Огонь юного сердца

горло... Я задыхался, из глаз текли слезы, а группенфюрер СС ходил по комнате, командовал:

— Глотай! Дыши носом! Глотай!

Один из гестаповцев разбавил полстакана соли и через кишку влил в меня...

В камере я не мог себе найти места. Очень жгло в желудке, очень хотелось пить. Я бросался от стенки к стенке, припадал губами к каждому влажному пятнышку, лизал вспотевшие двери, а жажда все больше жгла тело...

Не знаю, что было бы со мной, если бы ночью опять не пришел в камеру мой неизвестный тайный друг-невидимка. Он напоил меня вдосталь водой и сунул в карман плитку шоколада, на которой было выцарапано печатными буквами: «Мужайся, товарищ! Близок час освобождения!»

ОДЕЖДА ФАШИСТА, СЕРДЦЕ КОММУНИСТА

Меня внезапно перестали брать на допрос: должно быть, группенфюрер СС занялся более срочными делами. Я немного окреп и уже без особых усилий мог ходить по камере. Может, сотый раз перечитывал надписи на стенах, кусал ногти и все ходил из угла в угол. Но чаще всего, подтянувшись на дрожащих руках, я выглядывал сквозь маленькое оконце на волю. Там была весна, пели птицы, весело светило солнце. А в камере все равно было полутемно, мрачно, от спертого воздуха кружилась голова. В такие минуты особенно тяжело было на душе, хотелось плакать...

Спустившись вниз, я закрывал лицо грязными руками, прижимался к холодной стенке и тихонько, чтоб не слыхали надзиратели, рыдал. Обидно было, что тогда, в Могильне, не сумел сбежать; теперь уж такая возможность не повторится...

Но, как оказалось, участь моя не совсем беспросветная: настал наконец час моего освобождения!.. Это было поздно ночью. Сквозь сон мне послышалось, что скрипнула дверь. Я открыл глаза и при едва различимом свете увидел, что в камеру осторожно вошел какой-то человек. Присмотревшись к нему, я узнал рыжего гестаповца с фюрерскими усиками, который часто водил меня на допрос.

«Неужто опять начнется?..» — с тревогой подумал я.

Гестаповец подошел ко мне и, присев на корточки, тихо заговорил:

Тебя зафтра стреляй, ферштейн?.. Капут, понималь?

Ну и пускай!,. А тебе-то что?

—Ш-ш-щ... Я твой друк, ферштейн? Мы будем бежаль! Лес! Партизан! Ферштейн?.. Гут?

Я молчал, ничего не понимая, смотрел на него.

—Не понималь?..— В его голосе слышались нотки обиды» — Русски Ленин — коммунист, дейч Тельман — коммунист... Ти, я — друк, ферштейн?.. Коммунист...

Я сделал вид, что ничего не понял. Он что-то прошептал по-немецки и тихо начал насвистывать «Интернационал». Потом при красном свете карманного фонаря он заглянул в словарик.

—Одежда — фашист, сердце — коммунист, ферштейн?..— сказал он, тыча себя в грудь пальцем.— Мы будем бежать в лес!.. Партизан!.. Понималь? — И, вытащив из кармана пистолет, протянул мне.

Не знаю почему, но я, несмотря на столько провокаций, поверил этому гестаповцу и, не раздумывая, пошел за ним.

У выхода он сделал мне предупредительный знак рукой — поблизости был часовой в будке. Я остановился, потом свернул за угол и припал к стенке. Еще одной преградой был для нас забор. Обойти его было невозможно, и мы начали перелезать. Но вдруг часовой, почувствовав, наверное, что-то недоброе, выскочил во двор и не своим голосом закричал:

—Halt! Halt!

Всполошилась вся охрана. Словно дождь, посыпались пули. Освободитель, отстреливаясь, помог мне скорее взобраться на забор и стал влезать сам. Но вдруг он как-то странно сгорбился и медленно сполз на землю. Я уже был на другой стороне и, прижавшись к щели, испуганно спросил:

—Что с вами?!

—Verwundet... ранен... Schlup... конец... Lebe woh!... Lebe woh!. Прощай, друк...— хрипло проговорил он и, приложив себе ко лбу дуло пистолета, выстрелил.

—А-а-а! — с ужасом крикнул я и бросился бежать.

СТАРШИНА

Солнце уже заходило. Лучи его золотили верхушки деревьев, зеркалами светились окна сельских хаток. Легкий дымок, который прямо поднимался из труб, казался розовым. Где-то

высоко в голубом небе заканчивал свою монотонную песню жаворонок.

Тропинка, по которой я шел, обогнув маленькую речку с густо поросшими осокой берегами, привела меня в село Пугачевку. Прислушиваясь к разговорам в других селах, я узнал, что тут очень часто бывают партизаны. От десятидневных поисков и голода я совсем обессилел, едва волочил ноги. Тяжело было... очень тяжело, но все-таки это была свобода! Из какой-то хаты доносился приятный запах жареного лука. Во рту стало влажно, и как-то неприятно заныло в желудке. Захотелось зайти в какой-нибудь двор и попросить поесть, но мысль о партизанах была куда более сильной и безотлагательной и подгоняла меня вперед.

В селе я не нашел партизан. Раздосадованный, доплелся я до ближайшей мельницы, что стояла за околицей села, и скорее упал, чем сел подле ее стены. «Что делать? Куда идти? Где искать их?..» Тоска и отчаяние охватили меня... Не хотелось жить, тревожные мысли не давали покоя. Рукой машинально ухватил кусок глины, лежавший возле меня, и на стене со злостью написал: «Смерть Гитлеру-фюреру!»

—Ты что это тут пишешь? — внезапно услышал я чей-то голос и, оглянувшись, увидел высокого полицейского.

От неожиданности я вздрогнул и, сразу опомнившись, бросился бежать.

—Стой! Стой! — крикнул полицейский, догоняя меня. При мысли, что опять смогу попасться, подкашивались ноги.

Пустой желудок и многодневная ходьба давали себя знать, «Не догонит — пристрелит. Пытки перенес, из гестапо убежал, а тут пропаду... Ой, как по-дурацки все сложилось!» И в то же мгновение, споткнувшись, упал.

—Зачем было убегать?—сказал полицейский, приподнимая меня.— Знал ведь, что догоню. Пристрелю за это! — и полез в карман.

Не найдя ничего, он недовольно поморщил нос и полез в другой карман.

—Патрон... куда же я его дел?..

«Дурной какой-то,— подумал я,— или неопытный еще». Но вот лицо его посветлело.

«Нашел!..» — со страхом промелькнуло у меня в голове.

—Ну,— как-то таинственно проговорил он,— прощайся с жизнью!..— И сразу перед моим носом завертелась... конфетка в прозрачной обертке.— Что, малыш, испугался? На, бери, не

бойся, мы партизаны,— и, взяв меня за руку, повел к мельнице,— Ты повсюду так пишешь? — показал он на стенку. Я молчал.

