Огонь

Глава 3

Во времена детства Павла завод представлял собой скопление мрачных, закопчённых зданий красного кирпича, внутри которых не прекращался гул, звон и стук, и среди них небольшая, дряхлая домна, сильно дымившая, а по ночам озарявшая небо красными отблесками.

Вокруг раскинулся беспорядочный посёлок — невероятные домишки, сарайчики, облупленные бараки, мусорные свалки. В порядке борьбы с этим хаосом тогда была проложена первая настоящая улица, названная Советской; её от начала до конца застроили прекрасными двухэтажными домами с острыми крышами, античными портиками и множеством алебастровых украшений.

Дома эти казались тогда фантастически красивыми, богатыми — прямо прообраз города будущего, хотя строились медленно, стоили дорого, и получить в них квартиру считалось делом тоже фантастическим: в каждом было всего восемь квартир.

Озираясь и всё ещё подозревая, что заехал не туда, Павел рассмотрел наконец красные кирпичные цехи, знакомые с детства, но, бог ты мой, какие же они были крохотные, совсем потерялись, словно какие-то подсобные хибарки в циклопическом новом заводе!

Огромнейшие цехи, такие длинные, что не всегда можно видеть, где они кончаются, закрыли серыми кубами территорию до самого горизонта. Неизвестно, куда пропала речка, склоны и вообще что-либо от естественной природы. Сплошные громады, переплетения металлических конструкций, целые зенитные батареи труб всех диаметров и мастей. Над всем возвышались три домны с обоймами кауперов — одна пониже, дымящая, другая повыше, тоже дымящая, а третья такой невероятной высоты, что Павлу пришлось задрать голову и придержать шапку. Третья домна не дымила; он сразу узнал в ней крупнейший в мире гигант, потому что не узнать было невозможно.

Они закрывали собою полнеба, эти домны с непрерывно работающими подъёмными механизмами, оплетённые коленчатыми трубопроводами, напоминающими сочленения рыцарских доспехов, с всякими ажурными мостиками, лесенками, галереями.

Всё это глухо гудело, грохотало так, что казалось, дрожит сама земля, временами раздавался оглушительный лязг, свистки паровозов, тревожные звонки кранов, клокочущее змеиное шипение…

И всё дымило.

В безветренном морозном воздухе поднимались к небу дымы — серые, чёрные, бурые, оранжевые, желтоватые, голубоватые, ослепительно белые. Одни поднимались прозрачными пеленами, как испарения, другие вулканически извергались адскими клубами, третьи тонко струились дымком оставленной в пепельнице сигареты, а четвёртые можно было заметить лишь по колебаниям раскалённого воздуха.

«Ого-го…» — только и подумал Павел, чувствуя, как грохот гулко отдается в груди, и по спине у него прошёл морозец.

Что же это ты соорудил, человек, да как же это ты сумел?…

Новое Косолучье потрясло Павла не менее, чем завод. Опять он ничего не узнавал. Стояли до горизонта косыми рядами многоэтажные дома, эти самые новые, типовые близнецы, отличающиеся разве лишь разноцветными балконами. Прежняя Советская потерялась и скромно съёжилась, и несовременные двухэтажные домики её выглядели приземистыми и жалкими, как выглядит какой-нибудь облупившийся купеческий особнячок рядом с упирающимся в тучи стеклянно-алюминиевым отелем.

Прежних бараков и хибар след простыл. Опять-таки до горизонта тянулись аккуратными прямоугольными кварталами частные каменные домики, густо обсаженные садами.

Получились три ярко выраженные группы. Глядящий в будущее массив многоэтажных зданий, дружно-пёстрый клан частных застройщиков, а между ними приунывшая двухэтажная улочка, явно получившая нокаут.

