Охота на бизнесменов

1

Скорый поезд Одесса — Москва удалялся от воспетого Бернесом города совсем не скоро, словно не хотел покидать этот красивый и многолюдный порт с еще теплым морем, с погожими осенними днями, с еще не опавшими с деревьев листьями. Пока шла формальная подготовка документов на передачу российского арестованного Москве, Тобратов бродил по улицам, знакомясь с достопримечательностями, посидел в портовом ресторане, слушая разноязычную речь, от украинской до арабской, побывал на пляже Аркадиевской бухты, даже искупался. Вода была прохладной, градусов пятнадцать, но любителей поплавать еще хватало: некоторые заплывали до самых буев, вылезали из воды красные, восторженные, словно заряженные энергией. Они-то и соблазнили Тобратова. А теперь вот его слегка знобило, он чихал, из носа текло. Все четыре носовых платка, взятых в дорогу, были мокрыми. Купленные в аптеке капли санарина не помогали: то ли срок годности их истек, то ли микроб в нос забрался такой живучий, что никакие лекарства его не брали.

…Петропавловский, лежа на противоположной нижней полке, издевательски усмехался, желал здравия, чтоб начальник уголовного розыска подох не от гриппа, а от ножа или пули; настоящему менту, мол, негоже окочуриться от детской болезни.

Их в купе трое: Тобратов, старший лейтенант Навроцкий из московского уголовного розыска и Петропавловский, бывший сержант милиции — теперь уже можно точно сказать, что бывший, ныне арестант.

Поезд еле тянется, останавливаясь чуть ли не на каждом разъезде. Если и дальше так будет, в расписание не уложится и к вечеру следующего дня в Москву не прибудет. А Тобратову хотелось побыстрее сдать этого подонка и дома принять горячую ванну с хвойным экстрактом, выпить перцовочки, потеплее укутаться и хорошенько выспаться, этак часиков двенадцать.

Петропавловский и здесь предлагал применить испытанное народное средство: на любой станции можно купить горилки с перцем. …Хорошо бы, но не в данной ситуации.

Удивительно недоступный понятию, этот человек Петропавловский!

Сколько вместе проработал с ним Тобратов, сколько вместе исколесили дорог, провели задержаний, арестов — никогда и в мыслях не мелькнуло у капитана, что Михаил Алексеевич, как уважительно все называли его в милиции, способен на грабеж, тем более на убийство. И теперь: спокоен, острит, подначивает, словно не его везут в тюрьму, а Тобратова.

Навроцкий на верхней полке читает детектив. Старший лейтенант из той породы людей, которые попусту слов не тратят, серьезный, неотступный от буквы закона человек. Вступление в разговор арестованного, его подначки выводили Навроцкого из себя, и он, не выдерживая, прикрикивал:

— Прекратить! На допросе в Москве будешь острить. Посмотрим, на сколько твоей спеси хватит.

Петропавловский не унимался:

— А ты чего, хохол, выкобениваешься? И как ты в московский угрозыск попал? Кто тебя подослал, министр МВД Хохляндии или сам президент? Так что не хорохорься, в одной камере будем сидеть. И вот там я уж с тобой поговорю по душам…

Тобратову приходилось пресекать обоих.

Ему очень хотелось разговорить Петропавловского, вызвать на откровенность и выпытать, что заставило его встать на преступный путь, поручить сообщникам убить начальника уголовного розыска. Только ли за то, что тот вышел на его след, или были какие-то другие причины…

Пройдя Березовскую, поезд пошел быстрее. У Тобратова кружилась голова, во всем теле была такая слабость, что даже сидеть ему было тяжело. Он сходил к проводнице, выпросил у нее аспирин и, проглотив сразу две таблетки, решил до вечера поспать. Ночью придется бодрствовать обоим: хотя Петропавловский и в наручниках, от него можно ожидать любой каверзы.

Навроцкий спустился на нижнюю полку, сел у капитана в ногах. Продолжая читать детектив, он все время был настороже и от него не ускользало малейшее движение арестованного. Петропавловский это видел и преднамеренно то поворачивался с боку на бок, то вдруг садился и просил почитать вслух: он-де тоже любит детективы и не любит сидеть без дела, то просился в туалет.

Когда Тобратов, укутавшись двумя одеялами, начал потеть и дремать, Петропавловский, видя состояние капитана, вдруг потребовал:

— Капитан серьезно заболел. Его немедленно надо снять с поезда и отправить в госпиталь, иначе он заразит нас. А я не хочу болеть.

— Какая тебе разница, от чего подохнуть — от болезни или от пули. Все равно тебе не жить, — огрызнулся Навроцкий.

— Ну это мы еще посмотрим, кому жить, кому подыхать, — возразил Петропавловский. — А его надо снять с поезда, — и стал ногой бить в дверь.

Навроцкий, отбросив книгу, подскочил и ударил арестованного в ухо, свалив его на полку. Тот, поджав ноги, так саданул ими в грудь старшего лейтенанта, что тот отлетел к противоположной стене, ударившись головой о среднюю полку.

Тобратову пришлось встать и вмешаться.

— Ты чего добиваешься? — спросил он у Петропавловского. — Хочешь, чтобы мы на тебя смирительную рубашку надели?

— А кто ему давал право руки распускать? — заорал Петропавловский. — Законников из себя корчите, а сами закон нарушаете… Почему ты, больной, продолжаешь сопровождать, когда тебе положено в госпитале лежать? Соплями тут всех забрызгал.

— Ты хочешь, чтобы меня отстранили от сопровождения? Не выйдет, Михаил Алексеевич. Я доставлю тебя в Москву живым или мертвым, понял? Это моя клятва…

— Дайте я ему еще раз врежу, — очухался от удара старший лейтенант. — Разъясню ему некоторые статьи Уголовного кодекса, а то он, пока гулял по Одессе, забыл их.

— Жаль, что ты там мне не встретился, — огрызнулся Петропавловский, — поглядел бы я, какой ты храбрый и ловкий с незакольцованным.

— Сволочь, — выругался Навроцкий, трогая рукой затылок. — Таких, как ты, на месте надо уничтожать без суда и следствия, чтоб землю не поганили.

— Ты считаешь себя намного лучше? А вспомни, скольких ты старушек обобрал, скольких стариков ограбил?! Думаешь, не знаю, как ты по ларькам ходил, дань с продавцов собирал?!

Навроцкий снова кинулся на него с кулаками, но Тобратов встал между ними.

— Мне что, обоих вас успокаивать? Люди вы или звери? Он, — кивнул Тобратов на Петропавловского, — понятно, измотать нас хочет, еще больше поссорить. По возможности от меня избавиться, — повернулся к Петропавловскому: — Напрасно, Михаил Алексеевич, убежать тебе все равно не удастся — от Тобратова еще никто не убегал.

— А куда мне убегать окольцованным? — с усмешкой спросил Петропавловский. — Да и зачем? Сами отпустите — улик у вас против меня никаких нет.

— Ты так думаешь? А доллары и карбованцы в твоем кейсе? Мы тебе их подбросили?

— Не вы. Но хохлам это выгодно, чтоб москали не ездили к ним и чтоб больше друг друга в тюрьмах гноили. Разве не понятно?

— Чем же это москали так их обидели?

— А вы не знаете? Спросите вон у коллеги, типичного представителя батьки Петлюры. Посмотрите, как он зубы точит на русского человека…

— Это ты человек?! — взвился Навроцкий. — Убить за кусок хлеба… — он был так взбешен, что не находил слов. Скрипнув зубами, сел.

— Во-первых, я никого не убивал, — возразил спокойно Петропавловский. — Во-вторых, сделал для людей столько, сколько ты за всю свою поганую жизнь не сделаешь.

— Что-то я не припомню, чтобы ты что-то очень хорошее сделал людям, — вступился за Навроцкого Тобратов.

— А вас, ментов, кто учил приемам самбо, восточным единоборствам? Если бы не мои уроки, скольких вы уже не досчитались бы?

— Ну, дорогой, слишком малы эти заслуги по сравнению с твоими преступлениями.

— Вам удастся их доказать?

«Вот чего добивался Петропавловский, — понял Тобратов. — Хочет выяснить, чем располагают следственные органы, арестованы ли его сообщники и что удалось от них узнать».

— А ты сомневаешься?

— Очень, — с прежней усмешкой на губах ответил Петропавловский.

И Тобратов решил несколько поколебать его уверенность, сбить насмешливый тон.

— Напрасно. Доказывать, собственно, уже нечего — все доказано и показано твоей женой, твоими дружками.

Усмешка с губ не слетела, но глаза блеснули зло, затравленно.

— Ну да, жену и меня вы по фотороботу вычислили, а в дружки-сообщники из милиции кого зачислили?

— Всему свое время, дорогой Михаил Алексеевич. Приедем, узнаешь. А пока советую отдыхать, набираться сил. Дорогу ты выбрал очень нелегкую, и будь мужчиной, неси свой крест с достоинством. И нам дай покоя, тем более видишь, что я больной.

— Уговорил, убедил, — согласился Петропавловский, — подождем до Москвы. Но расскажи, как там мои, сын… — помолчал, — … жена. Не вышла еще замуж?

— Что ж ты так плохо о жене своей думаешь? Вы с ней так ладили, и ты пока в отпуске числишься…

— Ладили, — сыронизировал Петропавловский. — Как кошка с собакой… Ну да ладно, кого это интересует…

Умен, хитер, смекнул Тобратов. Другой ход решил избрать для защиты: жена такая-сякая, из-за ревности или еще из-за чего оговорила, наплела небылиц. И от дружков будет открещиваться. Такие не раз попадались на пути Геннадия Михайловича. Трудновато, конечно, придется следствию с нынешним демократическим Уголовным кодексом подвести под Петропавловского статью, но это уже не его проблема.

Тобратов достал с батареи подсохший платок — хорошо, что в вагонах топить стали, — и, выдав очередную очередь чоха, громко высморкался.

— Ну вот, все бациллы на нас, — снова недовольно проворчал Петропавловский. — Хохол хоть командировочные получит, а я за что должен страдать?

— Такую сволочь, как ты, никакая бацилла не берет, — вступил в разговор Навроцкий. — И, если ты не прикусишь свой поганый язык, я прихлопну тебя как при нападении на сопровождающих.

— Вот это настоящая метода современного мента, — снова оживился Петропавловский. — Ухлопать, а потом снять наручники. А ты попробуй наоборот: сними наручники и попытайся ухлопать.

— Прекратите! — прикрикнул Тобратов. И Навроцкому: — Ты-то чего заводишься? Не понимаешь, чего он добивается? Помолчи, пусть он сам с собой поговорит, может, что-то и дельное расскажет. А я вздремну немного.

Тобратов лег на полку, укрылся двумя одеялами, Навроцкий сел у него в ногах, около двери.

Но заснуть при всем желании и при всей необходимости не удалось: и насморк не давал, и Петропавловский. Он то начинал петь, то требовал, чтобы его сводили в туалет и как всякому арестованному отвели время на прогулку, то рычал и стонал, проклиная тот день и час, когда пошел работать в милицию, всех ментов, подлецов и негодяев, способных только брать взятки да бороться с безоружными и беззащитными, кто не может дать сдачи.

Тобратов не отзывался на происки бывшего подчиненного. Сдерживал себя и Навроцкий, хотя это стоило ему немалого труда. Оба надеялись, что Петропавловский устанет или надоест ему и он угомонится. Но арестованный с приближением ночи вел себя все наглее, все агрессивнее. От ужина, принесенного из вагона-ресторана, отказался, но, когда в купе выключили свет, оставив лишь синий светильник, заявил, что хочет есть.

— Напиши заявку, какие блюда тебе приготовить, мы передадим в вагон-ресторан, — пошутил Тобратов.

— Как же я буду писать в наручниках? Снимите, — принял игру Петропавловский.

— А ты сделай устно, я запомню.

— Сомневаюсь. Мне кажется, память у тебя дырявой стала.

— Ну почему же, — возразил Тобратов, догадываясь, на что намекает недавний его подчиненный: он помогал капитану доставать дефицитный материал для строительства дома, — хорошо помню все твое хорошее и удивляюсь, как я не догадался раньше, кто похитил из дежурной части «Мотороллу».[1] Я верил тебе как самому себе. Вот ты и отблагодарил меня за мою доверчивость и уважение к тебе.

— И радиостанцию мне хотите пришить? Кто-то из ваших офицеров пропил или потерял по пьянке, а виноват Петропавловский?

— Не надо, Михаил Алексеевич. Не считай себя умнее других. Я без всякого блефа тебя предупредил: все доказано и твое запирательство будет тебе только во вред.

— Не знаю, что вы там накопали и подтасовали, но я ни в чем не виновен, — непреклонно повторил Петропавловский.

— Удивительный ты человек, — с усмешкой покачал головой Тобратов. — И не глупый, и законы наши хорошо знаешь, и не раз сам помогал ловить преступников, а ведешь себя, как дилетант, как трусливый мальчишка: я не я, и шапка не моя. Начитанный, интеллигентный, отец двоих детей…

— Одного, — вставил Петропавловский.

— Хорошо, одного. Но и первого ты усыновил, проявил благородство, и вдруг — грабежи, убийства…

— Ты хоть скажи, кого я ограбил, кого убил? — стоял на своем Петропавловский.

— А ты не знаешь? А говоришь, что у меня память дырявая. Вспомни инкассаторскую машину с деньгами для строителей акционерного общества.

— Это которое возглавлял Гогенадзе?

— Вот именно.

— Кто у нас в милиции не знал Гогенадзе, известного валютчика и фарцовщика, отмывающего деньги на строительстве вилл и коттеджей высокопоставленных чиновников. Значит, его ограбили?

— И убили, — подсказал Тобратов.

— И даже убили, — расхохотался Петропавловский. — Я бы тому, кто это сделал, орден дал: скольких людей он спас от этого удава!

— Вот в том-то и твоя ошибка, Михаил Алексеевич, что ты считал свои действия борьбой с несправедливостью, со злом. И не задумывался о том, какое зло сам несешь людям. Ну забрал ты деньги у инкассатора, считая, что наказал Гогенадзе. Но наказал-то ты не его, а строителей, которые там вкалывали день и ночь. Потом понял свою ошибку, убил и Гогенадзе. Ну и как ты считаешь, искоренил зло?

— Не надо, Геннадий Михайлович, ловить меня на слове. Вот когда докажете, что это сделал я, тогда будете говорить обо мне как об убийце и разбойнике. А пока ответьте мне на мой вопрос, только честно: жаль вам Гогенадзе?

— Ну, дорогой, это другой вопрос. Жизнь человека охраняется законом и судьба его в руках Бога и правосудия. Кого-то мы любим, кого-то ненавидим, но мы не вправе распоряжаться его жизнью.

— Бога никто никогда не видел и ничего о нем правдивого сказать не может, — возразил Петропавловский. — Значит, все, что о нем говорят, — ложь. Законы пишут люди. Помните у Цицерона: «Законы должны искоренять пороки и насаждать добродетели»? Почему же вы, законники, не искореняли пороки?

— А чем мы с тобой занимались в Звенигороде?

— Мелкоту ловили. А настоящие хищники, такие как Гогенадзе, Аламазов, спокойненько сосали кровь из народа.

— Хорошо, что ты вспомнил Аламазова. Тоже твоих рук дело.

— Не бери меня на понт, начальник, как говорят блатные. Аламазова тоже каждая собака в Подмосковье знала: делец, хапуга, подлец. И ты хорошо это знал, сам зуб на него точил. Но он тебе не по зубам оказался.

— Почему же. Ухлопать его, как сделал ты, мог каждый. А вот доказать, что делец, хапуга, подлец, в назидание другим, не могли. Потому он и гулял на свободе. Кстати, ты знаешь, где он взял деньги, скупив в городе все магазины?

— Знаю, что на честный заработок он не скупил бы их.

— Но, помимо заработка, есть и другие дозволенные методы обогащения, так называемый ныне бизнес. Да, раньше за него судили, но первый демократ Гайдар сказал, что это неправильно. Добивайтесь, мол, изобилия, и тогда не будет спекуляции. Вот Аламазов и воспользовался дыркой в законе — стал скупать, перепродавать. Ты куда свой ваучер дел?

— Лариса, по-моему, по пятерке продала.

— Вот и моя так поступила. А Аламазов скупил их и через знакомых администраторов, уверен, не без взяток, приобрел вначале один магазин, прокрутил через него дефицитные товары на несколько миллионов — тогда миллион был суммой, купил второй магазин, третий. Так стал заметной фигурой, предпринимателем. Нанял посредников, ездил сам по городам, по ближнему зарубежью, пока граница еще была прозрачной, договаривался об обмене товаров и на этом наживался. Что в этом противозаконного?.. А ты взял да и ухлопал его. Связи нарушились, в город не стали поступать импортные продукты, импортные вещи. Кому от этого стало лучше?

— Не надо меня агитировать, Геннадий Михайлович. Кое-что и я знаю об экспорте-импорте. По-гайдаровски все здорово получилось: магазины наши ломятся от заморских товаров. А почему? Потому что большая половина населения не в состоянии платить такие цены. А где наши товары? Хотя бы те же продукты. Перед отпуском я заехал на одну скотоводческую ферму, доярки ревмя ревут, молоко приходится в землю выливать: на завод берут мало, а на разлив запрещают торговать — говорят, негигиенично. И литр молока в магазинах подскочил до четырех тысяч. А сахар? Возим из-за тридевять земель, а своя свекла гниет, власти тоже объясняют: завод нарушает экологию — не предусмотрены очистительные сооружения. Так предусмотрите, постройте на те самые деньги, которые на перевоз тратите. Нет, доллары лучше пахнут, при неразберихе и бестолковщине легче народ грабить. А ты: «…Кому от этого стало лучше?»

— Да, далеко мы с тобой от криминальной темы уехали. Скоро до президента доберемся. Ты лучше расскажи мне, как это тебе удалось одному обчистить одесского инкассатора со «Строй-бетона»? Я, как только получил телефонограмму, сразу понял, чьих рук это дело.

— Ошибаешься, гражданин начальник, — съерничал Петропавловский. — Если бы это я сделал, хохлы ни за что бы не передали меня в ваши руки, судили бы сами.

— Ну почему же. У нас с ними подписано соглашение о совместной борьбе с бандитизмом. А запрос на тебя мы еще раньше послали, до ограбления. Так что твой портрет, правда, без усов, давно красовался в местных отделениях. Хорошо, что не додумались расклеить его на улицах, ты бы быстро дал оттуда деру.

Петропавловский промолчал. Только глубоко вздохнул. То ли задумался, то ли устал за день от болтовни и скандалов. Полежал несколько минут спокойно и вдруг обратился к Тобратову совсем другим, уважительным тоном:

— Геннадий Михайлович, сними, пожалуйста, наручники, руки очень затекли. Так я сам не засну и вам покоя не дам.

Тобратов подумал, весело подмигнул ему.

— Эх, Миша, теперь-то я раскусил твой авантюрный характер. Наручники я, разумеется, сниму, но не рассчитывай на мою болезнь и на свою силу. Шутки, Миша, кончились.

— Не надо меня убеждать, Геннадий Михайлович. Я ни в чем не виноват, потому бежать не собираюсь. Я устал от нервотрепки, от ваших дурацких вопросов и хочу спать.