—Смотри, герой, а то фашисты за такие вещи не помилуют: хату сожгут, родных расстреляют.

-А их и так нет...

-Сирота?

-Я кивнул головой.

-А у кого ты живешь?

-Ни у кого...

-Это как? У тебя совсем никого нет?

-Нет...

-Тогда поедем с нами.

-Я недоверчиво посмотрел на него, переминаясь с ноги на ногу.

-Поедем?

-Поедем!

На подводы, которые подъехали к мельнице, вооруженные люди спешно начали грузить мешки с мукой.

-Веселее, веселее, хлопцы! Спешите! — сказал «полицейский», когда мы подошли поближе.

-Не хватает мешков, товарищ старшина,— ответил кто-то из ребят.

Старшина на минуту задумался.

-Та-ак... Пойдем, сынок, со мной... Тебя как зовут?

-Петя... Петро.

-А меня Степан Ефимович.

Пройдя немного по селу, мы свернули в небольшую хатенку.

Навстречу нам вышла уже немолодая женщина.

-Григорьевна,— обратился к ней старшина,— выручай, мешков не хватает.

-Сейчас пошлю детей по соседям, а вы пока заходите, пожалуйста, в хату, немного перекусите.

Мы зашли в хату. Через минуту хозяйка поставила на стол большую миску с борщом. Схватив ложку, я жадно набросился на еду. Потом хозяйка подбавила мне еще, поставила жареную картошку, а я все ел и ел.

Старшина, посматривая на меня, шутил:

—Ешь, ешь, Петя, да смотри не лопни!..

На печке дружно прыснули со смеху дети. Я огляделся. Два мальчика, почти одновременно соскочив вниз, пулей вылетели

во двор. Остался только старший, приблизительно моих лет, с маленькой девочкой на руках.

—Ешь, ешь, не бойся,— подбадривал он меня.

Я невольно закашлялся. За окном неожиданно послышались чьи-то голоса. Старшина вышел на улицу.

—Немцы?..— И я вскочил с места.

—Ешь, не бойся, это наши, пугачевцы. В селе фрицев нет,— успокоила меня хозяйка, ставя на стол компот.

На душе было тревожно. Я перестал есть. Но вот послышался голос старшины:

—Люди добрые, заходите в хату!

Хозяйка начала рассаживать односельчан, которые, сбившись возле дверей, о чем-то перешептывались.

—Что у вас, говорите! — обратился к ним старшина, поправляя ремень.

Вперед вышел сухонький старичок с полуседой острой бородкой; в руках, как и все остальные, он держал небольшой узелок.

—Я хотел... — начал старик несмело,—вернее, нам хотелось бы знать, когда придет конец фашистам. Где сейчас фронт?

Старшина быстро и охотно ответил на вопрос. Крестьяне были очень рады, что Красная Армия, разбив гитлеровцев под Сталинградом, успешно ведет контрнаступление.

Когда мы собрались идти, нам со всех сторон начали совать узелки.

—Что вы? Не надо... — отказывался старшина. Но крестьяне были неумолимы, и пришлось взять.

—А у меня особый подарок, товарищ начальник,— сказал старичок, подойдя совсем близко к старшине,— горшок меду! А еще — три казака с винтовками,— добавил он с гордостью.— Возьмете к себе в отряд?

—А почему бы не взять, если хорошие ребята? Давайте. С печи спрыгнул мальчик, подбежал к старшине:

Дяденька, возьмите и меня с собой!.. У меня тоже винтовка есть... — и весь покраснел.

Винтовку возьмем,— сказал старшина, погладив мальчика по голове,— а тебе придется немного подождать. Сейчас нет места на подводе. В другой раз, хорошо?

Хорошо... — протянул недовольно тот,— только не обманите, как наумовцы...

Возле мельницы нас ждали с нетерпением. Мешки, оказывается, давно кто-то принес, и подводы были уже полностью нагружены.

Я лег на спину на первом возу и смотрел на бездонный черный купол неба, густо усеянный звездами. По обе стороны дороги медленно поплыл лес, похожий на длинные темные стены...

ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНАЯ РОТА

Ехали долго.

Я начал дремать, когда вдруг из чащи леса послышалось громкое:

Стой! Кто идет?

Свои, Башинский,— отозвался старшина, узнав, наверное, по голосу партизана.

Проехали еще с полкилометра. Нас опять остановили. На этот раз старшине пришлось назвать пароль, потому что часовой оказался, очевидно, малознакомый и к тому же очень придирчивый.

Партизанский лагерь был совсем близко, пахло дымом, фыркали в темноте лошади, доносилась тихая песня:

Реве та стогне Днипр широкий,

Сердитий вiтep завива,

До долу верби гне висок.,

Горами xвiлi пiдiма...

-Поют ребята после операции,— проговорил старшина и, между прочим, похвалился: — Молодцы! Хорошо немцам всыпали: восемь разведчиков разогнали гарнизон эсэсовцев в Лисовщине.

-Да неужто! — удивился кто-то из новичков.

-Честно говорю, восемь человек!

-Как же это им удалось?

-Гм, очень просто. Подкрались с четырех сторон села и внезапно как ударили из пулеметов и автоматов по школе, так фашисты в подштанниках из окон начали выпрыгивать! Решили, должно быть, что нападает большой отряд!.. Пока подошла рота, ребята тридцать пленных взяли, подорвали немецкий Маслозавод. А трофеи какие! Двадцать пять пар лошадей, три подводы оружия с боеприпасами, склад обмундирования! Ну как, хорошо, а? Еще бы! А главное, обошлось без потерь. Правда, Бойка ранило в руку —он к самому коменданту подбирался, чтоб захватить рацию... Тиру-у-у! Слазьте, ребята, приехали.

В шалаше, куда привел меня старшина, был только один маленький худощавый человек. Светя карманным фонариком, он низко склонился над картой — видно, что-то обдумывал.

—Товарищ командир роты, ваше задание выполнил: муку из Пугачевки доставил!

—Хорошо, Ситайло. А что это за герой с вами?

—Да как вам сказать, товарищ командир, в Пугачевке подобрал. «Смерть Гитлеру» на стенах писал. Бедный мальчонка. Сирота. Больной, видно... Милостыню просит, негде жить. Давай, думаю, возьму. Неужто командир не разрешит оставить в роте?.. Разведчиком может быть. Разрешите оставить, Иван Федорович?

—Утром, Ситайло, разберемся. Идите отдыхайте. Командир роты показался мне неприветливым и сердитым,

но я очень ошибся, первое впечатление оказалось обманчивым.

Иван Федорович Филиппов был пожилой человек, лет пятидесяти пяти, худощавый, быстрый в движениях, быстрый в разговоре

Рота, которой он командовал, была многонациональной, или, как ее называли Партизаны, интернациональной. В нее входили люди свыше пятнадцати национальностей: русские, украинцы, поляки, белорусы, немцы, чехи, румыны, венгры, югославы, цыгане...

