Огни в тумане

Глава седьмая. ЧЕЛОВЕК РОЖДАЕТСЯ ГОЛЫМ

Неизвестно, какие открытия еще сделал бы Эрих, но сверху загрохали шаги, дверь открылась, и ослепленного светом Быкова вызвали, точнее, вытащили на допрос. Привели его в угловую келью, через окно которой были видны кусок дороги, бурое осеннее поле и сосновый лес. Сначала Быков зажмурил глаза — больно ударил солнечный свет, потом почувствовал тоску по свободе, по своей землянке, по товарищам. «Ох, Пашка Быков, много ты наделал ошибок: взял в разведку письмо, занялся болтовней с фрицами... Теперь хоть не зевай, может, еще и не все потеряно», — думал он.

— Фамилия, имя, отчество, часть? — спросил по-немецки тот, что вчера был начальником группы, захватившей врасплох Быкова. Теперь на нем хорошо сидел костюм из серой шерсти, а глаза смотрели из-под насупленных бровей холодно и испытующе.

— А вы кто такой? — в свою очередь спросил Быков. — Вчера вы были военным, сегодня стали штатским.

— Ах вот оно что!.. Ну, это пустяки, мимикрия — и не больше. Вы находитесь в штабе интернационального антифашистского отряда, и я попрошу отвечать на мои вопросы.

— Я не фашист и, значит, за них не ответчик.

— Оставим болтовню. Вот ваши документы. Ганс Эрман, рядовой, призван из запаса по округу Луккенвальде.

— Документы не мои, точно так же как и шинель, из которой вы их извлекли. Я русский.

— Вот как? Это совсем интересно... Иуда, продавший отечество, даже не за реальные тридцать сребреников, а за немецкие посулы? Ну что ж, будем судить сразу за два преступления.

Быков был совершенно озадачен.

— Я русский, — сказал он, — и ничего общего не имею с теми мерзавцами, о которых вы говорите.

— И надел немецкую шинель для форса? И разгуливаешь по лесам в компании немцев ради поправки здоровья?

— Повторяю: я русский, но подробностей сообщить не могу.

Допрашивающий пожал плечами.

— Немцу не было бы надобности доказывать что-либо, но русскому я сделаю уступку. Михаил Васильевич, крикнул он в соседнюю келью, — зайди сюда!

Из соседней комнаты вышел среднего роста, плотный мужчина лет тридцати пяти, судя но выправке, фронтовик. Левая рука его безжизненно висела вдоль тела.

— Вы русский? — спросил Быков.

— Русский... А вы, русский, ради чего напялили на себя это барахло?

— Вот этот тоже был вчера...

— Тебя это не касается.

В беседе с начальником штаба отряда — а им и был Михаил Васильевич — Быков рассказал о своих злоключениях.

— Может быть, и так, — произнес начальник штаба. — Но чем все это докажешь? Человек рождается голым, а потом натягивает на себя то, что ему нравится, что может или что выгодно. Если говорить о нас, то мы в составе польского партизанского отряда действуем здесь недавно, охотимся за немцами, чтобы вскрывать все их формирования и планы, и малейший промах может кончиться для нас провалом... Война разбросала наших людей по многим странам, и такие встречи, как у нас с вами, — не редкость. В подобных случаях важно другое: сразу верно оценить человека. В семье не без урода, среди нас, русских, есть отщепенцы, которые пытаются свести старые счеты с Советским государством. Кроме того, на пространство Европы спущены, как цепные псы, выкормыши гитлеровских шпионских школ... Как разобраться, через какое сито нужно сеять? Ведь что ни промах — то и кровь...

Голос его звучал глухо и горько. Видно было, что человек этот много познал и пережил, истосковался по родной земле, по родным людям и любит их той любовью, которая действительно сильнее смерти.

