Огненный столб

51

Анхесенамон никоим образом не смирилась со своим изгнанием. Она не хотела этого. Она не выбирала этого. Дерзость слуг навязала ей иную жизнь, разлучив со всем, что было ей привычно. Судьба забросила бывшую царицу Египта в ненавистное ей место и положение.

Да, она ненавидела. Всем сердцем. И не скрывала. Каждое утро, пробуждаясь, Анхесенамон требовала, чтобы ей прислуживали, как царице, как бы трудно это ни было в лагере кочевников. Она ничего не делала, хотя на счету были все руки, даже пророка Моше. Он был одним из пастухов и охранял стада, пасшиеся на склонах горы.

— Как пало величие, — заметила Анхесенамон, слегка поморщившись, когда ей объяснили, что сам ее отец трудится на пользу всему роду.

— Посох царя Египта — пастуший посох, — напомнила ей Нофрет.

Она подняла бровь.

— Властелин Двух Царств — человеческий пастух. Он пасет не вонючих овец.

Нофрет говорила себе, что Анхесенамон потрясена до глубины души, вырвана из своего места и времени, ее заставляют стать той, кем она никогда не собиралась быть. Бог не призывал ее, и она не в силах смириться. Даже ее отец больше не был тем человеком, которого она знала.

В первый же день в лагере, когда отец принес ее в свой шатер, Анхесенамон обнаружила, что он очень переменился. Нофрет, придя позже, нашла Анхесенамон скорчившейся у дальней стенке — она смотрела на женщину апиру так, как будто та была коброй, приготовившееся к броску. Это была совсем незаметная женщина, закутанная в покрывало, как все здесь, но сейчас лицо ее было открыто. Она была некрасива и ничем не примечательна. Пухлый голый мальчик с кулачком во рту цеплялся за ее юбки, широко раскрыв карие глаза. Под платьем обрисовывался живот — было ясно, что и другой ребенок вскоре готов появиться на свет.

Когда Нофрет вошла, моргая в неожиданном сумраке после ослепительного света дня, Моше говорил:

— Это Зиппора. Моя жена. А это, — сказал он, наклоняясь и подхватывая смеющегося ребенка, — мой сын. Его зовут Гершом. Гершом, поздоровайся со своей сестрой.

Ребенок пробормотал что-то, не вынимая кулачка изо рта. Анхесенамон отшатнулась еще дальше, вся белая, вне себя от ярости.

Нофрет подумала, что в иные времена одна только мысль о сыне этого человека привела бы его дочь в беспредельный восторг. Но теперь, когда он был мертв для Египта, и она тоже, хотя и помимо своей воли, видеть его счастливым и наконец получившим наследника, и от такой матери…

Зиппора казалась робкой коричневой мышкой, но в ней чувствовалась внутренняя сила. Без такой силы она вряд ли могла стать женой этого человека. Она негромко сказала столь же красивым голосом, как было некрасиво ее лицо:

— Госпожа, я приветствую тебя под кровом моего народа.

Анхесенамон вздернула голову.

— А кто ты такая, чтобы приветствовать меня?

— Мой отец — жрец этого народа, — произнесла Зиппора спокойно, — а я старшая из его дочерей, жена пророка Синая. О тебе, госпожа, я знаю. Тебе здесь очень рады.

— Я не желаю, чтобы мне радовались, — отрезала Анхесенамон.

Она ничего не желала. Она потребовала и получила для себя отдельный шатер, ожидая, что Нофрет разделит его с нею. Нофрет решила на некоторое время пойти ей навстречу. Иоханану это не понравилось, но у него были свои дела, свои обязанности среди соплеменников. Нофрет не удивилась, увидев, какое высокое положение он занимает. Его отец, которого здесь звали Левит, был жрецом весьма высокого ранга. Иоханан, его старший сын, являлся наследником.

Очень долгое время он был единственным сыном, рожденным матерью, умершей при родах. Но в Синае Агарон взял не одну, а двух жен. Они были сестрами: по каким-то хитроумным законам апиру он должен был жениться сразу на обеих, если хотел жениться на одной. Сестры были этим, по-видимому, вполне довольны и одарили его целым выводком сыновей. Нофрет насчитала с полдюжины, и ожидался еще.

Она очень быстро перезнакомилась со всеми. Анхесенамон не могла удерживать ее в шатре постоянно: нужно было ходить за водой, за провизией, готовить еду, стирать одежду в речке, протекавшей за пастбищем. Нофрет отсутствовала почти весь день, а Анхесенамон сидела в шатре, неподвижно, как прежде на троне, отказываясь стронуться с места, ничего не говоря, лишь изредка отдавая приказания.

— Для нее это большое потрясение, — сказала Кора, младшая и более хорошенькая из жен Агарона, — хотя обе были очень миловидные, пухленькие, румяные, словно спелые яблоки, и смешливые. Над Анхесенамон они не смеялись. Сестры жалели ее.

— Бедняжка, — вздохнула старшая, Элишеба. В тот день они все стирали, выколачивая белье о скалы. Некоторые женщины пели. Остальные со вкусом сплетничали, зная всех и вся и обо всем имея свое мнение.

Элишеба заправила под накидку выбившийся локон и принялась оттирать особо неподатливое пятно.

— Бедная растерявшаяся госпожа: уснула царицей, а проснулась дикаркой в пустыне. Весь ее мир перевернулся.

— Я бы не стала ей так уж сочувствовать, — отозвалась другая женщина, чье имя Нофрет еще не знала. — Видно, мы недостаточно хороши для нее.

— А разве не так? — спросила Кора. — Вспомни, кем она была.

— Я знаю, кто она теперь. — Женщина заметила взгляд Нофрет и поспешила умолкнуть.

Остальные не так дичились служанки египетской женщины. Все знали, что она выйдет за Иоханана, когда придет время. Если у кого-то и имелись возражения, Нофрет их не слышала. Большинству людей было слишком ясно, как объяснила ей Зиппора, что бог предназначил им двоим стать супругами.

Для этих людей бог был повсюду. Он все предвидел, все знал, ничего не упускал. Он был как боги Египта или Хатти, все вместе — в одном. Нофрет удивлялась, как он справляется с необходимостью быть богом всех и вся.

Однако он не только справлялся, но и наслаждался этим. Женщины сказали ей, что он не потерпит рядом с собой никакого другого бога. Если же кто-то попытается возвыситься до него, безумца быстро поставят на место, даже уничтожат — об этом говорилось шепотом и с опаской. Люди не представляли себе его облика, не могли даже назвать его имени. Он был просто Адонай, Господин, а это для апиру могущественней любого имени.

— Это значит, что у него нет имени? — спросила Нофрет.

— Вовсе нет, — ответила Зиппора. Здешние женщины не могли быть жрецами, как и в Египте, но им разрешалось знать некоторые тайны. Мужчины не могли помешать им в этом — если они хотели, чтобы им стирали одежду, готовили еду и нянчили их детей.

Зиппора, старшая дочь жреца, не имевшего сыновей, была одной из посвященных в божественные тайны, но не хвасталась этим и не болтала зря, однако, когда Нофрет спрашивала, могла ответить.

— У него есть имя, известное только избранным. Никто не вправе произнести его. Мощь этого имени слишком велика. С его помощью можно сокрушить мир.

— Можно подумать, — сказала Нофрет, — что стоило бы начать войну, чтобы овладеть мощью имени вашего бога.

Зиппора испуганно взглянула на нее.

— Нет, нет… Никто на такое не осмелится. Понимаешь, человек, который употребит это имя во зло, умрет страшной смертью.

Наступило молчание. По сердцу пробежал холодок. Нофрет с усилием заговорила:

— Такой бог для меня слишком страшен. Я бы предпочла, чтобы он больше походил на человека и был милостив к своим слугам.

— Господин всегда милостив, — возразила Зиппора. — Даже его справедливый суд смягчается милостью.

— А в тех случаях, когда кто-то слишком вольно обращается с его именем?

— Тогда он справедлив, — сказала Зиппора.

Анхесенамон считала, что она не заслужила того, что ей приходилось терпеть. Очнувшись в лагере, она полностью пришла в себя и обрела не только сознание, но и здравый ум. Царица Египта слишком долго была погружена в сон, и пробуждение оказалось горьким и жестоким.

Сначала это заставило ее молчать, а потом говорить. Нофрет никогда не предполагала, что ее госпожа может быть столь многоречива, как теперь, когда плотина была прорвана. Поток горьких, гневных слов лился, не встречая преград. Нофрет и не подозревала, что Анхесенамон известно столько слов, и не только египетских. До прибытия в лагерь она не знала других языков, а теперь говорила на языке апиру так же хорошо, как Нофрет, если не лучше.

Она вспоминала каждое мгновение своей жизни в Египте. Царевна и царица, дочь царя и Великая Царственная Жена его и его наследника и еще одного, кто пришел после. Она вспоминала их всех, иногда плакала, но чаще сидела, сжавшись в разъяренный клубок, выплевывая слова, перебирая воспоминания, словно бусины на нитке.

Скоро Нофрет перестала ее слушать. Она могла уйти по своим делам, даже заснуть, а речь все лилась, убаюкивая ее по вечерам, пробуждая по утрам. Спала ли Анхесенамон когда-нибудь, было непонятно.

Нофрет не отдавала себе отчета, насколько она устала, пока апиру не решили сниматься с места. Они были кочевниками: шли от пастбища к пастбищу, от реки к колодцу, подобно луне, совершающей свой оборот на небе. Нофрет не знала, кто и как принимал решение: может быть, старейшины, собиравшиеся на совет большей частью для того, чтобы попивать финиковое вино и сплетничать, словно женщины на берегу речки. Однако иногда они решали и такие дела.

Анхесенамон не хотела уходить. Нофрет пришлось собрать шатер, погрузить на осла, привезшего их из Египта, сложить и остальные вещи. Анхесенамон сидела недвижимо, словно каменная.

— Я останусь здесь, — сказала она царственным голосом, от которого можно было прийти в отчаяние.

— Нет, госпожа, — возразил Иоханан, появившийся неизвестно откуда. — Ты не останешься. — Прежде, чем женщины успели что-нибудь сообразить, он сгреб Анхесенамон, посадил на осла и хлестнул его по крупу так, что тот сразу пустился рысью. Анхесенамон оставалось только уцепиться за его шею, чтобы не упасть.

Осел замедлил бег, догнав толпу своих собратьев. Нофрет с руганью бросилась было вдогонку, но Иоханан схватил ее за руку и удержал.

— Оставь ее. Ничего с ней не случится. Все племя присмотрит за ней.

— Но она моя…

Иоханан прервал ее:

— Уже нет. Пойдем со мной. Я не видел тебя целую вечность.

— Ты видел меня вчера вечером, — нетерпеливо сказала Нофрет. — И ел хлеб, который я сама испекла.

— Хороший был хлеб. Вечером испечешь еще?

— Если будет где — обязательно.

Он сплел ее пальцы со своими, замедлил шаг, идя вместе с ней в последних рядах. Нофрет взволнованным взглядом искала Анхесенамон и нашла среди людей, едущих на ослах. Ошибиться было невозможно — так прямо она сидела, переполняемая злостью.

— Она все делает со злости, — заметил Иоханан. — И все ее мысли отравлены злостью. Совершенно испорченное дитя. Будь я ее отцом, я надавал бы ей по заду.

— Нельзя надавать по заду царице Египта, — внушительно сказала Нофрет, но сердце предательски соглашалось с Иохананом. — Ее пожалеть нужно. Все, чем она была, все, что у нее отняли…

— …было помешательством с горя и верной смертью. — Иоханан хмуро посмотрел на фигуру, садящую на осле. — В ту ночь, когда мы ее забрали, она собиралась не куда-нибудь, а в реку. Мы дали ей жизнь. И свободу гневаться.

— Может быть, ей нужно было позволить умереть.

Иоханан остановился. Нофрет, шедшая с ним за руку, тоже остановилась.

— Возможно, — сказал он, — но я так не думаю. Бог рассчитывает, что она сделает кое-что еще, кроме как сидеть в шатре, дуться на всех и оплакивать утраченный трон. Чем раньше она это поймет, тем лучше будет нам всем.

— Я хотела бы… — начала Нофрет, но замолчала. Она все еще была служанкой своей госпожи и о некоторых вещах не могла сказать даже Иоханану.

Но он все сказал за нее:

— Мы все хотели бы, чтобы она поняла. Жалость здесь бесполезна; сочувствие не нужно женщине, пренебрегающей им. Может быть, все-таки, по заду?..

— Нет! — Нофрет попыталась вырваться, но он был слишком силен. — Не говори так. Что бы ты о ней ни думал, она все еще царица и богиня и не может быть никем другим.

— Не хочет, — поправил ее он. — Но ей все же придется. Даже если это убьет ее.

— Думаешь, убьет?

— Может быть, и нет, хотя иногда я надеюсь, что да. Она никогда не была особенно приятным человеком.

— И никогда не умела им быть. — Нофрет обнаружила, что он послушно замедлил шаг, идя вровень с ней. Позади них был теперь только отряд молодых людей с луками и копьями для защиты от хищников, четвероногих и двуногих. У Иоханана за плечами тоже висел лук и колчан со стрелами.

Нофрет чувствовала себя в безопасности, но была очень расстроена. Тоска и печаль овладели ею.

— Царевен не любят. Им поклоняются. Откуда ей знать, как себя вести, чтобы понравиться людям?

— Некоторые люди знают это от природы. — Иоханан шел теперь вровень с нею и чуть позади. Так они уже прошли через пустыню, подстраиваясь под шаг друг друга, чувствуя покой от присутствия другого — даже сейчас, когда были почти на грани ссоры.

— Я устала, — призналась Нофрет, пройдя несколько десятков шагов. — И была бы рада избавиться от обязанности служить моей царственной госпоже.

— А ты обязана?

— Я дала слово.

— Когда? Когда тебя принесли ей в дар? Она теперь не царица. Ты больше не ее рабыня.

— Только в сердце. Я не могу оставить ее.

— Придется. Если ей суждено перерасти саму себя, ее нужно предоставить самой себе. Ты не должна ее нянчить. Если она хочет есть, пусть заработает свой хлеб и сама испечет его. Если она хочет спать в шатре, пусть поставит его. Если она хочет, чтобы ее одежда была чистой, пускай выстирает. Она может делать все, что делает любая женщина из любого народа.

— Мужчины этого не делают, — заметила Нофрет.

Он ухмыльнулся.

— Что ж, если она не хочет быть женщиной, пусть станет мужчиной: пасет стада, отгоняет диких зверей и защищает племя.

— А по вечерам сидит в шатре, попивает финиковое вино и рассказывает занимательные истории. — Нофрет покачала головой. — Такое ей подошло бы больше, но не думаю, что она захочет все дни проводить на солнце. Это погубит цвет ее лица.

— Ну, вот видишь. Ей придется научиться быть просто женщиной, а не царицей.

— Она не станет учиться.

— Если ей понадобится, станет.

Нофрет замолчала. Иоханан не прерывал молчания. В этом было одно из его величайших достоинств: он знал, когда нужно помолчать. Так они и шли по дороге, по которой ходили апиру еще в те времена, когда мир был юным, перегоняя стада с пастбища на пастбище.

52

Анхесенамон училась тому, чему вынуждена была учиться. Та первая ночь, когда Нофрет не пришла ставить ее шатер, была горькой для них обеих. Она была слишком горда, чтобы прислать кого-нибудь за своей служанкой. Нофрет часто оглядывалась на ту сторону лагеря, где сидела одинокая прямая фигурка, ожидая, когда ей придут прислуживать, но каждый раз Иоханан перехватывал ее взгляд или Леа звала ее к костру обсудить что-то незначительное, но срочное.

В ту ночь Анхесенамон спала на земле, в холоде и без ужина. Никто не дал ей одеял. Никто не принес ей поесть. Кто-то — не Нофрет, которую все время чем-то отвлекали, — оставил рядом с ней лишь бурдюк с водой, чтобы она могла утолить жажду.

Утром снова двинулись в путь. Нофрет сказали, что до зеленых пастбищ три дня пути. Она боялась не увидеть среди людей свою госпожу, но, оглянувшись, заметила маленькую прямую фигурку на осле, как и накануне.

В этот вечер Анхесенамон поставила шатер, долго провозившись с ним, хотя шатер был маленьким и легким. Но она никогда не трудилась выяснить, как с ним обращаться. Нофрет с трудом удерживалась, чтобы не броситься на помощь, даже когда стало ясно, что Анхесенамон удастся поесть, только если она потрудится подойти к одному из костров и попросить хлеба. У нее была вода и немного фиников, которые собрала Нофрет, когда они уходили с горы. Если Анхесенамон съела их, то в шатре, где никто не видел.

Никто к ней не обращался. Об этом специально не сговаривались, просто все так решили. Она должна разговаривать с людьми, если хочет, чтобы говорили с ней. Она должна заслужить свое место среди людей или не иметь никакого.

Не в характере Анхесенамон было плакать, даже от жестокой обиды. Она не прятала от племени холодное гордое лицо. Попросив, наконец, хлеба, она сделала это с ледяной вежливостью. Ей дали хлеба с теплотой, которая сама по себе выглядела укором, и пригласили провести вечер у костра Коры и Элишебы. Агарона с ними не было: он сидел с Леа, Иохананом и Нофрет, ужиная окороком газели, которую днем подстрелил Иоханан.

Другой окорок жарили его жены. Они предложили Анхесенамон самые лакомые кусочки, но та отказалась, отступила и удалилась в свой холодный шатер, в свое надменное одиночество.

Глядя на это, Агарон покачал головой и вздохнул.

— Трудно стать человеком, когда так долго был богом.

— Придется научиться, — сказала Леа, — или умереть. — Она смотрела, что происходит возле другого костра. Там сидел Моше с маленьким сыном на коленях, а вокруг толпились старшие. Он что-то говорил, как обычно, и заикание, бывшее его проклятием с юных лет, вовсе не мешало ему. Старшие дети слушали и кивали. Иногда они спорили, но быстро приходили к согласию.

«Он снова говорит о боге», — подумала Нофрет. Они обсуждали новый закон, который пожелал дать людям его бог. Апиру были готовы спорить даже с самим богом и его пророком. И только когда разговор шел непосредственно о боге, замолкали и слушали, веря, что бог говорит со всеми, но яснее всего — с пророком Моше.

Нофрет, покинув свою госпожу, нашла приют в шатре Леа. У Иоханана был свой шатер, но ей туда входить не разрешалось. Они были помолвлены, как это называли апиру, но до свадьбы им не полагалось жить вместе.

Ничто, однако, не могло помешать Леа засидеться у костра с другими женщинами, а Иоханан в это время проскальзывал с задней стороны шатра прямо под одеяло к Нофрет. В первый раз она от неожиданности чуть не вытолкнула его наружу. Он был готов к этому: вытянул свои длинные руки и удерживал ее, пока она не перестала сопротивляться. Когда Нофрет уже хотела было закричать, он закрыл ей рот поцелуем и не скоро позволил заговорить. Нофрет потом еще долго смеялась:

— Ах, ты бессовестный! Разве это прилично?

— Ну, не совсем, — жизнерадостно отвечал он, — но вполне естественно.

— Так когда же мы сделаем это приличным?

— Тут есть одна сложность. Понимаешь, когда дело идет обычным путем, мой отец должен прийти к твоему и предложить разумную цену выкупа. Твой, конечно, должен не соглашаться и предложить то, что считает разумным он. Мой возмутится огромными размерами, и так и будет продолжаться, пока они не сойдутся на том, что знали оба с самого начала. Тогда они составят брачное соглашение.

— Насколько я помню, в Хатти примерно то же самое. Но здесь у меня нет ни отца, ни братьев… — Она задохнулась. — Иоханан! Только не говори мне, что мы не сможем пожениться.

Он крепко поцеловал ее.

— Да нет. Выбрось это из головы. Конечно, мы поженимся. С твоей стороны будет выступать бабушка. Она заключит замечательное соглашение. Просто она ждет нужного времени.

— Которое может никогда не наступить, — уныло сказала она. — Но, допустим, время пришло — что тогда?

— Тогда на соглашении поставят печать, отец заплатит выкуп за невесту: обычно это овцы с хорошим руном, шатер, где жить, и все необходимое. И мы сыграем свадьбу.

— О, боги! О чем мы думаем? О свадьбе. Неужели все скоро станет явным?

Иоханан смеялся так, что выкатился из груды ковров и шкур и голый валялся по полу. Нофрет свалилась вслед за ним с кучей одеял, набросила их на него, сама упала и закрыла ему рот ладонью.

— Прекрати! Тебя слышно по всему лагерю.

Он еще долго не мог успокоиться, но, наконец, умолк и, отдышавшись, заговорил:

— Лучше привыкай заранее. Я не собираюсь быть одним из тех мужей, которые проводят больше времени с овцами, чем с собственной женой.

— Надеюсь, — ехидно сказала она. — Надеюсь также, что ты способен сохранять хотя бы видимость приличия.

— А что, надо?

— Ты и сам знаешь, что надо.

Иоханан тяжело вздохнул.

— Ты ставишь трудные задачи. Если ты так жестока сейчас, что же будет, когда ты станешь моей женой?

— Будет хуже, — ответила Нофрет, — гораздо хуже.

Место зеленых пастбищ вполне соответствовало своему названию — глубокая долина между голыми холмами. Там росли сады и виноградники и располагалось селение апиру, которые не кочевали, а постоянно жили на одном месте.

Место было замечательным. С гребня холмов над долиной можно было увидеть гору бога. Из сердца долины, от реки, не пересыхавшей даже летом, виден был лишь зеленый мир.

Долина, казавшаяся такой мирной, была надежно защищена, окружающие склоны были почти отвесными, спуск — крутым и узким. Колесница здесь не проехала бы. Могли пройти только путники друг за другом, их стада, привычные к горам или одинокий осел.

На вершинах холмов стояли стрелки с натянутыми луками, они приветствовали сородичей, но постов не покидали. Нофрет подумала, что, наверное, многих других, спрятавшихся среди камней, она не видит. Мир в этой стране так хрупок, а зеленая трава и вода — дороже золота.

Главным среди старейшин долины был отец Зиппоры жрец Риуэль, встретивший путников с искренней радостью Они разбили лагерь ниже по течению, образовав собственное селение, удвоив и утроив число обитателей долины.

Нофрет поняла, что здесь сердце, дом племени. Кочевники делали все, чтобы сберечь растительность в долине и следовать путями своего бога. Чтобы поклоняться ему в священном месте, апиру ушли к горе, которую называли Хореб. Они вернулись до конца сезона и снова уйдут через год, и это так же постоянно, как луна, и так же диктуется необходимостью.

Кочевниками становились разные люди. Иногда бывшие кочевники оставались в селении, а другие уходили: обычно оседали самые старые, слишком молодые, беременные женщины. Жрецы тоже уходили, когда их призывал бог, или оставались в этом благословенном месте.

Апиру верили, что сильны потому, что были и оседлыми людьми, и шли туда, куда их вели ветер и бог. Если они построят город, будут жить, привязанные к нему, и посадят на трон царя, их силе придет конец. Им одинаково необходимы и свобода пустыни, и мир укромного места. Если они сделают выбор в пользу чего-то одного, то, в конце концов, лишатся и того, и другого. Так объявил им бог на заре мира.

Утром того дня, когда Нофрет выходила замуж за Иоханана бен Агарона, Анхесенамон обрела свое имя среди апиру. Она сидела перед своим шатром одна, как всегда. Дети кочевников уже привыкли не таращить на нее глаза, встав в кружок, но для детей из долины она была еще в диковинку. Анхесенамон считала ниже своего достоинства разгонять их и не обращала на них внимания, не отвечая на поток вопросов.

Один из детей постарше был посмелее.

— Мама говорит, — сказал он, — что тебя грызет тоска, как черви — дерево. Почему ты тоскуешь? Места лучше, чем это — нет.

— Я знаю, кто она такая, — вмешался другой. — Она тоскует, ей горько. Она горькая — Мириам. Это твое имя, госпожа-чужестранка? Ты Мириам?

— Я… — Анхесенамон умолкла, а потом продолжила холодным слабым голосом: — Я никто и ничто. Можете звать меня, как вам нравится.

Стало быть, Мириам. К вечеру уже все называли ее так. Это имя было проще произносить, чем ее египетское имя, и лучше подходило женщине, которой она стала: Мириам, горькая, бунтовщица, не желающая смириться с изгнанием, в котором оказалась.

Она пришла на свадьбу. Нофрет была слишком изумлена, чтобы обрадоваться. Никто не ожидал, что Анхесенамон, ставшая Мириам, примет участие в каком-либо празднике, особенно в свадьбе своей служанки, которую она обвиняла во всех своих несчастьях.

Но она была здесь, одетая, как обычно, в темное. У нее не было другого платья, не было украшений, не было ничего яркого или нарядного. Нофрет не сомневалась, что, если бы ей предложили что-нибудь подобное, она отказалась бы.

Прикосновение заставило Нофрет подскочить. Леа, сидевшая сзади, вернула ее в мир реальности. Нофрет была невестой во всей красе, перед лицом всего народа. А под навесом стоял жених, красавец в новой одежде, ожидающий, когда она придет и соединится с ним. Жрецом был седобородый Риуэль, а вместе с ним Моше и Агарон, пророк и князь-жрец. Они все ждали, весь народ, сменивший свое черное платье на яркое, словно цветущий луг.

Нофрет, знавшая суровых строителей гробниц и пустынных бродяг, одетых в черное, увидела теперь, каковы они, когда пребывают в довольстве и мире. Апиру глядели на нее с живым любопытством, хотя она была чужеземкой и ее можно было считать похитительницей, забравшей сына Агарона у женщин его народа.

По крайней мере, сегодня они гордились ею и радовались за нее. Люди пели, плясали, хлопали в ладоши. Девушки танцевали перед нею, бросая цветы к ее ногам. Нофрет медленно шла среди толпы, довольная собой, как никогда. Даже когда она была старшей над всеми слугами царицы Египта, никто не смотрел на нее саму, отдельно от ее госпожи и хозяйки, и это было ужасно.

Нофрет не сводила глаз с Иоханана. Его вид придавал ей уверенности. Ее жених чувствовал себя непринужденно, но так и должно быть: он находился на своем месте, среди своего народа. Подойдя к нему в конце этой бесконечной церемонии, она тоже будет принадлежать ему. И станет апиру: приемной, принятой, одной из них.

Сердце сжалось у нее в груди. Она заморгала. Если она не выдержит и разрыдается посреди свадебной церемонии, это будет наихудшим предзнаменованием. Нофрет проглотила слезы, душившие ее, подняла подбородок и твердым шагом направилась прямо туда, где ее ждал муж.

— Ты тоже могла бы сменить имя, — сказал Иоханан. Они были в своем шатре, в блаженном уединении, а снаружи продолжалась свадьба. Там царила подвыпившая лень, наиболее стойкие еще продолжали пировать, но многие заснули, где упали, а другие разбрелись по своим шатрам, по собственным постелям, вернулись к женам и мужьям.

Они были здесь пленниками. Им не разрешалось выходить до самого вечера. Дело должно быть полностью и безукоризненно доведено до конца, как сказали Нофрет женщины, на благо племени и к удовольствию Бога.

Начали они очень хорошо. Теперь Иоханан отдыхал, опираясь на локоть и лениво улыбаясь ей. Нофрет потянулась потрепать его бороду.

— Разве недостаточно того имени, что у меня есть? — спросила она.

— Но отец дал тебе другое имя.

— Я не то дитя, которое он называл.

— А разве ты все еще та женщина, которой дали первое попавшееся египетское имя из длинного списка, словно отвесили порцию ячменя?

— Я его оставлю.

— Даже теперь?

— А что? — Нофрет поднялась на локте, оказавшись с ним лицом к лицу. — Тебе так неприятно называть меня этим именем?

Ее резкость смутила его.

— Я просто думал…

— Потому, что оно египетское, не так ли? Как же ты ненавидишь Египет! И меня тоже возненавидишь потому, что тебе придется каждый раз пользоваться египетским словом, чтобы назвать меня?

— Нет. Я просто думал, что ты взяла это имя, чтобы Египет не узнал твоего настоящего — твоей настоящей души.

— Моя настоящая душа давно уже срослась с этим именем. Египет давно одержал надо мной победу. Я никогда не думала; что так случится, и все же это именно так.

— Теперь ты могла бы сменить его. Египет далеко. Ты стала апиру и принадлежишь нашему народу.

Она покачала головой.

— Я так не думаю. Пока я все еще хеттская женщина, рабыня египетской царицы.

— И жена Иоханана бен Агарона.

— И это, — согласилась она, — все вместе.

Нофрет знала, за что она его любит: он никогда не настаивал. Много позже, когда он уже и думать забыл об этом, она спросила:

— Как бы ты меня назвал? Если бы я захотела сменить имя?

Он помолчал, напрягая ум и тело, потом ответил:

— Не знаю. Я тебя спрашивал.

От изумления она присвистнула.

— Так ты даже не собирался дать мне имя?

— Я думал, тебе уже должно быть тошно от этого: сначала твой отец, потом первый попавшийся писец или слуга, который заносил тебя в списки царской прислуги. Я решил, что на сей раз ты захочешь сама выбрать себе имя.

— С именами так не получается. Они приходят, когда их посылают боги.

— И бог тебе никакого не послал?

— Бог оставил меня тем, кто я есть: Нофрет. Хеттская женщина, египетская рабыня.

— И моя любимая.

— И твоя любимая.

— Моя прекрасная. Моя невеста. — Голос его зазвучал нежно, словно начиная песню. — Я взойду на гору мирра и на холм ладана.

Они все поэты, эти апиру. Поэты, мечтатели и безумцы. И красивые, все красивые. Вино, выпитое во время пира, давно уже улетучилось, но голова кружилась, как и всегда, когда она бывала с ним.

— Если бы я не любила тебя до умопомрачения, — сказала она, то запросто могла бы тебя возненавидеть.

— За то, что я такой настырный?

— Нет. За то, что перед тобой невозможно устоять.

— Тогда я должен разделить эту ненависть с тобой.

— Жена, — произнесла она торжественно, — должна все делить с мужем.

— Безусловно, — согласился Иоханан. — И во всем повиноваться ему.

— Ох, нет. Делить — это одно, а повиноваться — совсем другое.

— Это не…

— Таков мой обет тебе.

— Ты снова выходишь за меня замуж? И теперь говоришь иные слова?

— Каждый день, — отвечала она, — каждую ночь обеты будут все теми же. И убеждения — тоже.

Иоханан был так откровенно нетерпелив, когда она повторяла за жрецами апиру слова клятвы, слова, очень похожие на эти. Но, в той клятве гораздо больше говорилось о повиновении воле мужа. Конечно, она будет следовать им. Но клянясь перед народом, она поклялась и в своем сердце, перед богом, что и Иоханан будет для нее тем же, чем и она для него.

Теперь Нофрет затаила дыхание. Если он не произнес таких клятв в своем сердце, если не хотел произнести их, она не знает, сможет ли остаться его женой. Поздно уже думать об этом, слишком поздно, сказали бы апиру, но она ничего не могла с собой поделать. Ей необходимо думать об этом.

Прежде чем ответить, Иоханан долго молчал, так долго, что глаза ее затуманились и она чуть не задохнулась. Наконец он произнес:

— Повиновение за повиновение. Любовь за любовь.

— Боги тому свидетели, — сказала Нофрет.

— Один бог, — поправил ее Иоханан, — один за всех.

Она хотела было указать разницу, но передумала. Что же тогда есть повиновение? Нофрет решила, что справедливость соблюдена, ведь Иоханан обменялся с ней клятвами.

53

Бывшая Анхесенамон, теперешняя Мириам, могла бы затеряться бесследно среди апиру, если бы не Леа. Нофрет при всем своем желании больше не могла быть служанкой, всецело преданной своей госпоже. Она стала замужней женщиной, у нее появились приятельницы, она советовалась с ними. У нее был муж, она должна была вести хозяйство и твердо намеревалась отправиться кочевать, если понадобится, как бы ни поступали обычно здешние женщины. А когда у нее родились дети, они поглотили все ее время.

В течение многих дней и даже недель она видела маленькую фигурку Мириам, сидящей в одиночестве у своего шатра на краю селения. Нофрет виновато напоминала себе, что надо пойти навестить ее, и ходила. Но говорить было не о чем. Мириам не интересовалась сплетнями: у кого-то родился ребенок, кто-то так болен, что, того и гляди, умрет, эта выходит замуж, а та замучила мужа скандалами — все мелочи повседневной жизни простого народа. Еще меньше она желала слушать, как Нофрет хвалит Иоханана, даже когда тот совершал совершенно дурацкие поступки, и рассказывает, какие чудесные у нее дети.

Нофрет родила их поздно, уже ближе к тридцати, но ее тело, созданное, чтобы вынашивать детей, было полно сил.

Сначала родился сын, которого его отец назвал Иегошуа. Это было великое имя, имя, полное силы: «Бог есть спасение, вот что оно значит, — сказал Иоханан. — Так и есть. И наш сын будет одним из тех, кто докажет это».

Нофрет такого не предвидела. Она не утратила ясности видения, но смотрела теперь как бы уже. Она видела своего мужа, своих детей, даже детей своих детей. Но не больше. Здесь и сейчас ей и не нужно было видеть большего.

Нофрет одолевали сомнения, но звучание имени первенца ей нравилось. Она считала, что это имя ему вполне подходит. Поворачивая его на языке, она не чувствовала горечи страха, но только вкус правоты. Так он стал Иегошуа; имя было дано ему перед всем народом, он был принят в племя и должен был вырасти мужчиной среди апиру.

Когда Иегошуа уже был отнят от груди, спустя почти три года со дня свадьбы в долине, родились близнецы, мальчик и девочка. Имена им дала Нофрет, поскольку первенца назвал Иоханан. Она подумала было о хеттских именах, потом о египетских, но это были все-таки дети апиру. Она назвала дочь Анной, потому что она уродилась простой и красивой, а сына Исхаком, потому что даже младенцем он всегда смеялся.

Каждый раз при рождении детей присутствовала Мириам. Она держалась поодаль и не предлагала своей помощи, но приходила, и Нофрет знала об этом. Обычно она уходила прежде, чем Нофрет успевала окликнуть ее; когда ребенок уже родился, но его еще не понесли показать отцу.

Мириам всегда молчала. Она не говорила ничего и позже, когда Нофрет навещала ее, хотя присылала подарки: одеяло, которое сама соткала, сухую тыкву-погремушку, деревянного человечка, руки и ноги которого могли сгибаться, подниматься и опускаться. Мелочи, но полезные и потому ценные.

Именно Леа вызволила Мириам из заточения в себе. У Леа были сын, внуки и правнуки, но ее положение и достоинство заставляли ее держаться отдельно. Она позвала Мириам — и, на удивление, та пришла на зов.

Они часто бывали вместе. Когда старейшины собирались на совет, провидица Леа тоже участвовала в нем, а позади молча сидела Мириам, опустив глаза, сложив руки на коленях. Не было в ней ни царственной осанки, ни надменности. Благодаря урокам Леа или по собственной прирожденной мудрости, Мириам научилась сохранять хотя бы видимость скромности перед апиру.

Нофрет рада была сознавать, что они могут позаботиться друг о друге. Горькая Мириам, казалось, повзрослела и, если не окончательно примирилась со своей участью, то, по крайней мере, уже не отвергала ее так открыто. Нофрет ни разу не видела ее улыбки, но ее бывшая госпожа вообще улыбалась только будучи царицей и возлюбленной Тутанхамона.

Все это она, казалось, позабыла или похоронила глубоко в душе. Ее красота вовсе не поблекла — даже стала еще более потрясающей без краски и парика, скрывавших ее прежде. Со временем она стала тоньше и засияла ярче. Но никто из мужчин не осмеливался сделать ей предложение, да она и не приняла бы его. Мириам была настолько далека от телесных влечений, насколько это возможно для живого существа. Эта ее часть умерла и исчезла. Красота ее была чиста, пронзающа, как меч, и не более человечна.

Среди какого-нибудь другого народа ее почитали бы богиней. Здесь ее приняли спокойно, как дитя бога. Ее отец в своей приземленной жизни с простенькой женой и обожаемыми сыновьями был счастлив. Но это он бродил в пустыне, следуя зову своего Бога, это он поднимался на священную гору и говорил с ним. Иногда его сопровождал Агарон, изредка Иоханан, но чаще всего он ходил один, и никогда с Мириам. Она оставалась в селении, рядом с Леа.