Всё это показалось Павлу чрезвычайно интересным: не исключено, что в облике Косолучья отражалось нечто гораздо большее, чем просто строительство жилищ, и если подумать, то можно прийти к значительным, а может, и неожиданным выводам. Но важнее всего было то, что завод и Косолучье выросли в десятки раз. Сколько же это тысяч человек? И судеб?…

Здание заводоуправления было построено в одном ансамбле с улицей Советской и в те времена как бы венчало её: мощное, тяжеловесное, с колоннадой, лепными наличниками и розетками, оно имело величественную парадную лестницу с двумя гипсовыми статуями по бокам.

Тогда эти статуи казались очень впечатляющими, весь посёлок бегал смотреть на них, снимали их для газет и кино, одно время среди новобрачных была мода сниматься на их фоне.

Это были два металлурга, высотой каждый в три с половиной метра, но скульптор изобразил, пожалуй, не столько людей, сколько, на радость кладовщикам, их неуклюжую спецовку.

В вестибюле управления Павел задохнулся от душного тепла. Только тут он по-настоящему понял, какой на улице мороз и сколько холода накопилось в его туфлях, пальто, шапке. Отопление Косолучья всегда славилось раскалёнными батареями, хоть яичницу на них поджаривай, потому что трубы шли прямо с завода.

Вдоль стен стояли многочисленные доски приказов и объявлений. Павел, оттаивая, бегло посмотрел, и у него зарябило в глазах от названий организаций, сооружающих домну:

И ещё и ещё, всё такие же слова-монстры, которые неизвестно каким чудом терпит русский язык, и сами эти коллективы людей, наверное, умеющих работать хорошо, строить чудеса, наверное, и остроумных, и весёлых, и грустных, и любящих, и озабоченных, и вдохновенных — и называющих себя «спецподземшахтостроевцами»… И ещё некие слова встречались в приказах на каждом шагу: «субподрядные организации», — от них щека Павла сама дёрнулась, словно от зубной боли.

Направившись было, как положено, в дирекцию, Павел заметил вдруг на одной из дверей броскую вывеску: «ПОСТ СОДЕЙСТВИЯ СТРОЙКЕ ДОМНЫ (ПССД)». Не долго думая, он постучал и вошёл.

Сперва ему показалось, что он попал в кладовую. Есть такие кладовые, где хранятся плакаты, транспаранты и разные декорации к демонстрациям и вообще на все случаи жизни. Довольно просторная комната была завалена чуть не до потолка такими декорациями, хаотично разбросанными листами фанеры, рулонами бумаги, кистями и красками, кипами плакатов печатных и рисованных от руки, некоторые из которых можно было прочесть: «ТРУДИСЬ С ОГОНЬКОМ», «НЕ ДОПУСТИМ СРЫВА ГРАФИКА РАБОТ ПО МОНТАЖУ КОНСТРУКЦИЙ ЛИТЕЙНОГО ДВОРА!», «ЦЕНТРОЭЛЕКТРОМОНТАЖНИКИ! ВАША ЗАДАЧА — КАЧЕСТВЕННО УЛОЖИТЬ 28-КМ КАБЕЛЯ И УСТАНОВИТЬ 5500 СВЕТОТОЧЕК! БОРИТЕСЬ ЗА ДОСРОЧНОЕ ВЫПОЛНЕНИЕ ВЗЯТЫХ НА СЕБЯ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ ОБЯЗАТЕЛЬСТВ!»

Запах клея и краски в этом помещении въедался в нос. У окна стоял залитый чернилами и красками стол с двумя телефонами на нём, и, отодвинув обрезки бумаг, двое молчаливых людей играли в шахматы — настолько углублённо, что даже не подняли голов.

Один игрок был худой, с длинным красным носом, похожим на клюв, одет в крайне запачканный синий халат. Другой игрок был, наоборот, полный, цветущий, с кудрявыми золотистыми волосами, в чистом костюме, при галстуке и белом воротничке.

Видя, что создавшийся на доске эндшпиль не обещает скорого окончания, Павел размахнулся и крепко хлопнул ладонью меж лопаток шахматиста, что был полнее. Тот возмущённо вскинулся, уставился на Павла и восторженно закричал, так мило, так забыто-знакомо картавя, когда волнуется:

— Ба-ба-ба, Павка, бгатец ты мой догогой! Глазам не вегю! А я ведь за тобой сколько лет следил!

