помощь, если только царица соизволит принять ее. Царица молчала и смотрела мимо него с каменным лицом.

Он позволил себе большую вольность — взял ее за руки.

— Госпожа, взгляни на меня. Ты потрясена до глубины души. Я знаю это, мы все знаем. Но Египет не станет ждать, пока ты придешь в себя, как и другие государства. Египту нужно, чтобы ты была сильной.

— Я всегда была сильной, — сказала она спокойно и холодно.

— Может быть, ты устала от этого, — настаивал он. — Любая женщина устала бы. И любой мужчина. Ты потеряла любимого мужа…

— Ты никогда не любил его. Он был для тебя ничем.

— Госпожа, он был моим царем.

— Ты презирал его. Считал слабым ребенком, хвастливым мальчишкой, бесполезным на войне. По-твоему, ему следовало сидеть дома и предоставить воевать тем, кто хорошо умеет это делать.

Хоремхеб совсем не казался уязвленным такими ядовитыми словами. Его, наверное, вообще невозможно вывести из себя.

— Госпожа, ты несправедлива и ко мне, и к нему. Он был хорошим воином.

— Но никуда не годным военачальником. Разве не так? Ему пришлось лгать, чтобы получить триумф в Египте. Он проиграл войну в Азии. Ты бы ее выиграл.

Хоремхеб медленно перевел дыхание: грудь его поднялась, потом опустилась. Казалось, он набрался решимости.

— Госпожа, если ты хочешь слышать правду, да, я мог бы выиграть эту войну — и выиграл бы, если бы он не вздумал вернуться домой слишком рано. Это его ошибка. Тутанхамон был всего лишь мальчиком, неопытным мальчиком; но он был царем.

— Ты тоже хочешь быть царем, да? — Она наклонилась вперед, глядя ему прямо в глаза. — И думаешь, что справишься с этим лучше, чем все те, кто правил после смерти моего деда?

— Человек волен желать чего угодно, или думать, что желает, но если у него нет соответствующего происхождения…

«Ага, — подумала Нофрет, — трещина в броне. Сожаление».

Анхесенамон, наверное, не заметила этого. Она не знала происхождения ниже царственного, не знала, что значит стремиться подняться выше места, определенного для тебя богами.

— Мужчине не обязательно иметь царское право по рождению. Он может приобрести его, женившись.

Взгляд его стал острым.

— Ты хочешь сказать, что я мог бы попробовать?

Царица попыталась встать, но он слишком крепко держал ее за руки. Она спросила сквозь зубы:

— Зачем ты сегодня явился сюда?

— Я пришел утешить тебя, — ответил он.

— Ах, утешить, — сказала она, скривив губы. — Знаю я эти утешения. Зачем они мне?

— Затем, что тебе нужен сильный мужчина. Ведь у тебя никогда такого не было. Твой первый муж был чересчур одержим богом, второй слишком юн. Ты уже не девочка, какой была, когда выходила за них. Теперь ты женщина. Настало время, чтобы рядом с тобой был настоящий мужчина.

— Будет. Господин Аи.

— Твой дедушка. — Хоремхеб покачал головой. — Хороший человек, но старый. В нем не осталось жизненных сил.

— А вдруг ты его недооцениваешь?

— Вряд ли. Ты думаешь, что с ним будешь в безопасности? Он слишком стар, чтобы беспокоить тебя в спальне. На крайний случай у него есть другая жена. А как по-твоему, каково это, когда некому согреть тебя по ночам?

— У нас ночи и так слишком теплые.

Хоремхеб засмеялся коротко, словно взлаял, и веселья в его смехе было мало.

— Я взял бы тебя в Азию. Там на высоких горах лежит снег. Ты знаешь, что это такое?

— Мне рассказывали. А видеть его я не хочу.

— Почему? Разве тебе никогда не хотелось путешествовать?

— Я много путешествовала по Двум Царствам.

— На все у тебя есть ответ, — заметил он. Казалось, ему нравится этот разговор. — Ты знаешь, конечно, что твой будущий супруг стар и скоро умрет. Кто же тогда будет царем?

— Без сомнения, ты полагаешь, что это будешь ты.

— Наследника нет. Или ты постараешься подарить ему сына?

— Если я не способна, — ответила она с восхитительным спокойствием, — выносить сына или вообще дитя, которое выживет и вырастет, почему ты думаешь, что я смогу подарить наследника тебе?

— Может быть, потому, — серьезно произнес он, — что я не твой близкий родственник. Я видел такое у лошадей и охотничьих собак. Можно скрестить силу с силой и получить еще большую силу, но слабость, скрещенная со слабостью, может ослабить линию так, что она вообще прервется.

— Ты называешь слабой меня?

— Я хочу сказать, что, если ты хочешь продлить свою линию, надо об этом позаботиться. Когда господин Аи умрет, она прервется, госпожа, что бы ты ни делала.

— Тогда ты можешь потребовать меня, если сумеешь.

— Я бы предпочел не ждать. Египту нужна сила сейчас. Ему необходим человек молодой, полный сил, который может сражаться сам и вести к победе войско. Страна Хатти видела нашу слабость. Будь уверена, они воспользуются ею.

— Но господин Аи был и воином, и полководцем. И есть ты, чтобы сражаться за нас в Азии. Что мы потеряем, если я откажу тебе?

— Время. Мудрость. Возможность иметь сына, рожденного тобой, чтобы взять его на руки.

Хоремхеб нанес верный удар, Нофрет заметила, как царица вздрогнула. Но она была твердо настроена против него и отвернулась.

— Иди, — сказала она отчужденно и холодно, как будто он уже не удерживал ее руки и не загораживал дорогу к бегству.

— Нет. Я не собираюсь уходить. Такая преданность тебе к лицу, но это неразумно. Будь же царицей и подумай. Что лучше для Египта?

— Лучше, если ты оставишь меня.

Его терпение иссякло внезапно, застав Нофрет врасплох. Хоремхеб вскочил, подняв вместе с собой царицу, как будто она вообще ничего не весила, поставил ее на ноги так резко, что у нее, должно быть, лязгнули зубы, и припал к ее губам. Нофрет почудился лев, хватающий за горло жертву: так же быстро и так же резко.

Она хотела броситься к ним, но все было бы бесполезно. Ее госпожа оказалась в ловушке. У Нофрет не было ли оружия, ни сил, чтобы освободить ее. Оставалось только смотреть и в напряжении ждать. Анхесенамон изогнулась, сопротивляясь, но он держал крепко. И его голос тоже напоминал рычание льва, но слова должны были привести в ужас женщину, которую он держал в объятиях.

— Маленькая шалунья. Маленькая львица. Ты можешь ненавидеть меня, бояться меня, но тебе придется уступить. Ты же знаешь, что нет больше никого, кто мог бы потребовать твоей руки.

— Есть, — выдохнула она едва слышно, — и я приму этого человека.

— И сделаешь глупость.

Царица засмеялась. Это было жестоко, неразумно лицо его исказила ярость.

— Глупость? А что же тогда твои поступки? Ты не имеешь права требовать меня. Ты всего лишь простолюдин. Как ты смеешь даже мечтать стать царем и богом?

— А может быть, боги осмеливаются за меня. — Его голос звучал не менее холодно, лицо побледнело, но спокойнее не стало. — Я буду царем, госпожа. В этом ты можешь быть уверена.

— Возможно, но не сейчас, пока я жива и могу противостоять тебе.

Хоремхеб посмотрел на нее долгим и внимательным взглядом. Краска совсем отхлынула от его щек, он был бледен под загаром и очень спокоен.

— Это ты говоришь теперь. А что ты скажешь, когда твой господин Аи будет мертв?

— Что ты убил его. Как и двух царей перед ним.

— Мне не понадобится делать этого. Мне помогут время и боги.

— А их, значит, убил ты. — Анхесенамон уловила момент, когда он отвлекся, вырвалась и убежала во внутреннюю дверь, что было явной глупостью, если он вздумает преследовать ее, — здесь хотя бы Нофрет могла послужить щитом. Солдат может посчитать, что лучше всего покорять упрямую женщину грубым насилием — но тогда придется начать с рабыни. У царицы будет время убежать.

Но Хоремхеб продолжал стоять на том же месте, озадаченный или даже обиженный.

— Ты убил их, — повторила Анхесенамон из-за двери. — Именно ты. Я нижу это по твоим глазам. Но третьего царя ты не убьешь. Я позабочусь, чтобы этого не случилось.

— Как? Раньше убьешь меня?

Она засмеялась, резко и немного безумно.

— Ах, нет! Живи. Ты нам нужен, чтобы защищать наши земли в Азии. Но мы знаем, чего ты хочешь. Я на страже. Я защищу от тебя всех нас.

— Ты с ума сошла, — сказал он.

Нофрет подумала то же самое.

— Возможно, — согласилась Анхесенамон. — Безумные иногда видят истину там, где ее скрывают боги. Я приду в разум, когда ты уйдешь долой с моих глаз.

— В конце концов, я все-таки получу тебя, — произнес он.

Хоремхеб был солдатом, он знал, когда пора покидать поле боя. Анхесенамон стояла недвижимо, пока он не ушел. И только тогда ответила на его последние слова.

— Вряд ли, — сказала она.

41

После того как Хоремхеб ушел, Анхесенамон долго металась по комнате, ломая руки и что-то бормоча. Вид у нее был вполне безумный. Нофрет не могла уговорить ее остановиться, отдохнуть или хотя бы замедлить свои метания.

Остановившись наконец, она улыбнулась так, что по спине Нофрет пробежали мурашки.

— Сильный мужчина! Мужчина, который может сражаться. И защитить Египет. — Улыбка ее стала шире. Она бросилась к шкафу с одеждой, стоявшему у двери, выхватила плащ. Нофрет пыталась удержать царицу, когда та пробегала мимо, но поймала только край плаща, выскользнувший из пальцев.

Ее госпожа двигалась стремительно, не бежала, но и не шла. Нофрет пришлось перейти на рысь, чтобы не отстать. Бесполезно пытаться вернуть ее. Она была сродни кобылице из собственной упряжки, которая несется, закусив удила, туда, куда несет ее прихоть.

Царица отправилась в дом писцов, прямо в комнату, где они спали, оторвала озадаченно моргающего, гладко выбритого старика от явно заслуженного сна.

— Приведи мне человека, который пишет словами Хатти, — сказала она так властно, как едва ли приходилось слышать Нофрет.

Писец, хотя и захваченный врасплох, соображал быстро. Он встал, завернулся в простыню, поклонился до полу и сказал:

— Пошли, я разбужу Мерира.

Мерира был помоложе, с длинной отвисшей челюстью и глазами, полными всемирной скорби. Он очень напомнил Нофрет пропавшего Эхнатона. Анхесенамон так не думала, а, может, не заметила. Похоже, она видела только тень с пером в руке.

— Напиши для меня письмо, — сказала она.

Человек молча поклонился, достал из-под постели дощечку и палочку. Положив дощечку на колени, он развернул на ней новый свиток папируса. Было непонятно, немой он или просто молчалив. Он приготовился и ждал.

Анхесенамон говорила быстро, как будто выучила произносимые слова наизусть — хотя могла сочинить их только по дороге сюда. Ею руководил бог или кто-то похуже бога.

— Пиши царю Хатти, — говорила она. — Пиши красиво и правильно. Вот что царица Египта говорит тому, кто называет себя царем царей:

«Мой муж умер. У меня нет сына. Но у тебя, говорят, много сыновей. Дай мне твоего сына, и я сделаю его своим мужем. Я никогда не выберу себе в мужья своего слугу — нет, никогда, потому что не доверяю ни единому из них. Спаси меня, царь Хатти, потому что я боюсь».

Писец записывал слова египетскими иероглифами. Затем, так же бесстрастно, переписывал их тем письмом, которое хетты позаимствовали у древних народов Азии, — быстрыми рядами клинышков, которые лучше всего получаются на сырой глине. В таком виде законченное письмо и будет послано в Хатти.

Если будет. Нофрет слышала его, значит, должна в это поверить. Такого не делала ни одна царица Египта прежде: Анхесенамон просила царя чужой страны прислать ей сына, чтобы он стал ее супругом. И не какого-нибудь царя какой-нибудь страны, но именно той, которая была и оставалась главным врагом Египта в Азии.

Анхесенамон, казалось, не понимала странности своих действий. Она смотрела, как письмо писалось по-египетски и по-хеттски, затем как его оттиснули в глине. Затем сказала писцу:

— Найди посланника — быстрого, надежного и умеющего хранить тайну. Когда он вернется с хеттским царевичем, ему заплатят золотом и царской милостью.

Писец поклонился и выполнил ее приказание. Любопытно, что он думает обо всем этом. По его лицу ничего понять было нельзя. Он не попытался разубедить царицу или посоветовать еще подумать, хотя бы подождать до утра, а пошел и привел посланца. Анхесенамон сама отдала человеку запечатанные таблички и наказала во что бы то ни стало передать их в собственные руки царя Хатти. И писец, и посланник повиновались — как будто слепо, не думая.

Это было сплошное безумие, ночной кошмар, чудовищно бессмысленный сон, где двигались, повинуясь приказу, молчаливые фигуры, не задавая вопросов.

Утром Нофрет проснется в своей постели и все окажется неправдой.

Но это вовсе не сон. Усталость, накопившаяся за долгое время, была слишком реальной. И страх тоже.

— Нельзя заходить так далеко, — сказала она своей госпоже, пока они стояли в спальне писца. Он вышел вместе с посланником. Вернутся ли он? — Ты не вправе так сильно ненавидеть военачальника. Это измена своему собственному царству.

— Это защита, — ответила Анхесенамон с ужасающим спокойствием. — Разве ты не понимаешь? Ведь ты же из Хатти. Я лучше о тебе думала.

— Я слишком долго живу в Египте. Объясни мне.

— Все просто. Даже слишком просто: я сама чуть не упустила эту возможность. У тебя были причины считать, что я лишилась разума.

— Вот именно, — заметила Нофрет. — Я не вижу в этом смысла.

— В этом огромный смысл. Смотри, Нофрет. Господин Аи подвергается опасности, если Хоремхеб увидит его коронованным царем. Он убьет его так же, как и других. Но если будет коронован не он, а воин из народа воинов, воспитанный, чтобы стать царем в собственной стране, — значит, мы приобретем то, чего хочет Хоремхеб: царя-воина. И более того. Какого врага мы больше всего опасаемся? Хатти. Но царевич из Хатти сядет на трон Египта. Египет будет защищен от Хатти, Аи от Хоремхеба, а я… я получу сильного мужа, как советовал наш мудрый военачальник.

— По-моему, — осторожно сказала Нофрет, — Египет никогда не примет чужеземца на свой трон, даже если он женится на носительнице царского права. Египет скажет, что тогда лучше уж простолюдин.

— Египет примет все, что пожелаю я, — возразила Анхесенамон. Она была так же самоуверенна, как некогда ее отец.

— Конечно, — сказала она, помолчав, — мы должны держать это в тайне до тех пор, пока царевич не прибудет сюда и не будет готов принять мою руку. Аи должен по-прежнему думать, что станет царем. Он примет дела моего умершего мужа и будет играть роль наследника. Но свадьбу я отложу и буду изображать утомление и безграничное горе. Скорее всего, я поеду в Мемфис, а его оставлю в Фивах позаботиться о Верхнем Царстве. Я скажу ему, что мы сможем пожениться после разлива реки.

— И что же помешает Хоремхебу убить старого человека, пока ты будешь в Мемфисе?

— Он не сделает этого, пока Аи не станет царем. Я защищаю его, понимаешь? Хоремхебу нравится убивать царей. Он не поднимет руку на вельможу, еще не получившего две короны. А тем временем Хатти пришлет царевича, который спасет нас всех.

— Не стоит обольщаться, — Нофрет хотелось схватить свою госпожу и хорошенько тряхнуть ее, но это было бы неразумно: слишком похоже действовал Хоремхеб. Нофрет вовсе не хотелось убеждать царицу в ее безумии. Она решила попробовать обойтись словами. — В Хатти могут посчитать это ловушкой. А вдруг Хоремхеб обо всем пронюхает?

— Не пронюхает. Я этого не допущу. — Она плотнее закуталась в плащ. — Пошли. Уже поздно. Наверное, теперь, когда я сделала такой необходимый шаг, я смогу заснуть.

— Когда ты сделала такой безумный шаг, — проворчала Нофрет. Если Анхесенамон и слышала, то виду не подала.

Нофрет думала, что Хатти скорей всего вообще не ответит на письмо. А если и ответит, то это будет отказ совершить безумный поступок.

Но в любом случае, пройдут дни, недели, прежде чем посланник сможет добраться до страны Хатти, и еще недели, прежде чем можно будет ожидать ответа. Все это время Анхесенамон придется упражняться в царственном искусстве терпения. Может быть, если судьба милостива, она забыла про свое ночное безумие; но Нофрет не особенно надеялась на это. Слишком многое о нем напоминало.

Небхеперура Тутанхамон, Возлюбленный Амона, охраняемый Гором, великий Дом, Фараон, Властелин Двух Царств, царь Египта, отправился к своей гробнице к западу от Фив. Церемония была пышной или, по крайней мере, такой, какую могла позволить спешащая и озабоченная царица. За царскими погребальными носилками шли все знатные люди Фив, сопровождаемые рыданиями женщин и восхвалением царских подвигов и достоинств. Путь процессии начался в восточном городе и проходил через него; народ шел следом, смотрел, рыдал и мазал лица грязью в знак скорби.

Сама царица шла за носилками, которые несли белые коровы, воплощающие богиню Хатор. Она шла совсем одна, на лице ее не было красок, только грязь, платье разорвано по обычаю, в знак горя. Она позволила себе горестно вскрикивать, воздевать руки, бить себя по щекам и груди, — в общем, делать то, что царственная сдержанность до сих пор строго запрещала.

У берега реки ждали погребальные лодки. В тот день, по приказу царицы, другие лодки по реке в Фивах не плавали; только те, что служили для последнего путешествия царя. Его погребальные носилки поместили на лодке с единственным гребцом и группой плакальщиц, которую тащил за собой корабль со многими гребцами. Процессия погрузилась на другие лодки, пересекая реку в траурном молчании.

Перед отплытием Анхесенамон прокричала слова, древние, как Египет, и юные, как ее горе:

— О мой брат, о мой муж, о мой любимый друг! Останься, останься со мной! Не оставляй меня одну, не пересекай реку. Гребцы, зачем вы так спешите? Дайте ему задержаться еще немного. Вы потом вернетесь по домам, а он останется в доме вечности.

Ответом ей был только плеск воды. Крик закончился бессловесным долгим воплем скорби. Женщины поддерживали рыдающую царицу, пока та не успокоилась; суда уже подходили к западному берегу.

Управители страны мертвых ждали там, где от края реки простиралась Красная Земля. Носилки снова заняли место в голове процессии, за ними несли вещи для загробной жизни, затем шла царица и все остальные. Она шла вперед по обязанности, не имея другого выбора, среди молчания и женского плача.

Процессия вышла из города в долину мертвых, из Черной Земли с мягкой почвой и богатой зеленью в голую безжизненность Красной Земли. Различие должно было потрясать: из зелени в пустыню, из жизни в смерть. От солнечного жара долгий путь становился еще труднее. Это было страдание, жертва, приносимая в память умершего царя.

Его гробница по сравнению с другими выглядела жалко. Какой-то вельможа начинал строить ее для себя, но или разорился, или умер слишком рано, не успев закончить. Слуги царицы сделали все возможное, но у них было очень мало времени, тем более что пришлось соблюдать слишком много ритуалов и придворных церемоний. Атрибуты загробной жизни, принесенные сюда, были лучшим, что удалось собрать из его собственных вещей, из наследства отца и братьев, из оставшегося от прежних похорон. Все они были совершенно необходимы, потому что царь и в загробном мире должен сохранять положение, которое имел при жизни, иначе он не обретет уважения среди обитателей темных земель.

«Спешка не пойдет ему на пользу», — думала Нофрет, продвигаясь вперед следом за госпожой. Анхесенамон была совсем рядом, но казалась бесконечно далекой, не замечая ничего, кроме умершего. Волновало ли ее, что обряды не исполнены как должно, что все делалось слишком наспех, что дом вечности невзрачен и непрочен, с кривыми стенами и скособоченной крышей? Может быть, и нет. Вероятно, этого вполне достаточно, ведь горе остается горем при любых обстоятельствах.

У края Красной Земли, где дорога стала слишком крутой и каменистой для неловких ног коров, носилки взяли люди, предоставив коров самим себе. Впереди шел жрец с кувшином и курильницей, отгоняя злых духов. Но один дух явился на его зов, вполне живой и солидный, в маске Хатор. Он произнес приветственные слова голосом смертного с хорошими сильными легкими. Это больше напоминало рев быка, чем мычание коровы.

Явление исчезло, пропустив процессию. Люди продолжали свой путь вперед и вверх, направляясь к открытой гробнице, ожидавшей, что в нее будет кто-то положен.

Здесь, на пороге вечности, время шло быстро. Сильные слуги подняли гроб царя с носилок и стоймя прислонили к камню. Анхесенамон подошла, грациозная, как танцовщица, обняла его. По сравнению с теплом живого тела он был холодным, твердым и недвижимым, какой всегда бывает смерть.

Плач и стенания зазвучали предельно громко. Отражаясь от скал, звуки, казалось, взлетали до самых небес.

Когда замерло эхо, жрецы мертвых засуетились перед гробницей. Здесь было много дела, много магии, обрядов, которые дадут умершему память о жизни и свободу жить на земле дальше запада. Они возвратят ему тело, силу, сердце, душу и голос. Магическая сила снова позволит ему видеть и слышать, осязать, чувствовать вкус и запах — все его чувства вернутся к нему в доме вечности.

Возглавлял жрецов господин Аи в мантии из шкуры леопарда. На нем была синяя корона, что полагалось только царю. Аи держался прямо, в нем чувствовалась сила, но все же он постарел. Во дворце его называли стариком, люди говорили о нем как о старике, но для Нофрет он всегда был мужчиной чуть старше среднего возраста.

Но больше он им не был. Господин Аи словно усох в своей коже, морщины на лице углубились, нос стал выдаваться еще сильнее. Он походил на старого орла со скрюченными когтями, полуослепшего, с мрачным упорством сидящего на своей скале.

С таким же мрачным упорством господин Аи исполнял сейчас обязанности, доверенные ему богом и судьбой. Он произносил слова, открывающие каждое из чувств умершего, совершая обряд с четкостью, подчеркивавшей суетливую поспешность жрецов. По тому, как жрецы суетились и неразборчиво бормотали, Нофрет заподозрила, что они даже делают ошибки; но Аи не ошибался. Все чувства царя были открыты по полному и правильному обряду тем, кто любил его при жизни и заботился о нем после смерти.