В одну необычно сырую весну они встали лагерем у подножия горы бога. В тот год дожди шли почти каждый день, и даже самые бесплодные холмы покрылись нежной зеленью. Иегошуа уже достаточно подрос, с ним можно было поговорить, если отвлечь от любимого занятия — лука, недавно сделанного для него отцом. Близнецов пора было отнимать от груди. Исхак, как всегда улыбаясь, укусил мать, за что получил легкий шлепок, а Анна, похоже, огорчилась, что первой не додумалась до этого.

Нофрет оставила детей в шатре под присмотром старшей дочери собаки Тирзы, жившей когда-то в селении строителей, тоже уже немолодой. У Тирзы-младшей много раз были щенки, сейчас она вынашивала очередных, наверное, последних, и вполне могла присмотреть за парой человеческих щенят.

Нофрет стояла на улице, потирая укушенную грудь. Вокруг царило спокойствие. В эти часы все женщины были заняты детьми или стиркой. Мужчины ушли со стадами вверх в горы. Иоханан пошел на охоту, взяв с собой Иегошуа, который с гордым видом ехал верхом на отцовских плечах.

Она улыбнулась, вспомнив о них. Это была сильная линия, линия жреца Левита. Все мужчины были похожи друг на друга, даже дети: крупные, широкоплечие горбоносые. Исхак был таким же. Анна, к счастью, унаследовала другую красоту, может быть, от Леа. А волосы у нее были, как у матери, что приводило Иоханана в безумный восторг.

Это была красивая семья. И здоровье у них было крепким. Нофрет сотворила защитный знак, на тот случай, если какой-нибудь злой дух подслушивал ее. Бог апиру не имел ничего против счастья своего народа, но другие силы были не так милостивы.

Она вздохнула, потянулась, наслаждаясь движением. Конечно, она не становилась моложе, но, к счастью, у нее сохранились все зубы, кроме одного, которым повитухи назвали данью за детей, потерянного, когда она вынашивала близнецов. Бедра ее стали шире, груди уже не были высокими и твердыми; но она никогда не была хрупкой красоткой, и ее мощный хеттский костяк предназначен носить основательную плоть.

Ее муж был вполне доволен. Сил у нее не убавилось. Удивительно, насколько крепкой может быть женщина, когда гоняется за своим шустрым отпрыском, вынашивая еще двоих, таскает тяжелые кувшины с водой из колодца и реки, выколачивает белье на камнях и делает множество вещей, которые должна делать женщина там, где даже богатые работают вместе со своими слугами.

Была девочка, которая приходила днем присмотреть за детьми и делать срочные дела: младшая дочка из семьи, исключительно благословленной дочерьми. Их мать предлагала взять в услужение еще одну, даже двух, но Нофрет не видела в этом смысла. Если бы у нее был дом в селении, тогда конечно, но в шатре кочевника столько прислуги ни к чему. Нофрет не собиралась отказываться от путешествий. Ей нравились дальние дороги; в пути она набиралась сил. Ее дети росли крепкими и здоровыми, хотя несколько буйными.

Нофрет была довольна. Больше, чем довольна. Счастлива.

Как ни странно, это состояние становилось уже привычным, хотя прежде казалось невозможным. Она снова потянулась на солнышке, чтобы перестала ныть спина, что случалось после рождения близнецов. Не искупаться ли в реке, в заводи, которую облюбовали для себя женщины… Это было бы приятно. Если бы она вымыла голову, надушила бы волосы, тогда сегодня ночью…

Нофрет грустно покачала головой. Она слишком хорошо знала, к чему это приведет. Может быть, получится еще одна дочка. Все хотели сыновей, но она и в этом отличалась от остальных. Сыновья повзрослеют и уйдут с отцом. А дочери останутся с матерью, пока сами не станут женщинами. Если повезет, они будут подругами и тогда, выйдя замуж, перейдут жить в шатер мужа и будут слушаться его мать.

Нофрет скользнула в палатку, чтобы собрать все необходимое для купания. Выходя с узлом, она чуть не споткнулась о кого-то, сидящего перед входом. Сначала она подумала, что это ребенок, девочка в женском платье и накидке. Но лицо было не детским.

Нофрет резко остановилась.

— Госпожа! — Она так и не избавилась от привычки называть ее так, да и не считала нужным. — Ты меня напугала. Ты пришла проведать детей? Они спят. Там Тирза. Если хочешь, входи и посмотри…

— Нет, — ответила Мириам. Знакомое слово, знакомый негромкий отчужденный голос. — Леа хочет тебя видеть.

Нофрет не поняла.

— Леа хочет видеть детей? Если она подождет до вечера, у нас будет газель. Или зажарим козленка, если охотничье счастье не подведет моего мужа…

— Она хочет видеть тебя, — повторила Мириам. — Сейчас.

Что-то в выражении ее лица удержало Нофрет от вопросов. Мириам поднялась и быстро пошла через лагерь, и Нофрет последовала за ней.

Нофрет навещала Леа день или два назад. Ну, может быть, три — у близнецов режутся зубки, хлопот много, всего не упомнишь. Четыре? Пять? Нет, не настолько давно. Не настолько давно, чтобы Леа успела так сильно измениться.

Она была уже немолода, когда Нофрет впервые увидела ее. Теперь она была очень старой, но еще бодрой, способной следовать за стадами и кочевниками. Пару лет назад старейшины — мужчины и женщины уже почтенных лет, но младше ее — пытались уговорить Леа остаться в долине. Та засмеялась им в лицо. Она ходит лучше них, все делает лучше них и всех их переживет.

Однако за те несколько дней, прошедшие после того, как Нофрет сидела в ее шатре, попивая финиковое вино и заедая чудесными сладкими пирожками с изюмом и медом, Леа стала совершенно древней и ветхой. Кожа ее была восковой, руки иссохли. Она лежала на постели среди ковров и одеял, и даже глаза ее помутились. Однако, как только Нофрет опустилась возле нее на колени, взгляд старой женщины снова стал живым, ясным, как и всегда, но в нем появилось незнакомое выражение.

К несчастью, Нофрет никогда не умела затуманить собственный взор. Все, что она видела, она видела ясно. И в этих глазах она увидела смерть.

Она взяла руки Леа в свои. Вся сила ушла из них.

— Почему? Почему так быстро?

— Это дар, — ответила Леа слабым голосом. — Господь дал мне его в детстве: быть сильной до последнего дня, но, когда придет конец, он придет быстро.

— Нет. Быстро — это во сне, между одним вздохом и следующим, не теряя сил.

Леа улыбнулась.

— Правильно. Но ведь нужно же предупредить. Дать себе время уладить все свои дела. И проститься.

Глаза Нофрет горели. Она так и не научилась плакать.

— А если я тебе не позволю?

— Ты не сделаешь такой глупости. — Пальцы Леа сжали руку Нофрет. — Послушай. Я уйду, как только сядет солнце — мне так обещано. Но до этого нужно многое сделать, многих повидать. Ты первая, не считая моей дочери, которая уже здесь.

Нофрет обернулась, следуя за взглядом Леа, и увидела Мириам, сидящую у самого входа в палатку. На ее лице была прежняя царственная маска, позволявшая сохранять видимость спокойствия даже тогда, когда разрывается сердце.

Леа продолжала говорить, расходуя силы на слова, которые не было необходимости произносить.

— Ты тоже была моей дочерью, внучкой, возлюбленной моего любимого внука. Я рада видеть тебя такой счастливой и довольной.

— Я все это знаю, — сказала Нофрет, может быть, невежливо, но она никогда не лгала Леа. — И не желаю этого слышать. Я хочу, чтобы ты встала, вышла отсюда и стала такой, как всегда.

— Нет. Я возвращаюсь домой. Бог призывает меня. Он ждал так долго… Знаешь ли ты, что вся моя семья умерла, все, кто был жив во времена моей юности? Я самая старшая в племени. Старейшины родились тогда, когда я уже была женщиной.

— Ты не можешь быть такой старой, — возразила Нофрет. — Агарону не больше, чем…

— Агарон родился, когда я была уже в годах. Он был мой Исхак: невозможный, родившийся, когда я уже, казалось, не должна была забеременеть. — Леа хмыкнула. — Не смущайся так, дитя! Нет ничего неприличного в том, чтобы родить ребенка после сорока, просто это как-то… Неожиданно.

— Не может быть, что ты такая старая, — протестовала Нофрет.

— И тем не менее. Люди думали, что я бесплодна, ты знаешь об этом? И я так считала. Мой муж взял двух других жен, и они родили ему сыновей, которые стали его наследниками. Потом родился Агарон, наш любимый, наш царевич. Он был нашей великой радостью. Мой муж умер в расцвете лет, но я дожила, чтобы увидеть сына и внуков моего сына. Немногим женщинам дается такой подарок.

— Тогда зачем же ты отказываешься от него?

— Потому, что пришла пора. Прежний порядок кончился, тот, что пришел в Египет с Юйи и его братьями, и тот, что живет здесь, у горы бога. Люди были разделены, а теперь снова стонут одним целым. Они пойдут за Моше и за Агароном, и за нашим Иохананом. И за твоим Иегошуа, за спасителем народа.

Кожа Нофрет покрылась мурашками, но не от того, что в шатре Леа было холодно. Там было даже слишком жарко.

— Я тоже это видела. Немного. И не так уж ясно, чтобы знать наверняка.

— Еще увидишь, когда придет время. Сейчас ты поглощена детьми. Так и должно быть. Твой муж нуждается в том, чтобы ты любила его, а не посвящала себя людям.

— Но раз я должна, раз это возложено на меня и я могу предвидеть… — Нофрет не хотелось продолжать, но ее желание сейчас ничего не значило. Это ждало ее с тех пор, как она впервые увидела Леа в Ахетатоне и узнала, что способна видеть то, чего не видят другие.

— Ничего на тебя не возложено, — возразила Леа. — Пока еще нет.

Нофрет удивленно взглянула на нее.

— Еще нет?

— В свое время ты станешь провидицей нашего народа. Но время еще не настало. Сейчас ты жена Иоханана бен Агарона, мать Иегошуа, Исхака и Анны. Они связывают тебя и замутняют твой взор, но так и нужно.

— Но у меня же есть дар, — настаивала Нофрет. — У меня все-таки есть дар!

Она никогда не стремилась иметь его, но — он был и принадлежал ей. Зачем же Леа отнимает у нее этот дар?

— Я ничего у тебя не отнимаю, — сказала Леа, как всегда без труда прочитав ее мысли. — Я делаю тебе подарок, благо. Возможность жить спокойно, пока не подрастут твои дети.

Нофрет только этого и хотела, но все же рассердилась. Безрассудство, по-видимому, заключено в самой человеческой природе. Особенно, как сказал бы Иоханан, в женской природе.

Иоханан бывал иногда несносным. Как и его бабушка, даже на смертном одре.

— А если я не желаю такого подарка?

— Не тебе решать, принимать или отказываться. Будь рассудительной и хорошенько подумай.

— Я думаю, — огрызнулась Нофрет. — Я думаю, что людям нужна ты. Ты не можешь так просто покинуть их.

— Конечно, не могу, — согласилась Леа. — Есть кому меня заменить.

— Но ты сказала, что я…

Нофрет умолкла. Мириам не шевельнулась, но взгляд Нофрет упал на нее и замер.

Пусть он был затуманен, но не настолько, чтобы не видеть, кто сидит перед ней.

— У нее нет дара, — воскликнула Нофрет. — И никогда не было!

— Царица Египта видела только свою родню и царя, — сказала Леа, вмешавшись в ее мысли. — Теперь их нет, глаза ее открылись, и она может видеть иное.

У Нофрет перехватило горло. Она не могла поверить своим чувствам. Это была настоящая черная ревность. Она завидовала своей бедной госпоже-изгнаннице, своей царице, которую забрала из Египта. Несчастной, которую она жалела, когда находила время подумать о ней. И эта женщина должна была стать пророчицей, провидицей апиру, потому что Нофрет еще не готова.

Ей нелегко было смириться с этим, но еще труднее смириться с самой собой. Нофрет не нравилось происходящее. Когда-то было правильно и справедливо, что ее госпожа стоит над ней. Разве не так устраивали боги с тех пор, как они обе появились на свет?

Живя среди апиру, Нофрет стала слишком гордой. Жена человека, который был почти князем, мать его детей. Она привыкла думать о своей госпоже как о ком-то менее значительном. Но бог апиру не одобрял гордыню смертных, а еще меньше — их глупость.

Все это незаметно дошло до нее. Можно было, преисполнившись гордыни, подняться и уйти, не говоря больше ни слова, но здравый смысл удерживал ее на месте. Он же заставил сказать:

— Госпожа, я…

— Мириам, — поправила ее госпожа. — Теперь меня зовут Мириам. Мое положение не выше твоего.

Но и не ниже. Мириам не лишилась ни капли своей гордости, раз уж когда-то была царицей Египта.

Нофрет чуть улыбнулась. Теперь они равны, как никогда прежде. Интересно, что думает об этом Мириам. Наверное, то же самое.

— Мириам, значит, ты здорова? Сердце твое исцелилось?

— Нет. Но это не страшно.

Нофрет склонила голову, снова подняла. Все стало ясно.

Она по-прежнему держала Леа за руки, худые, холодные. Холоднее, чем надо бы. Она охнула.

— Леа!

Глаза Леа блеснули из-под век, ставших почти прозрачными. Она вздохнула; еще раз, а потом, словно вынырнув из глубины вод, взглянула в лицо Нофрет и улыбнулась.

— Ступай, дитя. Твои дети зовут тебя.

Ее дети спокойно спят. Нофрет открыла было рот, чтобы сказать это, но передумала. Она склонилась, поцеловала слабые руки, бережно сложила их на исхудалой груди.

— Да хранит тебя твой бог, — прошептала она.

54

Леа умерла вечером, глядя на святую гору, на руках своего сына, окруженная всей своей родней. Это была хорошая смерть. Ее оплакали по полному обряду и похоронили на горе, там, где по утрам показывалось солнце. Неподалеку от ее могилы журчал ручеек, одевая землю травой, а по весне — ковром цветов.

Благословенное место… Нофрет часто приходила туда, иногда с детьми. Несмотря ни на что, после близнецов дочки не появилось, но она не особенно огорчалась. Время еще есть, она еще сможет забеременеть.

Мириам оказалась хорошей провидицей. Это никого особенно не удивило: царица Египта была очень похожа на прорицательницу апиру. Как понимала Нофрет, ей не обязательно было верить в их бога. Это Моше был божьим слугой в душе и в сердце. Мириам служила только дару своего предвидения и людям, для блага которых он был ей дан. Она ничего не говорила ни о боге, ни о духе.

Нофрет едва ли стала бы спорить с этим, поскольку сама вела бы себя точно так же. Теперь у них было еще меньше общих тем для разговоров. Мириам участвовала в советах старейшин. Место Нофрет было среди женщин и в ее семейном шатре. Она покидала его, чтобы подняться к могиле Леа или прогуляться по тропинкам в пустыне в сопровождении одной из собак Иоханана, охранявших ее.

Нофрет не считала свои блуждания чем-либо необычным. Она всегда уходила, когда хотела и могла. Женщины апиру такого не делали, но мужчины поступали так часто. Они говорили, что под открытым небом лучше слышат своего бога.

Нофрет не слушала голоса бога. Она уходила за молчанием. В лагере его никогда не бывало, даже глубокой ночью, то закричит ребенок, то заблеет коза, то собака зарычит во сне. Подальше от всего этого, в пустыне или на горе, не слышалось никаких звуков, кроме пения ветра и редких птичьих криков.

Однажды во время своих блужданий она встретила Моше. Его не охраняли собаки, оружия у него не было, только посох, который он сам вырезал, вскоре после того, как ушел из Египта. Это была замечательная вещь — прямой ствол какого-то золотистого дерева, с верхушкой в виде кобры, готовящейся к удару. Та же змея охраняла корону Египта, змея-урей, защитница Нижнего Царства. Никто не считал странным, что пророк Синая носит такой посох, как будто он все еще властелин Двух Царств.

Они встречались и после, иногда беседовали. Говоря один на один с женщиной, Моше не заикался, но сохранил всю свою прежнюю вежливость, царственную любезность, расспрашивая о ней и о ее семье. От удивления Нофрет отвечала ему и втягивалась в разговор. Моше стал более здравомыслящим, чем она его помнила, более человечным: мужчиной, а не царем или богом. Только говоря о своем Боге, он становился таким же, каким был в Ахетатоне. скованным, порабощенным, одержимым.

Но теперь в нем было меньше отчаянной принужденности. Здесь люди верили так же, как и он. Он был не царем, навязывающим чуждую веру упрямому народу, но пророком среди избранников своего Бога.

В тот год они выбрались на горные пастбища поздно, потому что дожди начались позже обычного. Взбираясь на особенно крутой склон, Нофрет вовсе не удивилась, увидев, что впереди нее карабкается Моше. Со времени ее прихода в Синай он совсем уже поседел, борода у него была почтенной длины, но он по-прежнему был легок на подъем, как молодой, и лишь изредка опирался на посох.

Нофрет уже давно хотелось пройтись по своим излюбленным тропинкам. В ней росло беспокойство, несколько неуместное для женщины сорока лет, матери детей, уже ставших высокими, а старший, с точки зрения апиру, был уже мужчиной. Она бы не сказала, что стала предвидеть яснее. Мириам все еще была бессменной провидицей. Но что-то менялось. Может быть, просто тело предупреждало о том, что ее чадородные годы на исходе.

Если это и так, то доказательства она получит еще не сейчас. По обычаю апиру, женщины во время месячных должны жить отдельно, а у нее они пришли всего десять дней назад. Вместо того чтобы закрыться в женском доме, Нофрет решила побродить в горах. Завтра, когда истечет срок, считающийся у апиру нечистым временем, она спустится обратно в лагерь.

Сейчас ей не следовало идти за Моше. Он стал уже до такой степени апиру, что может счесть себя оскверненным ее присутствием. Но Моше поднимался в гору так сосредоточенно и целеустремленно, что она не могла удержаться, чтобы не начать карабкаться следом.

Прежде она никогда не поднималась так высоко. Апиру не ходят на гору бога, если только он не зовет их. Насколько Нофрет знала, такие призывы получал только Агарон, и, конечно, Моше, который проводил на вершине многие дни, общаясь с богом.

Она очень хорошо представляла себе, что подумает бог, обнаружив в своем священном месте нечистую женщину. Но если он не хотел ее прихода, разве он позволил бы ей увидеть пророка и стал бы искушать ее последовать за ним?

Склон, выбранный Моше, был одним из самых крутых. Он, по-видимому, не замечал, что за ним кто-то идет, и двигался вперед с напряженным и сосредоточенным видом, как будто кто-то звал его и махал рукой с вершины горы.

Недалеко от вершины он остановился. Склон здесь был покрыт трещинами, и с одной стороны на фоне неба возвышался большой обломок скалы. За вершину скалы мрачно цеплялся корявый куст, изломанный и спутанный ветром. Поднимающееся над горой солнце словно запуталось в его ветвях.

Моше остановился у подножия скалы. Нофрет, ничего не замечая, в напряженном стремлении не отстать, чуть не налетела на него и едва успела скрыться за грудой камней.

Но даже если бы она вздумала плясать вокруг пророка или швырять в него песком, он бы ничего не заметил. Все его существо было сосредоточено на склоне, высившемся перед ним. Солнце слепило глаза. Нофрет сощурилась, загородившись рукой.

Моше вырисовывался тенью на фоне ослепительного сияния, но смотрел прямо на него. Он говорил с ним, говорил на языке апиру, как делал теперь всегда, полагая его единственным языком, подходящим для общения с их богом.

— Я здесь, — сказал он, наклонил голову, как будто прислушиваясь, и двинулся по тропинке, вившейся вдоль скалы. Сияние ослепляло. Из глаз Нофрет текли слезы. Ей пришлось склонить голову и набросить на лицо покрывало. Но она не ушла. Она была слишком упряма.

— Я здесь, — повторил Моше и нагнулся, снимая сандалии и аккуратно поставив их рядышком. Она думала, что он поднимется на скалу, но пророк оставался на месте, с открытым лицом, глядя на солнце широко раскрытыми глазами.

Сквозь покрывало было видно достаточно хорошо. Моше стоял к ней боком. Выражение его лица менялось, словно блики на воде, и каждое из них было очень легко прочесть: напряженная сосредоточенность; медленное понимание; недоверие.

— Но, — произнес он наконец, — мой повелитель, кто же я, чтобы сделать это?

Нофрет могла бы ответить и сама: пророк Синая, некогда бывший царем Египта. Возможно, бог сказал то же самое.

— А ты? — спросил Моше у безграничной и говорящей тишины. — Каким именем должны называть тебя люди? Я знал тебя в Двух Царствах, или думал, что знаю. Здесь я чужой. Люди никогда не назовут мне тебя. Они считают, что я знаю твое имя, что у меня нет нужды спрашивать или произносить его.

Молчание стало еще глубже. Нофрет ощущала его мощь в земле. Она не чувствовала ничего подобного с тех пор, как побывала в Фивах, обители богов Египта, когда Атон сверг их всех и запечатал храмы. Здесь присутствовал бог. Воздух был переполнен им, пахло раскаленной бронзой, свет был нестерпимо ярок.

Ей не следовало находиться здесь. Она чужая, посторонняя. Огонь уничтожит ее.

Но ничего не произошло, и Нофрет осталась на месте. Она не могла слышать слов бога, если он действительно что-то говорил. Только слова пророка.

— Мой повелитель. То, что ты хочешь… У меня нет силы. Мой язык запинается, голос слаб. Я никогда не имел дара увлекать за собой людей, даже — когда…

Его голос окончательно сел. Моше опустился на землю. Он весь дрожал.

— Мой господин, они никогда не поверят мне. Никто из них не пойдет за мной. Ты знаешь, как я пытался и какую неудачу потерпел. Теперь мой город превратился в пыль, мое имя и мои законы забыты.

Но не здесь. Нофрет слышала эти слова так ясно, как будто чей-то голос произнес их. Не в Синае. Апиру верили ему и знали его бога.

— Но пойдут ли они за мной? — закричал Моше.

Воздух зазвенел, словно щит под ударом копья. Бог швырнул наземь своего пророка, слабого протестующего смертного, давно лишившегося своего царственного и божественного величия.

Но у Моше еще оставалось немного сил и стремления к сопротивлению, чтобы прошептать:

— Повелитель, молю тебя. Пошли другого человека!

Моше был избранником бога. Нофрет, укрываясь в своем ненадежном убежище, знала это так же четко, как и он. Ни возражения, ни слабость не помогут снять это сокрушающее бремя с его плеч. Он был слабаком, трусом. Устав от Египта, он бежал из него, чтобы укрыться в Синае. Но и Синай оказался ненадежным убежищем. Бог схватил его и не даст уйти.

Нофрет и представить не могла, чего хочет от него бог. Несомненно, чего-то ужасного, божественно пугающего.

Она уловила момент, когда бог покинул это место. Свет стал чуть менее слепящим. Жара была по-прежнему убийственной, но исчезла страшная тяжесть, развеялся запах раскаленной бронзы. Земля снова стала землей, священной, потому что ее коснулся бог, но свободной от его присутствия.

Медленно, кряхтя как старуха, Нофрет поднялась на ноги, почти ничего не видя; когда она слишком резко повернулась, перед глазами заплясали разноцветные пятна. Она испугалась, что ослепнет, и чуть было не бросилась бежать. Но Моше лежал там, где бог оставил его, едва дыша — с хрипами, которые ей очень не понравились.

В прежние времена Нофрет ушла бы прочь, и без всякого сожаления. Но она дружила с его женой и очень любила его сыновей. Все они обожали своего отца и, узнав, что, она оставила его одного лежать на горе, может быть, умирать, возненавидят ее.

Ради этих мальчиков, а не ради него, она неуверенной походкой, почти ничего не видя, подошла к человеку, лежавшему у подножия скалы. С этого места было видно то, что, должно быть, видел он: густой куст на вершине, ветви которого так бесконечно долго удерживали солнце.

Дыхание Моше выровнялось Его била лихорадка, но ей доводилось видеть кое-что и похуже. Нофрет смочила лицо пророка водой из бурдюка, который принесла с собой, и уговорила выпить немного.

Вскоре он пришел в себя, по крайней мере, стал таким, каким был в Ахетатоне. Похоже, он ее вовсе не видел. Глаза пророка были полны света. Он засуетился, ощупью разыскивая посох, который выронил, падая, а найдя его, с радостным криком схватил и прижал к груди, как будто живое существо.

Он неуверенно двинулся и пошел пошатываясь. Нофрет подставила ему плечо. Он видел ее не яснее, чем раньше, но принял поддерживающую руку.

Ей все время приходила в голову злобная мысль дать ему упасть, но на это не хватало духу. Таков уж был изъян ее характера. Она свела его с горы — это была долгая и трудная дорога — но не получила ни взгляда, ни слова в знак благодарности. Его бог полностью владел им, больше он ничего не видел, не слышал и не понимал.

Что же он такое видел? Бог не счел нужным говорить с Нофрет, только с Моше. Она могла бы и обидеться. Но можно просто пожать плечами и сделать то, чего от нее явно хотел бог: позаботиться о пророке так, как женщины испокон века заботились о мужчинах, и довести его в целости и сохранности до стоянки людей.

По крайней мере, она знала обязанности прислуги, хотя уже отвыкла от них.

— И не рассчитывай, что я стану делать это каждый день, — сказала она куда-то вдаль — то ли человеку, которого вела, то ли богу, доведшему его до головокружения. Человек ее не слышал, бог предпочел не расслышать.

«Отлично», — подумала она. Скоро ей станет ясно, что же испугало Моше настолько, что он забыл, как ставить ноги, чтобы не упасть. Нофрет надеялась только, что это не война и не что-нибудь столь же разрушительное для душевного спокойствия женщины.

55

Это оказалась не война, а немного хуже.

Бог, как объявил Моше на собрании старейшин, приказывает ему вернуться в Египет. Не для того, чтобы снова стать царем — ничего подобного. Но бог устал от плача своего народа, оставленных племен и семей, детей тех, кто ушел с Синая вместе с Юйи. Бог вознамерился освободить их и вернуть в пустыню, подальше от власти египетского царя.

— Но почему именно теперь? — недоумевали старейшины. Они охотно собрались по просьбе Моше, ожидая услышать некое откровение с горы, новое слово закона, которое Моше принес из рук бота. То, что они услышали, было для них совершенно неожиданным, так же, как для Нофрет. — Почему он призывает тебя теперь? Почему так поздно, когда ты уже столько лет провел среди нас? Почему не тогда, когда ты был в Египте и положение позволяло тебе освободить их всех?

— Господин приказал мне, — сказал Моше, заикаясь так же сильно, как прежде, — что я… я должен. — Ему пришлось замолчать и совладать со своим языком, прежде чем он смог продолжать. — Теперь самое время. Теперь, а не тогда. Теперь, когда я стал одним из вас и душой и сердцем привязан к этой земле и к этим людям.

— Там стало хуже, да? — спросил Иоханан, пришедший на совет с опозданием, в охотничьей одежде, с волосами, перевязанными шнурком. Он оставил свой лук и колчан у входа в палатку, где собрался совет, но на поясе болтался нож. Иоханан остановился перед Моше, подбоченясь. — Было плохо, когда я уходил — тому уже десять лет? Пятнадцать? Насколько же хуже может быть еще?

— Много хуже. Мне показали… — Моше закрыл глаза, покачиваясь. Протянулись руки, чтобы поддержать его, но он с удивительной ловкостью уклонился.

— Хоремхеб умер.

Звук этого имени, даже через столько лет, словно заморозил Нофрет в дальнем углу палатки. Ей вообще-то не полагалось находиться здесь, но она свела Моше вниз с горы и была исполнена решимости узнать, что же он скажет.

Хоремхеб умер. Странно слышать это. Он стал царем после смерти Аи; получил, наконец, трон и корону, ради которых столько лет строил козни. Хоремхеб был сильным царем, даже жестоким, как говорили многие, но, после стольких слабых правителей, Египет был рад ему.

Но теперь его нет. И у него не осталось сына. Для него это было большим горем, а тем более для апиру. Его преемником был человек с амбициями, захвативший власть в Двух Царствах.

— Рамзес, — произнес Агарон. — Вот его преемник. По слухам, человек суровый, как и Хоремхеб.

— Очень суровый, — подтвердил Моше, — и сильный, и не любит наш народ. Мы напоминаем ему о том, что наш бог жив, бог горизонта, который превыше всех богов.

— Я полагаю, — сказал Иоханан, что он считает апиру слишком гордыми и непокладистыми, но хорошими работниками, слишком умелыми, чтобы их так просто лишиться.

Моше смотрел на него, не понимая. Богам нет дела до соображения трезво мыслящих людей.

— Их надо освободить. Для этого Господь выбрал меня. Он не слушает моих возражений, и вы не сможете его переубедить. Я должен идти. Я должен вывести мой народ из Египта.

— Один?

Моше повернулся лицом к Агарону.

— Нет, брат мой. Когда я кричал ему, что слаб духом и телом, что язык мой запинается, что я не гожусь вести за собой людей или говорить перед ними, он дал мне человека, чтобы тот говорил за меня. Человека, имеющего голос, которого недостает мне, представительность и умение обращаться со словами. Он дал мне тебя.

При этих словах поднялся шум. Но Агарон улыбался.

— Правда?

Моше кивнул. Вид у него был такой, что он едва ли смог бы добраться до выхода из палатки, не то что совершить трудное путешествие в Египет.

— Я спросил его, — продолжал он, — почему, если уж ты можешь говорить, вести за собой людей и делать все остальное, на что у меня не хватает ни сил, ни ума, тебе не стать единственным избранником бога. Он ответил в своей непостижимой мудрости: «Это мой выбор. Иди в Египет и возьми с собой брата своего».

Никто и не пытался возражать этой высшей божественной мудрости. Все были согласны, что бог может послать их пророка, куда пожелает, а в помощь ему дать князя народа. Шум поднялся при решении вопроса о том, кто последует за ними: все старейшины, добрая половина женщин и чуть ли не все племя.

Иоханан утихомирил их и быстро втолковал, что к чему. Решили, что пойдет посольство: Моше, Агарон, несколько старейшин и группа молодых мужчин под началом Иоханана, чтобы защищать их и придать им солидность.

— А как же ваши жены? А ваши дети? — Нофрет, забыв о всякой осторожности, стояла рядом с Иохананом перед старейшинами. — Вы так легко покинете их?

— Любимая… — начал Иоханан.

— Мы тоже пойдем, — сказала она четко и холодно. Во время этого странного разговора Мириам молчала, незаметная, укрывшись в уголке. Теперь же она приковала к себе всеобщее внимание, как умела делать, будучи царицей, и люди не могли отвести от нее взглядов.

— Те из нас, кто пришли из Египта, — пойдут вместе с вами.

— Но, — сказал Иоханан, — дети…

Нофрет поймала его на слове.

— Вот именно! Ты собираешься бросить своих сыновей и дочку, которая так тебя любит?

— А ты?

Мириам стала между ними.

— Дети останутся среди народа. Здесь Зиппора, Кора, Элишеба — матерей им найдется достаточно, братьев и сестер сколько угодно. О детях будет кому позаботиться.

Нофрет обнаружила, что стоит разинув рот, и поспешила закрыть его. Меньше всего ей хотелось снова увидеть Египет. На Синае, среди апиру, она была счастлива. Египет означал рабство, бедствия, смерть.

— Египтяне увидят, кто к ним возвращается. Мертвые идут! Забытый царь, пропавшая царица возвращаются живыми — земля поднимется против вас. Если только… — Она помолчала. — Вы действительно не собираетесь…

— Я оставил посох и плеть, — сказал Моше. — И никогда не возьму их снова. Я принадлежу народу Бога. Он хочет, чтобы я вывел его народ из Египта.

— А если кто-нибудь тебя узнает? Что тогда?

— Мне кажется, — ответил Моше с удивительной мягкостью, — что я немного изменился — с тех пор, как умер в Двух Царствах.

С этим трудно было спорить. Человек, некогда сидевший на троне в роскоши золота, увенчанный двумя коронами, с посохом и плетью в руках, не имел ничего общего с пророком апиру. Длинный надменный рот был скрыт, а длинный нос незаметен среди роскошной белой бороды и пышных вьющихся волос. Но глаза, звенящий голос, частые запинки…

— Это было давно, — вымолвила Мириам, — и давно забыто. Египет увидит пророка апиру, а не человека, когда-то умершего в Ахетатоне.

— Это должен быть ты, — вмешался Иоханан. — Верно? Ведь Египет ни за что не позволит уйти такому количеству ценных работников. И только ты можешь заставить согласиться саму землю, богов и даже царя.

— Или они убьют всех вас. — Нофрет переводила взгляд с одного на другого, но они не обращали на нее внимания. Эти двое могли спорить бесконечно, но не станут обсуждать веление бога. Он сделал выбор, и они исполнят его волю.

Иоханан тоже. Иоханан прежде всего.

— Никогда не знала, — сказала она негромко, чтобы слышал только он, — что ты так ненавидишь Египет.

— Это не ненависть. Это неизбежность. То, что было со мной, прежде чем я ушел из Фив, — мелочь. Некоторые наши люди умерли из-за прихоти или злобы своих хозяев.

— Все люди умирают.

— Но не так, как мой народ.

Нофрет знала, что значит этот взгляд, этот затвердевший подбородок. Иоханана не переубедить. Он пойдет.

Она коротко кивнула.

— Ладно. У нас много дел. Ты собираешься продолжать болтать или поможешь мне?

Казалось, Иоханан готов огрызнуться, но что-то остановило его. Видимо, он заметил на ее лице то же выражение — несокрушимого упрямства.

Решившись на что-то, Нофрет делала это без малейшего колебания или сожаления, за что уважала себя. Но ей никогда еще не приходилось решать такую сложную задачу: покидать место, ставшее ей домом, уходить от своих детей.

Это оказалось даже тяжелее, чем она ожидала. Близнецы и младенцами плакали редко, а теперь, как они объяснили матери, слишком выросли, чтобы плакать. Исхак уже давно ходил на охоту вместе с мужчинами. Анна становилась женщиной. Скоро она захочет замуж.

Не так уж скоро. Нофрет успеет вернуться гораздо раньше, чем ее дети станут взрослыми.

С Иегошуа возникли совсем другие сложности. Он уже вошел в свою пору, по крайней мере, с точки зрения апиру, и ушел к молодым мужчинам. Когда мать и отец собирали вещи, готовясь в путь неведомой длины и немалой опасности, юноша не выказывал особого огорчения. Он казался даже безмятежным, приходя по вечерам к их костру поужинать, что делал довольно часто, отмечая, что стряпня его матери куда вкуснее, чем то, что готовят на своем костре молодые люди.

Нофрет следовало бы чувствовать себя успокоенной, хотя и несколько огорченно: ее старший сын стал мужчиной и вел себя с мужской сдержанностью. Но она исполнилась подозрений и настороженно наблюдала за ним, пытаясь уловить в его словах, некий скрытый смысл. Иегошуа был вылитый отец в юности, нескладный, угловатый, с глазами, не умевшими лгать.

Вечером накануне отправления она поймала его у костра. По случайности, рядом никого не оказалось. Близнецы сидели в шатре Агарона, где играли с осиротевшим ягненком, которого воспитывали ручным. Иоханан был со старейшинами, где, конечно, шел спор, как шел постоянно со времени прихода Моше с горы. Обсуждали, сколько ослов взять с собой и каких, и надевать ли на них лучшую упряжь сразу или подождать, пока доберутся до Египта.

Нофрет собиралась идти пешком, а не ехать на осле. У ее вьючного животного была вполне приличная упряжь, годная и в пустыне, и при дворе египетского даря. Уже успели благополучно обсудить, какая будет одежда у посольства, какие украшения, сколько и когда их надевать. Нофрет была рада, что у ее костра спокойно, из кипящего горшка поднимается вкусный пар. Немного позже, когда стемнеет, все соберутся в середине лагеря, где жарятся бык и жирная овца.

Этот край лагеря был почти пустынен. Все собрались к площадке, где жарилось мясо. Некоторые, уже успев хлебнуть вина, пели, несколько человек закружились в танце.

Она несколько удивилась тому, что Иегошуа остался возле нее. Сын пришел взять свой охотничий рог, чтобы подыграть песням. Он задержался, чтобы сунуть нос в горшок и исследовать пирожки, пекшиеся в золе. Нофрет шлепнула его по руке, когда он хотел стащить один из груды остывавших на красивом бронзовом блюде.