— Что ты тут делаешь? — спросил Павел, когда прошла волна первых восторгов и восклицаний.

— Как что? Пгивет! Я тут начальник поста — член завкома, ведаю соревнованием и наглядной агитацией.

— Ты?!

— Да, я.

— Ну, даёшь!

— А что? Это наш пост, это, знакомься, художник. Работа кипит! — хохоча, сказал Славка, смахивая шахматы и складывая фигурки в коробку с поспешностью, которая заставляла подозревать, что его собственная позиция в данной партии не была выигрышной.

Ярослав Селезнёв здорово раздобрел, как-то выхолился и округлился, но энергия в нём оставалась прежняя, так и била ключом.

— Да-да-да! — восторженно закричал он. — Это же великолепно, я два года этого жду! Очерк в центральную печать — слава на весь мир! Всё, ты в моих руках! Не смей ни с кем больше общаться! Я лично ввожу тебя в курс дела, как самый главный ге-не-гал! А это наш художник, да познакомьтесь же!

Унылый художник, печально глядя мимо лица Павла, вяло подал потную и липкую от красок ладонь, затем он отвернулся, перекладывая картоны, и в дальнейшем участия не принимал.

— Всё понятно, нужен общий обзор, — бодро сказал Славка. — Считай, что бог на свете есть, он меня тебе послал — и лучше выдумать не мог! Спешим! Время дорого! Идём, я покажу тебе чудеса тгу-дово-го ге-го-изма!

Он быстро облачился в толстое пальто с меховым воротником, нахлобучил огромную мохнатую шапку, кивнул художнику:

— Ну, работай! На звонки отвечай: я на домне, вернусь к началу заседания. Ах, мой до-ро-гой, ах, мой молодец ты, что приехал!

В приливе чувств Славка горячо и нежно обнял Павла, отстранил от себя, полюбовался и снова обнял, отчего Павлу стало, хочешь не хочешь, приятно, он подумал, что это и в самом деле отлично получилось, что Слава Селезнёв первый встретился ему.

Действительно — послало небо!

Если уже на некотором расстоянии завод производил оглушающее впечатление, то на его территории Слава и Павел как бы совсем потерялись и перестали слышать собственные голоса.

Вокруг нестерпимо лязгало и грохотало, и где-то вырывался пар с таким свистом, что звенело в ушах. Слава потянул Павла, толкнул, они едва успели отскочить от паровоза, который провёз два внушительных ковша на платформах, вероятно, с металлом, потому что от них так и пахнуло жаром.

Домна нависла над их головами так, как, наверное, бочка нависает над ползающим у её подножия муравьём.

Вокруг было сплошное столпотворение металлических конструкций, чёрных, поражающих циклопическими размерами, и этот грохот, грохот, дрожание земли…

Пытаясь перекричать грохот, Слава Селезнёв, надрывая голос, принялся добросовестно исполнять обязанности гида:

— Те две доменки — пустяк, уже старьё. Эта будет величайшей в мире, к сожалению, недолго, потому что у нас же, в СССР, заканчивается стройка сразу трёх ещё бульших! Записывай: в сутки в неё будет загружаться десять эшелонов. В месяц даст столько металла, что можно построить три таких комплекса. Ты это обязательно отрази! Пиши, пиши! Люди — гиганты. Отрази! При закладке фундамента был поставлен мировой рекорд: вместо семидесяти двух часов забетонировали за пятьдесят!

Он вёл Павла напрямик, через рельсы, кучи балок, бетонных блоков. Павел посапывал и, размахивая руками, только и глядел, как бы куда не загреметь.

Обошли домну и оказались среди нескончаемых лент транспортёров, которые шли и так и этак, ныряли друг под друга. Целое царство транспортёров, впрочем, неподвижных пока.