Гробница была построена так скверно, что вряд ли царю будет особенно приятно пользоваться там всеми своими чувствами. Но не дело Нофрет говорить об этом. Она молча наблюдала, как царя внесли наконец в тесную гробницу, уложили среди груд торопливо сваленных вещей и запечатали саркофаг на целую вечность.

Последним, что ей запомнилось, было тусклое мерцание лампы, блеск золота, наваленного вокруг, и на массивной каменной глыбе, скрывавшей его тело, единственная хрупкая и живая вещь, которая останется в этом месте: венок из лотосов, принесенный Анхесенамон. Она сама положила его на глыбу, расправив дрожащими пальцами, разгладив лепестки, которые уже начали увядать под жарким солнцем Египта.

Потом царица вышла наружу, на свет, а царь остался в вечной тьме. Она через силу поела на поминальном пиру среди вельмож и придворных. Тутанхамон будет пировать там, внизу, как верили египтяне, обеспечив его огромным запасом провизии, чтобы хватило на весь путь в страну мертвых. Но никто из живых не составит ему компании. Даже жрецы при царской гробнице будут служить его памяти под солнцем, подальше от печатей, заклинаний, всяческих предосторожностей и защит, налагаемых на дома мертвых.

Он ушел, оставаясь только в памяти. Его невозможно призвать обратно. Даже жрецы Египта, обладающие могучей магией, не могут возвращать умерших к жизни.

42

Царица уехала из Фив в Мемфис, не выйдя замуж за господина Аи и не дав ему, следовательно, права носить две короны. Было сказано, что она утомлена и в отчаянии от горя. Но, поскольку царством управляли, как и прежде, — господин Аи оставался в Фивах как главный советник и регент, а царица и в Мемфисе была царицей, как уже полжизни, — никто особенно и не возражал.

И никто не подозревал, что она сделала, какое письмо отослала под покровом ночи, о чем знали только два писца, которым хорошо заплатили за молчание. Сама она не говорила об этом ни слова.

Нофрет вовсе не была склонна обвинять Анхесенамон в забывчивости. Демон, заставивший ее пойти на это, не был демоном забвения. Он убедил ее, что она поступает правильно и вполне разумно. Не стоило волноваться теперь, когда все уже сделано и сделано самым лучшим образом.

Самой Нофрет сказать было нечего. Госпожа обратилась за помощью в ее родную страну. Египет воспримет это с ужасом. Нофрет, хеттская рабыня, хотела бы знать, как поведет себя сын великого царя Хатти, если его посадят на трон Египта. Египет возненавидит его за одно только чужеземное происхождение, но, если царевич хоть немного похож на своего отца, он найдет способ завоевывать сердца даже в царстве, так ненавидящем иноземцев.

Для Анхесенамон это было время ожидания. Разлив реки отступал с каждым днем, оставляя за собой свое богатство — черный ил, дававший Египту жизнь и силу. В самом начале времени сева, когда в стране Хатти начиналась зима, прибыл посол хеттского царя с большой свитой, охраной и слугами.

Приехал тот же человек, что и прежде, Хаттуша-зити, царский управляющий, и люди с ним были почти те же. Но Лупакки среди них не оказалось. Нофрет рассказали, что он женился, и жена его занимает высокое положение. Она добилась для него места при царском дворе.

Все это было очень отрадно. Хорошо, что ее брат поднялся так высоко и так быстро. Но Нофрет была бы рада снова увидеть его.

Если повезет, если в Египте будет хеттский царь, она сможет сделать и лучше: получить разрешение, поехать в страну Хатти и навестить его. И других братьев, если захочет. Они не смогут смотреть на нее с презрением, если их сестра приедет как женщина с положением, главная служанка самой царицы.

Но это случится не скоро. Двор и царство считали, что Хаттуша-зити приехал выразить соболезнования по поводу смерти царя, а также подозревали, что он приехал разведать обстановку в Египте, узнать, кто будет царем. Это выглядело разумно, предусмотрительно и вполне естественно для такого хитрого монарха, как Суппилулиума.

Царица приняла его при дворе, как принимала каждое посольство, с теми же словами и жестами, с тем же древним ритуалом, где в череде традиционных фраз говорилось все и ничего. Она не выказывала ни малейшего волнения, а Хаттуша-зити никак не давал понять, что прибыл по воле кого-то еще кроме своего царя.

Все было разыграно красиво, словно царственный танец; она в своих золотых украшениях, он в самом роскошном хеттском придворном платье, в высокой конической шапке, отчего казался еще выше, чем на самом деле. Его охрана имела весьма воинственный вид: высокие, могучие, широкогрудые мужчины — из каждого можно было сделать двух стройных соотечественников царицы, — звенящие бронзовыми доспехами и увенчанные высокими шлемами. Среди охраны царицы с ними могли сравниться нубийцы — угольно-черные великаны, в чьи густые черные волосы были вплетены куски янтаря и золотые самородки.

Но когда все слова были сказаны, все подарки вручены и приняты, посольство отпущено и царица удалилась в свои покои — отдыхать, по ее словам, от дневных трудов, — в маленькой уединенной комнатке произошла еще одна ее встреча с послом. Это случилось не в самом дворце царицы, но в соседнем, мало используемом крыле. Она приказала подготовить его, прибрать и обставить так, чтобы там могли расположиться царица и царский посол. Были поданы вино, изысканные угощения, даже сладости из тех, что, как говорили, больше всего любят в стране Хатти.

Ожидая появления Хаттуши-зити, Анхесенамон с одобрением разглядывала большое блюдо жареной баранины с ячменем.

— Они едят такое? Без всяких приправ и пряностей?

— Вкус тонкий, — сказала Нофрет, — но он может нравиться только тому, кто вырос на такой пище.

Анхесенамон чуть поморщилась.

— По-моему, у вашего народа не слишком утонченный вкус.

— Это всего лишь юность по сравнению с Египтом.

Кроме них двоих, там больше никого не было.

Царица не верила, что ее служанки смогут сохранить дело в тайне от своих приятелей и любовников. Она не опасалась, что хеттская служанка предаст ее или причинит зло. Нофрет надеялась, что ее госпожа полагается на хеттскую честность, но, скорее всего, это была самоуверенность и убежденность, что только египтянин может осмелиться покуситься на убийство египетской царицы.

Хеттский посол тоже пришел лишь с одним сопровождающим, высоким и спокойным человеком, который незаметно пристроился у дверей. Переводчика не было, кроме Нофрет. Царица и посол были одни и могли вести доверительный разговор без посторонних.

Нофрет, стараясь не показываться из-за спины своей госпожи, чувствовала на себе взгляд хетта. Хаттуша-зити взвешивал, судил, делал выводы, поскольку она была голосом своей госпожи, а черты ее лица были такими родственными ему.

После того как были произнесены слова приветствия, Хаттуша-зити задал первый вопрос, обращаясь к Анхесенамон:

— Эта женщина — она ведь из наших?

Нофрет не хотелось переводить эти слона на египетский, лучше было бы сочинить еще какие-либо приветствия и подходящий ответ. Но это нужно было сделать слишком быстро. Она перевела вопрос так, как его задал Хаттуша-зити, словно он не имел к ней никакого отношения.

Анхесенамон бросила на Нофрет быстрый взгляд, но ответила так, будто та была всего лишь голосом:

— Да, моя служанка родом из Хатти. Мне говорили, что ее захватили и продали в Митанни. Родные не искали ее?

Она прекрасно знала, что нет, но дело Нофрет было помалкивать, когда не приходилось переводить слова одного или другого. Хаттуша-зити нахмурился и потер подбородок.

— Честно говоря, ваше величество, я не знаю. Это нужно выяснить?

— Возможно, — ответила Анхесенамон, — но не сейчас.

Она погрузилась в молчание, как умеют только царицы, а царицы Египта — в особенности. Такое молчание подавляет волю, открывает плотно закрытые рты, заставляет людей говорить только для того, чтобы избавиться от груза царственной терпеливости.

Ясно, что Хаттуша-зити прошел такую же школу: царь Хатти сам был мастером этого дела. Но все же он был царским послом, а не царем, и ему следовало исполнить поручение. Он поступил просто, с прямотой, присущей военному человеку.

— Госпожа, наш царь, Солнце, получил письмо от царицы, жены Солнца, царицы Египта.

Анхесенамон ждала, все еще молча, но это было другое молчание. У него определились пределы.

— В письме говорится, — продолжал Хаттуша-зити, — что жена бога Египта, которую мы называем Дахамунзу, в большом горе и страхе, поскольку муж ее умер, и у нее нет сыновей.

— Мой муж умер, — повторила Анхесенамон, тихо и грустно, словно эхо, — и у меня нет сыновей. Ты знаешь это, человек хеттского царя. Ты был здесь, когда мы были счастливы. Тебе известно, что сыновей нет.

— Иногда сыновья рождаются, пока человек путешествует из одного царства в другое, госпожа, — сказал Хаттуша-зити, — а бывает, их прячут от родни, которая желает им зла. Разве не так было с твоим отцом, царем-Солнцем? Его привезли из дома матери, когда безвременно умер его брат, представили народу и сделали царем.

— Все знали, что он родился, и многие видели его в доме матери.

— Даже так? Однако наш царь находит твою просьбу довольно странной. Разве в Египте нет человека, кому ты могла бы передать царское право и скипетр?

— Нет. Но если бы и был, то умер бы так же безвременно, как мой возлюбленный.

Брови Хаттуша-зити медленно поползли вверх.

— У тебя есть причины для опасений?

— У меня есть причины для опасений.

Анхесенамон не казалась испуганной. Она выглядела царственно отрешенной. Такова была ее защита, маска, которую она носила.

Хаттуша-зити, кажется, понял это. До сих пор он стоял, поскольку царица не предложила ему сесть, а теперь огляделся, увидел стул пониже и попроще того, на котором она сидела, и мотнул головой в его сторону.

— Госпожа?

Она нетерпеливо кивнула.

Его спутник принес стул и поставил напротив царицы. Хаттуша-зити сел и устроился поудобней, двигаясь неторопливо, но и не слишком медленно. Он хотел стать не то чтобы равным, конечно, нет, но чем-то большим, чем просто посланец иноземного царя.

Глаза Анхесенамон блеснули, но она промолчала. Призывая Хатти дать ей супруга, она превращала хеттского царя в своего родственника. Его посол, таким образом, стоял выше, чем простой проситель или данник.

Наконец, удобно устроившись, Хаттуша-зити заговорил:

— Госпожа, могу ли я быть откровенным?

К его искреннему изумлению, Анхесенамон рассмеялась.

— Ох, конечно, — сказала она, — пожалуйста.

Нофрет не выдержала — она должна была объяснить или хотя бы попытаться.

— Господин, моя госпожа этого и ждет от нас, хеттов.

Хаттуша-зити озадаченно нахмурился, но потом ухмыльнулся, что было так же неожиданно, как смех Анхесенамон. Он напоминал мальчишку, и довольно неотесанного.

— Ах, вот как? Хорошо! — Он оперся кулаками на колени и наклонился вперед. — Тогда, госпожа, позволь сказать тебе, что, когда мой царь прочитал твое письмо, он не в силах был поверить ни единому слову и посчитал, что это ловушка. «А если сыновья есть? — спрашивал он у совета. — А вдруг она хочет посмеяться над нами и заманить нас в какую-то опасную глупость?»

— Думаю, — заметила Анхесенамон, — этого и следовало ожидать. Мы же враги. В Азии нет никого сильнее Хатти, и у Египта нет более дерзкого врага.

— Тогда зачем ты это сделала? Почему хетт? Почему не египтянин, или кто-нибудь из Митанни, из Нубии? Почему враг, а не союзник?

— Потому, что наши союзники слабы и пугливы. А мне нужен человек, способный встретиться лицом к лицу с сильнейшими людьми Египта и оказаться сильнее их.

— Это твоя служанка рассказала тебе такое о нас, хеттах?

— Ей не нужно было делать этого. Я и сама вижу.

Хаттуша-зити смерил ее взглядом.

— Госпожа, если дела так плохи, если твои люди убивают царей, что помешает им убить царского сына из враждебной страны?

— Ничто, кроме его собственной силы и храбрости. Говорят, хетты отважны. Они рождены быть воинами. У вашего царя целая армия сыновей, но только один может стать царем после смерти отца. Неужели никто из остальных не мечтает о троне? Даже если понадобится чья-то смерть, чтобы получить его?

— Это нужно спросить у моего царя, — заметил Хаттуша-зити, — и у царских сыновей. Прежде всего, он должен знать, что ты писала правду: не строишь козней и не собираешься мстить за войну в Азии.

— Я писала правду. Мне действительно здесь страшно. Каждый мужчина, который становится царем, рано или поздно умирает, но всегда раньше своего часа.

— Кто же его убивает?

— Тот, у кого есть сильные союзники. Тот, кто хочет сам получить трон, но знает, что этого никогда не будет, потому что такое делается только через меня.

— Он бы мог убить тебя, — сказал Хаттуша-зити. — Тогда препятствие будет устранено.

Анхесенамон кивнула. Она не боялась. Вернее, боялась, но не этого.

— Конечно, мог бы и, будь он по-настоящему умен, убил бы. Но он упрямый человек и хочет получить трон по всем правилам, через меня.

— А может быть, он хочет именно тебя, — заметил Хаттуша-зити, приподняв бровь. — Ты красива. Я редко встречал женщин красивее, а я повидал красавиц доброй половины мира. Любой мужчина был бы рад получить царство с такой царицей в придачу.

— Или получить меня, потому что тогда он подчинит себе то, чему прежде покорялся сам. Он убил двух царей, убьет и третьего, если только тот не окажется сильнее любого египтянина.

Хаттуша-зити размышлял, а царица напряженно молчала. «Так много молчания, — подумала Нофрет, — и все такое разное».

— Можно все же счесть, — заговорил он наконец, — что Египет, убив двух собственных царей, хочет получить еще одного, чужеземца, и тоже убить его, доказав Хатти, что хеттские царевичи не в большей безопасности, чем любые другие. Это была бы тонкая месть.

— Мы не настолько тонки, — возразила Анхесенамон, — за пределами нашего народа. Скажу тебе честно, я предпочла бы супруга из Хатти египтянину потому, что, если хетт умрет, он мне не родня и не друг, но чужеземец и враг. Но если он будет жить — а я клянусь в этом жизнью и честью, — я обрету сильного царя из сильного народа, способного противостоять злу, исходящему от одного египтянина и его союзников.

— Этот египтянин не из воинов? Или он простой человек, поднявшийся высоко, но желающий подняться еще выше?

— Похоже на то.

— Вот как, — сказал Хаттуша-зити, как будто это все объяснило. — Тогда понятно. Я вижу, что у тебя есть причины для опасений. А сыновей нет, или — или ты носишь ребенка?

Анхесенамон провела ладонью по животу. Ее голос снова прозвучал отчужденно.

— Боги не дали мне этой милости.

— Дадут, если один из наших молодых жеребцов станет твоим супругом, — заверил ее Хаттуша-зити.

— Надеюсь. На это я и делаю ставку. Нет наследника, чьей жизнью я могла бы рискнуть, никого, достаточно сильного, чтобы противостоять… Этому человеку.

Хаттуша-зити коротко кивнул, поднялся, с искренним почтением поклонился.

— Госпожа, с твоего позволения я еще немного задержусь здесь, чтобы не возникло подозрений, а потом отправлюсь назад, в Хатти.

— И что?

— И скажу моему царю, что если у него есть такое желание и один из его сыновей — любитель приключений, он вполне смог бы стать отцом царя Египта.

43

Хорошо, что царица так долго училась терпению. Хетты задержались, казалось, на целую вечность. Они не могли возвращаться в страну Хатти в разгаре зимы, когда снега на целые месяцы перекрывают дороги, а ветры такие холодные, что домоседы-египтяне просто не в силах поверить такому. Зима в Египте — время роста, сева и уборки урожая.

Хетты не все время проводили в Мемфисе. Они путешествовали по окрестностям, охотились, посещали старинные храмы и города. Некоторые считали, что они шпионят. Если бы кто-нибудь узнал истинную цель их приезда, подозрение перешло бы в уверенность, и посланцев закидали бы камнями, навозом и чем-нибудь похуже.

Когда они, наконец, отправились, в Египте собирали урожай, а в стране Хатти наступала весна. Они поедут так быстро, как только смогут — так обещал Хаттуша-зити. К разливу Нила или немного погодя, царица может ожидать в Мемфисе хеттского царевича, если царь будет хорошо настроен. Хаттуша-зити полагал, что будет.

Анхесенамон решила сама убедиться в этом и отправила с посольством письмо, а с письмом — своего человека по имени Хани, одного из советников. Нофрет не очень хорошо его знала, но Анхесенамон доверяла ему, может быть, потому, что он был в нее влюблен и никогда не мог отказать ей, даже если весь остальной совет был против.

Единственным достоинством Хани было то, что он знал, как исполнить его решение. Нофрет посчитала, что он не предаст свою царицу.

Посланец был скромен и обожал свою госпожу. Письмо ее было довольно обиженным. «Почему ты мне не веришь? — приказала она писать своему писцу. — Почему ты думаешь, что я обманываю тебя? Будь у меня сын, неужели я показала бы чужеземцам свой позор и позор Египта? Как ты осмеливаешься не верить мне? Мой муж умер. У меня нет сына. Я никогда не возьму в мужья никого из моих слуг. Ни один царь не получал от меня такого письма, только ты. Говорят, у тебя много сыновей. Дай мне одного из них. Он станет моим мужем и царем Египта».

С таким посланием и с господином Хани, незаметно включившимся в свиту, Хаттуша-зити отправился вместе со своим посольством из Мемфиса. Царица ждала, как ждала с тех пор, как умер царь, в настороженном молчании. Ее советники и посланцы от совета в Фивах ждать уже устали. Они требовали, хотя и деликатно, чтобы царица подумала о том, чтобы окончить траур и принять нового царя. Подразумевалось, что этим царем будет господин Аи.

Когда они стали слишком настаивать, Анхесенамон напомнила о существовании госпожи Теи.

— Мне больно занимать ее место, — сказала она.

— Госпожа Теи понимает нужды царства, — отвечали ей с растущим нетерпением. — Двум Царствам нужен царь. Они не достигнут процветания, пока у них нет царя.

Анхесенамон не преминула заметить, что, с тех пор, как она царица, Египет вполне процветает. Урожай был обильным, разлив реки ожидался сильным, многоводным, который оставит после себя богатство — черный ил, залог будущего урожая. Ее советники настаивали, что все это может оказаться ложными надеждами, шутками богов, прежде чем они низвергнут царство без царя. Царство не может процветать, если им управляет только царица. Даже женщина-царь, чье имя больше не произносят, правила как регент при царевиче, который потом сам стал великим царем.

Все верили, что богов обмануть нельзя. Анхесенамон знала это. Она никому не говорила, что собирается дать Египту царя, но по своему выбору и неожиданно для всех. Царица достаточно здраво мыслила, чтобы хранить тайну, пока он не прибудет сам и будет готов править с нею вместе.

Для Нофрет тоже настало время ожидания. Анхесенамон ждала, когда мир снова станет светлым, сильный мужчина сядет на трон рядом с ней и защитит ее от демона, которому она дала имя и облик Хоремхеба. Нофрет ждала, когда разразится буря.

Как обычно, она исполняла свои повседневные обязанности, и день проходил за днем. Однажды пошел дождь, что было редкостью, и все выбежали на улицу, танцевали, смеялись и радостно мокли. Все посчитали это добрым знаком, предвещающим радость Нофрет надеялась, что это не предупреждение о надвигающейся буре.

Весь урожай был уже собран и заложен в амбары. Река поднялась. Земли, только что бывшие плодородными полями, скрывались под прибывающей водой. Египет отошел подальше от берегов и предался честно заработанному безделью, отъедаясь на богатом урожае.

Этот древний круговорот времени странно успокаивал. Ни одна другая страна не была так привязана к своей реке, так зависима от нее в самом своем существовании. Без реки весь Египет превратился бы в безжизненную Красную Землю, никакой Черной Земли не было бы. Без разливов реки не развивалось бы земледелие, а без земледелия не бывает урожаев.

То, что посеяла Анхесенамон, дало плоды на второй месяц разлива. К ней тайно явился посланец — тот самый, которого она отправляла в страну Хатти с письмом, где просила царя прислать ей одного из своих сыновей. Посланец сообщил, что господин Хани и хеттский царевич уже находятся на пути в Египет.

Впервые за много месяцев лицо Анхесенамон стало лицом живой женщины, а не маской из слоновой кости. Нельзя сказать, чтобы она была взволнована, но голос зазвучал оживленно.

— Как его зовут? Каков он с виду?

Посланец был рад ответить на все ее вопросы.

— Госпожа, его имя Зеннанза. Он очень похож на своего отца. Крупный мужчина, как все хетты, и лицо у него, конечно, хеттское: орлиный профиль, никто не ошибется. Кожа светлая. Волосы рыжие, как у твоей служанки, госпожа, но посветлее. Глаза цвета разлившейся реки, не карие, не зеленые, скорее, и то, и другое.

— Он красив?

— Похоже, так думают все женщины, и в Хатти его считают красавцем. Он любимец своего отца и очень уважает тебя. И молод. Ему не больше девятнадцати.

— Молод? Это к лучшему. А силен ли он? Хорошо ли сражается в битвах?

— Исключительно хорошо. А что касается силы, то он самый лучший борец Хаттушаша, как и его отец в молодости.

— Любимый сын, — задумчиво сказала Анхесенамон. — Но не старший. Не наследник.

— Едва ли царь послал бы наследника в чужую страну, чтобы он стал царем там, а не на родине, — заметил посланник.

Анхесенамон покачала головой.

— Нет. Нет, это как раз хорошо. Наследник мог бы пожелать стать царем обоих государств и сделать из них империю. Младший сын мне больше по вкусу. У него не должно быть других амбиций, кроме трона, который дам ему я.

Царица отправила посланника отдыхать, щедро заплатив ему за труды золотом. После его ухода она еще долго сидела в своей спальне, задумавшись, опершись на руку. Такого выражения на ее лице прежде не появлялось. Мечтательное, улыбающееся, не удовлетворенное — таким оно станет только тогда, когда хеттский царевич прибудет в Мемфис, — но довольное представлением о нем.

Вполне возможно, что он настолько хорош, как говорил посланник. Суппилулиума — во всех отношениях превосходный мужчина, а его сыновья, по слухам, были точным его подобием. Нофрет не слышала о Зеннанзе — он был еще совсем младенцем, когда ее увезли из Хатти. Любопытно, что он думает по этому поводу, как собирается жить в Египте, так непохожем на все, что он знал до сих пор.