По количеству людей это была не рота, а маленький свое-образный отряд примерно в сто человек. Передвигаясь по Житомирщнне, он быстро рос: сюда бежали люди из концлагерей, из фашистских армий, из полиции, из сожженных сел. Филиппов принимал всех, потом, подобрав себе наилучших, наиболее отважных бойцов, остальных передавал в отряд имени Дзержинского, которому подчинялся,

Интернациональная рота была одной из наилучших в соединении Маликова, и слава о ее подвигах разносилась далеко за пределами республики. При одном только упоминании о ней оккупанты дрожали от страха. Наиболее сложные задания, которые никто не мог выполнить, поручались Филиппову, и он с честью выполнял их. Много раз фашисты устраивали засады, хитрые западни, чтобы захватить роту, много раз снаряжали целые карательные экспедиции с самолетами и танками, но филипповцы были неуловимы.

Иван Федорович не имел специального военного образования, до воины работал бухгалтером в леспромхозе, но зато хорошо знал Брага, с которым боролся еще в 1918 году. Любовь к Отчизне. ненависть к фашистам, храбрость, любовь к людям сделали его настоящим народным мстителем, пламенным патриотом. Все партизаны горячо любили и уважали его.

На следующий день, по указанию Ивана Федоровича, партизанские портные перешили мне венгерскую форму, к пилотке прицепили красную ленту. Оружие у меня было: пистолет, который подарил в камере немец-коммунист; я берег его как зеницу ока.

— А старую одежду, Петя, не бросай,— посоветовал мне командир роты,— будешь в ней ходить в разведку. Так опять началось мое партизанское счастье...

НЕОБЫКНОВЕННАЯ РАЗВЕДКА

В большой палатке, где находился штаб Филиппова, было полутемно и очень накурено. Сюда собрались все командиры отделений роты. Они старательно готовились к весьма важной операции.

Я лежал в углу, на соломе, накрывшись, командирским плащом, и делал вид, что сплю. А в действительности меня больше, чем взрослых, беспокоил предстоящий бой.

Вчера в село Радогощу прибыл большой карательный отряд эсэсовцев. Враги появились неожиданно, ночью. Быстро расквартировались и на околице выставили посты. Никого ни в село, ни из села не пускали. Командир роты понял: фашисты прибыли в Радогощу не просто на постой и не для того, чтобы ограбить население,— они прибыли, чтобы уничтожить местных партизан.

Ждать, пока нападут на роту, Филиппов не хотел и решил напасть на эсэсовцев первым, чтобы спутать их планы и надолго отбить у них желание охотиться за отрядом. В тот момент это было очень важно: в Коростеньском районе партизан было мало, а нужно было показать, что их много. Но, прежде чем начать бой, надо разузнать, каковы силы врага: его численность, вооружение, расположение штаба, постов, размещение офицеров.

Иван Федорович посылал разведчиков в Радогощу, но неудачно: один пошел и не возвратился (очевидно, его схватили

палачи), другому, более опытному, удалось пробраться в село и пройтись но его улицам, Но только пройтись... Гитлеровцы предвидели это: они сидели в хатах, попробуй-ка узнать, сколько их там!..

-Попробуй разузнать... — шептал я под командирским плащом.

Сколько их там?.. — закуривая, может, в сотый раз, тихо, ни к кому не обращаясь, спрашивал утомленный командир роты.

-«Сколько?» — думал каждый партизан.

Это сложное задание поручили мне. Командир приказал спать перед разведкой. Но разве заснешь!.. На меня вся надежда! Все в роте, должно быть, сейчас думают обо мне. И не только в роте, но и в отряде,— ведь это их задание... А на фронте разве не ждут помощи партизан? А жители села Радогощи? Все, от малого до старого, ждут своего освобождения. Ох как ждут!..

Я не спал всю ночь. А когда начало всходить солнце, вскочил тихонько, чтобы не разбудить командира, и выбежал из палатки.

Хорошо было в лесу. Вокруг щебетали птицы. Ночью прошел дождь. Березки, умытые, стройные, приветливо махали листочками — манили куда-то в глубь чащи. Воздух свежий и приятный: медом и цветами пахло... Опьянеть можно, если долго и глубоко вдыхать! Хорошо летом на Полесье! Быстро плыли над верхушками деревьев облака, и первые лучи солнца нежно освещали лес.

Я прищурил глаза. Мириадами алмазных огней вспыхнула роса. Звонче запели птицы, веселее загудели над цветами пчелы... Учащенно забилось мое сердце. Я очень люблю лето!.. Люблю полесскую природу. Но не время для любования, пора в разведку.

На могучий граб села сизая кукушка. Откуда прилетела, неведомо... Прилетела тихонько, уселась на самой высокой ветке и на весь лес закуковала:

«Ку-ку, ку-ку!»

Я приподнял голову и звонким, как у кукушки, голосом прокричал:

—Кукушечка, родненькая, скажи мне правду, сколько лет я буду жить?

Но кукушка ничего не сказала. Она сорвалась и полетела. Какое ей дело, сколько лет придется мне жить!..

Эх ты, скупая воровка! — поморщившись, крикнул я ей вслед.— Ты не хочешь, чтобы я и год прожил!.. А я сто лет проживу! Назло проживу!

Из палатки вышел командир.

—Верно, сынок, сто лет, не меньше! — сказал он весело и тепло, по-отцовски, обняв меня.

Я заглянул Ивану Федоровичу в глаза. Они были печальны. Они всегда были такими, когда мне приходилось идти в разведку. «Кто знает, вернешься ли ты, веселый, немного наивный мальчик? Придется ли тебе еще любоваться родной природой? Жаль посылать тебя, однако надо...»—словно говорили они.

Через час я, переодетый в рваную одежду, шел лесом к селу Радогоще. В кармане у меня лежал полотняный мешочек и складной трофейный ножик. «Может, нужно будет палочку вырезать или еще что-нибудь»,— подумал я, когда брал его с собой.

Вскоре лес начал редеть. Я замедлил шаг. Впереди была большая поляна. На ней пасся скот. С выкриками и смехом по поляне носились мальчишки-пастушки. Присев за кустом орешника, я долго следил за ними. Пятеро пастухов, пятеро таких, как и я, ребят... «Как они беззаботно бегают! Смеются как! — подумал я. — А ведь до войны и я был таким же беззаботным. Хорошо тогда жилось! Никакая опасность не угрожала... А сейчас?.. Кто знает, может, за теми кустами, справа от мальчишек, подстерегают враги... Выйди только, сразу схватят... Сразу на виселицу: партизан не милуют. Да если бы и не было там врагов, все равно опасно: неизвестно, кто такие пастухи... Может, они сынки полицейских, каких-нибудь предателей? Надо быть осторожным».

Наконец я отважился и вышел из-за куста.

-Добрый день,— поздоровался я.

-Здоров,— ответили те, с любопытством рассматривая меня.

Но постепенно их любопытство проходило, и пастухи начали вести себя заносчиво и даже воинственно. Они обступили меня, и казалось, что вот-вот, словно петухи, вступят со мной в драку.