Иегошуа посмотрел на нее большими голодными глазами.

— Ну всего один, — заныл он. — Надо проверить, годятся ли они для пира?

Нофрет фыркнула.

— Если в один прекрасный день хоть один мой пирожок окажется недостоин пира у самого царя, значит, меня пора заворачивать в саван.

Он замахал руками, отгоняя дурные знамения. Нофрет вынула еще пару пирожков, переложила остальные, чтобы не пропадал жар остывающих углей, но краешком глаза все время наблюдала за Иегошуа.

Сын присел на корточки, так же наблюдая за ней. Он опять вырос: руки и ноги такие длинные, а одежда снова коротка. Надо бы…

Нофрет оборвала себя. Кому-то другому придется отпускать ему рукава и надставлять подол. А она уходит в Египет вместе с его отцом.

Немного погодя Иегошуа встал, проскользнул мимо нее, ухватил пирожок и со смехом убежал. Она погрозила ему кулаком, но без всякого возмущения.

— Он не горюет, — сказала она Иоханану. Они лежали, крепко обнявшись. Близнецы спали рядом или делали вид, что спят. Скоро нужно будет вставать, разводить огонь, чтобы приготовить последний завтрак, который они съедят вместе. Нофрет не знала, придет Иегошуа или нет.

— Он слишком занят собой, — продолжила она. — Можно подумать, будто он не верит, что мы уходим.

— Верит он, — отозвался Иоханан. Муж спал не лучше, чем она. Ночник освещал тени под его глазами, глубокие складки от крыльев носа к губам. Нофрет разгладила их пальцем. Иоханан поцеловал ее руку, но мысли его были заняты другим. — Ты хотела бы, чтобы он плакал, рыдал и выставлял себя на посмешище?

— Нет, но я хочу, чтобы он перестал вести себя так, как будто идет с нами.

Иоханан раскрыл глаза.

— Почему ты думаешь…

Она вскочила.

— Я знала! И ты знал. Проклятье, Иоханан, ты не можешь позволить…

— Тише. Ты разбудишь детей.

Нофрет чуть понизила голос, но силы в нем не убавилось.

— Ты сейчас же пойдешь и скажешь нашему сыну, что он останется здесь.

— Я не могу этого сделать, — возразил Иоханан.

Она едва не ударила его.

— Ты же его отец! И можешь приказать ему. Он должен тебя послушаться.

— Я не могу, — повторил он. — Иегошуа приказано идти.

— Кем приказано?

— Господином.

— Моше, — сказала Нофрет. — Ведь это Моше? Он думает, что мы будем счастливее, если наш первенец будет с нами, и мы увидим его… Смерть…

— Иегошуа не умрет в Египте.

— Ты не можешь этого знать. Пойди и запрети ему идти.

— Нет, — отрезал Иоханан.

Нофрет медленно, мускул за мускулом, успокаивалась. На самом деле давно было ясно, хоть она и отгоняла от себя такие мысли, что Иегошуа собирается идти в Египет вместе с остальными. Это знание не особенно волновало ее. Но что отец знал и не запретил — с этим она смириться не могла.

— Ты же знаешь, — сказала она, — что я хочу, чтобы мои дети остались здесь. Неважно, чего это будет мне стоить, неважно, как долго мне придется отсутствовать. Тут они в безопасности. В Египте мы все будет находиться под угрозой.

Она надеялась, молилась, что муж не скажет слов, которых она не сможет ему простить.

Именно эти слова он и сказал. Ее муж был апиру.

— Господь защитит его, — произнес он. Иоханан верил этому безоговорочно, он, сомневавшийся во всем на свете.

От гнева у Нофрет перехватило горло.

— Ты слепой! Все вы слепые. Ничего не видите.

— Ты можешь не ходить. Если ты боишься, если не веришь…

— При чем здесь вера? Я иду. Иегошуа — нет.

— Иегошуа должен идти.

Нофрет показалось, что она впервые видит своего мужа. В каждом апиру жило несокрушимое упрямство. В Иоханане оно было скрыто глубоко, но теперь проявилось достаточно ясно. Он выполнит любую ее просьбу, согласится с ней во всем. Но сейчас — нет. Нет, если так велит его бог.

Она должна простить его. Ни один апиру не пойдет против своего бога. Даже ради жены. Даже ради того, чтобы защитить жизнь сына.

Нофрет никогда не почитала бога апиру, хотя и признавала его существование — она была не так глупа, чтобы отрицать это. Но никогда не считала его единственным — в мире были и другие боги. Она ощущала их присутствие, слышала их голоса.

Для Иоханана все это не имело значения. Он точно знал, что его бог один и единственный. Так молился ему его народ, дети Исроела, как они называли себя перед богом.

Она уже пятнадцать лет жила среди апиру, вышла замуж за одного из них и родила ему детей. Оказалось, что она совсем не знала их. И они не знали ее, если думали, что могут забрать у нее сына, как забрали мужа — как забрали ее саму. Иегошуа не будет участвовать в этом.

Но что она может сделать? Он же сам хочет, глупый мальчишка. И никто не остановит его. Можно, конечно, попытаться, но ей тоже нужно идти. Если мальчишку не сбить с ног и не связать, его здесь не удержишь. Он упрям, как оба его родителя вместе взятые.

С поражением смириться нелегко. Нофрет поднялась на ноги — неловко и с трудом, как будто на мгновение стала старой. Иоханан, должно быть, что-то сказал, потянулся к ней, чтобы как-то сузить холодную пропасть, внезапно разверзшуюся между ними. Но она не видела и не слышала его.

Наступало утро. Лагерь просыпался, охая, усталый от вина и танцев. Женщины разводили огонь, ставили печься хлеб. На западном краю лагеря уже собирался отряд посольства: вооруженная охрана, навьюченные животные, старейшины, одетые по-дорожному, припрятавшие свои лучшие платья и украшения до прихода в Египет.

Нофрет двигалась с нарочитой медлительностью. Она делала то, что делала каждое утро: разводила огонь, пекла хлеб, доила козу, разливала по чашкам теплое жирное молоко. Вышли близнецы, протирая заспанные глаза. Она приказала им умыться и расчесать космы. Исхак стал возражать. Анна смотрела упрямо. Нофрет заставила их, свирепо взглянув.

Все они делали то же, что и обычно, пока не прогудел рог, созывая людей. При этом звуке Нофрет похолодела. Иоханан был уже на ногах — поспешно проглотив последний кусок хлеба, схватив лук и колчан, он почти бегом устремился на зов. Нофрет шла медленно, и не потому, что два крепких молодых тела повисли на ней. Близнецы и сейчас не желали плакать и упрашивать. Тяжесть их непролитых слез тянула ее к земле.

Собрав все силы, Нофрет вырвалась. Она должна помнить, зачем идет. Если для этого есть причина, если это не простое упрямство и не желание выпускать мужа из поля зрения.

Нет, все гораздо серьезней. Посольство безумцев и одержимых нуждалось в ком-то, чьи глаза видели ясно, чей ум не был ослеплен сиянием их бога. Может быть, он сам звал ее, убедив в том, что она должна идти.

Иегошуа стоял среди молодых мужчин, вооруженный так же, как они, уверенный в себе, как они. Встретившись с ней глазами, он задрал подбородок. Сын словно провоцировал ее окликнуть его, запретить ему идти.

Нофрет не доставит ему такого удовольствия. У нее не было определенного места в караване, и она выбрала самое подходящее, немного позади Мириам, которая шла в первых рядах, рядом с отцом Иоханан, командир стражников, пойдет со своими людьми сзади, прикрывая колонну, а ей полагалось быть здесь.

Близнецы, спасибо их здравому смыслу, не бросились с рыданиями следом, умоляя, чтобы их тоже взяли с собой, как брата. Нофрет видела их сквозь туман навернувшихся слез: две высокие и прямые фигуры среди толпы детей — детей Агарона, Моше и многих других. На их лицах, бледных, спокойных, слез не было.

Крепкие ребята. Крепче, чем их мать, которая была на волосок от того, чтобы разреветься, как корова.

Уходя, люди пели. Они были рады или изображали радость, восхваляя своего бога, называя его могучим, в надежде, что он освободит свой народ из Египта.

Нофрет не слышала в себе песни. Она мрачно уходила из лагеря, прочь от своей радости и свободы, назад в рабство, и не потому, что ее звал какой-нибудь бог. Просто она была дурой: тупоголовой, недальновидной, презираемой всеми богами влюбленной дурой.

56

Дура или не дура, но Нофрет двинулась в путь в Египет. Ей нечего было сказать Иоханану. Если муж и хотел поговорить с нею, она не желала слышать этого. Нофрет делила шатер с Мириам, шла с ней, прислуживала ей — казалось, она уже позабыла, как это делать. Но вспомнила с удивительной легкостью.

Они шли не теми тайными путями, какие выбирал Иоханан, когда вел царицу из Египта, а шли по царской дороге через Синай, путешествуя открыто, как и подобает посольству. На ночь путешественники останавливались в оазисах или на стоянках своих соплеменников, а когда достигли царской дороги — на заставах или постоялых дворах среди других посольств и купцов. Они не трубили о своем прибытии всем окружающим, но и не скрывали, что являются послами от племен пустыни к царю Египта.

Страну, завоеванную давно и окруженную заставами, бежавшими цепочкой вдоль границы с Ханааном, называли Египтом. Но это не был собственно Египет. Египет — это Два Царства, Верхнее и Нижнее, своими очертаниями напоминавшие цветок лотоса на стебле, протянувшемся от Нубии до Мемфиса. Цветком была Дельта — многочисленные устья реки, открывавшиеся в море.

Все прочие территории, как и Синай, были завоеванными. Египет — Красная Земля и Черная Земля — это сердце империи. Его боги — самые сильные. И его земля под ногами была иной.

Нофрет знала, когда они вошли в настоящий Египет. Пустыня была все еще пустыней, Красной Землей. Черная Земля и породившая ее река находились далеко. Но это уже был Египет, и он знал, кто в него возвращается.

Насколько могла понять Нофрет, Моше, защищенный светом своего бога как броней, не чувствовал ничего. Мириам хмурилась, как и всегда. Казалось, только Нофрет ощущала, как дрожит воздух, как солнце присматривается к ним. Пристальнее, замечая вернувшихся мертвых.

В пустыне Синая они шли, как все путешественники, опасаясь разбойников, объединяясь с другими путниками, если представлялся случай. Звери пустыни прятались от них, даже по ночам не решаясь приближаться к палаткам.

В Египте у них появились попутчики — не люди, а животные. Ночью их окружала целая стая шакалов. Охрана хотела разогнать их, но Иоханан не велел. «Шакалы не причинят вреда, — сказал он, — даже могут оказаться полезными. Если кто-нибудь попытается пробраться через это окружение, они поднимут такой шум, что весь лагерь проснется».

Никому не показалось странным, что их так сопровождают и охраняют. Некоторые из апиру сочли, что египетские шакалы — это разновидность диких собак, и относились к ним соответственно.

Нофрет держала язык за зубами. Если те, кому положено, не сочли нужным просветить наивных, то ее это не касается. Боги Египта были здесь, наблюдали за ними. Может быть, бог апиру сильнее их, а может быть, и нет. Нофрет не собиралась участвовать в их битве.

Египет выжидал. Нофрет заставляла себя делать то же самое. Она снова носила амулеты, которые так долго прятала в своей палатке, — маленькие фигурки Амона и Собека, синее стекло и зеленый камень, вплетенные в волосы. Она сомневалась, что кто-нибудь из них поможет, но с ними было как-то спокойнее.

В Красной Земле, вдали от Синая, Моше мало-помалу терял нормальный человеческий облик. Без жены, которая сдерживала его порывы своей мягкостью, без сыновей, отвлекавших его от беспрерывного общения с богом, он стал таким, каким Нофрет знала его в Ахетатоне. мечтателем и пророком, отрешенным и довольно безумным. Пока что его удавалось вывести из этого состояния, особенно молодым людям, которые задавали ему бесчисленные вопросы и радостно спорили, получив ответ. Но, чем ближе он подходил к Мемфису, тем отчужденнее становился.

Мириам же оставалась сама собой. Нофрет не возлагала особых надежд на то, что они сблизятся во время путешествия, и не была разочарована тем, что Мириам не стремилась к этому, предпочитая молчать, а не болтать о пустяках, как женщины апиру. Не ожидала услужливости или раболепства, что вполне устраивало Нофрет. Они были просто двумя женщинами, путешествующими в обществе старейшин и молодых людей, спутницами, но не подругами.

Похоже, что Мириам никогда не знала искусства дружбы, а начинать учиться было поздновато. Нофрет не собиралась ни помогать ей в этом, ни пытаться изменить ее.

Старейшины не были такими осмотрительными, как Нофрет. Все они слышали, как Моше заявил перед священной горой, что не будет снова царем Египта, но теперь, когда они уже подходили к Мемфису, стали наседать на него.

— Только подумай, — говорили они. — Вот ты, вот царство. Его правитель — твой преемник по очень отдаленной линии. Царская линия прервалась, почему бы тебе не восстановить ее? У тебя даже есть сыновья, чтобы наследовать тебе.

Моше, казалось, не слышал их. Он сидел, скрестив ноги, у костра под звездным сводом, который в Египте считают телом богини, и слушал песни шакалов. В отблесках костра его лицо ничем не напоминало царя, некогда правившего в Ахетатоне: того странного человека с длинным подбородком и всегда недовольно искривленными губами.

— Подумай только, — продолжали они, с удовольствием слушая сами себя. — Наш народ притесняют цари, которые и боятся, и презирают его. Если бы явился человек, провозгласивший себя царем, и предоставил нашему народу свободу править вместе с ним…

Это зашло уже слишком далеко. Мириам вмешалась с горячностью, какой Нофрет не замечала в ней со времен смерти Тутанхамона:

— Вы сами не понимаете, что говорите. Египет не потерпит чужеземного царя или власти другого народа. Он уже терпел царей-пастухов — и никогда не забудет этого. Как вы полагаете, почему теперешний царь так угнетает ваш народ? Потому что он помнит, что Египет однажды был завоеван и может быть завоеван вновь.

— Разве это завоевание, если царь возвращается на трон, принадлежащий ему по праву рождения? — спросил один из старейшин.

— Если якобы умерший царь и возвращается, ведя за собой чужеземное племя, то это самое настоящее завоевание.

Старейшины замотали головами, затрясли бородами, их челюсти сжались. Все были возмущены ее непоколебимой логикой.

— Почему царь должен освобождать такое множество рабов, полезных ему, даже если их соплеменники пришли просить за них? Куда проще избавиться от царя и посадить на его место человека, у которого есть причины любить наш народ.

— Бог не приказывал ничего подобного, — резко сказала Мириам. — Нам велено освободить наш народ от фараона и вывести его из Египта. А не требовать трона Египта.

— Однако если бы мы…

— Вы не будете ничего делать. В свое время мне пришлось отправиться в изгнание, потому что я пыталась посадить рядом с собой на трон чужеземного царевича. Если бы мы с отцом вернулись из страны мертвых с кучкой пастухов за спиной, Египет сам убил бы нас, его царю не понадобилось бы пошевелить и пальцем.

Апиру не верили ей. Никто из них, кроме Агарона и Иоханана, не жил в Египте. Все они были людьми свободной пустыни, наивными в делах Двух Царств. Они спорили об этом снова и снова, пока Моше не перестал обращать на них внимание, а Мириам не ушла, рассерженная.

Мириам продолжала сердиться, даже укладываясь спать в своей половине шатра. Она была спокойна, но Нофрет ощущала тяжесть в воздухе, напряжение тетивы, готовой лопнуть. Она расстелила свои одеяла, разделась и легла в тусклом свете лампы, висевшей на столбе. Мириам лежала неподалеку, завернувшись в одеяла; масса темных волос почти скрывала маленькое замкнутое личико, широко раскрытые темные глаза глядели в никуда.

— Мне показалось, — сказала Нофрет после долгого молчания и размышлений, — что ты была рада таким разговорам. Ты действительно не хочешь снова стать царицей?

К ее удивлению, Мириам ответила:

— Чего бы я ни хотела, это совершенно неважно.

— Значит, хочешь, — обрадовалась Нофрет. — Но, похоже, не так сильно, чтобы попытаться сделать это.

— Я ничего не хочу, кроме как выполнить свой долг и покончить с этим.

— И потом умереть?

Взгляд Мириам хлестнул Нофрет по лицу, но она выдержала его спокойно, будучи женой мужа с норовом и матерью еще более норовистых детей.

— А что мне еще делать?

— Жить. Быть счастливой. Поклоняться своему богу, если хочешь.

— Это не так просто.

— Иногда просто.

— Для тебя — может быть. — К Мириам вернулось былое высокомерие царской дочери.

Нофрет рассмеялась. Возможно, этого делать не стоило, но она не смогла удержаться.

— Ты все так усложняешь. Неудивительно, что люди думают, будто бог запретил тебе улыбаться. Они считают, что если ты улыбнешься, тебя поразит проказа или кое-что похуже.

— Какие глупости!

— Неужели? — Нофрет оперлась на руку. — А мне кажется, ты боишься улыбаться. Боишься, что лицо треснет. Или кто-то улыбнется в ответ. А вдруг это будет мужчина? И недурной собой? А что если он достанет твое сердце из саркофага, где оно так давно лежит, согреет его и вернет к жизни?

— Мое сердце не… — Мириам поспешила закрыть рот.

— Следовало сказать тебе это много лет назад, — сейчас Нофрет говорила больше с собой, чем с Мириам. — Ты же превратилась в мумию — ходишь и дышишь, но с тех пор, как умер твой молодой царь, ты мертва.

Мириам лежала неподвижно. Нофрет сумела проникнуть за воздвигнутые ею стены. Эти стены были очень высокими, а с годами стали еще выше. Что за ними скрывалось, Нофрет точно не знала, но почему-то надеялась, что там все та же девочка, третья царевна Ахетатона, обнаженная, гибкая и бесконечно любопытная. Эта царевна еще не научилась быть царицей, носить маску гордости, твердости и холодности, и сердце ее было нетронутым, как зеленый неспелый плод.

В спокойной грустной женщине, чья красота не поблекла и не огрубела, от этой девочки осталось очень мало. «Странно, — подумала Нофрет, — что красота сохраняется, даже когда сердце с годами иссыхает».

— Ты забыла, как жить, — продолжала она, — и теперь даже не вспоминаешь, что значит хотеть жить. Ты потакаешь своему безумному отцу и надеешься, что он потерпит неудачу, а тебя убьют.

— Ничего подобного, — запальчиво сказала Мириам. Нофрет добилась своего, перед ней был ребенок, пусть дерзкий и обидчивый, но все же настоящий. — Ты ко мне придираешься.

— Разве? Но так было всегда. Ты сама мне разрешила, очень давно. Помнишь?

Мириам не ответила.

— Я всегда говорила то, что не могла сказать ты, потому что ты была слишком безупречной, царевна. И теперь позволь мне сделать то же самое. Ты не возражала бы, если бы последние из вас умерли в Египте.

— Ты осуждаешь меня?

Нофрет села, обхватив колени. Ее волосы, заплетенные на ночь, скользнули по плечу. Она заметила в них проблески седины. Волосы Мириам были такими же черными, как и прежде. Везет некоторым женщинам.

— Посмотри на себя! — сказала она. — Всех нас уже коснулись годы. В моих волосах появляется седина, груди начинают обвисать, а кости по утрам ноют. А ты едва ли стала хоть на день старше с тех пор, как была девочкой. Ты такая же стройная, волосы у тебя такие же черные, на лице не прибавилось ни морщинки. И ты — ты — хочешь умереть. Почему? Какая от этого польза? Разве что труп получится красивый?

— А зачем мне жить? — спросила Мириам, выбравшись из своих одеял.

Поразительно, сколько жизни сейчас было в ее лице.

— Я думала, у тебя есть твой бог и твои пророчества. А если этого недостаточно, у тебя есть отец.

— Моему отцу я не нужна. У него есть сыновья.

— Так ты ревнуешь?

Мириам гневно взглянула на нее.

— Я рада за него. Но зачем нужна я, последняя из его дочерей, если у него есть мальчики, помогающие ему быть уверенным в себе?

— Но ты старшая из оставшихся в живых, и знаешь его лучше всех. Ты достаточно сильно любила его, чтобы позволить ему умереть для Египта. И не меньше порадовала его, придя к нему в Синай.

— Когда он ушел, я отказалась от него и вернула старых богов. А теперь? Чем же я порадую его — горькая, чье лицо может испортить любой праздник?

— Ты ясноглазая пророчица, зеркало его бога.

— Ты говоришь совсем как Леа.

Нофрет моргнула.

— Она бесконечно издевалась надо мной, — сказала Мириам. — Ругала меня, корила меня, объясняла мне, что я просто дурочка, переполненная жалостью к себе и расточающая дары бога. Она говорила, что мне многое дано. Но я никогда не понимала это. Наверное, в конце концов она исполнилась ко мне презрения.

— Вряд ли. Ведь она сделала тебя своей преемницей.

Губы Мириам скривились.

— Она отомстила мне за мое непослушание.

— Не думаю.

— Можешь думать все, что тебе угодно.

— Спасибо, ваше величество, — сказала Нофрет.

Мириам с недоверием разглядывала ее, даже забыв рассердиться.

— Неужели ты никогда не простишь меня, — спросила она наконец, — за то, что я была твоей царицей?

— Никогда!

Мириам задумалась: ее темные глаза, казалось, были устремлены в себя. Немного погодя она кивнула в знак согласия и улеглась, отвернувшись от Нофрет и закутавшись в одеяла.

Нофрет не могла разобраться в своих чувствах. Это не было удовлетворением, нет. И, конечно, не сожалением. Ей приходилось видеть, как вскрывают застарелые раны и из них течет гной, пока не покажется чистая кровь. После этого раненые выздоравливают — если только помощь приходит не слишком поздно, но и тогда они, по крайней мере, умирают более легкой смертью, чем если бы были предоставлены самим себе.

Она надеялась, что правда не убьет Мириам, что та выздоровеет, хотя бы отчасти. Ее рана старая и очень глубокая, такая глубокая, что сверху заросла, а в глубине продолжала болеть.

Вероятно, Нофрет тоже была ранена; годами и пренебрежением, гнетом и старыми обидами. Мириам попала в больное место, когда заговорила о прощении за то, что она была хозяйкой Нофрет, держала ее в рабстве и не отпустила на свободу.

Египет исцелит их обеих, а может быть, убьет. Сейчас Нофрет было безразлично, что именно случится.

57

Древний Мемфис со времен царя Тутанхамона мало изменился, разве что стены стали побелее, заново очищенные при новом царе. Великих гробниц на западной окраине время, казалось, не коснулось. И, конечно, имя, вырезанное на стенах и написанное в указах, было другим: не Небхеперура Тутанхамон, как когда-то, но имя недавно коронованного Менпетира Рамзеса, который состоял при Хоремхебе главным советником.

У Хоремхеба не было сына, не было наследника. Возможно, так боги покарали человека, научившего Египет тому, что царя, как и любого смертного, можно убить для чьей-то пользы. Он получил вожделенным трон, но не оставил сына, который занял бы этот трон после его смерти. Ему пришлось, как и Аи, как самому Тутанхамону, оставить его человеку, который — как всем было известно — желал ему столько же зла, сколько сам Хоремхеб желал Сменхкаре и Тутанхамону.

Нофрет с облегчением вздохнула, когда Мириам прочитала имя в картуше на новом камне, установленном перед воротами Мемфиса. Она не верила, что Хоремхеб скончался. Весть о его смерти разнеслась по торговым путям, как и весть о том, что в Двух Царствах пришла к власти новая линия, линия, не получавшая права на царство от дочерей Нефертари. Хоремхеб все же подчинился старому закону. Рамзес отбросил его. Насколько было известно, в Египте не осталось живых потомков Нефертари. Царю Египта пришлось отказаться от старой линии и начать новую со своего сына. Боги Египта, казалось, смотрели на своего нового Гора с одобрением. Лица людей были радостными, чего Нофрет прежде не замечала, и беззаботными, как будто огромный груз свалился с их плеч. При этом новом царе древний мир обновился.

Нофрет вспомнилось очень многое, когда она проходила под воротами, стараясь опасливо не коситься на скучающих стражников, вооруженных копьями.

Послы принимались по особой церемонии, даже посольство дикарей из пустыни. Лица придворной челяди красноречиво выражали презрение, губы были поджаты, они воротили носы, как будто от запаха коз. Апиру в лучших нарядах, тщательно вымывшись на постоялом дворе, причесанные, надушенные благовониями, задрали носы еще выше и вступили во дворец, преисполненные необычайного величия.

Ни один нос не может быть горделивей, чем нос апиру, разве что хеттский. Они посрамили египтян, и тем пришлось сдаться. Не то чтобы их манеры смягчились, но они стали вести себя куда уважительнее.

Агарон говорил от лица своего народа на безупречном египетском языке с царственным фиванским выговором. Придворные были покорены и предложили послам помещение, подобающее их положению. Однако апиру не добились немедленного приема у царя. На это не могли бы рассчитывать даже царские послы из Хатти или Пунта.

Они настроились ждать. Старейшины были терпеливы и радовались возможности отдохнуть в роскошных комнатах с высокими потолками, просторных, как полдюжины шатров, погулять в саду с фонтанами и деревьями, отягощенными плодами. Слуги были готовы исполнить каждое их желание. Молодые люди, расставшись с оружием, проводили время в городе, хотя и без особой охоты.

Моше, казалось, не воспринимал ничего, кроме голоса своего бога. Мемфис не был его столицей, он не правил в здешнем дворце. Этот город немного значил для него, даже если бы он потрудился вспомнить, кем был прежде.

Но для Мириам это было пыткой. Здесь, в этих стенах, она была царицей, здесь познала и величайшее счастье, и величайшее горе. А дворец не узнал Анхесенамон. Он забыл ее, как забывал всех умерших. Он и не мог поступать иначе, древний, переполненный воспоминаниями.

Нофрет видела ее страдания, но ничем не могла ей помочь. Заговорив о прошлом, можно было выдать бывшую царицу. Признать, что она сознает, где находится, она, известная в этой жизни как провидица апиру, значило воскресить умершую, которая не должна была ожить.

Для Нофрет жизнь здесь очень походила на ту, прежнюю: она прислуживала своей госпоже, которая была слишком уязвлена или слишком расстроена, чтобы разговаривать, и наблюдала, как Моше бродит, словно в тумане, одержимый богом. Апиру были склонны держаться вместе: они ели не так, как здешний народ, а своему богу молились по-особому, уходя в какое-нибудь укромное место.

Иоханан не искал общества Нофрет, а она не пыталась разыскивать его Она полагала, что муж не теряет Иегошуа из виду, но точно не знала, так ли это. Сын тоже не приходил навестить ее и не присылал справиться, как у нее дела. Их ссора росла в тишине, пока не превратилась в стену, разделявшую их в пути и разлучившую здесь, в Египте.

Нофрет убеждала себя, что ей это безразлично, но чувствовала в себе пустоту, холодное упрямое спокойствие. Внешне она вела себя так же, как и всегда: ходила, говорила, ела, дышала, прислуживала своей госпоже. Ей не хотелось никуда идти, даже погулять по Мемфису. Насколько она знала, торговка пивом еще жила здесь, по-прежнему варила свое крепкое пиво и подавала его в щербатых чашках.

И дело было вовсе не в том, что она всецело зависела от благорасположения Иоханана. Муж мог быть полнейшим дураком, если пожелает, подвергать своего сына — ее сына — опасностям, погибнуть вместе с ним и заслужить проклятие. Нофрет неплохо жила до того, как вышла за него замуж, и может неплохо жить и дальше, в Египте или в любом другом месте.

Она чувствовала себя странно, думая об этом, как будто у нее не было будущего. Каждое утро приходило, словно последнее, и она качалась на краю мира, но не падала, и что там, внизу, не представляла.

В Синае Нофрет знала, как пройдут эти годы, надеялась, что они будут долгими; ее дети вырастут, обзаведутся семьями, одарят ее внуками; череда лет пройдет в странствиях с пастбища на пастбище. В конце концов они с Иохананом, конечно, умрут, но не преждевременно, а когда оба доживут до почтенных преклонных лет. Египет тут ни при чем, они не должны умереть молодыми, не должны потерять Иегошуа, который не успел даже стать мужчиной. Борода его была еще лишь тенью над верхней губой; голос ломался; и он воображал себя великим воякой.

Но у него был отец, которому полагалось соображать лучше. Нофрет лелеяла свою обиду с трогательной заботой. Это удерживало ее от того, чтобы превращать себя в посмешище, бегая за своими отчаянными мужчинами и упрашивая их вернуться домой.

И где же этот дом, если не там, где они? Нофрет по-настоящему не была апиру. Египет ничего не знал о ней, а страна Хатти забыла о своей дочери. Ей негде было быть, кроме как здесь, и нечего было делать, как только сопровождать женщину, которая не нуждалась в ней и не обращала на нее внимания.

Нофрет не одобряла жалости к себе. Она отталкивала, топтала ее, но жалось поднималась снова и снова, овладевала ею, повергала в тоску.

Прошло немало времени, прежде чем к апиру явился посланник. Царь примет их среди других посольств, которые пришли в Египет со времени прошедшего полнолуния. Их было на удивление много, большинство явились, чтобы приветствовать нового царя на его троне и выяснить, насколько он расположен к их собственным царям и вождям.

Все послы собрались в зале приемов и выстроились по порядку так, как пожелал величественного вида распорядитель с жезлом, увенчанным золотым набалдашником. Он не был распорядителем церемоний, когда царицей была Анхесенамон, но Нофрет его помнила. Он стал гораздо старше и представительней, чем тот прежний молодой чиновник, но все так же косил глазом и держал голову набок, думая, что это помогает скрыть его недостаток.

Нофрет склонила голову и закуталась в покрывало. До нее, наконец, дошло, что она, а не ее госпожа, может выдать их всех. Слуги незаметны, это верно, но хеттская служанка царицы, главная над прислугой, вряд ли так быстро забыта. Оставалось надеяться, что ее покрывало будет надежным прикрытием, и никто не спросит, почему у женщины апиру серые глаза.

Никто ее, похоже, не замечал. Она была лишь одной из массы чужеземцев. Люди из страны Пунт были гораздо заметнее: обнаженные, угольно-черные, утыканные перьями и обвешанные янтарем и слоновой костью. Были здесь татуированные ливийцы, бородатые, в парчовых нарядах вельможи из Азии, даже здоровенные, мускулистые люди из Ашура, привезшие в дар львиные шкуры. Хеттов не было. Страна Хатти могла еще и не знать, что в Египте новый царь, или выжидала, чтобы посмотреть, как он себя поведет по отношению к народу, который был одновременно его врагом и союзником.

Медленно проходил час за часом. Каждое посольство выносило свои дары или дань, звучали речи, выражающие почтение по обычаю той или иной страны. Апиру, стоявшие в задних рядах, видели немного — лес колонн и головы стоящих впереди. В проход высунуться было нельзя: стражники не разрешали. Все должны были оставаться на своих местах, соблюдать порядок и ни в коем случае не возражать.

Нофрет не могла припомнить такой пытки, разве что в тот день, когда она пришла в Ахетатон среди дани, представлявшейся царю. Наверное, она уже позабыла, как муторно стоять в рядах придворных во время бесконечно долгих церемоний, или это выглядит совсем иначе, когда стоишь среди приближенных за спиной царя. Оттуда можно незаметно выскользнуть, не пререкаясь со стражей, отдохнуть, облегчиться, перекусить и вернуться незамеченным.

Царь мог себе это позволить, но явившиеся на прием — нет. Когда он выходил, все оставались стоять, голодные, мучимые кто жаждой, а кто наоборот — желанием освободиться от воды. Нофрет услышала за спиной шепот — похоже, это был Иегошуа — достаточно громкий, чтобы разнестись по всему залу: «О, боже, но мне надо выйти!»

Таким же хорошо слышным шепотом ему ответили: «Полей колонну. Никто не заметит».

Кто-то зашипел, призывая их к молчанию и, как надеялась Нофрет, удержав от святотатства. Она полагала, что это был Иоханан, но не стала оглядываться, чтобы убедиться в этом.

Она еще не видела царя, но, похоже, правитель был стар, поскольку отлучался достаточно часто. Время его отсутствия тянулось бесконечно. Нофрет задумалась, продолжаются ли суды над умершими так же долго, как здесь, среди живущих. Множество столпившихся людей, кошмарная вонь от пота, шерсти и плохо вымытых тел. Даже в таком просторном зале, за толстые стены которого не проникало солнце, людям в одежде жителей пустыни было слишком душно и жарко.

Нофрет не решалась хоть немного откинуть покрывало, хотя все ее тело отчаянно зудело. Стоявшие перед ними азиаты явно не отличались чистоплотностью. Боги сыграли бы с ней злую шутку, напустив на нее блох; она только недавно мылась.

Она покосилась на своих спутников. Старейшины собрались в кружок. Некоторые тихонько похрапывали. Молодые стояли, и среди них Моше, опиравшийся на свой посох, и Мириам. Все они, казалось, впали в транс от бесконечного ожидания, даже молодежь, хотя у Иегошуа вид был несколько свирепый.

Если кто-либо из них и наблюдал за происходящим, то его внимание уже давно рассеялось. Что будет говорить и делать Моше, не знал никто, даже он сам. Моше полагал, что бог наставит его. Но вполне могло оказаться, что бог намеревается выдать его в самом сердце царства, которым он некогда правил, перед лицом нового царя.

Нужно было бежать, пока не поздно — или остаться на постоялом дворе, откуда еще можно было попробовать ускользнуть. Здесь такого шанса не оставалось. Все двери охранялись. Бежать было некуда, кроме как мимо царя.

В конце концов они медленно продвинулись на середину зала. Постепенно Нофрет смогла рассмотреть всех высокопоставленных вельмож — множество сверкающих рядом — и всю их прислугу, начиная от маленьких нагих служанок и кончая величественными управляющими. У нее было время — намного больше, чем хотелось бы — рассмотреть и лица. Многие были ей знакомы, многие — нет. Некоторые еще совсем молодыми состояли при дворе Тутанхамона. Но новый царь привел к власти своих друзей и сторонников. Эти люди были слишком низкого происхождения или слишком не в чести, чтобы пользоваться влиянием при Тутанхамоне.

Сам царь сидел на возвышении, на месте, до боли ей знакомом. Его трон был новым, но стоял там же, где стояли все троны с тех пор, как Мемфис был лишь деревней на берегу реки. Трона для царицы рядом не было. Царица Рамзеса умерла, другой он не взял, хотя говорили, что наложниц у него много. Так же, как и дочерей, большинство которых стояли среди наиболее приближенных, а одна, самая старшая, только чуть дальше, чем юный и на удивление привлекательный сын. По возрасту женщина вполне могла быть его матерью, но никто никогда не говорил, будто это она родила своему отцу сына.

Оба они были весьма похожи на царя. Нофрет мало знала его, больше по имени, чем в лицо. При Хоремхебе он звался Па-Рамзесом и был одним из приближенных военачальника, таким же самолюбивым, как и его господин. Порывшись в памяти, она вспомнила, что он был главным строителем в Дельте, много сделавшим, чтобы основать новые города и обновить старые.

Должно быть, Рамзес был ненамного моложе Хоремхеба. Он казался таким же старым, как Аи, когда тот принимал две короны, и очень располнел, как многие египтяне к старости. Однако, по обычаю, царь должен был носить одежды, требовавшие молодого тела, чтобы хорошо выглядеть. Слуги сделали, что могли; подпоясали его туже и выше, чем обычно, и обвешали массой украшений — браслетов, запястий, широким, словно нагрудник полководца, ожерельем. Но ничто не могло скрыть пухлости его тела, узловатых вен на руках, сжимающих посох и плеть.

Напоследок Нофрет заглянула в его лицо. Знакомая царственная маска под двумя высокими коронами, белая внутри красной. Лицо, раскрашенное, как у женщины, тяжелое от белил, глаза густо подведены колем и малахитом… Она увидела тяжелые челюсти, опущенные уголки рта, глубокие складки, видные и под краской.

На своих изображениях царь выглядел намного красивее. Но так было со всеми царями, кроме Эхнатона, который мятежно гордился своим уродством.

Азиаты, наконец, вручили свои дары и произнесли речи, длинные и витиеватые. Среди речей царь зевнул: аккуратно, замаскировав зевок наклоном головы, но Нофрет еще с юности научилась распознавать все царственные уловки. Если бы нынешний правитель родился царем, он бы лучше умел это делать и был тоньше в таких хитростях.