Ей это удалось неплохо. Сможет и он, тем более, что ему будут помогать гораздо больше, чем в свое время ей. Конечно, он выучит египетский, если еще не выучил, пусть даже его царственное самолюбие будет уязвлено необходимостью говорить на каком-то другом языке, кроме родного.

Ну вот: она тоже размечталась, как и ее госпожа. Хеттский царевич в Мемфисе, коронованный двумя коронами. Невозможный сон. Нелепость, — так сказала бы она, если бы сама не видела и не слышала этого.

Анхесенамон, наконец, очнулась от грез. Улыбка еще бродила в уголках ее губ, но в остальном она уже снова была самой собой, царственно здравомыслящей.

— К полнолунию, — сказала она, — в Египте будет царь.

За несколько дней до полнолуния в Мемфис прибыл военачальник Хоремхеб. До этого он находился на своем посту, на границе Египта и Азии, и царица считала, что так лучше всего. Он явился настолько дерзко, что она даже рассердилась, сопровождаемый отрядом солдат, на новой роскошной колеснице, запряженной конями, не похожими на легкокостных красавцев Двух Царств. Это были крупные животные, тяжелые и сильные. Такие кони возили боевые колесницы в Азии, в Великой Стране Хатти.

Хоремхеб просил — даже скорее требовал — приема у повелительницы Двух Царств. Царице не хотелось принимать его, и она отправила своего домоправителя сказать, что нездорова.

Ее посланец вернулся почти сразу.

— Господин говорит, что повелительница Двух Царств, возможно, почувствует себя лучше, если узнает, какую службу сослужил ей господин.

— Ничего он мне не сослужил, — с такими словами Анхесенамон отослала домоправителя.

Это было еще до полудня. Ближе к закату, когда Хоремхеб уже расположился во дворце, против чего никто возражать не стал, посланец явился снова. Царица только что закончила принимать ванну и теперь обсуждала с ювелиром новое нагрудное украшение. Она по-прежнему не желала видеть посланника: ее слова передавала Нофрет.

С тех пор как Хоремхеб появился в городе, Нофрет было неспокойно. Новый визит посланника почему-то рассердил ее. Его слова были деликатны и просты: «Твоя госпожа может поступать по своему усмотрению, но хорошо бы она пожелала поговорить с моим господином».

Анхесенамон не дала ответа. В положенное время она отправилась спать, утром встала, как обычно, позавтракала, оделась, надела парик, надушилась, подкрасила лицо и глаза и приготовилась к исполнению повседневных обязанностей. Сначала, как и всегда, обряды в честь богов: Амона, Матери Исиды и Гора, которого она молила о сильном муже, способном защитить ее и царство.

Хоремхеб ждал в храме Гора. Он ничего не сказал, не двинулся с места, просто стоял там, где царица не могла его не заметить. А когда она вернулась во дворец для утреннего приема, его посланец уже был там.

Она собиралась заставить его ждать, пока у него не лопнет терпение. Но посланец сказал:

— Мой господин просит передать тебе, о царица, что новости, которые он принес только для твоих ушей, лучше не кричать вслух по домам Двух Царств.

Это была уже угроза, и почти неприкрытая. Анхесенамон насторожилась. Может быть, ее гордость и была уязвлена, но, как и Нофрет, она не забывала, откуда приехал Хоремхеб. Царевич Зеннанза должен был пересечь границу, охраняемую им.

Он приехал, или приедет, в сопровождении египетского вельможи, с охранной грамотой самой царицы и обещаниями ее милости. Видимо, Хоремхеб задержал его и приехал в Мемфис, чтобы досадить этим царице.

Но почему он приехал сам, а не отправил гонца?

Возможно, он собирался потребовать царицу прежде, чем это сделает хеттский царевич. Или хотел встретиться с ней лицом к лицу, зная, что она не примет его посланца, но не сможет устоять против его личного и настойчивого присутствия.

Не дело Нофрет было вмешиваться, и она уже давно научилась помалкивать. Тем не менее, она нагнулась и прошептала царице на ухо:

— Это угроза, моя госпожа. Он знает — если не все, то достаточно. Тебе надо повидаться с ним.

Царица не шевельнулась, даже не взглянула на нее, но сказала посланцу:

— Мы будем говорить с ним за час до захода солнца. Пусть он придет к нам в малый зал приемов.

Посланный откланялся. По его виду было ясно, что такого ответа недостаточно, но он вынужден им удовлетвориться.

Анхесенамон, назначив время приема, казалось, совсем позабыла о нем. Царица может себе такое позволить. Но служанке царицы следует помнить и позаботиться о том, чтобы зал был подготовлен к удовольствию царицы. Предстоит холодный, формальный прием, присутствующих будет немного: несколько служанок, побольше охраны, а из советников только самые старые, глухие и сонливые. Они должны собраться раньше чем за час до появления царицы, чтобы успеть хорошенько наскучаться и не особенно прислушиваться к тому, что станет говорить их госпожа командующему войсками в Азии.

Сама царица прибыла поздно и не спеша. Хоремхеб прохлаждался в передней. Конечно, он не мог не почувствовать оскорбительности ситуации, но виду не подал.

Анхесенамон вела себя неразумно, как и всегда при встречах с Хоремхебом. Царица может себе такое позволить. Нофрет гадала, простит ли он ее, очень сомневаясь в этом. Хоремхеб был не из тех, кто легко прощает, даже если речь идет о красивых женщинах, царицах и царских дочерях.

Только хорошо подготовившись, Анхесенамон разрешила допустить к себе военачальника. Она сидела на малом троне, служанки стояли позади, стража — у стен, а престарелые советники дремали на своих местах. На лице ее нельзя было прочесть ничего. Она была царицей и богиней. Военачальник, простой смертный, должен почтительно склониться к ее ногам.

Похоже, ему все это нравилось. Нофрет заметила, что один из его людей, стоявших позади, держал бронзовую шкатулку, словно подарок или дань.

Когда были произнесены слова приветствия, пустые, словно погребальная маска царя, царица впала в молчание, как бывало и прежде. Молчание означало, что она не уступит ни в чем. Пусть проситель сам говорит. Не ее дело облегчать ему бремя или помогать сложить его с плеч.

Хоремхеб, однако, говорить не спешил и разглядывал царицу с удовольствием, но осторожно, чтобы избежать ее гнева. По выражению его лица было видно, что он простит ей все, потому что она царица, красавица и для него желанна.

Наконец, под храп советников, он заговорил:

— Госпожа, мы принесли тебе подарок. — Он кивнул человеку со шкатулкой. Тот с бесстрастным лицом поставил свою ношу у ног царицы и откинул крышку. Оттуда поднялся сильный и мучительно знакомый запах. Это был запах дома очищения, запах натрона, запах смерти. Несколько служанок вскрикнули. Одна упала в обморок.

Царица не шевельнулась. Она видела, что находится в шкатулке, и Нофрет могла увидеть, немного вытянув шею. Предметы, лежавшие там, среди того, что казалось темной, измятой тканью, были скорее непонятными, чем пугающими: один округлый и два бесформенных, непонятного цвета и вида — пока ум скорее, чем глаз, не понял, что это такое. Голова и руки мужчины. А ткань была на самом деле массой волос, рыже-коричневых, густых и блестящих.

Трудно было не понять, кому все это принадлежит, не будь даже необычного цвета волос. Нос на сухом мертвом лице был величественным, как у всех хеттов, но еще более благородных линий.

— Этот человек, — возмущенно сказал Хоремхеб, — пересек границу Египта со значительным войском, с пехотинцами и колесницами, с остро наточенным и сверкающим оружием. Его вестники рассказывали нелепейшую историю, какую только варвар и враг может осмелиться придумать. Они заявили, что он царевич из царевичей страны Хатти и пришел по приглашению Египта, чтобы занять египетский трон и принять руку царицы.

Хоремхеб замолчал. Пауза тянулась чудовищно долго. Анхесенамон ничего не говорила, не двигалась.

Он помотал головой, словно сомневаясь.

— Госпожа, ты в силах поверить в такое? Хетты увидели, что в государстве нет царя, и прислали своего, чтобы потребовать царство — для всего мира это выглядит так, словно Два Царства — брошенное имение, а их царица, их богиня на земле — добыча, которую вправе потребовать себе самый сильный. Только варвар мог нанести тебе такое оскорбление.

Он перевел дух, а затем продолжил:

— К тому же, госпожа, наглец утверждал, что ты сама просила его приехать, что ты просила его отца прислать царственного сына Хатти быть твоим царем, поскольку не желаешь взять ни одного мужчины из Египта. Как можно было додуматься до такого? Он получил то, чего заслуживал. Я бросился на мерзавца, убил его и привез его голову и руки тебе в подарок. Это слишком скромная плата за позор, который он причинил тебе, пачкая твое имя словами измены.

Анхесенамон не сводила со шкатулки глаз. Лицо ее под краской стало смертельно бледным. Она дышала очень быстро и слабо: Нофрет слышала, как воздух с трудом прорывается через ее горло.

Значит, этого она боялась, это предвидела, это ужасало царицу — иначе откуда такой страх перед Хоремхебом? Теперь ее опасения подтвердились.

Все-таки Нофрет была глупа. Анхесенамон все ясно видела с самого начала. Хоремхеб был, как всегда, хладнокровен, решителен и очень, очень опасен.

Сказанное им было разумно. Он просто исполнял свой долг, защищая границы Египта от вторжения и честь своей царицы от поругания. Однако он обо всем знал. Это можно было явственно прочесть в его глазах. Он знал, что царевич Зеннанза не лгал. Ему было известно все, что знали хетты и простодушно рассказали ему, не подозревая, что от человека царицы может исходить опасность, раз уж она сама просила их приехать. Они рассказали ему все, доверчиво, как дети, а он набросился на этих людей и убил их.

— Конечно, — продолжал он, — отделавшись от таких хитроумных визитеров, я должен был проверить, не идет ли следом — против нас — вся армия хеттов. Я немного прошелся по их стране, разграбил и сжег пару деревень и оставил им известия, из которых им все станет ясно. Они больше не решатся играть с нами в такие игры. Заявлять, что ты пригласила одного из них быть царем Египта — они, видно, думают, что я вообще ничего не соображаю?

— Ты ожидаешь, — спросила Анхесенамон так тихо, что Нофрет едва расслышала ее, — награды за свой подарок?

— Я не ожидаю ничего, кроме того, что мне надлежит получить от госпожи Двух Царств.

Анхесенамон склонила голову. Может быть, она кивнула. Возможно, ее голова склонилась от невыносимого утомления под весом короны.

— Ты получишь то, что тебе причитается, — сказала она чуть громче. — Можешь поздравить меня с тем, что я выхожу замуж за господина Аи, а его — с восшествием на трон. Все это произойдет, как только он приедет в Мемфис.

Глаза Хоремхеба сузились.

— Поздравляю тебя, госпожа, — сказал он сквозь зубы, — и твоего господина. Знает ли он уже о своем счастье?

— Он давно ожидает его. А твое усердие в защите нашего царства должно быть достойно вознаграждено. Ступай, мы подумаем, как это лучше сделать.

Еще долго после его ухода, после того, как служанки и охрана были отпущены, а советники разбрелись, зевая, по домам, Анхесенамон сидела на троне в зале приемов, а открытая бронзовая шкатулка стояла у ее ног. Лицо царевича Зеннанзы смотрело на нее снизу вверх с легким удивлением, как будто он так до конца и не смог осознать, что мертв. Видимо, он умер быстро и без мучений: на его лице не было следов страха или боли. Но это мало утешало в сложившихся обстоятельствах.

— Его отец будет вне себя, — произнесла Анхесенамон совершенно спокойно и даже как-то равнодушно, но Нофрет знала, что внутри у нее все рыдает от ярости.

— Не удивлюсь, — заметила Нофрет, — если окажется, что этот человек втянул нас в войну с Хатти.

Анхесенамон искоса взглянула на нее.

— Значит, ты думаешь, что в конце концов я не такая уж глупая? Глупая я. Здесь-то он сказал правду: я поступила неразумно, попросив иноземного царевича защитить меня от него. Я никак не думала, что Зеннанзу перехватят и убьют. Через наши границы все время ходят люди: торговцы, послы, путешественники. Их никто не останавливает, никто не задерживает, даже если они вооружены. А я была так осторожна. Я хранили тайну и знала, что если он догадается, если обнаружит…

Она помолчала.

— Ты не думаешь… Что нас предали? Что он допустил и письма, и посольство специально, чтобы принести мне голову моего будущего мужа, как будто подарок или дань?

— Не знаю. Наверное, Хоремхеб о чем-то догадывался, а когда царевич приехал, он спросил, и ему ответили. Он исполнил свой долг совершенно буквально, зная, что это будет для тебя значить.

— Интересный способ показать, как сильно он хочет получить меня, — Анхесенамон поднялась, тяжело, словно старуха, отложила скипетр и встала на колени, чтобы закрыть шкатулку. Стук захлопнувшейся крышки был четким и как бы подводящим итог.

Она поднялась.

— Хоремхеб никогда не получит меня. Клянусь тебе. Если мне придется самой запереться в собственной гробнице, чтобы избежать его притязаний, я сделаю это.

Разумная служанка могла бы заметить, что Хоремхеб оказался явно сильнее хеттского царевича и, по-видимому, лучше смог бы управлять Египтом. Но Нофрет давно перестала быть рассудительной. Она видела выражение глаз Хоремхеба, когда он подносил царице свой дар. Это был взгляд человека, который делает только то, что ему нравится, и только тогда, когда ему нравится, прикрываясь долгом и честью, человека, который действует на благо царства, но чьи действия всегда и безоговорочно служат прежде всего его собственным интересам.

Такие люди во все времена становились сильными царями и знаменитыми полководцами. Они превращали благо царства в свое и отчаянно защищали его. Им никогда не следовало доверять. Если бы Хоремхеб решил, что царству — под которым он подразумевал себя — принесет пользу смерть царицы, то убил бы ее. Нофрет подозревала, что он поступил именно так, избавившись от Сменхкары и Меритатон. Тутанхамон… Как знать? Это выглядело как несчастный случай. Возможно, так оно и было. А может быть, царица увидела правду, и в этом был замысел и желание Хоремхеба устранить последнее препятствие на пути к трону Египта.

— Но, — сказала Нофрет из глубины своих размышлений, — что же будет с господином Аи? Он тоже умрет, если ты выйдешь за него.

— Я должна выйти замуж хоть за кого-нибудь, — ответила Анхесенамон. — Он ждет. Я дам ему это. И предупрежу его и буду молиться, чтобы он смог защитить себя. Он был вельможей Двух Царств задолго до того, как Хоремхеб вышел из хижины своего отца, чтобы стать царским солдатом. Может быть, он все-таки окажется сильнее, чем чужеземец, даже хеттский царевич.

Ее голос звучал твердо, но руки дрожали. Царица огляделась, словно в растерянности.

— Ох, как я надеюсь, что он окажется сильнее! Ты видела глаза этого человека? Ему хочется большего, чем трон. Он жаждет получить мою душу и заберет ее, если я не буду сопротивляться. И пожрет ее целиком.

— Ну, не так уж он ужасен. Он хочет быть царем, только и всего. А ты носительница царского права.

— Нет. Он пожиратель душ. И точит на меня зубы. Я чувствую, как он ходит вокруг, принюхиваясь, как пытается укусить.

Слушая ее, Нофрет забеспокоилась. Царица была встревожена, но в пределах разумного; боялась, но не без причины, после того, что совершила, призвав врага Египта стать ее супругом. Естественно было ожидать, что теперь, когда все раскрылось, она будет опасаться за себя.

Но в ее словах прозвучало большее, чем простой человеческий страх. Это была одержимость. Анхесенамон дрожала, словно от холода, но тело ее горело. Своими тревогами она довела себя до лихорадки.

Нофрет вывела царицу из зала приемов и по коридору отвела в ее покои. Там толпились служанки. Нофрет всех отослала, сама раздела свою госпожу, обтерла ее водой, настоянной на свежей ароматной зелени, переодела в легкую полотняную рубашку и уговорила прилечь на кушетку отдохнуть.

Царица напряженно вытянулась, сотрясаемая дрожью, снова и снова повторяя:

— Он пожрет меня. Он собирается, я знаю. Я чувствую. Ты разве не чувствуешь, Нофрет? Не чувствуешь этого внутри?

44

Царица была больна, если не смертельно, то близко к тому, так что Нофрет сама послала быстроногого гонца в Фивы, умоляя господина Аи прибыть как можно скорее к Анхесенамон в Мемфис. У гонца было еще одно сообщение, только для ушей самого Аи: опасаться Хоремхеба и никому не доверять.

Не являются ли причиной болезни ее госпожи яд или черная магия? Нофрет не умела их распознать, а в Мемфисе не было никого, кого бы она осмелилась спросить, ни одного человека, которому можно доверять, кроме самой Анхесенамон. Леа, если была еще жива, находилась в Фивах. Об Иоханане она ничего не знала — да и что он мог сделать? С его заметной внешностью он не сумел бы затеряться среди прислуги. И, насколько ей было известно, не владел он другими умениями, кроме как руководить каменотесами, пересекать пустыни и стрелять из лука. Все это никак не могло пригодиться в тесном, замкнутом мирке дворца царицы.

В царском городе Нофрет была одинока, одинока и окружена чужими людьми. За все годы, прожитые здесь, она не завела друзей и не думала, что они вообще ей нужны. Теперь же, когда ее госпожа занемогла душевно и телесно, она не могла доверять даже служанкам, которые, то рыдая, то болтая, толпились повсюду. Любая могла подбросить яд в чашку госпожи или помочь совершить обряд черной магии, ввергший ее живой во мрак.

Ни одну из них ни в чем нельзя было заподозрить, но лихорадка и горестное умопомрачение продолжались. Об этом говорили в присутствии Анхесенамон, и та могла слышать такие разговоры, очнувшись от своего сна. «Ей нужно снова выйти замуж, — твердили они, — она изводит себя, горюя по мужу. Новый муж, лучше молодой и сильный, заставил бы ее забыть этого бедного мальчика».

Никто не знал, что царица попыталась сделать именно это, но ей воспрепятствовал человек, которого она боялась больше всего на свете. В жару она не бредила, как многие люди, а лежала молча, неподвижно, только дышала. Губы ее были стиснуты. Изредка она открывала глаза, устремляя невидящий взор в темноту, и снова закрывала.

Однажды, глубокой ночью, когда все служанки уже спали и тени шептались между собой, Нофрет выплела из своих кос амулеты Амона и Собека и повесила их на шею госпожи. Царицу уже снабдили множеством амулетов, изображениями всех богов и духов, каких только смогли вспомнить врачи и жрецы, но Нофрет в душе верила, что эти два обладают силой, которой недоставало остальным. Может быть, преданностью. Любовью к госпоже, которую она даже не могла назвать своим другом — скорее, второй тенью, частью самой себя.

Все остальные амулеты были призваны избавить царицу от болезни. Над своими Нофрет произнесла простую молитву:

— Избавьте ее от страха. Верните ее мне живой и здоровой.

Это был пустяк, но больше Нофрет ничего не могла сделать до приезда господина Аи. Если он приедет. Она уже даже сомневалась, можно ли ему доверять, — человеку, который всегда был искренне предан детям своей дочери Нефертити. Что, если он все-таки вступил в сговор с Хоремхебом? Соблазн власти может изуродовать даже лучшего из людей, превратить его в пародию на самого себя.

Нофрет гнала от себя такие мысли. Она должна надеяться, и все ее надежды возлагаются на господина Аи. Пусть он стар, и ходили слухи, что со здоровьем у него неважно, но он умен, хитер и любит свою внучку. Он придумает, что делать.

Наслушавшись всяческих россказней, Нофрет ощутила настоящий прилив сил, увидев господина Аи, хотя и была потрясена его видом, когда он пришел во дворец прямо с корабля, даже не задержавшись, чтобы сменить дорожное платье перед тем, как повидать царицу. Надев синюю корону на похоронах Тутанхамона, исполняя обряды наследника престола, он был стариком, теперь же выглядел древним. Аи все еще был высоким, но его спина согнулась, годы и усталость избороздили лицо глубокими морщинами. Он лишился зубов, всегда очень хороших; губы запали, речь стала тихой и невнятной.

Но глаза на изменившемся лице были по-прежнему ясны, и ум не утратил былой остроты. Он долго глядел на царицу, лежавшую в постели, словно безжизненное тело, затем приказал удалиться всем слугам, кроме Нофрет, и отправил своих сопровождающих приготовить для него комнаты как можно ближе к покоям царицы.

Наверняка их кто-нибудь подслушивал. Во дворце невозможно избежать этого. Он заговорил с Нофрет на языке апиру. Она и не подозревала, что господин Аи знает этот язык, хотя, вспомнив его отца и его историю, можно было предположить такое. Нофрет же говорила плохо и медленно, но понимала достаточно хорошо.

— Теперь рассказывай, — сказал он, — и быстрее. Ее отравили?

На языке апиру его речь звучала четче, даже несмотря на беззубые десны. В ответ Нофрет покачала головой, но сказала как можно понятнее:

— Не знаю. Иногда мне кажется, что да, иногда — нет. А может, это злая магия.

— Я привез врачей, жрецов и знатоков магии — черной и белой. Они сделают все возможное. Но я спрашиваю тебя. Ты думаешь, кто-то хотел навредить ей?

— По-моему, один человек был бы весьма рад увидеть ее мертвой. Особенно если ему станет известно, что она пыталась сделать.

— Царевич с севера? — Аи покачал головой. — Это было очень неразумно.

— Но откуда ты…

Нофрет замолкла, но Аи услышал достаточно, чтобы ответить.

— В Двух Царствах почти ничего нельзя сделать в полной тайне. Я слишком поздно услышал об этом, от человека, который знал, что мне можно доверять. Если бы я смог, то остановил бы ее.

— Я не сумела. Она моя госпожа и моя царица.

— И ты родом из его страны, — заметил Аи. — Тебя никто не будет ни в чем обвинять. Но она поступила неразумно.

— Она боялась.

— Ей и следовало бояться. — Господин Аи помолчал, словно раздумывая, что сказать дальше — может быть, решая, стоит ли ей доверять, и наконец сказал: — Ее опасения были не без причины. Ошибка состояла в том, что она считала, будто из Двух Царствах нет никого, кому можно было бы довериться, и что только чужеземный царь — царь, который совсем недавно был нашим противником на войне — сможет защитить ее от человека, которого она боялась больше всего.