—Откуда взялся? — схватив вдруг меня за грудь, спросил долговязый, длинноносый пастух в немецкой пилотке и коротеньких смешных штанишках, подпоясанный красноармейским ремнем.

Он очень напоминал мне Буратино. Мне так и хотелось схватить его за нос! Если бы это было в другой раз, я показал бы ему, как цепляться! Это ничего, что он немного выше. А пока надо терпеть,— ведь в село без пастухов и не пробраться. Там часовые зорко следят за лесом...

-Откуда, спрашиваю? — повторил Буратино, строго насупив белые брови.

-Ниоткуда,— вздохнув, ответил я и, жалостно скривившись, добавил: — Нищий я... Папка с мамой погибли...

Но это не растрогало долговязого.

—Врешь, ты вор! — сказал он сквозь зубы. — Вчера под дубом кто мой пирожок украл?.. — и, замахнувшись, сразу ударил меня по лицу.

Я пошатнулся, но не упал. Ужасно обидно было. Кулаки сами по себе сжались. Так и подмывало наброситься на долговязого, повалить его на землю и бить, бить!.. В ту минуту он показался мне в сто раз хуже врага. «Вор»! Как это обидно!.. На партизана сказал вор!.. Это на того, кто не спит ночами, кто часто мокнет под дождем и по шею сидит в болоте. Кто ежедневно рискует жизнью, может, ради него рискует, чтобы он был счастлив!.. Я уже было замахнулся, чтобы дать «сдачи», но сразу же сдержался и горько заплакал. Сдержался потому, что вспомнил командира, бойцов, которые ждали моих разведданных... Заплакал от обиды и еще потому, что нельзя достойно ответить.

Я хорошо помнил приказ командира о выполнении задания. Твердо знал, что вступать в драку с пастухами не следует, это обострит наши отношения, и тогда будет труднее, а то и совсем невозможно попасть в Радогощу... «Надо терпеть. Надо терпеть»,— приказывал я сам себе.

Неожиданно в мою защиту выступил один из пастушков, Он был моложе Буратино, ниже ростом, уже в плечах, Ему было лет одиннадцать, не больше. Подойдя к долговязому забияке, мальчик ударил его кулаком в бок и хрипло проговорил:

-Чего привязался к человеку? Говорил же вчера, что твой пирожок съел Серко тетки Губрейки.

-Не ври! Это он его украл! — не отступал Буратино, ухватив меня за рубашку.

—Ничего я не вру! Ты сам врешь! Вон Коля тоже видел. И, хотя Коля подтвердил кивком головы, Буратино все равно не сдавался:

-Если не украл, так украдет. Зачем сюда пришел? — вопрошая, дергал он меня за рубашку.

—Не к тебе пришел,— заступился мальчик.

-И не к тебе! Подумаешь, защитник нашелся, я... — и толкнул его в грудь.

-Ты полегче, а то расскажу папке, будешь тогда знать... — насупившись, ответил мой защитник.

-Очень я испугался твоего папку,— сказал Буратино и, отпустив меня, подошел к мальчику, — Хочешь, дам?

-А ну дай...

-Ну и дам!..

Однако не ударил. Видно, он все же боялся отца этого мальчика. С незнакомым куда безопасней иметь дело, и Буратино опять привязался ко мне:

-Ну, зачем ты сюда пришел? Что тебе тут надо? Я не мог сказать правду.

-Хлеба пришел просить,— жалобно протянул я.

—Нашел где просить. Убирайся отсюда! — и толкнул меня в грудь.

Но уйти я не мог. Мне нужно было мимо часовых пройти в село вместе с пастухами. «Как же с ними помириться? — думал я. — Если бы не Буратино, с теми ребятами проще было бы. Что делать?» Тут я вспомнил о ножике, который лежал у меня в кармане. Вытащил его и сказал:

—А выменять хлеба можно?

Заметив красивый нож, Буратино сразу же переменился. Потеплел его взгляд, прояснилось лицо, а голос стал мягким и даже приятным. И как будто нос у него стал поменьше, и ноги короче. Он весь как-то похорошел и уже не казался мне таким противным. Схватив ножик, он спросил:

—Немецкий?

Я кивнул головой.

-Не ври.

-Не вру.

-А почему тут нет фашистского знака?

-Потому, что... на мелочах они не ставятся,— ответил я.

-Много ты понимаешь!.. У меня дома есть ложка с выделкой вместе. С одной стороны выделка, а с другой ложка. И там знаешь что — череп и кости выбиты! Эсэсовская ложка! Мне мать из Сантарки принесла, там партизаны целый гарнизон разгромили...

Он смолк на минуту, задумался. Потом безразлично махнул рукой и сказал:

—Так и быть, пускай будет без фашистского знака! А то, может, ты где украл его,— так меня еще повесят. Пока вернутся наши, я еще себе достану и со знаком. — И пояснил: — Это я для истории, для школьного музея собираю! У меня есть... — но осекся и перешел на другое: — За нож я дам пирожок с грушами и черникой, только чтобы до обеда за коровами моими присматривал. А то я хочу свисток сделать.

Я очень обрадовался: присматривать за коровами — это значит войти с ребятами в контакт, а там дело пойдет! Но на всякий случай затаил свою радость и неудовлетворенно проговорил:

—Немного маловат твой пирожок, но что поделаешь, есть очень хочется. Ладно.

Бегая босиком по колючей траве, я гонялся за непослушными коровами. А когда пастухи гнали скотину домой на обед, я тоже, срезав прутик, пошел с ними. Возле крайних хат стояли немецкие часовые с автоматами на груди. Поравнявшись с ними, я заволновался. Но те не обратили никакого внимания: какое им было дело до того, пять пастушков плетутся за коровами или шесть!

В селе я вытащил из кармана котомку, надел на плечо и пошел от одного двора к другому просить хлеба. Зайдя в первую хату, жалобно скривился и тоненьким-тоненьким голоском затянул:

—Те-е-те-ень-ка-а, дай-те-е ку-у-со-о-чек хле-е-ба-а...

И, пока тетка резала хлеб, я осторожно, одним глазом шнырял по хате — рассматривал врагов. А они, постелив на пол солому, лежали себе, храпели. Некоторые играли в карты, о чем-то говорили между собой. В углу стояло их оружие. Я сосчитал эсэсовцев, взял у хозяйки кусок хлеба, низко поклонился и поплелся к другой хате. Никому и в голову не пришло, что я партизанский разведчик!

В хате под железной красной крышей были эсэсовские офицеры. Увидев их, я еще больше скривился, еще жалобнее и тоньше протянул:

—Те-е-те-ень-ка-а, дай-те-е ку-у-сок хле-е-ба-а...

Но тетка, вместо того чтобы подать кусочек хлеба или картофелинку, налила огромную глиняную миску борща и посадила меня к столу. Невольно пришлось есть — ведь я такой несчастный, голодный, оборванный, и голос у меня слабенький!..