Азиатов, наконец, проводили к выходу, хотя один из них еще продолжал говорить. Апиру сразу подтянулись, их дремотное состояние сменилось настороженностью.

Моше едва дождался, когда царский распорядитель пригласит его выйти вперед. Пространство перед возвышением было самой светлой частью зала, освещенной так, чтобы царь мог ясно видеть каждого, стоявшего перед ним. Моше вышел твердой походкой, с высоко поднятой головой. Его волосы отливали серебром, белая борода простиралась по груди. Он надел свою лучшую одежду из чистой некрашеной шерсти.

Единственным ярким пятном был набалдашник его посоха; голова змеи из бронзы, сияющая, слоимо золотая.

Вышедший вслед за ним Агарон в пурпурно-золотой полосатой одежде имел уже вид несколько подчиненный. Остальные, в черном, были подобны теням, окружающим Моше почетным эскортом.

Они не принесли царю никаких даров. Это само по себе было достаточно необычным, чтобы брови царя удивленно поднялись. Придворные возмущенно зашумели, называя апиру неблагодарными дикарями, явившимися к царю Египта с пустыми руками. Если, конечно, дарами не были молодые люди или посох в руке старшего… Нофрет заметила, как царская свита приглядывается и обсуждает это от нечего делать.

Моше снова привлек их внимание тем, что не пал ниц к ногам царя. Он стоял прямо, даже не поклонился, и смотрел на человека на возвышении с такой сосредоточенностью и с таким напряжением, что царь сам уже был готов приподняться. Нофрет, осторожно пробравшись почти в самые ряды царедворцев, достаточно хорошо видела лицо Моше, чтобы понять, что он совершенно спокоен, даже улыбается. В глазах его был бог.

Царский распорядитель первым пришел в себя. Брови его сошлись, косые глаза смотрели почти прямо, устремленные на человека, отказавшегося вести себя так, как подобает просителю. Он поднял свой жезл, чуть ли не собираясь ударить им Моше, но тот задрал подбородок и произнес:

— Мой господин, властелин Египта. Знаешь ли ты, кто я?

Сердце Нофрет почти перестало биться. Она бросила взгляд на Мириам. На ее лице нельзя было прочесть ничего — оно было до самых глаз закутано покрывалом, а широко распахнутые глаза смотрели бесстрастно.

Но ни один человек не выкрикнул ни имени Эхнатона, ни прозваний, данных ему после смерти: падший, мятежник из Ахетатона. Никто не назвал его царем или богом, богом, который умер и снова вернулся в дом живущих. Царь рассматривал его с высокомерным изумлением, разыгранным довольно неловко, с точки зрения тех, кто видывал настоящую царственную надменность.

Таких здесь было немного, или они не замечали истины. А Моше стоял, как настоящий царь, глядя этому царю прямо в лицо, говоря негромко и спокойно:

— Я вижу, ты не знаешь меня. Ты держишь мой народ в плену, господин Египта. Они строят для тебя город, для тебя, Па-Рамзес, который сам когда-то строил гробницы для царей и вельмож.

Старшая дочь царя наклонилась, что-то шепча ему на ухо. Царь нахмурился еще грознее. Возможно, она посоветовала ему ничего не отвечать: Нофрет видела, как сжались его челюсти. Женщина тоже заметила это и выпрямилась. Выражение ее лица ясно говорило: «Поступай как знаешь».

Царь начал свою речь отрывисто, хрипловатым голосом пожилого человека, громче, чем Моше, но не так четко;

— Да, я знаю тебя Ты, должно быть, и есть тот пророк из Синая, что передает свои видения тамошним племенам. Ты принес мне свое пророчество? Это твой дар мне?

— Может быть, — ответил Моше. — Но наш бог предпочитает говорить, а не показывать картинки. Он внял желаниям тех, кто поклоняется ему и требует, чтобы ты дал моему народу свободу пойти в пустыню, устроить в его честь праздник и принести ему жертвы.

— Что? Твой бог приказывает мне? А кто он такой, чтобы навязывать свою волю великому Дому Египта?

— Мой бог велит тебе отпустить их, чтобы они могли служить ему. Они должны провести три дня в пустыне, чтобы почтить его молитвами и жертвоприношениями, или он поразит твой народ мором.

Царь презрительно фыркнул, чуть не уронив с головы две короны.

— Вот еще! Кто мне этот бог, чтобы я прекратил строительство в моем городе, оставил без работы надзирателей и дал рабам возможность бродить, где им заблагорассудится? Или он полагает, что я совсем дурак и поверю, что хоть один из них вернется назад после окончания празднества? Они исчезнут в пустыне: мужчины, женщины, все до последнего младенца, и мой город останется недостроенным.

Моше выдержал взрыв царского гнева с замечательной невозмутимостью, дождался, когда царь успокоится, и сказал:

— Мой бог гораздо могущественней, чем ты способен вообразить. Ты собираешься противоречить ему? Разве тебе не страшно?

— Я не боюсь ничего, что является из пустыни, — отрезал царь.

Моше медленно кивнул.

— У тебя есть свои боги. Ты думаешь, что они защитят тебя. Но мой бог сильней их.

— Он наверняка так силен, что сведет тебя с ума прямо на моих глазах.

Моше улыбнулся. Его улыбка была приятной, но без всякой мягкости. Он повел рукой. Агарон сразу же вышел вперед. Моше подал ему посох. Казалось, что змеиная головка зашевелилась, капюшон ее начал раздуваться. Теперь она уже не сверкала так ярко, бронза потемнела. Ее форма и изгибы казались зеркальным отражением змеи-урея на царской короне.

Агарон бросил посох к ногам царя. Он должен был застучать, но упал мягко, словно был живым, а не вещью из дерева и бронзы. Лежа на каменном полу, он, казалось, начал извиваться.

Двор замер. Раздались крики, и не только женские. Царь отстранился, насколько позволяла спинка трона.

Громкий голос прозвучал из толпы приближенных, стоявших возле царя. Это был молодой человек в полотняной одежде с эмблемой Амона, отличавшей жреца высокого ранга. Он весьма насмешливо произнес:

— Неужели твой бог так ничтожен, пророк? Этот фокус стар, как сам Египет. Смотри, мы тоже так умеем.

Все жрецы, стоявшие в передних рядах, вышли и бросили свои посохи. Многие из них смеялись. Посохи, падая, извивались, даже, казалось, шипели.

Фокус… Прихотливо соединенные кусочки дерева, искусно выкованная бронзовая головка, одна из многих хитростей жрецов…

Моше улыбнулся. Агарон произнес, обращаясь явно не к человеческому существу:

— Иди, питайся.

Посох Моше изогнулся, будто живой, и бросился, как бросается змея: туда, туда, сюда, Он пожрал посохи жрецов один за другим, проглотив их целиком, и, покончив с последним, упал на пол, словно умер: стал твердым и цельным, из одного куска простого дерева и из бронзы. И вокруг больше не было ни единого посоха, хотя жрецы шарили везде с возрастающей тревогой.

— Умно, — сказал царь. — Хорошо задуманное увеселение. Может быть, нам нанимать тебя на наши пиры? Хорошее развлечение между мясом и вином, немного колдовства, чтобы наши женщины визжали и дрожали от страха?

— Над моим богом не смеются, — вымолвил Моше ясно и холодно. — Так ты освободишь мой народ?

— Что, теперь разговор уже не о жертвоприношениях и обрядах? Ты требуешь полной свободы? — Царь покачал головой. — Ты сошел с ума, почтеннейший. Ты забавен, но ты совершенно сумасшедший. Ты сам уйдешь, или мне приказать, чтобы тебя увели с глаз моих долой?

— Я уйду. Но мой бог еще не закончил свое дело, и не закончит, пока народ мой не будет освобожден.

— Тогда хорошо, что боги живут вечно.

— А вот цари, — сказал Моше с ужасающей любезностью, — нет.

58

Пророк Моше угрожал Великому Дому Египта. По-другому понять это было невозможно.

И, однако, его не уволокли, закованного в цепи. Моше позволили уйти от царя так же, как он пришел, свободным и невредимым. Он направился к месту их остановки, а остальные плелись следом, глубоко потрясенные его словами. «Глупцы», — думала Нофрет, в том числе и о себе. Следовало предвидеть, что Моше совершит нечто немыслимое.

Он уединился где-то в недрах гостевого дома. Остальные собрались в общей комнате, даже Агарон, который выглядел измученным и старым. До сих пор Нофрет не вспоминала, что он старше Моше, но теперь увидела это воочию.

— Нам надо куда-нибудь уходить, — сказала она, когда молчание стало удушающим. — Во дворце небезопасно. Если царю придет в голову, что мы собираемся напасть на него…

— Здесь безопасней, чем где бы то ни было. — Это были первые слона Иоханана, адресованные непосредственно ей с тех пор, как они ушли от горы Хореб. — Здесь крепкие стены и стража. Царь прикажет шпионить за нами — странно, если он этого не сделает — и успокоится. Если же мы соберемся и уйдем, он будет знать, что мы замышляем против него зло, начнет преследовать нас и потихоньку избавится от нас где-нибудь.

— Он может сделать это и здесь.

— Тогда весь дворец узнает. — Иоханан мерил шагами комнату. Остальные, словно оцепенев, наблюдали за ним.

Нофрет единственная из всех собралась с мыслями и заговорила:

— Во дворце никому не интересно, живы мы или нет. Они сейчас смеются над нами, если не пребывают в ярости: шайка дикарей из пустыни набралась наглости угрожать Великому Дому! Для них наша магия — сплошные глупости, шарлатанские фокусы, заурядные, словно скверное пиво на рынке.

— Так велел Господь, — устало сказал Агарон. — Мы поступили так, как нам было велено.

— Неужели ваш Господь имел в виду, чтобы мы стали посмешищем всего Египта? — спросила Нофрет.

— Непостижим ум Господа, — ответил Агарон. — И неисповедимы его пути.

Остальные забормотали, почтительно соглашаясь. Нофрет неодобрительно покачала головой и вскочила на ноги. Она не собиралась метаться взад-вперед по комнате, как Иоханан, а вышла из комнаты и побрела, сама не зная куда.

У ворот стояла стража: огромные, черные как смоль нубийцы в одеяниях царских слуг. Они не понимали по-египетски или делали вид, что не понимают. Ей объяснили, что она может идти, но только если один из них пойдет с нею. Конечно, только ради ее собственной безопасности.

Ворча, Нофрет вынуждена была вернуться. В саду, по крайней мере, не было вооруженных людей, а стены были слишком высоки, чтобы лезть через них. Прежде она не замечала, насколько мал сад, насколько ограничены его пределы.

Нофрет не слишком удивилась, обнаружив, что она здесь не одна. В саду Иоханан уже не так нервничал, но все же был слишком взволнован, чтобы сесть. Он стоял в тени гранатового дерева, разглядывая ветви, может быть, высматривая спелый плод среди зеленых.

— Еще рано, — сказала она ему.

Иоханан взглянул на нее, холодно, как посторонний человек. Он тоже умел дуться, негодяй.

— Может быть, уже поздно…

— О чем ты?

— Поздно бороться за свободу нашего народа.

— По-моему, им вообще не стоило приходить в Египет.

— У них не оставалось выбора. Была засуха, голод. Наши пастбища опустели. В Египте же было зерно для наших стад, а в его реке достаточно воды, чтобы сохранить наши жизни. И здесь жил наш родич, человек, которого египтяне называли Юйи, попавший в Египет рабом и бывший родней царю. Он предложил нам убежище.

Иоханан рассказывал так, будто сам жил в то время. Но все это происходило задолго до его появления на свет: он родился в Египте, приходился родней царям, но вынужден был работать, чтобы прокормиться.

— Мы не были рабами, — говорил он. — Мы задолжали царю, это верно, но обязались выплатить долг. Мы никогда не принадлежали ему.

— Тогда как же ваши люди дошли до этого?

Иоханан плюхнулся под гранатовое дерево. На мгновение она увидела не высокого величественного мужчину с первой проседью в бороде, а длинноногого мальчишку, каким он был когда-то. Он говорил словно сам себе:

— Мы плодовитый народ. Даже в изгнании, даже связанные долгом царю, который, казалось, становился все больше, по мере того, как мы его выплачивали, мы оставались плодовитыми: нас становилось все больше. А детей надо было кормить. Они нуждались в крыше над головой. За это нужно было платить. И тогда мы продали себя: не только нашу работу, но и тела, которые ее выполняли. — Он заметил блеск ее глаз. — Нет, другие, не я! Но когда я вернулся в Фивы, побывав на Синае, то обнаружил, что там уже не осталось свободных людей. Все они были порабощены — для удобства, как говорили надзиратели. Чтобы было проще приказать делать то или другое. И после того, как я снова ушел, строителям гробниц было велено собираться в путь: нужно было строить город для живых.

— Пи-Рамзес, — сказала Нофрет. — Город Рамзеса. Стало быть, вы все принадлежите ему.

— Он так считает.

— И вы надеетесь, что царь действительно освободит вас всех только потому, что вы об этом просите?

— Ему лучше уступить нам.

Нофрет взглянула на него так, будто видела впервые.

— Даже ты веришь в это? Две дюжины мальчишек, горстка старейшин, пара жрецов, знающих трюк, который каждый жрец в Египте умеет делать чуть ли не с колыбели — и вы думаете, что можете пошатнуть силу Египта?

— Такой фокус, — ответил Иоханан, слегка скривив губы, — был проделан только для того, чтобы показать, что наши жрецы — тоже жрецы, а не погонщики мулов. Это было только началом.

— Это может стать и концом, — заметила Нофрет, — после того, что Моше наговорил царю.

— Не думаю. Царь, наверное, изумлен не меньше тебя. Теперь, когда его гнев улегся, он, возможно, даже доволен. Ему любопытно узнать, что мы еще можем сделать.

— И что же, последуют новые фокусы? Рука прокаженного, которой жрецы Сета и Собека пугают легковерных? Или превращение воды в вино, либо в кровь, если вы особо много о себе мните? Вы не умеете сделать ничего такого, что убедит царя освободить такое множество полезных для него рабов.

— Ты так думаешь? — Иоханан поднялся. — Что ж, я готов заключить с тобой пари.

— Не знала, что ты игрок.

— Конечно, игрок. Я дважды приходил в Египет. Я женился на тебе.

— Ну хорошо, пусть будет пари. Если выиграю я, мы все умрем здесь. Если выиграешь ты…

— Если выиграю я, мы уйдем свободными. И, как бы то ни было, сделаем это вместе.

— Если только ты отправишь Иегошуа обратно в Синай.

Теплота, возникшая было между ними, снова исчезла.

— Уже слишком поздно, — ответил Иоханан и ушел, оставив ее сидеть и гневно смотреть на то место, где только что стоял.

На другой день после приема у царя явился посланец, заявив, что желает говорить со жрецами из Синая. Он тоже был жрецом, из числа жрецов Амона, тот самый молодой человек, который в ответ на фокус с посохом показал свой. Имя у него было очень длинное, и он разрешил называть себя Рамосом — почти так же, как царя. Послание, которое он принес, исходило прямо из Великого Дома.

— Мой повелитель Гор размышлял над просьбой ваших людей, — сказал Рамос своим красивым голосом, — и решил, что стоит удовлетворить ее. Он сожалеет, что ему придется лишиться работников — столь умелых, столь многочисленных и столь необходимых на строительстве его города. Однако, если вы действительно желаете, чтобы ваш народ был свободен, вам всего лишь придется заплатить за каждого раба столько, сколько он стоит на рынке в Мемфисе, чтобы можно было купить новых работников вместо тех, кого придется отпустить.

Рамос замолчал, пока они распутывали его витиеватую речь и те, кто знал египетский, переводили остальным. Иоханан передал ее с возможной краткостью, словно выплюнув слова:

— Он говорит, что мы можем освободить своих людей, выкупив их.

Некоторые старейшины обрадовались, услышав это.

— Так просто? Всего лишь выкуп, и они наши?

— Именно так, — сказал жрец Рамос, обнаружив свое знание языка апиру. Говорил он, однако, по-египетски, не решаясь пользоваться языком пустыни.

— Вы заплатите за каждого мужчину, женщину, ребенка по ценам рынка в Мемфисе.

Все замолкли. Некоторые считали на пальцах. Нофрет видела, как истина постепенно доходила до них, и истина неприятная.

— Это же царское состояние в золоте!

— Но вы ведь понимаете, — сказал жрец, — что рабы и есть царское состояние. Разве он может лишиться их?

— Эта люди принадлежат нашему богу, — произнесла Мириам. Моше все еще сидел запершись во внутренних комнатах, но она вышла к жрецу, закутанная в покрывало. Ее голос звучал невероятно холодно. Почти нечеловечески холодно.

Жрец не смутился.

— Значит, ваш бог отдал их в руки нашего царя. Он будет продавать их, поскольку имеет на это право. Но он не может отдать их просто так.

— Наш бог одолжил их вашему царю для своих целей, своей славы и славы своего народа. Ваш царь тоже всего лишь инструмент в руках Господа. Смотри, жрец, как наш бог ожесточил свое сердце против нас, чтобы закалить свой народ, как железо в горниле.

— Наш царь и бог, — сказал жрец Амона, — не склонится перед волей простого духа пустыни.

— Конечно, — согласилась Мириам. — Его гордыня служит воле нашего бога.

Жрецу это, похоже, показалось забавным.

— Я вижу, ваш бог умеет все обращать в свою пользу. И, тем не менее, госпожа, хорошо бы получить от него более серьезные знамения, чем те, что мы накануне видели. Такие штуки может проделывать любой, самый незначительный божок. Великий бог, истинный бог, должен уметь делать больше.

— Наш бог — величайшим из всех. И скоро вы убедитесь в этом.

— Очень интересно, — сказал жрец, улыбаясь, и поклонился ей так низко, как будто она все еще была царицей.

59

Пока апиру сидели взаперти в гостевом доме мемфисского дворца, принимая посланцев и любопытных придворных и ожидая, пока Моше закончит свой пост и молитву, под покровом ночи явился еще один посланец. Он проделал долгое и трудное путешествие, почти ничего не ел и не пил по дороге. Нетрудно было догадаться, кто он такой: у него было лицо апиру, а шрамы на его спине были еще глубже, чем у Иоханана.

Звали его Эфраимом. Он принес в Мемфис известие от своих сородичей.

— Рабы ничего не имеют, но все знают, — сказал он с горьким юмором, сохранившимся, несмотря на усталость и страх.

Ибо он был в страхе, более того — в ужасе. Страх привел его в Мемфис, может быть, даже в руки царя, если того пожелает бог, чтобы говорить с пророком из Синая.

— Я не обращался к старейшинам в Пи-Рамзесе, — сказал он, — и не стал бы говорить с ними, даже будь у них у всех языки; но у многих их нет, потому что они возражали против недавних нарушений законов, и их лишили возможности возражать снова. — Он не стал слушать возмущенные слова собравшихся и продолжал: — Я пришел, потому что смог бежать, и Господь позволил это. Я хочу задать пророку один вопрос.

— Пророк молится Господу, — сказала Мириам. — Не смогу ли я ответить на твой вопрос? Люди называют меня провидицей апиру.

Эфраим покачал головой.

— Я должен спросить пророка.

Он явно был намерен добиться своего и во что бы то ни стало дождаться Моше. Тогда его накормили, отвели помыться, а потом уложили спать в помещении для молодых мужчин. Под защитой своих родичей он спал так, как не спал уже бессчетное множество ночей.

Эфраим, отдохнувший и сытый, при свете дня оказался худым и иссохшим, но все же было непохоже, что он вот-вот умрет от усталости и голода.

— Нас кормят как раз так, чтобы мы могли работать, — говорил он, завтракая вместе со всеми, кроме Моше. — Если мы слабеем и плохо работаем, нас секут бичами. Не до смерти, ни в коем случае — мертвыми мы не нужны. Нам говорят, что мы гораздо ценнее живые. Мы нужны царю, чтобы строить ему город.

— А женщины? — поинтересовалась Нофрет. — А дети? Они тоже страдают?

— Женщины работают вместе с мужчинами. Дети тоже, если они достаточно большие. Если нет, матери носят их на спине. Или… — он умолк.

— Или? — уточнила Нофрет.

Он не хотел говорить этого, но устремленные на него взгляды были слишком настойчивы.

— Или их продают. Мальчиков, если они уродились сильными, забирают, как только они достаточно подрастут для того, чтобы их можно было отнять от груди. И парней постарше — тоже, вплоть до тех, которые уже почти стали мужчинами. Египтяне говорят, что нас слишком много. Они не могут прокормить нас всех и потому продают детей, за которых можно взять хорошие деньги, но которые слишком малы, чтобы работать наравне со взрослыми мужчинами.

Нофрет не удивилась, тому что Эфраиму так неприятна эта тема. Рабство — ужасная вещь, приводящая в ярость даже ее, рабыню. Но то, что отбирали и продавали сыновей, было еще кошмарнее.

— Их отнимают у родственников, — вмешался Агарон, — и воспитывают среди чужих — среди людей, которые ничего не знают ни о нашей жизни, ни о нашем боге. — Он поднял голову, как будто они находились под открытым небом, а не под крышей, и закричал:

— О, Господин мой, великий Бог! Как ты можешь терпеть это? Как же мы отыщем их?

— Я надеюсь, — заговорила Мириам, и ее голос после этого вопля показался очень тихим, — что Господь приведет нас к ним или их к нам, когда наступит срок.

— Иногда я перестаю на него надеться, — вздохнул Иоханан, отчасти с грустной насмешкой, отчасти серьезно.

Эфраим заговорил в том же тоне:

— Я помню времена, когда на строительстве города нам было не так уж и плохо. Конечно, мы все равно находились в неволе, и некоторые из нас были знакомы с плетью даже слишком хорошо. Но у нас была еда, наши дома были лучше, чем у многих свободных людей, и никто не мешал нам поклоняться нашему богу так, как мы желали. Я даже не знаю, когда все переменилось. Это происходило медленно. Немного здесь, немного там. Возможно…

— Возможно, когда Па-Рамзес узнал, что станет царем? — предположила Нофрет.

— Очень может быть, — согласился Эфраим. — Я полагаю, ты знаешь, что он был царским строителем.

Он жил в Пи-Рамзесе и приходил наблюдать за нами. Изредка он задавал нам вопросы: как идет работа, достаточно ли у нас еды, не нужен ли нам свободный день, чтобы молиться богу. Иногда он выполнял наши просьбы, иногда нет, и тогда мы знали, что это не в его силах. Но когда царь состарился, царский строитель стал приходить реже. Он все время был у царя, чтобы потом самому стать царем.

— И, кроме всего прочего, — добавила Нофрет, — он постарался показать Хоремхебу, что при необходимости может быть достаточно жестким. Даже продавать ваших детей, если посчитает, что их слишком много.

Эфраим кивнул.

— Мы знали, что старый царь не любит нас. За нами требовалось присматривать, потому что в нас подозревали мятежников, наподобие царя, чье имя все позабыли — падшего, слуги Атона. Приходилось быть очень осторожными, не разговаривать с египтянами о нашем боге и не говорить ничего такого, что может напомнить им о боге падшего. Это было непросто. Главное было не назвать его Единственным, единственным богом.

— По-моему, — заметила Нофрет, — вы ничем не опасны для богов Египта. Они победили Атона, полностью уничтожили его. С чего им бояться вашего бога? Он даже не один из них.

— Страх не обязательно должен быть понятен, — вмешалась Мириам. При Эфраиме она была в безопасности и сидела, скинув покрывало, как и Нофрет. Но на Мириам он смотрел совсем не так, как на нее. Нофрет была довольно обыкновенной женщиной, далеко уже не юной. Мириам была красива древней царственной красотой, а отчужденность делала ее еще прекраснее.

Эфраим буквально впился в нее взглядом. Мириам, казалось, не замечала этого.

— Можно ощущать страх, не понимая его причины, просто знать, что причина есть, — продолжила она.

— Память — уже достаточно веская причина, — сказал Иоханан. — Боги не прощают. Даже будучи сильными, они могут опасаться других, которые сильнее их. Они знают, что наш бог не только могущественнее Атона, он могущественнее их всех. А их слуги боятся этого.

— Но если они не существуют… — начала Нофрет.

Иоханан повернулся к ней.

— Бог, властвующий над богами, существует, это не подлежит сомнению. А боги людей живут в их умах, питаются людскими страхами, живут человеческой верой. Теряя своих почитателей, такой бог теряет себя и перестает существовать.

— Но…

Иоханан не дал себя перебить.

— Боги боятся этого. Если царь — один из таких богов, тогда его страх вполне реален. Такой страх может поработить целый народ.

— Подобный образ мыслей отличает безумцев в большинстве стран мира, — заметила Нофрет.

— Тогда все наше племя — безумцы, — согласился Иоханан.

— Я и не сомневаюсь в этом, — сухо ответила она.

Моше вышел из своего уединения с видом человека, который долго и хорошо спал. Он нашел их всех сидящими у стола с остатками завтрака. Они продолжали сидеть, зная, что не стоит спрашивать пророка о результатах его бдения, лишь Эфраим попытался вскочить на ноги.

Иегошуа удержал его. Тот попытался вырваться, но Иегошуа был больше и сильнее.

Моше этого не заметил. Он сел там, где было свободное место. Сосед придвинул ему корзинку с хлебом, кто-то подал блюдо с фруктами, сыр, мясо ягненка, оставшееся с вечера.

Пророк ел не спеша, как люди, которые часто постятся, но было видно, что он проголодался. Он попил воды, охлажденной в кувшине, зарытом в землю, и немного слабого египетского пива.

Утолив голод и жажду, Моше, казалось, пришел в себя. Он осмотрелся и увидел незнакомца. Эфраим, сначала не решавшийся встретиться с ним взглядом, теперь смело взглянул на него в упор и сказал, словно самому себе, как говорил уже много раз:

— Я пришел спросить тебя. Почему мы так страдаем? Почему Господь допускает это? Ведь мы принадлежим ему!

Моше никогда не раздражался, если ему задавали трудные вопросы, даже будучи царем. И этот вопрос он выслушал спокойно, словно ожидал его.

— Пойми, никто кроме нашего народа не может его слышать. Все другие племена и народы стали глухи к нему, изобрели собственных богов и забыли, как слушать его голос. Только мы умеем это.

— Тогда Господь должен защищать нас. И уничтожать тех, кто желает нам зла.

— Он так и делает. И дальше намеревается так сделать.

— Он должен был сделать это уже давно.

Моше протестующе вытянул руки.

— Господь поступает так, как хочет. Кто мы есть, чтобы судить его?

— Мы принадлежим ему, — сказал Эфраим. — Он назвал нас своими.

— А может ли дитя подвергать сомнению волю отца?

— Если эта воля причиняет ему мучения, может.

— Но если у этих мучений есть цель, непостижимая пониманию ребенка — что тогда? Должен ли отец уступить ему?

— Он должен научить ребенка, как понять это.

— Если ребенок способен понять, безусловно. Но если он слишком мал или слаб разумом, тогда лучше, чтобы отец просто сказал ему: «Делай так, потому что я так велю», — и ребенок должен повиноваться. Так и мы повинуемся нашему богу, недоступному человеческому пониманию.

Способность апиру спорить о боге была уж точно недоступна иноземному пониманию Нофрет. Она подавила зевок и принялась собирать посуду. Слуги, услышав звяканье, торопливо прибежали исполнять свои обязанности.

Она намеревалась выставить их, но Моше, оказывается, как ни удивительно, сказал все, что собирался. Нофрет не подозревала, что пророк может быть так краток. Он вымыл руки, встал, кивнул Агарону и сказал:

— Пошли.

Остальные поспешили вслед за ними; некоторые даже не успели надеть сандалии. Даже Эфраим пошел, в одежде с чужого плеча, босиком и глубоко озадаченный.

Стражники у дверей посторонились, пропустили всю толпу, но двинулись следом, как им было приказано. Некоторые из молодых людей явно сожалели, что у них нет с собой оружия, но враждебности не проявляли, сдерживаемые присутствием Моше. Он решительным шагом вел их через дворы и коридоры дворца.

Они шли к воротам самым прямым путем, не интересуясь, что о них могут подумать. Моше был пророком, а пророками руководят боги; они знают, куда ведут все дороги и как по ним идти.

Никто не решался остановить его. Стражникам было приказано только присматривать за ними. Моше, с младенчества окруженный вооруженными людьми из царской стражи, не находил в таком сопровождении ничего странного.

Он вел их вниз к реке. Уже наступал день, на улицах было людно, как всегда. У воды стояла большая толпа, раздавались музыка и пение жрецов.

Нофрет с удивлением обнаружила, что помнит этот обряд. Отмечался конец разлива реки, время, когда она прекращала поглощать Черную Землю и начинала возвращаться в свое зимнее ложе. Высоту разлива египтяне отмечали на большой колонне и оценивали, насколько милостива была река.

На сей раз милость была дана в полном объеме. Вода убывала. Черный плодородный ил высыхал, началось время пахоты, некоторые поля уже зеленели. Жрецы и царь воздавали благодарность богу реки, принося ему молитвы и жертвы.

Простым людям не позволялось приближаться к собранию жрецов и вельмож. Но апиру подошли и встали почти рядом с ними на еще влажном берегу. Здесь тростник был вырублен, и сделана площадка, чтобы высочайшие особы не замочили ног. Апиру стояли среди тростников, их ноги были погружены в жидкий ил.

Нофрет опасалась крокодилов. Она не слышала, чтобы крокодилы нападали на такую большую толпу людей, но от них можно ждать всякого. Ее рука скользнула под покрывало — в косу был вплетен амулет Собека.

На возвышении обряд подходил к концу. Люди на берегу захлопали в ладоши, выкрикивая приветствия царю: «Тысячи и тысячи лет! Живи вечно!»

Царь совершил жертвоприношение и вернулся на трон под навесом. Носильщики заняли свои места и нагнулись, чтобы взяться за ручки.

Громкий голос Агарона заставил их замереть.

— Господин Египта! Ты все еще отказываешься повиноваться нашему богу?

Среди всеобщего замешательства, вызванного таким неслыханно дерзким обращением к царю, Моше вспрыгнул на возвышение, а вслед за ним и Агарон. Седобородые старейшины двигались ловко, как мальчишки. Агарон высился, словно башня, над жрецами и вельможами. Моше, высокий даже для египтянина, был не ниже любого из них.

Царская стража, придя в себя, ринулась вперед. Моше поднял посох.

— Нет, — сказал он мягко.

Стражники остановились, словно налетев на стену.

У жрецов и вельмож тоже, казалось, не было сил шевельнуться. Моше улыбнулся им смертельно ласковой улыбкой, но слова его были обращены к царю:

— Мой повелитель, царь, Великий Дом Египта, Властелин Двух Царств, ты все еще насмехаешься над Предводителем?

— Я не знаю вашего бога. — Голос царя прозвучал резко, скрипуче, как будто он утратил умение смягчать его.

— Ты знаешь его, — возразил Моше, все еще негромко, но слышал его каждый. — Он говорит с тобой днем и ночью, с тех пор, как ты превратил его людей в своих рабов.

— Я не слышу его, — упорствовал царь.

— Слышишь. Но отказываешься признать его. Он пугает тебя. Так и должно быть, поскольку он могущественней всех богов Египта.

Царь попытался поднять руку, в которой держал плеть, но то ли этот золоченый символ царской власти был сделан из камня, который тяжелее даже золота, то ли его рука преодолевала невидимую тяжесть.

— Уберите его, — приказал он. — Уберите его отсюда.

Никто не двинулся с места, чтобы исполнить приказ. Стража не в силах была преодолеть стену, воздвигнутую посохом Моше. Жрецы тоже не могли или не хотели сдвинуться с места.

Глубокий румянец гнева залил щеки царя под краской.

— Твои чары рассекутся, как и любые чары. И тогда ты умрешь.

— Чары? — изумился Моше. — Но я не колдун. Я служу своему Богу, только и всего. Сейчас его рука лежит на тебе.

— Твой бог — ложь и сон. Я призову против тебя Амона. Я призову Пта и Тота, Осириса и Исиду, Гора, Сета…

Моше выслушал это перечисление богов с нерушимым спокойствием и, когда царь исчерпал свои познания, сказал:

— Мой бог один, и имя его могущественно. Так ты освободишь мой народ?

— Я не освобождаю рабов, которые мне еще нужны.

— Это Господь делает тебя таким непреклонным. Что ж, смотри и ты увидишь доказательство его мощи.

— Что, новые фокусы? Руки прокаженного? Превращение воды в кровь?

— Проси, и тебе будет дано. — Моше повернулся лицом к реке и наклонил свой посох вдоль течения. — Смотри.

Томительно долго ничего не происходило. Если бы стража могла наброситься на Моше, она бы успела это сделать. Жрецы неотрывно глядели туда, куда указывал пророк апиру, словно их воля была полностью подчинена ему. Только царь еще имел силы сопротивляться. Преодолевая мощь руки бога, возложенной на него, он почти встал с трона, но тут по толпе пронесся ропот. Первыми шум подняли люди, находившиеся выше по течению и не дошедшие до места царской церемонии. Нофрет показалось, что этот полустон, полувопль пришел сюда из самой Нубии.

Река, успокоившаяся после разлива, отливала голубым под солнцем и коричневым в тени, темно-коричневым, цветом Черной Земли. Кое-где, под деревьями и среди тростников, вода была зеленой, под облаками становилась серой, под ветром покрывалась белой пеной.

Теперь в реке бежало новое течение. Шум, доносившийся сверху, приблизился и стал яснее: «Кровь! река обратилась в кровь!»

Вода стала почти красной. Нофрет видела такой цвет у земли. Красной Земли, а мореходы рассказывали, что иногда вода в море тоже краснеет, рыба, живущая в нем, умирает, и люди, которые ее ели, тоже умирают от рези в животе.

— Превращение воды в кровь, — произнес Моше спокойно и четко среди криков толпы, — это, как ты сказал, простой фокус, шарлатанство — Он помолчал. — Так ты освободишь мой народ?

Царь не мог оторвать глаз от реки, скованный ужасом, но в глазах его ясно читался гнев.

— Нет, — ответил он. — Я никогда не сделаю этого.

60

Вся вода в Египте была из реки. Ею поливали поля, ею наполняли колодцы. Поэтому теперь все колодцы, все цистерны, все каналы были полны кроваво-красной воды.

Вода была не такой густой, как кровь, но пахла железом. Только та вода, которую люди набрали прежде, чем река изменилась, оставалась пока чистой и неиспорченной. В этих нескольких кувшинах и бурдюках была вся вода и Египте, годная для питья; весь запас воды для людей и животных, до тех пор, пока бог апиру не решит, что можно снять проклятие.

Так говорили в городе и даже во дворце. До Нофрет доходили разные слухи. Она ушла с берега реки вслед за остальными, шагая рядом с Моше, и не удивилась бы, если бы толпа набросилась на них и разорвала в клочья, но никто не двинулся с места. Для них освободили путь, словно для царской процессии: от речного берега до самого дворца.

Нофрет меньше всего хотелось туда возвращаться, но их вел Моше, неспособный понять, почему дворец может оказаться не лучшим убежищем. Наверное, так уж он был воспитан. Дворцы всегда давали ему укрытие, поэтому он не видел надобности куда-то уходить, если можно было оставаться в царском доме.

Им не причинили никакого вреда. Никто к ним не приближался, никто не останавливал их. Много позже, в тот же день, Нофрет выглянула из дверей, но стражников там не было. Казалось, во всей этой части дворца кроме апиру не осталось никого.

Вода в гостевом доме была чистой, как и в цистерне позади него. Иегошуа, обследовав окрестности, вернулся со связкой жирных гусей, ощипанных и выпотрошенных, и сообщил, что остальному дворцу не так повезло. По его словам, гусей ему преподнес перепуганный чиновник, умоляя снять заклятие с его колодца.

— Господь поступит так, как захочет, — сказал Моше. Некоторое время он молился вместе с Агароном, но потом вышел, чтобы поговорить с Эфраимом. Никто из апиру не спросил его, что и как он сделал на реке, да им и не нужно было спрашивать — они свято верили в могущество бога, говорившего устами своего пророка.

Нофрет не знала что и думать. Она была упряма и не менее непреклонна, чем сам царь. На месте Рамзеса она бы тоже не уступила горстке бандитов из пустыни.

Люди царя разошлись по Двум Царствам, успокаивая народ, вознося молитвы, чтобы умилостивить своих богов. О боге апиру не говорилось ни слова.