— Его надо бояться. Я не думала так, пока не увидела его лицо, когда он стоял перед моей госпожой. Он желает получить то, о чем не имеет права и мечтать.

— Но ведь после меня может не оказаться никого, кто смог бы его удержать.

— Он очень опасен.

— Этот человек уверен, что вполне годится быть царем. Может быть, и так. Он превосходный полководец, умеет управлять людьми. Нам давно уже не хватало такого.

— Но ты… — начала Нофрет.

— Я старею, — сказал он бесстрастно. — Через год, два, может быть, три, я умру. Кто-то должен прийти после меня.

— Значит, ты посоветовал бы своей внучке принять предложение мужчины, который может убить ее, как только добьется своего?

— Он ее не убьет, — возразил господин Аи. — Хоремхеб хочет ее настолько, насколько мужчина может хотеть женщину.

— А ей отвратителен сам его вид.

Аи вздохнул.

— Ни один бог никогда не требовал, чтобы человеческое сердце было разумным. Анхесенамон любила своего мужа. Она уверена, что он погиб от вражеского покушения. Может быть, он это и сделал: но царица должна быть рассудительной.

— А ты сам разве не женишься на ней? Она надеется, что ты сможешь ее защитить.

— Я могу защищать ее только до тех пор, пока не умру. Может быть, это произойдет не очень быстро и она успеет оправиться от потери своего возлюбленного и понять, что разумно, а что нет. Надеюсь, что это случится нескоро.

— Он может попытаться убить тебя, — сказала Нофрет.

— Попытаться-то он может… — ответил господин Аи, и в нем блеснул прежний огонь.

Казалось, прибытие деда придало Анхесенамон сил. Его жрецы и врачи были не более искусны, чем ее собственные, но, раз уж царицу окружили такой заботой и так молили о ней богов, ей ничего не оставалось, как выздоравливать. На второй день пребывания Аи в Мемфисе, вечером, она пришла в себя настолько, что открыла глаза, взглянула на него и прошептала:

— Дедушка?

Господин Аи сжал ее хрупкую руку в своей — старая и морщинистая, она была все же намного сильнее. Анхесенамон прижалась к ней, как ребенок, не отрывая глаз от его лица, в котором, казалось, видела лишь то, что видела всегда: силу и защиту от страха. Он заговорил с ней ласково, словно успокаивая испуганную лошадь:

— Да, дитя, я здесь. Теперь ты проснешься и снова будешь сильной?

— Я уже проснулась, — произнесла она еле слышно. — А тот — здесь?

Аи понял и ответил:

— Я не дам ему причинить тебе зло.

— Заставь его уехать! Отправь его на край земли. Запрети ему возвращаться.

— Тише, — сказал он. — Тише.

Она попыталась подняться. Голос царицы прозвучал почти с прежней силой:

— Я приказываю тебе!

Жрецы и врачи толпой бросились успокаивать ее. Аи одним жестом отослал их, взял царицу за руку, удерживая, и твердо произнес:

— Сначала отдохни и наберись сил. А затем будешь отдавать такие приказы, какие сочтешь нужным.

— Я могу приказать и сейчас, — возразила она. — Я хочу, чтобы его отослали подальше. — Но царица говорила скорее обиженно, чем величественно, и покорно улеглась обратно в постель — ему не пришлось особенно настаивать. Так же безропотно она выпила чашку воды, съела немного бульона с овощами, выслушала множество молитв и заклинаний. Аи заставил жрецов и врачей управиться с этим поскорее, хотя они были склонны провести обряды по всей форме. Так же, как и Нофрет, он прекрасно понимал, что царица слишком слаба, чтобы выслушивать обряд целиком.

Когда она заснула, у нее еще был жар, но гораздо меньше, чем раньше. Нофрет уже почти убедилась в том, что единственным ядом, отравлявшим ее, был страх, и болезнь гнездилась только в ее душе. Конечно, страх тоже мог убить царицу, как зараза или отрава. Это пугало, но все-таки смертельный яд, подсунутый царице сообщниками Хоремхеба, был бы хуже.

45

Царица Анхесенамон вышла замуж за господина Аи, совершив, ввиду своей недавней болезни, скромную свадебную церемонию, и короновала деда — теперь уже мужа — собственными руками, возложив на его голову две короны царей Египта. Он принял их все и оказанную честь с подобающим достоинством и без особой самоуверенности.

— Я стою на грани двух миров, — сказал он своей царице. — Скоро я стану Осирисом. Тогда, царица, тебе придется хорошенько поискать того, кто станет Гором после меня.

Анхесенамон склонила голову, но только из почтения. Она не глядела на Хоремхеба, который присутствовал на церемонии в ранге военачальника. В нем не было заметно особой ярости из-за того, что она все-таки переиграла его. Весь его вид говорил, что он может и подождать. Старик умрет и тогда он получит то, к чему всегда стремился.

Хоремхеб не выдал царицу, и его слуги, похоже, тоже не проболтались. Возможно, писцы сказали лишнее. Или гонцы не удержали языка после хорошей порции вина. Как бы то ни было, в Египте стало известно, что царица, чтобы не выходить за египтянина, посылала к врагу и просила у него сына. Наиболее милосердные приписали такой поступок безумию царицы. Большинство были не склонны так легко оправдывать ее, как бы хороша она ни была и какой бы хрупкой не казалась после болезни.

Анхесенамон была не так уж хрупка для первой брачной ночи после свадьбы, но Нофрет предположила, что супруги всю ночь целомудренно спали на разных краях кровати. Госпожа Теи оставалась в Фивах, незаметно освободив дорогу, но все ощущали ее незримое присутствие. Аи не развелся с ней и не отверг ее. Он предпочел, как дозволяется царю, иметь двух жен: одну для сердца, а другую — свою царицу.

Конечно, после нескольких первых, необходимых ночей, Аи оставался в покоях царя, а Анхесенамон — в покоях царицы. Днем они вместе управляли Египтом, сидя рядом на чуть-чуть отличающихся друг от друга тронах. Трон Тутанхамона отправился в гробницу вместе с ним. Для Аи сделали новый, а у Анхесенамон оставался прежний, который когда-нибудь отправится в гробницу вместе с ней.

Супруги делали вид, что все идет как должно, но их постоянно окружали пересуды. Во время свадебной процессии, недолгой по причине слабого здоровья царицы, ее вынесли на кресле из дворца, так что народ мог видеть свою повелительницу. Народ видел и швырнул в нее несколько камней, которые, к счастью, пролетели мимо. Многие бормотали примерно одно и то же:

— Готов спорить, что она предпочла бы видеть рядом с собой здорового хеттского быка, а не этого дряхлого египтянина.

— Аи сам наполовину чужестранец, — вспомнил кто-то рядом с Нофрет. — Мы катимся назад, скажу я вам, во времена пастушеских царей.

От поднявшегося возмущенного ворчания по ее спине пробежали мурашки. Египет изгнал народ захватчиков, имя которого никогда не произносили, но память о нем не переставали с наслаждением позорить. За многие тысячи лет Египет мог стыдиться только тех единственных чужеземцев, когда-либо захватывавших трон Двух Царств.

Анхесенамон тоже пыталась отдать Египет чужеземному царю — и сделала это, как утверждали слишком многие, хотя Аи был наполовину египтянином по крови и полностью египтянином по языку и духу. Некоторые даже возмущались, что царица — внучка Аи, стало быть, тоже не совсем египтянка.

Поток сплетен был отвратителен. Время и новые толки все усиливали его. Вероятно, Хоремхеб был тут ни при чем; возможно, ему и не нужно было стараться. Простая истина, с которой все началось, — письмо Анхесенамон царю хеттов — сама по себе оказалась достаточной.

Люди ненавидели Эхнатона за то, что он отнял у них богов. Они вспомнили и об этом и обрушили все свое возмущение на голову его дочери — его дочери, которая заявила чужеземному царю, что не возьмет в мужья ни одного египтянина.

Анхесенамон с трудом могла бы не замечать летящие камни, злобный шепот за спиной в храмах, куда она ходила молиться и почтить их своим царственным присутствием, людей, отворачивающихся от нее на улицах, но стрелу, просвистевшую над головой, когда она выходила из носилок перед храмом Хатор, не заметить было невозможно. Мгновением раньше стрела попала бы ей прямо в глаз.

Царица не закричала и не побежала в панике. Она спокойно прошла в храм, а стража бросилась искать стрелка, чтобы расправиться с ним. Анхесенамон горячо молилась о сыне, о наследнике для умирающего царского дома. Нофрет, правда, подозревала, что на самом деле она молится всем богам, которые только могут ее услышать, чтобы они забрали Хоремхеба и пожрали его прежде, чем он успеет захватить трон.

Когда царица вышла из храма, начальник стражи доложил, что злодей найден на крыше, с кинжалом — по-видимому, его собственным — в груди. Она бесстрашно выслушала эту новость, поблагодарила начальника за службу, взошла в свой паланкин и молча отправилась во дворец. На сей раз люди не бросали камней, и никто ничего не говорил, — стрела была достаточно красноречива.

Анхесенамон позволила себе сбросить маску сдержанности лишь тогда, когда она уже находилась в безопасности в своих покоях, а вечерняя трапеза была давно закончена и служанки отпущены спать. Аи не пришел исполнять свои супружеские обязанности, хотя бы для виду, и никто его и не ожидал. Царица была в полном уединении, насколько это возможно. Нофрет во внимание не принималась, будучи или ничем, или слишком близкой — тенью царицы, привычной и потому незаметной.

Анхесенамон опустилась в свое любимое кресло, сидя в котором она иногда читала по вечерам или слушала игру на арфе или на флейте. Она закрыла лицо ладонями и сидела так долго, неподвижно, но и не плача.

Потом царица заговорила, неожиданно для Нофрет. Голос звучал ясно и спокойно.

— Кажется, я хочу умереть.

Нофрет постаралась сохранить спокойствие, сидя на коленях возле кресла, в позе служанки, давно ставшей привычной и удобной. Они промолчала, даже постаралась стать еще незаметнее, чем прежде.

— В конце концов, — продолжала Анхесенамон, как будто услышав ответ, — что мне еще остается? Аи недолго сможет защищать меня. Боги не дадут мне зачать от него сына. Наша линия кончится вместе с нами; другой может и не быть.

— Откуда тебе знать, — возразила Нофрет, тут же забыв о стремлении быть незаметной. — Раз уж семя Аи сухое и бесплодное, что тебе мешает найти кого-нибудь помоложе, чтобы он стал отцом сына и наследника Аи? Думаю, такое уже не раз бывало. Поговаривают, что именно так поступала твоя мать — якобы твой отец даже не мог поднять свое копье, не то что зачать столько детей.

Анхесенамон наградила Нофрет долгим мрачным взглядом.

— Оружие моего отца было не слишком большим и острым, но достаточным для дела. Он не нуждался в помощнике.

— Но сын, раз уж он так необходим…

— Не послать ли в кварталы, где живут рабы, — размышляла Анхесенамон, — и подыскать для меня здорового и сильного младенца? Может быть, апиру, моей крови. Я притворюсь беременной и скроюсь в уединении. Или сделаю вид, что нашла царственного младенца в корзинке среди тростника у реки, как подарок богов, с печатью богов на челе.

— Ты совсем сошла с ума, — заметила Нофрет.

— Пожалуй, — согласилась Анхесенамон. — Понимаешь, мое предвидение обмануло меня. Я знала, знала, что у меня будет сын, и что мой возлюбленный, мой царь и бог, будет его отцом. Я видела, как мы вместе стареем, и никогда не предполагала, что он умрет таким молодым и не оставит мне ничего, кроме двух крошечных, нежизнеспособных младенцев-девочек. Пока не стало слишком поздно, я не видела, что царем хочет стать кто-то другой и не остановится ни перед чем, чтобы добиться своего. Может быть, сами боги не знали этого.

— Боги-то знали. Они все знают. — Нофрет вздрогнула. Ночной воздух всегда полон шорохов, но сегодня они были особенно громки, как будто духи умерших и еще не родившихся вступили в сражение.

— Я все-таки думаю, что должна умереть. Или найти мальчика в тростнике. Мне нужно искать его? — бормотала царица.

— Тебе нужно лечь спать, — сказала Нофрет, не зная, что еще говорить.

Анхесенамон вздохнула.

— Да, я могу спать. И видеть сны. В снах я вижу его. Нет, не моего царя — того, другого. Царевича, который приехал, чтобы спасти меня. Как ты думаешь, он был бы ласковым или грубым и жестоким?

— Я думаю, он обожал бы тебя, — предположила Нофрет. Ей не хотелось закрывать глаза. Лицо хеттского царевича стояло у нее перед глазами, как и у ее госпожи. Такое не забывается.

— Обожание тоже может быть жестоким, особенно если его испытывает мужчина и боится этого. Глупо было посылать за ним. Но хотела бы я знать… Если…

Голос ее затих. Шелестение в воздухе, казалось, заглушило его.

Царица уснула, сидя на кресле. Нофрет подняла ее на руки. Она была легонькой, как ребенок, что-то бормотала по-детски и, когда Нофрет уложила ее в постель, свернулась калачиком.

Нофрет задула лампы, кроме одной, которая будет горсть всю ночь, и отправилась в свою комнатку. Она думала, что не заснет, но сон уже ждал в засаде, словно люди Хоремхеба, поджидающие хеттского царевича. Явились сны, кошмары, воспоминания, которые лучше стереть из памяти. Утро пришло как благословение, хотя и с громом, как в Ахетатоне, перед тем, как его покинул старый царь.

Царица тихо сходила с ума. Она исполняла свои обязанности как всегда как была привычна с детства. Но, подобно своему отцу, когда не нужно было быть царицей, Анхесенамон исчезала из своих покоев.

Иногда Нофрет обнаруживала ее в саду возле бассейна с лотосами, где она прежде нередко проводила досуг с молодым царем. Но чаще ее нельзя было найти ни в одном из мест, где подобает быть царице. Нофрет выследила ее внизу, у реки, среди тростниковых зарослей, куда слуги не ходили, боясь крокодилов. У царицы, к счастью, хватало соображения не опускать в воду руки или ноги, но она уходила далеко по течению, разыскивая, судя по всему, корзинку с младенцем.

Конечно, корзинки не было. Нофрет полагала, что она и не ожидает ее найти. Это было сном, одержимостью. Царица уходила от самой себя, от того, чем она была, в поисках того, чего никогда не найдет. История с хеттским царевичем была только началом.

Может быть, более всего она искала то, что удалось найти ее отцу. Смерть без смерти. Бегство от положения, ставшего невыносимым.

Она отыщет и настоящую смерть, если будет продолжать бродить так близко к воде. Нофрет наблюдала за ней скрытно, готовая броситься на помощь, если царица споткнется или упадет. Или — и это вызывало особое опасение — если кто-то набросится на нее и столкнет в реку. Хоремхеб был терпелив и надеялся получить Анхесенамон живой, вместе с царским правом, носительницей которого она была. Но другие могут не захотеть, чтобы она жила.

Когда царице наскучило бродить вдоль реки, она стала приказывать запрягать лошадей, и уноситься на колеснице куда глаза глядят. Охранники скакали следом, незамечаемо и невозбранно, а Нофрет сидела в колеснице царицы. Она всегда носила с собой нож, что бы ни говорили об опасности доверять оружие рабам.

Может быть, лучше было бы брать с собой лук и полный колчан стрел, но ей никогда не случалось упражняться в стрельбе из лука. Охранники на колесницах были вооружены копьями, от которых будет мало проку, если прилетит стрела и поразит царицу из безликой толпы. Камни прилетали, и не одиножды. Ни один не попал в цель, хотя иногда они задевали колесницу, а один камень ударил левую лошадь. Она испугалась и понесла, увлекая за собой правую. Но Анхесенамон, несмотря на свою хрупкость, отлично правила колесницей и удержала лошадей. Она успокоила испуганное животное и снова поехала легкой рысью.

Царица и слышать не желала о том, чтобы не выходить из дворца, даже под угрозой забрасывания камнями.

— Мой отец сталкивался с вещами и похуже, прежде чем покинул Фивы, — говорила она. — Меня не собираются убивать, только пугают. Его же хотели видеть мертвым.

— Ты могла бы задуматься, почему тебя хотят напугать, — сказал Аи. Он все еще мечтал пробудить в ней здравый смысл, хотя его внучка была так же далека от этого, как некогда ее отец.

Анхесенамон его, конечно, не услышала, но миролюбиво ответила:

— Они злятся, потому что я попыталась посадить над ними хетта. Этому был положен конец благодаря военачальнику Хоремхебу. Правишь ты, а с тобой они могут примириться.

— А когда я умру? Ты пошлешь за другим хеттом?

Анхесенамон взглянула на него широко раскрытыми глазами, так широко, что они казались белыми. Было ясно, что она видела его не лучше, чем перед этим слышала.

— Я умру прежде тебя, — сказала она.

46

В эти дни Нофрет отдыхала мало. Ночами она кое-как спала на полу спальни своей госпожи, но большей частью лежала без сна, тоскуя по своей кровати. Она уже разучилась спать где придется.

Успокоение наступало только тогда, когда царица находилась при дворе, а царь — рядом с ней. Аи был стар и уже не так силен, но его присутствие было властным, а стража — многочисленной и беззаветно ему преданной. Нофрет полагала, что ни у одного египтянина не хватит духу покуситься на царицу в таком месте.

Пока Анхесенамон выслушивала просителей, принимала посольства и управляла Двумя Царствами, Нофрет могла немного поспать или хотя бы просто отдохнуть. Она уединялась в одном из садов или надевала платье попроще, заплетала волосы в косу и гуляла по городу, заходя к торговке пивом, где можно было купить кувшин и посидеть немного. Она почти никогда не выпивала весь кувшин и часто отдавала остатки собаке торговки. Это было толстое, ленивое, хмельное животное, похожее на свою хозяйку, кормившееся пивом и отбросами у соседа-мясника.

В один из дней египетского лета, когда река была в полном разливе, но уже начинала спадать, Нофрет поила собаку пивом. Воздух был густой и так насыщен влагой, что его, казалось, можно пить, и кишел мошкарой. Дверь пивной лавки завесили от насекомых, так что внутри было темновато, и лампа, свисавшая с балки, давала мало света.

В этот час Нофрет была единственной посетительницей, если не считать собаки. На улице торговка предлагала свой товар прохожим. Нофрет слышала ее песню о пиве и о тех радостях, которые оно приносит. Прохожие смеялись над некоторыми строчками и покупали кувшин-другой.

Один из мужчин, остановившихся у лавки, отличался красивым низким голосом и возвышался над остальными людьми на улице, словно башня. Это был чужестранец, с бородой, в широких одеждах, с орлиным носом, широкий в плечах: похожий на хетта, но не хетт.

Нофрет смотрела рассеянно, мысли бродили где-то далеко. Она даже не заметила, как мужчина, перекинувшись парой слов с торговкой, проскользнул за занавеску и оказался перед ней. В комнате могло бы разместиться с дюжину людей, но он, казалось, заполнил ее целиком, даже тогда, когда, подтянув ногой табуретку, сел перед Нофрет с кувшином в руке.

— Выпьешь со мной? — спросил он.

— Иоханан… — Нофрет не понимала, почему вдруг так разозлилась. Он ведь не сделал ничего, что могло бы ее обидеть.

Вот поэтому-то она и разозлилась. Потому, что он ничего не делал. Нофрет не слышала о нем ни слова с тех пор, как он побывал в Мемфисе по пути к бабушке, еще при жизни Тутанхамона. Когда она была в Фивах, он не пытался отыскать ее. Она думала, что он покинул город. Возможно, так и было. Может быть, он снова уходил в Синай, а теперь вернулся в Египет. Возможно…

Нофрет взяла у него кувшин с пивом и отхлебнула — пожалуй, больше, чем следовало. Это было крепкое пиво, и голова у нее слегка закружилась. Лицо Иоханана поплыло перед глазами. Оно было более худым, чем ей запомнилось, темнее, дочерна загорелое. Руки его, когда он брал кувшин назад, оказались загрубевшими, видимо, от тяжелой работы.

Иоханан поймал ее взгляд.

— Каменотес, — сказал он без смущения. — Я строил гробницы в Фивах.

— Ты же не очень хорошо умел это делать, — заметила Нофрет. — Я думала, твой самый большой талант — командовать другими.

Иоханан пожал плечами и отхлебнул вина — поменьше, чем она, но с гораздо большим удовольствием. Стерев пену с бороды рукавом, он сказал:

— Другой работы не было. Фивы не Ахетатон. Начальники над всем — египтяне. Они не любят чужестранцев. Особенно тех, которые прежде пользовались покровительством падшего в Ахетатоне.

— Так его называют в Фивах? В Мемфисе о нем вообще не упоминают.

— Позже всего его забудут в Фивах, хотя там уже кое-что делают, чтобы стереть из памяти его имя. Мне приказали соскабливать его в надписях. Наверное, им нравилось, что мне приходится переделывать то, что еще так недавно делали мои люди.

В его словах не было ни горечи, ни отчаяния. Он не походил на человека, отрекшегося от своей гордости и своей воли.

— Ты даже не пришел повидать меня, когда я была в Фивах, — попеняла ему Нофрет.

— Работающим на строительстве гробниц не дают отпусков, чтобы навещать дворцовых слуг.

Здесь уже прозвучала горечь. Чуть-чуть, но Нофрет уловила. Горло ее сжалось.

— А Леа? Она…

— Бабушка жива. Она здесь. Я оставил ее на постоялом дворе, отдохнуть с дороги. Она почти не изменилась, но путешествовать ей и раньше было нелегко.

Нофрет удивленно посмотрела на него.

— Но тебя же никто не отпускал? Ты убежал?

— Мы никогда не считали себя рабами. Мы сродни царю. Но царь умер, и его родня не в чести.

— И поэтому ты убежал. А остальной твой народ — они тоже…

— Остальные не хотят. Говорят, что им и так неплохо. Им приходится работать больше, чем раньше, но платят столько, что хватает на хлеб и на пиво. Никто не отнимает их жен и дочерей, и удар плеткой достается лишь изредка, когда нужно кого-то проучить для примера.

Его тон заставил Нофрет вскочить. Кувшин разбился бы, не подхвати он его. Она рванула на нем одежду.

Одежда из тонкой шерсти, хорошо сотканная, но изношенная и выцветшая, с треском подалась, обнажив его плечи, почти такие же темные, как и лицо.

Там были шрамы на шрамах, а поверх — едва зажившие раны. Нофрет отдернула руку, словно обжегшись.

Иоханан с трудом натянул одежду. Его спокойное лицо даже казалось довольным, а глаза были слишком темны, чтобы разгадать их выражение.