И есть нужно не как-нибудь, а хорошо, с аппетитом, потому что в комнате каратели. Они же смотрят, следят за каждым моим движением. Я должен поступать так, чтобы не вызвать у ник подозрения, не натолкнуть на размышления...

Хозяйка, заметив, что я так быстро справился с борщом, подсунула мне еще и кашу. Пришлось съесть и ее.

А через две-три хаты опять какая-то бабушка поставила на стол миску с борщом и кринку молока. И опять мне пришлось есть. Эсэсовские солдаты, смеясь, начали сливать в мою миску недоеденный суп из котелков. Вскоре у меня даже сорочка трещала на животе, свет помутился перед глазами, застревала в горле картошка,, тяжело было дышать, но я должен ходить от хаты к хате и есть, есть...

Но как ни трудно было, а все же село я обошел. Всех гитлеровцев подсчитал, увидел их оружие. А когда стемнело, я осторожно огородами пополз в лес.

* * *

Партизаны выступили на рассвете. Тихо окружили село и внезапно напали на врагов. Завязался бой. Я был возле командира. И мне казалось, что уже не он, а я командую боем — ведь куда я указывал, туда пулеметчики направляли свой огонь!

Всходило солнце, когда мы на лошадях въезжали в освобожденную Радогощу.

Все село приветствовало нас. Все, от старого до малого, повысыпали из хат на улицу. Внезапно одна бабушка, заметив меня с автоматом, удивленно всплеснула руками:

— Смотри, какое чудо! Вчера ходил такой несчастный, я его борщом кормила, а сегодня ишь какой герой!..

Вышел пастух Буратино и как посмотрел на меня, так и замер на какое-то мгновение с раскрытым ртом...

Пленные эсэсовцы, которые еще вчера насмехались, тоже смотрели на меня с большим удивлением и тревогой.

А я был счастлив!..

ВЫСОКАЯ ЧЕСТЬ

С места на место бросала меня моя неспокойная партизанская участь! Много сел Житомирщины я обошел своими ногами, много горя встречал на своем пути, но не слабел, а, наоборот, становился все крепче, тверже.,. С каждой удачной разведкой, с каждым разбитым благодаря моим сведениям гарнизоном фашистов во мне прибавлялись новые, свежие силы. У меня словно крылья вырастали.

Мои боевые успехи радовали не только меня, но и всю нашу интернациональную роту, особенно Ивана Федоровича Филиппова. После Радогощи он очень чутко относился ко мне и ревниво оберегал от второстепенных заданий.

Вскоре обо мне узнали в штабе отряда и специальным приказом, который привез всадник-связист, вызвали в лагерь, расположенный в густом лесу, невдалеке от села Замысловичи, куда я когда-то приносил из Киева цигарку-радиограмму... Командиром нашего отряда оказался мой старый знакомый Александр Емельянович Ничипоренко, секретарь Олевского подпольного райкома партии. Он был все такой же стройный, подтянутый, в командирской форме, с большим маузером в деревянной кобуре, которая всегда болталась на ремешке у правого колена.

Александр Емельянович узнал меня и был очень рад нашей встрече. Мы долго говорили о венгре Медеры, о необыкновенном дедушке-«шпиёне». Они живы и здоровы, воюют в соседнем отряде. Затем командир спросил меня:

Ты, Петя, комсомолец?

Нет,— ответил я, чувствуя себя неловко.

Что же это ты, Петр Никитич, такого разведчика до сих пор в комсомол не принял? — обратился Ничипоренко к своему комиссару, невысокому, тоже еще молодому русому мужчине, одетому в потертую кожанку.

А ты думаешь, Александр, что это легко было сделать? Филипповцы в последнее время и дня не стоят на одном месте; попробуй-ка с ними связаться, когда они километров на сто отходят от лагеря!

Не оправдывайся, комиссар. Давай, пока человек здесь, принимай! Где твой комсорг?

Комсорга нет, все комсомольцы из бюро на задание пошли. И вообще, разве это так делается? Надо поговорить, а может, он и не хочет.

Я отрицательно покачал головой.

Кто не хочет?.. Этот парень? — Командир отряда положил мне на плечо руку.— Да ты разве по глазам не видишь?.. А что Филиппов говорил, ты ведь слышал?

Слышал. Но, понимаешь, рекомендации нужны и...

Коростень и Радогоща — это, по-твоему, не рекомендации? Омельяновку и Путиловичи можно добавить, и еще с десяток гарнизонов наберется. Кто туда в разведку ходил? Он. Мало? А киевское подполье?.. Я, как коммунист и командир отряда, рекомендую Вишняка в ряды ВЛКСМ, а ты, как комиссар, оформляй... А то действительно случится опять такое, что Филиппов со своей ротой отойдет, и парень останется вне комсомола.

Я понимаю это. Но без представителей комсомола и собрания я формально не имею права,— ответил комиссар.

Тогда вези в соединение, тебе ведь надо в штаб. Через какой-нибудь час я вслед за комиссаром Хильчуком

переступил порог землянки штаба соединения. Среди людей, которые были там, я увидел Ивана Дмитриевича Дубравина. Почти год прошел с того времени, как я приносил от подпольщиков радиограмму, а начальник штаба соединения остался таким, как и был. Разве только морщин прибавилось на небритом лице...

Комсомольское собрание проходило под большим раскидистым кленом, листья которого уже начали желтеть и осыпаться. Вооруженные парни и девушки сидели полукольцом на сухой траве, подогнув под себя ноги. Сперва выступил помощник комиссара соединения по комсомолу Викеытий Голюков, молодой стройный парень, посланец ЦК ВЛКСМ с Большой земли. Он говорил о двадцатипятилетии существования ленинского комсомола, юбилей которого вскоре будет отмечаться, о задаче молодежи в борьбе с оккупантами и об успешном наступлении Красной Армии, которая вот-вот освободит Украину. Потом начался прием.

Я очень волновался: ребятам, которых принимали до меня, задавали много вопросов. А мне почему-то нет. Все молчали.

Повернув голову, я увидел рядом с собой Ивана Дмитриевича Дубравина и нашего комиссара Хильчука, который привез меня сюда. Они оба приветливо улыбались.

Во всем ты, Петя, молодец,— шепнул Хильчук. — А вот нос вешаешь напрасно! — И, похлопав меня по плечу, он попросил председателя собрания дать ему слово,— Что же вы молчите, товарищи комсомольцы?— начал он.— Давайте поговорим, посоветуемся. Петя Вишняк парень хороший, пионер. Смелый разведчик! Петю я знаю, как комиссар отряда имени Дзержинского, горячо рекомендую его в ряды ленинского комсомола. Рядом со мной стоит товарищ Дубравин, он тоже такого мнения. Ну, а о рекомендации командира прославленной интернациональной роты Филиппова и командира отряда Ничипоренко вы уже знаете. Мы ручаемся за честность будущего комсомольца Петра Вишняка. А если нужно, то и товарищ Дубравин — начальник штаба соединения — поддержит, а он — коммунист с тысяча девятьсот восемнадцатого года. Собравшиеся сразу загудели.