Тобратов снял наручники. Петропавловский лег лицом к стене и через минуту захрапел. То, что он спит, не вызывало никаких сомнений — даже дергался во сне. Но Тобратов ему не верил: пять лет он играл у них в милиции роль водителя, притом отлично играл, пользовался большим авторитетом, а в свободное от службы время занимался грабежом, убийством. Мог, разумеется, и уснуть — нервы ему действительно потрепали изрядно, но сон его в такой обстановке зыбкий: глаза закрыты, а голова бодрствует и улавливает малейшие нюансы, готовые пробудить хозяина в любую минуту.

— Ну и тип, — кивнул на спящего Навроцкий. — Как вы только с ним работали?!

— Хорошо работали, — вздохнул Тобратов. — Не зря говорят: чужая душа — потемки. Видишь — он уже паинька. Его за руку схватили, а он: что вы, господа, это вовсе не я, и рука не моя… Век живи, как говорил маэстро, и дураком умрешь. Сходи-ка, Володя, за кипятком, еще чайку заварим да горло промочим.

Навроцкий взял литровую банку из-под компота и пошел к проводнику. Тобратов высморкался, сменил на батарее платок. Он надеялся, что Петропавловский захочет что-то сказать без свидетеля, но арестованный даже не подал вида, что слышал, как хлопнула дверь, продолжал храпеть. «Или нервы у него стальные, или приготовил новый сюрприз», — подумал Тобратов и, достав пистолет, загнал патрон в патронник, поставив его на предохранитель.

Навроцкий принес кипяток и чайную мяту: проводница угостила, узнав, что пассажир приболел, уверяя, что мята — лучшее лекарство от всех болезней.

— А не уснем мы после этой мяты? — пошутил Тобратов.

— В таком случае пейте вы один, а я буду бодрствовать.

Чай с мятой действительно смягчил горло, стало легче дышать и насморк поутих; приятная слабость разлилась по телу, клоня в дремоту, и Тобратов, еле сдерживая зевоту, стал расспрашивать Навроцкого о его семье, о хобби, в общем о всяких пустяках, лишь бы не уснуть.

Петропавловский даже не пошевелился до самого утра, проснулся в девять часов, когда заговорило поездное радио. Сладко потянулся, хрустнув косточками.

— К чему голые бабы снятся? — спросил весело. — Такая красотка, зараза, соблазняла, что чуть с полки не упал. — Повел носом, нюхнул, как собака, учуявшая запах вкусного. — Чаек с мятой попивали. Хороший напиток, но я предпочитаю со смородиной или рябиной — Русью пахнет. Хотя сейчас и от простого не откажусь. Позаботьтесь, товарищи начальники, пока я в порядок себя приведу: как-никак в столицу некогда могучего Советского Союза приезжаем, — закончил он с иронией.

Тобратов сам повел арестованного в туалет, ожидая, что вот теперь он предпримет попытку побега. Но ошибся: Петропавловский вышел бодрый и посвежевший, все с той же коварной усмешкой на губах. Войдя в купе, спросил язвительно у Навроцкого:

— Почему стол не накрыт? Где мой цыпленок табака, где мои сто граммов?

— Будет тебе и цыпленок табака и сто граммов в Бутырке, — зло пообещал Навроцкий. — Там у меня дружки есть, я попрошу, чтобы они о тебе персонально позаботились.

— Спасибо, — поблагодарил Петропавловский. — Я долго там не задержусь и, как выйду, отплачу сторицей…

Они пикировались весь остаток пути, то ернически-насмешливо, то язвительно-зло, обещая и желая друг другу несладкую жизнь. Тобратов устал их осаживать и, слушая перепалку, дремал сидя, держа руку на пистолете. Но Петропавловский даже не сделал попытки к побегу. Видимо, задумал что-то иное, более хитроумное и непредвиденное: дожидаться суда и приговора, возможно к высшей мере наказания, он не станет, в этом Тобратов был уверен.

2

Петропавловский не знал, в какой следственный изолятор его привезли, но с первого же взгляда убедился, что строение капитальное, предназначенное именно для содержания особо опасных преступников: всюду железные двери, крепкие решетки, многочисленная охрана из молодых крепких парней.

В камере, куда его поместили, находились еще четверо: двое парней лет по восемнадцать, тоже подозреваемых в убийстве, мужчина лет сорока пяти и старик, которому было за шестьдесят. Мужчина попался на крупных валютных операциях, старик — на торговле оружием и наркотиками. В общем, «букет» подобрался особенный. Никто, разумеется, своими «заслугами» не хвалился, это Петропавловский уловил из коротких фраз арестованных между собой. Мужчина и старик в изоляторе находились уже более двух недель, парни — пять дней.

Петропавловского они встретили настороженно, недоверчиво: не подсадная ли утка. И он не все сведения о них принял за чистую монету, тоже подозревая одного из них в провокации.

В следователи к нему назначили плюгавого, лысого мужичонку лет пятидесяти, с выцветшими, почти невидными бровями и красноватыми веками без ресниц, с противными водянистыми глазами, которые могли смотреть, не мигая по нескольку минут, будто просвечивая насквозь, как лазером; и голос у него был хрипловатый, въедливый, пробирающий до самых печенок.

Петропавловский сразу понял, что имеет дело с опытным профессионалом, расколовшим не одного изощренного подследственного, и ухо с ним надо держать востро, не вступая ни в какие душещипательные разговоры, не поддаваясь на доверительный тон или грубую, выводящую из себя ложь, заставляющую порой срываться и выдавать сокровенное. Потому слушал вопросы внимательно, отвечал коротко и твердо.

Еще в дороге Михаил проанализировал сложившуюся ситуацию, прикинул все «за» и «против» него, продумал план поведения. Надо как можно дольше затянуть следствие и сбежать именно из следственного изолятора — из тюрьмы это, если даже его оставят в живых, сделать труднее. Да, улики против него неопровержимые: нападение на инкассатора в Звенигороде, в Одессе, убийство Грушецкого, Аламазова; и свидетели — не отречешься: жена, друзья-сообщники. И все-таки он будет все отрицать и доказывать свое: жена мстит за то, что хотел с ней развестись, уехал один отдыхать; друзей — подговорила или подкупила. Карбованцы и валюта, найденные в его кейсе, как он и говорил в Одессе, — не его, а кто подложил и для чего, он считает политической провокацией.

Хохлы передали его москалям, а от москалей он постарается уйти. Убегали ж из тюрем Котовский, Фрунзе и наш доморощенный киллер Шебзухов из Матросской тишины, притом совсем недавно. А что он, Петропавловский, глупее их?..

И начались тяжкие, мучительно длинные, как сама вечность, дни и ночи. Безбровый с красными веками Плюгавчик, по имени и отчеству Семен Борисович, каждый день вызывал его на допрос и не допрашивал, а подвергал словесным пыткам по нескольку часов, повторяя одни и те же вопросы: где был тогда-то, чем занимался в такие-то часы, откуда у тебя то-то, где брал это… Короче, доводил до исступления. И как Петропавловский себя ни настраивал, частенько срывался на грубость, на мат, чего делать никак нельзя было: показывал истощенность нервной системы, предвестницы ломки. А Семен Борисович гнул свою линию, дожимал его до точки неопровержимыми уликами. И когда Петропавловский, припертый к стенке прямыми вопросами, ответ на которые подводил бы черту под следствием, понял, что близок к проигрышу, потребовал другого следователя, объявив, что с этим больше не обмолвится ни словом.

Но Семен Борисович был не из тех простачков, которых можно было обезоружить молчанием или предъявлением претензий. На следующий день, когда Петропавловского привели в кабинет следователя, он увидел напротив Семена Борисовича… свою жену. Лариса обернулась, взгляды их встретились. Кровь хлынула к лицу: он почувствовал, как запылали щеки, как заклокотало все в груди, и увидел, как побледнела Лариса, словно прочитав в его глазах кричащий упрек: «Что ж ты наделала, сука! Зачем призналась, все свалила на меня?!»

— Узнаете? — прервал их биоточный диалог следователь.

Лариса повернулась к нему, неуверенно, еле заметно кивнула.

— Ну вот, — продолжил Семен Борисович повеселевшим голосом, обращаясь к Ларисе: — А теперь повторите то, что вы говорили следователю в Звенигороде.

«Не повторяй! Откажись!» — мысленно крикнул Петропавловский.

И жена услышала его крик души.

— Простите, — сказала она еле слышно, низко опустив голову. — Меня принудили. …Я ничего не знаю.

— Кто принудил?! Как ничего не знаете? — взорвался следователь. — Вот ваша подпись, и черным по белому написано, что вы вместе с мужем и сообщниками Парамоновым и Кочетковым четвертого июля недалеко от Иваново-Константиново напали на инкассатора и похитили триста миллионов рублей. Нападение осуществлено по инициативе и под руководством вашего мужа Петропавловского Михаила Алексеевича. Ваша подпись? — ткнул он Ларисе листы под нос.

Она снова кивнула и повторила:

— Меня принудили. Следователь держал меня в камере, где крысы, мыши… Я их страшно боюсь… Грозился меня сгноить в тюрьме, если я не подпишу…

— Кто научил тебя так говорить?.. Почему ты лжешь? Разве не знаешь, что за дачу ложных показаний еще схлопочешь два года?

— Я протестую! — воскликнул Петропавловский. — Вы тоже оказываете давление, угрожаете! Не говори ему ничего, — обратился он к Ларисе. — Пусть другой следователь допрашивает…

«Ах, как здорово получилось, — радовался после очной ставки Петропавловский. — Лариса-то молодцом оказалась, быстро смекнула, что к чему. Или кто-то подсказал ей, как вести себя?.. Как бы там ни было, а Плюгавчику придется начинать все сначала. Теперь надо ожидать очной ставки с Парамоновым и Кочетковым. Эти вряд ли дошурупят, что, выдавая главаря, они тем самым затягивают петлю и на своей шее».

Очная ставка с Кочетковым и Парамоновым вскоре состоялась. Первый подтвердил свои показания, но когда Петропавловский крикнул ему: «Лжешь! Тебя Лариса подкупила, чтобы отомстить мне!», тот наконец сообразил о своей оплошности и заявил, что говорил следователю в Звенигороде совсем другое, а что он там написал, не читал…

А Парамонов, то ли получив предупреждение Петропавловского по цепочке подследственных, чтобы все отрицал, то ли сам допер до этого, понимая, что за убийство Грушецкого ему грозит вышка, тоже стал отметать все предъявленные ему обвинения.

В общем, все пока шло так, как хотелось Петропавловскому. И он воспрял духом. По утрам и в свободное от допросов время усиленно занимался гимнастикой, отрабатывал наиболее вероятные приемы борьбы с охранниками.

Как-то старик, наблюдая за его тренировкой, покачал головой и сказал с грустной завистью:

— Блажен, кто верует. Точнее — верит. Надеешься, пригодится?

— Надеюсь, — уверенно кивнул Петропавловский.

— Из этого СИЗО, как мне известно, никому еще убежать не удалось, — возразил мужчина. — Для особо опасных.

Петропавловский промолчал. Но у него уже зрел план побега, и кое-что он присмотрел, точнее высмотрел…

Каждый раз, выходя на прогулку, он подмечал все и всех, что творилось вокруг, изучал поведение охранников, их физические и умственные возможности. Он установил, что штат в изоляторе неукомплектован, по выходным в их отсеке дежурит всего четыре человека: два офицера и два сержанта. Начальник изолятора обычно находится у себя в кабинете, его помощник — в комнате дежурного на первом этаже; один сержант или прапорщик — на смотровой площадке, второй — внизу, у калитки, ведущей в прогулочный двор.

Охрана, можно сказать, плевая. «Вырубить» одного или даже двух сержантов, которые не отличаются особой воинской выучкой: одни — салажата, другие — наняты из запаса, утратившие даже выправку, — ему ничего не стоит. Проблема — как выбраться из этого каменного мешка. Изолятор расположен между зданиями МВД и СБ, двухэтажный, с куполообразной крышей. Камера, в которой находится Петропавловский, на втором этаже, выходит в сторону здания МВД, возвышающегося над ограничительной стеной, высотой в четыре метра. На стене — 12 рядов колючей проволоки высотой с метр. Над прогулочным двором от стены изолятора до стены здания МВД — металлическая сетка.

На прогулку из камер выводят по металлической лестнице на первый этаж через калитку, оборудованную специальным камерным замком. Выход в режимный двор — тоже через металлическую дверь со специальным замком… Клетка да и только.

И все же… Смотровая площадка располагается над промежуточным двором. С нее видно все прогулочные дворы. Это ее преимущество. Но с нее можно попасть по сетке над прогулочным двором к стене здания МВД, по которой на уровне человеческого роста тянутся кабели в оплетке до самого угла. По кабелю можно добраться до фронтона административного здания, примыкающего к зданию МВД. А там, похоже, улица, свобода. Правда, не просто будет преодолеть 12 рядов колючей проволоки, тянущейся над самой стеной. На самой стене, видимо, встроена сигнализация. Но если «вырубить» охранника на смотровой площадке, проскользнуть под проволокой, пока офицеры поднимутся наверх, он сумеет перемахнуть по сетке пространство над прогулочной площадкой до стены здания МВД, там — по кабелю до угла…

Другого выхода из изолятора для побега нет. Возможно, и есть, но там столько препятствий, столько охраны со сторожевыми собаками, что шансов никаких. И здесь, правда, они не велики, но лучше смерть, чем тюрьма.

И все-таки он надеялся. Надеялся на свою силу и ловкость, на смекалку и сообразительность, на расхлябанность и халатность охранников. Надо было только выждать подходящий момент.

Допросы продолжались изо дня в день. К ним Петропавловский привык и адаптировался. Плюгавчик намеревался взять его измором, а он отрицанием и препирательствами тянул время, готовя себя к побегу. Для того, чтобы больше запутать дело и еще раз направить следствие на ложный путь, он придумал хитрый ход.

В тюрьмах и изоляторах всегда находятся «умельцы», поддерживающие связь с внешним миром. Зачастую это провокаторы, работающие на обе стороны — и на заключенных, и на охрану: прежде чем направят письмо по адресу, оно побывает в руках следственных органов. Петропавловский это хорошо знал. Свести с Голубем — так в изоляторе звали арестованного, ведающего перепиской, — помог старик-сокамерник Прокопыч, о котором Петропавловский слышал еще, когда работал в милиции, как об известном на всю Москву наркобизнесмене и торговце оружием. Легально он торговал импортной бытовой техникой. Московский уголовный розыск давно за ним охотился, но то ли у него были слишком высокие покровители, то ли он так ловко проворачивал свои дела, что повода для ареста не было. Подставила его секретарша, попавшаяся сама на наркотиках и ставшая работать на милицию…

С Голубем Петропавловский встречался каждое утро на прогулке. Голубоглазый крепыш лет сорока держался независимо и уверенно, охранники относились к нему уважительно, не орали, как на других, что еще больше убеждало Петропавловского в двойственной натуре подследственного.

На очередной прогулке Михаил, догнав Голубя у калитки, сказал:

— Надо передать маляву на волю.

— Готовь. Десять баксов.

— Заметано.

Ночью Петропавловский долго думал над содержанием письма. Надо так написать, чтобы у ментов ни малейшего подозрения не возникло в истинном желании его автора. И чем больше он думал, тем тверже приходил к убеждению, что письмо должно быть коротким, завуалированным, понятным только тому, кому предназначено. Бумагой и ручкой его снабдил Прокопыч — тоже дефицит в изоляторе, за который надо платить, — но старик не торговался, сказал обнадеживающе: «Расплатишься на воле, авось встретимся».

В туалете, прислонив бумагу к стенке, Михаил написал: «Лариса, отдай этому человеку 50 т. (он знал: жена жадная и сама не догадается расплатиться с „письмоносцем“) и передай Акуле: если он не выручит меня, я их всех заложу».

Нет, не зря он пошел служить в милицию: повадки ментов, их методы работы он хорошо изучил, и приманка его сработала безотказно. Плюгавчик изменил тактику допроса, теперь все свое мастерство направил на то, чтобы выпытать у него имена сообщников. А через день узнал: Ларису тоже арестовали и держат в этом же изоляторе, допрос ведет Плюгавчик. Теперь все зависело от смекалки жены, а она сообразительная, должна помнить его намерение, как можно больше насолить своим начальничкам, особенно Тобратову; убрать его он решил позже, когда понял, что тот идет по его следу.

Замысел с письмом удался: следствие завертелось с новой силой и, можно сказать, началось с нуля. Вот и пусть поищут Акулу, главаря мафии, и всех ее участников, милицейских стражей порядка. Как только Плюгавчик ни изощрялся, какие только посулы и кары ему ни обещал, прося назвать, кто им руководил, кто нацеливал на бизнесменов, кто сообщил о дне выдачи зарплаты строителям! Петропавловский либо отмалчивался, либо продолжал все отрицать. А время, так нужное ему на подготовку побега, шло и работало на него.

Изолятор со всеми ходами и выходами, со всеми неприступными стенами и лазейками он хорошо изучил. Одна из лазеек его особенно заинтересовала: смотровая площадка. Располагается она над промежуточным двором, к ней ведет металлическая лестница из десяти ступенек, закрытая калиткой с типовым камерным замком. Когда подследственных выводят на прогулочный двор, калитку открывают и на нее поднимается дежурный охранник, наблюдающий сверху за порядком. Второй дежурный находится внизу; офицер, дежурный помощник начальника следственного изолятора, как правило, в это время сидит в дежурной комнате, заполняет журнал учета прогулок. На смотровой площадке имеется звуковая сигнализация и телефон.

По инструкции калитку на смотровую площадку положено закрывать в любом случае, находится ли дежурный охранник на площадке или внизу. Но, как известно, у всяких правил есть исключения, особенно когда ими руководствуются люди слишком самонадеянные или беспечные. Таких среди дежурных, к счастью, Петропавловский заприметил. Это была вся смена во главе со старшим лейтенантом Лисогором, прозванным арестантами Горным Лисом, суетливым и крикливым офицером, но бестолковым, тупоголовым. Не было еще случая, чтобы он не орал на подследственных и своих помощников, когда наступало время прогулки. Это стало своеобразным ритуалом. Утвердив свое главенствующее положение в изоляторе голосовыми связками и убедившись, что арестованные не затевают во время прогулки никакой каверзы, уходил в дежурную комнату и садился за журнал.

Двое его помощников — старший прапорщик Анучин и сержант Верхоглядов — были под стать своему начальнику, бестолковые и не очень-то усвоившие строгие правила несения службы охранники, а точнее, служба в следственном изоляторе еще не преподнесла им сюрпризов, и несли они ее ни шатко ни валко, по принципу: солдат спит, а служба идет.

Анучин и Верхоглядов дружили. Иногда, когда подследственных уводили с прогулочного двора, Анучин спускался со смотровой площадки и помогал Верхоглядову наблюдать за подследственными: чтобы кто-то кого-то не пырнул, не рубанул ребром ладони по горлу. В это время арестованные обычно обменивались и запрещенными передачами, письмами.