— Я плохо понимаю указания. Я гораздо лучше умею их раздавать. А это не всегда достоинство.

— Тебя собирались убить, — сказала она.

— Так считает и моя бабушка, — согласился Иоханан. По-видимому, это его совершенно не волновало, и он совсем этого не боялся. — Она хочет уйти отсюда. Она сказала, что, если и дальше терпеть, будет только хуже, поскольку я все равно не могу сдержать свой язык. Я слишком долго жил в пустыне и забыл, что значит почтительно говорить с придирчивым мастером.

— Тебе не следовало сюда возвращаться, — заметила Нофрет. — И вообще не следовало возвращаться в Египет. Если кто-то узнает о твоем бегстве — и будет разыскивать тебя…

— Бабушка говорит, что нет. Мы пошли в пустыню, так что все думали, что мы идем на юг. Нас не станут искать на севере.

— Будут, если они не совсем дураки. Все же знают, каков ты.

— Нас никто не преследовал. — Иоханан больше не хотел слышать об этом: губы его сжались. — Мы долго шли к пустыне, но бабушка сказала, что здесь следует остановиться. Не хочешь ли пойти и поговорить с ней?

У Нофрет захватило дух. Она хотела отказаться, сказать, что должна вернуться во дворец, что уже поздно, что, если она не вернется, царица может уйти из дворца и ее могут ранить или убить, но, помимо воли, спросила:

— Где она? Отведи меня к ней.

Иоханан привел ее на постоялый двор в закоулках города, где встречалось больше чужеземных лиц, чем египетских. Люди здесь говорили на всех известных в мире языках. Нофрет услышала хеттский, странный певучий язык мореходов с северного побережья великого моря, нубийский, ливийский, наречия Митанни, Ханаана и Ашура и, конечно, оба наречия апиру, и кочевников пустыни, и их сородичей из Синая, которые были сродни царям Египта.

Леа отдыхала в притемненной задней комнате постоялого двора. Помещение так напоминало ее комнату в селении строителей в Ахетатоне, что Нофрет почудилось, будто она вернулась на годы назад. Стены, сложенные из простого илового кирпича, как во всех обычных домах в этой стране, были завешены тканью, превращавшей комнату в подобие шатра кочевников. Стульев не было, но во множестве имелись ковры и подушки, бронзовый сосуд с водой, кувшин финикового вина, маленькие чашки, блюдо фиников в меду.

В отличие от господина Аи, Леа совсем не изменилась. Она всегда казалась Нофрет древней, но сильной, как старое искривленное дерево. Кожа ее была мягкой, не очень морщинистой, спина — прямой, ясные глаза смотрели со знакомой приветливостью. К своему изумлению, Нофрет почувствовала, как ее глаза наполнились слезами, а ведь она зареклась плакать в тот день, когда ее похитили и увезли в Митанни.

Она села на свое обычное место, на кипу ковров перед Леа, разлила по чашкам финиковое вино из кувшина, — и для Иоханана, вошедшего вслед за ней, тоже.

— Не хватает только Агарона, все остальные в сборе.

Она хотела сказать это легко, но получилось печально. Никто из апиру не улыбнулся. Леа кивнула.

— Хорошо, если бы Агарон был здесь. Мы возвращаемся к нему, — он живет среди людей Синая.

Нофрет ожидала этого. В Египте для них не было безопасного места.

— Но если вы уйдете, я никогда вас больше не унижу.

— Если только не пойдешь с нами.

Это сказала Леа, а не Иоханан, который вообще никогда ни единым словом не предлагал ей следовать за ним куда-либо.

Беспричинно рассердившись, Нофрет все-таки заставила себя подумать, прежде чем произнести наиболее подходящие слова.

— Вы же знаете, что я не могу оставить мою госпожу. И сейчас больше, чем когда бы то ни было.

— Почему? — поинтересовалась Леа.

Нофрет поглядела на нее, прищурившись, и не отвела взгляда.

— Если ты способна видеть истину или хотя бы слышать, что говорят повсюду в Египте, ты знаешь, что ее не любят, а во многих местах даже ненавидят.

— Потому, что она сделала то, чего царице делать не следует. — Леа покачала головой. — Да, я слышала людские пересуды. Много ли в них правды?

— А ты не видишь?

— Скажи мне, — попросила Леа.

— То, что она посылала за хеттским царевичем, — произнесла Нофрет, помолчав, — это правда. Правда и то, что она отказывалась выходить за кого-либо из египтян, пока смерть царевича, посланного к ней, не вынудила ее к этому. Тогда она приняла то, что должна была принять. Царица рискует жизнью своего деда, защищаясь от человека, который, как она полагает, убил уже двух царей и готов убить третьего.

— А пойдет ли он на это?

— Я… Так не думаю. — Нофрет сделала паузу, размышляя, не изменить ли свои слова, но оставила все как есть. — Он знает, что его время скоро придет. Господин Аи стар. Время и боги разделаются с ним прежде, чем его соперник лишится терпения. И, кроме того, его занимает страна Хатти. Вряд ли они так спокойно примирятся с убийством их царевича.

— Вряд ли, — согласилась Леа. — Но все войны кончаются, и солдаты возвращаются домой. Этого ли опасается твоя госпожа?

— Моя госпожа теперь выше страха. — Было почти приятно произнести эти слова; а потом сказать то, чего она не говорила никому, даже господину Аи: — Она безумна, как и ее отец, но бог не дал ей своей милости. Моя госпожа считает, что, если ей удастся обрести сына, любого, где угодно, она будет в безопасности.

— Ты же понимаешь, что этого быть не может, — вмешался Иоханан, — если только она не найдет себе взрослого мужчину, закаленного в войнах. Вроде этого хеттского царевича. Жаль, что его убили. Египет бы возненавидел такого царя, но, насколько я знаю его соплеменников, он мог бы достаточно успешно противостоять врагу своей госпожи.

— Он бы долго не протянул, — сказала Нофрет. — Ей нужен египтянин, молодой и сильный. Такого она не нашла. Все подходящие умерли или находятся далеко отсюда. От них избавлялись по очереди, год за годом. И никто этого не замечал, кроме моей госпожи. Моей бедной госпожи, чей ум надломлен.

— Так ли это? — спросила Леа. — Может быть, она ясно видит, и эта ясность пугает ее, и она бежит от нее? Царица распознала врага прежде, чем кто-либо другой. А если она видит еще больше? Вероятно, она знает, что должно произойти.

— Прежде она никогда не видела так ясно.

— Горе способно открыть глаза сердца. А она за свою короткую жизнь испытала больше горя, чем многие женщины преклонных лет.

— И все же она сама не своя. Бродит вдоль реки, якобы разыскивая дитя в корзинке. Рассказывает сама себе сказки о детях рабов и слуг, мечтает взять одно, а всем остальным угрожать смертью, если кто-нибудь осмелится оспаривать права такого наследника на престол. Она сочиняет всякие дикие истории и с таким полетом воображения, какого не встретишь у женщины со здравым умом.

— И все-таки она продолжает править, и не так уж плохо, иначе люди заговорили бы об этом.

— О чем тут еще говорить? Царица посылала в страну Хатти за мужем. Одного этого безумства довольно.

Леа покачала головой.

— Я думаю, ты ее недооцениваешь. Она в огромной опасности и прекрасно сознает это.

— Тогда почему же, — сказала Нофрет с неожиданной горячностью, — царица носится в своей колеснице так, будто бессмертна, и бродит у самой реки, искушая крокодилов?

— Может быть, она хочет казаться своим врагам незначительнее, чем на самом деле.

— Не слишком ли хорошо она притворяется? Нет, моя госпожа хочет умереть. Она сама так говорит, и говорит правду.

Наступило молчание. Нофрет вдруг заметила, что стиснула свою чашку с финиковым вином так, словно хочет ее раздавить. Она расслабила пальцы, поднесла чашку к губам и снова отставила, не отхлебнув. Сладость вина помешала бы ей говорить.

Казалось, прошло очень много времени, прежде чем Иоханан медленно произнес:

— Он сказал, что мы будем обсуждать все это. Что, когда пожелает бог, царица станет такой, как ты говоришь: слабой духом, хрупкой и в большой опасности. А когда ее враг получит желаемое, он избавится от нее и возьмет себе более покладистую жену, попроще.

— Кто говорил тебе такое? — Но Нофрет знала, кто. Ей хотелось изгнать это знание из головы. — Это мертвый человек! Он по-прежнему рассуждает обо всем и ни о чем? Значит, он был в Фивах? Ведь уже несколько лет, как ты покинул Синай!

— Он все знал. И знал всегда. Его бог все ему показывает. Ум более слабого человека уже давно был бы сломлен этим.

— Ну, его ум сломлен давно. — Нофрет сплюнула, нарочито грубо. — Стало быть, он все предвидел. И что же он нам советует? Убить ее прежде, чем преданный военачальник сделает это вместо нас?

— Она погибнет, если останется здесь, — сказала Леа. — У царицы нет друзей, после смерти мужа ее некому защитить. У нее нет сына; если она и родит его, младенец будет легкой добычей для врага. Дети так легко умирают, а она еще не родила ни одного, который прожил бы хоть немного. У царицы нет защиты и очень мало надежды. Ее господин умрет, и другой овладеет ею. Ни один царевич из дальних стран не появится, чтобы защитить ее.

— Он ее не убьет, — возразила Нофрет. — Этот человек не остановится ни перед чем, но он хочет обладать ею самой, не меньше, чем царством. — Она повторяла слова господина Аи, а почему бы и нет? Он был умным человеком.

— Твоя госпожа носит в себе царское право, но не сына для царя. Получив две короны, он сразу же начнет искать женщину, которая даст ему наследника.

— Может быть, боги смилостивятся. Или он заведет себе наложницу. Сыновья таких женщин и прежде получали царство.

— Все это возможно, — заключила Леа. — Но может случиться и так, как предвидит царица. Она видит только смерть. Если бы она не послала в Хатти… Но Египет может вспомнить и ее отца, и то, что он сделал с древними богами.

— В Египте беспокойно, — вмешался Иоханан. — Люди поняли, что цари могут умирать не только от войн, старости или болезней, а от надоевшего царя можно избавиться и завести нового, который придется всем больше по вкусу. Теперь Египет видит себя под властью старого царя, слишком старого, чтобы обзавестись крепким сыном, и царицы, которая до сих пор рожала только дочерей, не способных к жизни. Царь и царица — жизнь и душа царства. Если правители так хрупки, что же будет с их страной? Сколько еще времени пройдет, прежде чем она зашатается и рухнет? И куда упадет, как не в руки тех, к кому царица посылала за царем, — чужого народа, который станет ее завоевателем?

Нофрет зажала уши, но его голос продолжал звучать — спокойно, безжалостно, произнося правду во всей ее беспощадной ясности. Когда голос смолк, она опустила руки. Иоханан склонился вперед, покачиваясь, как в детстве, когда он пребывал в расстроенных чувствах из-за какой-нибудь мелочи, составлявшей для мальчика целый мир. Теперь он был мужчиной, и Нофрет почти верила, что он переживает так же сильно, как и она.

— Значит, надеяться нам не на что. Остается только сдаться перед обстоятельствами — другого выбора нет.

— Ее отец так не считает, — заметил Иоханан. — Он говорил, что в свое время, когда мне уже не будет жизни в Фивах, а Египет окажется под управлением старика и женщины, которая хотела получить царя из другого царства, я должен буду принести царице Египта надежду и освободить ее.

— То есть убить?

Иоханан замотал головой, нетерпеливо, как в юности, и с возмущением.

— Ты слепа или просто боишься увидеть то, что прямо у тебя перед глазами?

— Она не сможет пойти по пути своего отца, — возразила Нофрет. — Только счастливый случай и бог спасли его от разоблачения. Вряд ли нам удастся повторить это.

— Нужно немного воображения, — заговорила Леа, с сочувствием встречая их удивленные взгляды. — Царица и не захочет уйти. Ее отец принадлежал только своему Богу. Она же всегда и навсегда принадлежит Египту и ни за что не уйдет по собственной воле.

— Она умрет здесь, — сказала Нофрет. — Она хочет этого, настаивает на этом.

— И ты ей позволишь? — Иоханан всплеснул руками. — Бабушка, ведь ты же сама заставила меня прийти сюда! А теперь говоришь, что все бесполезно.

— Разве я так сказала? — Невозмутимость Леа могла привести в отчаяние кого угодно. — Я не говорила, что ты должен убивать царицу, но нельзя позволить, чтобы ее убили.

— Тогда как же… — спросили Нофрет и Иоханан одновременно и замолчали, одинаково озадаченные и одинаково возмущенные.

Леа рассмеялась, звонко, как молоденькая.

— Ах, вы, дети! Откройте глаза и смотрите. Царица умрет, если останется здесь и не уйдет, потому что она царица и не знает ничего другого. У нее нет бога, чтобы вести ее. Ее отец мог бы сделать это, но его время еще не пришло. Он находится далеко в Синае, где приказал ему оставаться его бог. А ты слышал бога, Иоханан. Он позвал тебя прочь из Фив и привел в Мемфис.

— В Мемфис меня привела ты, — сказал Иоханан, надувшись.

— Ты шел туда, куда я вела, но знал, что там бог.

Нофрет переводила взгляд с одного на другого. Она никогда прежде не улавливала большого сходства между ними. Иоханан походил на своего отца, а Агарон, судя по всему, — на своего давно умершего отца. И все же они были похожи. У них были одинаковые глаза, одинаковым свет в них, — полный свет дня в глазах Леа, медленный и неохотно поднимающийся рассвет в глазах Иоханана.

— Ты же не имеешь в виду, что мы…

— И все же выход есть, — произнесла Леа. — Хотя, возможно, эта идея безумна.

— Так же безумна, как царица, — Иоханан взглянул на Нофрет, потом снова на свою бабушку. — Она ведь безумна? Что она будет делать, если…

— Ты же знаешь, что царица никогда не уйдет по своей воле, как бы ты ни надеялся, — сказала Леа.

Иоханан покачал головой.

— Нет. Нет, мы не сумеем. Если она будет против, то выдаст нас первому же стражнику, одним словом приговорит нас к смерти.

— Вряд ли.

— Как же мы поступим? Усыпим и понесем, как вещь?

Нофрет слушала с растущим недоверием. Сначала она ничего не понимала, потом уже не желала понимать. Эти двое рассуждали о похищении царицы Египта, о том, как схватить ее и утащить в пустыню, где, вне всякого сомнения, ее ожидал отец и за его спиной — его Бог.

— Вы не посмеете, — воскликнула она. — На ваши головы обрушится гнев всех богов. Египетское войско догонит и уничтожит и вас, и женщину, которую вы хотите похитить. Человек, который так страстно жаждет получить трон, получит причину, лучше которой и желать не надо, чтобы привести царицу к гибели.

— Нет, пока она — носительница царского права, — возразил Иоханан.

— Она не единственная. Все так думают, потому что господин Аи очень заботливо охраняет своих родных. Но у него есть дочь, младшая сестра Нефертити, еще вполне молодая, чтобы родить ребенка. Она никогда не была замужем. Она живет в уединенной усадьбе или в храме Амона в Фивах, где поет в хоре. О ней вспомнят, можете быть уверены. Она прекрасно выполнит свою роль, если этот человек попросит ее.

— Вот видишь, — сказал Иоханан, — у твоей госпожи здесь нет никаких надежд.

Нофрет вытаращила на него глаза.

— Так на чьей же ты стороне? Ведь сначала ты спорил!

— Я не обязан приходить с восторг от всего, что вижу. На самом деле, мне это совсем не нравится. Полное безумие!

— Другого выхода нет, — вмешалась Леа. — Иначе ей жизнь не спасти. Египет готов уничтожить свою царицу. Она знала об этом, посылая в страну Хатти. А теперь ее знание стало уверенностью.

— Не думаю, — заметила Нофрет, — что она хоть что-нибудь сделала правильно. Но как же, скажите мне, мы сможем похитить царицу и добраться с ней до Синая так, чтобы нас не поймали и не убили?

— Бог это знает, — ответила Леа. — Открой глаза и увидь.

— Я не вижу ничего, кроме смерти.

— Тогда ты слепа. — Леа наклонилась вперед и протянула к ней руки. Лицо Нофрет ощутило тепло рук старой женщины, сухих и тонких. Но в них была колоссальная жизненная сила, неистовая сила духа. Нофрет инстинктивно отшатнулась, но руки снова были перед ней. Она не могла избавиться от них.

— Открой глаза и увидь, — повторила Леа.

Нофрет крепко зажмурилась, но свет наполнил ее глаза. Свет, подобный пылающему костру, подобный огненному столпу в ночи. Свет, подобный тому, что наполнял ушедшего царя, мертвого человека, который еще жил и был пророком в Синае.

Она стиснула зубы.

— Я не желаю знать этого бога.

— Твое желание тут ни при чем, — сказала Леа. — Открой. Увидь.

— Нет!

— Увидь! — приказала Леа, теперь уже без всякой мягкости. — Открой и увидь.

47

Нофрет действительно не видела ничего, кроме безнадежности и царицы, повредившейся в уме, которую возненавидел ее народ. Может быть, она окажется достаточно сильной, чтобы преодолеть все это, даже превзойти мужчину, который ее получит, сильного человека, не знающего жалости. Все знали, что, когда умрет Аи, Хоремхеб станет царем. Это было так же неотвратимо, как разлив реки.

Он все еще находился в Мемфисе и часто, приходя в часы приема, стоял на месте, предназначенном для главнокомандующего, демонстрируя силу одним фактом своего присутствия. Царица вела себя так, как будто его вовсе не было. Царь обращал на него внимание, когда это следовало сделать. Военачальник пока еще не требовал провозгласить себя наследником, но никто и не подумал бы ему возражать. Все в Египте боялись Хоремхеба.

Тем, кто знал его чисто внешне, он вовсе не казался ужасным. Хоремхеб был красивым мужчиной, не первой молодости, но далеко еще не старым. Он держался, как подобает солдату, прямо, с достоинством, со всегдашней готовностью встретить опасность. Люди, сопровождавшие его ко двору, стража, следовавшая за ним во дворце и в городе, — все были прирожденные воины, красивые и опасные, словно дикие коты, но таковы были и воины в стране Хатти. Возможно, они вовсе не собираются причинить зла госпоже Нофрет. Возможно даже, их господин, несмотря ни на что, окажется как раз тем мужем, который поможет ей прийти в себя.

Наблюдая за ним при дворе и во дворце, Нофрет с трудом вспоминала, что это враг ее госпожи. Да, он принес в шкатулке голову и руки царевича Зеннанзы, но так издавна поступали египтяне, одолев врага. В некотором роде, Хоремхеб дал Египту только благо, предотвратив вступление чужеземца на его трон и защитив царицу от ее собственного безумия. Едва ли его можно было обвинить за то, что Египет, узнав о поступке царицы, возненавидел ее. Даже если он воспользовался случаем, чтобы получить власть над жизнью и судьбой царицы — за что его винить, в конце концов? Он просто поступил так, как поступил бы на его месте любой сильный мужчина.

Египту нужен сильный царь. Так сказал Аи, слишком старый и утомленный жизнью, чтобы быть царем, в котором нуждался Египет. Он не станет избавляться от того, кто намерен стать его наследником, будучи очень разумным и преданным своей стране.

Иногда Нофрет казалось, что она становится не менее безумной, чем царица. В городе находились Леа и Иоханан, ожидая, когда она сделает то, о чем они сговорились в комнате на постоялом дворе — то, что они навязали ей одной силой воли. Царица бродила вдоль реки, бесцельно носилась на своей колеснице, сидела, словно статуя, на приемах без единой здравой мысли в голове.

Нофрет сомневалась во всем, ничего не понимала, боялась что-либо предпринять. Она могла бы отказаться от участия в заговоре апиру — ибо это был заговор, злейшее предательство, и, если о нем станет известно, она умрет, и смерть ее не будет легкой. Она могла бы считать, что страхи ее госпожи напрасны и ей нечего бояться; после смерти господина Аи царица оплачет супруга, примет в мужья его наследника и по-прежнему будет царствовать — в полном здравии, невредимая и забывшая свое горе.

Можно было надеяться на такое, но Леа видела совсем иное, а в своем народе она считалась провидицей. Леа видела безжалостного солдата, живущего только ради власти, которую мечтает заполучить. Хоремхеб овладеет несчастной помешанной царицей, использует ее, даже будет хорошо к ней относиться, пока она служит его целям, но, в конце концов, когда жена окажется неспособной дать ему наследника, он избавится от нее и возьмет себе другую, которая родит ему сына. Возможно, он даже будет по-своему любить Анхесенамон, но любовь для такою человека значит слишком мало по сравнению с жаждой власти.

Нофрет видела его истинную сущность. Много лет назад она подслушали тот разговор в храме Амона, видела выражение его лица, когда он принес голову и руки царевича Зеннанзы. Хоремхеб не скрывал, каков он на самом деле.

Но, даже если она склонится к подобным мыслям, то, что ей предстоит сделать, чудовищно. Анхесенамон никогда не согласится быть кем-то другим, кроме царицы. Ею она живет, ею и умрет. Она ни за что не пойдет по пути своего отца. Этот путь не для нее.

Если Леа и Иоханан имеют такие намерения, Нофрет заставит себя подчиниться их воле. Девушка настаивала, что ей нужно время, чтобы поговорить со своей госпожой, постараться убедить ее. Но глядя на Анхесенамон во время придворных приемов, увенчанную золотыми перьями, сжимающую скипетр, она видела лишь женщину, блуждающую среди зарослей тростника на берегу реки в поисках невозможного.

Анхесенамон обратилась из царицы в помешанную и не слышала Нофрет. Сегодня она пронеслась по городу на своей колеснице карьером, ничего не замечая на своем пути, а потом помчалась прочь — в Красную Землю, в пустыню, мерцающую под безжалостным солнцем. Нофрет держала зонтик от солнца, ветер рвал его из рук, и она чуть не вылетела из-за него из колесницы. Стражники отстали, их кони не могли догнать стремительных лошадей царицы. И даже они устали: их шкуры потемнели от пота, из серебристых стали синевато-серыми.

У Анхесенамон еще оставалось немного здравого смысла: она не спеша, постепенно замедляла бег лошадей, пока они не перешли на шаг. Бока их дымились, с них стекали пот и пена. Царица медленно развернула колесницу. Они двинулись обратно в город, по дороге встретив стражу с запыхавшимися, хромающими лошадьми. Стражники в доспехах шли пешком, ведя коней в поводу, чтобы облегчить вес колесниц.