—Слово имеет комсомолец Василь Герус,— огласил председатель, и все притихли.

С пенька поднялся молодой круглолицый партизан в немецкой форме. Посмотрев на него, я узнал того, кто когда-то выхватил у меня цигарку-радиограмму и очень напугал своей немецкой формой.

—Товарищи, я тоже за то, чтобы принять Петра Вишняка в комсомол. Давайте голосовать!

Все высоко подняли руки.

—Ну, вот вы и комсомолец, Вишняк! — сказал, подойдя ко мне, помощник комиссара соединения по комсомолу Голюков. — Поздравляю вас и желаю еще больших боевых успехов! Сегодня же занесем вас в список комсомольцев, а билет получите при соединении с Красной Армией,— обстановка у нас, у партизан, такая... Ясно?

—Ясно!

—Быть партизаном-комсомольцем — это высокая честь, товарищ Вишняк! Пусть никогда эта честь у вас не будет запятнана!

—Служу Советскому Союзу!

„ПОЛИТРУК ВОЛКОВ"

У каждого мстителя свой интересный путь, которым он пришел в партизаны. А у политрука Волкова он — особенный.

Однажды на шоссе, что идет из Коростеня на Новоград-Волынский, откуда-то выскочил изрешеченный пулями немецкий лимузин. За рулем сидел не обычный шофер-немец, а какой-

то заросший черной бородой мужчина, в обтрепанной красноармейской одежде. Левая рука у него была ранена, с нее текла кровь. Но машину он вел хорошо, быстро и уверенно. Позади, в трехстах метрах, беспрерывно стреляя, мчались два грузовика с гитлеровцами. Недалеко от леса лимузин повернул налево и скрылся в небольшом селе. Те, которые догоняли,— за ним. Бородач, видя, что его вот-вот догонят, начал отстреливаться из автомата.

Передний грузовик резко остановился и загородил узкую дорогу другому. Фашисты с угрожающими криками, оставив машины, бросились вдогонку. Лимузин тем временем доехал до середины села, стукнулся о телеграфный столб и заглох. Пока добежали сюда немцы, женщины подобрали раненого, оказавшегося военнопленным, и спрятали его в надежном месте.

Много хат тогда сожгли в селе оккупанты, но люди не выдали шофера, который оказался советским политруком, убежавшим из плена.

А на следующий день наши связные привезли его на подводе в интернациональную роту.

Политрук Волков быстро начал поправляться и стал наилучшим снайпером у нас. Его смелости не было границ, ни одна операция не проходила без него. Филиппов любил храбрых и отважных!

* * *

...В лагере царила тишина. Из палаток не доносился обычный шум, на поляне не звучала походная партизанская песня, Не потрескивал веселый огонек костра, не грел над ним руки только что возвратившийся с задания партизан. Казалось, что все оставили это стойбище. В черном звездном небе настырно гудел фашистский самолет-разведчик. Но разве ему перехитрить лесного человека?

Снижаясь рывками, самолет искал огни партизанского лагеря и, не находя их, наобум рассеивал мины и бомбы по осеннему лесу.,.

В палатке командира Филиппова при свете мигающей коптилки, над ящиком, который был вместо стола, склонились суровые, молчаливые командиры отделений. Они внимательно изучали местность на карте. Изредка перебрасывались словами:

— Ну и сыплет!

—Да-а-а... Это нам на пользу: многие бомбы, как и в прошлый раз, не разорвутся, а нам тол сейчас до зарезу нужен.

В темном углу кто-то зашевелился и сонным голосом попросил:

—Ложитесь спать, товарищи: утро вечера мудренее!

-Это тебе, Волков, чистые глаза надо иметь: часовых бесшумкой будешь снимать, — сказал командир роты.

-Если мне такая честь, буду спать, Спокойной ночи! —- и опять захрапел.

С особенной старательностью готовился Иван Федорович к предстоящей диверсии. Нелегко взорвать сорокаметровый мост на центральной магистрали Сарны — Киев, по которой беспрерывным потоком идут на фронт гитлеровские эшелоны, А в Германию сколько вывозят нашего добра! Вывести из строя такой мост — полная гарантия, что на длительное время движение будет приостановлено.

Тяжело все это сделать. Мост усиленно охраняют: с одной и с другой стороны его находятся дзоты. Не одного партизанского командира постигла здесь неудача. Неужто и Филиппова ждет здесь такая судьба? Все обдумывает старик, все взвешивает. Только не знает он того, что рядом, за его спиной, притаился хитрый, лукавый враг...

На следующий день наша рота выступила. Впереди, как всегда, командир. За ним тихо и бесшумно, словно тени, двигались минеры. У каждого за спиной был рюкзак с толом. Я шел за Филипповым, стараясь ступать по его следам, боясь, чтобы нечаянно не наступить на партизанскую мину.

Чудесно было в лесу, словно в сказке! С деревьев с шумом осыпались пожелтевшие листья, падали на плечи, рюкзаки, приятно щекотали лицо. Сквозь поредевшие стройные березы с золотыми верхушками пробивались лучи солнца. Прохладный осенний воздух освежал лицо, бодрил душу. Идти было легко и приятно.

Но вот зашло солнце, в лесу сразу стемнело. С севера подул холодный ветер. Где-то неподалеку жутко завыли волки. Наступала суровая партизанская ночь. Люди шли молча, часто закуривали, пряча в рукав самокрутки. Через некоторое время командир роты остановился и шепотом подал команду: «Привал». Партизаны, разбившись на небольшие группы, начали снимать с плеч тяжелые, набитые толом рюкзаки, о чем-то тихо советовались. А Филиппов тем временем, взяв с собой командиров отделений Евтушка и Мотренко быстро пошел с ними вперед.

Вскоре они возвратились, и Филиппов предупредил:

—Осторожно, ребята, мост!—и повел нас дальше.

На фоне черного неба четко вырисовывалась громада моста. Командир приказал пулеметчикам занять оборону, а сам с отделением минеров пополз к проволочным заграждениям.

Метрах в пятнадцати — двадцати маячила фигура немецкого часового.

—Снять! — приказал Филиппов Волкову, который уже держал наготове винтовку со специальным бесшумным прибором — глушителем.

Затаив дыхание Волков прицелился. Еще секунда, и часовой тихо свалится мертвым. А там дело пойдет: все у Ивана Федоровича рассчитано, вон ребята уже проволоку режут. Но вдруг раздался выстрел, часовой пошатнулся и полетел под откос... взлетели в небо ракеты... Застрочили из дзотов пулеметы...

Иуда, что ты наделал? — крикнул Филиппов и с пистолетом бросился на Волкова.

Товарищ командир... товарищ... я... я случайно перепутал специальный патрон с обычным...

Подползли командиры отделений.

—Спасайте людей! — приказал комроты, передавая Волкова пулеметчику Поплавскому.