— Бункерная эстакада! — гордо показал Слава. — Смонтирована в самый трескучий мороз. Ветер свищет, руки к металлу примерзают, а ребята дают — с огоньком!… Я пришёл, хочу «молнию» повесить: невозможно повесить, поверишь, ветер рвёт. К чему привесить? Поплевал, прижал к металлу — моментально примёрзла, висит! Вот так-то!

Они прошли гигантский наклонный тоннель, четырёхугольный, с окошками, по которому вверх, в немыслимую даль уходили неподвижные ленты транспортёров. Спустились в какие-то катакомбы и оказались в тёплом каменном помещении.

У железной печки, раскалённой докрасна, сидели человек десять рабочих в ватниках, шапках-ушанках. Сосредоточенно обедали, постелив газеты на земляном полу.

— Здорово, орлы! — воскликнул Слава, делая рукой общий привет. — Вот это и есть они, эти ге-ро-и! Как оно ра-ботается?

— Помаленьку, — добродушно ответил самый пожилой, по всей видимости, бригадир. — Летят рукавицы, Ярослав Пахомович, — беда.

— Видал? — повернулся к Павлу Славка. — Во, руки рабочие — рукавицы так и горят! На сколько выполняем, дядь Федь?

— Двести в общем…

— Орлы! Орлы! Слышишь, Паш, двести процентов, записать и отразить! Значит, скоро пустим, дядь Федь?

— Да вроде бы… говорят: вот-вот, — осторожно сказал бригадир, стреляя глазом на Павла: мол, что оно, важная ли шишка, или так болтается, бродят тут…— Нам бы, главное, рукавицы, Ярослав Пахомович!

— Дядь Федь, — сделал Славка жалобное лицо. — мы обращались к администрации — они сказали, что вы выбрали всё, что положено, и боле того. Есть же стандартные нормы.

— А я не знаю! — вдруг злобно сказал бригадир. — Али рукавицы гнилые, али стандарты — липа. Я требоваю!

— Ну, знаете! — вдруг, тоже вмиг рассвирепев, заорал Славка. — Эту пластинку я уже сто лет слышу! Сказано, нет! И не положено!

— А работать как?

— Аккуратней надо! И вообще — перемените пластинку!

Наступило молчание. Раздался осторожный стук: кто-то лупил яичко. Славка оглядел голые кирпичные стены, и вдруг глаза его панически округлились, как если бы он увидел привидение, хотя красные стены с застывшим в щелях раствором были совсем пусты.

—А стенгазета где? — хрипло спросил Славка.

Все тоже удивленно уставились на стену.

— Вон, — радостно закричал кто-то. — Завалилась!

Полезли за кучу деталей, вытащили упавший за неё добротно сколоченный щит на фанерной раме.

— Тьфу ты, костыль выпал!

— Подай молоток!

— Придержи! Нажми! Колоти! Теперь не упадёт… Хар-рош!

Дружно-весело они примонтировали щит к стене, как если 6ы ставили стальной бандаж.

Стенгазета представляла собой дивный образец декоративно-фанерного искусства: лобзиком выпиленные и наклеенные аппликацией трубы, гидростанции, знамена, комбайны, роскошный, в золотой пудре, заголовок «За коммунистический монтаж» — всё это заняло две трети щита, а пониже, разделённые планками, были наклеены четыре куцых полоски заметок. Первая называлась «Пустим бункерную эстакаду к 15 января», а на последнюю материала не хватило, и там был изображён тёмно-синий почтовый ящик.

— Устарело, — вздохнул Слава. — Уж и двадцатое прошло, а не пустили…

— Ну, это к Новому году выпускали!

— Вот-вот, я и говорю, что новую надо, пора!

Все промолчали. При виде столь красивой стенгазеты Слава забыл свой гнев, пошутил о том, о сём, тронул Павла за рукав:

— Ну, мы пошли! Новых вам подвигов! Работайте! Работайте!

— А теперь навестим Федьку Иванова! — кричал Слава, ведя Павла по немыслимым трапам среди железных стен и шипящих труб; они ползали тут, как мухи, и, останься Павел один, он бы, пожалуй, и выхода сразу не нашёл.