Анхесенамон на них даже не взглянула. Взгляд царицы был устремлен на городские стены, на ворота, распахнутые для ее въезда. Нофрет задумалась, что же она видит: приветствие, угрозу или просто границу, которую нужно пересечь.

Невозможно было понять, о чем она думает. Когда-то Нофрет знала или умела догадаться. Сейчас в сердце своей госпожи она не видела ничего и вообще ничего, кроме бога апиру, которому не могла поклоняться, поскольку это был не ее бог. Он маячил перед глазами, как столб огня, требовал, чтобы она совершила то, против чего восставала каждая крупица ее ума и здравого смысла, потому что это было безумием и в случае неудачи грозило смертью. Но, даже если она не…

Нофрет трусила. Она никогда не думала, что сможет признаться себе в этом, но похитить свою госпожу и унести в Синай, где ее ждет отец, а с ним и его Бог, и народ, который он сделал своим, она не могла.

Анхесенамон поручила колесницу и лошадей слугам и направилась в купальню, чтобы смыть с себя пыль и пот после этой сумасшедшей гонки. На щеке у нее была кровь от камня, то ли вылетевшего из-под колес, то ли брошенного кем-то и городе, — Нофрет не знала и вспомнить не смогла. Она осторожно обтерла кровь, пока Анхесенамон сидела неподвижно, даже не спросив, глубока ли рана и может ли от нее остаться след. Ранка была ничтожная, всего лишь царапина, но женщина в своем уме, красивая и знающая о своей красоте, хотя бы поинтересовалась.

Царица заторопилась уходить почти сразу же после ванны. Нужно было еще идти на прием, но она отказалась надеть парадное платье, выбрав самое простое, полотняное, — немногим лучше, чем носили служанки.

— Я должна посмотреть, — там, на реке…

Теперь Нофрет должна была идти следом. Но она не могла себя заставить. И впервые за долгие годы отправила за царицей стражника, приказав ни в чем ей не мешать, но в случае опасности защитить.

Это был отказ, полный отказ от всего, что хотела от нее Леа. Но все же Нофрет чувствовала, что поступила разумно — слишком разумно. Ничего непоправимого не произошло. Время еще было. Если предвидение правильно, Аи умрет еще не скоро.

Сможет ли Леа так долго ждать? А Иоханан, с его лицом апиру и спиной в шрамах — за ним, возможно, охотятся и могут даже убить за бегство со строительства гробниц в Фивах?

Они уйдут. Нофрет обретет спокойствие. Анхесенамон будет жить, если сможет. Нофрет станет охранять ее. Хоремхеб не опасен для царицы, пока жива Нофрет.

Анхесенамон вернулась с реки, с ногами, облепленными грязью.

— Она хотела влезть в воду, — доложил стражник.

— Она сказала, что видит лодку.

— Не лодку, — возразила Анхесенамон, неожиданно для них обоих. — Корзину. Я видела корзину.

Нофрет переглянулась со стражником.

— В тростниках было утиное гнездо, — сказал он.

— Нет, корзина, — настаивала Анхесенамон, — сплетенная из тростника и застрявшая в прибрежных зарослях. Я хотела ее достать. Он помешал мне. Прикажи его высечь.

Стражник вытаращил глаза и забеспокоился. Нофрет покачала головой и жестом велела ему выйти. Он поспешил исчезнуть, укрывшись в караульном помещении.

Как и ожидала Нофрет, Анхесенамон сразу же забыла о нем. Она беспокоилась о корзинке, которую не сумела достать, но не проявляла стремления вернуться за ней. Нофрет уговорила ее снова искупаться и надеть чистое полотняное платье — было уже слишком поздно, чтобы почтить двор своим присутствием. Предстоял еще пир, но Нофрет предпочла не вспоминать о нем. Она добыла на кухне еду, лакомства, вызывающие аппетит — некоторые Анхесенамон даже отведала. В вино, обильно приправленное пряностями, было добавлено снадобье, успокаивающее и помогающее заснуть, — не то сильнодействующее, что дала Леа. То было спрятано среди личных вещей Нофрет, тщательно завернутое в полотняные лоскуты, которыми она пользовалась во время месячных.

В эту ночь и каждую ночь до тех пор, пока она не принесет погруженную в глубокий сон царицу, Иоханан будет ждать в лодке, чтобы увезти их по реке. Если он попадется, его убьют. Жизнь отступника не стоит ничего, и нет у него надежды, если его разоблачат.

Нофрет смотрела, как госпожа погружается в дремоту. Для нее это был редкий момент покоя и отдыха. Царица не пыталась противиться сну и, казалось, не замечала ничего. Все ее мысли были еще заняты корзинкой, померещившейся в тростниках.

— В ней был ребенок, — бормотала она. — Был. Я видела, как он шевелится. Он лепетал, словно вода в реке, и в нем не было страха. Он станет царем, этот бесстрашный ребенок. Он обязательно будет царем.

— Да, — сказала Нофрет примирительно, — да, моя госпожа.

Анхесенамон вздохнула и закрыла глаза. Дыхание стало ровным и глубоким, и она заснула.

Нофрет некоторое время смотрела на нее. Царица не двигалась и не просыпалась. У дверей стояла стража, в соседней комнате щебетали служанки. Нофрет покинула их с некоторой неохотой. Но сегодня вечером ей нужно вымыться, очень нужно после поездки с царицей в колеснице. Можно было надеяться, что так много слуг и стражников сумеют присмотреть за одной женщиной, погруженной в сон.

…Нофрет долго просидела в ванне, блаженствуя в теплой воде. Она вымыла и голову, потом с помощью маленькой нубийки расчесала спутанные волосы. Служанка восхищалась ее волосами: густые, темно-рыжие, она закрывали ее почти до колен. У нубийцев не бывает таких грив: волосы у них словно руно или черный дым, и они стригут их коротко, чтобы можно было только прикрепить к ним бусины и воткнуть перья.

Когда Нофрет вернулась, солнце уже давно село. Ее волосы, еще влажные, были тщательно заплетены. Она надела новое льняное платье и чувствовала себя чистой, прохладной и почти довольной жизнью.

Когда она вошла в спальню своей госпожи, кровать оказалась пустой. Некоторые служанки спали, а остальные играли в жмурки в соседней комнате. Нофрет не стала их расспрашивать. Ответа не будет, так же, как не ответят и стражники. Царица ушла, и никто не заметил ее исчезновения.

Приходил Иоханан, а может быть, Леа. Они забрали царицу без помощи Нофрет, поняв, что у нее не хватает духу. Теперь надо пойти в свою комнату, лечь спать и сделать вид, что она тоже ничего не видела. Когда придет утро и надо будет будить госпожу и готовиться к церемонии встречи солнечного восхода, Нофрет будет так же невиновна, как и все остальные.

Но если это были не апиру? Что, если Хоремхеб составил свой собственный заговор, чтобы избавиться от царицы, которая его ненавидит и делает все, чтобы преградить ему путь к власти? А если не Хоремхеб, а еще кто-то? Многие египтяне, как высокого, так и низкого происхождения, считают ее изменницей за обращение к царю Хатти.

Нофрет тихонько вышла. Тело ее рвалось броситься бежать, но это могло бы вызвать подозрения. Не узнав, кто забрал царицу, она никому ни слова не скажет, сама все выяснит, а потом решит, поднимать ли тревогу или притвориться, что ничего не знает. Если Аи или Хоремхеб вздумают пытать слуг…

Пока об этом думать не стоило. Нофрет старалась идти как можно спокойнее. Сначала к реке, на тот случай, если Анхесенамон ушла сама, чтобы отыскать воображаемого младенца в тростниковой корзине. О крокодилах думать не хотелось, так же, как и о пытках, которые Египет может применить к слугам, не сумевшим уберечь свою госпожу.

Луны не было. Звезды отражались в глади реки, словно плывя по воде. Света от них было мало. Нофрет осторожно пробралась из дворца, через ворота в стене, выходящие на открытое место вдоль реки. Вода поблескивала в звездном свете. Она услышала, как волны шепчут и плещутся о берег. Зимой здесь был целый тщательно ухоженный сад, сбегающий к обмелевшей реке, но сейчас, в разгар разлива, он стал лишь узкой полоской, а река под звездами казалась безбрежной, словно море.

Пару раз она оглянулась. Белые стены Мемфиса маячили позади. Впереди была только река. Там не шевелилось ничего живого. Не слышалось ни голоса ночной птицы, ни шакальего воя среди гробниц на западе, по другую сторону города. Только плеск реки и шорох ветра в тростниках.

Царица сюда не приходила, а если и приходила, то давно уже ушла. Нофрет, поколебавшись, уже хотела повернуть обратно, но остановилась. Внизу, у берега, что-то хрустнуло. Шевельнулась тень. Она едва различила смутно белеющую фигуру. Это мог быть заблудившийся призрак, но призраки не ломают тростник, не спотыкаются и не вскрикивают. Нофрет ясно услышала падение тела.

Ей никогда не случалось так стремительно и уверенно двигаться в темноте. Она чуть не споткнулась о скорчившееся тело, лежавшее на самом краю, — частью в воде, частью среди тростников. Нофрет подхватила его и отчаянно потащила прочь, подальше от неведомых опасностей, подстерегавших в воде.

Это была Анхесенамон, живая, глубоко дышащая, но без сознания. Нофрет, склонившись, нашла ее руку. Царица сжимала неплотно закрытую бутылочку. Почувствовав запах, Нофрет чуть не вскрикнула. «Как же она ухитрилась…»

Запах снадобья Леа был и на губах Анхесенамон. Пальцы ее стиснули бутылочку. Как бы царица ни ухитрилась разыскать ее, что бы ее ни привело к ней, она принесла бутылочку к реке и пила из нее, как если бы это был яд, который она намеревалась пить, пока не умрет, здесь, на берегу реки, которая была жизнью Египта.

Она выпила большую часть, если только не разлила при падении. Леа говорила, что снадобье безвредное, но велела давать его в вине, по несколько капель, а не сразу неразбавленной всю бутылочку.

Анхесенамон вся обмякла, как будто кости ее стали жидкими. Нофрет подняла свою госпожу — та была легонькая, но нести было неудобно. Надо идти во дворец, позвать врачей. Но можно ли им доверять? Что, если это один из них нашел бутылочку и уговорил царицу выпить снадобье?

Так много вопросов. И никаких ответов, кроме одного: почти пустая бутылочка, бесчувственная женщина, ночь и река, опасность утонуть или попасть в зубы крокодилу, упади она чуть ближе к воде. Нофрет пошла, но не к дворцу.

Она шла вдоль реки, к северу, по течению, между стеной и водой. Может быть, ее направлял бог. Она носила амулеты Амона и Собека. Собек, бог-крокодил, защищает путешествующих по реке… Возможно, это он навел ее на правильную тропинку и облегчил груз, который она несла, — тело спящей госпожи. Но бог, к которому направлялась Нофрет, не был богом Египта.

Еще можно было повернуть, возвратиться во дворец, решить, что все ее страхи напрасны, что царица по чистой случайности нашла в ее вещах бутылочку с жидкостью, которая вполне могла оказаться отравой.

Доверять нельзя никому. Доверять можно лишь той, кого она несет на руках, или тому, что ожидает в условленном месте. Нести одурманенную спящую женщину нужно было не так уж далеко, но в темноте, по неровной дороге, со страхом, следующим по пятам, путь казался очень долгим: а если ее преследуют, если это ловушка и вместо большого чернобородого мужчины в лодке ее встретит отряд солдат?

Спокойствие ночи было полным. Нофрет не могла припомнить такой тишины. Не слышалось даже плеска воды. Ветер затих. В ушах звучали лишь собственные шаги и шелест тростников, когда случалось задеть их. Если кто-то за ней и шел, то абсолютно бесшумно. Ночь была такая тихая, что она услышала бы дыхание преследователя. Но Нофрет не слышала ничего. Ничего.

Во всем чувствовалась рука бога: он окружил ее своей защитой. Совершенной. Ужасающей. В ней зрело убеждение, что, обернувшись, она не увидит Мемфиса. Не будет ни города, ни дворца: только сухая земля, пристанище мертвых.

Нужно идти только вперед. Сомнения и нерешительность покинули Нофрет. Дворец для нее потерян. Выбор сделан, и не ее волей. Его сделала сама царица.

Словно в полусне, Нофрет едва не прошла мимо назначенного места встречи. Это был причал, построенный на время разлива, маленький тростниковый плот, к которому можно ненадолго привязать лодку. Им пользовались рыболовы и охотники за птицами, чтобы передохнуть перед въездом в город и припрятать лучшую часть добычи от чиновников, которые могут потребовать ее себе. Как заверял ее Иоханан, ночью тут всегда пустынно.

Сейчас здесь стояла лишь одна лодка: маленькая, неприметная, какой пользуется простой египтянин, чтобы передвигаться по реке — узкий нос и корма, в середине навес, сзади одно длинное рулевое весло. В темноте было не видно, раскрашена ли лодка. Скорее, нет. Она должна быть совсем незаметной.

Но трудно представить, как может быть незаметным лодочник, поднявшийся при ее появлении. Такого высокого и широкоплечего мужчину в одежде жителей пустыни нечасто увидишь в египетской лодке.

Правда, одежду он снял, оставшись лишь в набедренной повязке. А остальное… Она сказала шепотом, показавшимся в тишине громом:

— Иоханан! Что ты сделал со своей бородой?

— Тише, — произнес он чуть слышно и протянул руки. — Давай ее сюда. Осторожней. Не раскачивай лодку, а то перевернемся.

Нофрет отдала свою ношу так же бездумно, как несла, и только потом засомневалась. Иоханан, чье лицо смутно виднелось в темноте, понес царицу к навесу и исчез под ним. Девушка шагнула следом, неловко качаясь вместе с лодкой — ей давно уже не приходилось бывать на воде.

Иоханан появился внезапно — Нофрет чуть не вскрикнула, — взял ее за руку и бережно, но твердо усадил на палубу.

— Оставайся здесь, — сказал он мягко, словно мурлыкающий лев.

На ней словно лежали чары: чары покорности. Она села там, где было сказано. Иоханан легко прошел по лодке, отвязал ее, взял рулевое весло и оттолкнулся. Нофрет с немым изумлением наблюдала за его сноровистыми движениями. Похоже, он умел делать все, даже плавать на лодке по великой реке Египта.

Лодка, маленькая и невзрачная с виду, на воде была легка и стремительна. Она плавно вошла в течение и неслась по нему, словно сокол по небу.

Нофрет колебалась между палубным навесом и человеком на корме. Сначала на корму. Теперь девушка двигалась более ловко, пробираясь туда, где стоял с веслом Иоханан.

Он возвышался перед ней; широкие плечи и гордая голова, увенчанная звездами. Бороду он сбрил, но волосы оставил: они были тщательно заплетены и уложены, подобно шлему, над светлым овалом его лица.

— А ты, оказывается, тщеславен, — пробормотала она, глядя на него снизу вверх.

— Так удобней. Да и времени было мало. По городу сегодня ходили солдаты. Судя по тому, что говорили люди, они не искали кого-то определенного, но присматривались к лицам и настораживались при виде человека из пустыни.

— Кто-то знает или подозревает. — Нофрет помолчала. Казалось глупым говорить шепотом на таком широком просторе реки, но они еще находились в Мемфисе и нескоро из него выберутся. А звук далеко разносится по воде.

— Иоханан, это не я опоила царицу и принесла сюда. Я нашла ее уже у реки, с бутылочкой в руке.

— Значит, ты ей рассказала? Как собиралась?

— Нет. — Нофрет успела сдержать свой голос, и слова прозвучали тихо-тихо. — Я трусила. Я ничего не сделала. Но она откуда-то узнала, разыскала бутылочку и знала, куда идти. Если это ловушка…

— Бог наставит и защитит нас, — выдохнул Иоханан.

— Я думаю, нам нужно двигаться как можно скорее. Если нас кто-то слышал, подсматривал за нами и кому-то сказал…

— Любой египтянин назовет нас изменниками и убьет на месте. — Иоханан помолчал, подняв голову, словно пробуя воздух. — Ни ветерка. Мы не сможем поднять парус.

— Будем грести по очереди.

— Думаю… — Он запнулся. — Пойди поговори с бабушкой.

— Она здесь? — Сердце Нофрет заколотилось. Леа постоянно твердила, что не поедет с ними, так как только замедлит передвижение. Она хотела остаться в Мемфисе, где некоторые строители гробниц, апиру, приходились ей родней. Позже, когда все уляжется, она возьмет кого-нибудь из них в провожатые и отправится в пустыню.

Но старая женщина была в лодке, под навесом, где едва мерцала лампа, свет которой в черноте ночи казался ярким. Анхесенамон лежала на мягких коврах и подушках, на постели, приготовленной для нее. Леа сидела рядом, прямая под низким потолком навеса, сложив руки на коленях и, как всегда, невозмутимая.

В этом крошечном помещении как раз оставалось место для Нофрет, чтобы присесть на корточки, не задевая спящую женщину. Царица действительно спала: грудь ее поднималась и опускалась, в лице были краски жизни.

— Она выпила почти все, — выпалила Нофрет вместо приветствия. — Сама, без моих уговоров. Не понимаю, как она ее нашла.

— Бог указал ей, — ответила Леа. — Ох, дитя, как же ты дрожишь! Ты настолько боишься?

— Я вне себя от гнева, — Нофрет скрипнула зубами. — Я-то себе представляла всякие ужасы. Почему ты мне не сказала, что она точно знала, где искать и что делать с тем, что найдешь?

— Да, похоже, она знала.

— Если только не было соглядатая, который навел ее на эту мысль, а теперь приведет войско, чтобы схватить нас.

— Возможно, — согласилась Леа. — Были, конечно, и соглядатаи, и солдаты могут нас разыскивать.

Она помолчала, затем продолжила:

— Но царица тут ни при чем. Иногда безумцы ясно видят то, что здравые умом видят лишь туманно, и хорошо слышат богов. Готова поспорить, что бог ничего не говорил об уходе из Двух Царств. Он только велел ей пойти к реке, где она найдет то, что искала.

Нофрет немного подумала.

— Да, в общем-то вполне похоже на бога. Боги всегда говорят правду, но никогда — прямо.

— Напротив, дитя, нет прямее их правды. Они говорят так прямо, что смертные не в силах понять их. Смертные всегда лгут. Себе, другим людям, богам. Одни боги всегда говорят правду.

— Такая совершенная правда — это ложь. — На языке у Нофрет была горечь. — Я не солгала Иоханану. Я шла за моей госпожой и нашла ее у реки, там, где на нее подействовало снадобье. Я вовсе не собиралась нести ее сюда.

— Конечно, собиралась. Просто не можешь признаться.

— Не собиралась! — повторила Нофрет с яростью. — Не могла я этого сделать. И не хотела.

— Ты сделала все и выполнила свой долг. — Голос Леа был совершенно спокоен. — Теперь ложись и спи.

— Я не могу спать. Если нас выслеживали, то впереди — солдаты в засаде.

— Бог охранит нас, — в который раз повторила Леа.

Старая женщина говорила так похоже на умершего царя, что Нофрет чуть ее не ударила. Чтобы не совершить такой ужасный поступок, она выбралась из-под навеса, в темноту, к звездам и удивительно успокаивающему присутствию Иоханана. Девушка села на корме, там, где он велел ей сесть, когда они отчаливали, обхватила колени руками и медленно покачивалась вместе с лодкой. Может быть, она спала или мечтала. Возможно, все это вообще было сном, и, проснувшись, она окажется в собственной постели в Мемфисе, и царица будет готовиться к церемонии встречи восхода.

Но сон все продолжался. Тьма, звезды, запах воды… Лодка скользит по течению, легко направляемая веслом Иоханана. Стены Мемфиса медленно тают вдали. Впереди широкая черная гладь воды, ночь и свобода.

Свобода… Нофрет никогда не позволяла себе вспоминать это слово. Оно не для нее. Свобода, скорее всего, — умереть как похитительница царицы Египта…

Но, покачиваясь на палубе лодки в ночи, когда до рассвета еще оставались долгие часы, а впереди маячил страх разоблачения, она испытала внезапный подъем духа. Свободна, пусть ненадолго. Свободна, как не была — о боги, как не была с тех пор, когда ребенком преследовала орикса на холмах страны Хатти.

Даже если она не доживет до утра, даже если умрет в мучениях, это дорогого стоит — вспомнить давным-давно позабытое: что такое быть свободной.

48

Наконец Нофрет все-таки заснула, потому что ей снилось, будто ниже Мемфиса их ждут войска, целая флотилия на реке и армия по берегам, чтобы отобрать царицу. Но когда она вскочила было предупредить Иоханана прежде, чем он окажется прямо среди войска, на реке уже не было никого, кроме стаи диких гусей. Она ясно их видела. Появился слабый бледный отсвет, как всегда перед восходом, когда тени еще длинные и черные, но вода уже блестит серебром, небо на востоке наливается багрянцем, а на западе — глубоким синим светом.

Кругом были лишь вода и небо. С того места, где сидела, Нофрет не видела ни земли, ни людей. Река уже далеко унесла их от Мемфиса. Здесь воздух казался душистей и теплее. Даже и прохладе утра он был тяжелым, обещая жару, влажную и давящую.

— Мы всю дорогу плывем к океану? — спросила она Иоханана.

Он все еще стоял у весла, неимоверно усталый, и чувство вины, слишком запоздалое, кольнуло ее.

— Мы плывем туда, где безопасно.

— А в море безопасно?

Иоханан некоторое время смотрел на нее, то ли изумленный, то ли слишком усталый, чтобы ответить сразу.

— Мы не в море плывем. Здесь недалеко пристань — деревня, там безопасно, и там есть наши люди. Они нас ждут.

— Нигде не безопасно, — пробормотала Нофрет.

Иоханан, казалось, не услышал. Она потянулась, чувствуя, что отлежала бока на твердой палубе, и, размявшись, забралась под навес.

Леа спала, сидя прямо, уронив подбородок на грудь. Анхесенамон за всю ночь не пошевелилась и лежала точно так же, как Нофрет уложила ее, — на спине, вытянув руки. Царица была жива; она дышала, как прежде. Ничто не изменилось.

Ничто не изменилось, и пока они продолжали свой путь вниз по реке утром, в усиливающейся жаре. Это казалось странным; Нижний Египет был населенным местом, по крайней мере, в окрестностях Мемфиса; но в то утро никому не пришло в голову поднять на реке парус. Они были одни в бесконечном, словно море, пространстве, их сопровождали лишь водяные птицы и одинокий крокодил, плывший за ними, пока его не отвлекла стая уток.