Завязался неравный бой. Гитлеровцы осветили поле прожекторами, пустили в ход минометы. Ослепленные партизаны стреляли наугад. И, кроме того, что можно было сделать автоматами и пулеметами против массивных, вкопанных в землю дзотов?

Едва мы выбрались из этого пекла. Многие наши товарищи навсегда остались там.

На первом же привале Иван Федорович стал допрашивать Волкова. Тот повторял одно и то же: случайно, дескать, перепутал патрон. Но во время тщательного обыска в одном из его ботинок под подошвой нашли в непромокаемом конверте удостоверение личности офицера германской разведки Курта Гельзнера.

—Расстрелять собаку! — крикнул командир отделения Евтушок.

—Мало! На куски порезать гада,— предложил Мотренко.

—Повесить! — закричал пулеметчик Поплавский.

—Правильно, товарищи,— поднимаясь, сказал командир. — Он заслуживает тяжелого наказания. Но шпиона необходимо немедленно отправить на допрос в штаб отряда. Возможно, наше командование получит от него немаловажные сведения.

И «Волкова» в сопровождении двух автоматчиков направили в штаб отряда. Но по дороге случилось несчастье: шпион сбежал.

Было это так. Пройдя километров пять, ребята-конвоиры присели перекурить, но ни один, как назло, не нашел у себя махорки.

Если хотите, возьмите у меня в правом кармане,— любезно предложил Гельзнер.

А-а, подлизываешься, пес, думаешь, и тебе дадим,— сказал один из конвоиров, доставая из кармана шпиона самосад.

—Воля ваша,— вздохнул шпион,— я пленный.

Выкурив по толстой самокрутке, ребята-партизаны неожиданно вскоре заснули крепким сном. Наверное, какой-то особенный был самосад у Гельзнера... Что было дальше, они не помнят. Однако нетрудно было догадаться: шпион вскочил и бросился в глубь леса. Хорошо хоть, что руки у него были связаны, не то он непременно бы расправился с конвоирами.

Узнав, что шпион сбежал, командир собрал нас и сказал:

—Наша ошибка стоит крови многих лучших товарищей. А почему все так произошло? Потому, что мы иногда недооцениваем своего врага и вместе с тем, сами того не замечая, ослабляем бдительность. Враг не спит... Шпион мог еще больше причинить нам зла — весь отряд погубить. Стыдно должно быть нам за такую неосторожность, а особенно мне. Как теперь мы вернемся в лагерь, как в глаза посмотрим своим товарищам?..

—Надо хоть мост подорвать! — подсказал Евтушок.

—Верно, товарищ Евтушок, надо подорвать! Надо. Хотя это очень тяжело, почти невозможно, так как охрана уже насторожена. Но попробуем...

Командир взял нескольких опытных минеров и вечером пошел с ними к железной дороге.

...Немецкая дрезина полным ходом мчала в сторону моста. В ней сидели три офицера-эсэсовца. Они громко разговаривали

между собой, смеялись. Но внезапно колеса пронзительно завизжали, и дрезина остановилась: на рельсах лежала груда камней. В ту же минуту из-за кустов выбежал Филиппов с минерами. Офицеров быстро обезоружили, связали и позатыкали им рты. Дрезину нагрузили взрывчаткой, завели мотор и пустили на мост. Дрезина не вызвала никакого подозрения: офицеры сидели на своих местах, только сбоку торчала двухметровая палка. Часовой, стоявший возле моста, понятно, на ходу не заметил, что его начальство едет связанным, он только выпрямился и отдал честь офицерам! А если бы даже и знал, в чем дело, все равно не успел бы ничего сделать. Дрезина с большой скоростью выскочила на мост и, ударившись палкой о перила, через секунду вместе с махиной моста взлетела в воздух...

Мы, словно дети, радуясь, обступили своего низенького, щупленького командира и, подхватив его на руки, начали подбрасывать вверх.

НА ПОЛЯНЕ ПОДГАЛЬСКОЙ

—Я вас вызвал, Владимир Никитич, по очень важному делу,— сказал командир роты, внимательно осматривая стройного, подтянутого минера Хильчука, брата комиссара отряда. — Вы человек местный, хорошо знаете Олевский район. Скажите, как нам лучше добраться с обозом в Голыши?

Через Каменку, Зольню.

Сколько туда километров?

Тридцать, не больше.

—Тогда, товарищ Хильчук, собирайтесь в разведку. Проедете верхом Каменку, Зольню и, если ничего подозрительного не заметите, возвращайтесь ночью назад. В помощники даю вам Петра Вишняка.

У минера радостно заблестели глаза:

—Товарищ командир, если можно, позвольте заодно проведать семью; она ушла из села, спасаясь от оккупантов, и сейчас находится в Большом лесу на поляне Подгальской, под Каменкой.

Дети есть?

Трое, товарищ командир, две дочки и сынок.

Ну что ж, вы человек дисциплинированный, разрешаю.

Только знаете как сделайте? Сперва проверьте села, нет ли там врага, а потом уже на ночь в Подгальскую. Ждите нас там, мы завтра подъедем, и вы поведете нас дальше. Дорогу в Подгальскую я знаю: когда-то там у лесника я воду пил из «живого» колодца! Не забудьте, Хильчук, взять у старшины детишкам что-нибудь в подарок. — И Филиппов горячо пожал нам руки.

Через полчаса мы тронулись в путь. Как и было намечено, за день объехали нужные нам села и, не обнаружив там гитлеровцев, вечером добрались до поляны Подгальской, посреди которой стояли две старенькие хатенки. Из труб поднимался дымок, медленно расстилаясь над лесом. В хлеву хрюкали поросята, кудахтали куры, возле колодца с журавлем кто-то гремел ведрами. Было заметно, как Владимир Никитич заволновался. Передав мне повод, он молодцевато соскочил с коня, поправил на груди автомат, пригладил рукой русый чуб. Навстречу шла молодая полная женщина, в руках она держала ведра с водой и, глядя себе под ноги, не замечала нас. Я посмотрел на Хильчука, тот немного побледнел, но с места не тронулся.

—Ева! — воскликнул он и бросился к ней.

Женщина вскрикнула и, выпустив ведра, пошатнулась. Но тут ее подхватили крепкие руки мужа. Прижимаясь к его груди, она расплакалась. Из хаты выбежали две маленькие девочки.

—Маруся, Валечка!..— И счастливый отец, схватив их на руки, закружился по двору.

Поздно вечером легли спать. Не знаю почему, вероятно потому, что в хате было тесно (там были еще другие люди), а может быть, что-то предчувствовало сердце Хильчука, он сказал жене:

—Ты знаешь, Ева, я не засну в хате, жарко очень. Мы, партизаны, как курортники, спим охотно на свежем воздухе. Заберемся-ка с Петром на чердак, там свежее сено. Спокойной ночи!

Увидев, каким ласковым, полным любви взглядом провожала жена мужа, как робко, словно незнакомая девушка, подала она ему одеяло, я понял, как любят они друг друга, и мне тепло и приятно стало на душе.