Анучин был высок и грузен, несколько даже мешковат, но силу имел необыкновенную; арестованные рассказывали, что он однажды один усмирил восьмерых драчунов, не поделивших что-то между собою во время прогулки. Подследственные его боялись: от легкой затрещины, на которые он не скупился, голова неделю гудела как церковный колокол.

Верхоглядов, в противоположность старшему прапорщику, был тонок, подвижен, но не отличался ни силой, ни смелостью, потому Анучину частенько приходилось ему помогать.

Петропавловский хорошо изучил манеру поведения каждого из этой дежурной смены. То, что Анучин оставляет смотровую площадку и не закрывает за собой калитку — лучшего и не придумать для побега. Не надо вступать в единоборство. А угнаться за Петропавловским такому увальню — ни за что на свете! И пока он поднимется на площадку, нажмет на кнопку сигнализации, Петропавловский будет у стены здания МВД. Там до угла, ведущего во двор, где нет сетки, он доберется по кабелю. Главное, выбрать время, когда там никого не будет. Таким днем должно стать воскресенье, утренняя прогулка. Надо ждать, готовиться…

3

После поездки в Одессу и выздоровления от гриппа Тобратов еще пару дней поблаженствовал дома и готовился к отпуску. Он очень устал: разоблачение и поимка Петропавловского стоило ему очень дорого, особенно первый период, когда ему, начальнику уголовного розыска, было высказано недоверие. Вначале, правда, негласно, но он сразу это почувствовал: не только начальник городского отдела внутренних дел полковник Зарубин сразу отдалился от него, поставил этакую труднопреодолимую служебную грань, но и некоторые подчиненные шарахнулись, как от чумного. Было чертовски обидно и горько: шарахнулись не потому, что верили в его причастность к бандитским налетам, даже к покровительству бандитам, а потому, что боялись за свое служебное положение, за свою репутацию; действовали по принципу: коль начальник сказал «хорек, а не куница», значит, действительно хорек.

И вот он поймал настоящего виновника. Зарубин, преодолев самолюбие, извинился перед ним, представил материал к награде медалью «За отличие в охране общественного порядка». И снова потянулись к нему люди, вернулись прежние друзья, будто и не чурались его. И он забыл прежнюю обиду, оттаяло сердце, испарилась горечь…

Но не зря кто-то подметил: судьба играет человеком, игра судьбы. С ним она тоже сыграла злую шутку.

Не успела прийти награда, не успел он оформить отпуск, как его вызвали в Москву на Бутырку к следователю Семену Борисовичу Подколодному.

Тобратов наверняка знал: по делу Петропавловского, но и предположить не мог, что маленький тщедушный человек по имени Семен Борисович будет разговаривать с ним не как со свидетелем, а как с подозреваемым в совершенных вместе с Петропавловским преступлениях.

— …Как и где вы познакомились с Петропавловским? — задал он один из первых вопросов, сверля капитана своими водянистыми, прямо-таки крысиными глазами.

— На танцах в Доме культуры, — не удержался от язвительности Тобратов.

Подколодный не возмутился, даже глаз на капитана не поднял, записал ответ в протокол и задал следующий вопрос:

— Кто вам рекомендовал Петропавловского и на каком основании вы взяли его на работу?

— А на каком основании вы задаете мне эти дурацкие вопросы?! — взорвался капитан. — Я что, начальник отдела кадров или начальник городского отдела внутренних дел?

— Но у меня есть сведения, что именно по вашей рекомендации был принят на работу в дежурную часть водителем Петропавловский.

— А у меня есть сведения, что это вы его рекомендовали в наше отделение милиции.

— Не надо ерничать, — не повышая голоса, посоветовал Подколодный. — Не мне вам объяснять, насколько дело серьезно. Кто у вас в милиции имеет кличку Акула?

— Впервые о такой кличке слышу.

— Допустим. Скажите, а с кем дружил Петропавловский?

— Близких друзей, по-моему, у него не было. Но со всеми он поддерживал хорошие отношения. На общественных началах занимался тренерской работой. Не буду кривить душой — его уважали.

— А близких друзей, говорите, не было?

— Во всяком случае, я о них не знаю.

— Вы присутствовали при обыске квартиры Петропавловского?

— Да.

— И что обнаружили существенное?

— К сожалению, ничего.

— Не кажется вам странным: бандит, имеющий оружие, занимающийся грабежами, не оставляет никаких следов?

— Не надо забывать, что он работал в милиции и хорошо знал наши методы.

— Но он не знал, что за ним установлена слежка, взял отпуск. И для жены обыск, по логике вещей, должен быть внезапным.

— Боюсь, что это не так. Петропавловский почувствовал, что мы сели ему на хвост, потому и взял отпуск, поручив Травкину убрать меня. Соответственно, и дома он избавился от улик.

— Кто у вас ведает кадрами?

— Капитан Приходько.

— Что вы о нем можете сказать?

— Честный, порядочный офицер.

— Он давно у вас работает?

— Лет пять. Возможно, чуть более.

— А Петропавловский?

— Четвертый год.

— Знаете, что они вместе служили на Дальнем Востоке?

— Возможно. Но это ни о чем не говорит.

— К сожалению, говорит, Геннадий Михайлович, — перешел на доверительный тон следователь. — Приходько взял на работу Петропавловского, бывал у него в гостях. И именно он предупредил сержанта о том, что им заинтересовались следственные органы, а жену — что у них готовится обыск, — Подколодный порылся в папке и протянул Тобратову листок: — Прочитайте.

«Лариса, отдай этому человеку 50 т. и передай Акуле: если он не выручит меня, я их всех заложу», — прочитал Тобратов ксерокопированный текст.

— Что вы на это скажете? — снова уставился на него Подколодный, но, скорее, с усмешкой и без прежнего недоверия.

— То, что забываем пословицу «Не все то золото, что блестит». Считали Петропавловского примерным человеком: хорошо служит, значит, порядочный, а на такие мелочи в характере, как зависть, мстительность, не обращали внимание. Помнится такой случай: возвращались мы вечером с совещания домой. Были в форме. Видим: у закусочной драка, человек восемь мутузят друг друга. Приказал остановиться. Вышел, крикнул: «Прекратить!» Двое на меня: «Ах, мент, вот ты-то нам и нужен!» И с кулаками ко мне. Одного я уложил, второй с меня фуражку сбил. Тут и остальные на меня пошли. Петропавловский выскочил и давай их валить налево и направо. Того, который больше всех матерился и задирался, скрутили, посадили в машину. Решили отвезти в отделение милиции. Проезжая мимо моего дома, Петропавловский сказал: «Оставайтесь, товарищ капитан, я один его доставлю». Я согласился. А на следующий день узнал: не повез Петропавловский пьяного в отделение. Завернул в глухой переулок и так отделал того, что мужчина три недели в больнице пролежал. Вот такой был сержант, не прощал обид… И это письмо. Под Акулой он, несомненно, меня имел в виду: не удалось расправиться со мной физически, так пусть следственные органы нервы помотают. Это явный шантаж, опорочить всю нашу милицию: вы, мол, схватили сержанта, а там покрупнее акулы бандой заворачивают.

— Возможно, — согласился следователь. — Но жена подтвердила, что и раньше он говорил ей о том, что над ним кто-то есть. Но кто, она не знает, хотя уверена — из милиции.

— Сомневаюсь, — не согласился Тобратов. — Таких выродков, как Петропавловский, по-моему, не только в нашем отделении нет, но и во всем Звенигороде не сыщешь. Чего ему не хватало? Работа, уважение, почти ежемесячно премию ему выплачивали за тренерскую работу.

— Что ваша премия? — вздохнул Подколодный. — Ему хотелось жить на широкую ногу: рестораны, курорты, красивые женщины. А на зарплату, даже с премией, не пошикуешь.

— Но на семью он особенно не тратился, вот разве дом отгрохал барский, двухэтажный, с гаражом под домом.

— Да, жена жаловалась, что он последние три года ограничивал ее в деньгах и строго следил за расходами. И вообще, жили они не очень дружно: Петропавловский с ней и пасынком обращался грубо, а временами и жестоко. И он подтверждает это, говорит, что хотел с ней расходиться, вот она и мстит ему, оговаривая в грабежах, в бандитизме. Разберись, где тут правда, где ложь.

— Однако в налете на инкассатора участвовала. И скрывала, где муж прятал мотоциклы, угнанные машины, куда выбросила оружие. По-моему, все их россказни — сговор, чтобы запутать дело, опорочить работников нашего отделения.

— Возможно, — снова повторил Подколодный. — Но мы обязаны проверить и эту версию. Вы простите, что разговор с вами я начал на высоких тонах: на девяносто девять процентов был уверен в вашей непричастности к делам Петропавловского, но и этот один процент нельзя было сбрасывать со счетов. Придется и других ваших сотрудников вызывать на беседу.

— Неприятная процедура. Я смирился с ролью подозреваемого, а других это может сильно оскорбить.

— Надеюсь, меня поймут.

4

Осень выдалась дождливая и ветреная. Октябрь подходил к концу. Ночи становились длиннее и тягостнее. Петропавловский часто просыпался, невеселые думы сжимали сердце и душу, и он не раз задавал себе вопрос: как же так случилось, что он незаметно перешагнул запретную черту, за которой начинались преступления. Ведь он мечтал стать борцом за справедливость, помогать бедным и униженным, карать подлецов, рвачей, мздоимцев. С этого он и начал. Он не испытывал угрызений совести ни за угон на Дальнем Востоке иномарок, приобретенных владельцами на нечестные деньги, ни за разорение Черного Принца, бравшего поборы со своих сотрудников и требовавшего от них обсчетов, обворовывания покупателей, ни даже за ограбление инкассатора, везшего деньги подручным Гогенадзе. Тех людей стоило проучить, и он наказал их морально, а не физически… Он и не собирался никого убивать. Пока…

Он с Парамоновым и двумя девицами отправились солнечным летним днем на озеро Заветное, что в километрах тридцати от Звенигорода, отдохнуть, порыбачить, поразвлечься. Взяли палатку, удочки, выпивку и закуску. Место — лучше не придумать: живописное, с морем цветов на лугу, берега песчаные, купаться — одно удовольствие. И рыба здесь водилась всякая, от карася до щуки. Девицы ахнули в восторге, окинув взглядом зеркальную гладь воды, кувшинки около камыша, лес на пригорке.

— Вот бы пожить здесь недельку, — высказала пожелание Люся, белокурая девица лет восемнадцати, с которой Парамонов познакомил Михаила только утром.

— Я бы и на две согласилась, — поддержала подругу Зоя, любовница Парамонова, разбитная смуглянка непонятной национальности — то ли армянка, то ли молдаванка, — официантка из «Праги», которую Парамонов считает второй женой и встречается с ней частенько.

— В чем дело? Бери отпуск и закатимся сюда на две недели, — согласился Парамонов.

— А тебя отпустят? — спросила Зоя.

— У меня начальники не такие строгие, как у тебя, — засмеялся Парамонов. — Да и я сам по себе, ни от кого не завишу.

Высказывание очень тогда не понравилось Михаилу. Парамонов и при обсуждении дел всегда старался иметь свое мнение и всем видом показывал, что в проводимых операциях участвует на равных, подчеркивал, что в тюрьме даже пахан с ним считался и никто слова оскорбительного ему не смел сказать.

Петропавловский верил ему: Парамонов широкоплеч, коренаст, силен и ловок. На подбородке — косой шрам, след, как он рассказывал, драки еще в школьные годы, когда двое его сверстников, один с кастетом, хотели отвадить от нравившейся ему девушки. «Тому, что задел меня кастетом, я свернул набок челюсть и выбил два зуба, — хвастался Парамонов, — второму из носа сделал лепешку. Больше на меня никто не нападал».

Да, мужик он был крутой, а плотницкая работа постоянно поддерживала его спортивный вид, развивала мускулы…

Они поставили на берегу палатку. Девицы занялись приготовлением еды, а мужчины, настроив удочки, пошли к берегу проверить клев.

Петропавловский вырвался на рыбалку в этом году первый раз. В прошлом году он удачно ловил здесь и карасей, и окуней, и плотву. Разбросав приманку, он закинул удочку поближе к камышу, где играла рыба, выплескиваясь наружу и оставляя на воде расходящиеся круги.

Клев и на этот раз был превосходный. Не прошло и пяти минут, как Михаил выхватил на берег карася граммов на триста. Снимая с крючка добычу, он увидел, что к ним идут двое мужчин. Одному лет пятьдесят, другому — лет тридцать. У старшего на плече двухстволка. С младшим Михаил где-то встречался, кажется, в Звенигороде.

— Мужики, здесь нельзя ловить, — сказал старший. — Озеро сдано в аренду, за него деньги заплачены.

— Кем это? — с усмешкой спросил Михаил. — Уж не ты ли захотел стать помещиком?

— А хотя бы и я. Твое какое дело?

— Где ж ты денег столько взял?

— У тебя не занимал. Так что сматывайся отсюда.

— Озеро ты не строил. Его создала природа, потому оно общественное, и никто не имеет права им распоряжаться, — твердо заявил Михаил.

— Его арендовал кооператив «Аквариум». Весной сюда запущен карп, мы наняты сторожами, — кивнул мужчина на младшего, который смотрел на отдыхающих зло и агрессивно. — Поэтому просим по-хорошему.

— Не просите. Уходите и дайте нам отдохнуть. Я всегда здесь ловил и буду ловить.

— Не будешь, — мужчина вдруг шагнул вперед и наступил на удилище. Бамбук хрустнул под его сапогом.

Михаил вскочил, готовый броситься в драку, но мужчина ловко сбросил с плеча ружье и выстрелил ему под ноги.

— Убирайтесь!

Вырвать ружье и расправиться с незадачливыми сторожами им обоим, владеющим приемами самбо, не составляло труда. Но завизжали в страхе девчата. Из-за разлапистой осины, в тени которой стоял вагончик, на подмогу кооператорам бежало трое мужчин. И Михаил, скрипнув зубами, пошел к машине. В голове уже созрел план мести. Он ждал более месяца, и в одну темную дождливую ночь приехал с Парамоновым на озеро.

В вагончике горел свет, играла музыка. Михаил решил приблизиться и заглянуть в окошко, кто дежурит. Залаяла собака. План пришлось изменить.

По его подсчетам, дежурить сегодня должен был Брюханов, тот самый мужчина с ружьем, сорвавший им рыбалку и отдых с девицами. Михаил передернул затвор малокалиберки и слегка свистнул. Собака зашлась в лае. Дверь вагончика открылась, и вышел мужчина. Лицо его из-за дождя нельзя было разглядеть, но коренастой фигурой он походил на Брюханова. Михаил выстрелил. Мужчина стал валиться. Для верности он выстрелил еще раз. В окне вагончика метнулась фигура, свет погас. Но напарник побоялся выскочить наружу.

А собака рвалась с цепи, остервенело лаяла. Она так разозлила Михаила, что он не пожалел и ее…

Вот тогда он первый раз переступил грань разумного. Злость, жажда мести помутили сознание. Но тогда он еще не задумывался над своим поступком, тем более не раскаивался. Наоборот, безнаказанное убийство толкало и на другие подобные действия. Гогенадзе, Аламазова он был вынужден приказать убить не из-за мести и даже не из-за того, что они стали бизнесменами — надо было направить следствие на ложный путь, убедить, что идет разборка между новыми русскими, не поделившими между собою сферы влияния. А поскольку Грушецкий и Татарников в какой-то степени имели дело с Гогенадзе и Татарникова арестовали, надо было «подтвердить» ложную версию следователей…

Убийства, не входившие ранее в его планы, в осуществлении с технической стороны оказались намного проще, чем с моральной. Петропавловский стал страдать бессонницей, страх возмездия витал над ним, изматывал нервы, озлоблял его еще больше. Он стал пить, меньше бывать дома, считая жену одной из виновниц всех его бед.

И вот финал — он в тюрьме… Нет, это еще не тюрьма. Он должен вырваться отсюда. А если не вырвется — лучше смерть. Но это никогда не поздно. А пока… пока надо не терять надежды…

Воскресное утро выдалось как по заказу: небо прояснилось, легкий морозец, настоянный воздух осенними бодрящими запахами призывно манил на волю. И дежурили в этот день Лисогор со своими незаменимыми помощниками: Анучиным и Верхоглядом, на которых у Петропавловского была вся надежда.

Подняли подследственных, как обычно, в 6.00. Час на туалет, на приборку. Потом построение на проверку, осмотр. Завтрак. В 9.00 — прогулка. После завтрака Михаил еще раз прикинул план побега, стараясь до автоматизма отработать свои действия, чтобы потом не терять ни секунды на раздумья. Небольшой нож, сделанный еще накануне из ложки, засунул под резинку спортивных адидасовских брюк. Пришел к выводу, что так не годится: резинка слабовата, нож может выскочить. Спрятал в рукав куртки. И тут только обратил внимание, что куртка очень уж заметная: новенькая, ярко-голубая, Лариса не поскупилась, передала недавно, как похолодало.

Окинул взглядом своих сокамерников, тоже ожидающих команды на прогулку. На одном из парней, чуть пониже его ростом, была серая, поношенная куртка.

— Махнем? — предложил Михаил, расстегивая одежду и снимая с плеч.

— Зачем? — не понял парень.

— Твоя мне больше нравится. Да ты не бойся, доплаты просить не буду, — пошутил Михаил.

— Поменяйся, — поддержал Михаила Прокопыч, давая понять парню, что лучше не артачиться. И тот снял куртку.

Прокопыч догадался о намерении Петропавловского, а когда заметил в его руке нож, шепнул на выходе:

— Я отвлеку внимание дежурного.

Михаил благодарно кивнул.

Во дворе изолятора было свежо и тихо. В рабочие дни, несмотря на толстенные стены здания МВД, сюда доносились с улицы звуки автомобилей, проникал едкий запах отработанных газов. Бодрящий морозец вытеснил его, и арестованные повеселели, ходили по двору энергичнее, толкали в разминке друг друга плечами, шутили, смеялись. Михаил поддерживал общее настроение, хотя нервы и мышцы были собраны в комок и ждали команды к действию. Хорошо, если Анучин по окончании прогулки спустится вниз, откроет калитку. А если нет? Замок в считанные секунды голыми руками не откроешь… Как-то надо его выманить оттуда…

— Побузи перед окончанием прогулки, — шепнул Михаил Прокопычу.

— Сделаем, — согласился тот. И подойдя к парням-сокамерникам, затеявшим игру «Угадай-ка». Один, прикрыв глаза рукой, вторую подставив для удара, стоял в ожидании толчка сгрудившихся позади арестантов. Прокопыч ударил с такой силой, что парень чуть не свалился с ног. Выпрямился и кинулся с кулаками на Прокопыча.

— Прекратить! — раздался со смотровой вышки зычный голос старшего прапорщика Анучина.

Другие подследственные бросились на парня и оттащили его от старика. Петропавловский не вмешивался, стоял в стороне наблюдателем. Он знал: за ним особый контроль, и не хотел в это утро приковывать к себе внимания. А Прокопыч — молодец, теперь старший прапорщик обязательно спустится на помощь сержанту, чтобы не возникло беспорядка при возвращении арестованных в камеры: в проходе, в толкучке легче всего пырнуть противника кулаком, а то и заточкой в бок.