— Он на заводе? — закричал Павел, чувствуя лёгкий толчок удовлетворения, что «предсказание» насчёт Иванова сбылось.

— Ага, обер-мастер доменного цеха! Держи карман!

Они нырнули в железную дверь и очутились в огромном, как дворец спорта, цехе, но в отличие от дворцов тёмном, закопчённом, полном едкого дыма.

Одна стена его была полукруглая, выступающая, как бочка, и Павел понял, что это бок домны, что цех пристроен к ней. В самом низу этой бочки имелось ослепительное отверстие, из которого в канаву лилась белая жидкость.

— Хорошо попали, как раз плавку дают! Вон он, вон он!

У канавы в сизом дыму стояли несколько человек в поблескивающих робах, болтали. Ослепительный металл бежал и бежал себе, домна словно истекала неторопливо. Всё было очень прозаично, только дым уж очень ел глаза. Но ничего общего с виденными Павлом киножурналами, никаких снопов искр, шурующих металлургов в войлочных шляпах, сдвинутых на самую спину. Наоборот, все были в простых ушанках, только очень уж затрёпанных. И на гигантов не походили: жиденькие такие, невзрачные мужички.

Подошли ближе. Фёдор Иванов охнул, и они с Павлом обнялись.

О, как Фёдор за эти годы катастрофически повзрослел! Чтобы не говорить, постарел… Лицо у него и прежде было своеобразное: близко поставленные маленькие глаза, крупный нос, большой рот, выступающие скулы и торчащие уши. Теперь глаза совсем провалились под нависшие, кустистые брови, нос стал красный, рот ещё больше растянулся и окружился складками, и лоб весь в морщинах, и на переносице глубокие морщины — признак вечной озабоченности. А уши торчали, как бурые жёваные оладьи, и из них росли кустики волос.

Одет он был не лучше. Ватная телогрейка, на голове бесформенный блин кепки, блестевшей так, что она казалась металлической. На ногах рыжие, сбитые сапожищи, в которые заправлены штаны.

— Пошли, что ли, в красный уголок? — пробормотал Фёдор, и Павел со Славкой охотно поспешили за ним, потому что тут от дыма у них уже подкатывало к горлу.

Прошли через будку мастеров, где на циферблатах дрожали стрелки, ползли валики самописцев, торчали внушительные рычаги, и вдруг оказались в длинном низком зальчике со сценой, рядами скамей, разными знаменами и вымпелами по стенам и кумачовым плакатом над сценой «Труд в СССР — дело чести, доблести и геройства».

— О! Стенгазету так и не сменили! — с порога завёлся Слава.

— Гм… Я им говорил, — почесал затылок Фёдор Иванов. — От… мудрецы…

— Слаба, слаба стенгазета! Нет, так дело не пойдёт: полное отставание! — разорялся Слава, и уже кто-то побежал кого-то звать, искали ему какие-то сведения.

— Ну, вот так, значит…— сказал Фёдор угрюмо; он огляделся, сел посреди зала на скамью, и Павел сел, чувствуя себя так, словно скоро начнется кино. — Да, ты всё такой же, Паша, возмужал приятно.

— Ты тоже возмужал.

— Старею я…

— Все стареем. Это потому ты такой мрачный?

— Да не-е… Извини, настроение испортили, печь расстроили… мудрецы.

— А!

— Ты его обязательно отрази! — крикнул издали Слава Селезнёв. — Орёл! Гигант! Во всех газетах портреты! Большой человек!

Фёдор Иванов смущённо-криво улыбнулся, передёрнул плечами, как бы от холода.

— Да ну… врёт всё! Работа, как везде. Ты надолго приехал?

— Пока домну пустите.

— Ага, ну да… Ну, тогда ещё увидимся.

— Слушай, ты ведь кончал что-то для этой работы?

— Политехнический.

— Институт?