Долго мы не могли заснуть.

Владимир Никитич вспоминал довоенные дни, село Лопатичи, где работал учителем. Рассказывал, как он заканчивал институт, как познакомился с Евой. Потом заговорил о войне и о будущей нашей победе.

Проснулся я первым. Через открытое чердачное оконце на меня смотрела чуть заметная синева раннего утра. Я хорошо выспался, чувствовал себя бодрым, но вставать не хотелось. Рядом, широко разбросав руки, спал Хильчук. Внизу скрипнула дверь, кто-то вышел во двор. «Надо спросить, как там наши кони»,— подумал я и неохотно приподнялся.

С ведром в руке шла к колодцу жена Владимира Никитича. Позади нее, потирая кулачками заспанные глаза, бежала пятилетняя Марийка. Неожиданно из-за куста навстречу им появились двое вооруженных.

—Фашисты!.. — крикнула женщина и бросилась к хате. Но не добежала: автоматная очередь скосила ее.

Марийка с плачем бросилась к матери, упала перед ней на колени, но прикоснуться боялась: через пробитую пулями одежду проступала кровь...

—Гады!.. — прохрипел Хильчук, посылая очередь из автомата.

Нам ответили огнем со всех сторон. Нас окружили.

Из хаты выбежали перепуганные женщины, дети. Их фашисты хватали и угоняли в лес. Мы стреляли редко, так как патронов было немного, а кроме того, нам мешали свои люди. Гитлеровцы совсем перестали стрелять: им хотелось взять нас живьем.

—Эй, Хильчук, слезай, все равно тебе не избежать кары!.. — кричал кто-то по-украински.

Глянув в ту сторону, Владимир Никитич со злостью прошипел:

—Староста... Пес паршивый, это он привел фашистов,— и выстрелил, но тот успел спрятаться за угол дома.

Быстро летели минуты, а с ними таяли и наши боеприпасы. Вокруг были враги, кровожадные, лютые. Гибели не миновать, это мы твердо знали и не боялись смерти. Мы готовы были на какую угодно смерть, на какие угодно муки, но вместе с тем хотелось жить. Очень хотелось жить... Ведь так мало мы прожили: мне четырнадцать лет, а моему товарищу двадцать девять...

У нас кончились патроны. Гитлеровцы поняли это, но лезть к нам не отваживались. Они толпились возле лестницы, о чем-то спорили.

У Хильчука было несколько толовых шашек, он привязал

их себе к поясу, вставил капсюль. Потом вытащил из кармана пистолет, в котором были еще три патрона, молча протянул мне.

Настали минуты прощания. Последние минуты нашей жизни... О многом хотелось сказать в тот миг, но мы стояли молча. Владимир Никитич прижал меня к груди, поцеловал. Спичкой он спокойно, медленно поджег шнур и быстро соскочил вниз к фашистам.

Раздался оглушительный взрыв, вздрогнула хатка и осела. Теперь моя очередь...

Война! Сколько она забрала от меня близких, дорогих людей!.. А сколько еще проглотит, ненасытное черное чудовище! Я приложил к виску пистолет, но вдруг в оконце показалась голова полицейского. Я выстрелил... Не попал. Выстрелил... Не попал. Опять выстрелил, и тот словно бык заревел и полетел вниз. «Патроны последние израсходовал. Что теперь делать?.. Что делать?..»

Вдруг что-то затрещало, запахло дымом. Подожгли... Языки пламени охватили соломенную кровлю. Начало гореть сено.

Эй! Слезай, пока не поздно!.. — кричали внизу.

Собаки проклятые! — крикнул я, задыхаясь от дыма. Огонь все приближался ко мне и приближался. На мне уже

начала тлеть одежда. Прижавшись к дымоходу, я пытался прикрыть лицо от огня.

Вдруг на поляне послышались выстрелы и прокатилось громкое партизанское «ура».

«Что это?.. Свои?..»

Да, свои! Вот все ближе и отчетливее слышны знакомые, родные голоса...

Не помню, как я выскочил из огня, как разыскал своего любимого командира и припал к его груди. Говорят, что я очень плакал. Но это ничего,— бывает такое, что и солдаты плачут на войне...

На поляне постепенно смолкала стрельба.

Партизаны, узнав о подвиге Хильчука, молча начали собираться на том месте, где он погиб.

Вдруг кто-то тихо и грустно запел:

На опушке леса

Старый дуб стоит,

А под этим дубом

Партизан лежит...

Песню подхватили все. И поплыла она над лесом, печальная и тяжелая, словно свинцовая туча:

Он лежит, не дышит,

Он как будто спит...

Золотые кудри

Ветер шевелит...

НОВЫЙ, 1944

Неожиданно быстро подкралась зима. Выпал глубокий снег. Налетел лютый мороз, и все вокруг в лесу как-то притихло, словно замерло. Казалось, что птицы и звери покинули этот бор и никогда больше сюда не вернутся.

А партизаны, наоборот, стали подвижнее, неспокойнее. С каждым днем все более радостными были сведения Совинформбюро. Красная Армия подошла совсем близко — уже взят Коростень!.. Еще день-два, и мы встретимся со своими. Каким-то сладостным волнением наполнились наши сердца. Не хотелось спать, часто выходили из землянок во двор и тихой морозной ночью смотрели туда, на восток, откуда доносилась канонада...

В конце декабря наша рота вышла из леса, чтобы блокировать дорогу Белокоровичи — Олевск. Но фашисты, словно предчувствуя это, пошли другими дорогами. Очень недовольны были партизаны: им не удалось «поздравить» гитлеровцев с Новым годом.

Как раз под Новый год мы встретились с Красной Армией. Невозможно рассказать, что тогда творилось. Обнимались, целовались, пели, плакали, смеялись, танцевали... Только я не принимал участия, так как накануне тяжело заболел и лежал в санях. Возле меня сидел армейский врач и все время заставлял глотать какие-то горькие таблетки. Он упрашивал меня ехать в госпиталь. Я не соглашался: очень уж не хотелось оставлять боевых друзей! Но утром пришлось покориться — состояние здоровья резко ухудшалось.

Однако я был счастлив. Я дождался прихода наших! Сколько я мечтал об этой встрече, сколько бессонных ночей пережил! Сколько горя пришлось испытать! Жаль только, что не дожили до этой встречи мои друзья: комиссар Левашов, Волошка, лейтенант Клименко, Владимир Никитич, немец-коммунист, который спас меня... Как бы мы теперь все вместе радовались!

Меня положили на носилки и понесли к санитарной машине. Подходили товарищи, прощались, желали скорого выздоровления.

Последним подошел Иван Федорович Филиппов, мой любимый командир. Он принес мне пистолет и трофейный бинокль.

—Возьми, сынок, на память, ты заслужил это. Не забывай нас. Поправишься, возвращайся опять в роту,— война еще не закончилась, борьба еще продолжается!

—Обязательно вернусь, Иван Федорович. Обязательно...

КОНЕЦ