Так и получилось. Едва раздалась команда: «Окончить прогулку!» и арестованные направились к дверям, Анучин спустился со смотровой площадки, открыл калитку и встал в промежуточном дворе. Этого Петропавловскому и надо было. Он протиснулся в середину подследственных и, войдя во двор, метнулся к калитке. Преодолеть десять ступенек ему труда не составило, он перемахнул их на одном дыхании, пробежал немного по смотровой площадке до приметного места, где колючее ограждение было чуть выше, и юркнул под него. Затрещала куртка, раздираемая проволочными шипами, Михаил еще плотнее прижался к стене и ужом пополз к спасительной сетке.

Сработала сигнализация — завыла сирена. Но он уже бежал по сетке к стене здания МВД, наискосок, где кончался прогулочный двор. За ним — промежуточное пространство, тоже огражденное колючей проволокой. Он схватился за кабель и, быстро перебирая руками, преодолел еще одно препятствие. Вот и угол здания МВД, водосточная труба…

По смотровой площадке уже бежал Анучин, толстый, неповоротливый. Остановился у проволочного заграждения. Пролезть под ним, как это сделал Петропавловский, ему и думать было нечего — слишком большое брюхо отрастил.

Михаил спустился по водосточной трубе. Во дворе никого не было. Он бегом пересек его и выскочил на улицу.

К остановке шел троллейбус, поэтому никто не обратил внимания на спешащего мужчину. Он проехал две остановки и вышел: из изолятора наверняка уже пошло сообщение по городу и его могут поджидать на любой остановке. Надо ловить такси или частника.

В это утро ему везло, как никогда: он увидел «Волгу» с шашечками на борту и зеленым огоньком. Поднял руку. Шофер затормозил. Михаил, не спрашивая разрешения, плюхнулся на сиденье и скомандовал:

— В Голицыно.

— Далековато, мужик. За обратный рейс тоже придется платить.

— Заплачу, — буркнул Михаил, глядя в зеркало заднего обзора. Погони пока не было.

Таксист, крупный мужчина примерно одних лет с Михаилом, вел машину уверенно: чувствовался профессионализм, хорошая реакция, умело обгонял частников, не допуская и мысли, что этот тощий пассажир посмеет не заплатить ему, тем более напасть; кулаки у него были с пудовую гирю, и он с помощью их, видимо, не раз решал свои проблемы. Михаил же раздумывал, как с ним поступить: вырубить сразу, как только выедут из Москвы, или доехать действительно до Голицыно, а там остановиться у лесочка и, приставив ножичек к горлу, забрать деньги и поблагодарить за быструю доставку. Деньги ему очень нужны, домой сразу не сунешься, а есть что-то надо. Лучше, конечно, закопать бы этого водилу где-то в лесочке, но мужчина нравился ему своей уверенностью, лихой ездой. И как-никак, коллега по профессии, почти родственник.

Решил не убивать. А там — как обстоятельства подскажут.

До кольцевой дороги добрались быстро: москвичи только еще просыпались и шоссе не было загружено.

— По Минке поедем или по Можайке? — спросил таксист.

— По Можайке. Короче и свободнее, — пояснил Михаил, а сам еще в Москве продумал этот путь: на Минском шоссе посты ГАИ, а их могли уже предупредить, описать его приметы. На Можайке таких постов нет, и гаишники там мало охотятся на нарушителей, это он уяснил, когда еще работал в милиции.

Шофер достал пачку сигарет, протянул Михаилу.

— Закуривай.

— Не курю.

— И не пьешь? — насмешливо глянул на него таксист. — И баб не любишь?

— Козе не до козла, когда хозяин с ножом идет, — невесело пошутил Михаил. — А вообще-то дай сигарету. Лучше б водки, да где ж ее сейчас возьмешь.

— Где взять — не проблема, — возразил таксист. — Что-то вид у тебя смурной и на горькую с утра потянуло. Что-нибудь случилось? И куртка вон на спине подранная, — наконец, заметил он, протягивая сигарету.

— Глазастый, — Михаил прикурил, затянулся и закашлял. — Кто придумал эту гадость? От водки хоть балдеешь, забываешься на какое-то время, а от этого, — он выбросил сигарету в окно, снова задумался, как же поступить с этим водилой. Убивать его не хотелось, но и мужик не из тех, кто согласится выложить ему утренний заработок. Решил ошарашить его признанием. «Фактор внезапности, — говорил Кондрат, — великолепный фактор». Посмотрим, сработает ли он на этот раз.

Таксист, не получив ответа на свой вопрос, чувствовалось, насторожился, занервничал, но вида старался не подавать, внимательно наблюдал за пассажиром боковым зрением.

Когда выехали за Одинцово и слева и справа потянулись полосы леса, Михаил продолжил начатый таксистом разговор.

— Ты угадал: случилось. Я только что из тюрьмы убежал. Точнее из следственного изолятора. Не доводилось бывать?

В глазах таксиста промелькнул страх. Он недоверчиво глянул на пассажира и, взяв себя в руки, спросил с сомнением:

— Это как же тебе удалось? В Москве, из изолятора…

— Представь себе, удалось. Черный пояс каратиста помог.

— Ну даешь, мужик, — рассмеялся таксист. — У меня на гауптвахте, когда служил срочную, брючный ремень сняли, чтоб не задавился, а у тебя в тюрьме — черный пояс.

— Чудак, — усмехнулся Михаил. — Черный пояс — это звание за мастерство, точнее степень. Ты хоть знаешь, что такое карате?

— Слыхал, — таксист помрачнел и еще больше сосредоточился. — За что ж тебя?

— За убийство, — окончательно ошарашил водителя Михаил. Помолчал, давая соседу осмыслить сказанное. А тот даже скорость начал сбавлять. — Да ты не бойся, не в разбойном деле. Жену с любовником застукал и обоих порешил. Вот так, друг. Между прочим, я тоже водитель, правда, не таксист, большого начальника возил. А ты поддавай газку, мне надо как можно быстрее и подальше от Москвы смыться.

Таксист больше вопросов не задавал. Сидел сосредоточенный, с плотно стиснутыми губами, готовый в любую секунду отразить нападение. Когда стали подъезжать к Малым Вяземам, он осмелился заявить.

— Дальше Голицына я не поеду: горючки не хватит на обратный путь.

— Дальше я и не прошу. Как договорились. Только с одной поправкой: за проезд не заплачу. Сам понимаешь, в изоляторе все отбирают. Рассчитаюсь при случае. Я везучий, и со мной будет все в порядке.

— Здорово ты меня купил. А если я тебя сейчас в милицию доставлю? — осмелел таксист.

— Попробуй, — Михаил высунул из кулака кончик лезвия. — Поначалу я хотел поступить с тобой более круто, ведь я водитель и мог на твоем такси уехать, куда захочется. Но чем-то ты мне понравился. Вижу, мужик не глупый, руки вон какие трудовые. Живи. И не спорь со мной. Я сегодня добрый и удачливый. И вот еще что: деньги, которые у тебя есть, отдашь мне. Ты заработаешь еще, а мне пока до заработка далеко. Сказал: отдам при случае. И не вздумай действительно сунуться в милицию. Если меня поймают, пойдешь как соучастник побега. Фамилию я твою знаю, вон на трафарете: Кузнецов Николай Иванович, номер машины 40–45, легко запоминается. Усек? А теперь можешь остановить.

Они остановились на краю села. Таксист безропотно полез в карман и достал небольшую пачку мелких купюр.

— Я только в шесть часов заступил, какая тут выручка, — протянул он деньги налетчику. — Больше нету.

Михаил заглянул в «бардачок». Там, кроме карты Москвы и Атласа дорог, ничего не было. Его интересовали, разумеется, не деньги — ныне немало таксистов, имеющих оружие. А шофер, видно было по физиономии, не очень-то ему посочувствовал и отдал деньги с легким сердцем. Правда, денег было кот наплакал, тысяч сто, не более, но на первый раз ему хватит. А потом… Потом видно будет.

Он открыл дверцу и козырнул по-военному.

— Бывай здоров и не обижайся. Авось свидимся.

Таксист не заставил себя ждать: дал газ, развернул машину и припустил на полной скорости в Москву.

А Михаил повернул к лесу. До ночи придется переждать: разодранная сзади куртка невольно будет привлекать внимание сельчан. В лесу, правда, тоже могут встретиться люди, грибной сезон еще не окончился, и любителей побродить по лесу, подышать целительным осенним воздухом немало. Но лес есть лес, разодранная куртка там не диковинка. А возможно, удастся добыть и другую одежду…

5

— Геннадий Михайлович, зайди на минутку, — пригласил по селектору Тобратова полковник Зарубин.

«Накрылся обед, — с сожалением подумал Тобратов, выключая кипятильник. — Начальник городского отделения милиции просто так не вызывает: не иначе какое-то срочное дело».

Полковник, указав ему на стул, протянул телефонограмму. Тобратов быстро пробежал глазами короткий текст, от которого повеяло морозной стынью: «Сегодня в 9.30 сбежал из следственного изолятора Петропавловский Михаил Алексеевич. Просим принять меры по розыску и задержанию…»

— Вот это финт! — воскликнул капитан. — Из изолятора, из-под самого носа милицейского управления…

— Вот именно. Я звонил туда, хотел выяснить подробности. Там дежурный такой мямля. Еле добился главного — один ли убежал, с оружием ли? Слава Богу один, без оружия. Но это ничего не значит: оружие у него наверняка где-то припрятано и дружки найдутся. Домой он сам не сунется, разумеется, а вот кого-то из знакомых к жене или другим родственникам послать может: денег у него нет, одежонка — спортивный адидасовский костюм, кеды, серая плащевая куртка с чужого плеча — чуть маловата. Надо всюду, где он может появиться, установить наблюдение. Пока его ищут в Москве. По свежему следу собака довела оперативников до троллейбусной остановки. Дальше… — полковник развел руками. — За три часа, думаю, он далеко не ушел. Короче, надо искать. Организуй и… — полковник в нерешительности потер подбородок, — забирай семью и уезжай подальше, где он тебя найти не сможет. Ты знаешь Петропавловского: главная его цель будет — отомстить тебе.

Тобратов категорично покачал головой.

— Вы что, Александр Михайлович, совсем меня за труса считаете?!

— Ну почему за труса? Целесообразная необходимость — нападающий всегда пользуется преимуществом. А я не хочу тебя терять.

— Нет, Александр Михайлович, так не пойдет. Я его один раз поймал, не уйдет он от меня далеко и теперь. Это мой долг, и не уговаривайте.

Зарубин хорошо знал характер начальника уголовного розыска: даже если ему приказать, он сделает вид, что уехал, а сам будет охотиться за преступником, пока его не поймает. На его месте Зарубин поступил бы точно так же.

— Не буду уговаривать, — после небольшого раздумья согласился полковник. — С одним условием: семью отправишь. Сегодня же.

— Семью, отправлю, — кивнул Тобратов. — Разрешите идти?

— Иди. И будь осторожен, Петропавловский — опасный противник.

«Вот это сюрпризец, — возвращаясь в свой кабинет, продолжал удивляться начальник уголовного розыска. — Сбежать из Бутырки, из которой за все годы ее существования мало кому удавалось уйти дальше перекрестка! А Петропавловского уже три часа ищут, не три, а уже больше четырех, — глянул на часы Тобратов. — Не зря он овладел приемами самбо, карате, джиу-джитсу. Ловкости и хитрости ему не занимать, еще коварства и мстительности. Последнее должно и погубить его: конечно же, он во что бы то ни стало постарается свести счеты с главным своим противником — начальником уголовного розыска. Зарубин прав: семью надо отправить в деревню к родственникам. А самому придется потрудиться эти дни, не поспать, возможно, не одни сутки. Первое: установить слежку за всеми близкими и хорошо знакомыми Петропавловского, за их домами. Сколько опять потребуется сил и средств! Один человек наносит такой ущерб государству, народу. И если бы Петропавловский был один!»

Предупредив жену, чтобы она с сыном готовилась к отъезду, Тобратов вместе с начальником следственного отдела допоздна просидел над составлением списка родственников Петропавловского и его близких знакомых, закрепил за ними оперативников. Хорошо, что поезд на Самару отходил после двенадцати. Там жену и сына встретит знакомый из областной милиции и отвезет их в Алексеевку, небольшой поселок, где живет сестра жены.

Как Тобратов ни торопился, к поезду они еле успели. Простились без лишних слов и слез: жена знала работу мужа и всегда его понимала, сама поддерживала в трудные минуты. Крепко обняла, поцеловала и сказала:

— Уверена, ты его возьмешь, на то ты и начальник уголовного розыска. Не дай ему повода посчитать себя умнее…

Вернулся домой он около трех. У дома его поджидал старший лейтенант Светличный.

— Ты чего не спишь? — удивился Тобратов. — Думаешь, Петропавловский первым делом сунется ко мне?

— Вы не смейтесь и не забывайте, что он работал в милиции, усвоил наше правило — внезапность. Лестницу и подъезд я проверил. Когда войдете в квартиру, включите, пожалуйста, свет.

— А может, зайдем, кофейку по рюмке выпьем, — пошутил Тобратов.

— В другой раз. Сегодня и вы устали, и я. Да и завтра денек предстоит нелегкий.

— А когда они были у нас легкие?

Они пожали друг другу руки и пошли в разные стороны. Но у липы на другой стороне улицы Светличный остановился, подождал. И лишь когда на четвертом этаже вспыхнул в окнах свет, продолжил путь.

6

В детстве Петропавловский держал голубей. Красивых домашних голубей: турманов, почтарей, чубарей, вислокрылых. Отец помог построить ему голубятню, и все ребятишки из школы завидовали Михаилу и приходили любоваться ручными красавцами.

Увлечение Михаила голубями было настолько велико, что он порою забывал обо всем, наблюдая за их повадками: как они «фасонят» друг перед другом, как самцы ухаживают за самками, как целуются, какие кренделя выписывают в воздухе.

Однажды к ним повадился красноперый голубь. Прилетит, поухаживает за какой-нибудь голубкой, поклюет корм и улетит. Михаил надеялся, что он приживется у него. Но красноперый только «гостил» и убирался восвояси. Пришлось применить к нему принудительный метод: поймать и посадить со свободной голубкой в отдельную клетку, чтобы они спарились. Продержал их неделю, не выпуская на волю. Казалось, эксперимент удался: красноперый сдружился с вислокрылой, стат ворковать перед ней, «фасонить». Можно было выпускать на волю. Но едва Михаил открыл клетку, как красноперый выпорхнул, взвился ввысь и, перевернувшись три раза через крыло, — видимо, от радости — растворился в небе. Больше он к ним не прилетал.

Тот красноперый голубь вспомнился Михаилу теперь, когда он один шел по лесу, вдыхая полной грудью настоянный на грибном аромате воздух, окрыленный своей победой: ему удалось вырваться на волю! И теперь он сделает все, чтобы в тюрьму не попасть. Что может быть прекраснее свободы?! Что может сравниться с ощущением торжества своей смекалки, ловкости, смелости? Скольких ментов он оставил в дураках — больших и малых начальников! Он был всего лишь сержантом, а они — лейтенанты, капитаны, полковники — оказались ниже его и по умственным, и по профессиональным способностям. Нет, господа офицеры, о человеке судят не по звездочкам на погонах, не по брюху и шапке на голове, а по тому, как голова эта соображает, какие дела творит человек. Он, Михаил Петропавловский, с детства мечтал стать борцом за справедливость, быть защитником бедных и карать богатых, кто наживается нечестным путем, грабит тружеников, пускает по миру слабых и беззащитных. Он делал это. И не он виноват, что на пути у него встали защитники власть имущих, так называемые органы правопорядка. А коль они на стороне богатых и несправедливых, значит, они тоже враги, и их надо уничтожать как самых вредных хищников. Ах, как бы ему хотелось добраться до начальника уголовного розыска, который первый начал его преследовать и с чувством достоинства и своего превосходства доставил случайно попавшего в руки ментов разыскиваемого. И он дождется своего часа, отомстит этому выскочке за все муки и переживания.

В изоляторе Михаил слышал, что Тобратова за его поимку представили к награде. Он, бывший сержант милиции, приготовит ему свою награду. Дайте только немного времени отойти от стресса, обзавестись деньгами и оружием…

Неторопливо бредя по лесу, он продумывал план своих дальнейших действий: где переждать жаркие дни его поиска «по горячим следам», где раздобыть денег и оружие, куда направить потом свои стопы. Ни к родственникам, ни даже к мало-мальски знакомым ему соваться нельзя: там, несомненно, устроены засады. А время не летнее, по ночам заморозки достигают пяти градусов. Значит, надо искать жилье. Года два назад он случайно заехал с Парамоновым в садоводческое хозяйство одной воинской части — там у знакомых отдыхала очередная пассия сообщника. Небольшое хозяйство, около сотни участков, организованное еще в 50-е годы. Теперь все хозяева — отставники, и едва наступают холода, на участках не появляются. Домики в основном летние, кое-где, правда, установлены «буржуйки», но большинство в весенне-осенний период обогреваются электричеством. Вот там, в Малых Вяземах, в одном из садовых домиков и можно обосноваться. Место глухое, тихое: найдется, несомненно, кое-что и из одежды, а возможно, и из продуктов. Отсюда можно подать и весточку Ларисе, пусть приготовит денег.

С жильем и питанием он выкрутится. Вот как добыть документы, без них ныне далеко не уедешь… В изоляторе он сбрил усы, теперь придется отращивать вместе с бородой. Неплохо было бы парик достать, да где его возьмешь…

А погода радовала его и вселяла надежду: солнце к обеду так пригрело, что в куртке жарковато стало. Михаил нашел большую, сваленную ветром сосну и сел на нее передохнуть. Рядом торчал пенек, облепленный серовато-желтыми шляпками опят с пятикопеечную монету, — самых подходящих для засолки и маринования. Да и пожарить бы с картошечкой. У Михаила даже слюнки потекли и заурчало в животе. Да, неплохо бы перекусить. А опята будто дразнили его своими веснушчатыми головками, он не мог отвести от них взгляда. Нарезать бы, да не во что. Места здесь хоженые, и немало валяется полиэтиленовых мешочков — грибники выбрасывают после трапезы. Но вставать не хотелось, сказывались бессонница последних дней, нервное напряжение.

Михаил пересел поближе к комелю, где потолще, потом лег, вытянувшись вдоль ствола. Небольшие боковые сучки, будто подпорки, не давали ему свалиться. Собираясь только отдохнуть, он уснул мгновенно, без сновидения, без прежнего страха за дальнейшее, словно все опасности и проблемы остались позади.

Проснулся, когда начало уже темнеть. «Зря так расслабился, — пожурил он себя. — Мог кто-то из грибников наткнуться». Глянул на пенек — и сердце его похолодело: опята были срезаны. Значит, кто-то был здесь, видел его?! Надо немедленно сматываться.

Он осмотрел все вокруг, прислушался. Ни единого звука. И торопливо стал пробираться к опушке.