Ближе к полудню Иоханан увел лодку с середины реки. Река была здесь так широка, что, казалось, не имела берегов, но, когда они свернули к востоку, Нофрет увидела зеленую полосу, должно быть, землю, а за ней — красную полосу пустыни. Среди зелени были вкрапления коричневого — дома селения, о котором говорил Иоханан.

Это была крошечная деревушка, такая маленькая, что в ней даже не построили храма, но имелся свой богач с домом в целых шесть комнат и садом позади него. Он был египтянином, но его жена была апиру, и в деревне жили некоторые ее соплеменники. Они не были каменотесами, как апиру строители гробниц, а занимались делом, более привычным в их пустынном мире, пасли коз и овец, пряли и ткали из шерсти, делали острый ароматный сыр, удивительно вкусный вместе с вечным египетским хлебом и пивом.

Нофрет так и не узнала, как называется деревня. Она не могла быть безымянной — в Египте все имеет имя, — но никто при ней его не произносил. Это было просто место, куда она прибыла, где ее накормили, предложили вымыться и выспаться. Она приняла ванну и угощение, но отказалась лечь спать. Остальные воспользовались такой возможностью. Анхесенамон, не проснувшаяся даже когда ее переносили из лодки в дом богача, спала с тех пор, как Нофрет нашла ее. Ей в рот влили немного воды, которую она проглотила, положили пару кусочков хлеба, — она сжевала их во сне, но не проснулась.

Нофрет не о чем было говорить с людьми, жившими в доме. Они тоже мало что могли сказать ей. Ясно, что муж считает ее ничем, поскольку она рабыня. Жена же казалась робкой до немоты, не женщина, а маленькая бурая мышка, не решающаяся даже встретиться с Нофрет взглядом. Никто особенно не интересовался, кто спит на лучшей кровати под надзором Леа. Иоханан, прежде чем самому провалиться в сон, пробормотал что-то о родственнице и сонной болезни. Этого было достаточно.

Нофрет чувствовала, что должна стать на страже. Пару раз она уже дошла до двери, но так и не выбралась из дома. Она оставалась с Леа и с госпожой, глядя, как те спят, отгоняя от них одно за другим пугающие видения о том, как их ловят, разоблачают, приговаривают и казнят за самую страшную измену.

Бог, должно быть, и вправду охранял их. Солдаты не ворвались, чиновники не приехали. Вообще никто не появился, как будто она была одна, никому не известная и в полной безопасности.

— Нам надо опасаться застав, — сказал Иоханан. Он проснулся перед закатом, жадно поел и заявил, что следует тронуться в путь, как только стемнеет. Хозяева слабо возражали, но Нофрет видела, что они испытывают большое облегчение. Может быть, эти люди ни о чем и не подозревали, но такое множество гостей их явно стесняло.

Иоханан купил у них осла, который вполне мог быть близким родственником тому, который увез из Ахетатона старого царя. Он был такой же маленький, облезлый и зловредный. Осла нагрузили бурдюками с водой и солидным вьюком, но он мог выдержать еще и небольшой вес Анхесенамон. Ее нарядили в платье, по-видимому принадлежавшее Леа, закутали в покрывало, как делают женщины апиру вдали от дома, и безликий, бесформенный тюк черной шерстяной ткани поместили среди груза на спине осла.

Нофрет представляла из себя подобное же зрелище, только шла пешком, одетая в старое платье жены богача. Оно пахло мускусом, было сшито из хорошей материи и не слишком изношено. Длинное и просторное, платье укрывало ее с головы до ног. Под наброшенным покрывалом Нофрет была надежно скрыта, превратившись в высокую и широкую тень другой бесформенной фигуры — Леа.

Никто не пришел с ними прощаться, никто не смотрел, как они уходят, даже дети не болтались у дверей. Как и на реке, путники были одни в этом мире под бескрайними небесами.

От Черной Земли до Красной, от плодородной почвы до бесплодной пустыни, песка, камней и неба, остался один шаг. Иоханан шел впереди, с посохом в руке, ведя за собой осла. Леа двигалась так же легко, как Нофрет, может быть, даже легче среди привычных ей скал и песка. Они шли не спеша, приноравливаясь к неторопливому шагу осла, изредка останавливаясь, чтобы передохнуть и подкрепиться.

Они шли по звездам, держа путь к востоку, на Синай. Иоханан шел так, как будто прекрасно знал дорогу, улавливая приметы, невидимые для Нофрет. Она жила в горах и долинах Хатти, а потом — в городах. Пустыня была непривычна для нее. Вид пустыни был изменчив, как песок. В ночи она превращалась в тьму, освещаемую звездами, но Иоханан ориентировался в ней так же легко, как на улицах Мемфиса.

Нофрет надеялась, что он ведет их правильно, не слишком отклоняясь от дороги, и не наткнется на заставу, полную солдат, подчиняющихся Хоремхебу. Ее чутье здесь было бесполезно. Оно заставило бы ее ждать дня, придерживаться дорог и выйти по хорошо обозначенному пути прямо в лапы к врагам.

Пробираясь сквозь ночь, Нофрет много молилась, полагаясь больше на слух и чутье, чем на зрение. Леа шла прямо перед ней, от нее пахло сандаловым деревом, и шаги чуть слышно шуршали по песку. Под четырьмя легкими ногами осла изредка постукивали камешки, но поступь Леа была почти беззвучной.

Нофрет молилась не какому-то богу отдельно. Здесь пока сохраняли власть египетские боги, потому что это был еще Египет, но они изменились так же, как и земля вокруг. Теперь боги были не милостивы и снисходительны, но жестоки, холодны и странны. Амон стал оглушающей жарой солнца, Гор — слепым глазом луны и полетом сокола на рассвете, прекрасным, но недостижимо далеким. Нут, владычица ночи, чье тело было небесной аркой, усыпанной звездами, изгибалась здесь гораздо выше и дальше, чем где-либо в Черных Землях.

Нофрет молилась им всем и никому, бессловесными молитвами, состоящими из страха, надежды и отчаяния. Здесь она не чувствовала себя свободной, как там, на реке. Ей казалось, что она попала в ловушку, затерялась в этой чуждой земле, привязанной к людям, почитающим одного непонятного бога. Ее увлекало за ними не по своей воле. Если бы не госпожа, она бы уперлась и отказалась от всего, потребовала бы вернуть ее в знакомые места, как бы ни пришлось потом пострадать.

Это даже не был мир живых. Египтяне располагают обиталище мертвых на западе, за горизонтом Красной Земли, но кто сказал, что оно не простирается и на восточную пустыню? Кроме одинокого сокола на восходе Нофрет не видела ни птицы, ни зверя, ни человеческого существа. Иногда издалека доносился вой шакалов. Но шакалы — проводники мертвых, слуги Анубиса, у которого тело человеческое, а голова шакалья.

После первой долгой ночи, на восходе Нофрет натолкнулась на препятствие, которое подалось, обернулось и подхватило ее, когда она начала падать. Девушка тупо смотрела в лицо Леа. Старая женщина казалась такой же измученной, какой себя чувствовала Нофрет. На лице густо лежала пыль. Она морщилась, чувствуя, как песок царапает кожу.

За плечом Леа маячил Иоханан — он остановился и сгружал Анхесенамон на землю. Среди груза на спине осла был шатер всего лишь большой плащ или одеяло из козьей шерсти; посох Иоханана послужил опорой. Внутри оказалось тесно, но это все-таки было укрытие. В предрассветном холоде Нофрет порадовалась ему и, несомненно, будет рада еще больше в разгаре беспощадно жаркого дня.

Они в молчании поели ячменного хлеба, козьего сыра, лука, запили водой из бурдюка. Нофрет влила немного воды в рот Анхесенамон. Часть пролилась, но кое-что она все-таки проглотила.

— Проснется ли моя госпожа когда-нибудь? — Голос Нофрет был хриплым от сухости во рту и долгого молчания. Никто из них не сказал ни слова с тех пор, как покинули деревню: странно, что только теперь она заметила это. Молчание и пустыня были неразделимо связаны.

— Она проснется, когда пожелает бог, — ответила Леа.

— Значит, ты не знаешь. — Нофрет слишком устала, чтобы рассердиться, но явно была недовольна. — А если она умрет здесь? Врач мог бы ее спасти…

— Бог охраняет ее, — снова повторила Леа.

Нофрет отвернулась от нее, легла возле своей госпожи, закрыла лицо рукой и стиснула зубы. Хотелось плакать, долго, громко и совершенно без всякой пользы. Ее привели сюда, не считаясь с ее желаниями, не слушая возражений. Назад пути не было. Только вперед.

Иоханан оставался снаружи: по-видимому, на страже. В шатре ему места не хватило. Нофрет пожелала ему хорошо провести время в обществе осла.

Сон приходить не спешил. Рядом неподвижно лежала Анхесенамон. Леа спала, тихонько посапывая. Солнце поднялось, а вместе с ним и жара. Шатер заметно смягчал зной и укрывал от мух, взбодрившихся днем.

Жара и мухи набросились на Нофрет со страшной силой, как только она выбралась наружу. Ей не спалось. Иоханан устроил для себя по соседству укрытие, развесив на кустах свой плащ. Стреноженный осел лениво глодал колючие ветки.

Блеск солнца был ослепительно силен. Девушка остановилась в тени скалы. Стремительное движение привлекло ее внимание: ящерица в погоне за жуком. Ящерица была быстра, но жук забился в трещину, слишком узкую для нее. Ящерица ждала, раскрыв рот. Казалось, от жары она дышит тяжело, как собака, или неслышно кричит, как хотелось кричать Нофрет.

Она снова забралась в шатер. Там было жарко и душно, пахло мускусом и потом, но все-таки это тень. Она отхлебнула воды, еще холодной, долго держала ее на языке, наконец проглотила.

Ночью они продолжили свой путь, пользуясь прохладой и темнотой. Нофрет все-таки немного поспала — достаточно, чтобы идти дальше. В глаза ей словно насыпали песку, мысли ворочались медленно, но не нужно было особенно напрягать ум, чтобы следовать за Леа, которая шла за ослом, которого вел Иоханан, ориентируясь по звездам и держа путь к востоку.

Нофрет не особенно разбиралась в картах и дорогах. Караван с дарами из Митанни шел в Ахетатон по царской дороге, а потом по реке Египта. Нофрет мало что запомнила, кроме пыли и жары, бесконечной ходьбы и слишком кратких привалов. Там была застава, это она помнила. Когда же караван прибыл в Египет, они долго стояли в городе, чтобы посланник успел посетить все храмы. Это был очень набожный человек со множеством предрассудков. Все, что ему случалось видеть или слышать, посланник считал добрым или злым предзнаменованием и носил на шее так много амулетов, что они казались огромным гремящим ожерельем.

Нофрет все еще хранила свои амулеты Амона и Собека. Шагая вперед, она поглаживала их гладкие резные поверхности. В них не чувствовалось ни силы, ни проблеска божественности. Амулеты были всего лишь камнями, но все же успокаивали.

Она сжимала их в кулаке глубокой ночью — четвертой, считая от деревни к северу от Мемфиса, когда Иоханан вывел их прямо к солдатскому биваку. Он не заблудился, конечно, нет, и держался по возможности подальше от любой заставы, но солдаты неожиданно встретились им здесь, в пересохшем русле, в глубине пустыни. Что они тут делают, Нофрет не могла себе представить. Возможно, охотятся: на льва, газелей или на каких-либо вовсе сказочных зверей. Или ищут медь или бирюзу — разве не добывают бирюзу в Синае? Или же, что хуже всего, в засаде ожидают сбежавшую царицу и ее сообщников.

Анхесенамон к тому времени пришла в себя настолько, что могла час-другой просидеть на спине осла, хотя по-прежнему, похоже, находилась в трансе или под действием чар. Глаза ее, открытые, казались затуманенными сном, и на лице не было никакого выражения. Днем царица лежала, открыв глаза, почти не моргая, ничего не говоря и не замечая, где находится. Она ела, если ее кормили, пила воду, но не отвечала, когда ее спрашивали, хотя реагировала на звук голоса. Любого голоса, говорящего что угодно, и даже на вой шакала.

Насколько Нофрет понимала, разум ее госпожи был утерян, заблудился среди умерших или во дворце в Египте. Египтянин сказал бы, что Ка, двойник, находится отдельно от своего тела. Вернется ли он назад, Нофрет не знала, а спрашивать у Леа не хотела. Это было настоящим капризом, но причудам сердца нет объяснения.

Анхесенамон проснулась, но ничего не соображала, а остальные стали так беспечны, что уже почти вошли на бивак, пока сообразили, в чем дело. В тихое время года путники часто ходили по вади — высохшим песчаным руслам, гладким, как хорошая дорога. Эти солдаты, доверившись чистому небу и пустынной местности, расположились на широком изгибе, на чистом песке. Повсюду в других местах берега были крутые, но здесь восточный край вади уходил в пустыню пологим холмом плотного песка, по которому привычному человеку нетрудно было подняться.

Как и путники, на биваке тоже ничего не опасались. Открыто горели костры, вокруг них стояли шатры, опираясь на копья, воткнутые в песок. Позади самого большого шатра стояла колесница, к которой была привязана пара коней, лениво копающихся в груде сена. Видимо, колесницу пришлось сносить к вади на руках: песок был глубокий, и колеса увязли бы в нем.

На самом краю бивака, за пределами круга света от ближайшего костра, путники остановились, словно забыв, как двигаться. Бивак занимал не всю ширину вади, можно было осторожно обогнуть его. Нофрет как раз хотела сказать об этом, когда одна из лошадей заржала.

Осел, вернее, ослица, радостно взревел в ответ, а там были жеребцы. Видимо, уловив ее запах, они забеспокоились и стали рваться с привязи. Из шатров выбегали люди, встревоженно крича. Кто-то вывел свору охотничьих собак на поводках. Они залаяли, стали рваться из своих ошейников — одни к лошадям, другие к путникам, стоявшим в темноте.

Ослица, упрямая, как и вся ее порода, замолчала, испустив единственный предательский вопль. И с места двинуться она тоже не желала, хотя Иоханан отчаянно тянул за повод.

К ним приблизились люди с факелами. Нофрет рада была бы провалиться сквозь землю, но Анхесенамон на спине осла находилась, как всегда, в трансе, и ни Леа, ни Иоханан не могли сдвинуться с места. Иоханан, оставив бесполезные попытки заставить осла стронуться, неподвижно стоял в свете факелов, словно высокая и узкая тень в бесформенных одеждах.

Один из египтян, приблизившись, обратился к нему на языке, который он, по-видимому, считал языком жителей пустыни:

— Кто, какое имя тебе дано?

Иоханан отвечал по-египетски, но с таким акцентом, какого Нофрет прежде у него никогда не слыхала, с убедительным акцентом пустынного жителя. Выглядело бы странно, если бы человек в такой одежде говорил, как фиванский вельможа.

— Добрые люди, мы направляемся в Синай. Моя бабушка устала, а сестра больна. Вы позволите немного отдохнуть под вашей защитой?

У Нофрет перехватило дыхание. Иоханан никогда не страдал излишней робостью и не был трусом, но на такую дерзость не решилась бы даже она.

Его слова возымели действие. Солдаты переглянулись. Немного погодя один из них сказал.

— Надо бы спросить его милость.

— Обязательно, — согласился Иоханан, — обязательно спросите разрешения у своего начальника. Вы не должны принимать гостей без его согласия.

Солдаты снова обменялись взглядами. Тот же, что говорил прежде, произнес:

— Пошли с нами.

Нофрет не удивилась бы, если боги сыграли над ними злую шутку, и здесь, среди пустыни, вдали от всех городов, окажется сам Хоремхеб, в засаде дожидающийся беглецов с похищенной царицей. Но в самом большом шатре оказался человек незнакомый, для египтянина крепко сложенный, с широким, скуластым лицом воина. Разбуженный среди глубокой ночи, он глядел хмуро, но природная обходительность взяла верх. Он сам налил вина для Леа, приказал своему повару приготовить для них еду, как будто нежданные гости были странствующими вельможами, а не просто случайными путниками.

Апиру вовсе не смущались, оказавшись в гостях у египетского военачальника и его солдат. Анхесенамон, по обыкновению пребывающая в полузабытьи, ела, пила и молчала. Для встревоженного взгляда Нофрет ее поведение и лицо несомненно были царственными, но в своем платье и под покрывалом она казалась простой женщиной из пустыни, молчаливой и не особо одаренной умом. Царица Египта не привлекала ничьего внимания.

На женщин вообще никто не реагировал. Иоханан удерживал все внимание на себе, без умолку болтая обо всем и ни о чем. Ничего толкового он не рассказал, вовсе не упомянув, откуда и куда идет. Большей частью он угощал всех историями об охоте на львов, заинтересовавшими начальника, который для этого и приехал в такое пустынное место. Поведал он и о том, как в Тире торгуют пурпуром, а в диких краях Газы ищут новые оазисы.

— Есть один такой, — вещал он, — в глубине пустыни, куда не решаются заходить даже волки; там, говорят, финики растут, уже пропитанные медом, а деревья истекают соком, сладким, как настоящее молоко. По слухам, в древности его благословила какая-то богиня и сказала, что каждый достойный путешественник может отдохнуть там одну ночь и один день. Но не дольше. Если кто-то останется сверх этого срока, то, проснувшись на второе утро, обнаружит, что финики стали камнями, сок с деревьев высох и превратился в золу и даже вода в колодце обернулась грязной жижей.

— Настоящие чудеса! — изумился начальник. Есть он не стал, но вино пил с явным удовольствием и допивал уже вторую чашу. — Скажи, а ты когда-нибудь бывал там?

— К сожалению, нет. — Иоханан широко раскрыл наивные глаза. — Но я знал одного человека, который там был, а он вовсе не дурак. Он провел там дозволенное время и клянется, что с тех пор ему ни разу не довелось отведать такого замечательного молока и меда, какие он ел в оазисе. Все, что он ест и пьет с тех пор, по его словам, причиняет одно разочарование.

— Это похоже на проклятие, — заметил начальник.

— Похоже, — дружелюбно согласился Иоханан.

Они двинулись в путь перед рассветом. Иоханан хотел достичь оазиса, до которого, по его мнению, можно было успеть добраться прежде, чем дневная жара одолеет их. Он замечательно туманно объяснил, где находится это благословенное место, хотя, казалось, давал начальнику вполне четкие указания насчет дороги. На прощание они обменялись подарками: в обмен на бурдюк вина начальник получил красиво вытканный ковер, один из тех, которые служили седлом для Анхесенамон.

Нофрет считала, что обмен был явно неравноценным. Начальник, небось, посмеивался над щедрым кочевником. Кочевник же был исключительно доволен собой, радостно прощаясь со всем биваком, включая собак и лошадей.

— Он тебя надул, — сказала Нофрет, когда бивак остался далеко позади.

В утреннем свете была уже ясно видна довольная ухмылка Иоханана.

— Конечно. И поздравляет себя с этим.

— Ты бы мог дать ему что-нибудь менее ценное, и все же он остался бы в убеждении, что облапошил тебя.

— Ну да, но так он полностью будет убежден, что я дурак, а все кочевники — полные идиоты. Начальник даже не заметил тебя, не говоря уж о госпоже. Он же буквально упивался собой — могущественным, благородным, неизмеримо превосходящим всех на свете египтянином.

— И даже не подумал о том, что нас стоило бы расспросить поподробнее. — Нофрет покачала головой. — Вот как плохо быть чересчур умным.

— Ну, от этого бог меня сохранит, — выразил надежду Иоханан, все еще ухмыляясь.

49

Покинув солдатский бивак, они не встретили больше ни души. В пустыне не было людей, хотя живых существ оказалось великое множество: птицы, ящерицы, змеи, шакалы, вышедшие на ночную охоту. В следующую ночь после ухода с бивака Нофрет, карабкаясь на очередной песчаный холм, уловила какое-то движение. Тонкая остроухая тень трусила впереди, казалось, направляя Иоханана, их предводителя, на верный путь среди безграничного пространства.

Тень оглянулась. Глаза ее светились в сумраке, но не зеленым или красным светом, как у других животных, а холодным белым сиянием звезд. Нофрет моргнула. Какое-то мгновение создание бежало не на четырех, а на двух ногах: стройное человеческое тело, но с головой шакала, с глазами шакала, с клыками, сверкнувшими в улыбке.

Шакалоголовый Анубис был проводником мертвых, причем египетских мертвых. Нофрет же чувствовала себя даже слишком живой. У нее ныли все кости, горели ноги: ночь за ночью ей приходилось шагать в сандалиях на тонкой подошве. Она невероятно устала, хотелось есть, хотелось пить. Леа должна бы чувствовать себя еще хуже, но шла с видимой легкостью. Старая женщина не позволила посадить себя на осла позади Анхесенамон. Она пойдет пешком. Ни о чем другом она и слышать не желала.

В эту ночь путники нашли воду, колодец в пустыне, такой маленький и незаметный, что возле него не видно было ни клочка травы. Воды хватило только на то, чтобы наполнить один бурдюк, но это было лучше, чем ничего.

Иоханан не говорил, как долго им еще придется идти, чтобы добраться до его народа в Синае. Они находились вдалеке от караванных путей, вообще за пределами мира, но — и тут Иоханан был тверд — не заблудились. Если бы у Нофрет была какая-нибудь карта пустыни, она бы все равно не знала, где находится, кроме как к северо-востоку от Египта.

Девушка никогда не предполагала, что в мире существует так много пустыни и что ей придется самой идти по ней. Это была смятая, растрескавшаяся, бесплодная земля, а на горизонте вздымались горы. С каждым днем они все приближались. Анхесенамон с каждой ночью все больше приходила в себя, но, по-видимому, до сих пор еще неспособна была осознать, где находится.

Если ее дух ушел и не вернулся, Нофрет не представляла себе, что с ней станет. Она, всегда такая царственно надменная, не признававшая ничьей волн, кроме своей собственной — с тех пор, как ее отец отправился в дом очищения в Ахетатоне, — стала такой покладистой и покорной. Больно было смотреть на нее, видеть лицо, такое красивое и такое пустое, невидящий взгляд, устремленный на сухую землю, как будто перед царицей простиралась зеленая роскошь ее сада.

Возможно, ей было хорошо. Она не знала боли. Никакие воспоминания не беспокоили ее. Анхесенамон была телом без духа и шла туда, куда ее вели.

— Он тоже шел этим путем? — спросила Нофрет у Иоханана, когда они почти без труда шли по полосе ровного песка. — И был так же не в себе, как и она? Вернулся ли он когда-нибудь?

— Он сам вел нас, а перед ним был его бог.

— Конечно, — сказала Нофрет, помолчав. — А она идет за нами, слепая, как всегда.

— Так лучше. Когда мы доберемся до места, она придет в себя.