Моше оставался невозмутимым.

— Господь только начал, — говорил он.

Семь дней вода в реке была красной и ни для чего не пригодной. Люди берегли остатки чистой воды как зеницу ока. На базарах и полях случались драки. Скот разбежался в поисках воды, поскольку из реки пить было невозможно.

В реке вымерла вся рыба, и речные птицы, питавшиеся ею, тоже умерли. Только крокодилы были сыты и довольны. Они ели дохлую рыбу и птиц, пили воду из реки, и ничего плохого с ними не делалось.

На рассвете седьмого дня вдоль реки снова пронесся вопль. Сквозь сон Нофрет подумала, что ей снятся шум деревьев под ветром или отголоски далекой битвы, но, просыпаясь, все яснее слышала крики.

Она соскочила с кровати. Соседняя кровать Мириам была пуста, всех остальных тоже не было. Нофрет нашла их на крыше гостевого дома, сзади примыкавшего к дворцовой стене. Отсюда были видны река и толпы народа на берегу. Некоторые с криками плескались в воде, не обращая внимания на гниющую рыбу и крокодилов.

Мутная река разлилась широко, и цвета крови в ней уже не было. Нофрет подумала, что река, наверное, очистилась везде, от Нубии до Дельты, кровавая вода исчезла из всех колодцев, цистерн и с полей, пропахших дохлой рыбой.

Люди плясали, пели, славили богов. Никто не смотрел в сторону дворца, на чужеземцев на его стене. Нофрет была рада этому. Лучше, когда тебя не замечают, чем когда винят за свои страдания.

— Это еще не все, — сказал Моше.

Река очистилась, но дохлой рыбы в ней было так много, что даже крокодилы не могли пожрать ее всю. Земледельцы справлялись с ней лучше: дохлая рыба — прекрасное удобрение. Только вонь стояла неописуемая.

Вслед за вонью незаметно появилось кое-что еще. Оно барахталось в бассейнах, кишело в реке, с кваканьем выпрыгивало из переполненных водоемов на землю: повсюду, где недавно бежала кроваво-красная вода, — в колодцах, цистернах, на полях и в каналах, развелось множество лягушек.

Лягушки были самыми разнообразными: одни не больше ноготка на женском мизинце, другие громадные, квакающие басом, которые не уместились бы на самом большом блюде на царском пиру.

Их породила вода. Возникнув из крови и зловонной смерти, они заполонили все дома в Египте.

Все, кроме дома, где жили апиру. Лягушки были даже в царском дворце; лезли в кувшины с водой для питья, скакали по постелям. Слуга, белый как полотно, с трясущимися руками, привел Моше к царю, а за ним шли еще несколько человек, осторожно ставя ноги, чтобы не наступить на скользкие тельца.

Лягушки, казалось, избегали ног апиру, но вполне охотно приносили себя в жертву под сандалиями египтян. Когда те наступали на них, лягушки пронзительно и гадко орали.

Нофрет стало жаль слугу. Пусть он египтянин и служит царю, который не желает исполнить просьбу апиру, что он не причинил им никакого зла.

Однако бог апиру, похоже, не знал жалости. Нофрет шла за его пророком, погруженная в свои мысли, раздумывая, как бы самой договориться с богами, знакомыми ей.

Царь находился в личной комнате для приемов. С ним были лишь несколько слуг, дочери и два стражника.

В прежние времена, когда Нофрет бывала здесь, комната служила для проведения досуга. На стенах еще сохранилось изображение охоты: юный стройный царь на колеснице, поражающий льва, к радости своей царицы. Нофрет заметила, как Мириам, взглянув раз, поспешила отвести глаза. Воспоминания ее были печальны.

Царь, восседавший на высоком резном кресле, не имел ничего общего с тем царем, которого вспоминала Мириам. Он был одет по-домашнему просто и почти без украшений. На нем была синяя корона, по форме напоминавшая шлем, что свидетельствовало о его воинственности или о том, что он хочет чувствовать себя посвободнее, когда от него не требуется исполнения государственных обязанностей.

Трудно чувствовать себя посвободнее, когда по комнате повсюду шныряют лягушки. Царские слуги изо всех сил старались сохранять достоинство, но с трудом удерживались от вскриков, когда лягушки прыгали им на ноги. И на возвышении вокруг трона тоже было полно лягушек. Одна, огромная, зеленая с коричневыми пятнами, неподвижно сидела у ног царя, глядя на него мудрыми глазами. Когда посольство приблизилось, его каменная неподвижность нарушилась: стремительно мелькнул длинный язык, подхватил муху, и лягушка снова погрузилась в созерцание.

Царь, стиснув зубы, старался не замечать ее. Он обратился к Моше, как только пророк приблизился к нему, не ожидая от него выражений почтения, которые были бы странны в таком положении.

— Убери от нас это проклятие, и я освобожу твой народ.

Рядом с Нофрет кто-то глубоко вздохнул. Она стояла, затаив дыхание. Моше, прежде чем заговорить, тоже перевел дух.

— Конечно, мой господин. Но сдержишь ли ты свое слово?

— Только освободи меня от этой гадости! — рявкнул царь.

Моше склонил голову.

— Все будет так, как желает мой господин. Мой Бог снимет проклятие. Ты дашь свободу нашему народу, чтобы он мог принести жертвы богу.

— Так сделай же это, — царь отчеканивал каждое слою.

— Конечно, мой господин. Уже сделано.

Царь открыл рот, пытаясь что-то сказать, но не мог произнести ни слона. Пол, только что кишевший живыми существами, медленно затихал. Больше не было слышно ни кваканья, ни писка.

Очень осторожно, с напряженным вниманием, царь вытянул ногу и дотронулся до огромной лягушки. Она не шевельнулась. Царь наподдал ей с неожиданной силой. Лягушка слетела с возвышения и упала светлым брюшком вверх к ногам Моше, неподвижная и безжизненная.

Пророк апиру перевел взгляд на лицо царя.

— Завтра мы пойдем в Пи-Рамзес. Оттуда наши люди отправятся с нами в пустыню.

Царь ничего не ответил. Так его и оставил Моше, сидящим на троне среди множества дохлых лягушек.

Вонь от гниющей рыбы и гниющих лягушек испортила воздух Мемфиса до невозможности. Чистым он оставался лишь в стенах гостевого дома. Там пахло только шерстью, да из сада доносился легкий аромат цветов.

Молодые люди смеялись и плясали, воспевая победу. Эфраим был среди них. Он обрел такую же свободу речи и движений, как они, словно таким родился. Нофрет подумала, что все апиру в душе свободны. Никто из них не годится быть рабом.

Старейшины тоже немного одурели, опьяненные успехом. Все, кроме Мириам и Моше, удалившегося к своим размышлениям. Мириам не участвовала в пиршестве. Она скромно поужинала и рано ушла спать.

Нофрет последовала за ней. Мириам лежала на спине, сложив руки на груди.

— Ты даже не собрала вещи, — сказана Нофрет. Сложить их?

— Нет, — ответила Мириам.

Нофрет пожала плечами, вздохнула и молча начала собирать свои немногочисленные пожитки: чистое белье, запасную пару сандалий, сумочку со всякими мелочами. В Мемфисе она ничего не купила, да и не собиралась. Она уйдет так же, как пришла, путешествуя налегке.

— Не стоит беспокоиться, — произнесла Мириам.

Нофрет остановилась.

— Что ты сказала?

— Не суетись.

— Мириам, но царь говорил…

— Царь не обязан быть порядочным.

Нофрет покачнулась и упала на кучку своих вещей. Их было слишком мало, чтобы падение показалось ей мягким.

— Разве царь не собирается отпускать их?

— Он только хотел избавиться от лягушек. А как только он избавился от лягушек, ему уже не обязательно выполнять свое обещание.

Нофрет невесело усмехнулась.

— Какие же мы наивные, что поверили ему.

— Мы поверили богу, — возразила Мириам, — а бог могущественнее любого царя.

Очень может быть. Но разве царь, как и сама Нофрет, не считал, что это вовсе не знамение бога апиру, а смесь удачи и колдовства? Реки и прежде становились красными. Лягушки вполне могут завестись от грязи и умереть так же, как и возникли, отравленные собственной многочисленностью. Во всем этом может вовсе не быть ничего божественного.

61

Утром, приготовившись уходить, апиру обнаружили, что двери заложены и возле них стоит удвоенный караул. Царь нарушил свое слово. Рабы не будут освобождены, и посольство не уйдет из Мемфиса. Они останутся во дворце, под усиленной охраной, кроме того, их будут стеречь жрецы, чтобы защититься от угрозы их колдовства.

Моше был, как всегда, невозмутим, полагаясь на своего бога. Несколько молодых людей собрались было бежать, но Агарон запретил им.

— Стены стали двойными и тройными, — сказал он. — Разве вы не чувствуете запаха магии?

— Я чувствую запах смерти, — ответил Иегошуа, передернувшись. — Фу! Вся страна воняет.

Еще хуже было на крыше, куда им позволяли выходить, поскольку стены были очень высоки и убежать они не могли. Люди сгребали мертвых лягушек в кучи, некоторых закапывали, некоторых сжигали. Рынки превратились в кладбища лягушек. Улицы были завалены ими.

— Ваш бог ничего не делает наполовину, — сказала Нофрет Мириам, стоявшей рядом с ней.

Мириам согласно кивнула.

— Будет и еще, снова и снова, до тех пор, пока фараон не освободит наш народ.

Вслед за лягушками произошли нашествия жалящих оводов и мух. Первыми их обнаружили похоронные команды: черные, ослепляющие и клубящиеся облака преследовали их, когда они пускались в бегство.

Скот страдал еще больше, чем люди, ухаживавшие за ним. Топот и дикое ржание коней, блеяние овец, рев ослов, доведенных до безумия, достигали даже дворцовых стен. Ни один дом не был в безопасности, двери и окна не защищали от насекомых. Оводы жужжали и жалили. Мухи лезли повсюду. Никто не мог поесть, не наглотавшись мух, или отхлебнуть из чашки так, чтобы они не попали в рот. Насекомые были исключительно прожорливы: оводы жаждали крови, а мухи всего, что можно есть или пить.

И все же царь не поддавался. Апиру держали в гостевом доме как пленников. С его крыши они могли видеть Египет сквозь облако жужжащих, жалящих мучителей, никогда, однако, не приближавшихся к ним, никогда им не досаждавших. Их дом был раем по сравнению с загаженным Египтом.

Когда оводы уставали от бесконечных атак и насытившиеся мухи валились, слишком отяжелевшие, чтобы подняться в воздух, животные в полях начинали двигаться беспорядочно, с ржанием, блеянием и ревом. Они спотыкались и падали, пытались поначалу подняться, но потом, ослабевая даже для этого, лежали, тяжело дыша, высунув языки, почерневшие от болезни, и вскоре издыхали.

Ослы апиру прохлаждались в конюшне, не тронутые недугом, поразившим весь Египет. Нофрет спустилась посмотреть, уже готовая задержать дыхание от запаха смерти. Но там пахло просто конюшней, навозом и ослами, тростником, нарезанным им на подстилки, свежим сеном в кормушках. Она стояла, почесывая загривок ослика, который привез ее шатер с Синая, симпатичного серо-сизого создания с необыкновенно большими ушами хорошей формы. Осел косился на нее, пережевывая свой обед.

Нофрет позволила себе отдохнуть, прислонившись к его крепкому телу.

— Даже если предположить, — сказала она ему, что река стала кровавой из-за действия каких-то природных сил и Моше удалось получить известие об этом с юга и воспользоваться им в своих целях — даже если предположить такое и заключить, что все остальное — неизбежные последствия загрязнения реки, — все же мы не страдаем, когда остальной Египет гниет и умирает. Для царя это очевидно так же, как и для нас. Когда же он начнет действовать? Скоро ли он убьет нас?

— Царь нас не тронет, — раздался голос из-за ее спины.

Нофрет обернулась и увидела Иоханана. Он был один. Это ее немного удивило. Она ожидала, что с ним будет Иегошуа. Тогда ее муж и сын могли бы позлорадствовать, что они здесь вместе, после того как она так настойчиво пыталась разлучить их.

Нехорошо было так думать. Она постаралась изобразить спокойствие.

— Только не говори мне, что вас защищает Господь. Я это столько раз слышала, что уже тошно.

— Ладно, не буду. Я скажу, что царь попался в ловушку собственной гордыни. Приказав убить нас, он тем самым признает, что в бедствиях Египта виноваты мы.

— Разве это позор? Это же правда.

— Он утверждает, что у нашего пророка в запасе пара фокусов, не больше, и он делает только то, что может любой колдун.

— Если бы колдун поступил с Египтом так же, как поступил ваш бог, его казнили бы при возможно большем скоплении народа, чтобы другим неповадно было думать, будто они могут испугать царя своим искусством. Черным искусством, — добавила Нофрет. — Искусством, которое разрушает. Разве вашему богу не жаль Египта?

— Египет отвергает его, — сказал Иоханан.

— Царь Египта отказывается освободить целую армию очень нужных ему рабов. Должен ли страдать народ за упрямство своего царя?

— Царя Египта, — напомнил Иоханан.

Нофрет в изумлении взглянула на него.

— Я тебя совсем не знаю, — сказала она, помолчав.

— И никогда, похоже, не знала.

Он не отвел глаз. Нофрет тщетно искала в его взгляде жалость или хотя бы намек на нее. Но ее муж был таким же рабом своего бога, как и сам Моше. Все они были рабами. Все, кроме Нофрет.

— Я все равно не верю, хотя и была свидетельницей проявления его силы. Что он бог, я знаю; я чувствую его мощь. Но есть и другие боги. Он не один.

— Он превыше всех богов.

— Этого я не знаю Я не апиру. И если я выйду на улицу, меня заживо съедят оводы, а мой осел погибнет. Мне будет не лучше, чем любому из египтян.

— Тогда почему же ты не идешь?

— Боюсь…

— Ну, нет, — сказал он вполне искренне. — Трусость тебе несвойственна. Я думаю, ты все-таки веришь. Просто не хочешь признаваться.

— И твой бог этого не признает, разве не так? Он ведь ничего не прощает. Он хочет владеть всей душой человека, а не частью, оставшейся после других богов.

— Другие боги — ложь, порождение человеческого ума. Наш Бог истинный, он стоит над всеми богами.

— Это я уже слышала. А почему он до сих пор не совершил ничего такого, чего не смог бы другой бог?

— А почему никакой другой бог не попытался остановить его? — вкрадчиво спросил Иоханан.

Эти слова заставили ее замолчать. Но ответ нашелся быстро.

— Боги ни во что не вмешиваются. Они предоставляют всему идти своим чередом.

— Жрецы говорят иначе.

Нофрет покачала головой.

— Ты говоришь, что здесь вмешался твой бог. Царь говорит, что ваш пророк воспользовался стечением неудачных обстоятельств. Не знаю, что сказала бы я. Может быть, боги Египта согласны, что царя Египта стоит проучить?

— Довольно странно, что боги позволяют уничтожать их народ, потому что это отвечает их целям. Что ж, представим, что это так. Но наш бог все еще силен. Он по-прежнему совершает великие чудеса, чтобы сломить волю царя и заставить его освободить наш народ.

— Но царь непоколебим. Он не смягчится. Он говорит то же, что и я. Всех жрецов повесят прежде, чем это кончится, за то, что они допустили такое безобразие и не добились вмешательства своих богов.

— Некоторые уже умерли, другие молятся день и ночь, пытаясь отразить силы, которые они считают магическими.

— А разве это не магия?

— Магия — действия людей, желающих подчинить мир своей воле. А это могущественней, чем магия. Это работа бога.

— Но похоже на магию, — заметила Нофрет. — Все это может сделать колдун — или целая орда жрецов, взывающих к богу в храмах от Нубии до Дельты.

— Сейчас здесь всего один человек.

— Да, но прежде он был самим Египтом. А вдруг он и до сих пор остается им? И творит чудеса не потому, что его бог могущественней других, а потому, что он сам был богом?

Иоханан не хотел этого слышать. Его глаза сузились, он покачал головой.

— Все давно в прошлом. Он умер.

— Но Египет помнит его, — возразила Нофрет. — Что, если на самом деле царь борется не против племени рабов, а против другого царя? Здесь цари являются богами. Если прежний царь и бог жив и набирает силу в Египте, что ждет нового царя? Действительно ли он царь или только претендент на трон? — Теперь Иоханан даже не слушал ее: Нофрет был знаком этот замкнутый взгляд, эти сжатые челюсти. Но она должна была закончить свою мысль: — До сих пор он не сделал ничего такого, чего не может царь. Он наложил руку на ткань Египта, выдернул нить, и остальное расползлось само. Вот сила царя, Иоханан. Вот что может сделать человек, если он — сердце и душа Египта.

— Это может сделать наш бог, — тихо и с напряжением сказал Иоханан. — Ты называешь его беспощадным — и говоришь такое, что лишь у бога хватит величия простить.

— Я говорю о том, что вижу.

— Ты такая же упрямая, как царь!

Нофрет подняла брови.

— В самом деле? Который же?

Это его доконало. Он пошел прочь, не сказав больше ни слова. Нофрет обрадовалась — или попыталась обрадоваться. В глубине ее сердца было темно и холодно. Но тепла и света в нем не осталось с тех самых пор, как случилась ссора у горы Хореб.

62

Зараза рождает заразу. Испорченная вода, множество лягушек, оводов и мух, мор, напавший на скот, настолько отравили воздух и землю, что ни один человек не мог жить в чистоте и безопасности. Среди всей этой грязи и мертвых тел все густо покрылись болячками и сыпью: сначала те, кто должен был убирать трупы, затем их семьи, а потом и вельможи.

Все, кроме апиру. Зараза их не брала, они, как всегда, жили в чистоте и удобстве, и тела их оставались неповрежденными.

Это было настолько очевидно, что однажды утром к ним ворвались стражники, всех похватали и привели к царю.

Он сидел на троне в главном зале, словно роскошь могла победить многочисленные язвы, обезображивавшие его так же, как и остальных людей, стоявших вокруг него. Краска не скрывала болячек. Придворные обоего пола прятали лица за большими веерами из перьев и кутались в плотные одежды, более подходящие для пустыни, чем для двора Двух Царств.

Сам царь был одет в платье любимого им старинного фасона, вроде жреческого, с накидкой, закрывавшей плечи и руки. Но нечем было скрыть кисти, покрытые гнойными ранами, и лицо. Черные глаза гневно сверкали на бело-багровой маске. Его голова не выдерживала тяжести короны; на царе был лишь легкий головной убор со змеей-уреем надо лбом.

Все видели, как апиру вошли, не робея, и что их лица и руки не тронуты болезнью. Ропот, поднявшийся среди придворных, явно звучал гневно.

Царь говорил тихо и иногда невнятно: язык у него тоже болел.

— Нам сказали, — произнес он, — что твоих людей даже краем не задело ни одно из проклятий, наложенных на нас.

— Здесь не задело, — ответил Агарон, — и, я полагаю, в Пи-Рамзесе тоже.

— Так происходит повсюду, где есть ваши люди. Они живут в безопасности, их вода чиста, насекомые не трогают их. Их стада и отары по-прежнему процветают, а наши издыхают в мучениях.

— Ну что же, — сказал Моше, — надеюсь, это является доказательством гнева нашего бога за то, что Египет не позволяет нашему народу почтить его в священном месте.

— А не могли бы они делать это в городе, который строят? Я никогда не запрещал им воздавать богу любые почести.

— Но наш бог требует, чтобы они были свободны, ушли в пустыню и совершали обряды под открытым небом.

— А если мы разрешим им уйти, то можем ли быть уверены в том, что они вообще когда-нибудь вернутся?

На это Моше ничего не ответил.

Царь растянул свои кровоточащие губы над зубами, знавшими лучшие дни. Эту болезненную гримасу нельзя было назвать улыбкой.

— По-моему, ваш бог хочет вынудить нас отпустить самых лучших и сильных из наших рабов. Его проклятия сильны, этого у него не отнять, но они недостаточно сильны для того, чтобы поколебать мою волю и силу. Наши боги в конце концов одержат победу, как бывало всегда.

— Но какой ценой? Как далеко придется зайти моему богу, чтобы убедить тебя сдаться?

— Раньше ты говорил мне, что это твой бог делает меня таким упрямым, чтобы доказать свою силу. Если так, пусть доказывает дальше. Если нет, пусть продолжает испытывать нас до тех пор, пока не поднимутся в гневе наши боги.

— Берегитесь, — сказал Агарон, — чтобы гнев твоих богов не обратился против тебя. Египту из-за твоего сопротивления приходится туго.

— Это ваша вина, — ответил царь. — Вы заставили меня, и боги это знают. Они позаботятся, чтобы вы заплатили за все.

— Пока платит Египет, — заметил Моше. — И будет платить, пока ты не сдашься.

— Я, Гор, Великий Дом, царь и бог, Господин Двух Царств, никогда не уступлю таким, как вы.

По мнению Нофрет, самое скверное заключаюсь в том, что двор не обратился против царя, хотя его гордыня оказалась губительной для них Они все были горды до безумия и твердили, что Египет не сдастся на милость чужеземного бога. Апиру опять отослали, в их просьбе снова было отказано, их люди продолжали томиться в рабстве.

Ей хотелось заорать на упрямцев, трясти их, пока они не придут в чувство. Неужели так трудно освободить несколько сотен рабов, отправить их в пустыню и велеть никогда не возвращаться? Апиру не были ни великим народом, ни воинственным племенем, которое может вернуться и завоевать Египет, как цари-пастухи в прежние времена Они просто хотят бродить по пустыне, пасти свои стада и поклоняться своему богу.

Возможно, некоторые из них хотят большего. Молодые люди часто говорили о собственной стране, о царстве, о городах Апиру имели некоторые виды на Ханаан. Однако Египет был им не нужен. Они только хотели освободиться от него.

Но ее слова были бы бесполезными. Нофрет была чужестранкой и для апиру, и для египтян. Поэтому она держала свои мысли при себе, делая то, что полагалось делать в гостевом доме с тех пор, как исчезли слуги — по-видимому, ушли лечить свои болячки и проклинать людей, наславших на них эту напасть. Иногда она подумывала выйти пройтись. Стража, отведя их к царю, не вернулась на свои посты. Можно было идти куда вздумается.

Может быть, и стоило бы уйти, даже если придется пасть жертвой проклятия. Надо подумать, что она будет делать. Можно начать варить пиво, открыть лавочку и продавать его тем, кто останется в живых после того, как бог апиру перестанет уничтожать Египет.

Нофрет уже была готова к этому, когда решил прогуляться сам Моше. На сей раз он не пошел к царю, а вместе с Агароном отправился в город. Старейшины, усталые или трусливые, остались в гостевом доме, но большинство молодых пошли тоже, а с ними и Мириам с Нофрет. Она могла бы и не ходить, но, поскольку уже настроилась выйти, пожала плечами и присоединилась к остальным.

Люди, прежде готовые наброситься на апиру и разорвать их в клочья, теперь были так слабы, что лишь отшатывались в страхе. Некоторые приближались, моля об избавлении. Они были посмелее, или их так измучила болезнь, что им было уже все равно. Моше не задерживался перед ними, словно вообще не замечая. Только Нофрет отвечала то одному, то другому:

— Иди, сделай себе лекарство. Найди масло алоэ или мазь из него, и тебе станет легче.

Это было почти ничто, но люди хватали ее за руки и разражались слезами, нечленораздельно бормоча благодарности. Приходилось вырываться и бегом догонять остальных. Она несколько раз с подозрением осматривала свои руки — на одной из них остался синяк, когда кто-то схватил слишком сильно.

Моше шел, словно его вела невидимая рука, прямо к храму Пта. Оттуда далеко разносились пение жрецов, облака благовоний и блеяние жертвенных животных. Нофрет подумала, что убивать здоровых животных, еще оставшихся в живых, глупо. Боги не будут довольны этим, если только они намного глупее, чем она всегда считала.

В этом месте ощущалась магическая сила, под ногами гудело, кожу покалывало. Она давно не чувствовала такого — зло обрушившееся на Египет, задавило все. Зло прорастало из земли и из воздуха, неизбежное, как разложение трупа. Сила в храме Пта была чистой, ясной, отдельной от обычного хода вещей на земле.

Когда Моше приблизился к большим воротам храма, гул усилился. Пение зазвучало громче, словно от отчаяния. Моше шел прямо к цели, похоже, не замечая, какая мощь направлена против него. Там, где он находился, воздух оставался спокойным, там, где он шел, земля молчала, словно никакой магии рядом с ним не было или она не имела над ним силы.

Казалось, никто из апиру не сознает, что делает. Они безмолвно следовали за Моше, разглядывая храм. Он был обширней дворца и более величественный. Египет ничего не строил по простым человеческим меркам. Все было громадным, словно выстроенным богами.

Апиру сказали бы, что их богу не нужны такие усилия. Он велик сам по себе. Те, кто в него верил, не должны были бояться другого бога, другой силы, даже магической.

Моше остановился на крыльце храма. На просторном дворе собралась толпы: люди, пришедшие за ним так же слепо, как овцы следуют за своим пастухом. Он повернулся к ним, слегка опираясь на посох с бронзовой змеей. Лица несчастных, опухшие, покрытые язвами, должно быть, тронули даже его холодное сердце: лицо пророка помрачнело, глаза потемнели, и глубокая печаль была в них. Когда он заговорил, Агарон вторил ему, провозглашая его слова торжественным низким голосом.

— Народ Египта! — произнес пророк. — Вашего царя не переубедить. Он упорствует в своей гордыне, упивается своим упрямством. До сих пор мой бог мягко обходился с ним — и с вами, ею слугами. Теперь же он начинает гневаться.

Все молчали. Никто не умолял смилостивиться. Ни один человек даже не упомянул, что их страдания и до сих пор очень напоминали гнев божий. Люди онемели, зачарованные его словами. Слова эти были не особенно витиеваты, но в самой их простоте чувствовалась мощь.

— Мой бог начинает сердиться, — говорил Моше, — и теперь объявляет мне, что за великое безумие вашего царя он покарает Два Царства так, как до сих пор еще никогда не карал. Ищите убежища, люди Египта, со всеми вашими детьми и слугами, со стадами и отарами, пережившими мор. Проверьте, прочны ли крыши ваших домов, выдержат ли они бурю, которую нашлет мой бог.

Он помолчал, затем продолжал в абсолютной тишине:

— Вы знаете, что мой бог милостив. Он не отнимет жизнь ни у единого человека в Египте, если только этот человек проявит мудрость и послушается его предупреждения. — Моше возвысил голос, а за ним и Агарон, так, что эхо, казалось, отдавалось от небес: — Идите! Защитите себя! Смотрите, как идет мой Господин!

Пророк воздел к небу руки и посох. Люди вытянули шеи, обратив лица ввысь.

Небо Египта всегда неизменно: безоблачный свод днем, звездный свод ночью. Лишь иногда на нем появлялось облачко. Очень редко облаков бывало больше, чем синевы; и совсем настоящей редкостью был дождь.

Бури всегда приходят неожиданно и быстро. Та, что должна грянуть сейчас, шла быстрее, чем все, какие доводилось видеть Нофрет, даже в Великой Стране Хатти, где бури часты и ужасны. Тучи бурлили, как вода в котле, клыки молний раздирали синюю черноту.

— Идите же! — голос Моше сорвался на крик, Агарон вторил ему не менее пронзительно.

Люди засуетились, словно отара, окруженная волками. Наконец у кого-то хватило ума броситься вон с площади. Остальные потекли следом, как река.

Казалось, буря продолжалась чуть ли не полвека, хотя от начала до конца прошло не больше часа. Но этот час был длиннее многих лет. Все были оглушены, ошарашены одним только шумом, подавлены гневом своего бога.

Только Моше держался прямо и не выказывал страха. Но Нофрет заметила, что пророк намного бледнее обычного. Возможно, он даже сам не ожидал, что его бог может быть столь ужасен.

63

После бури наступила гробовая тишина. Нофрет вместе с остальными поднялась на крышу, которая выдержала натиск, получив только одну пробоину, когда камень величиной с человеческую голову разнес западный угол. Апиру щурились и моргали, глядя на мир, сияющий под солнцем, словно хрусталь.

Градины уже таяли, и на загаженную, избитую землю бежали потоки чистой воды. Стена туч умчалась вниз по реке, на север, по направлению к Дельте — к Пи-Рамзесу, как подумала Нофрет. Интересно, уцелеют ли тамошние апиру, если даже их пророку и его людям в Мемфисе так досталось? Несомненно, бог предупредит их и позаботится о том, чтобы все они оказались в убежище, когда разразится буря.

Мемфис был опустошен. Городские дома пострадали мало, но хижины земледельцев вдоль реки разнесло начисто. Все, кто был застигнут в полях, умерли или умирали. И весь урожай — лен в цвету, ячмень в колосьях — был выбит и уничтожен. Уцелела только пшеница, поскольку еще не проросла. В этом году в Египте будет очень мало льняного волокна, а хлеб и пиво придется делать только из запасов, отложенных на случай голода — и то, если амбары не разбило и их содержимое не порчено дождем, падавшим вместе с градом.

Задул пронизывающий ветер. Запахло, как всегда перед ливнем в пустыне: жаркий сухой запах, больше пыли, чем воды. Моше спокойно шагал под этим дождем, хотя и быстрее, чем прежде.

Путь во дворец показался очень долгим. Улицы кишели народом. Большинство не успели укрыться или были застигнуты слишком далеко от своих домов. Что еще хуже, среди них были маловеры. «Это всего лишь буря, — говорили они. — Обыкновенный дождь. В Азии он идет каждый день».

Как замечали некоторые, это было явным преувеличением. Но слишком многие заслушивались и мешали тем, кто слушать не хотел. А давка была не менее опасна, чем буря.

Моше не позволял никому остановить себя и никому не уступал дороги. Ворота дворца были распахнуты, стража отгоняла людей, стремившихся ворваться внутрь. Моше прошел через толпу, ведя за собой вереницу своих людей, в том числе и Нофрет, обуреваемую сомнениями. Ей не хватило решимости скрыться, пока было можно.

Даже в гостевом доме был ясно слышен шум ветра, становившийся все громче и громче, прерываемый раскатами грома. Если гнев божий имел голос, то это он и был: ветер, гром, треск молний.

Затем начался дождь и крупный град. На сей раз гнев божий не миновал и их дом. Возможно, бог так и задумал, а может быть, ему было слишком трудно миновать среди столь ужасной бури одну такую маленькую крышу. Шум стоял, как на поле брани, раздавался грохот и стук, на крышу обрушился дождь из камней величиной с кулак. Любой человек или животное, застигнутые на улице, непременно погибли бы, забитые этими камнями насмерть.

Даже апиру испугались непрерывного грохота и молча сбились в кучу в середине дома. Если под камнями проломится крыша, она упадет на верхний этаж. Вторая крыша, то есть потолок прямо над ними, была прочной, но они в страхе смотрели на нее и, чем дольше продолжалась буря, тем реже отводили от нее глаза.

Казалось, что солнце светит с издевкой, а небо снова стало голубым и безоблачным; после холода бури опять поднималась жара. Буря сделала лишь одно полезное дело для Египта: очистила землю, унеся прочь смердящие останки, так долго лежавшие на ней.

Это была всего лишь передышка. Царь оставался непреклонным. Его жрецы трудились еще больше, чтобы своей магией защититься от бога апиру. Нофрет могла бы сказать им, что они напрасно стараются. Как бы грандиозна ни была их сила, как бы ни простиралась она из конца в конец Мемфиса, как бы ни изгибалась над городом, словно купол из света, она не могла коснуться бога, который был превыше любой магии смертных. Магия не могла повредить пророку и его людям, не могла заставить их свернуть с пути.

Может быть, то, что Нофрет была хетткой, помогало ей понять, что такое магия, но не поддаваться ей. Ее кожа цепенела, ноги покалывало, когда они касались священной земли, но ум оставался незамутненным. Мысли ее были так же ясны, как и всегда, о чем бы она ни думала.

Ее мятежное настроение сменилось упорным недоверием. Нофрет не верила, потому что не знала, как верить. То, что она видела и чувствовала, затрагивало ее тело и ум, но не сердце. Безумец из пустыни пришел в Египет и отрицает его царя и его богов, а они ничего не предпринимают, пока он разрушает их землю с кровавой безжалостностью, на которую не способен ни один человек.

Со временем такой бог мог бы завоевать ее веру. Но Нофрет не могла любить его. Гораздо лучше те маленькие боги, которых апиру называют созданиями человеческого разума. Они могут быть пугающими, иногда совершенно непостижимыми, но в них есть какая-то человечность, до них можно дотронуться, они похожи на нее саму. Этот же, Один и Единый Истинный Бог, заявляющий, что нет никого превыше его, совершенно непонятен, о нем невозможно говорить, не то что потрогать.

Придя в свою комнату — если не было Мириам, — Нофрет выплетала из полос два амулета и сжимала их в руке. Они были всего лишь кусочками резного камня и стекла, холодными и гладкими. Но эти боги успокаивали ее.

Хорошо, что ей было за что держаться. Родня отдалилась от нее: и в Хатти, и в Синае, и здесь, в Египте. У Нофрет не было друзей, и уж конечно, не Мириам была ей подругой — она снова ушла в себя, слишком далеко, чтобы следовать за нею.

Воспоминания о граде постепенно бледнели, хотя они никогда не изгладятся из памяти тех, кто его пережил. Лен и ячмень были потеряны. Пшеница, однако, росла, и эти поля, покрытые нежной зеленью, крестьяне холили и лелеяли, как собственных детей.

Но царь не уступал. И тогда однажды утром, когда колосья уже достаточно выросли, чтобы ждать хорошего урожая, с юга пришла новая туча. Она приближалась, стремительная и темная, с жужжанием, напоминавшим жужжание мух, но мух, выросших до огромных размеров.

Египет, так жестоко обездоленный и еще не дождавшийся урожая, снова впал в отчаяние. Старики еще помнили о такой напасти, а молодым часто рассказывали об этой чуме, приходящей с юга.

Саранча летела густыми тучами, заслонившими солнце, огромными тучами, заполнившими небо. Она прилетела, села и пожрала все: и пшеницу в полях, и немногочисленные плоды на деревьях, уцелевшие от града, и листья, и даже ветки, достаточно нежные на ее вкус. Трупы скота, иссушенные солнцем, были обглоданы до чистых белых костей. Саранча съела все, что можно было съесть — чуть ли не одежду с живых людей, сожрала все до голой земли. Уцелело лишь то, что было спрятано за надежными стенами и запорами. Даже амбары, недостаточно хорошо починенные после града, стали ее добычей. Она не знала пощады, как бог или инструмент в его руке.

Под жужжание саранчи, под шум бесчисленных челюстей, смалывающих все подряд, в гостевой дом к апиру пришла служанка и спросила сестру пророка. Женщина была вся в болячках, дрожала от страха и едва могла говорить. Но она достаточно ясно сказала, что пришла от дочери фараона, и что сестра пророка, под которой подразумевалась Мириам, должна явиться без провожатых. С ней может пойти одна женщина, и не больше.

Апиру совсем не понравились эти слова, но Мириам взяла свое покрывало и собралась идти за служанкой. Нофрет молча отправилась следом. Несмотря на опасения мужчин, она не чувствовала подвоха. Царь держал в неволе весь народ Исроела, живущий в Египте. Больше рабов ему не требовалось, даже если они состояли в тесном родстве с пророком.

Служанка привела их туда, куда и ожидала Нофрет: во дворец, в котором раньше жили царицы, а теперь — царские дочери. Их ждала лишь одна из них, окруженная служанками. Нофрет видела ее на приемах у царя: это была старшая дочь, больше других похожая на царя.

С этим ей не повезло. Тело женщины носило избыток плоти достаточно грациозно, но лицо с тяжелыми скулами скорее подошло бы мужчине. Ее называли Нефер-Ра, Красота Ра: конечно, в честь бога, а не ее собственной миловидности.

Царевна не пыталась возместить то, чего ей не было дано, хотя красила лицо и носила парик, как подобает знатной женщине. На ней было льняное платье и украшения, соответствующие ее положению, но не в избытке. Она выглядела женщиной основательной и здравомыслящей.

Нефер-Ра приняла пришедших любезно, без страха и надменности. Она пригласила их сесть; предложила им вино и сладости. Мириам отказалась. Нофрет не хотелось ни есть, ни пить. Жужжание саранчи пробирало ее до костей. Больше ни для чего места уже не оставалось.