Грибник, несомненно, видел его. Кто он, мужчина или женщина? Село здесь недалеко, потому могла забрести и женщина. Но скорее всего мужчина: женщины нынче одни бродить по лесу не рискуют. Что подумал о нем? Напился и уснул? Вероятнее всего. Если бы заподозрил, что беглый арестант, вряд бы хватило мужества резать рядом грибы. Посмеялся, наверное. Мужик нашел грибной пенек, хлопнул от радости граммов двести и решил отдохнуть: после, мол, срежу. Вот будет чертыхаться…

Такой вывод несколько успокоил Михаила. Он сбавил шаг и, выйдя на тропинку, ведущую к селу, пошел увереннее, целеустремленнее.

Он чувствовал себя хорошо отдохнувшим, бодрым, полным сил, но страшно хотелось есть, хотя бы кусочек хлеба, но хлеб в садовом домике вряд ли найдется.

Когда с Парамоновым он приезжал к садоводам, видел на въезде небольшой магазинчик, где продавали продукты. В селе, конечно, покупателей немного и продавцы почти каждого знают в лицо. Но рискнуть придется — не с голоду же умирать. А возможно, на пути попадется и продуктовый киоск, их в последнее время везде понастроили… Куртка вот сзади порванная — явная примета. Надо снять. К счастью, не холодно.

Михаил снял чужую одежду, свернул ее и сунул под мышку.

В село он вошел, когда почти стемнело. На улице людей не было, кое-где мужчины и женщины возились во дворе, управляясь с хозяйством. На него никто не обращал внимания.

Магазинчик оказался еще открытым. Около него бузили трое крепко подвыпивших мужчин. Рядом был и киоск, но там, кроме спиртного и курева, ничего не было. Пришлось идти в магазин, а чтобы выдать себя за одного из собутыльников, Михаил к хлебу и колбасе прикупил бутылку водки. Выпить ему хотелось: для снятия напряжения и чтобы хоть немного забыться.

Расчет его оказался верным: садоводческое хозяйство пустовало — ни в одном домике не горел свет.

Михаил прошел по одной улице, по другой, выбирая местечко поглуше, поудобнее на всякий непредвиденный случай. Остановился на домике в тупичке, у самого забора, отделяющего садовые участки от давно строящегося объекта, застывшего, как и многие другие «перспективные» сооружения, из-за нехватки денег.

Домик отличался аккуратностью, добротным забором, зарешеченными окнами — первым признаком его исключительно сезонного обитания.

Калитка была заперта висячим замком. Отпереть его для Михаила труда не составляло, но он предпочел перепрыгнуть забор. А вот чтобы войти в дом, пришлось отрывать штакетину и вытаскивать из нее гвоздь. Повозившись минут десять, ему удалось наконец открыть внутренний замок.

В доме было прохладно, и Михаил по крутой лестнице поднялся на мансарду. Здесь было теплее и уютнее. У стены стояла кровать, заправленная толстым ватным одеялом. У окна, выходящего на улицу, — небольшой столик и табуретка. Михаил положил на стол покупки и, бросив на кровать куртку, с жадностью откусил большой кусок хлеба. Рукавом вытер стол, на ощупь стал резать на нем колбасу. Лишь утолив немного голод, откупорил бутылку водки и сделал несколько глотков из горлышка. Приятное тепло разлилось по груди, он повеселел и, отогнав окончательно все прошлые переживания, сел на табурет и по-домашнему, неторопливо приступил к трапезе.

На сытый желудок думалось лучше. С неделю, может чуть подольше, пожить здесь можно. Днем он будет уходить, а ночью возвращаться. Сторожей, рассказывала знакомая Парамонова, здесь не держат, есть один комендант, который делает обход утром и вечером. Пока снег не выпал, он ничего не заметит.

Надо установить связь с Ларисой, заставить ее добыть ему миллионов пять. Возможно, он осядет где-то и поближе. Главное — документы. Хочешь не хочешь, а снова придется пойти на убийство… Присмотреть бы мужчину хоть немного похожего на себя, да с документами. Но не каждый носит с собой паспорт, а действовать надо наверняка. Значит… Значит, лучше всего искать автомобилиста. Пожалел он таксиста, а, выходит, зря. Автомобиль придется загнать поглубже в лес, чтобы подольше искали.

Заявил таксист о нем или нет? Что-то подсказывало Михаилу, что не должен: не из-за жалости к нему, а из-за своего благополучия не захочет, чтобы его таскали на допросы, в чем-то усомнились, в чем-то заподозрили. Но надо рассчитывать на худшее. Если заявил, расскажет, все как было, Петропавловского, скорее всего, будут искать по пригородным поездам, автобусам. Вряд ли кому-нибудь придет в голову, что он задержится там, где вылез из машины, тем более искать его на садовых участках.

Митрич, знакомый сторож, проживает в школе, в двух кварталах от дома Петропавловских, значит, можно подойти незаметно… До Звенигорода от Малых Вязем километров двадцать, можно пройти пешком. Далековато, но в автобус лучше не соваться. Нападение на шофера осуществить только тогда, когда будут деньги и можно сесть на поезд, иначе милиции нетрудно догадаться, кто напал. А уж тогда весь район так обложат, что мышь не проскочит…

Можно было-бы и сейчас отправиться в родной город, но не надо пороть горячку, испытывать судьбу дважды. Она этого, как говорила в детстве бабушка, не любит: раз потрафит, два, а потом и накажет.

Насытившись и наметив план на ближайшее время, Михаил забрался под одеяло и долго еще лежал с открытыми глазами, отгоняя от себя всякие непрошеные мысли.

Проснулся он, когда было еще темно, и снова лежал, перебирая в памяти подробности вчерашнего побега, удачные моменты и просчеты, которые могли иметь плохие последствия. Удача — его психологическая оценка дежурного наряда во главе с Лисогором. При других охранниках так легко ему бы не уйти. Разумеется, сыграл и фактор внезапности, по утверждению Кондрата, всегда беспроигрышный. Просчет допустил один — оставил в живых таксиста. Спрятал бы машину в лесу, его закопал, а документы очень бы пригодились… Оставил опасного свидетеля. Ошибка не смертельная, но заставляет сделать соответствующие выводы.

Едва начало рассветать, он встал и приступил к тщательному изучению нового временного жилья. Комната мансарды была довольно просторная — метров восемь, обшита по бокам и сверху вагонкой. Кроме стола, кровати, табурета и небольшой тумбочки, что стояла в углу, ничего не было. В тумбочке он нашел электрическую бритву, одеколон, книги по садоводству и овощеводству. Бриться не стал, вспомнив, что решил отпускать усы и бороду.

Спустился на первый этаж. И сразу увидел то, что так хотелось найти, — плащ. Примерил. Хозяин дома — крупный мужчина: плащ висел на Михаиле как на вешалке. Можно надеть на куртку. Плащ не новый, но довольно приличный: темно-синий из плащевой ткани. В дождь, разумеется, в нем много не находишь: ткань, хотя и называется водоотталкивающей, промокает до нитки. В коридоре нашлась и обувка сорок пятого размера, тоже велика, но сменить свою необходимо. А раздобудет денег, купит себе по вкусу.

Здесь же в коридоре была и женская одежда и обувь в разном ассортименте: от пальто на искусственном меху до вязаных кофт; от резиновых сапожек до теплых комнатных тапочек. Женщина, видно, жила на «фазенде» подольше, а мужчина наведывался изредка: где-то еще работал.

В первой, большой, комнате у простенка стоял сервант. В нем Михаил нашел начатую пачку чая, полбанки кофе, крупу, соль и немного сахара. И посуды на четыре персоны. Но судя по использованным чайным бокалам — въевшемуся в фарфор чайному налету, — в употреблении были только два. Значит, хозяева были не очень гостеприимны, жили замкнуто, отчужденно. И тут подфартило Михаилу.

Другая комната, чуть поменьше, чем наверху, тоже служила спальней — кровать, тумбочка, табурет. Заглянув под кровать, Михаил обнаружил там электрообогреватель — значит, не замерзнет. Найти бы еще что-нибудь на голову. Он вернулся в коридор, где висела женская одежда, и среди шляпок разглядел мужскую широкополую шляпу, изрядно поношенную и тоже великоватую. Усмехнулся: прямо-таки богатырь здесь живет. Придется продеть внутри нитку и затянуть до нужных размеров. Под полями такой шляпы не просто и лицо рассмотреть.

Из окна недалеко от дома виднелся стеклянный парник, рядом — вскопанная грядка. Скорее всего, из-под картошки. Значит, в доме или сарае есть погребок, где хранятся запасы — не могут же хозяева все увезти.

В первой комнате на полу лежал половик. Михаил приподнял его и увидел нечто наподобие крышки с ввинченной проушиной. Взялся за нее, потянул. Крышка открылась. Из погреба дохнуло запахом сырых овощей и солений. «С голода не умрем», — снова усмехнулся Михаил.

На улице совсем рассвело. Надо было подумать о завтраке и о том, где провести день. Можно, конечно, не выходить из дома, но сутками валяться было не в характере Михаила. Ко всему, хотелось пить и не плохо бы вскипятить воды, заварить чаю или кофе, да воды в доме не было. И водопровод, что виднелся снаружи, теперь уже отключен, чтобы не заморозить систему.

Михаил поднялся на мансарду, вырвал из книги садовода несколько листов и нарезал на них колбасу, хлеб. Водки осталось еще больше полбутылки, но пить он не стал: голова должна быть ясной, принимать моментальные решения, да и желания напиться не было.

Позавтракал, собрал остатки еды в тумбочку и сел напротив окна: надо проследить, когда комендант делает обход участков. Потом спустя полчаса можно будет выходить и ему.

Ждать пришлось недолго. Пожилой мужчина крепкого телосложения шел неторопливо с собакой, внимательно осматривая участки. Михаил отошел от окна в глубь комнаты, чтобы не было видно, и продолжал наблюдать за комендантом. Тот дошел до забора и повернул обратно.

Спустя полчаса вышел из своего убежища и Михаил. Выглянув из-за кустов барбариса на улицу и никого там не увидев, легко перемахнул через забор и направился к воротам. На нем были плащ, широкополая шляпа, на ногах — резиновые сапоги. Свернул в лес и срезал палку — настоящий грибник, только без корзины. Не беда — вышел на разведку. Так и шел по лесу вдоль дороги, направляясь к своему родному Звенигороду.

К Митричу он решил заявиться часов в одиннадцать ночи. Улицы в это время пусты, и многие жители уже спят.

У села Хлюпино на вырубке увидел грибников. Они бойко перекликались, наполняя корзины лесными дарами. День, как и прошлый, выдался погожим, солнечным, и к 9 часам иней уже растаял, шляпки опят засияли, как смазанные маслом.

Близко к людям Михаил не подходил. На всякий случай поднял кем-то брошенный полиэтиленовый мешок и нарезал в него грибов.

Впереди был целый день, а он прошел уже треть пути. Хотелось пить, и он рискнул выйти в село.

Народ уже проснулся: кто-то копался в огороде, кто-то куда-то брел по улице. На него никто не обращал внимания: да и кому какое дело до незнакомого человека, когда у каждого своих забот хватает.

Михаил чувствовал себя в безопасности и решил зайти в магазинчик. Покупателей было трое, две молодые женщины и старичок. На Михаила они даже не глянули. Он купил сумку, в нее еще хлеба, колбасы и заморскую минералку — своей не было — и повеселевший снова направился в лес.

К Звенигороду он подошел в сумерках и больше часа сидел в лесу, ожидая, когда смолкнет гул машин на дороге.

Небо густо вызвездило, и сверху потянуло холодом, а снизу сыростью. Часов у Михаила не было, по его прикидке, был уже десятый час, он начал мерзнуть и потому не стал ждать одиннадцати. Вышел из леса и неторопливо побрел по шоссе к городу.

В школе только в окне сторожа горел свет. Михаил заглянул в щелку между шторами и увидел Митрича, сидевшего у телевизора. Старик жил один. Жену похоронил два года назад, и порядок в его комнате был холостяцкий: на столе — кастрюля с мисками, кровать не прибрана, на ней разбросана верхняя одежда.

Михаил постучал в окно. Митрич вздрогнул, осторожно раздвинул занавеску.

— Это я, Митрич, Михаил, — негромко сказал Петропавловский. — Открой на минутку.

Старик то ли не слышал, то ли так перепугался, что не двинулся с места, смотрел на него сквозь стекло широко раскрытыми глазами.

Михаил жестом указал на дверь.

Старик наконец пришел в себя, согласно закивал.

— Да откуда же ты, Миша? — полушепотом спрашивал он, ведя нежданного гостя в комнату. — Тут о тебе такое говорят.

Кинулся сразу к окну, поплотнее задвигая шторы и занавеску.

— Неужто в самом деле?

Михаил не ответил, сел спиной к окну, спросил:

— Что с Ларисой? Давно ее видел?

— Давненько, — подумав, ответил Митрич. — Но слышал, выпустили. Сынишка твой был сегодня в школе.

— А что говорят?

— Будто ты убивец, сбежал из тюрьмы. Самого начальника тюрьмы убил, — несмело дополнил старик.

— Быстро сарафанное радио работает. Никого я не убивал и в тюрьме не был. В изоляторе, под следствием. А что сбежал — верно. Вот к тебе, к первому, пришел, потому что верю: не из тех ты людей, которые за серебреник продадут, — заметил, как тревожно забегали глаза старого должника. — Да ты не бойся, жить у тебя не собираюсь, есть у меня жилье, — постарался успокоить сразу. — Надо с Ларисой связаться. А там наверняка засада. Дай бумаги, я ей записку напишу, а ты завтра с Алешкой передашь.

Старик засуетился, стал в шифоньере искать бумагу, потом полез в однотумбовый стол и достал оттуда тетрадь. Вырвал лист. Долго искал ручку. Наконец нашел.

Михаил подсел к столу, написал:

«Здравствуй, Лариса и мои милые детки. Я на свободе! И никто и ничто не заставит меня пойти в тюрьму. Поэтому прошу тебя приготовь мне 10 млн. рублей. Займи у кого-то, продай что-то, но достань. Передашь Митричу. Еще передай приличный костюм, куртку, вязаную шапочку, обувку для зимы… — оторвался от письма.

— Митрич, у тебя кипятильник есть?

— Найдется.

— Поставь чайку. И кипятильник я у тебя заберу, Лариса принесет наш.

— Может, водочки? — предложил старик. — У меня есть. Давно стоит, одному не хочется.

— Выпьем, Митрич. И чайку — обязательно. — Он продолжил письмо, а Митрич засеменил на кухню.

…Отдай кипятильник Митричу, я у него забрал. Еще передай фонарик, пары две белья, электробритву. Постарайся уложить все в портфель или наплечную сумку, которую я брал в командировку. С деньгами не тяни, времени у меня в обрез. Митрич скажет, когда передать. Сама не приходи, хотя я очень соскучился. Целую. М.»

Пока он писал письмо, Митрич приготовил закуску, немудреную, холостяцкую: яичницу с колбасой и луком, соленые огурцы, сыр, яблоки. Из холодильника принес поллитровку «Русской». Налил в стаканы. Перехватил взгляд Михаила, заговорщически подмигнул, пояснил:

— Не люблю, когда добро по рюмкам размазывают. Меня в юности бурят один учил: по первому по полной и без закуски, чтоб кровь разогреть и сердце порадовать. А потом можно и по половинке с закуской. Ведь пьют для чего? Чтоб встряхнуться, забалдеть. Мы ж не баре какие-то. Ну, с благополучным свиданьицем, — чокнулись, и Митрич осушил стакан одним глотком.

Михаил отпил половину, подцепил вилкой яичницу.

— Спасибо, Митрич. Давненько я такого харча не едал. Допью потом: балдеть мне никак нельзя. Менты, наверное, по всему Звенигороду шастают, ищут. А у меня даже пугача не осталось, — увидел на стене ружье, кивнул на него: — Одолжишь мне денька на три?

— А можа, не надо? — не спросил, а посоветовал Митрич. — Лишний грех на душу…

— Семь бед один ответ, — не согласился Михаил. — А у меня столько их, лишних на душе… — Михаил помотал головой, будто отгоняя наваждение. — Сам не знаю, Митрич, когда переступил черту. Хотел только зажравшуюся сволочь потрошить, хапуг, мздоимцев, а получилось… — он не договорил, допил водку. — Назад теперь пути нет. И я с удовольствием и без раскаяния всажу заряд картечи в грудь этой суке Тобратову… Ищейка легавая. Это из-за него Грушецкого пришлось пришить… Наливай еще по одной, да я пойду. Мне ой как далеко топать.

— А можа, переночуешь? Диван вон свободный, а чуть рассветет…

— Нет. Спасибо, Митрич. Я денька через три к тебе наведаюсь. Пусть Лариса деньги найдет…

Они выпили по второй, и Михаил подналег на закуску. Яичница с колбасой ему показалась неимоверно вкусной, он ел с жадностью, набивая полный рот, с хрустом откусывая огурец, глотая непрожеванным, как бывало в изоляторе, когда в любую секунду могла раздаться команда: «Выходи строиться!»

Митрич наблюдал за ним с тоской и сожалением.

Михаил поел, не оставил в тарелке ни кусочка, вытер рукой губы, поблагодарил.

— А не плохой из тебя повар получился. Жениться не собираешься?

— Да кто ж за меня пойдет теперь? — усмехнулся старик. — Молодухе я не нужен, а старуху, за которой ухаживать надо, мне самому не нужно. Конечно, одному скучновато, особля, когда захвораешь. Ведь и водицы подать некому. А куды ж денешься… Доживем помаленьку.

— А может, не помаленьку? — испытующе глянул ему в глаза Михаил, прикидывая, как было бы здорово иметь такого старика в помощниках. Отличный наводчик: всюду может появиться и никто не заподозрит его в злонамерении. — Помнишь, как у Горького: «О смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью… Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!»?

Митрич грустно заулыбался, то ли с восторгом, то ли с сожалением покачал головой.

— Хороший ты мужик, Миша. И был бы я помоложе, мы бы с тобой натворили дел. А теперь куда мне, о Боге пора подумать, просить, чтоб отпустил грехи. Сколько мы за свою-то жисть их свершили… Вот и маемся теперь всякими болезнями: то сердечко прижмет, то ноги совсем отказывают…

— Понял, дед, не выжимай слезу. Спасибо и за то, что приветил по-родному. Я добра, как и ты, не забываю.

Михаил встал, собираясь уходить.

— Можа, допьем, тут маленько осталось?

— Нет, — категорично возразил Михаил. — Оставь на похмелку. Мне пора топать. Давай ружье и патроны. С картечью.

Старик снял со стены ружье, из ящика стола достал с десяток патронов.

— Только поосторожней, Миша. И зря не бери грех на душу.

— Не беспокойся, Митрич. Все будет в порядке. А тебя вот еще о чем попрошу. Утречком и вечером пройдись у моего дома. Ментов наших ты многих знаешь, посмотри, когда они сменяются. Я на днях заскочу к тебе, — он пожал старику руку и шагнул в ночь.