— Ну да, наш. Потом сразу сюда… Что они там делают, мудрецы, что они там делают?! — воскликнул он, прислушиваясь. — Извини…

— Беги, беги, понимаю!

— Понимаешь, такая работа… Балет сплошной! — виновато сказал Фёдор и поспешно убежал.

«Уставший, тупой, узко заспециализировавшийся, — с болью подумал Павел. — Домино во дворе, пожалуй, исключается… Такая работа: балет! Гм…»

Ему уже было совестно и неловко, что они вообще со Славкой сюда явились. Там печь расстроили, а тут изволь беседовать. Эту сторону журналистской деятельности он терпеть не мог: отрывать людей от дела, задавать им вопросы, записывать в блокнот; чувствовал себя в таких случаях чем-то вроде тунеядца.

— …В каждой графе подробные сведения, не просто прочерк или «да — нет», а укажите, сколько, когда, почему, — втолковывал Славка парню, слушавшему с видом жертвы.

Павел потянул его за плечи, и они пошли вон. Над канавой с бегущим металлом стояла ругань. Правда, когда Славка и Павел проходили мимо, ругань прекратилась. Славка сделал всем общий привет:

— Ну, мы пошли! Желаем удач! Работайте!

Уже пролезая в железную дверь на свежий воздух, Павел уловил, как возле канавы посыпался раскатами трёх— и четырёхэтажный мат.

— Ну, теперь героиня наша, Домна Ивановна! — кричал Слава, продолжая обязанности гида. — Тут, брат, только обойти комбинат — неделю надо. Считай: доменный цех, литейный, сталеплавильный, кузнечный, механический, прокатный, электроремонтный, кислородный, водоснабжения, электростанция, паровоздуходувная, агломерационная фабрика… Один комплекс только одной этой домны — восемьдесят шесть объектов! Ну-ка, отрази!

Павел только головой крутил. Он ощутил полную беспомощность, у него возникли сомнения насчёт будущего очерка: сможет ли он когда-нибудь разобраться хотя бы в одной этой домне? Техника, техника века, человек тонет в ней…

Опять нырнули в железную дверь и оказались в чём-то таком беспредельном, что Павел остановился, потрясённый.

Это был тоже доменный цех, но раза в три больше того, который они только что оставили. Под потолком горело несколько звёздно-ярких ламп, но отсюда они казались тусклыми, и дальние углы этого чёрного зала терялись во мгле. Здесь можно было бы устраивать хоккей или футбольные матчи, собирая под крышей десятки тысяч зрителей.

Выпуклая, бочкообразная стена домны поражала размерами. Сперва цех показался Павлу безлюдным, потом он разглядел множество людских фигурок, только они не замечались сразу, они были как соринки по корпусу домны.

На огромной трубе, опоясывавшей домну, висел белый плакат, издали казавшийся приколотым к ней листком из блокнота:

— Плакат устарел, — сказал Павел.

— Эх, чёр-рт! — рассвирепел Славка. — Кричи-кричи, говори-говори — всё как об стенку! Подожди меня, я сейчас им всыплю! Стыд!

И он убежал, а Павел прислонился к железной колонне, и в голове у него уже творился полный кавардак, калейдоскоп от всех этих шумов, дымов, циклопических размеров…

«Выплавка металла, — подумал он, — во все века была таинством, почти колдовством. Были умельцы, были секреты. Могла быть „лёгкая рука“ мастера и наоборот… Но теперь это… это чёрт знает что! Это ни с чем не сравнимо. Прозаическое, реальное, научное… сверхколдовство! Если растут, как грибы, такие вот домны, то это означает не просто количественный рост промышленности. Это серьёзнее, ибо количество переходит в качество…»

Он вспомнил кедринское стихотворение о хлебе и железе. Кедрин писал с любовью о хлебе, а о железе — зло.

Но, не будь железа, была бы цивилизация? Цивилизация не может быть злом.

— Один только ноль переделаешь, в шестёрку! — говорил Слава Селезнёв, ведя какого-то долговязого парня. — Вместо «20» «26» — очень легко! Понял?

