Охота к перемене мест

13

Нет в жизни ничего тяжелее несправедливого обвинения.

А разве справедливый упрек легко выслушать?

Маркаров много философствовал и уверял, что справедливый выговор получить еще горше; помимо упрека, полученного от начальства, тебя в этом случае еще мучает совесть. Несправедливый выговор, по мнению Маркарова, пережить легче, потому что тебя в твоем огорчении утешает мысль, и ты даже получаешь от этой мысли тайное удовлетворение, — ты не виноват, и совесть твоя чиста...

После смены Шестаков остался один, снова вспомнилась обида, и он не знал, куда себя девать.

В клубе «Спутник» по третьему заходу крутили какую-то серию фильма «Война и мир», и кассирша скучала в своем окошке, редко кем тревожимая.

Он отправился на стадион, шел футбольный матч на первенство города — «Автомобилист» и Бетонный завод. У монтажников своей футбольной команды не было. К удивлению Шестакова, за «Автомобилист» играл Славка Чернега.

Вдоль поля — скамейки, они подступают с двух сторон к кромке раскорчеванной поляны, превращенной в футбольное поле.

После матча идти в общежитие не хотелось — расспросы, советы, соболезнования, — и он оказался у павильона «Пиво — воды» в очереди за парнем в дамских резиновых сапогах оранжевого цвета.

Табуретками возле павильона служат аккуратные пни, торчащие в поредевшем сквере. Столешницы тоже прибиты к пням, поэтому павильон и называют «Пеньки».

Шестаков сидел за таким столиком у обочины пыльной улицы. Перед ним кружка с пивом и бутерброд с засохшим сыром.

По улице проезжали самосвалы, автокраны, спешили домой работяги. Доносились обрывки разговоров, смех.

Он удивился тому, что сидит, молчит и ни о чем не думает. Свободный вечер, есть время собраться с мыслями, подумать о жизни. А мыслей все нет и нет. А еще говорят — чтоб словам было тесно, а мыслям просторно.

Как это человек может жить и ни о чем не думать? Или все уже передумано?

Сидел, опустив голову на руки, и подкарауливал мысль...

Был на стадионе, а кто с кем играл и с каким счетом окончился матч — не помнил. Смутно помнил только, как болельщик, сидевший рядом, кричал Чернеге: «Куда смотришь, лохматый? Чуть мяч не проглядел. Завтра же постригись!» И как советовали судье: «Продай свисток, купи очки!», как полузнакомый прораб угрожал с соседней скамейки: «Не забьешь мяч — сниму разряд!»

Шестаков повернулся — и не заметил, как за его столик с кружкой пива подсел Садырин. Тот достал из кармана початую бутылку водки, подлил в кружки себе и рассеянному Шестакову.

— Я уже выпил за себя. А сейчас выпьем за того парня...

— Ты что мне подлил?

— Родниковую воду.

— Вода не утоляет жажды, я помню, пил ее однажды, — театрально продекламировал Шестаков, поднимая кружку.

— Померещилось, ты за Варежкой приударяешь, — недобро усмехнулся Садырин. — Хотел тебе дуэль устроить на узкой дорожке, а теперь вижу — ты не из бойких кавалеров. Девка сама тебе на шею бросается.

— Пока я на ее шее висел. Когда по стреле гуляли в обнимку. Парни, которые ползают на карачках, девушкам нравиться не могут.

— Ну, поехали на карачках! Свои люди — сопьемся. Вздрогнули?

— С тобой? Ни малейшего желания.

— Меня та чувиха в коротенькой юбочке подпутала, загляделся на ее ляжки...

— А если бы колонна рухнула?

— Раздули из мухи слона. Если бы да кабы... — Садырин вскочил с места и крикнул шоферу проезжавшего бетоновоза: — Эй, парень, подвези!

— Некогда мне с пьянью возиться.

— Не человек ты, а бетонавозный жук! — Садырин взъерошил шевелюру и снова уселся за столик. — Ну ладно, я такой-сякой, немазаный. А тебя, если разобраться, за что в отставку?

— Если разобраться, меня тоже выгнали за дело. Не нужно было с тобой церемониться...

Садырин стал длинно оправдываться, но Шестаков не слушал. Садырин и трезвый назойливо общителен, шумен, а сейчас тем более...

— ...потребуй, что тебе причитается, — станут уважать, а будешь в тряпочку молчать и вкалывать — никто тебя и не заметит... Кто ты такой, спросят, чтобы тебя уважали?

Садырин опорожнил кружку и поцеловал донышко. Шестаков глотнул со страдальческой гримасой.

— Нет, в тебе, Шестаков, настоящей рабочей закалки, — снисходительно заметил Садырин.

— Какая гадость! — Шестаков допил ерш.

— Зачем же ты здесь пируешь?

— Лечусь. После операции в «третьяковке». В хирургах состоял сам заместитель министра. А поскольку меня резали без наркоза, принимаю наркоз отдельно... Тебе можно, а мне нельзя? — неуверенно спросил Шестаков, посмотрев на Садырина осоловелыми глазами. — Ты Сенеку читал?

— Бегло.

— Антидюринг вычитал у него, что пьянство — добровольное сумасшествие. А я пьяный разве?

— Ты, Шестаков, только выпимши. Вот когда тебе все руки оттопчут — тогда действительно пьяный!..

Мимо шли прохожие, или, как говорит маленький Мансур Галиуллин, мимохожие.

— Они меня не уважают, и они правы, — Шестаков кивнул на прохожих. — А я тебя, Садырин, не уважаю. И тоже прав. Сам посуди, разве можно идти в разведку или сидеть вдвоем в окопе, когда не доверяешь соседу?

— Ну и сиди здесь один в своем окопе!

Шестаков собрался что-то ответить, поднял голову — Садырина не было.

— Такого человека обидели! — сам себе вслух сказал Шестаков непослушными губами. — Ай-яй-яй, как вас обидели, Александр Иннокентьевич... Конечно, потом будут извиняться. Заместитель министра на коленях будет ползать, просить прощенья... Поздно, Валерий Фомич, поздно... Почему все идут мимо? Равнодушные люди!

Кто-то засмеялся рядом, Шестаков решил, что над ним, и обиделся.

Где кепка? Куда-то девалась. Ну и черт с ней!

Но кто же надел ему кепку на голову?..

Все куда-то идут.

А чем он хуже?

Он встал и неуверенной походкой пошел в гастроном.

Повстречались два охотника с собаками. Собаки в Приангарске только охотничьи — сибирские лайки. Ни одной комнатной собаки, освоившей правила уличного движения, здесь не увидеть...

«Вот бы переполох поднялся в собачьем обществе, если бы на улице вдруг появился пудель, да еще по-модному подстриженный... И люди и собаки восприняли бы его как экзотическое животное. Кривоногая такса тоже произвела бы сильное впечатление на местных кобелей...»

Охотники даже не захотели взглянуть в сторону Шестакова.

Он снова обиделся.

— Что ж, если выгнали из бригадиров, на меня уже можно не обращать внимания? — вслух возмутился он. — Даже лайки не облаяли. Никому нет до вас дела, Александр Иннокентьевич, Каждый умирает в одиночку!!!