— Откуда ты знаешь? Почему так уверен в этом?

— Так мне было обещано. И еще мне было обещано, что никакая опасность нас не коснется. Разве мы не прошли невредимыми через страну львов, через пылающую землю, через солдатский бивак?

— Но мы еще не дошли, — пробормотала она. — И может быть, не дойдем никогда.

— Надейся, — сказал Иоханан.

— Надежда для глупцов, — Нофрет ускорила шаг, вскоре намного опередив его, идя по песчаной тропе от камня к камню, прямо в бесконечное пространство. Она слышала, как остальные движутся следом. Тень появилась и пошла впереди: опять тот же шакал или его родич. Нофрет решила последовать за ним, хотя он, возможно, направлялся всего лишь к своему логову.

Шакал вел ее до рассвета и привел к углублению в каменистом холме, где из-под скалы, побулькивая, вытекал ручеек. Здесь можно было утолить жажду, отдохнуть и даже выспаться на чахлой траве.

Все заснули, даже Анхесенамон. Нофрет лежала без сна. Устроившись в тени камней, она решила не забираться в палатку, где спали Леа и Анхесенамон. Иоханан был на страже: сидел наверху, прислонившись к скале, закутавшись в свои многочисленные одеяния, и смотрел, как восходит солнце, а с ним поднимается жара.

Здесь оказалось не так уж плохо. От присутствия воды воздух посвежел. Нофрет умылась, погрузила в прохладную воду ноющие, натертые ноги, даже напевая от удовольствия…

И почувствовала, что на нее смотрят. Она перевела взгляд с воды на лицо Иоханана. Он сбросил свое покрывало. У него снова отрастала борода, черная и густая, но линии лица были еще ясно видны. Густые брови скрывали выражение темных глаз.

Нофрет вспыхнула, снова взглянула на воду, на свои ноги, незагорелые, растертые до красноты, и не увидела в них ничего привлекательного. Она быстро вытащила их из воды и спрятала под юбками.

А чего ради? Нофрет нагишом ходила по большим египетским городам, а здесь, в пустыне, под взглядом единственного мужчины, вдруг стала робкой, как дикая кочевница.

Она специально снова подняла подол и погрузила ноги в воду до самых колен, все же чувствуя себя покрытой грязью, хотя уже не раз оттиралась песком, как это делают жители пустыни. Но ничто не очищает и не освежает кожу лучше, чем вода.

Ей очень хотелось искупаться, и вода была, чистая и в достаточном количестве. Нофрет сбросила все свои пропотевшие и пропыленные тряпки и принялась старательно мыться. Ей было все равно, смотрит ли он. Пусть смотрит. Со времени своего возвращения в Мемфис Иоханан всегда держался с ней исключительно скромно и совершенно по-братски.

Плеск за спиной заставил ее обернуться. Иоханан был почти рядом, а его одежда кучей лежала на берегу, но он все-таки прикрылся набедренной повязкой. Жаль. Шрамы на его спине при движении поблескивали. Некоторые раны едва зажили, другие даже недавно открылись, но он и виду не показывал, что ему может быть больно.

Иоханан отмывался, как и она, песком и водой из ручья. Он даже распустил волосы и вымыл их, сосредоточенно распутывая узлы. У него была такая же густая грива волос, как у нее, и почти такая же длинная.

Наконец ему надоело разбирать спутанные космы. Нофрет уже успела вымыться и привести волосы в порядок, с тоской подумав о чистоте на египетский манер — о бритой голове, которая не чешется и где не заводятся насекомые. Но придется подождать до цивилизованного места, если на этой окраине мира вообще есть что-либо подобное.

Она подошла к нему сзади, вынула гребень из пальцев и принялась за дело. Гребень был из дорогих, костяной, украшенный резными головками рогатых газелей. Должно быть, сохранился еще с тех времен, когда он жил как царевич в селении строителей гробниц в Ахетатоне.

Иоханан вздохнул и отдался в ее руки. В нем не было смущения, по крайнем мере, явного. Ей пришлось действовать с силой, но хотелось дернуть еще сильнее, чтобы он заохал.

Но Иоханан терпел молча. Во время мытья он добавил к песку немного травы, и теперь от него исходил свежий запах зелени, смешанный с запахом тела. Эта смесь показалась Нофрет приятнее любых благовоний.

Она долго расчесывала и разбирала его волосы, затем, стоя на коленях, заплела их в две длинные косы и уложила вокруг головы, как было раньше. Казалось, он заснул сидя, дышал глубоко и ровно, и длинные мышцы его тела, расслабившись, стали еще длиннее. Нофрет провела рукой по широким плечам, осторожно касаясь рубцов, и уже заживших, и еще воспаленных и распухших.

— Жаль, что здесь нет бальзама, — посетовала она. — Я бы их смазала.

Нофрет говорила сама с собой, но он услышал и оглянулся. Глаза его были ясными, вовсе не затуманенными сном.

— Во вьюке, завернуто в шерстяной лоскут.

Двигаться с места не хотелось, но любопытство одолело ее. Пришлось рыться среди множества вещей, большинство из которых ей прежде видеть не приходилось, но наконец она нашла сверток в вылинявшей черной тряпке. Внутри лежала баночка из светлого халцедона с печатью на крышке. Изображение на печати было ей знакомо.

Снова опускаясь на колени рядом с ним, Нофрет спросила:

— Ты всегда покупаешь только все самое лучшее?

— Это подарок. От того, кто был царем.

Иоханан имел в виду Эхнатона. Нофрет сломала печать и открыла крышку. Великолепный аромат окружил ее, аромат самого лучшего бальзама из мирра и алоэ. Он был предназначен смягчать кожу цариц и восхищать благоуханием царей.

Но и простолюдины, и рабы тоже могли получить от него достаточно удовольствия. Нофрет бережно, едва касаясь, смазала шрамы на спине Иоханана. Он даже ни разу не охнул и не вздрогнул. Кожа вокруг шрамов была гораздо нежнее, чем она представляла себе кожу мужчины. «Нежная, как во сне», — подумала она и прижалась к ней щекой.

Иоханан повернулся так ловко, что она даже не покачнулась. Грудь его была не такой гладкой, покрытой курчавыми волосами. Она запустила в них пальцы и над самым ухом услышала ласковое ворчание:

— Ты понимаешь, что если так пойдет дальше, твое дело безнадежно — и мое тоже. Перед всем моим народом я назову тебя своей женой.

Нофрет замерла, но не могла заставить себя отодвинуться.

— Сколько жен у тебя уже есть?

— Ни одной.

— И даже наложницы нет? Кто же согревает тебя по ночам?

— Мне нужна лишь одна женщина, и никогда не были нужны другие.

— Удивляюсь, как это никто не женил тебя на себе. Разве ты не царевич среди своего народа?

— Кто бы стал пробовать? Бабушка знает, кто для меня предназначен, и уже давно предупредила отца, чтобы он не искал мне жену среди апиру.

— А ты? Ты такой послушный?

— Если это послушание, — ответил он, — тогда я готов его обнять.

— А может, я не хочу тебя, — поддразнила его Нофрет.

Иоханан засмеялся прямо над ухом, обнимая ее, согревая своим телом. Уже так много лет она не бывала в объятиях мужчины. Ни разу с тех пор, как умер Сети.

Бедняга Сети. Нофрет не могла вспомнить ни его лица, ни звука голоса. Смутно помнилось лишь прикосновение его тела.

А теперь ушло даже это. Теперь она будет помнить единственного своего мужчину, только его тело. Его набедренная повязка исчезла, отброшенная и позабытая. Когда он вошел в нее, Нофрет застонала — не от боли, но от сильнейшего наслаждения.

Двое проснулись в вечерней прохладе, сплетенные. На мгновение Нофрет пронзило воспоминание о том, как она пробуждалась рядом с другим мужчиной, о том, какое возбуждение и нетерпение охватывали ее, когда она была с Сети. Но Сети значил для нее так мало по сравнению с тем, кто сейчас рядом с ней. Этот человек был половиной ее души.

Этот большой бородатый человек с такими удивительно нежными руками, незнакомец, которого она почти не видела с тех пор, как оба они были еще детьми… Слуга неведомого ей бога… Нофрет хотела отстраниться, но обнаружила, что прижимается еще теснее, обвивая его руками и ногами, как будто хотела слиться с ним, стать его частью.

Это напоминало болезнь — но сладостную — сладкую, как мед.

— Я хочу всего тебя, — каждую частицу твою.

— Все это твое, еще с детства.

— Нет. Если я этого не знала, ты тоже не мог знать.

— Одни соображают быстрее, другие медленнее.

Он смеялся над ней. Как всегда. С ума можно с ним сойти. Нофрет поцеловала его, так крепко, что он задохнулся, и укусила, но легонько, не до крови. Иоханан продолжал смеяться — что ж, он имел такое право.

Леа, конечно, обо всем знала. Анхесенамон не знала ничего, не больше, чем в тот день, когда Нофрет нашла ее у реки в Мемфисе. Никто ничего им не говорил. Днем они обе прятались в шатре, а Нофрет проводила время с Иохананом в тени, какую удавалось найти, иногда просто под двумя их плащами, наброшенными на засохший куст. Однажды это была лишь тень осла, задремавшего на солнце. Каким бы ничтожным ни было укрытие, его всегда было достаточно. Им было достаточно.

Ночами они шли рука об руку. Часто их вел шакал, слуга египетского Анубиса в диком Синае. Оба были счастливы, здесь, в пустыне, где, казалось бы, нет места для живого существа. Да, счастливы, даже Нофрет, которая прежде думала, что едва ли сможет быть хотя бы довольной.

50

Однажды ночью, продвигаясь при свете почти уже полной луны, они следовали за ней и своим проводником-шакалом до самого рассвета. На востоке между каменистыми холмами показалась ложбина, а за ней маячила гора. В ложбине стояли шатры, виднелось несколько собак, стадо коз и овец. В середине была зеленая лужайка, дерево, колодец, обложенный каменными плитами, так же тщательно обтесанными и подогнанными, как повсюду в Египте.

Нофрет остановилась на краю лагеря, охваченная смущением. Иоханан выпустил ее руку. Шакала нигде не было видно. С лаем подбежали собаки, но не рычали и зубов не скалили. Все они прыгали вокруг Иоханана — он со смехом потрепал за уши серую собаку, тогда как остальные — несомненно, ее щенки — с любопытством обнюхивали его одежду.

Иоханан обернулся, все еще смеясь.

— Бабушка, Нофрет, посмотрите! Это Тирза. Она меня помнит.

— Я вижу, — отозвалась Леа. С тех пор, как они покинули Египет, старая женщина все время шла под покрывалами. Сейчас, откинув их, она улыбалась и выглядела такой молодой, какой Нофрет никогда ее не видела, хотя была усталой и похудевшей после долгого путешествия.

Из палаток выходили люди, привлеченные лаем собак. Они казались знакомыми, хотя Нофрет прежде никогда их не видала, почти все высокие, крепкие, с гордыми лицами, лицами апиру. Но это были не закабаленные строители гробниц, а свободные кочевники, народ пустыни.

Они столпились вокруг Иоханана, как недавно собаки, и увлекли за собой его бабушку, болтая так быстро, что Нофрет ничего не могла разобрать. Она осталась за пределами круга, посторонняя, одинокая и забытая, почему-то держа за повод осла. Ее госпожа молча сидела на спине животного, глядя неподвижными глазами, как глядела бессчетные дни и ночи, не видя ничего, кроме собственных мечтаний.

Нофрет уловила миг, когда ее взгляд изменился. Анхесенамон выпрямилась и увидела…

С горы спускался человек, направляясь через лагерь. Его походка была свободной и легкой, как у человека, привыкшего ходить часто и долго. Он держался так прямо, что казался выше, чем на самом деле, хотя маленьким не был. Но по сравнению с тем, кто за ним шел, он был лишь среднего роста.

Нофрет вовсе не узнала бы этого человека, если бы не его спутник. Иоханан в зрелом возрасте, отпустивший длинную бороду, где уже мелькала седина, выглядел бы точно так же, как Агарон, почти не изменившийся с тех пор, как покинул Египет. Второй мужчина мог быть только отцом ее госпожи.

Он стал совершенно другим, отпустил длинные волосы и бороду, скрывавшие узкий высокий череп и длинный подбородок. Когда Нофрет знала его, они отрастали черными, теперь же были как серебро. Нос остался таким же длинным, надменно изогнутым, с теми же тонкими ноздрями. И те же глаза, длинные, с тяжелыми веками, отстраненно и свысока созерцали мир.

Но выражение этих глаз изменилось до неузнаваемости. Они были проснувшимися, внимательными, потеряли свое сонное выражение. Они видели ясно, но ясность эта была не более здравой или человеческой, чем туман, застилающий их прежде.

Перед ними был не царь, отказавшийся быть царем, а провидец людей пустыни, пророк Синая. Когда он проходил через толпу, люди шептали: «Моше. Моше-пророк».

Анхесенамон издала звук — не слово, ничего членораздельного — и соскользнула со спины осла. Она стояла рядом, слегка пошатываясь, но прямо. Ее лицо ожило, но эта жизнь была кошмарна: наполовину гнев, наполовину ужас.

— Ты мертв, — сказала она ясным, хорошо слышным голосом. — Ты умер.

— Здесь, в Синае, — ответил он, — я жив.

Его голос был больше похож на прежний, чем все остальное. Он был так же высок и слишком слаб, чтобы разноситься далеко, и все еще запинался, хотя меньше, чем раньше. Похоже, смерть может изменить лицо человека, но не голос, данный ему богами.

Богами. Его Богом. Апиру отступили, оставив своего пророка лицом к лицу с дочерью. Он не обратил на них внимания.

Однако Анхесенамон обратила на них слишком много внимания, недоверчиво озираясь, как человек, очнувшийся от долгого и глубокого сна, обнаруживает, что его перенесли в совершенно незнакомое и непонятное место.

— Кто эти люди? Как я сюда попала? Я умерла?

— Тебя сюда принесли, — объяснил ей отец. — Бог вел тебя. Бог хранил тебя. Он привел тебя ко мне.

Анхесенамон покачала головой.

— Нет. Я все еще в Мемфисе. Мне это снится. Или я умерла. Это наказание за жизнь, прожитую нехорошо? Я должна провести свою смерть в этой пустыне, среди дикарей?

Нофрет вмешалась, хотя знала, что это глупо.

— Ты жива. И ты не в стране мертвых, а в Синае. Мы унесли тебя из Египта, прежде, чем тебя убили или сделали еще что-нибудь скверное.

Анхесенамон резко повернулась.

— Что же может быть хуже смерти, чем это?

— Рабство, — резко ответила Нофрет. — Зависимость от воли человека, которого ты ненавидишь, убивавшего царей, чтобы добиться власти. Заключение в собственном дворце, в окружении людей, которые тебя совсем не любят. Опасность…

Анхесенамон покачала головой. Лицо ее стало замкнутым, глаза лишились выражения.

— Вы похитили меня. Наложили на меня заклятие. Это измена, предательство…

Все оказалось еще хуже, чем опасалась Нофрет. Потрясение? Да, она предполагала это. Гнев? Конечно: она лишила царицу ее царства и забрала прочь от всего, что та знала. Но такой холодной царственной ярости она не ожидала.

— Верни меня назад, — приказала царица Египта. — Верни меня домой, туда, где мне следует быть.

— Возврата нет, — вмешался царь, который умер и возродился к жизни в Синае. Здесь его называли пророк Моше. Нофрет должна научиться называть его так.

Анхесенамон замотала головой, охваченная гневом, ослепленная им.

— Я не желаю этого. Верните меня назад!

— Никто не сможет вернуть тебя назад, — сказал он мягко, но непреклонно. — Для Египта ты умерла; умерла и исчезла. Остатки твоей одежды нашли у реки в тростниках, куда приходят охотиться крокодилы. Твое имя вычеркнули из списка живых. Тебя оплакали, превратили в воспоминание. Ты больше не будешь жить в Двух Царствах.

— Нет. Ты лжешь, ты завидуешь мне! Это ты умер. Ты ненавидишь меня, потому что я жива и сохраняю свое имя, а твое совсем уже забыто.

— Ты так же мертва, как и я.

— Нет! — Анхесенамон повторяла это слово снова и снова.

Ее ум сокрушался — если там еще было что сокрушать. Нофрет двинулась, чтобы схватить ее, встряхнуть, вывести из оцепенения. Но Моше опередил ее и положил руки на плечи дочери.

Анхесенамон вырывалась. Он не двигался, но она, как ни рвалась из его рук, освободиться не могла. Когда царица — теперь уже бывшая царица, — наконец, покорилась, задыхаясь, его руки по-прежнему лежали на ее плечах, а глаза неотрывно смотрели на ее лицо.

— Дитя, — произнес он самым нежным голосом и не запинаясь. — Дитя, посмотри на меня.

Анхесенамон, давно уже не дитя, все еще считавшая себя царицей, сопротивлялась его призыву, но он был слишком силен.

— Бог привел тебя ко мне, — сказал ей отец. — Он вывел тебя из Египта, из-под тени смерти, сберег твою жизнь среди ужасов пустыни. Не хочешь ли ты принести ему благодарность? Или ты лишена такого чувства?

— Я не испытываю благодарности, — ответила она сквозь зубы, — за то, что он лишил меня всего.

— Когда-то ты любила его, — заметил ее отец.

Она решительно покачала головой.

— Я никогда не любила его. Я любила тебя, но ты мертв. Я забыла твое имя.

— Мое имя Моше.

Анхесенамон уставилась на отца. Казалось, она впервые его увидела: не голос, не глаза, но человека, стоявшего перед ней, — незнакомца, жителя пустыни. Она протянула явственно дрожащую руку и коснулась его щеки и жесткой бороды.

Затряслась не только рука, но и вся она. Анхесенамон огляделась, взгляд ее был дик.

— Я не хочу быть мертвой. Не хочу быть мертвой!

Он обнял дочь. Ее трясло, но она не пыталась вырваться. Силы оставили ее, колени подогнулись. Отец поднял ее на руки так легко, как дитя, — так он ее называл, укачивая, как должно быть, делал, когда она была маленькой.

— Отдохни, дитя, — приговаривал он. — Обрети мир.

Он унес ее в палатку, стоявшую в стороне от остальных. Нофрет шагнула за ним, но следующего шага сделать уже не смогла — осел по-прежнему находился на ее попечении. Леа не было видно. Иоханана окружала толпа людей и собак.

Она оглянулась на пустыню. Где-то на северо-востоке лежала страна Хатти. Осел составит ей компанию. Животное, казалось, не слишком радо придти сюда, и не особенно хотело здесь задерживаться. Ему досаждали собаки, детишки подкрадывались дергать его за хвост. Лучше снова уйти в дикие просторы.

Нофрет развернула осла и тронулась в путь.

Чья-то рука перехватила у нее повод. Чье-то тело воздвиглось стеной между Нофрет и пустыней. Иоханан спросил:

— Куда ты собралась? Ты даже не хочешь поздороваться с моим отцом?

— Я иду домой.

— Дом здесь, у подножия священной горы.

— Для тебя. Но не для меня. Я пришла из страны Хатти. Мне пора возвращаться.

Теперь он не смеялся, не смотрел на ее причуды с величественной невозмутимостью. Он был испуган — дерзкий Иоханан был испуган!

— Разве я так мало для тебя значу? — Голос его звучал почти нежно.

— Ты значишь для меня все. Но здесь мне нечего делать. Здесь для меня нет места.

— Здесь есть место, — он обнял ее за плечи. — Именно здесь, где тебе предназначено быть.

— Я не… — Нофрет замолчала. Не стоило кривить душой. — Но дело в другом. Я не смогу стать одной из ваших робких женщин. Я иначе создана.

— Ты такая, какой тебя сделал бог, — сказал он.

Она вырвалась.

— Я должна идти.

— А что тебя ждет в Хатти? Разве там ты будешь менее чужой, чем здесь? Тут у тебя есть друзья, они тебя любят. И здесь у тебя есть я.

Нофрет колебалась. Она набиралась решимости, но из-за чего? Из ложной гордости?

Из робости. Их страха. Если Иоханан выйдет перед своим народом и назовет ее так, как хотел назвать, а они ее отвергнут…

— Они примут тебя, — произнес он, как всегда, прочитав ее мысли. — Я уже давно сказал им, что выбрал себе жену — хеттскую женщину, чужестранку и неверующую.

— Они сердились?

— Ужасно. Но недолго. Потом решили смириться, а немного погодя даже убедили себя, что сами этого желали. Теперь они ждут тебя, чтобы поприветствовать. Ты гостья, которую они ждут давно.

— Меня? Не мою госпожу?

— Твою госпожу тоже, но по другой причине. Я не собираюсь на ней жениться, — сказал Иоханан насмешливо, как прежде.

У Нофрет перехватило дыхание.

— О, боги! Ее отец — когда он ушел — был ее…

Иоханан тряс ее за плечи, пока она не перестала бормотать.

— Тише! Тише. Все это забыто. Больше того: запрещено. Он приносит законы с горы, слово Бога к нам, его народу. Один из них гласит, что отец не может брать свое дитя в жены, сын не может жениться на матери. Любимая, он не нарушит собственного закона. Даже если прежде у него был другой закон.

— Я рада бы тебе верить…

— Поверь. Человек, бывший царем Египта, умер. Пророк Моше приветствует свою дочь только как дочь, которую он любит и охраняет. Он снова научит ее жить.

— Не знаю, сможет ли кто-нибудь это сделать, — усомнилась Нофрет. Она шла, осторожно направляемая Иохананом. Прочь от пустыни. К его народу.

Незнакомому. Чужому.

А знала ли она другой, с тех пор, как покинула страну Хатти?

Незнакомые, да. И родичи. И любимый.

Она взглянула над шатрами на склон горы. Гора называлась Хореб: гора их бога. Солнце наконец преодолело ее вершину и выкатилось, ослепляя, в небо. В Египте оно было богом и царем. Здесь, в диком краю, оно значило и меньше, и больше: было не самим богом, но слугой и созданием бога, который правил апиру. Они знали лишь одного бога и никого более.

— Ты не мой бог, — сказала ему Нофрет, — и твой народ — не мой народ, хотя они желают этого. Но из любви к твоему слуге и к моей госпоже, которой я все еще необходима, я остаюсь. И исполню твою волю — не потому, что ты так хочешь, но потому, что так решила я.

И бог не поразил ее на месте, не ослепил и не сделал более безумной, чем она уже была до сих пор. Он знал, что не добьется от нее большего, не заставит ее как-либо еще служить ему.

Этого было предостаточно. Она взяла за руку Иоханана, покрепче сжала повод осла и повела их обоих в лагерь.