— Понятно.

— Как оно у вас вообще? Работа идёт?

— Да работаем…

— Ну, работайте, работайте!

Славка потащил Павла прочь, спохватившись, что уже опаздывает на заседание. Он был всё так же возбуждён, весело потирал руки, полный радостной энергии и жизнедеятельности, кругленький и розовощёкий, но Павел поймал себя на том, что не чувствует к нему симпатии.

— Кого ещё из наших? — сказал Славка. — Постой, дай вспомнить… Северухина ты не знал? Нет. Мишка Рябинин. Ты его должен, конечно, помнить. Математик-то наш — повар! Да, да, повар столовой. Здесь у нас несколько столовых — и на заводе, и на стройке, и ещё городские. Вот тут на стройке в одной из них Мишка шефом работает. Вон она, хреновая столовка, каждый день жалобы, драим её, драим — как об стенку!… Женька Павлова — та сейчас в библиотеке технической, в управлении, на втором этаже. Выходила замуж, неудачно, чёрт их разберёт, что там случилось. В общем, живёт одна, учти. Настроение у неё вечно этакое ин-тел-лекту-альное, высокие материи и печаль… Да, вижу иногда Белоцерковского, конечно, этот в городской газете молодёжной, не то литработник, не то фотограф, не то сволочь. Кажется, всё вместе! Вот кого я, Паша, ненавижу!… Ух, видеть его харю не могу! Опустился, спился, алкаш законченный, гад и мерзавец.

— Витька Белоцерковский? — не поверил ушам Павел.

— Извини, не могу о нём говорить спокойно, спроси кого-нибудь другого, а то я буду необъективен. Я бы таких на месте стрелял!

— Ну и ну!…— пробормотал Павел, прекращая расспросы; от таких характеристик его прямо покоробило, но со своими выводами он не хотел спешить.

В комнате поста содействия стройке печальный художник играл в шахматы с каким-то лохматым и чумазым типом, отпустившим пейсики до самого подбородка. При виде Селезнёва тип нехотя поднялся, расставив ноги, раскачиваясь и заложив руки в карманы.

— Ну, зачем вызывали?

— Ага, явился! Почему вчера не вышел на работу?

— Квартиру искал.

— Полюбуйтесь! Квартиру ищут в нерабочее время!

— А мне жить негде!

— Ты ведь жил у какой-то бабки?

— А я с ней поругался.

— Ну вот, ты с бабкой ругаешься, а я тебе что, квартиру ищи? Ну и что ж теперь?

— В сарае ночевал.

— Так помирись!

— Не помирюсь. У неё взгляды отсталые.

— Ладно…— вздохнул Слава. — Пиши заявление, отдашь Коблицевой, я поддержу… Бежим, Пашка, умоемся, как черти мы стали. Сажа эта, пыль от аглофабрики, подсчитали, ежедневно четыреста тонн вылетает в отход.

— Четыреста тонн?

— Четыреста тонн в атмосферу. Можешь этого не записывать и не отражать: никакой редактор не пропустит.

Уборная была в конце коридора, и там никого не оказалось, только бурно бежала вода из скрученного крана. На двери выделялось глубоко процарапанное химическим карандашом сообщение: «Николай Зотов, старший горновой. Твоя жена гуляет с Ризо, а ты, дурак, ходишь с ней по ресторанам».

— Ноги гудят, — признался Славка. — Вот так на6егаешься туда-обратно!

— Ты бы со своим постом переселился поближе к домне, что ли.

— А мы и так близко. Первый этаж, первая дверь.

— Да, да…— сказал Павел. — Сейчас ты на завком?

— Да, я член завкома. Извини, я тебя не приглашаю, — сказал Слава виновато. — Там будут одни недостатки… сор из избы. В общем… Я откровенно!

— Я и не собирался, — заверил Павел. — Мне нужно что-нибудь почитать, ибо я смотрю и хлопаю ушами. Возьму учебник, проработаю.

— Ну, работай, работай! — одобрил Слава.