Царевна заговорила первой, поскольку остальные молчали. Она была прямолинейна, как и ее отец, даже резка, несмотря на изысканную вежливость.

— Я просила вас прийти сюда, чтобы поговорить с вами как женщина с женщиной, пока мужчины ссорятся. Мой отец, как вы понимаете, попался в ловушку своего положения, он вынужден делать то, что делает. Он не может пойти на попятную, иначе ему придется отказаться править Египтом.

— Он волен так думать, бесстрастно сказала Мириам.

— Он знает это, — ответила Нефер-Ра. — Его сердце оплакивает народ Египта — но как он может уступить?

— Очень просто. Отпустить наш народ. Забыть о нем. Посвятить себя восстановлению Двух Царств.

— Это не так легко.

Мириам подняла брови, но промолчала. Нефер-Ра налила в чашу вина и жадно выпила. Снова наполнив чашу, царевна стала пить потихоньку. Ее щеки окрасились румянцем. Она покачала головой.

— Вы не понимаете. Да и не можете понять. Это дано только царю или царской дочери. Царство живет силой царя. Вряд ли вы осознаете, что все эти смерти, зараза и напасти превратили его в ничто, надсмеялись над его царственной властью. Отец говорит, что вы добивались именно этого. Я с ним не согласна. Я думаю, вас волнует только то, что ваш народ порабощен. Вы хотите освободить его, не больше и не меньше. Но для этого вы пойдете на все.

Мириам все еще молчала. Когда Нефер-Ра обратилась к ней как к простолюдинке, дочери рабов, ее глаза сверкнули, но она была достаточно умна, чтобы не открывать истины. В этой жизни она была дитя пустыни, посторонняя для дворцов.

Нефер-Ра, по-видимому, не обескуражило ее молчание.

— Предположим, мне удалось бы объяснить отцу ваши намерения. Ты смогла бы снять проклятие?

— У меня нет такой силы. Ею владеет только мой отец.

Глаза Нефер-Ра расширились от удивления.

— Твой… — Она запнулась. — Мне сказали, что ты его сестра.

— У него нет сестры. Я его дочь. Похоже, что твой отец поручил тебе переговорить со мной. Мой отец не давал мне подобных поручений, я могу только передать ему послание. И ничего не могу обещать.

— И я не могу, — сказала Нефер-Ра со слабой улыбкой, — но иногда мне удастся повлиять на него. Надо что-то делать, ведь Египет страдает.

Трудно было сказать, действительно ли царевна так переживает из-за своего народа. По ее лицу и манерам невозможно было понять, способна ли она на столь тонкие чувства.

— Тогда в этом не больше смысла, чем в болтовне женщин у костра, пока мужчины держат совет в шатре, — заметила Мириам.

— Но женщины умеют убеждать своих мужчин, а мой отец прислушивается к моему мнению.

— А мой отец слушает бога.

Нефер-Ра наклонилась к ней.

— Твой отец просит, чтобы вашему народу разрешили пойти в пустыню и поклониться своему богу, ведь так? Мой отец отказывает вам, отчасти из гордости, отчасти из подозрительности. Может ли он быть уверен, что его рабы вернутся, воздав должное своему богу?

— Если мы дадим слово, — сказала Мириам, — то сдержим его.

Нефер-Ра кивнула.

— Я тебе верю. И надеюсь, что моего отца можно убедить — если только ваши люди согласятся пойти на одну маленькую уступку.

Мириам сидела неподвижно. Нофрет заметила, что ее взгляд стал настороженным, но лицо было, как всегда, невозмутимым. Она не хотела задавать неизбежного вопроса.

Нефер-Ра, не колеблясь, задала его вместо нее.

— Да, так какая же уступка? Небольшая. Это будет даже разумно, если иметь в виду разбойников, львов и шакалов в пустыне, песчаные бури.

Она помолчала. Мириам молча наблюдала за ней.

Царевна сказала, возможно, более поспешно, чем собиралась, и с большей решимостью:

— Не берите с собой детей. Разрешите им остаться в Пи-Рамзесе, пока старшие поклоняются богу. Они будут в безопасности, о них позаботятся, за ними присмотрят. Никто не станет угрожать им. И никто, — произнесла она решительно, как самое главное, — не заберет их. Они останутся на месте и будут ждать своих родных.

Спина Нофрет напряглась. В этом предложении не было ничего разумного. Сейчас прозвучали почти те же слова, которые говорила она, оставляя своих детей в Синае — те же слова, которые она бросила в лицо Иоханану, узнав, что их первенец отправляется с ними в Египет. Боль оказалась гораздо сильнее, чем она ожидала, острая мучительная тоска по Анне и Исхаку полоснула ее по сердцу. Нофрет словно вновь видела их лица, отважные, как подобает детям Исроела, но с глазами, полными слез.

Боль воспоминаний была так сильна, что некоторое время она ничего не видела и не слышала, пока не услышала голоса Мириам. Ей слишком хорошо был знаком этот негромкий и печальный голос:

— И ты думаешь, что мы оставим наших детей на вашу милость? Клянись чем угодно — мы ни за что не поверим вам. И никогда не оставим своих детей тем, кто уже продал лучших из них чужим людям.

Нефер-Ра потеряла дар речи. Так всегда случалось с людьми, когда Мириам сбрасывала маску своей поверхностной мягкости.

— У нас нет оснований доверять вам, — продолжала она. — У вас нет ни чести, ни совести. Вы забрали наших людей, которые служили царю, свободных людей, работавших за жалованье, и превратили их в рабов. Вы продали в рабство их детей. Теперь вы хотите, чтобы мы ушли, покинув тех детей, которые еще остались, чтобы они, как созревший плод, упали вам в руки.

Нефер-Ра была озадачена, но соображала быстро.

— Такие вещи может говорить лишь тот, кто сам готов нарушить данное слово. Вы хотите взять с собой детей, потому что не собираетесь возвращаться. Если вы уйдете в пустыню, Египет никогда больше не увидит вас.

Мириам выдержала ее взгляд. Теперь на ней не было маски, и она больше не притворялась. Пророчица апиру была величественна и царственно горда.

— Разве мы обязаны быть честными с теми, кто так бесчестно обошелся с нами?

— Если уж говорить о чести и долге, — заметила Нефер-Ра, — то, что тогда можно сказать о Египте, который вы лишили всего, о стране, жителям которой угрожает голод? Вы, апиру, были рабами, но мы никогда не морили вас голодом.

— Нет. Но вы секли нас, мучили нас, продавали наших детей. Вы принуждали строителей работать голыми руками, без инструментов, или заставляли делать эти инструменты, но не давали людям времени. Как они ни пытались удовлетворить надзирателей, их требования становились все жестче и жестче. Вы изо всех сил старались сломить наш народ. И все из мелкой мести — вы всегда помнили о тех временах, когда боги Египта подчинялись одному великому богу. Если бы наш народ поклонялся полудюжине лживых божков, он до сих пор был бы свободен, строил гробницы в Фивах и пас стада в Дельте. Его не согнали бы в Пи-Рамзес строить город для царя, который ненавидит и боится его.

Нефер-Ра медленно поднялась.

— Вы непреклонный народ, — сдержанно сказала она. — Вы слишком горды, если не сказать хуже. Именно за это и наказывает вас мой отец.

— Что ж, — ответила Мириам, — мы очень похожи на него.

На какое-то мгновение Нофрет показалось, что Нефер-Ра ударит Мириам. Но истинная женщина, даже так похожая на мужчину, как эта, не унизится до драки. Ее оружие — ее язык.

— Я вижу, ты ничем не лучше своего отца. Иди, порадуйся вместе с ним страданиям Египта. Возблагодари за жестокость своего ревнивого бога, который не потерпит никого выше себя.

— Ты тоже, — заметила Мириам, — подобна своему отцу. Освободив нас, вы избавили бы Египет от страданий. Эти бесконечные бедствия накликал на него твой отец своим упрямством.

Нофрет обнаружила, что давно уже сидит затаив дыхание, и медленно вздохнула. Обе женщины, теперешняя царевна и прежняя царица, стояли лицом к лицу, сверкая глазами.

Дело можно было поправить, только уступив, и уступив полностью. Цари и царицы все одинаковы.

И жены, и мужья. В мире всегда идет борьба. Даже боги сражаются между собой.

Мириам распрощалась с Нефер-Ра с исключительной любезностью. Это неотъемлемое свойство царей. Они приветливо беседуют с теми, кого хотели бы уничтожить, царственно обходительны с врагами и завершают битву выражениями всяческого почтения. Возможно, Нефер-Ра удивилась, где провидица апиру могла научиться таким вещам, но ничего не сказала.

Когда в Египте не осталось ни травинки, сильный ветер с запада унес саранчу, всю до единой, прямо в море, лежащее между Египтом и Синаем.

Но этот ветер был ужасен сам по себе, как рука бога. Вместе с саранчой он унес плодородную почву Египта, дар реки, сокровище Черной Земли. С ветром явилась и сама Красная Земля; песчаная буря из пустыни, сухая как пыль, оживляемая лишь молниями.

Черная Земли и Красная Земля вступили в сражение над рекой. Три дня солнце не могло пробиться через тучи земли и пыли. Свет шел только от молний, все остальное было тьмой. Ночь была лишь ненамного темнее дня, день же погружался в бурую муть, и лишь слабый намек на свет пробивался сквозь тучи.

Тогда царь, наконец, дрогнул. Возможно, его уговорила дочь, а может быть, ей и не понадобилось этого делать.

Рамзес все еще не мог смирить гордыню и не хотел идти к Моше сам, словно нищий под двери царя. Он снова приказал привести к нему пророка, в сопровождении стражи и старшего из слуг. Зал, ярко озаренный лампами, был тесно заполнен придворными. Они привели с собой собак, кошек с золотыми колечками в ушах, ручных обезьянок и газелей, птиц в клетках — всю свою живность, как будто город находился в осаде.

— Я согласен, — сказал царь пророку. — Я подчиняюсь вашему богу. Твой народ может уходить.

Молодые апиру радостно переглянулись. Они не боялись темноты, называли ее плащом Господа и смело расхаживали повсюду под покровом тьмы. Теперь они убедились в своей правоте: царь сдался. Их народ был свободен.

— Девять раз говорил твой бог, — продолжил царь. — Восемь раз я отверг его. Но больше не буду. Мое царство лежит в развалинах. По воле твоего бога нам грозит голод и смерть. Пусть будет так, как он желает. Пусть твой народ собирает свои вещи и уходит, уходит далеко и надолго. Пусть поклоняется своему богу как угодно и где угодно.

— Мой бог щедр, — сказал Моше, — и исключительно разумен.

— Разве у меня есть выбор? — спросил царь с горечью. — Иди. Моя лодка ждет, чтобы отвезти тебя в Пи-Рамзес. Когда ты доберешься туда, собирай своих людей и веди их прочь из Египта.

— Так мы и сделаем, — согласился Моше, но уходить не собирался, хотя его явно отпускали.

За него заговорила Мириам, а не Агарон, который выглядел таким же довольным, как молодые люди.

Она начала осторожно, безупречно вежливо, с чистым фиванским выговором:

— Твоя лодка, мой господин? Ты, наверное, имел в виду твои лодки. У нас ведь много вещей и вьючные животные.

— Ах, да, — сказал царь. — Видите ли, эти животные нам нужны. Ваш бог уничтожил большую часть наших стад. Почти не осталось быков, чтобы пахать, ослов, чтобы возить поклажу; коз и овец тоже очень мало. Боюсь, что мы должны оставить ваших животных себе и здесь, и в Пи-Рамзесе.

Мириам смотрела на него с удивлением, даже не взглянув на женщину, стоявшую среди его приближенных, — прямую, замкнутую в себе Нефер-Ра. Трудно было сказать, ее ли это мысль, или ее отца.

Мириам спокойно обратилась к царю, стараясь говорить убедительно:

— Мы должны забрать наши стада. Мы живем ими. Без них нам придется голодать.

— Но я полагаю, что ваш бог накормит вас.

— Он помогает нам только тогда, когда мы не в состоянии справиться сами, — объяснила Мириам. — Мы пастухи. И не можем жить без наших стад.

— И мы не можем. Поскольку нас больше, мы больше нуждаемся в них. Ваш народ может уходить — разве не этого вы добивались? Я даже не прошу, чтобы вы оставили детей, хотя так было бы безопасней для них. Но ваших животных — а только они избежали мора — придется оставить здесь. Наши дети голодают, госпожа. Без этих стад и отар они умрут.

— Они наши, — возразила Мириам. — Наш бог сохранил их для нас.

— Какие же вы упрямые! Неужели вы откажетесь от свободы для своего народа из-за нескольких коз и овец?

— Эти несколько коз и овец — жизнь моего народа, его опора в засушливых землях. Из их шерсти делаются наши шатры, наша одежда и плащи. Их молоком и мясом мы питаемся… Их мы приносим в жертву богу Исроела.

— Понятно. Вы не должны гневить вашего бога, вашего сурового и мстительного повелителя. Что ж, я оставлю вам по одной козе на семью и по одному ягненку для жертвоприношения. Остальной скот мы заберем себе. Ваш бог отнял то, что принадлежало нам. Взамен мы возьмем ваше.

— Мы не можем этого сделать, — вмешался Моше. — Господь сказал достаточно ясно. Мы должны уйти со всеми нашими вещами и живностью, с нашими стадами, со всем, что принадлежит нам. Ничто иное не удовлетворит его.

— Тогда вы глупцы, а бог ваш — настоящий скупердяй. Можете идти, я освобождаю вас. Но стада останутся здесь.

— Без наших стад мы уйти не можем. Господь запретил нам.

— Тогда оставайтесь! — взревел царь. — Оставайтесь и будьте прокляты!

64

Со всех предыдущих приемов Моше возвращался совершенно невозмутимый, окутанный влиянием своего бога, словно плащом. На сей раз он весь трясся — Нофрет не могла понять, от гнева или от ужаса. Он сел на пол в гостевом доме и зарыдал так, как рыдает человек, дошедший до предела своего терпения: без слез, разрывая себе сердце.

Пророк апиру, казалось, не замечал, что остальные волнуются и суетятся. Насколько могла видеть Нофрет, он ни с кем не говорил и не делал никаких движений, которые делают люди, советуясь с богом. Похоже, его речи были обращены к человеку, более старшему и мудрому, возможно, к отцу:

— О, Бог, мой бог, как долго ты еще будешь испытывать нас? Как долго еще должны страдать Два Царства? Когда же ты освободишь нас?

Ответа не последовало. Нофрет почувствовала, что бесконечно устала. Тьма прокралась в ее сердце и расположилась там надолго. Солнце никогда не засияет снова. Они все будут жить и умирать в темноте, и даже звезды не выйдут на небо, чтобы утешить их.

Нофрет очнулась от тяжелого, глубокого сна. Сначала она даже не поняла, что ее разбудило. Казалось, горела лампа, но удивительно ярко. Она села на кровати, моргая.

Свет солнца. Свет дня. Тьма ушла с неба.

Но не из ее сердца. Там было так же темно, как и прежде.

Нофрет встала, натянула одежду, попавшуюся под руку. Ее тело было словно чужим, тяжелым, неловким. Ей казалось, что она движется, как деревянная.

Выйдя из своей комнаты, Нофрет оказалась среди всеобщей суеты. Все посольство было тут в полном составе, все вещи были уложены, в том числе и ее узелок. Надо было совсем ослепнуть и оглохнуть, чтобы не заметить, что все собираются в дорогу.

Она хотела спросить, в чем дело, но перед ней возник Иегошуа с совершенно безумными белыми глазами.

— Пошли, — сказал он. — Пошли скорее.

Нофрет не нужно было особенно упираться, чтобы помешать сыну тащить ее за собой. Она была словно из дерева, из ливанского кедра.

— Скажи, что случилось? — заставила она себя произнести.

Он нетерпеливо замотал головой.

— Мама! Мы должны немедленно уходить. Так велит бог.

— Так велит Моше, — пояснил Иоханан, взваливая на плечо тюк. — Когда взошло солнце, царь снова призвал его к себе. Они кричали и ссорились. Нам приказано покинуть Мемфис или умереть.

— Но куда же…

— В Пи-Рамзес, — перебил ее Иегошуа. Его слова прозвучали, словно эхо: сын был так похож на отца, что с закрытыми глазами она не смогла бы различить даже их голоса. Иоханан был больше, а его борода темнее, гуще и длиннее. Надо не забыть об этом.

— Господь разгневан, — сказал Иоханан. — По-настоящему разгневан. Земля и земные создания страдали и умирали из-за царского упрямства. Но ни одного мужчины в Египте, ни одной женщины или ребенка до сих пор не коснулась карающая рука Господа.

— Но его милосердию пришел конец, — добавил Иегошуа. — Мама, проснись. Надо спешить. Когда падет гнев божий, мы должны быть в Пи-Рамзесе.

— У нас мало времени, — сказал Иоханан, поймав взгляд сына. — Но мы можем успеть. Пошли, любимая. Надо уходить, пока еще можно.

На реке их ожидала лодка, большая грузовая лодка, готовая везти их вещи и животных. У лодочников были лица апиру, хотя одеты они были в набедренные повязки — единственную подходящую для работы одежду под солнцем Египта. Нофрет подумала, что лодочников прислал бог, как и продовольствие, воду и защиту от царских стражников. Они наблюдали со стен домов и с берега, но не вмешивались.

К тому времени когда лодка отошла от берега, Нофрет уже полностью проснулась, хотя чувствовала себя как-то странно. Она сидела под полосатым полотняным навесом вместе со старейшинами, Моше и Мириам. Молодежь и Иоханан с Агароном поочередно сменяли лодочников. Нофрет не стала задавать ехидных вопросов, хотя и подумала, почему бы богу не послать им быстроходную лодку под парусами и команду гребцов. Правда, стройные быстрые суда не могут перевозить целые стада ослов.

Однако с помощью течения и единственного паруса они шли довольно быстро. Там, где берег был ровным, молодые люди выпрыгивали на сушу и тащили лодку на канатах. Наступающая ночь не остановила их, хотя двигались они медленнее, ориентируясь по звездам, сиянию фонарей и, как понимала Нофрет, по свету их бога, которого она единственная из всех видеть не могла.

Апиру говорили мало, произнося лишь молитвы. Их молчание было тревожным признаком, словно ласковость льва или отсутствие аппетита у крокодила. Это молчание тяготило ее.

А молчание Моше было вообще невыносимым. Его вдохновенные беседы с богом всегда были восторженными и окрыленными. В те давние времена, решив умереть для Египта, оставить свое царство и стать пророком в Синае, он шел к своей мнимой смерти с радостью.

Теперь радости в нем не было. Нофрет понимала, что он вот-вот выиграет битву за свободу своего народа. Но то, что для этого совершит бог, и то, что он уже совершил, наполняло его печалью.

Когда Тутанхамон был царем, Нофрет приходилось ездить по реке или по прибрежной дороге, добираясь из Мемфиса до зеленых краев Дельты. Она до сих пор помнила, как богата и красива была эта страна. Повсюду расстилались необозримые пастбища со стадами и отарами, зеленели поля ячменя и льна, роскошные сады и виноградники. Воздух был полон птиц, поды кишели рыбой.

Теперь все было опустошено: зелень пожрана, Черная Земля, ставшая пылью, унесена ветром. Огромные стада превратились в кучки белых костей на почерневших остатках полей, и лишь одинокие овцы грустно блеяли возле крестьянских хижин.

Это сделал бог апиру. Египет пал. Его народ ютился в деревнях, печально глядя на развалины былого благоденствия.

Взгляд пророка апиру тоже был печальным. Иногда Нофрет слышала, как он бормочет по-египетски: «О, моя страна! О, мой народ! Как низко вы пали!»

Она никогда не верила, что Моше любит Два Царства, которыми когда-то так скверно управлял. И все-таки он любил их — видимо, это было у него в крови.

У Нофрет не было особых причин любить Египет, но она тоже горевала. Цари и боги — это мор и зараза. Для всех было бы лучше, если ни тех, ни других не было бы никогда.

Когда лодка понеслась вниз по реке к Пи-Рамзесу, Моше заплакал. Его дочь казалась спокойной и ничего не говорила. Апиру угрюмо молчали.

Из всех них только Нофрет не знала, что погнало их в Пи-Рамзес. И не хотела спрашивать. Это было сродни трусости. Чем меньше она знает, чем позже узнает, тем лучше для спокойствия ее сердца.

Пи-Рамзес — дом Рамзеса, возлюбленного Амона, великого в победах — был одним из царских городов-хранилищ, городом складов и амбаров, сокровищниц и храмов. Он служил крепостью еще до того, как в него заточили апиру. Стоял Пи-Рамзес на берегу озера, называемого Море Тростника. У его стен протекал крайний восточный рукав главной реки Египта. Здесь начиналась дорога в Азию, здесь был край Египта, последняя зеленая земля между Дельтой и пустыней.

Город притаился, как каменный лев, среди густой зелени виноградников, не тронутых напастями, уничтожившими остальной Египет. От них веяло сладостью вина. Можно было даже представить себе, что это мирный город, если бы не запах холодного камня и железа — запах крови.

Нофрет навсегда запомнит Пи-Рамзес именно так — не по виду, а по этой смеси запахов вина и крови. Старой и свежей крови. Когда-то здесь правили цари-пастухи, захватчики, чьи имена давно позабыты. Теперь другое пастушеское племя, возможно, их дальние родственники, томилось здесь под игом Египта, порабощенное, вынужденное воздвигать царские сокровищницы, подчиняясь бичам надсмотрщиков.

Какой бы мирной и зеленой ни была земля, город казался таким же потерянным и несчастным, как все города в Египте. Египтяне, даже вооруженные стражники, опасались апиру. Их сородичи собрались в своем квартале вместе с козами и овцами, с детьми и всем имуществом.

У набережной стояли лодки, но в них никого не было. Горожане попрятались по домам. Стражники стояли на своих постах, но ни один из них не попытался остановить пришедших.

Войдя в город, Моше был уже почти спокоен. Посольству апиру с ослами и вьюками трудно было остаться незамеченным, но ни один человек не вышел посмотреть на них. Никто не встречал пришельцев на набережной, никто не собирался приветствовать их или, наоборот, выгонять.

В квартале апиру их ждали люди — испуганные, настолько прибитые к земле годами рабства, что уже забыли, как держаться прямо. Они ходили пригнувшись, глядя себе под ноги.

Но достаточно многие еще держали голову высоко. Гордость апиру способна посрамить и египетскую царственность. Они вышли к воротам, отделявшим их дома от египетских, и встали неровной линией между пришедшими и местными жителями, готовые защитить незнакомцев от их собственного народа — пораженные страхом, эти люди были способны на все.

Эфраим, который пришел в Мемфис из Пи-Рамзеса, настолько позабыл о своей робости среди дерзких молодых людей из Синая, что вышел вперед самого Моше, встал между пророком и горожанами и сказал стоявшему впереди всех:

— Шмуэль, что же ты медлишь? Впусти нас.

Шмуэль, старший среди этих людей, был, по-видимому, не старше Нофрет, худой и седой, измученный тяжелой работой, но все же, в отличие от многих, выглядел достаточно сильным. Он выпрямился, взглянул в лицо Моше и четко сказал:

— Ты, наверное, тот, о ком разнеслась молва по всей стране. Но я ничего о тебе не знаю, кроме того, что твой приход разгневал египтян.

— Они разгневались еще до его прихода, — с горечью произнес Эфраим. — Шмуэль, впусти нас. Господь ждет.

Шмуэль с виду казался упрямее самого царя. Нофрет подумала, что бог вполне может покарать апиру, стоящих на пути его пророка.

Она так и не узнала, способен ли Господь на такое. Прежде, чем Шмуэль успел ответить, Агарон вышел вперед и встал рядом с Эфраимом. Он всегда умел воспользоваться споим ростом и могучим сложением — и здесь, и при царском дворе. Его голос прозвучал негромко, мягко и так низко, что отдавался эхом в земле:

— Мы пришли, чтобы освободить вас.

— А что значит свобода? — поинтересовался Шмуэль. — Голодовка в пустыне?

— По милости бога, нет.

— Господь даст нам нашу собственную землю, — вмешался другой голос. Нофрет с изумлением узнала Иегошуа, стоящего плечом к плечу с Агароном. Когда он успел так вырасти? И голос у него скоро будет, как у деда, такой же красивый, выразительный, благодаря которому Агарон стал могущественным глашатаем пророка.

— Нам было обещано. Когда мы уйдем из Египта, у нас будет страна, земля, которая станет нашей. Ты увидишь ее. Ты будешь смотреть на нее вместе с остальными и радоваться.

— Если хоть один из нас доживет до этого, — проворчал Шмуэль.

— Мы доживем, — сказал Иегошуа. — А египтяне…

— Египтяне познают гнев божий, — наконец заговорил Моше, сразу освободившись от своего заикания.

— Идите к месту сбора, быстрее. У нас мало времени.

Каким бы застенчивым ни казался Моше, со слабым неуверенным голосом, лишенным внушительности, отличавшей Агарона, он мог подчинять себе людей, и вести их за собой, если хотел. Даже упрямый Шмуэль отступил перед ним.

Апиру собрались в единственном месте, способном вместить всех: на базарной площади, освобожденной от прилавков. Коз и овец разогнали по углам, а середина была свободна. Люди шли и шли, пока не заполнили всю площадь. Толпа оказалась гораздо больше, чем ожидала Нофрет. На площади собрались сотни людей, от глубоких старцев до грудных младенцев. Из них получилась бы огромная армия, если бы кто-то пожелал командовать ими и обучил их воевать.

Но сейчас в них не было ничего воинственного. Перед Моше стояли рабы, испуганные и дрожащие, слишком обуреваемые страхом, чтобы слушать его. Агарону пришлось возвысить голос, словно на поле битвы, чтобы они, наконец, перестали шушукаться.

И даже тогда не все могли услышать пророка. Агарон повторял его слова, придавая им твердость и силу.

— Бог гневается, — говорил Моше. — Он прислал нас в Египет, чтобы освободить вас, но царь Египта желает по-прежнему держать вас в неволе. Его страна разрушена, его народ голодает, но он упорствует. Им правит его гордыня. Он не уступит…

Голоса понемногу стихали. Моше продолжал:

— И теперь Господь дошел до предела своего терпения. Девять раз он показывай свою силу. Девять раз царь отворачивал лицо свое. Но от этого гнева божия, дети Исроела, — от этой кары даже Великому Дому Египта не укрыться.

Он помолчал. Толпа тоже молчала. Слушая простого пророка, они не перестали бы болтать, но упоминание о боге утихомирило даже детей.

Голова Моше клонилась под весом всего мира. Теперь он говорил медленно, одно за одним взвешивая слова:

— Господь сказал, и дети Исроела должны повиноваться каждому слову, произнесенному им. Слушай, мой народ. Слушай и запоминай.

Голос Агарона взлетел до небес, почти заглушая голос Моше. Едва слышен был и голос бога, глашатаями которого оба были.

— Это произойдет в первый месяц года, — говорили они. — Первый день прошел: день, когда Господь повелел мне встать перед царем и передать его последнее предупреждение. Когда придет десятый день, Господь велит вам найти в каждом хозяйстве хорошего ягненка: барашка, годовалого, не младше и не старше. Кормите этого ягненка. Освятите его. И на четвертый день после этого, как только начнет спускаться вечер, принесите его в жертву перед лицом своих сородичей. Пусть каждый из вас возьмет пучок иссопа; обмакните его в кровь ягненка и обмажьте дверные столбы и притолоки в каждом доме, где живет мужчина, женщина или ребенок апиру. Затем входите внутрь, дети мои, и ешьте ягненка, зажаренною целым, и чтобы ни одна кость не была сломана. Ешьте его с горькими травами и пресным хлебом. Ешьте его стоя, одетые в дорогу, с посохами в руках; но будьте внимательны, пусть никто из вас не выходит из дому до утра.

Слова Моше падали в полную тишину. Агарон эхом вторил ему:

— Ибо в полуночи я пройду по земле Египта. Я не трону домов, отмеченных кровью ягненка. Но каждый другой дом, каждая конюшня, каждый сарай и хлев узнают мощь моей руки. Смерть поразит их, дети мои, смерть первенцев, будь они вельможами или рабами, богачами во дворцах или животными в полях — и так вплоть до семьи самого царя, из-за чьей гордыни я насылаю это бедствие на землю и народ Египта.

Воцарилось абсолютное молчание. Никто не шевелился. Никто даже не дышал.

Моше поднял голову. Слезы бежали по его щекам.

— Но вас, дети мои, — сказал он, то есть его бог, — я пощажу. Когда настанет утро, возьмите остатки ягненка; сожгите все, до последнего кусочка. Тогда вы станете свободными; тогда вы сможете идти прочь из места вашего заточения. Сделайте так и запомните это навсегда.

65

— Хотелось бы мне верить, что он не пойдет на такое, — сказала Нофрет. — Хорошо бы, у него не хватило силы.

Вместе с остальным посольством она пришла в самый большой дом в квартале рабов, который, по иронии судьбы, принадлежал недоверчивому Шмуэлю. Она не слишком удивилась тому, что он оказался отцом Эфраима. Сила воли и целеустремленность были, по-видимому, отличительными признаками этой семьи. Менялась лишь форма выражения.

Шмуэль не выказывал особого удовольствия, но правила гостеприимства знал. И слышал голос своего бога. Сейчас даже Нофрет слышала его, хотя и была чужеземкой.

Его гостеприимная жена оказалась не такой суровой, как муж, и вовсе не расстроилась из-за того, что ей приходится принимать целую толпу пришельцев. Вместе со стайкой незамужних дочек она охотно приняла помощь и Нофрет и Мириам, заметив, что провидица такая же женщина, как и другие, и вполне сможет испечь хлеб на три дюжины гостей.

Именно к Мириам и обратилась Нофрет, когда они вдвоем замешивали ячменное тесто на воде. В него не следовало класть закваску, потому что ночью по этой земле должен был пройти бог, а хлеб должен быть испечен раньше. До них доносилось блеяние ягнят, согнанных вместе. На закате начнется жертвоприношение.

Мириам взглянула на нее.

— Ты будешь почитать нашего бога, если поверишь в него?

— Нет, — ответила Нофрет.

— А ты не опасаешься за своего первенца?

Задохнувшись, Нофрет рванулась с места, но тут же снова села, переводя дыхание.

— Мой первенец будет спать — если сможет — за дверьми, охраняемыми кровью. Ваш бог требовал только этого, а не настаивал на том, чтобы все, находящиеся в домах, были его преданными слугами.

Мириам пожала плечами. Она смешивала воду и муку, но осторожно, чтобы тесто не поднялось. Этот особенный запрет, наложенный самим богом, означал, как сказал Моше, что им отведено отчаянно мало времени.

Хлеб, испеченный без закваски, безвкусен. Но у них будет жареный ягненок, благоухающий травами. Женщины, ходившие собирать их, опасаясь египтян, но не местные жители, которые не избегали людей Господа, неплохо относились к ним. Некоторые приходили, предлагая в дорогу золото и серебро, дорогую посуду, украшения, ценности, бесполезные для кочевого народа. Моше не запрещал принимать эти дары. Нофрет думала, что египтяне стремились таким образом откупиться от проклятия бога. Но такая сила была только в крови ягненка, а египтяне не могли позволить себе такого выкупа.

Ее внимание привлекла суматоха у двери на улицу. Мимо пробегали люди, что-то неразборчиво бормоча. Но Нофрет, уловив лишь несколько слов, поняла, что сорвало их с места.

В Пи-Рамзес прибыл царь. Он приплыл на быстрой лодке, вместе со старшей дочерью. Следом шла армия. Она придет в город через день-два. И тогда убьют всех апиру.

Но еще не сейчас. В городе слишком мало солдат, они не рискнут напасть на них. Иоханан, предвидя неприятности, уже собрал всех людей, способных носить оружие. В результате сформировалась армия из нескольких сот сильных мужчин, поочередно стоящих на страже.

Количество имеющегося оружия несколько удивило Нофрет, знавшую, как трудно бывает вооружить даже немногих воинов. Должно быть, апиру прятали мечи в гладильных прессах и под полами домов, у них были луки для охоты и боевые стрелы, припасенные до поры до времени. При желании сейчас каждый из них мог найти себе копье, отобранное когда-то у солдата или хранившееся с давних пор.

Защитит ли их бог или собственные мечи, но в эту ночь они не понесут ущерба от царя Египта. Нофрет слышала голос Агарона, успокаивающего тех, кто готов был удариться в панику. Другой громкий голос в противоположной стороне квартала принадлежал то ли Иоханану, то ли Иегошуа: он разносился далеко, словно звук боевой трубы.

К тому времени, когда хлеб был приготовлен и отправлен в печь, солнце скрылось за городскими стенами. Небо было еще светлым, но на улицах царил полумрак; ночь быстро опускалась на дома апиру. Они все собрались там же, где Моше говорил им о пришествии бога. Теперь жрецы установили здесь алтари и приступили к жертвоприношению. Из каждого дома мужчина приносил по ягненку на заклание, жрец перерезал им горло и сливал кровь в чашу, которую держал сын или дочь хозяина. Затем ягненка уносили, чтобы освежевать и зажарить, а его кровью мазали двери для защиты от божьей кары.

В этом обряде была странная, мрачная радость. Запах крови и смерти, священный запах жертвы слегка опьянили жрецов, непривычных так много убивать Люди пели хвалу Господу, и их голоса перекрывали блеяние ягнят. Бог, как могло показаться, был весьма непредусмотрителен. Он не позаботился утихомирить жертвы, приведенные на заклание ближе к концу и испуганные видом и запахом тех, кого уже успели зарезать.

Среди жрецов были Агарон с Иохананом — в крови до локтей. Они закончили, когда уже стемнело, вымыли алтари, вымылись сами, произнесли молитвы, каких требовал бог, и вернулись в дом, где остановились.

Нофрет вернулась уже давно, с молодыми парнями, принесшими четырех ягнят, предназначенных для множества людей: для семьи Шмуэля, Агарона, Моше, Иоханана, всех их родичей, слуг и старейшин посольства. Мириам мазала двери кровью, вставая на цыпочки, чтобы дотянуться до притолоки. Красивый яркий цвет не темнел, высыхая, как обычная кровь. В этой части города все двери и притолоки были обрамлены кроваво-красным: ошибиться было невозможно.

Когда вернулись жрецы, в доме уже накрыли столы и приготовили все для пира. Хлеб — сухие твердые круги — был испечен; большую его часть отложили в дорогу, а остальное подали на стол, чтобы съесть в эту великую ночь.

Все лампы были зажжены, чтобы израсходовать масло, которое они не могли забрать с собой. Большая комната дома была ярко озарена, тьма изгнана. Здесь стоял аромат мяса, трав и пресного хлеба, звучали молитвы и восхваления богу.

В эту ночь не было ссор. Никто не спорил, никто не сомневался в том, что они делают. Страхи были изгнаны вместе с темнотой.

После мяса и вина кто-то запел. Вино из Пи-Рамзеса было сладким и крепким, оно сильно ударяло в голову после горечи неволи. Все много пили, снова и снова посылая чаши по кругу.

Апиру проводили ночь за вином и пением, будучи в безопасности за своими отмеченными кровью дверями. Никто не заговаривал ни о том, что происходит за стенами их домов, ни о смерти, ни о гневе бога. Они были защищены. Их охранял бог.

Нофрет пила наравне со всеми, но голова ее упрямо оставалась ясной. Она ела, чтобы утолить голод, но не больше. Холод в душе не исчезал, несмотря на все ее усилия.

Здесь она была в безопасности, как и все остальные. Но ее взгляд все время обращался на Иегошуа, словно он внезапно должен был замереть и упасть, сраженный, потому что его мать не почитает одного бога превыше остальных. И Иоханан был первенцем у своего отца. Он тоже может умереть.

Но муж и сын не боялись. Они сидели рядом среди мужчин и пили из одной чаши, так похожие друг на друга, что у нее слезы наворачивались на глаза.

Нофрет нашла предлог выйти. Кувшин скоро опустеет, а вино, как и масло, неудобно нести с собой далеко в пустыню. Но, вместо того, чтобы идти в комнату, где хранилось вино, она взяла лампу и поднялась на крышу.

Это было безумием. Моше, или его бог, наказал своим людям сидеть в домах, не выходя на ночной воздух, пока дух смерти не пронесется мимо.

Для Египта ночь была прохладной, почти холодной. Звезды были необыкновенно яркими. Безграничная тишина лежала над городом. Не светил ни один огонек, даже во дворце, где в эту ночь без сна лежал царь. Возможно, и он разгонял тьму вином и светом ламп, музыкой и пением.