7

Прошла неделя, как сбежал Петропавловский из следственного изолятора. И как в воду канул. Его тщательно искали в Москве и пригороде, а он, как подтверждают некоторые данные, где-то поблизости и даже сумел связаться с женой. То, что он побывал дома — исключено, но то, что Лариса стала ходить по родственникам и друзьям с просьбой одолжить денег — факт. Значит, Петропавловский передал с кем-то весточку, да так умно, что комар носу не подточит. Пришлось расширить круг наблюдения, но пока никакой зацепки. В звенигородской милиции все поставлены на ноги, спят по пять часов в сутки, ищут. Тщетно…

В этот воскресный день все сотрудники отделения, не занятые на дежурстве, вернулись в милицию в начале одиннадцатого ночи. Тобратов выслушал доклады, не содержащие ничего заслуживающего внимания, отпустил подчиненных домой, и сам в сопровождении старшего лейтенанта Светличного и лейтенанта Арясова, жившего по соседству с Тобратовым, отправился на отдых.

На душе было неспокойно и тоскливо: и из-за безуспешных поисков, и из-за одиночества, к которому Геннадий Михайлович не привык. А точнее, он еще никогда не испытывал опасности за семью. Теперь же, несмотря на то, что жена и сын уехали из Звенигорода аж в Самарскую область к родственникам, установить их местонахождение для сотрудника милиции особого труда не составит. Здравый смысл, правда, подсказывал, что Петропавловский без денег и, значит, не кинется по следу за женщиной и ребенком, в первую очередь постарается разделаться с начальником уголовного розыска, но сердце не прислушивалось к разуму. За себя Тобратов не боялся, переживал за жену и сына. Зарубин, правда, предлагал уехать и ему, но оставить дело незавершенным, подставить под пули негодяя своих подчиненных, было не в характере Геннадия Михайловича…

За день бесплодных поисков все трое устали и шли молча, глядя по сторонам. Улицы были пустынны, редко в каких домах еще горел свет. А еще с десяток лет назад в такие погожие осенние ночи молодежь гуляла вовсю: на танцплощадке гремела музыка, у подъездов и калиток обнимались влюбленные, не желая расставаться. И дежурилось в милиции без особого напряжения с редкими выездами по бытовым разборкам — обычным скандалом, редко с рукоприкладством. А теперь… теперь — грабежи, насилие, убийства. За семь лет перестройки люди будто бы переродились. Не экономика перестроилась, а духовное состояние людей перевернулось на сто восемьдесят градусов. И те идеологи, которые еще вчера главным мерилом человека считали честь, совесть, порядочность, ныне проповедуют власть денег. По телевидению сопливая девчонка провозглашает: «У меня будет вот такой миллион! Я буду вот такая миллионерша!» Срамота!.. А за этой бездуховностью — жестокость, бесчеловечность…

У дома Тобратова остановились, и Светличный метнулся к подъезду. Обошел вокруг дома, пряча пистолет.

— Спокойной ночи, Геннадий Михайлович, — протянул капитану руку.

Тобратов поблагодарил офицеров и шагнул к подъезду. Светличный и Арясов продолжали стоять, ожидая, когда в комнате вспыхнет свет. Хлопнула дверь, прошла минута, вторая — свет в комнате не загорался. Офицеры, не сговариваясь, выхватили пистолеты и бросились к подъезду. Взбежали по лестнице, затарабанили в дверь.

— Геннадий Михайлович! Геннадий Михайлович! — тревожно закричал Светличный.

Тобратов торопливо открыл дверь.

— Что случилось? — спросил удивленно.

— Почему свет не включили?

— Ой, простите, ребята, — извинился капитан. — Забыл. Так устал, что сразу опустился на диван и решил отдохнуть в темноте, — только теперь он включил свет и предложил зайти, выпить по чашечке чайку. Светличный и Арясов отказались.

8

Петропавловский более часа ждал у соседского дома Светличного, прячась то за углом, то за деревьями. Митрич рассказал, что Светличный и Арясов приставлены к начальнику уголовного розыска как телохранители. Жаль, приходится начинать не с Тобратова, а с его подчиненного. Подолгу ж они заседают, обсуждая, видимо, где и как ловить неуловимого преступника, и не догадываются, что он их быстрее возьмет на мушку, чем они его. И ночь выдалась благоприятная: луна светит, целиться лучше. В темноте пришлось бы в рукопашную решать проблему, а она таила больше опасности: Светличный хорошо владел приемами самбо, был сильным и ловким противником, и напасть внезапно на него в данной ситуации вряд бы удалось. А ружье — надежное оружие.

Убить Светличного — не самоцель Петропавловского. Не жизнь его нужна Михаилу, а пистолет. Вчера ночью неожиданно состоялась встреча с Ларисой. Михаил пришел к Митричу за деньгами, а жена вдруг сама заявилась… Отчаянная, настырная баба. Ведь предупреждал, на своем поставила. Правда, сработала по-умному: в окно вылезла из дома, по-пластунски в огород выбралась, а там задами к школе. Денег, как Михаил и ожидал, с трудом наскребла миллион. Даже близкие родственники не дают, зная их положение. Придется рассчитывать на свою силу и смекалку. А для этого в первую очередь нужен пистолет. Ружье — не оружие для внезапного нападения. Им можно воспользоваться только вот в таких ситуациях, как сегодня.

Морозец хотя и слабый, а ноги в полуботиночках с чужой ноги мерзнут… А если старший лейтенант останется ночевать у капитана? Всю ночь ждать его? А утром не выстрелишь… Не должен остаться: хотя Тобратов и один, у старшего лейтенанта тоже семья — жена, ребенок, будут беспокоиться. И Михаил, переступая с ноги на ногу, продолжал поджидать. Хорошо, что Лариса часы принесла, с ними веселее, хоть время знаешь.

Он отвернул обшлаг куртки, взглянул на часы. Начало двенадцатого. А Светличного все нет, и снова закралось сомнение: придет ли. Мало ли какие другие дела могли задержать его в милиции. Только так подумал, как услышал быстрые шаги со стороны, откуда старший лейтенант должен был появиться.

Петропавловский выглянул из-за угла и узнал коренастую фигуру оперативника. Прижался к стене, взвел курки. Приложил приклад к плечу. И, когда старший лейтенант появился в обзоре, прицелился ему в голову и нажал на спуск.

Грохнул выстрел. То, что кто-то услышит и выскочит из дома, Петропавловский не боялся: своя жизнь дороже. И не ошибся — кругом стояла тишина. Возможно, кто-то выглянет в окно, но даже при луне вряд ли он разглядит лицо стрелявшего. Да Михаил и не даст ему такой возможности; пусть довольствуется силуэтом человека в плаще, в широкополой шляпе.

Он неторопливо подошел к офицеру, вытащил у него из кобуры пистолет, из кармана — бумажник с документами и деньгами и так же неторопливо пошел в ту сторону, откуда пришел старший лейтенант.

9

Несмотря на усталость, сон у Тобратова был зыбким и прерывистым: то ему слышались какие-то звуки за окном, похожие на шорох — будто кто-то лез по стене на крышу, то снились кошмары, от которых он сразу просыпался. Крепко заснул лишь на рассвете, но тут пулеметной очередью застрочил телефон. Тобратов снял трубку. Звонил дежурный из отделения милиции. Доложил торопливо и скорбно:

— Товарищ капитан, за вами вышла машина. Убит старший лейтенант Светличный.

— Когда убит, как? — вырвался вопрос, хотя рассудок выдал уже первую версию: когда возвращался домой, проводив меня.

— Не знаю. Позвонила жена часа в три: где муж? Я сказал, что ушел вместе с вами из отделения около одиннадцати. Она сразу заплакала, говорит, не пришел. Я дал команду патрульному осмотреть дорогу. Лейтенант Селезенкин обнаружил рядом с соседним домом труп старшего лейтенанта…

Тобратов оделся в считанные минуты. Под окном просигналила машина…

Тело Светличного лежало на тротуаре, головой к своему дому. Торопился бедолага и не заметил, что за углом притаился убийца. Даже если бы и заметил, стрелять первым не стал бы. Руки разбросаны в стороны — падал уже без сознания или даже мертвым: голова размозжена картечью.

Вокруг убитого работала оперативная группа во главе с начальником следственного отдела. Щелкала вспышка фотоаппарата, криммедэксперт осматривал рану.

— Похищены пистолет и документы, — сказал Тобратову капитан Семиженов. — Стреляли вот из-за угла, — кивнул он на дом напротив. — Ждем кинолога с собакой: пока еще люди спят, может, настигнем по следу.

Кинолог с собакой прибыли лишь через час, когда уже развиднелось и пошли пешеходы, поехали машины. Но собака, крупный темно-серый Рекс, быстро взяла след и повела оперативников по улице. Привела к вокзалу, от которого пять минут назад ушла электричка на Москву.

Тобратов передал по линии и на Белорусский вокзал приметы предполагаемого убийцы: один жилец все-таки осмелился рассказать об услышанном выстреле. Выглянув в окно, он увидел высокого мужчину в плаще и широкополой шляпе, подошедшего к убитому, что-то взявшего у него и направившегося размеренной походкой вдоль улицы.

С места происшествия Тобратов поехал в отделение милиции, ждал там доклада от коллег о задержании убийцы, но и на этот раз Петропавловский будто сквозь землю провалился. Оперативники рыскали по вагонам электричек, по вокзалам, высокого мужчину в плаще и широкополой шляпе не встретили.

Теперь Петропавловский становился опасным вдвойне: вооружен пистолетом, с удостоверением старшего лейтенанта милиции, которое легко переделать с фамилии Светличный на любую другую…

10

Петропавловский проехал от Звенигорода всего две остановки и сошел в Хлюпино. Он знал, что его будут искать по электричкам, а на такой небольшой станции не то, что милиции, ни одной живой души в этот утренний час не встретишь.

Так оно и вышло. Он спокойно добрался до Малых Вязем, до своего заветного убежища в уютном садовом домике, допил остаток водки и завалился спать. Теперь его беспокоила лишь одна проблема: где достать денег. С местью Тобратову можно повременить: пусть подольше живет в страхе за свою шкуру и за жизнь своих близких — не зря он куда-то отправил жену и сына, как сообщила Лариса.

Проснувшись вечером, Михаил поужинал и стал обдумывать дальнейший план. Выходить на улицу в прежнем одеянии — плаще и широкополой шляпе — никак нельзя, очень приметные, и любой легавый, получивший ориентировку, сразу опознает его. Значит, в первую очередь надо позаботиться об одежде. Лариса принесла кое-что, но это он прибережет для дороги. А для здешних вояжей он что-нибудь найдет в других дачных домиках: не станут же садоводы таскать рабочую одежду в Москву и обратно.

Хорошо, что у Митрича он взял карманный фонарик, без него ночью как без рук. А ночи вон какие длинные стали.

Подождав до одиннадцати, Михаил вышел на промысел. Поиски его превзошли все ожидания: он нашел не только превосходную экипировку, но обзавелся радиоприемником, электрочайником, а в подвалах некоторых домов имелись и некоторые запасы: солений, варений и даже консервы. Михаил не злоупотреблял, брал самую малость, чтобы было незаметно.

Продовольственная и одежная проблемы, можно сказать, были решены, оставалась денежная. Перебирая в памяти прежние, еще сержантские, планы экспроприации новоявленных бизнесменов, он вспомнил старого должника — председателя акционерного общества «Автосервис» Биктогирова Виктора Ивановича. Вот у кого денег куры не клюют. Такую дачу отгрохал под Лицыно на берегу Москвы-реки. Не дача, а заповедник со сказочным теремом из первосортного бруса, обшитого рифленой обожженной вагонкой с резными карнизами и наличниками.

Биктогирову было под пятьдесят, недавно женился, разведясь с соплеменницей Фатимой, поменяв ее на русскую Светлану, лет на двадцать моложе себя.

Как-то Михаилу довелось быть в одной компании у девиц с птицефабрики вместе с Биктогировым. Виктор Иванович тогда здорово поднабрался и остался ночевать у довольно невзрачной толстушки-птичницы. Утром они вместе возвращались в Звенигород, и Биктогиров ругал себя и плевался, вспоминая толстуху.

— У тебя, я слышал, жена молодая, красавица, — сказал Михаил. — Что же тебя заставило изменить ей?

— Эх, сержант, — глубоко вздохнул Биктогиров. — Видно, ты мало терся с женщинами и плохо их знаешь. Как говорят: «Все девушки хороши, откуда плохие жены берутся». Вот и моя: когда познакомился, ангелом казалась. А едва женился, стала коготки выставлять. Да это, черт с ней, пусть иногда побесится. Но когда она говорит мне: «Ты, татарская морда», — я готов убить ее. И с этой Мотрей остался назло ей…

Михаилу частенько приходилось навещать автосервис: то своя машина забарахлит, то служебная, то чья-то из друзей, и он запросто обращался к председателю акционерного общества. Постепенно узнал о нем многое и не удивился, что молодая жена так презрительно-уничтожающе говорит о муже. Он был ревнив и жаден, учитывал за женой каждый рубль и, чтобы она не своевольничала, выдавал ежедневно минимальную сумму на пропитание. А Светлана, как и многие женщины, любила красивые наряды, терпеть не могла затворническую жизнь. На этой почве у них частенько возникали скандалы.

Петропавловского, правда, мало волновали семейные неурядицы случайного собутыльника, а вот финансовые очень заинтересовали: председатель АО располагал миллиардными средствами, обдирал заказчиков как липку, и мастеров не очень-то баловал заработной платой. У него были крепкие связи с автозаводами, поставлявшими ему запчасти: с теми он делился прибылью, и высокие покровители в Москве и в звенигородской милиции. Рэкетиры обходили его стороной. А вот Михаил решил обложить его данью…

Год назад вот в такую же осеннюю ночь, только темную и непогожую, Петропавловский с Парамоновым обрезали у одного частного домика телефонные провода, подключили к ним аппарат, и Парамонов набрал номер телефона квартиры Биктогирова. Ответил сам председатель, сонно, недовольно-начальственно:

— Слушаю.

— Привет, председатель, — поздоровался Парамонов басом. — Ты теремок свой достроил?

Биктогиров помолчал, видимо, стараясь угадать, кто звонит и что означает такой поздний звонок.

— Это ты, Паша? — спросил наконец Биктогиров.

— Нет, не Паша, а Джек Потрошитель. Не слыхал о таком?

Биктогиров снова замолчал.

— Так вот, слушай и мотай на ус, — продолжил Парамонов. — Ты построил хороший терем, завладел автосервисом, нагреб кучу денег и еще ни разу не платил налог. Приготовь пять миллионов и держи их при себе. Мы сообщим, где, когда и как отдать долг.

— Да вы что?! — возмутился было Биктогиров…

— Твой терем, твое благополучие и твоя семья, поверь, дороже стоят, — перебил его Парамонов. — Подумай, — и повесил трубку.

Довести начатое до конца им не удалось: Биктогиров все-таки не внял предупреждению, заявил в милицию, и Зарубин выделил ему охранников. Петропавловский сам два раза выезжал в засаду на дачу Биктогирова и дважды прикрывал председателя, когда тот возвращался домой. Лишь в январе Парамонову удалось наказать ослушника: сжечь его дачу… А денег так и не взяли. Теперь, думал Михаил, Биктогиров будет более послушным.

Но нужен был помощник: разговор вести Михаилу нельзя было ни в коем случае — председатель АО мог узнать его голос… Прикинув и так и этак, Михаил пришел к заключению, что надо уговорить Митрича, другого помощника при всем желании не было…

Митрич, как и в первый раз, встретил Михаила со страхом в глазах, суетливо и нервозно, словно за ним была погоня, которая в любой момент могла оказаться в квартире сторожа.

— Ох, Миша, отчаянная головушка, — говорил он, идя за Михаилом следом и тяжело вздыхая. — О тебе тут весь Звенигород не звенит, а гудит. Наделал ты делов.

— Разве это дела, Митрич? Делишки, — усмехнулся Михаил. — Вот подожди, такое мы с тобой заварим, что и Москва не расхлебает. — Поставил к стенке ружье. — Возвращаю в целости и сохранности. За амортизацию, само собой, причитается. Но не сегодня. Скоро мы с тобой разбогатеем…

— Куда там, — замахал старик рукою и опустился на табурет. — Тут не до жиру, быть бы живу. Тебя всюду ищут. Ларису твою с утра увезли в милицию, не знаю, выпустили ли. Портреты твои всюду развесили. Зря ты так на риск напрашиваешься.

— Не трусь, Митрич. Все идет по плану. Вот еще одно дельце провернем, и оставлю я тебя в покое и в благополучии с кучей денег. Живи, отдыхай, ешь и пей что хочешь.

— Эх, Миша, — старик отрицательно замотал головой. — Зря все это. Что наша жисть? Мгновенье. А душа-то останется, сколь ей потом маяться…

— Брось, Митрич. Ты же всегда был безбожником, и сам не веришь в то, что говоришь. Нет на том свете ничего, кроме тлена. Потому на этом мы должны жить так, как нам хочется… Ты не бойся, убивать мы с тобой никого не станем. Только попросим одного богача, ограбившего пол-Звенигорода, поделиться с нами. Мой голос он знает, а ты передашь ему по телефону вот такие слова: «Привет, председатель. Не спеши включать магнитофон, он тебе не поможет, ты убедился на примере с дачей. Ты ее еще не отремонтировал полностью? То-то, мы предупреждали тебя. Зря ты на ментов понадеялся. А время идет, пени накручиваются. Плюс инфляция…

— Да разве я столько запомню, — перебил дед.

— Запомнишь, я тебе подсказывать буду… Плюс инфляция. Теперь с тебя причитается не пять миллионов, а двадцать. Приготовь завтра же. И без глупостей. Жизнь дороже любых денег, а у тебя не последний кусок отбирают»…

— Ослободи, Миша! — взмолился старик. — Пожалей мою седую голову.

— Чего ты так напугался? — удивленно развел руками Михаил. — Скажешь это в телефонную трубку. И все. Остальное — доделаю я. За этот разговор получишь пять миллионов. Только не надо мандражить. Ты должен требовать как свои собственные: твердо, грозно, чтоб у него мурашки по коже пошли.

— Не могу я.

— Чепуха, сможешь. У тебя выпить есть?

— Да выпить-то найдется, — обрадованно подхватился с табурета старик и засеменил в кухню. — Яишню поджарить али картошки?

— Ничего не надо. Колбаса или сыр есть, вот и ладно. Можно просто — огурчика.

Митрич не торопился. Вначале принес бутылку, потом пошел за рюмками, семеня сильнее обычного, кряхтя и постанывая. Но Михаил знал: самое главное он сделал. После рюмки Митрич взбодрится, осмелеет и сделает то, что от него потребуют…

11

Целый день допрашивал Тобратов жену Петропавловского, объясняя, что признанием она облегчит не только свою участь, но поможет и мужу, не даст возможности ему совершить новые преступления. Ни уговоры, ни угрозы не действовали, Лариса утверждала, что с мужем не виделась и не знает, где он, что с ним.

Утром из Москвы снова прибыл Полуэктов, непонятно за какие заслуги реабилитированный, с прежней высокомерностью и уверенностью потребовал сам допросить соучастницу в грабеже, но тоже ничего не добился.