— Я сам потерял руку потому, что доверился... Я бежал из партии пленных под Славутой и, встретив в лесу крестьянина, разговорился с ним, поверил его сочувствию и остановился на ночлег. Он оказался выкормышем Бандеры и в тот же вечер выдал меня. Теперь вы хотите, чтобы я на слово поверил вам... Ну а если я ошибусь?

— Понимаю, — тяжело вздохнул Быков и вдруг как-то сразу обмяк. Он мог бороться за свою жизнь с Гартманом, он мог негодовать и изворачиваться на допросах у врагов, но здесь сидел свой человек, он поставил вопрос так, что выбора не было, и это Быков понял. — Понимаю, — повторил Быков. — А жаль...

— Это первое свидетельство в твою пользу, — оживился начальник штаба. — Но всего одно против сотни!

— Дело не в этом, — сказал Быков, — я мог бы все оставить, как есть, но у меня срочное и важное дело. Я уже говорил, насколько все это запутано.

— Это можно поправить. Скажите номер части, назовите фамилию командира полка и пока посидите здесь — мы все выясним.

— Именно того же хотел от меня немецкий штаб — номер части, фамилии командиров... Вы говорите, что каждая наша ошибка влечет за собой кровь наших людей. Я уже допустил несколько ошибок и повторять их не хочу и не могу. Номер части — не моя тайна, она принадлежит государству и не может сообщаться даже родным.

— Тогда придется посидеть...

— Жаль, у меня срочное дело.

Начальник штаба пожал плечами — разговор становился бессмысленным. Быков подумал, что может сослаться на Олю. А вдруг эти люди не те, за кого себя выдают? Да и кто поверит девочке? Он уже встал, чтобы идти, но вдруг вспомнил о своих конвоирах, как о последней возможности внести ясность в запутанный вопрос.

— Позвольте, у меня же есть свидетели...

— Немцы, — подхватил его фразу начальник штаба. — Знаю, конечно. Но ведь, если немцы и подтвердят большую часть вашей истории, то в наших глазах она едва ли станет достоверной... Кто поручится, что это не фокусы немецкой контрразведки? Впрочем, попробовать можно, сейчас мы их вытащим.

В ожидании, пока приведут конвоиров, Быкову дали закурить, и он почти опьянел от папиросы. Первым привели Эриха — он так и ходил в рваных носках с торчащими наружу пятками и пальцами. Монах фыркнул и зажал рот рукой, чтобы не расхохотаться. Эрих жмурился от света и переступал с ноги на ногу.

— Знаешь этого человека? — указал начальник штаба на Быкова.

— Знаю, знаю, — закивал Эрих.

— Кто он?

— Русский, поступил на немецкую службу. Разве мы иначе стали бы с ним разговаривать?

— Выходит, в лесу у вас мирная беседа была? А почему у него твои документы?

— Документы я передал случайно с папиросной бумагой, когда закуривали, — с готовностью разъяснил Эрих. — В лесу мы повздорили малость...

— А какого пленного вы конвоировали на станцию?

— Пленного? — побледнел Эрих. — Нашего пленного разбомбило. День искали, два искали — и никаких следов.

— А этот не похож на вашего?

Эрих энергично замахал головой.

Начальник штаба поморщился и коротко приказал:

— Увести.

Вошел Ганс. На лице — рыжая щетина, в ней — соломинки и крошки. Ганс в точности повторил то же самое, что сказал Эрих.

— Разбомбило нашего пленного, начисто разбомбило, — сокрушенно, словно о близком родственнике, закончил Ганс, — такой был хороший, важный пленный, и вот — разбомбило...

Начальник штаба молча ходил по комнате, монах что-то рисовал. Быков сидел окончательно подавленный.

— Вот видишь, — обернулся к нему начальник штаба, — эти немцы настолько перепуганы, что от них никакого толку не добьешься. Ладно, потом разберемся, а сейчас хватит...

Снова четыре ступеньки, кромешная тьма и стук капель, падающих с потолка, как монотонный ритм вечности.

— Разве виселицы еще не готовы? — окликнул Быкова Фридрих.

Быков не ответил и молча повалился на солому...