А может быть, у бога не найдется сил выполнить свою угрозу? И царь явился сюда, чтобы освободить апиру?

Может быть… Нофрет цеплялась за все, что угодно, отрицая жестокую правду. По ночному Египту шла смерть. Она почти чувствовала касание ее крыльев, слышала звук ее шагов, легких и оглушающих.

На мгновение ей показалось, что звезды кто-то стер с неба: воцарилась полная тьма. Нофрет вздрогнула всем телом. Но смерть шла не за ней. Она была шестым ребенком своего отца, третьей из его дочерей. Если бы это происходило в Хатти — если только какой-нибудь хетт может быть таким же дураком, как царь Египта, — мертвым пал бы ее брат Пиассили.

Возможно, этот бог все-таки милостив. В противном случае, он изничтожил бы все живое в Египте, от мельчайшего до великого, а не только одного из каждого поколения, первого по рождению, старшего и главного по праву наследования.

Человека, шедшего за ней, она узнала по звуку шагов и по теплу тела, даже находясь на другой стороне крыши, и в ужасе закричала:

— Спускайся вниз! Здесь тебе смерть!

Иоханан подошел и встал рядом с ней, обратив лицо к небу. Звезды снова светились ясно, тень прошла, если она вообще была.

— Все уже кончилось. Мы все слышали, как идет смерть.

— Вы слишком увлеклись вином, чтобы слышать хоть что-нибудь.

— Бог сильнее вина… — Иоханан стоял рядом, почти касаясь ее, но не осмеливался положить руку на ее плечи.

Они не стояли так близко друг к другу с тех пор, как оставили Синай. Что-то в душе Нофрет пыталось сопротивляться, но она все же сдалась: обняла мужа за талию, легонько прислонилась к нему и почувствовала, что он не пытается отстраниться. Его рука легла на ее плечи. Она вздохнула.

— Если Иегошуа будет угрожать хоть какая-нибудь опасность, пока мы не вернемся в Синай, я никогда не прощу тебя.

— Наверное, это правильно.

— Вовсе не правильно, — возразила Нофрет и обняла мужа двумя руками, спрятав лицо у него на груди. Теперь она ничего не видела, даже звезд, но ей казалось, что ночь уже не так темна и не так ужасен шум крыльев смерти, реющих над всеми первенцами Египта.

Иоханан на руках снес ее с крыши в охраняемую тесноту дома. Все оставались в зале; там пели уже не гимны, но песни куда более интересного содержания. Спальни были пусты. Даже слуги причащались вина, отгоняя ночь и страхи.

Если даже бог Исроела и не одобрял того утешения, которое эти двое смогли найти в ночь его гнева, он не стал карать их.

— Бог велел нам быть плодовитыми, — сказал Иоханан где-то среди ночи, — и размножаться, и радоваться этому.

— Что-то я не помню особой радости, — заметила Нофрет, — когда этот закон был объявлен народу.

— Радость подразумевалась сама собой, — ответил он.

66

При первом свете утра апиру по одному осмелились выбраться на улицу, проходя через двери, кровь на которых, наконец, засохла и потемнела. В их квартале царила мертвая тишина, но с других улиц доносились плач и горестные крики.

Господь выполнил свое обещание. В каждом доме старший ребенок, первенец, лежал мертвым, сраженный рукой бога. Царь сидел на троне, прижимая к груди своего первого ребенка, любимую дочь Нефер-Ра. Он не выпускал ее из рук. Людей, ставших причиной ее смерти, рабов, так долго находившихся под его игом, он отослал прочь с воплем ярости.

— Убирайтесь! — закричал он Моше и тем нескольким, кто пришел с ним во дворец правителя ранним утром. — Убирайтесь и не возвращайтесь никогда!

Дети Исроела поймали его на слове. Послушные велению своего бога, они сожгли остатки пиршества, сложили все свое имущество, забрали стада и отары и вышли из Пи-Рамзеса. Ворота были открыты. Стражники умерли или бежали. Никто не сопровождал их, и толпы любопытных не мчались следом, чтобы посмотреть, куда они направляются. Ни у кого не было ни желания, ни досуга для этого. Каждый дом в Египте стал домом скорби.

Только апиру радовались. Они шли с песнями, гнали перед собой свои стада. Их было очень много, целый народ, освобожденный, наконец, из неволи.

Нофрет шла впереди с Мириам, Моше и Агароном и с остальными старейшинами из Синая. Несмотря на то, что египтяне пребывали в растерянности, Иоханан и Иегошуа собрали вооруженных людей и расположили их впереди, сзади и по сторонам — для охраны. Они вышли из города так, как путешествовали — их родичи по пустыне, готовые отразить нападение.

Апиру совсем недавно были рабами. Они понимали, что такое осторожность, и знали, что настороже быть полезно. Но большинство из них были непривычны к странствиям и не умели беречь силы и продовольствие. Нофрет видела, что многие чересчур щедро расходуют воду; слишком часто пьют, проливают на землю, как будто всегда можно сходить к ближайшему колодцу, чтобы пополнить запасы.

Этому надо положить конец прежде, чем они войдут в пустыню. Сейчас они еще находились и цивилизованной стране, на дороге через передовые посты Египта. Подвинуться в пустыню с таким количеством народа, с множеством детей и стариков без еды и питья невозможно.

Путь на восток, в Ханаан, был попроще, поскольку там находились города, а между ними — оазисы, и не требовалось пересекать ни озер, ни морей. Но тамошние жители вряд ли приветствовали бы приход целого народа, вооруженного племени, которое вполне можно принять за захватчиков. Поэтому апиру шли на юго-восток, по дороге в пустыню, ведущей к восточному побережью.

Так решил Моше. Ни один здравомыслящий человек не сделал бы такого, а тем более не пошел бы за тем, кто ведет людей этой дорогой. Но Моше был пророком их бога, утверждал, что им руководит Господь, и они покорно шли следом.

Огромное количество людей, мало приспособленных к странствиям в пустыне, двигалось гораздо медленнее, чем кочевники в Синае. К полудню они все еще видели зелень виноградников вокруг Пи-Рамзеса, но к закату добрались до края пустыни и взглянули вперед, на Красную Землю.

Здесь они встали лагерем. У кого-то еще оставались силы петь. Большинство людей устали, натерли ноги, дети хныкали, просили, чтобы их понесли на руках, но все были счастливы. Они были свободны!

В эту ночь устроили пляски у костров. Молодые были особенно жизнерадостны, и, если дать им немного отдохнуть, поесть и выпить, могли бы бодрствовать еще не одну ночь. Той ночью звезды светили ярко. Смерть не бродила во мраке. Им не нужно было другой защиты, кроме их сородичей, стоящих на страже с луками и копьями — без этого в пустыне нельзя.

Одни старейшины крепко спали, другие плясали вместе с молодежью. Но Моше, Агарон и Мириам, вместо того, чтобы праздновать, собрались на совет. Нофрет присоединилась к ним. Пришел Иоханан, а чуть позже и Иегошуа, доказав парням из Пи-Рамзеса, что может дважды прыгнуть через костер так же высоко, как и они. Он со смехом плюхнулся у ног матери.

Но его смех быстро угас. Старшие ели, запивая еду разведенным вином.

— Завтра, — говорил Иоханан, — этим людям придется начать учиться мудрости. Мы соберем все запасы пищи и воды и назначим кого-нибудь из мужчин ответственным за них.

— Пусть продуктами распоряжаются женщины, — вмешалась Мириам. — Ведь мы же готовим еду.

— Хорошо, — примирительно сказал Иоханан. — Но тогда пусть почтенные старейшины определят дневную порцию. Иначе могут возникнуть драки, а те, кто не сумел запастись, начнут голодать и страдать от жажды.

— У некоторых кончится вода уже завтра, — заметил Иегошуа. — Я видел, как один человек сегодня купался: вырыл яму в песке, застелил ее кожами и нежился, как фараон в бассейне.

— И никто его не остановил? — недоверчиво спросила Нофрет.

— Кому бы это пришло в голову? Люди смеялись и спрашивали, нельзя ли искупаться после него. Они не осознают, что здесь нельзя достать воду, когда вздумается.

Иегошуа, выросший среди кочевников Синая, не понимал таких людей, но пытался понять. Нофрет гордилась им.

— Им придется научиться жить иначе, — заметил Иоханан. — Они уже больше не горожане, а принадлежат пустыне и Предводителю.

Моше кивнул, глядя на огонь. Мириам, сидя рядом с ним, произнесла:

— Может быть, им не понадобится ничему учиться. Мы бежали из города, но не от царя.

— Господь низверг его, — сказал Иегошуа. — Он отпустил нас.

— Его низвергло горе, — возразила Мириам. — Гордыня снова одолеет его и пошлет в погоню за нами. Царь и прежде нас не любил, а теперь ненавидит и жаждет отомстить за смерть дочери.

— Его сын и наследник жив. Не станет же он…

К удивлению Иегошуа, Нофрет оборвала его и сказала неожиданно сердито:

— Если бы ты был девочкой, мой дорогой львенок, я бы не меньше горевала, потеряв тебя.

Сын явно смутился, но упрямство пересиливало. Он не отводил взгляда.

Нофрет продолжала:

— Раскрой же глаза, дитя! Он любил свою дочь и ценил ее: она была его главным советником. Да, у царя остался наследник, который получит трон, но ума у него маловато.

Иегошуа неохотно потупил взор.

— Понятно… Значит, ты думаешь, он будет гнаться за нами?

— Я знаю это, — сказала Нофрет, опередив ответ Мириам. — Царь собирается настигнуть нас у моря, раз уж мы выбрали именно этот путь.

— Дорога в Ханаан — дорога воинов, — заметил Иоханан. — Но мы не собираемся воевать, тем более сейчас, когда нас так много.

— И мы не боги и не духи, чтобы идти по морю как посуху, — добавила Нофрет.

— Бог поведет нас, — вымолвил Моше.

Даже Иоханан не поверил этому. Наступило молчание, в конце концов, нарушенное Иегошуа, который откликнулся на зов сверстников, танцующих и прыгающих через огонь у другого костра.

…Моше оплакивал Египет. Он, единственный из всех, плакал, когда апиру покидали Пи-Рамзес, плакал, когда они спускались по реке из Мемфиса. Его люди пели, торжествуя победу, а он горевал по умершим и по жестоко разоренному царству и не разделял их восторга.

В первую ночь в пустыне несколько старейшин из Синая пришли к нему, разгоряченные вином и весельем. У них возник новый план.

— Египет слаб, — говорили они, — а царь ушел из Мемфиса. Давай пойдем туда, захватим город и станем в нем править.

— В вас говорит вино, — сказала Мириам. — Пойдите проспитесь. Мы выступаем на рассвете.

Она находилась за пределами их круга, невидимая, неслышная и незаметная. И старейшины, не обращая внимания на ее слова, тесно обступили Моше, сидевшего у огня.

— Разве ты не хочешь снова стать царем? Мы сможем править, как когда-то цари-пастухи, причем намного лучше. В конце концов, наш царь по праву станет царем Египта.

— Мы уже давно объяснили вам, — терпеливо произнесла Мириам, — что умерший царь не может снова вернуться к жизни.

Но переубедить старейшин было невозможно.

— Веди нас в Мемфис, — настаивали они. — Кстати, не затем ли ты забираешь на юг вместо того, чтобы идти на восток? Давай повернем на запад. Пойдем в царский город.

Моше неожиданно поднялся, отстранил их и скрылся во мраке. Старейшины смотрели, разинув рты. Некоторые поднялись было, чтобы идти следом, но натолкнулись на серьезное препятствие: Иоханан и Агарон преградили им путь.

Чтобы стать старейшиной, не нужно обладать особенной смелостью, даже особенной мудростью, просто нужно, чтобы человеку повезло прожить дольше своих сверстников. У старейшин хватило храбрости пойти в Египет, но противостоять этим двум сильным мужчинам они не решились. Агарон и Иоханан грозно смотрели на них сверху вниз, и старейшины скромно удалились к своим кострам допивать вино и утешаться этим.

— Они когда-нибудь оставят его в покое? — спросила Нофрет у Мириам.

Та пожала плечами.

— Когда мы выйдем из Египта и окажемся подальше от искушения, они, скорей всего, позабудут свои глупости.

— По-твоему, это всего лишь глупости? А тебя такое искушение не одолевает? Ты бы могла снова стать царицей, если бы как следует постаралась.

На мгновение маска безразличия спала с лица Мириам. Нофрет прочла на нем страстное желание, боль воспоминаний, сожаление о том, что могло бы быть, но не случилось.

— Я не хочу стараться, — сказала она спокойно и убежденно.

— Правда?

Глаза Мириам сверкнули, но она сдержалась.

— В какой-то степени, мой друг. Я не хочу особенно стараться.

Упоминание о дружбе слегка озадачило Нофрет. Она никогда не считала себя и Мириам подругами; но как иначе их можно было назвать? Конечно, не госпожой и служанкой. Они необходимы друг другу. Они знали цену друг другу.

Они не откровенничали, как женщины апиру, но это им и не требовалось. Они были вместе с детства. Никто не знал Нофрет с таких давних пор, как Мириам, и Нофрет помнила ее с тех пор, как та была маленькой обнаженной царевной, третьей дочерью позабытого Эхнатона.

Они переглянулись в свете костра. Мириам слегка кивнула, повернулась и ушла и палатку, где жила вместе с отцом.

Нофрет не пошла за ней. Если Мириам надо выплакаться, она предпочтет сделать это в одиночестве. Нофрет было нелегко возвращаться в Египет, но для бывшей царицы и богини, ставшей лишь голосом, воздухом, это намного тяжелее.

Нофрет медленно обернулась, стоя на краю светового круга. Агарон и Иоханан снова сидели у огня, спокойно беседуя. Иегошуа танцевал среди молодежи, прыгал через костер и смеялся. Некоторые девушки из Пи-Рамзеса засматривались на него, хихикая и прикрываясь накидками.

Моше не было видно. Но Нофрет знала, где он. Пророк апиру шел по пустыне, окутанный силой своего бога, словно плащом. Духи ночи обходили его стороной. Порождения тьмы избегали его присутствия.

Вдруг она поняла, что видит и воспринимает вещи, невидимые простым человеческим глазом. Она всегда чувствовала присутствие богов и тайных сил; и видела чудеса магии так же ясно, как свет во тьме. Но сейчас к ней пришла новая ясность: больше знание, чем видение, больше сердцем, чем глазами. Значит, это не совсем тот дар, которым обладала Леа, и, по-видимому, обладает Мириам. Нофрет была не такой, как они. Но она ведь чужеземка, не родня апиру.

В прежние времена она отвергла бы этот дар, обратила бы против него всю силу своего врожденного упрямства. Но здесь, в Красной Земле, по дороге из Пи-Рамзеса, у нее не было сил воспротивиться. Она не могла сказать, как говорили апиру: «Желание Господа будет исполнено». Но могла склониться перед неизбежным.

Нофрет немного отошла от костров, но не затем, чтобы последовать за Моше. Она только вышла за пределы освещенного места. Здесь шум лагеря был тише. Она услышала крик шакала. Боги Египта находились рядом, наблюдая, но не поднимая руку на пришельцев с Синая.

Здесь ощущалось присутствие и того человека, который верил, что является и царем, и богом. Он еще находился в Пи-Рамзесе, но уже отдал приказ: утром его войско выступит в поход. Каждый воин оплакивал родича, друга или товарища по оружию — тех, кто были первыми сыновьями своих отцов.

Дочь царя наконец забрали в дом очищения. Рамзес оплакивал ее, запершись в своей спальне, без сна и в гневе. Гордыня, принесшая его царству столько бедствий, окрепла в нем с новой силой и овладела им, словно демон. Он не признавал ни голоса рассудка, ни законов логики. Бог апиру совершил убийство. Царь Египта отомстит людям, поклоняющимся этому богу. Он считал это справедливой карой, забывая о том, что, убив всех до единого, он лишит свою страну почти главного богатства — рабов.

Нофрет, потрясенная, с трудом пришла в себя. Ей казалось, что она упала в глубокий водоем и еле выплыла, едва не утонув. Прежде с ней ничего подобного не случалось. Ей были известны сказки и слухи об искусстве жрецов, рассказы о духах, которые идут, куда прикажет хозяин. Но на самом деле все это оказывалось гораздо проще, чем изображают жрецы.

Нофрет повернулась к свету и долго смотрела на звезды. Лагерь затих. Казалось, она созерцала свод небесный так долго, что он успел совершить полный круг.

Она глубоко вздохнула. По телу пробежала дрожь. Приблизившись к костру, она устроилась поближе, чтобы поскорее согреться.

Руки Иоханана легли ей на плечи. Тепло медленно окутывало ее.

Он не спрашивал, почему его жена так продрогла в теплую ночь, даже когда она сказала.

— Фараон собирается преследовать нас. Он страшно разъярен.

Иоханан кивнул, не удивившись, поскольку и Моше, и Мириам предсказывали то же самое. Когда он поднял ее на руки, она протестовала, но очень слабо. Он отнес ее в шатер и уложил в постель.

Там Нофрет, наконец, как следует согрелась и ненадолго даже почти забыла о том, что видела и предвидела.

67

Царь не смог настичь их ни в этот день, ни в следующий, ни даже через день. Он слишком долго медлил, прежде чем выйти с войском из Пи-Рамзеса. Его задержали государственные обязанности, траурные церемонии и другие дела. Но зато, выступив, наконец, в поход, он точно знал, куда направились апиру: за ними оставался след, широкий, словно главная река Египта.

Снявшись со стоянки, они являли собой еще более беспорядочную толпу, чем когда выходили из Пи-Рамзеса. После двух бурно проведенных ночей многие вообще едва переставляли ноги. Некоторых уже начинала мучить жажда, потому что они истратили весь свой запас воды. Когда люди поняли, что по дороге воды не будет и на ночлег тоже придется встать в безводном месте, поднялся ропот. Небольшая, быстро передвигающаяся группа успела бы дойти до оазиса, но не весь народ.

Самые упрямые вообще не желали покидать лагерь и настаивали на том, чтобы их оставили на месте. Если царь придет с погоней, в чем они сомневались, то, скорее всего, минует их. Казалось, они не понимали, что бог сделал невозможным их дальнейшее пребывание в Египте, и вернуться туда они не могут. Идти назад им было нельзя, только вперед.

Эти люди нуждались в кнуте надсмотрщика. Но надсмотрщиков здесь не было. Их молодые спутники и люди с Синая с мечами и копьями заставили упрямцев встать, подгоняли их, если они спотыкались, тащили тех, кто продолжал сопротивляться. И весь народ, желал он того или нет, вышел из лагеря в засушливые земли.

Накануне апиру шли в тумане вина и радости. Теперь люди пробуждались и начинали понимать, где находятся и как здесь оказались. Путь был нелегок.

Солнце пекло нещадно. Никто точно не знал, куда они направляются. Некоторые полагали, что в Синай, но для большинства Синай был сказкой или мечтой.

— Это пустыня, — говорили одни. — Там нет ничего, кроме песка и скал, насколько хватает глаз, а посередине высокая гора, где живет бог.

— Нет-нет, — возражали другие. — Это прекрасная страна, зеленая и богатая, где реки текут молоком и медом. Там наши стада будет жиреть, а отары множиться.

Они спорили на ходу до тех пор, пока у них не пересохли рты, и соглашались только в одном: здешняя земля слишком сурова и тут очень мало воды. Мечтавшие о зеленых пастбищах оглядывали Красную Землю и приходили в отчаяние. Те, кто предвидел лишь засушливые места и суровую жизнь, громко провозглашали, что это только начало.

— Мы будем блуждать в пустыне вечно, — говорили они. — Мы никогда больше не увидим зеленой травы и текущей воды.

— Увидите, когда мы дойдем до моря, — сказала Нофрет одной из таких.

— Конечно, — огрызнулась женщина. — Но хотела бы я знать, как мы будем пересекать его? Там нас ждут лодки? Или там есть мост?

Нофрет не знала, как ответить. Ответил Моше, но то же, что и всегда:

— Господь все устроит.

Народ, называвший себя Исроел, по имени предка, от которого, считалось, он происходил, был самым упрямым, склонным к препирательствам и непокладистым собранием людей, с каким когда-либо приходилось сталкиваться Нофрет. И все-таки они продолжали свой поход, даже сохраняй некое подобие порядка. Люди — не все, но на удивление многие — стали следить, сколько воды у них осталось, и более экономно расходовать продовольствие.

К вечеру они были готовы встать на отдых. Передовой отряд Иоханана — в большинстве его люди из Синая, лишь немногая часть которых охраняла тылы, — ушли вперед, чтобы найти место для лагеря. Когда остальные пришли на место, молодежь уже ждала их, готовая заняться грузом, провизией и водой. Люди начали ставить шатры и разводить костры. Потом им раздадут дневную порцию пищи и воды.

Многие нудно и громко ворчали, но ни у кого не было сил возмущаться открыто. Нофрет подозревала, что это может случиться позже, когда люди отдохнут и наберутся сил для нового тяжелого перехода. Сейчас они хмурились, некоторые даже плакали, но выполняли приказания.

Когда Иоханан, наконец, пришел к костру, усталый, растрепанный и угрюмый больше обычною, Нофрет сказала:

— Умно придумано. Навязывать им свою волю, когда они слишком утомлены, чтобы протестовать. Понятно, что, когда они отдохнут, возражать будет уже поздно. И, в конце концов, они привыкнут действовать как армия, а не как дамы на прогулке.

— Никогда они не станут армией, — ответил он мрачно. — Я согласился бы и на приличное кочевое племя.

Нофрет подала ему чашу, наполненную сильно разбавленным вином, потом жаркое из козлятины с хлебом и травами. Сначала он ел без аппетита, но быстро вошел во вкус.

Она кивнула.

— Старейшины снова на совете. Моше излагает новый закон. Он говорит, что лучше сейчас, чем слишком поздно. К тому времени как царь настигнет нас, мы должны обрести силу. Если же мы останемся просто толпой…

Иоханан, не дослушав, вскочил на ноги, вернее, попытался: от усталости его качало. Нофрет подхватила мужа и, когда он все же устремился вперед, попыталась задержать. Он сердито взглянул на нее.

— В чем дело? Я должен быть там.

— Отдохни. Они будут препираться до полуночи.

— Мне нужно быть там. Пойми, произойдет мятеж, если мы и дальше будем поступать с людьми так, как сегодня. До сих пор мы были вынуждены действовать, и действовать быстро, но в дальнейшем сами люди захотят участвовать во всех делах.

Нофрет не сумела остановить его; муж был намного сильнее ее. Она отпустила его, но и сама пошла следом, в середину лагеря, к самому большому костру, где собрались старейшины.

Сегодня попоек уже не было. В лагере было почти тихо. Многие уже спали, некоторые прямо на земле, даже не добравшись до постелей. Ближе к костру старейшин люди бодрствовали и прислушивались к разговорам.

Как и ожидала Нофрет, там шло препирательство, по большей части о том же, что и по дороге: зеленые пастбища против бесплодной пустыни. Старейшины из Синая, наконец, кажется, начали понимать, что они сделали, выведя из Египта многие сотни людей, нуждающихся в пище, крове и средствах к существованию. Их страна, хотя и с трудом, поддерживала живущих там. Теперь туда шел еще целый народ.

Моше ничего не говорил. И Мириам тоже молчала. Сначала Нофрет даже не увидела их, однако оба были там. Они сидели недалеко от костра, но в тени, отрешенные, не замечающие шума. Говорил Агарон:

— Господь подумал об этом. Ждите и наберитесь терпения. Сначала мы выберемся из Египта, а потом направимся в страну, которую он для нас приготовил.

— И где это? — поинтересовался один из старейшин. Нофрет был знаком этот голос и это лицо: Шмуэль из Пи-Рамзеса, такой же недоверчивый, как и всегда. — По-моему, лучше вернуться в Египет. Совершенно очевидно, что мы не сможем без помех покинуть его — нам придется выходить из страны с боем или переплывать море.

— Мы не можем вернуться, — возразил Агарон. — Господь сказал об этом достаточно ясно.

— Господь показал царю, насколько он силен. Но мы нужны царю, чтобы строить его город. Теперь он знает, что нас нельзя бить и морить голодом, что нельзя отнимать у нас детей. Давайте работать на него, как многие другие, за плату. Строителей лучше нас нет — иначе зачем бы ему так долго упираться и не отпускать нас?

— Царь был слишком горд, чтобы отпустить вас, — сказал Иоханан, проталкиваясь к отцу. — Эта же гордыня убьет вас, если вы попытаетесь вернуться. Он хочет, чтобы теперь вы все были мертвы и сгнили, за то, что бог сделал с ним и с его царством.

— Память царей коротка, — возразил Шмуэль. — А увековечение их славы требует, много времени и денег. Мы нужны фараону, и он это знает. Без нас он не успеет завершить строительство своего города за время, отведенное ему для жизни.

Иоханан взмахнул рукой.

— Ну что ж, идите! Возвращайтесь обратно. Царь в дне пути отсюда, с лучниками и колесницами. Ступайте и бросьтесь к его ногам. Так ему будет удобней отрубить ваши головы. С вас он и начнет мстить нам за первенцев Египта.

— Я всегда говорил, — произнес кто-то рядом с Нофрет, — что все зашло слишком далеко. Мор на землю и скот — это весьма неплохо, но убивать детей…

Остальное потонуло в шуме. Закричали все сразу: одни хотели вернуться, другие — идти вперед, некоторые по-прежнему желали захватить Мемфис и посадить там своего царя.

Оглушительный рев команды перекрыл все голоса, хотя и не утихомирил спорщиков. Со всех концов лагеря сбегались люди: одни уже были полностью одеты и вооружены, другие торопливо застегивались и тянули мечи из ножен. Новая команда Иоханана — и апиру построились в ряды, оттеснившие беспорядочную толпу. Впереди люди из Синая, за ними — из Пи-Рамзеса.

Нофрет очень захотелось спрятаться, но укрыться было негде. Она отступила в тень, поближе к Моше и Мириам, которые, казалось, не замечали ничего, кроме видений, возникавших и исчезавших перед их закрытыми глазами. Но то был остров в бурном потоке. В эту тень никто не заходил, все обходили своих пророков стороной, опасаясь помешать им.

Вскоре люди Иоханана восстановили порядок. Шмуэля почтительно, но твердо утихомирил собственный сын. Апиру свирепо сверкали глазами, переругивались, но скоро все стихло. Тех, кто уже перешел к рукопашной, растащили, несмотря на отчаянное сопротивление.

Иоханан оглядел их всех, подбоченясь, нахмурив брови.

— И это мудрейшие люди Исроела! Два дня на свободе — и уже развоевались. Неужели вы все позабыли, почему находитесь здесь, а не в безопасности под кнутами в царском городе-сокровищнице?

Многие потупили глаза, и ропот стих.

— Народ мой, — продолжал он почти нежно, словно выговаривая провинившемуся близнецу, которого стоило бы наказать, но он слишком любим. — О, мой народ, если мы хотим добраться до Синая, то должны быть сильными. А сила наша — в единстве. Мы не можем драться из-за каждой мелочи. Нам надо все решать вместе. Тогда Господь поведет нас прочь из Египта, в нашу собственную страну.

Раздалось несколько голосов. Иоханан сверкнул глазами на говоривших, и они замолкли.

— Впрочем, это, может быть, и не Синай. Но мы должны пройти через него, чтобы попасть туда. Мы не можем вернуться, не можем сдаться на милость египтян. Нет ее… Царь Египта идет за нами, мой народ, и он в гневе. Настигнув нас, он постарается уничтожить всех.

Поднялся стон, нет, вопль искреннего бессловесного ужаса. Голос Иоханана хлестнул, словно бич.

— Прекратите! Да, мы в опасности. Некоторым или всем нам угрожает гибель. Но мы люди Господа. Он выбрал нас. Он ведет нас. Пока мы сильны, он не позволит нам умереть от руки царя Египта.

— А если мы не сможем быть сильными? — снова встрял Шмуэль.

Вместо Иоханана ответил Эфраим:

— Придется. Ничего другого нам не остается.

— Предводитель, — вздохнул Шмуэль, отстранил сына и воздел руки к небу. — Тогда молись, мой народ. Молись, чтобы мы все не спятили и нас вели не безумцы!

Сначала несколько человек, потом еще несколько, потом почти все, окружавшие его, стали молиться, как молился он, потрясая поднятыми руками, громко обращаясь к богу. Поднялся отчаянный шум, лишенный всякого благозвучия, но все же в нем чувствовалась сила. Пусть это была сила отчаяния, но, тем не менее, сила.

Звук, раздавшийся совсем близко, изумил Нофрет до потери речи. Мириам смеялась. Тихонько, словно стараясь сдержаться, но смеялась.

Когда приступ смеха миновал, Мириам взглянула на Нофрет, все еще улыбаясь, чем повергла ее в еще большее изумление. В глазах Мириам блестели слезы, но это были слезы веселья.

— Что за люди? Ну кто еще будет так безоговорочно подчиняться богу, но при этом так орать?

— Мы, — ответила Нофрет.

Мириам снова засмеялась.

— Вот именно. Выходит, это нам в наказание? Мы находимся среди них, потому что только этого и заслуживаем?

— Я думаю, — сказала Нофрет помолчав, — что их бог прекрасно умеет выбирать момент и очень жесток.

— Нет. Это не жестокость. Это такой юмор. В юности я никогда не смеялась, ты же знаешь. Но теперь, начиная стареть, я буду смеяться или умру. Это он наложил на меня такое проклятие.

Нофрет присела возле Мириам. Моление продолжалось. Моше, сидевший рядом с дочерью, был неподвижен, словно камень. Он был в плену у своего бога, который не отпустит его до утра. А больше им двоим никто не мог помешать.

— Ты думаешь, нам предстоит умереть? — спросила Нофрет.

Мириам посмотрела на нее не без любопытства.

— А ты как думаешь?

— Не знаю. Но царь идет по нашим следам. Он настигнет нас, когда мы дойдем до моря. Нас много, но большинство — это женщины, дети и старики, которые уже не в силах сражаться. А у царя — колесницы и лучники. Он может уничтожить всех нас.

— Это он может. Во всяком случае, попытается. И ты не веришь, что бог спасет нас?

— А ты?

Ее собственный вопрос вернулся назад, и Мириам сгорбилась под его тяжестью.

— Раньше спасал. Надеюсь, что и теперь спасет.

— Я не могу наверняка сказать, что я знаю, — продолжала Нофрет, — и еще меньше понимаю, во что верю. Глядя вперед, я вижу воду и сухую землю, Синай и гору бога. Я вижу годы, Мириам. Годы в пустыне, в вечных скитаниях, без остановки. Нас будут постоянно преследовать, куда бы мы ни шли. Никто не захочет принять нас. Нас очень много; нам слишком многое нужно. Единственная надежда для нас — брать и брать, что придется и где удастся. Или умереть по эту сторону моря, в руках Великого Дома Египта.

— Смерть есть надежда? — Мириам задумалась. — Полагаю, что в какой-то степени это так. Возможно, что сухая земля, которую видишь ты и вижу я, — это страна мертвых. Говорят, что они блуждают вечно, если им не повезло быть похороненными в домах вечности. Для нас такого не будет. Наши кости будут лежать под открытым небом.

По-видимому, это пугало ее не так сильно, как прежде, когда она была египтянкой, воспитанной в убеждении о том, что тело должно сохраняться для того, чтобы душа могла жить. Теперь она была провидицей апиру, а для них тело не имело никакой ценности, раз уж душа покинула его. Они хоронили умершего, оплакивали и забывали.

И весь этот народ может погибнуть на берегу моря. Нофрет и прежде приходилось ходить по самой границе страны мертвых, но она видела многих, которые переходили эту границу и возвращались к живым. Сейчас было иначе. Здесь находился целый народ, целое племя, избавившееся от рабства только для того, чтобы оказаться в опасной близости от смерти.

А хочет ли Нофрет умереть с ними?

Она вообще не хочет умирать. Если же придется… Лучше здесь, чем одной среди чужих людей. Ее муж и сын умрут вместе с нею. Остальные ее дети, если того захочет бог, будут в безопасности, вне досягаемости египетского царя.

Могло быть и хуже. Она вздрогнула, вздохнула, поднялась на ноги. Мириам собиралась остаться здесь и молиться. Нофрет хотелось спать. Уже скоро — завтра или послезавтра — они выйдут к морю, а за ними придет царь Египта. Ей понадобится вся ее сила, чтобы сражаться или умереть.

68

На второй стоянке люди оставались долго. С согласия своих предводителей они спали до позднего утра. Когда все, наконец, встали, собрали лагерь и приготовились выступить, Агарон сказал им:

— За нами идет царь. У него колесницы; у нас стада и дети. Отсюда мы будем идти без остановки на ночь. Мы должны добраться до моря раньше него.

Сон ослабил их сопротивление, а страх сделал способными на усилия, от которых днем раньше они отказались бы. По очереди садясь верхом на вьючных животных, у которых груз был полегче, останавливаясь только для того, чтобы поесть, попить и чуть-чуть вздремнуть, они поспешно двигались в сторону моря.

Моше вел их, как и всегда. Иногда Нофрет казалось, что она видит перед ним проводника; днем нечто вроде облака или столба дыма; ночью это был огненный столп. Она бы сочла его плодом своего воображения, если бы не слышала, как другие постоянно говорят о нем, называя так, как называли своего бога; Адонай Элохену, Господь, Единственный.

Все было таким же странным, когда она в первый раз бежала из Египта. Тогда их было только четверо: Иоханан, Леа, ее госпожа и она сама. Теперь, как и в те времена, ей казалось, что они вышли из мира, где живут обычные люди, и находились в стране богов, а бог шел впереди них, указывая им дорогу.

Несмотря на перст Божий, путь оставался таким же трудным, солнце припекало не меньше, у камней были те же острые края. Сон урывками, ночные и дневные переходы заставили ее утратить всякое представление о том, где она находится и что делает. Нофрет просто шла. Страх гнал ее так же, как и остальных, но у нее было больше причин бояться: тьма перед глазами была полна крови и убийств. Ей передавались видения, возникавшие в мозгу царя: то, что он сделает с ними, когда догонит.

Торопясь в погоню, он все с большими подробностями воображал это. Теперь царь собирался убить только мужчин и тех женщин и мальчиков, которые будут сопротивляться. Остальных он заберет в Египет и снова сделает рабами. Они будут жить еще в худших условиях, чем прежде. Особенно царь желал захватить живым Моше, чтобы замучить его до смерти, но прежде убить на его глазах дочь, как была убита царевна, но не так быстро и милосердно.

Нофрет пыталась отмахнуться от этих видений, но глаза души закрыть нельзя. Во сне и наяву ее преследовали мысли царя, его ненависть и жажда мести.

Иногда она чувствовала облегчение — когда Иоханан шел рядом или мог побыть с ней пару часов, освободившись от своих основных забот — охраны лагеря и разведки. Только это придавало ей сил, чтобы идти дальше. Муж был неутомим, командуя вооруженными людьми, помогая выбирать места для стоянки. То ли Бог поддерживал его, то ли он просто был слишком упрям, чтобы признаться, насколько устал.

— Когда мы пересечем море, — говорил он, — я буду спать несколько дней подряд. Но не раньше.

— Ты же до сих пор не знаешь, как мы будем это делать.

— Я полагаюсь на Господа, — в который раз повторил он.

Когда мужа не было рядом, к удивлению Нофрет, к ней приходил Иегошуа. Войдя в первую пору возмужания, он с увлечением учился обращаться с оружием и уже имел постоянное место среди вооруженных людей. В этом походе, не будучи занятым ни в охране, ни на разведке, сын шел рядом с матерью. Он был не особенно разговорчивым. Эту молчаливость он унаследовал от нее: ни один апиру не умел молчать так долго и спокойно, как Иегошуа.

За время их путешествия он успел вырасти выше нее. И заметно выше. Иегошуа напоминал своего отца, когда Нофрет впервые увидела его: сплошные руки, ноги и углы. Наблюдая за сыном, она вспомнила цвет неба над Ахетатоном, запах его воздуха, скрип песка под ногами, когда она шла из города в селение строителей. Даже вспомнила ужасного козла, наводившего страх на всю деревню. Он уже давно превратился в прах, как и город Ахетатон.

Чем больше она уставала, тем чаще спотыкалась, но Иегошуа всегда оказывался рядом, чтобы поддержать ее. Наконец однажды она отмахнулась.