Все пришлось начинать сначала. Тобратов был уверен, что Лариса, если и не встречалась лично с мужем, контакт с ним имеет: иначе зачем бы она ходила по родственникам и друзьям с просьбой дать в долг денег; и не десять тысяч на хлеб, а просит как можно больше, обещая в скором времени вернуть долг. И ружье, из которого убит Светличный, не в изоляторе же раздобыл Петропавловский. То оружие, которое было у него до ареста, Лариса утопила в речке, все удалось достать. Идет проверка зарегистрированных ружей, пока пропавших не обнаружено. Но немало и таких, кто не регистрировал ружья: раньше их продавали в магазинах без предъявления документов…

— Итак, Лариса Ивановна, вы утверждаете, что контакта с мужем после его побега из следственного изолятора не имели? — усадив женщину на стул, спросил Тобратов.

— А зачем мне врать, Геннадий Михайлович, — Лариса даже выразила на лице обиду. — Мне самой все надоело до чертиков. В чем виновата я была, созналась. А больше… — она сердито передернула плечами.

— Что ж, так и запишем. И о вашей искренности все будет отмечено на суде. Теперь скажите мне, сколько вы заняли денег у родственников и близких знакомых? — раньше этот вопрос Тобратов не задавал: это была козырная карта, которую следовало пускать в ход в крайнем случае.

Лариса аж пригнулась, словно почувствовав на плечах непосильную ношу. Но тут же распрямилась и глянула в глаза Геннадию Михайловичу зло и вызывающе.

— Вы и это выведали, — сказала с надрывом. — Потом спросите, зачем? Я отвечу сразу. Да, я ходила по родным и друзьям, побиралась, просила помочь. Чтобы вам, ментам, и вашему «бескорыстному» правосудию взятку сунуть, чтобы Мише поменьше срок дали. Или, скажете, взятки не берете?

— Не скажу, Лариса Ивановна. И в милицию, и в суд попадают, к сожалению, такие люди, как твой муж, — возразил Тобратов и в бессилии откинулся на спинку стула, понимая, что признания от Петропавловской он не добьется. Работая в торговле, а потом помогая мужу в грабежах, она не раз, видимо, готовилась к подобным разговорам и прокручивала в памяти возможные вопросы и придумывала на них ответы. Такой прохиндейке в рот палец не клади, всю руку откусит. — Придется и тебя подержать в изоляторе, возможно, ты еще кое-что вспомнишь.

— Да что вы, Геннадий Михайлович, — взмолилась Лариса, сменив мгновенно гнев на покорность. — У меня же дети, целый день некормленные. Старшему завтра в школу, — на последнем слове она вдруг испуганно замолчала.

Тобратов уловил это и пытливо глянул в глаза Ларисе. Она опустила голову. И Геннадия Михайловича осенило — сын! Вот кто выполнял роль связника: шел в школу, и мать передавала с ним записку мужу. Но кто же там вступал в контакт с Петропавловским?

Сын Тобратова учился в той же школе. Жаль, его нет. Тобратов раза два присутствовал на родительском собрании, но знаком был только с классным руководителем, пожилой, строгой женщиной, Ольгой Ивановной. Поговорить с ней?.. Нет, можно все испортить. Стоп, у Зарубина сын тоже учится в той же школе. Парень уже взрослый, в пятом классе, он, пожалуй, лучше сыграет роль товарища сына Петропавловского.

— Хорошо, Лариса Ивановна, детей твоих мне тоже жалко. Только ради них отпущу тебя. Пока. С прежней подпиской о невыезде.

— Да куда мне, — обрадовалась Лариса. — Спасибо, Геннадий Михайлович, — она встала со стула. — Разрешите идти? — спросила по-военному, видно, привыкла к милицейской терминологии.

— Иди. И подумай хорошенько о себе и о судьбе Михаила.

Когда Лариса ушла, Тобратов позвонил полковнику Зарубину, который, судя по хрипловатому голосу, уже спал.

— Извините, Александр Михайлович, за беспокойство, но дело срочное. Только что закончил допрос Петропавловской. Расколоть эту тертую бабенку так и не удалось, но кое-что существенное, по-моему, я уловил: связь с мужем она, скорее всего, поддерживает через сына и школу. А вот кто в школе, надо выяснить. Мой Сашка, как знаешь, отсутствует, может, попросишь своего Вовку. Парень он шустрый, сообразительный.

— Понял, Геннадий Михайлович. Идея хорошая, и утром я проинструктирую Вовку.

— Только пусть пораньше в школу придет.

— Само собой. Петропавловского байстрюка он постарается перехватить на пути в школу. Ну а ты, само собой, установи за школой свое наблюдение.

— Обязательно.

12

Петропавловскому не спалось. Он стоял у окна, глядя в черноту ночи, и с тревогой думал о том, что завтра выходить из этого домика будет уже не так безопасно: на улице шел дождь со снегом — первые признаки зимы, — и если дождь перейдет в снег, как это обычно бывает, комендант утром увидит следы…

Надо убираться отсюда. Но деньги… Он был почти уверен, что Биктогиров уже собрал необходимую сумму и вряд ли на этот раз обратится в милицию: 20 миллионов по сравнению со стоимостью дачи — копейки. Надо было потребовать больше — риск тот же. Но как и эти забрать? Прежний вариант — выбросить деньги в определенном месте в точно назначенное время — может не сработать: менты, учитывая прежнюю ошибку, на этот раз постараются взять реванш. Биктогиров, конечно, трусливый мужик, но надо рассчитывать на худшее. Если бы у Петропавловского был помощник, Михаил знал бы, как поступить. Но где его возьмешь…

В первую очередь надо подумать, как выбраться завтра из этого дома, не оставив следов. Хорошо, что участок крайний, граничит с заводом, но плохо то, что завод возвел высоченный забор из железобетонных плит. Надо осмотреть, можно ли его перелезть и в каком месте.

Михаил надел плащ, широкополую шляпу, которая укрывала голову и плечи не хуже зонта, и вышел на улицу.

Ночь была тихая, непроглядная — воровская ночь, как поется в песне, только дождь да крупные мокрые снежинки шелестели по опавшей листве. И такая тоска сдавила грудь Михаила, что хотелось прямо сейчас бежать отсюда куда глаза глядят или пустить себе пулю в лоб. Он усмехнулся над мелькнувшей мыслью: кажется, мозги пошли набекрень. Нет уж, вначале он отправит на тот свет главного своего противника, Тобратова, а потом, если не будет выхода… Но, как утверждал юморист, выход всегда есть, даже если тебя черт сожрет…

Михаил обошел вокруг дома, остановился у забора, отделявшего участок от завода. Оказывается, здесь два забора: из сетки, садоводческий, и из бетона — заводской. Между ними промежуток метра два. По нему, кажется, можно выйти на шоссе и с другой стороны — в село. И тот путь и другой вполне устраивали Михаила. По промежутку, похоже, никто не ходит. Перебраться же через сеточный забор можно прямо за углом дома, где растет разлапистое дерево: то ли яблоня, то ли груша.

Следовало на практике убедиться в своем предположении, и Михаил полез на дерево. Оно было мокрое, холодное и скользкое; без хорошей физической подготовки не каждому такие «кульбиты» под силу. Но он добрался до сучка, тянувшегося в сторону забора, и, держась за верхнюю ветку, ступил на рамку сетки.

Забор был метра два с половиной, спрыгнуть с него Михаилу ничего не стоило. Но как забраться обратно?.. У хозяев непременно должна быть лестница — и для ремонта дома, и для снятия урожая яблок, слив. Видимо, она в сарае, куда Михаил не заглядывал…

Он спустился на землю и пошел к сараю. На двери его висел огромный замок. Возиться с ним желания не было, тем более Михаил рассмотрел около сарая длинную доску. Вот она и послужит ему лестницей.

Забравшись на забор, Михаил перебросил доску на другую сторону, спустился по ней и положил ее на землю в невысокий кустарник. Пошел по направлению к селу. В редких домах горел свет, на улице ни души; в такую погоду, как говорят, хороший хозяин собаку не выгонит.

Обогнув забор, Михаил вышел с противоположной стороны к садовым участкам и вошел на территорию садоводов через калитку.

Было не холодно, а шелест дождя и снега действовал успокаивающе; ему нравилась такая погода, и он стал бродить с улицы на улицу. «Темная ночь. Только дождик да снег провожали его, горемыку», — вдруг прорезался в нем дар поэта. Ему снова стало жаль себя: как одинокий загнанный волк, он бредет по улице, не зная, что ждет его впереди. Спит на чужой, грязной постели, в неуюте и холоде. И во имя чего? Мечтал стать защитником обездоленных, а что из этого вышло?.. Покарал одного, другого, а на их место еще десяток объявилось. И разве обеднели Насибов, Баскадов от того, что их лишили нескольких миллионов? Да они на другой же день начнут еще больше обирать своих подчиненных, драть шкуру с трудового народа. Так кому же легче от его «правосудия»?.. Значит, все, что он делал, напрасно? Нет! И нет! Пусть эти бизнесмены грабят, но и пусть живут в постоянном страхе: возмездие грядет! И если не он, Петропавловский, будет карать их, найдутся другие. Вон уже скольких ухлопали. Так было и так будет! Нельзя подставлять шею под ярмо негодяев и лихоимцев!

Михаил дошел до пруда и остановился, глядя на черную, будто шепчущуюся с кем-то, водную гладь. Летом, наверное, здесь играла рыба. Теперь запряталась на глубину и спит. А ему вот не спится, чего-то хочется — действия, свободы, мщения!..

Он повернулся от пруда и вдруг увидел, как в одном доме, втором от края, вспыхнул свет. Кто мог в такое позднее время приехать на участок? И в такую погоду? Не такой ли бездомный бродяга ищет ночлег… или вор?

Михаил подошел к дому, толкнул калитку. Она оказалась открытой. Неслышно ступая, подкрался к окну. Сквозь узкие полоски стареньких занавесок увидел, как по комнате ходит солдат, обшаривая сервант, шкаф, ящики стола, заглядывая под кровать. Вот достал банку, поставил на стол. Из серванта взял нож, открыл банку. Попробовал, стал есть. Видимо, варенье или консервы.

Вор! Михаил чуть не вскрикнул от радости. Сам Бог посылает ему помощника! Не зря он считал себя везучим. Убежать из такого изолятора!.. И здесь счастье само плывет в руки.

Он достал пистолет и, крадучись, бесшумно ступая, направился к двери. Она была не заперта, однако, как он ни старался, противно скрипнула, едва он притронулся к ней. Мешкать было нельзя, и Михаил влетел в комнату. Властно крикнул:

— Руки за голову! Стоять!

Молоденький солдатик, еще с пушком над верхней губой, вскочил со стула, безумно тараща глаза на незнакомца, ворвавшегося в комнату, как привидение: в длинном плаще, старомодной шляпе, нахлобученной на глаза, Михаил и в самом деле походил на привидение.

— Ты что здесь делаешь? — Михаил держал солдата под прицелом, нагоняя на того еще больше страха.

— Я… я, — солдат невнятно якал, не зная, что сказать. — Дождь… Зашел погреться.

— Погреться? Среди ночи? А в казарме у вас холоднее?

— Я… я… ушел…

— Ты дезертировал? — понял Михаил, видя, что солдат неумыт, бушлат помят и грязен, сапоги нечищены — нередкое явление в последние годы, когда на защиту своих сыновей встали матери, не пуская их на службу, а то и увозя из горячих точек, не боясь ни суда военного трибунала, ни позора. Хотя дезертирство теперь вряд ли кто считает позором.

— Я… Нет… Я просто ушел. Прапорщик у нас такой гад, — солдат снова замолчал.

— Понятно, — Михаил опустил пистолет. — Ты из какой части?

— Из пограничной.

— Вижу, что из пограничной. Из Голицыно?

Солдат кивнул.

— И давно ты в бегах?

— Третий день.

— А сюда забрался первый раз?

— Первый.

— А где ночевал те две ночи?

— А тут, в другом доме, — кивнул солдат в ту сторону, где обосновался и Михаил.

— И долго ты собираешься по домам шастать? Родители у тебя есть?

Солдат кивнул.

— Где они живут?

— В Минводах.

— Чего же к ним не едешь?

— Денег нету. И в этой одежке, — указал он взглядом на бушлат, — сразу сцапают.

— Значит, ты ищешь одежду и деньги, — констатировал Михаил. — Садись, — взял второй стул и сел напротив. — Зачем же ты свет включал? Тебя ж могли увидеть и сообщить в милицию.

— Тут никого нет, — солдат опустился на стул. Страх его прошел, и он отвечал без заикания. — Мы и раньше с товарищами промышляли…

— Рисковый ты парень. Раньше… Раз на раз не приходится. Вот видишь, я появился. Что теперь с тобой делать? В милицию или обратно в часть отправить?

— Не надо, дяденька, я сам вернусь.

— И что тебе будет?

Солдат пожал плечами.

— Прапорщик у нас зверь.

— И ты сдачи не можешь дать?

— Могу. Но садиться из-за такого дерьма в тюрьму…

— Какая разница, за что сидеть: за дерьмо, которому ты сломал хребет, или за дезертирство. Первое, по-моему, престижнее.

— Не хочу я в тюрьму. Лучше к чеченцам убегу, — окончательно осмелел солдат.

— Да, но до чеченцев добраться еще надо. А без денег, ты правильно рассуждаешь, далеко не уедешь. Хочешь, я помогу тебе?

— Вы? — солдат недоверчиво и с затаенной радостью смотрел на Михаила. — Как это? За что?

— Ну кое-что тебе придется сделать. Помочь мне. Ты и в самом деле не трус?

— Не знаю. Иногда бывает страшно. Я никого не убивал, а воровать приходилось.

— Что же ты воровал?

— Виноград, арбузы, дыни с бахчи.

— Тебе, может, и звание вора в законе дали? — засмеялся Михаил.

— И здесь мы весной кое-кого обчистили, — пропустил насмешку мимо ушей солдат.

— Что же вы взяли?

— Радиоприемник, часы, электробритву.

— Вижу, большой ты специалист по домушному делу, — снова засмеялся Михаил. — Ничего, опыт, как и аппетит, приходит во время еды. Тебя как зовут?

— Марат.

— Ты что, не русский?

— Почему?

— Смуглолицый, горбоносый.

— Прадед у меня был из греков. А я русский.

— Хорошо, Марат. Значит, из одежки ты еще ничего себе не подобрал?

— Кое-что присмотрел. Правда, не очень. А вы, дяденька, по-большому работаете?

— Почему ты так решил?

— Ну, пистолет… шляпа.

— Бандиты такие шляпы носят? Вот не знал. Придется сменить, — усмехнулся Михаил и подмигнул новому знакомому: — Пойдем подбирать тебе обновку. Посмотрю, на что ты пригоден.

13

Утром на Тобратова набросился Полуэктов.

— Почему отпустил Петропавловскую?

— Потому что так надо было, — холодно ответил Тобратов.

— Развели тут малину, один другого покрываете, — Полуэктов нервно сунул сигарету в рот, чиркнул зажигалкой. — Вы не знали, что Петропавловского на службу взял капитан Приходько?

— И о чем это говорит? — на вопрос вопросом ответил Тобратов.

— А о том, что они знакомы были еще по Уссурийску. Приходько многое знал о Петропавловском, покрывал его, а когда мы затребовали личное дело Петропавловского, предупредил того, и тот скрылся.

— Эту байку я уже слышал. И сочинил ее не кто иной, как сам Петропавловский. А развила Лариса.

— Но они действительно служили в одно время в Уссурийске.

— И что из того? Я разговаривал с Приходько. Да, он служил в то время в Уссурийске, но Петропавловского там не знал и не встречался с ним. Но Петропавловский видел его, и однажды, уже здесь, в Звенигороде, когда Приходько возился с мотором, вызвался ему помочь. В разговоре выяснилось, что служили в одно и то же время в Уссурийске, где Петропавловский исполнял должность водителя оперативной группы. Сказал, что желал бы и здесь устроиться в милицию. Приходько конкретно ничего не обещал, но предложил заходить в отдел кадров и, если вакансия появится, рассмотрит его заявление. Вскоре вакансия такая появилась, вот и взяли.

— Прямо как в хреновом детективе, у вас получается: случайно встретились, случайно вспомнили, случайно взяли на работу, случайно кадровик предупреждает преступника, что им заинтересовались…

— Случайно преступник поручает одному из своих сообщников убрать начальника уголовного розыска, — дополнил не без язвительности Тобратов. — Случайно на поиски опасного преступника посылают следователя по особо важным делам Полуэктова.

— Зря генерал Водовозов не спросил у вас, кого посылать, — не остался в долгу и Полуэктов. — А то, что Петропавловский поручал кому-то убрать начальника уголовного розыска, это еще надо доказать и следует разобраться, кто какие кому давал указания.

— Если у вас такие веские аргументы, почему же вы не арестуете подозреваемых?

— Придет время, арестуем. А пока прошу вас не путаться под ногами. Как-нибудь сами доведем дело до конца…

Тобратов вышел из кабинета начальника городского отдела внутренних дел оглушенный, униженный, обескураженный — Зарубина на месте не было, — не зная, что делать, как поступать дальше. Если в первый приезд Полуэктов скрыто выразил ему недоверие, то теперь по существу отстранил его от дела. А ситуация сложилась такая, что медлить нельзя ни секунды: рано утром Тобратову позвонил председатель акционерного общества «Автосервис» Биктогиров и сообщил, что у него вымогают двадцать миллионов рублей. Предупредили, чтобы деньги были у него сегодня же. Вероятнее всего, это «работа» Петропавловского. Он торопится побыстрее спрятаться подальше, и ему очень нужны деньги. Нужно срочно принимать меры…

В коридоре Тобратова встретил полковник Зарубин. Он только что вошел в здание милиции, лицо его было довольное, веселое. Ни о чем не спрашивая, подхватил капитана под руку и повел к своему кабинету.

— Там Полуэктов, — предупредил Тобратов. — Приказал мне не путаться у него под ногами.

— А мы и не будем путаться. Пусть делает свое дело, а мы без него обойдемся, — остановился Зарубин. И продолжил весело: — Вовка-то мой и впрямь молодцом оказался. Только что я встречался с ним. Знаешь, кто у Петропавловского в связниках? Сроду не догадаешься — Митрич, сторож школы. Встретил сынка Петропавловского, и тот сунул ему в руку записку.

— Сработало! — обрадованно воскликнул и Тобратов. — Не зря, значит, отпустил Ларису. Похоже, Александр Михайлович, дело идет к завершению: сегодня или завтра Петропавловский попытается получить с Биктогирова двадцать миллионов. На этом мы его и возьмем.

— Думаешь, сам будет брать?

— Вряд ли он успел обзавестись сообщником. Теперь ясно, кто звонил Биктогирову старческим голосом.

— Тогда готовь людей и готовься сам, чтоб не получилось, как в прошлый раз.

— Постараюсь.

14

Экипировку солдату они подобрали в ту же ночь, обшарив несколько домов. Поношенная рабочая одежда: хорошее дачники не рисковали оставлять, но другого дезертиру и не требовалось. В этой одежде он походил на сельского парня, трудягу.