— По-твоему, я уже не могу ходить сама?

— По-моему, ты слишком устала, чтобы смотреть, куда наступаешь, — ответил он с нерушимым спокойствием, унаследованным от отца. — Или у тебя видения. У тебя же бывают видения? У Мириам такой же отрешенный вид, как и у тебя. Но на ногах она держится крепче.

— Мириам дольше училась совмещать одно с другим, — ответила Нофрет.

Иегошуа не стал спрашивать, что она видит. В этом он был истинным апиру: она не сумела бы так легко подавить свое любопытство. Апиру же просто знали, что это как-то связано с богом, и тут же успокаивались.

— Не хочу быть пророчицей, — сказала она. — Хотя в древние времена мечтала об этом — когда умерла Леа и оставила свое место Мириам. Но теперь мне хочется быть самой обычной женщиной.

— Ты никогда ею не будешь. Ты хеттская женщина, которая видит истину.

Нофрет так сильно замотала головой, что перед глазами все поплыло.

— Сейчас я не вижу ее. Но чувствую. Она во мне. Видит Мириам, как когда-то Леа. А я просто знаю некоторые вещи.

Крепкие руки сына поддерживали ее. Она взглянула в широко раскрытые карие глаза. Отцовские глаза. Свет, загоравшийся в них, ослеплял своей яркостью.

— Ведь и ты не такой, как другие, — сказала она и с гордостью, и с горечью. — Ты тоже можешь видеть. И тоже знаешь.

Иегошуа спокойно кивнул. Он всегда будет спокоен: ведь ее сын наполовину апиру. Все, исходящее от бога, не смущает их.

— Господь во мне, — сказал он. — Он выбрал меня.

Нофрет толкнула его плечом, но сын был словно камень, вросший в землю.

— Не слишком ли ты возгордился? Не слишком ли ты самодоволен и потому не видишь, что творится у тебя под носом?

Иегошуа залился краской и надулся, и она сразу вспомнила, что он еще совсем мальчик. Но во внезапной улыбке был весь Иегошуа.

— Ох, мама! Ты же знаешь, что со мной такого никогда не произойдет. Ты всегда будешь рядом и вовремя одернешь меня.

— Надеюсь, — серьезно сказала она. — Но помни это. Правда, может быть, тебе не придется долго помнить. Мы все можем умереть, когда царь направит против нас свое войско.

— Господь…

— Защитит нас, — закончила за него Нофрет. — Может быть, да, может быть, и нет. Я бы не стала особенно на него рассчитывать.

Иегошуа засмеялся, что вовсе не улучшило ее настроения.

— Ух, неверующая, — сказал он с насмешкой и с нежностью. Нофрет готова была стукнуть его, но он быстро убрался прочь.

Нофрет устала, у нее болели ноги, она обгорела на солнце, страх мучил ее, но на какое-то мгновение она почувствовала себя счастливой. И даже могла поверить, что они переживут все, дойдут до Синая, и она снова увидит остальных своих детей.

Было приятно брести в этом сне. Гораздо приятней, чем в пустыне, где в сиянии горизонта наконец открылся широкий синий простор моря.

Позади раздался крик, долгий и отчаянный вопль: «Египет! Пришел Египет!»

Идя в передних рядах, Нофрет не могла видеть ничего, кроме людской стены позади себя, но уже знала, что царь настиг их. Его войско находилось в поле зрения замыкающего отряда и быстро приближалось. Царь выбрал удобный момент. Колесницы могли двигаться гораздо быстрее, чем целый народ — идти пешком. Ему осталось только подождать, пока они не попадут в ловушку, пока море не окажется за их спинами, и приступать к убийству.

Нофрет никогда особенно не надеялась на милость Божью, какие бы видения ее ни посещали, но она была слишком упряма, чтобы отчаиваться, и продолжала идти, просто потому, что шли все остальные. Моше шел впереди, не обращая внимания на то, что на пологом спуске к берегу песок становится все глубже и глубже. Сквозь бормотание ветра среди камней слышалось дыхание волн. Этот звук ей не приходилось слышать с тех пор, как ее забрали из Митанни. Речная вода текла иначе: гладко, плавно, словно скользящая змея. Море же было похоже на непрерывно дышащего гигантского зверя.

Когда они спустились к морю, солнце уже село. Длинная колонна, пришедшая из пустыни, широко растеклась по берегу, подгоняемая войском, двигающимся следом.

Но апиру не были беззащитны. У них имелась своя армия: сотни сильных, выстроившихся в боевом порядке между ними и врагом. Прозвучал сигнал устраивать на ночь лагерь, и его сразу же окружили часовые, а в самой середине поместили детей и стада, их будущее богатство на Синае.

Царь не спешил завязывать сражение. Возможно, он понимал, что апиру, даже будучи защищены, не смогут уйти, разве только по воде. Он встал лагерем вдоль гребня холма, спускавшегося к морю, на расстоянии выстрела из лука. На севере и на юге тоже расположились лагеря поменьше, отрезая пути к бегству.

Спустилась темная пустынная ночь, а с ней и холод после дневной жары. В поисках топлива для костров апиру не могли далеко уйти, но на берегу было достаточно обломков. Костры врага окружали их полукольцом, сверкало оружие. В тишине ясно слышалось, как ржали кони.

В осажденном лагере пели песни, восхваляющие бога, песни победы, песни, защищающие от темноты. В лагере египтян царила тишина, нарушаемая лишь ржанием лошадей. Если бы не они, армия врага была бы совершенно молчаливой.

Апиру побеждали молчание шумом. Даже их животные в этот вечер были непривычно беспокойны, блеяли, ревели, стучали копытами. Дети играли, пронзительно крича. Плакали младенцы. Перекликались мужчины. И все пели, разгоняя ночную тишь, полагая, что чем громче они поют, тем лучше.

У Нофрет гудело в голове. Она забралась в шатер, зарылась под все свои одеяла, заткнула уши накидкой, но все равно слышала гвалт. И так будет продолжаться до утра.

А Иоханан всю ночь проведет на страже. Он позаботился о том, чтобы все остальные могли поспать хотя бы немного, но его эта мудрая мысль не касалась. Всю ночь он будет ходить от поста к посту.

Египтяне не станут утруждать себя ночной атакой, ведь цель до утра никуда не денется. Но если кто-нибудь сглупит или какой-нибудь горячей голове захочется поразмяться, тогда они могут попробовать совершить вылазку, пока апиру спят. Поэтому и стояли на часах люди Иоханана. К тому же не повредит продемонстрировать врагу свою бдительность и оружие.

Нофрет не могла заснуть одна. Было слишком холодно и снаружи, и в душе. Полежав немного, она поднялась, плотнее завернулась в плащ и вышла к свету костров.

Шум немного поутих. Людей убеждали ложиться спать. Этим занималась и Мириам. Нофрет бросила на нее взгляд, вздохнула и присоединила свой голос к общему хору.

— Идите, отдохните, поспите, если сможете. До утра далеко, вам надо набраться сил.

— Для чего? — спросила у нее одна из женщин. — Чтобы умереть?

— Если понадобится, то да, или чтобы избежать смерти, если того захочет бог.

— Смерти нам не избежать, — сказала другая женщина, мотнув подбородком в сторону огней, сиявших на гребне холма, словно ожерелье из драгоценных камней. — Если мы побежим, то бежать придется прямо на египетские копья.

— У нас тоже есть копья, — заметила Нофрет, — и мужчины, умеющие обращаться с ними. Положись на них и на бога. И ложись спать.

Стайка женщин и несколько мужчин вместе с Мириам долго уговаривали апиру отправиться по постелям. Они напомнили Нофрет матерей, урезонивающих капризных детей, которые, отчаянно зевая, все же не желают ложиться спать: те же самые уговоры, то же самое обхождение.

Мало-помалу лагерь успокоился. На краях его по-прежнему горели костры и тихонько напевали караульные. В середине же люди спали.

Даже Моше заснул в своем шатре. Мириам свернулась калачиком у входа. Она будет поддерживать огонь до утра.

Дочь пророка совсем не казалась сонной. Ее нельзя было назвать неутомимой, но, казалось, сон был не властен над нею. Нофрет села на песок, еще сохранивший дневное тепло, обхватила колени, ткнулась в них лбом и закрыла глаза, но ненадолго — пока Мириам не отправилась спать.

Открыв глаза, Нофрет обнаружила, что лежит в углублении в песке, а костер превратился в серый пепел над едва светящимися углями. Небо было серым, будто отражение в воде.

Волны вздыхали у берега. Воздух пах солью, словно слезы.

Нофрет медленно распрямила застывшие руки и ноги. Женщины уже встали — они разводили костры, ставили печься на угли хлеб. Она слышала сонное бормотание детей, плач младенца, оборвавшийся, когда мать дала ему грудь. Ее собственная грудь напряглась от воспоминания, хотя она уже многие годы не вскармливала детей.

Звезды гасли. На востоке небо над водой бледнело. Она видела линию холмов на том берегу: море здесь было узким, а пустыня Синая, с ее крутыми склонами и неожиданными долинами — близко. На той стороне Египет мог только угрожать им, но не побеждать.

На этой стороне войско царя проснулось и взялось за оружие, запрягая коней в колесницы, выстраивая ряды солдат против лагеря Исроела. Они вырисовывались как тени на фоне рассветного неба; холодно блестел металл, бронза и железо, откованные и наточенные для боя.

Теперь египтяне выжидали, отставив копья. Кони били копытами, но не двигались с места, пока не получили свободу ринуться галопом по длинному склону на лагерь, расположенный внизу. Тонкая цепочка вооруженных людей охраняла его. Они были неподвижны, как и царские воины, даже казались расслабленными. Иоханан учил молодых людей не расходовать силы на волнение, но отдыхать, когда только возможно, ожидая битвы с натренированным спокойствием. Это было охотничье умение, им обладала и Нофрет, прежде чем ее захватили и продали в рабство.

Немного такого умения осталось у нее и до сих пор. Она поискала его глубоко в себе и вытащила на свет. Этого оказалось достаточно, чтобы успокоить колотящееся сердце, замесить и испечь утренний хлеб, проверить запасы продовольствия и подать на завтрак хлеб, козий сыр и остатки сот с медом.

Иоханан сидел на корточках среди людей с луками и копьями, рисуя на песке планы сражений. Они не имели ничего общего с их безнадежной ловушкой. Это были настоящие сражения, где армии бились в открытом поле, осаждали города или богатыри сражались перед всем войском.

Нофрет проскользнула через кружок людей, присела рядом с мужем и положила завтрак поближе к нему. Он кончил говорить — это действительно был урок военного дела, а не план предстоящего сражения, — и предложил хлеба и сыра всем желающим. Ему самому не осталось бы ничего, если бы Нофрет не удержат его руку и свирепо не глянула на него.

— Ешь, — сказала она, — или ты умрешь от голода прежде, чем египтяне попадут в тебя стрелой.

Иоханан стал есть, но не раньше, чем она сама съела половину. Сидевшие вокруг улыбались: мальчишки, которых она знала еще с тех пор, как они цеплялись за материнские юбки. К вечеру эти мальчики могут оказаться мертвыми, с египетскими стрелами в сердце.

Шум в лагере заставил их вскочить. Вскоре примчался гонец, быстроногий паренек, пронзительно кричавший на бегу.

— Моше зовет вас на сход! Идите все — даже солдаты.

Иоханан поднялся. Некоторые молодые люди стали возражать:

— Но если мы уйдем, некому будет охранять народ.

— Мы и будем охранять народ, — сказал он. — Встанем вокруг собравшихся в середине лагеря.

Это было толково, они утихли и пошли все вместе, забрав оружие и свои вещи. Нофрет, идя следом, взглянула в сторону египетской армии. Царские воины озадаченно переглядывались, удивляясь, что заставило апиру покинуть посты и собраться в середине лагеря.

Середина была свободна — люди уже разбирали шатры и грузили их на мулов и ослов. Моше стоял там, где только что был его шатер, а рядом с ним Агарон. Здесь было небольшое возвышение; не холм, но достаточное, чтобы люди, находящиеся по краям толпы, тоже могли видеть своих глашатаев.

Агарон, по обыкновению, повторял слова Моше, и его сильный голос хорошо был слышен там, где стояла Нофрет. Позади нее были только край лагеря, полоса песка и царское войско.

Она могла бы почувствовать себя незащищенной, но, как ни странно, такого чувства у нее не было. Может быть, именно это ощущали апиру, знающие, что бог всегда стоит у них за спиной.

Сильный красивый голос проносился над нею, напоминая рокот прибоя.

— Сейчас мы соберемся, как всегда собирались по утрам: каждая семья на своем месте, каждый род в своем порядке. Не забудьте своих детей, не оставляйте никаких вещей; когда все будут готовы, мы выступим.

Должно быть, кто-то из стоявших впереди выкрикнул неизбежный вопрос.

— Куда? — эхом откликнулся Агарон, резко повернулся и вытянул руку. — Туда!

Все взгляды последовали за движением его руки. Там не на что было смотреть, кроме узкой полоски песка, за которой простиралось море, широкое и сияющее, голубое в свете утра. Стая птиц с криками носилась над водой. Это были чайки, серо-белые, словно облака или морская пена.

— Мы пойдем, — произнес Агарон, — и Господь укажет нам путь. Положитесь на бога и ничего не бойтесь.

69

Народ Исроела полагался на бога, как и всегда, тем более что больше им положиться было не на кого. Нофрет видела испуганные лица апиру, ловила их взгляды, обращенные на войско на холме и на море перед ними. Некоторые рыдали от ужаса. Но голос Агарона поднял всех, кто колебался. Моше и Мириам шли среди толпы, кому-то подавая руку, кого-то утешая…

Странно было смотреть на них и вспоминать, какими они когда-то были царственными, надменными, отчужденными. Они не утратили своей гордости, но теперь принадлежали к этому народу: ходили по той же земле, ели тот же хлеб, несли то же бремя, что и простые смертные. Среди апиру не было места божественной царственности. Божественность принадлежала только богу.

Сняться с лагеря — всегда дело долгое. В то утро они начали поздно, потому что боялись предстоящих испытаний, хотя и полагались на своего бога. Дети и животные были необычайно упрямы. Стоял уже почти полдень, когда все шатры были, наконец, разобраны и сложены, вьючные животные нагружены и отведены на места, стада и отары собраны, люди выстроены в походном порядке. Спины их были обращены к египтянам, лица к морю. Войско апиру отделяло последних из них от египетских колесниц.

Нофрет шла в задних рядах вместе с Иохананом и Иегошуа. Там было не место для женщины, но ее это не волновало. Ее мужчины тоже знали, что возражать не стоит. Она вела в поводу мула, нагруженного бурдюками с водой и запасным оружием, поскольку мужчины не могли бы одновременно сражаться и тащить копья, колчаны со стрелами, запасные тетивы Она была полезна, поскольку еще один воин мог сражаться, а не заниматься мулом. И находилась там, где и должна была находиться.

Царь выжидал. Он стоял на холме, возле своей сияющей золотом колесницы, с любопытством глядя вниз и пытаясь понять, что же собираются делать апиру.

Нофрет находилась далеко позади, а Моше впереди, на краю воды. Она не видела его, но глаза — ничто по сравнению с тем, особым зрением… Нофрет знала, что пророк апиру на песке, а волны подбегают и опадают прямо к его ногам.

В руке у него был посох. Позолота давно стерлась со змеи, венчающей его, обнажив бронзу. Кобра казалась живой, гибкой и блестящей.

Он поднял посох и вытянул его над водой. Может быть, пророк что-то и говорил, но слов не было слышно. Она только видела, что Моше стоит как вкопанный, а волны лижут край его одежды, разбегаясь далеко по песку.

Легкий ветерок, игравший волнами с утра, утих, когда солнце подошло к зениту. Теперь он поднялся снова. Утром ветерок был игрив, налетая со всех сторон, но сейчас стал спокойнее. Он явился с востока и дул над водой, ероша волны, играя с бородой Моше, раздувая край его промокшей одежды.

Пророк стоял так неподвижно, что казался вырезанным из камня. Даже посох его не дрогнул. Ветер усиливался и свежел. Нофрет, стоя далеко на берегу, почувствовала его дуновение на лице. Мул поднял голову, навострил уши; ноздри его раздувались, словно впитывая ветер.

Дул сильный восточный ветер, что не было редкостью в Египте или неожиданностью на берегу моря. Но его постоянство и неизменность направления были не так уж обыкновенны.

Нофрет не знала, прилетел ли с ветром бог. Возможно, ему это было не нужно. Вызывать ветер, как и многое другое, что делал Моше в Египте, умел любой достаточно способный колдун. Но чтобы усилить его до бури, нужна была сила, данная только царям или пророкам.

Царь Египта не предпринимал ничего, чтобы прекратить это, и ни один из жрецов, если они были в войске, не вышел вперед. Скорей всего, Рамзес не взял с собой жрецов, разгневанный их неспособностью защитить Два Царства от одного безымянного бога и его заикающегося глупого пророка.

Нофрет шла против ветра. Песок хлестал ее по щекам. Она плотнее закуталась в покрывало и заметила, что мужчины делают то же самое, но не выпускают из рук оружия и не сводят настороженных глаз с царского войска, уже почти не видного за тучей поднимающегося песка. Египтяне превратились в тени и исчезли за красно-бурой стеной.

Песок, кружащийся над ними, жалил неприкрытые части лица, но это было ничто по сравнению с тем, что творилось позади. Перед апиру же был только чистый воздух, брызги воды и шелест чуда.

Чудеса начались со странностей в приливе и отливе. Волны вздувались, поднимались и падали, отступая, снова набирали силу, снова вздувались, как и всегда с тех пор, как было создано море. Но ветер проносился над ними и, словно невидимая рука, прижимал их все ниже и ниже.

Нофрет подумала, что так бывает, когда ребенок, играя в мелкой воде, дует так сильно, что вода словно разделяется надвое. Но этим ребенком был бог, пославший ветер, чтобы разогнать воду. Он окутал свой народ облаком пыли и песка, защищая его в течение, долгих медленных часов. Возможно, он же и зачаровал их, потому что даже дети и животные были совершенно спокойны и ожидали дальнейшего развития событий с удивительным терпением.

Солнце медленно спускалось с высоты небес. Воды разделялись величественно и неторопливо. Все яснее становился путь: широкая полоса блестящего песка. С обеих сторон эту дорогу окружало море, стена синей воды, бывшая выше всех стен, когда-либо воздвигнутых человеком. Путь пролегал прямо от берега до берега.

Это непостижимое чудо было, возможно, еще более страшным, чем истребление всех первенцев Египта. В нем была нечеловеческая сила. Все происходящее было невозможным, невообразимым, ужасным и великолепным.

На середине дороги между стенами воды возникло сияние. Нофрет подумала, что там колонна или столб, прежде скрытый в морских глубинах, но в нем не было ничего земного и прочного. Это был огненный столп, становившийся ярче по мере того, как угасал день.

Моше стоял у начала дороги. Пророк опустил свой посох и вонзил его во влажный песок.

— Пошли, — сказал он Агарону, и голос его дрогнул от напряжения и усталости: — Пошли быстрее.

Агарон повел людей по дороге, которая недавно была дном моря. Большинство шли покорно, только шарахались от водяных стен. Апиру словно лишились разума от благоговения и ужаса. Напирающая толпа увлекала с собой и тех, кто опасался ступить на этот путь.

Апиру двигались в том же порядке, в каком вышли из Пи-Рамзеса. Шли они не так уж стремительно, но и ног не волочили. Песок под ногами был плотный, усеянный водорослями и раковинами. Кое-где на песке бились рыбы, и создания морских глубин съеживались от прикосновения человеческой ноги там, где она прежде никогда не ступала и ступить не могла.

Старейшины и предводители торопили своих людей. Моше и Мириам стояли молча, пока апиру проходили мимо них. Отец с дочерью не казались колдунами, занятыми своей тяжкой работой, но все же выглядели так, словно не до конца принадлежали этому миру. Взгляд Моше был так же наполнен богом, как в те времена, когда он царствовал в Ахетатоне. Тогда он поклонялся своему богу один, теперь же выступал от его лица перед целым народом.

Его бог не только говорил: он демонстрировал свою силу в знамениях и чудесах. Большинство из них обратилось против Египта. По мнению Нофрет, это была месть за тот, давний отказ признать одного бога выше всех прочих.

Ей повезло больше, чем Египту. Она была возлюбленной человека, почитавшего этого бога, матерью его детей, но по-прежнему не могла заставить себя почитать одного бога превыше всех, потому что была упряма и прекрасно знала это. Так она жила и, несомненно, такой же и умрет.

Но не в этот день, уже быстро переходивший в ночь. Апиру шли за своим предводителем, за высоким огнем, который видела даже она. Вооруженные люди оставались сзади до конца, пока последний человек не ступил на дорогу бога, шагая посуху по дну моря.

Когда все люди оказались на дороге, стражники двинулись следом. Уже совсем стемнело. Страх был смутным и оставался где-то далеко, но они натянули луки и держались начеку.

С наступлением ночи облако сзади начало редеть. Последние из апиру, двинувшись между водами, увидели позади блеск огней. Сначала Нофрет подумала, что это костры в лагере, но костры не двигаются и не качаются. Это горели факелы. Армия Египта устремилась за ними. Возможно, воины и опасались ступить на дорогу среди водяных стен, но мужества набрались быстро.

Нофрет ступила на дорогу через море последней. Это мог быть и Моше, но Иоханан без особых церемоний подхватил пророка и чуть ли не понес перед нею. Он почти бежал. Нофрет старалась не отставать. Ее муж слышал то же, что и она: рев боевой трубы.

Идти было трудно. Дорога была сухой, но ноги вязли в глубоком песке. Вскоре она стала задыхаться, но все же ускорила шаг, насколько могла. Позади заржал конь.

— Вперед! — раздался голос египтянина. — Хватайте их!

Нофрет поскользнулась, выпрямилась, опять споткнулась и чуть не упала. Столько ног истоптали и раскрошили песок, что он стал почти непроходимым. Она выдохнула то ли мольбу, то ли проклятие — она и сама не знала, что — и поспешила вперед.

Сильная рука подхватила ее. Прикосновение было таким знакомым, что она чуть не упала, ослабев от облегчения. Но Иоханан по-прежнему шел перед ней и тащил за собой Моше. Рука, поддерживавшая ее, была рукой Иегошуа.

Ее тело было охвачено черным сном. Как во сне, она стремилась вперед, не продвигаясь ни на шаг. Ее спина напряженно ожидала египетской стрелы.

Но стрел не было. Великое преимущество египтян перед апиру было в их колесницах, в быстрых конях, легких колесах. Но теперь кони вязли в песке так же, как ее ноги, а колеса застряли намертво.

Нофрет засмеялась бы, но у нее не хватило дыхания. Проклятия египтян были ужасны. Раздавались крики, лязг оружия, свист бичей — они тщетно пытались вытащить колесницы из вязких объятий песка. Неверные ноги Нофрет двигались все же быстрее, потому что она была легче, и ее поддерживал сын.

Довольно скоро египтяне сообразили, в чем дело, бросили колесницы и ринулись вперед пешком. Среди них не оказалось лучников: наверное, в такой темноте невозможно стрелять. Но у них были копья и мечи: Нофрет заметила блеск металла в свете факелов.

Внезапно ее ноги оторвались от земли. Иегошуа нес ее и покряхтывал от напряжения, но был слишком упрям, чтобы позволить матери идти. Прямо впереди нее Иоханан тащил Моше, а один из молодых людей — Эфраим; она узнала гриву непокорных волос, которые невозможно было пригладить — перекинул через плечо Мириам и пер напролом через пески, словно могучий бык.

В темноте, озаряемой лишь сиянием огненного столпа впереди и факелами позади, они двигались по дороге через море. Шум вод стал слышнее; или это кровь звенела в ушах Нофрет? Стала ли дорога уже? Сблизились ли стены? Она не могла понять.

Внезапно Иегошуа рванулся вверх, карабкаясь на крутой склон. Там он, наконец, поставил Нофрет на ноги, но продолжал увлекать ее за собой, бросившись бежать с новой силой. Люди с криками бежали впереди них. Некоторые пытались повернуться, приготовить оружие, чтобы биться с наседающим врагом. Но Иоханан и Моше, пришедший наконец в себя, гнали их вперед: Иоханан плоской стороной меча, Моше — своим посохом.

Пророк остановился так резко, что Нофрет чуть не налетела на него. Движением руки он послал ее, полубегущую, полулетящую, вслед за остальными апиру.

Чистейшее упрямство заставило ее остановиться. И что-то еще… Нофрет не сразу поняла, что. Ветер стих.

Сейчас она ясно видела Моше. Он представлялся ей серой, но четкой фигурой, с поднятым посохом в руках. За ним, в предрассветных сумерках, было рассеченное пополам море, дорога, пролегшая между расступившихся вод. Все войско Египта находилось на ней, и передние ряды уже собрались ступить на склон, круто поднимавшийся к восточному берегу.

Со звуком, напоминающим то ли вздох, то ли отдаленный рев воды, стены утратили свою твердость и упали. Две исполинские волны, столкнувшись, обрушились вниз, на головы египтян. Они стояли, онемевшие и недвижимые, не осознавая, что произошло, глядя вверх, на свою неминуемую гибель.

Лошади соображали лучше, чем их хозяева. Некоторые колесницы рванулись вперед, вынося из моря царя и его вельмож. Нофрет видела, как царские кони борются с песком, как возница пытается справиться со взбесившимися животными, но они мчались, не разбирая пути, неся за собой колесницу. С головы царя упал шлем, обнажив бритый череп. Вожжи были уже у него в руках — то ли возница выпал, то ли царь сам вытолкнул его, не доверяя его умению. Упряжка отчаянно неслась прочь от моря, наступающего, чтобы взять свое, неслась к дальнему берегу, к твердой земле Египта, которую он так безрассудно покинул.

Водяные стены сомкнулись над египетским войском. Послышались последние вопли людей и ржание коней. Но громче, гораздо громче, был рев воды.

70

Встало солнце, невозмутимое и бесконечно далекое. Поверхность моря была спокойна. От армии Египта не осталось ни мусора, ни обломков, вода забрала все: оружие и доспехи, коней и колесницы.

Вода забрала всех, кроме одного. Безжизненное тело лежало на мелководье, перекатываемое волнами. Шлема на нем не было, золоченые доспехи и украшения исчезли, но лица не узнать было нельзя. Великий Дом Египта, Властелин Двух Царств лежал мертвым у ног Моше.

Царь, который умер и жил в Синае, смотрел вниз, на царя, который умер и будет жить только в памяти. Моше встал на колени и заплакал.

— Мы были врагами, — сказал он. — Он отвергал моего Бога. И все же мы родня. Я знал — и он тоже знал, сколько весят короны.

Египетского царя уложили на вечный отдых как сумели, здесь же, на берегу моря, на западном побережье Синая. Египет придет за ним — так сказал Моше. Нофрет не сомневалась в его словах. Боги умеют присмотреть за своими людьми.

На это короткое время его положили под пирамиду из камней, завернув в тонкое полотно, принесенное из Египта детьми Исроела, умастив теми благовониями, какие у них были. Моше увенчал пирамиду шлемом-короной, упавшим с головы царя перед тем, как его поглотили воды. Возможно, корону принесло море, возможно, бог отдал ее в руки Моше. Нофрет больше не была уверена ни в чем, кроме того, что она жива, и в живых остались все мужчины, женщины и дети из тех, кто бежали из Египта, в то время как вся египетская армия была уничтожена.

— Не вся, — сказал Иоханан, когда они отошли, наконец, достаточно далеко от моря, встали на отдых в безопасном месте и забрались в свой шатер. — Даже не половина и не треть. Ты заметила, что наследника с ними не было? Он в безопасности в Мемфисе, и я готов спорить, что теперь он будет претендовать на отцовский трон.

— А он не может прийти за нами, узнав что его отец мертв?

— Не думаю. Я видел Сети: он показался мне разумным человеком. Ему предстоит многое сделать, чтобы восстановить все, что разрушил в Египте наш бог. Для всех будет лучше, если он забудет про нас.

— Так, как забывают египтяне? Никогда не вспомнив наши имена и о том, что мы вообще существуем?

Иоханан пожал плечами. Он снова собирался уходить, несмотря на страшную усталость, потому что оставлять людей без охраны было нельзя. Он надел чистую одежду, выстиранную в море, поглотившем врага, и сказал:

— Египтяне могут забыть нас, но Господь помнит.

Нофрет натянула платье, подошла к пологу входа, откинула его и выглянула наружу. Их шатер стоял на краю лагеря, и ее взору открылась пустыня Синая. Хотя солнце уже село, небо было еще полно света, окрашивающего землю в золотые и пурпурные тона.

Иоханан встал на колени рядом с ней. Она на мгновение прижалась к мужу: не для того, чтобы заманить обратно и постель, — просто его присутствие было ей приятно.

А люди пели. Песня началась еще когда они уходили от моря, оставив царя под его пирамидой, и продолжались с тех пор без перерыва.

Ничего не говоря, не задавая друг другу вопросов, они направились туда, откуда доносилось пение. В этом лагере шатры располагались по кругу, а в середине было свободное место. У огромного костра собрались танцоры, певцы, музыканты с арфами и тамбуринами.

Моше пел вместе со всеми. Голос у него был такой же слабый, как и всегда, но верный, и он не заикался. Пророк апиру, отложив посох и отбросив божественное величие, смеялся и пел, восславляя своего бога.

Странный некрасивый мужчина, которого прежде знала Нофрет, действительно умер. Этот человек был великим слугой Господа, посланцем бога к людям, принявшим его и считающим своим. Египет полностью ушел из него, как и он наконец покинул Египет.

Казалось, Моше вовсе не сожалеет о том, что потерял. Но он никогда не жалел о прошлом. Давным-давно он по своей воле ушел в Синай, а теперь возвращается туда, к себе домой. Его ждали жена, дети и народ, который он сделал своим.

У Нофрет сжалось горло. Ей тоже страстно хотелось увидеть своих детей. А что будет потом? Всю жизнь она кочевала с этим народом и будет кочевать снова, всегда и повсюду, куда бы ни повел их бог. Даже…

Нофрет отогнала от себя это предвидение. У нее будет время заглянуть в будущее, когда они отправятся в путь, когда народ, вышедший из Египта, покинет пустыню и двинется завоевывать города Ханаана.

Сейчас же они были просто странствующим племенем, только что сбросившим гнет неволи. Их радость захватила и ее.

А разве ей нечему радоваться? Рядом с ней был ее муж. Ее сын танцевал у костра. Младшие дети ждали свою мать в зеленой долине, куда ее скоро приведет дорога. Дважды она приходила в Египет, и дважды ей удавалось бежать. Третьего такого путешествия не будет. Теперь она окончательно освободилась от богов и власти Двух Царств.

Иоханан потянул ее к костру, к танцующим. Он не забыл, что должен стоять на страже, но дела могли еще немного подождать.

В свете костра танцоры подпрыгивали и кружились в мужском танце, танце охоты и войны. Иоханан бросился и ряды танцующих, оставив Нофрет одну, но не покинув ее. Она любила смотреть, как он танцует. Ее муж был красив всегда, но в танце просто великолепен.

В эту ночь он танцевал в честь побега из Египта, в честь могущественного и ужасного бога, в честь ликования людей, обретших свободу. Ни один мужчина не подпрыгивал выше него, никто не двигался с такой грацией.

Женщины искренне восхищались им. Нофрет почувствовала, что краснеет, словно девчонка, она, мать взрослого сына. Она поспешила унести свое смущение в сторонку, где было потемнее и потише.

Как она и предполагала, там кто-то был, но совсем не ожидала увидеть улыбку, согревшую лицо Мириам, осветившую его даже в этом сумраке.

Они сидели рядом, и им было хорошо вместе. Нофрет наслаждалась молчанием. Молчала и Мириам.

Чуть позже она произнесла:

— Я так странно себя чувствую.

Нофрет взглянула на нее. Мириам выглядела так же, как и всегда. Может быть, лицо стало светлее, не таким серьезным.

Она похожа на Моше! Свободная!

Так Нофрет и сказала. Мириам кивнула.

— Ты права. Так это и называется — свобода. Когда море расступилось, мое сердце тоже разорвалось пополам. Когда стены воды сошлись, оно стало совершенно другим. Египет ушел, Нофрет. Я по-прежнему вспоминаю его, но воспоминания эти смутны, как будто я смотрю сквозь глубокую воду.

— Это сделал бог.

— Ты простишь его за это?

Только Мириам могла задать такой вопрос. Но в нем не было горечи.

Нофрет покачала головой.

— За что же его прощать? Я знаю, что тебе хорошо. Я только что видела твою улыбку. Ты сможешь улыбнуться еще раз? Или это тебя слишком утомит?

Мириам засмеялась и резко умолкла, озадаченная.

— Что ты хотела…

— Ты смеялась, — напомнила Нофрет.

Мириам нахмурилась.

— Да, смеялась. Теперь я знаю, что это такое. Но…

— Но ты даже сейчас не ожидала, что способна на это. — Нофрет тоже улыбалась, улыбалась от всей души. — Может быть, нам придется сменить тебе имя? Не горькая, а сладкая. Или…

— Я была бы всем очень признательна, — промолвила Мириам, в полной мере вспомнив свое прежнее царственное величие, — если бы мое имя оставили в покое. Оно мне вполне подходит. Я не хочу его менять.

— Как угодно госпоже, — ответила Нофрет, склонив голову.

Мириам бросила на нее гневный взгляд. Нофрет рассмеялась. Да, она и правда изменилась: ее гнев превратился в удивление, а затем в веселье.

— Но я не твоя госпожа! — воскликнула она со смехом.

— От старых привычек избавиться трудно, — ответила Нофрет без всякого раскаяния.

— Между прочим, царицам тоже, — Мириам вскочила легко, словно девочка. — Смотри, настало время женского танца. Пойдем, станцуем вместе.

Нофрет словно приросла к своему месту.

— Я не танцую.

— Сегодня будешь. — Мириам тянула ее за руку. Подошел и Иоханан, сияющий, вспотевший и еще красивее, чем обычно. Он улыбался ей и тоже уговаривал рискнуть.

Пока танцевали мужчины, певцы отдыхали. Теперь песня зазвучала снова: чистые голоса женщин, низкие голоса мужчин.

— Люди, хлопайте в ладоши; возносите к богу крики радости!

Женщины двигались цепочкой, хлопая в ладоши и притопывая ногами; развевались юбки, накидки, длинные косы.

Мириам, схватив бубен, забила в него и влилась в толпу танцующих, подпевая своим звонким голосом:

— «В море», — вторили женщины.

Нофрет обычно не пела и не танцевала, но сейчас обнаружила, что делает и то, и другое. Жар поднимался в ее крови, светлый жар радости.

Она чуть не остановилась, чуть не заспорила — она, чужестранка, хеттская женщина, не поклоняется только одному богу! Но танец был сильнее, а музыка слишком глубоко проникла в нее. И Нофрет, так и не разобравшись, желала она того или нет, растворилась в этой песне, как и все остальные.

Все они принадлежали Богу, все они его дети.

Даже Нофрет. Она может бороться с этим до самой смерти — или смириться. Или — и тут она улыбнулась широкой и хищной улыбкой — она может заставить бога отказаться от нее.

— Я не стану твоей, — говорила она, проносясь в танце вокруг костра. — Это ты будешь моим. Я буду служить тебе не как рабыня, мой господин, я буду служить тебе свободной.

И бог не сразил ее на месте. И не обратил против нее свой народ. Он был слишком высоко для этого. А может быть, ему понравилась ее дерзость.

Нофрет вылетела из рядов танцующих прямо в объятия мужа, разгоряченная и запыхавшаяся.

— Ты все еще здесь? — прошептала она.

— Все еще и всегда, — ответил он.

Это был ответ на все вопросы. Иоханан поднял ее на руки, заговорщически улыбаясь, искушая сделать перед всем народом что-то совершенно неприличное.

А почему бы и нет?

Нофрет прильнула к нему, жарко поцеловала и толкнула в темноту, прочь из светового круга.

А дети Исроела все пели, как пели с самого рассвета и будут петь еще целый день и ночь:

Иоханан тихонько подпевал, хотя был занят совсем другим, завершая песню, приветствуя новый восход:

Нофрет подавила вздох. Бог обладает душой Иоханана, и пусть. Но его сердце и тело принадлежат ей. И это ее вполне устраивает. Согревшись в объятиях мужа, невероятно усталая, бесконечно счастливая, она смотрела, как над холмами Синая восходит солнце.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.