Поужинали при свете фонарика и легли спать, включив электрообогреватель. Солдат быстро захрапел, а Михаил лежал с открытыми глазами, обдумывая, как забрать деньги у председателя «Автосервиса». Если Биктогиров не связался с милицией — дело проще простого, можно забрать у него прямо на работе, в кабинете. На это и рассчитывал Михаил, назначая небольшую сумму. А если сообщил в милицию? В таком случае его будут опекать со всех сторон…

Солдата оперативники брать не станут, поймут, что он только исполнитель чьей-то команды, и будут ловить главного рэкетира. Значит, солдата отпустят подобру-поздорову, пойдут за ним следом, но так, чтобы не было их видно. Значит, не на таком близком расстоянии. И если у Михаила будет приличная «тачка», догнать по такой погоде им вряд ли удастся. Да особенно далеко он и не будет отрываться — до первого леса. А ночью соваться в лес не каждый мент рискнет. Будут ждать подкрепления, собаку. А он за это время сумеет выбраться на дорогу и скрыться в неизвестном направлении. Но где взять хорошую, безотказную машину? Надо поискать, присмотреть днем. Добро, темнота наступает в четвертом часу, и Биктогиров наверняка будет еще в своем «Автосервисе».

С этой мыслью и заснул новый Робин Гуд.

Ночью, как Михаил и предполагал, выпал снег. Температура была около нуля, и снег таял от еще неостывшей земли; дороги были скользкими и аварийно-опасными, что радовало Михаила.

Он разбудил солдата, едва забрезжил рассвет, и, наспех перекусив, они перебрались через забор.

— Встречаемся ровно в четыре у поворота на Петровское шоссе. Знаешь, где?

Солдат кивнул. Спросил:

— А потом?

— Потом, если все будет нормально, поедем за деньгами. Мне один тип должен приличную сумму. И ты сможешь укатить в свои родные Минводы. А пока, вот тебе десять тысяч на перекуску, не вздумай соваться на базар или в столовую. Там менты тебя быстро вычислят.

Они разошлись в разные стороны.

Работа в милиции и прежний опыт угона машин подсказывали Михаилу, что «тачку» надо брать из гаража и у того водителя, который в осенне-зимнее время переходит на общественный транспорт: один — из-за малого опыта и ухудшения аварийной обстановки, второй — из-за малой нужды, третий — из-за жадности. Как правило, эти люди не каждый день наведываются к гаражу и о пропаже хватятся не сразу. А поскольку у Михаила никаких документов нет и номеров запасных на машину взять негде, надо на дело отправляться на такой «тачке», которая не числится в угоне.

За день он исходил немало дорог и обследовал не один десяток гаражей и наконец сделал выбор: там же, в селе Малые Вяземы, у железной дороги разместилось с десяток металлических боксов, прикрытых от жилых домов забором какого-то строительного хозяйства. Машины, по всей видимости, не иномарки — уж больно убогие их хранилища, — зато без охраны и со старыми, висячими замками, которые открыть труда не составит.

В четыре Михаил встретил солдатика и вместе с ним отправился к гаражам. Выбрали поприличнее — какова оправа, таков и бриллиант, — с замком провозились минут пятнадцать. Солдат помогал, ни о чем не расспрашивая: и так все было ясно.

Сыпал густой снег — в двух шагах ничего не видно, — и Михаил орудовал отверткой, плоскогубцами и гвоздем, предусмотрительно прихваченными из домика, не особенно опасаясь, что кто-то в такую погоду на них наткнется.

Ему действительно везло: в гараже стоял «жигуль» девятой модели, переднеприводной, что в такую погоду очень важно — его не так заносит на скользких дорогах. И завелся с пол-оборота.

Они выехали, закрыли за собой дверь и, включив ближний свет, расплывающийся на снежной пелене белым пятном, тронулись вдоль железной дороги.

— А теперь слушай меня внимательно, — начал инструктаж Михаил. — Сейчас мы поедем к автосервису. Ты зайдешь к председателю — его кабинет на втором этаже, — дождешься, когда там никого не будет, и войдешь. Скажешь, что пришел за долгом, о котором он знает из состоявшегося позавчера разговора. Заберешь деньги и выйдешь к машине. Где я остановлюсь, увидишь. Иди спокойно, без суеты. Если что-то заприметишь неладное, ничего не спрашивай, уходи. Кто поинтересуется, ответишь, что ищешь друга. При худшем варианте: ты ничего не знаешь. Тебя попросили, пообещав заплатить за услугу, и ты согласился. Кто? Мужчина лет сорока-пятидесяти, здоровенный, с бандитской рожей. Ты даже побоялся ему отказать. Кто он, откуда, не знаешь. Он подцепил тебя на дороге, предложил подвезти, и ты влип. Но это на худший случай, который, я надеюсь, не состоится.

— Пистолет мне дадите? — спросил солдат.

— А вот пистолет тебе ни к чему. Убивать никого не надо, стращать — тоже. Твое дело взять деньги и сесть в машину. Дальше все лежит на мне. Согласен или ты, может, боишься?

— Ничего я не боюсь. Я еще когда решил бежать из части, мечтал о таком деле.

— Что ж, отлично. Главное, не трусь, будь хладнокровен и уверен в своих действиях. Жаль, времени у нас маловато, научил бы я тебя чему-нибудь.

— А вы возьмите меня с собой. В Минводы меня не очень-то тянет: отчим у меня наподобие прапорщика. Жаль маму. Когда-нибудь я спрошу с него за все.

— Ну что ж, посмотрим.

Машина, несмотря на переднеприводные колеса, рыскала по дороге, а иногда шла юзом, и Михаилу стоило немалого мастерства управлять ею. Но он не сбавлял скорости, мчался в сторону Звенигорода, боясь не застать Биктогирова. Солдат ему нравился: коренастый, с волевым лицом и проницательными глазами, подвижный, ловкий. Из такого легко выковал бы самбиста, каратиста. И напарник был бы надежный. Но надо присмотреться повнимательнее, потом решить…

У автосервиса стояло несколько машин: «Жигули», «Москвичи» и одна «Волга». Если Биктогиров связался с милицией, одна, а то и две, принадлежат ментам.

Михаил проехал около них, стараясь держаться поближе, чтобы рассмотреть, кто в салоне. В одном «Москвиче» сидела женщина, не за рулем, с правой от водителя стороны. В «Волге» — пожилой мужчина, лет шестидесяти. В милиции Михаил никогда его не видел. Но это еще ничего не значит: могли привлечь из Голицына или Одинцова. Остальные машины были пусты.

Михаил припарковался рядом с «Волгой».

— Давай, — кивнул на вход в сервисное здание солдату.

Тот легко выскользнул, пошел твердо, уверенно.

Михаил вылез из «девятки», подошел к водителю «Волги».

— Привет, отец. Закурить не найдется? Целый день мотаюсь, все выкурил.

«Отец» неохотно полез в карман, достал пачку «Бонда», протянул самозваному сынку. Глянул на него как бы вскользь, но Михаил уловил остроту взгляда: будто шилом его проткнул. Сомнения не оставалось — из сыска.

— Прикуриватель работает? — кивнул Михаил на приборную панель.

— Куда ж ему деться, — обидчиво ответил мужчина и нажал на прикуриватель. Подождал, пока он выскочит из гнезда, протянул приставале.

Михаил, держа сигарету левой рукой, правой порылся в кармане и нащупал гвоздь, которым открывал замок, и, как бы пригнувшись для прикуривания, проткнул переднее правое колесо. Теперь менты не очень-то разгонятся на этой «Волге».

— Спасибо, — поблагодарил, возвращая прикуриватель. — Ну и мерзкая погода — сырость, холод. Самая гриппозная, — и пошел к своей машине. Сел за руль, запустил двигатель, чтоб погреться…

Солдат вышел довольно быстро. В руках у него был кейс, и по тому, как он широко шагал, Михаил понял: сработало. И еще сильнее убедился, что их «пасут» — так легко все не бывает.

Дал газ, и машина, взвизгнув, юзом поползла к дороге.

Не успел солдат сесть в машину, как из здания автосервиса выскочило несколько человек и бегом бросились им наперерез. Позади загудела «Волга», рванулся с места «Москвич». Но «девятка» уже мчалась, разбрызгивая снег в стороны.

— Теперь, дядя, все зависит от вас, — радостно воскликнул солдат, приподнимая руками кейс. — Полный пятидесятитысячными. Директор спросил: «Считать будешь?» — и открыл кейс. Я сказал, что верю ему, забрал — и на улицу.

Михаил не ответил. Он был далек от того оптимизма, которым был переполнен его подопечный, впервые попавший на настоящее дело и державший в руках кейс, полный денег. Преследовавшие машины, а их оказалось даже не две, мчались следом, завывая сиреной. Михаил надеялся только на свое мастерство и на двигатель, который, к счастью, оказался хорошо отрегулирован и мчал машину, как пушинку. Он видел в салонное зеркало, как мечутся позади световые пятна мчащихся позади «Волги», «Москвича» и еще одной машины, то исчезающей, то появляющейся в снежном месиве размытыми бликами. А за ней, возможно, есть и еще. На этот раз менты готовились основательно, и все-таки проморгали: видно, не рассчитывали на такую дерзость, ожидали, что Петропавловский назначит встречу Биктогирову в другом месте.

«Волга» позади завиляла и… отстала, перекрыв на несколько секунд дорогу остальным машинам. Этих нескольких секунд Михаилу хватило, чтобы оторваться от них на невидимое расстояние. Но впереди на улицах города и на трассах могут стоять гаишники и поджидать их.

— Возьми, сколько тебе надо, — кивнул Михаил ка кейс. — И приготовься к выброске.

— Но… — возразил было солдат.

— Никаких «но», — прикрикнул Михаил. — Я тоже скоро выскочу. Встретимся в ночлежке. Можешь не ждать.

Они свернули на глухую улицу, не освещенную и пустынную, как ущелье, и Михаил притормозил.

— Быстро!

Солдат, схватив из кейса несколько пачек, рассовал их по карманам и выскочил в темноту.

Михаил включил скорость и дал газ. Ехал неторопливо, разглядывая дворы, куда можно загнать машину.

Позади никого не было видно.

Недалеко от центра он увидел двухэтажный кирпичный дом в лесах — ремонтируют, — с пустыми глазницами окон. Завернул за него, выдернул провод, служивший ключом зажигания. Свет фар и освещения кабины погас.

Посидел немного. Тишина. У дома и на прилегающей улице по-прежнему ни души. Михаил закрыл кейс — солдат так торопился, что оставил его открытым — взял за ручку и тихонько вылез из машины. Захлопнув дверцу, направился к центру, к автобусной остановке.

15

Тобратов сидел в кабинете, листая газеты и ожидая звонка от своих помощников. Шел шестой час вечера. Сотрудники завершали служебные дела, а кое-кто уже потихоньку вышмыгивал из кабинетов. Тобратову торопиться было некуда, дома никто его не ждал. Вчера жена позвонила из села: добрались нормально, все у них хорошо. Письма и телеграммы он запретил слать: легко вычислить, где они. Как только покончат с Петропавловским, Геннадий Михайлович даст им команду возвращаться.

Собравшись домой, зашел к нему капитан Приходько, расстроенный, злой.

— Все, Геннадий Михайлович, — махнув рукой, заявил с порога кадровик, — ухожу.

— Ты не пори горячку, все уладится.

— Надоело. Весь день он меня пытал, как фашист партизана: где, почему, когда. И ничему не верит. Послушай, откуда такие дураки берутся? И ведь не кто-нибудь, а следователь по особо важным делам.

— Ну, дураков, говорят, не сеют и не сажают, они сами всюду, как сорняк, вырастают. Прости ты ему. Сейчас поветрие: органы повязаны коррупцией, слились с мафией… И впрямь милиция наша здорово замусорена. Разве не правда? Один наш Петропавловский чего стоит. И ты обижайся, не обижайся, а прохлопали. И ты, и я. Премии ему чуть ли не каждый месяц выдавали: исполнительный, общественную работу ведет, тренирует личный состав. А чем он в свободное время занимается, никто не интересовался. Полуэктов, конечно, случайный человек в следственных органах. Но, к сожалению, умные люди не особенно рвутся в милицию. И таких энтузиастов, как мы с тобой, не густо. Но кто-то ведь должен этим заниматься, иначе вообще жить будет страшно.

— Утешил! — усмехнулся Приходько. — Вот потому я и не хочу больше в дураках ходить. И не заслуживают наши люди, чтобы за них жизнью рисковать. Думаешь, соседи не знали, чем Петропавловский занимается? Знали. Но никто не пришел к нам, не сказал. А зачем? Наша хата с краю…

— Ты брось на весь людской род обижаться. Может, кто-то и знал. Но боялся. И в этом мы с тобой тоже виноваты, не можем защитить доносчиков…

Их диалог прервал телефонный звонок. Тобратов схватил трубку.

— Упустили, Геннадий Михайлович, — торопливо, будто захлебываясь после быстрого бега, доложил старший лейтенант Навроцкий. — С деньгами. Не побоялся, сукин сын, послать своего пособника прямо в кабинет к Биктогирову. А Петропавловский у автосервиса в машине сидел, — Навроцкий перевел дух и продолжил: — Пока мы выскочили, он по газам — и не на трассу, не в город по хорошей дороге помчался, как мы ожидали, а свернул в глухой переулок… Ко всему, водитель наш, Тимофеев, раззявой оказался: не заметил, как Петропавловский колесо ему проколол. В общем, снова ушел наш доблестный тренер. «Девятку», в которой он приехал к автосервису, мы нашли, а его и сообщника ищем. Вызвали кинолога с собакой… Перезвоню, как только что-нибудь прояснится. Побежал, — Навроцкий положил трубку.

— Дела-а-а, — вышел из-за стола и заходил по кабинету Тобратов.

— Петропавловский? — спросил Приходько.

— А кто ж еще! А ты: «рапорт»… Забери и подключайся в дело. Поймать эту сволочь — наша святая обязанность.

— А что мне делать?

— Бери пистолет и отправляйся к школе. Скажешь Кузнецову, что я тебя прислал. Петропавловский, по моим расчетам, туда должен податься.

Приходько, крутнувшись на сто восемьдесят градусов, по-военному, энергичным шагом направился к двери.

Прошло еще два часа, длинных, как сама вечность, томительных, как беспросветная мучительная дорога, полная опасностей и неожиданностей. И хотя он ждал телефонного звонка, треск его разорвал кабинетную тишину, как пулеметная очередь.

Звонил Приходько. Будто прошептал в трубку:

— Все, Михалыч, капкан захлопнулся: Петропавловский в школе. С полчаса крутил вокруг, пока решился войти. Давай сюда. Ждем тебя.

Тобратов примчался к школе буквально за считанные минуты — машина ждала его у подъезда.

В занавешенных окнах комнаты сторожа — свет. Видимо, ужинают или просто беседуют. Вероятнее всего, Петропавловский останется у сторожа ночевать, а возможно, и на несколько дней, пока утихнет. Хотя вряд ли: понимает, что начнется прочесывание города, осмотр каждого дома, каждого чердака и сарая. Ждать, пока Петропавловский будет выходить, нет смысла. И Тобратов отдал команду приготовиться. Оперативники окружили дом двумя кольцами.

Геннадий Михайлович открыл дверцу машины и набрал номер телефона квартиры сторожа. Митрич долго не отвечал, потом взял трубку, промычал невнятно и хрипло, будто бы спросонья.

— Слушаю.

— Митрич, говорит начальник уголовного розыска капитан Тобратов. Дай трубку Петропавловскому.

Митрич, видимо, ошарашенный такой неожиданностью, промычал что-то невнятное, зажал рукой трубку. Долго спорили. Наконец Петропавловский не ответил, прорычал:

— Выследил, мент поганый. Все равно я от тебя уйду. А если хочешь поговорить по-мужски, как разговаривали с тобой в спортивном зале, заходи. По сто граммов выпьем.

— Пить, ты знаешь, я с тобой не стану. И разговор у нас с тобой короткий — выходи. Дом окружен, и никуда ты не уйдешь. Не усугубляй свое положение. На тебе и так достаточно трупов. Подумай о родителях, жене, детях.

— Думал, мент. И ты прав: на мне достаточно трупов, так что терять нечего. Сейчас я лягу спать, в теплую постель, а ты, если боишься взять меня здесь, померзни на холоде. Утром я к тебе выйду, только ты не прячься, все равно я хочу поговорить с тобой по-мужски… — он бросил трубку.

Да, разговаривать с ним было бесполезно. Лезть в квартиру — бессмысленно. Ждать до утра?.. Вряд ли выдержат нервы у Петропавловского, он постарается вырваться из окружения именно ночью…

Свет в комнате погас. Тобратов подошел к двери, стал прислушиваться. Ни звука. И немудрено: сквозь коридор и двойные двери даже разговора в полный голос не услышишь. Да и что даст прослушивание? Мало чего…

Петропавловский может действительно надеяться на утро — придут педагоги в школу, детишки, можно захватить заложников. Но кто же пустит их в школу? Нет, Петропавловский на это рассчитывать не станет.

И снова ожидание. Снегопад то усиливался, то ослабевал. Но видимость все равно была плохая, и Тобратов попросил подкрепление: школу надо было окружить так плотно, чтобы мышь не проскочила. Поодаль, где можно было разместить машины, поставили их так, чтобы осветить как можно больше пространства.

Нервы у Петропавловского оказались намного крепче, чем предполагал Тобратов: дверь скрипнула лишь в пятом часу утра. Потом обозначились едва уловимые шаги, свидетельствующие о том, что преступник полез на чердак.

Тобратов перешел на сторону двора, где было слуховое окно. К этому времени снегопад почти прекратился, и капитану легко было рассмотреть на крыше силуэт человека.

Петропавловский подошел к краю и стал смотреть вниз. Правая рука его была вытянута и наготове.

— Не дури, Петропавловский! — крикнул в мегафон Тобратов. Прогремел пистолетный выстрел — Петропавловский стрелял по голосу.

— Включить фары! — распорядился Тобратов.

Петропавловский, опережая команду, спрыгнул с крыши. Лучи фар слева и справа высветили его метнувшуюся к машине фигуру. Тобратов выстрелил.

Петропавловский, будто споткнувшись, упал. Но тут же приподнявшись, сделал два выстрела и выронил пистолет.

… Тобратов возвращался домой, когда на востоке небо подернулось бледно-розовой каемкой. Гасли звезды. Тишина стояла такая, что хруст снега под ногами раздавался звоном и треском в ушах. Улицы были пустынны, окна домов глядели черными, безжизненными глазницами. Город казался вымершим. И несмотря на то, что операция завершилась успешно, удовлетворения Тобратов не испытывал.

Москва, 1996 г.

В № 4 Библиотечки журнала «Милиция» читайте повесть В. Першанина «Спроси пустыню…», посвященную будням спецназа. Действие происходит в знойной пустыне Южной Республики, где отряды непримиримой режиму оппозиции сбили военно-транспортный самолет России и в качестве заложников удерживают летный экипаж. Освободить авиаторов — такая задача поставлена перед командиром подразделения спецназа майором Амелиным и группой его бойцов. Задача не из простых, поскольку заложники находятся в руках боевиков, для которых законы не писаны…

В лесу под Вязьмой, что на Смоленщине, обнаружен труп болгарского гражданина Рачева. В расследование убийства включается сыщик районного масштаба майор Фидинеев, не подозревая, что оказался в самой точке пересечения биссектрис международного детективного треугольника, который составляют криминальные структуры России, Болгарии и Латвии.

Об этом вы прочитаете в повести В. Христофорова «Грибное лето в Вязьме».