Охота на Скунса

Наезд на вагон-ресторан

…А потом он проснулся. И несколько мгновений пролежал, ощущая пронизывающий тело ужас. С ним опять случилось то же: его выгоняли и на этот раз из дома. И он снова не мог доказать свои права. Сон был так конкретен, так проработан в деталях, что был более похож на явь, чем сама жизнь. Омоновцы в черных масках не хотели слушать, служба безопасности стояла в позе «носом к стене, руки за голову», несколько людей с генеральскими лампасами тоже были в масках, он различал в них знакомые фигуры, но они, не желая быть узнанными, отворачивались от него и от его документов на право собственности, которыми он тряс. Молча, руководящими кивками они указывали омоновцам, чтобы те вышвырнули его на улицу.

Где-то посередине действа он даже подумал, что прежде такое уже снилось и, может быть, этот кошмар опять просто снится. Попробовал себя разбудить, ощутил на мгновение тело свое бессильной куклой, но потом постарался напрячься, и, видимо, заработал какой-то контакт в его голове. Он проснулся и почувствовал облегчение.

Его звали Георгий Иванович Беневоленский. Он спал в собственной квартире с окнами на Неву. Точнее, это была даже не квартира, а этаж дома, который значился в справочниках как известный памятник архитектуры. И весь этот второй этаж принадлежал лично ему, так же как квартиры этажом ниже, перестроенные под службу безопасности и офис.

Уже через минуту он стоял босиком на полу около окна. Андрей Кириллович, начальник службы безопасности, умолял его не подходить по ночам к окнам при зажженном свете. И это несмотря на особо прочные стекла (обыкновенной пулей не пробить, разве что стрингером), на следящую аппаратуру, которая просматривала не только набережную под домом, но и Неву от берега до берега, и противоположный берег вплоть до стен Петропавловской крепости. От подогревающегося пола шло к ногам приятное тепло, но он по привычке поджимал пальцы.

Когда-то давно, летом, в пионерском лагере девочка, которая ему нравилась и на которую он в первые дни смотрел лишь издалека, усекла эту его привычку поджимать пальцы и на пляже стала смеяться, указывая на него подругам: «Смотрите, урод! Урод!» И он до конца смены решил было не купаться, чтобы не показываться перед нею босиком. Но очень скоро ему удалось купить если не любовь, то по крайней мере внешние признаки ее любви. Первый раз в жизни. Тогда он лишь смутно догадывался о силе и власти денег.

Каменноостровский мост был отлично подсвечен, так же как и Петропавловская крепость на противоположном берегу, и стрелка Васильевского острова слева. И весь этот невероятно красивый вид из окна был его собственностью, как многое другое в его стране и в мире, во что до сих пор не всегда верилось, словно ему дали примерить маршальский мундир, чтобы на мгновение сыграть чью-то чужую роль, а дальше по ходу пьесы должны обязательно сбросить пинком под зад со сцены жизни, но режиссер вдруг задумался над сюжетом и медлил с решением.

Последнее время опасность дышала ему в затылок.

Беневоленский в который раз решил, что надо подумать, собрать все данные и поставить точку: понять хотя бы направление и обезопаситься. Хотя бы ненадолго.

Но тут тихонько заверещала трубка номер два. Ее номер знали лишь несколько людей. Он пошел на звук к круглому столику, пытаясь угадать, кто бы из них мог позвонить в половине четвертого ночи, и успокоился, услышав голос Бориса Бельды:

— Привет! Я только что с переговоров. Слышь, они уперлись, хотят еще полтора. Может, не надо? А то, знаешь…

— Надо! — мгновенно перебил Беневоленский с той решительной интонацией, которая действовала на многих магически, и подумал: «Этот придурок своей скаредностью может сорвать всю игру».

— Ты сейчас где? — Там, откуда звонил Бельды, до конца рабочего дня оставалось еще часа полтора. — Ты у них?

— Ну! Попросил пять минут тайм-аута.

— Подписывай. Проверьте еще раз, чтоб никаких изменений в пунктах обязательств. Понял?

— Так ведь еще полтора…

— Это пусть тебя не колышет… Как подпишешь, звони.

Бельды отключился. «Придурок! — подумал еще раз Беневоленский. — Полтора миллиона баксов пожалел, когда в игре полторы сотни, причем это лишь начало».

Хотя, что на него злиться. Бельды, как обычно, о главном смысле игры не догадывался. Он только знал, что нужно срочно создать фирмочку и скупить для нее права на поставку в страну всех пластмассовых труб, а заодно и технологий, А то, что через неделю-две в верхах пройдет решение, по которому в России станут в тысяча первый раз рыть на улицах городов траншеи, чтобы менять многие километры чугуна на пластмассу, это и Беневоленский не должен был знать ни в коем случае. Но знал. Хотя такие тайны тоже стоят недешево. Но еще дороже с него запросили бы те, которые принимали это решение. Если бы они только знали, что бумаги подготовили люди, на время. ставшие его людьми. Купленные им на период утверждения этого секретного проекта. Пройдет еще месяца три, пока в министерстве все утрясут. Потом поедут делегацией закупать трубы. И с недоумением обнаружат, что переговоры можно вести только с людьми той фирмы, которую он в эти дни создал, что всеми лицензиями на технологию и готовые изделия владеет только эта фирма. И владение распространяется на всю территорию России. Иного им не будет дано. Они, конечно, тоже создадут свою фирму, чтобы еще накрутить. В результате пластмасса пойдет по цене драгметалла. Но отступать они не станут. Возможно, захотят выкупить технологию. Но и тут тоже с ними будут говорить люди Беневоленского. Игра будет многоходовая, и до них не сразу дойдет, кто ее срежиссировал. А быть может, не дойдет никогда. В крайнем случае, доведя свой выигрыш до полумиллиарда, он может спокойно устраниться, смешав все карты.

Обычно таких дел игралось у него параллельно по десятку.

В девять он провел короткое совещание. Акции этого монстра, Изорского завода, так низко пали, что не скупил бы их только ленивый. Их настоящая стоимость, несмотря на то что там было на две трети старья, оценивалась долларов в двести пятьдесят-триста за штуку, они же в лучшие времена не поднимались до восьмидесяти, а сейчас шли по шесть-семь. Только скупать их надо было осторожно, без подогрева рынка. А потом, собрав хороший пакет, его люди возьмут с этого те полтора-два миллиона, которые он не пожалел сегодня ночью. Как говорят, пустячок, но приятно.

Беневоленский ехал в аэропорт по обычной схеме: впереди и сзади — по машине сопровождения, посередине — его «Мерседес». Самолет осматривал сам Андрей Кириллович вместе с опытным сотрудником и фокстерьером Бобиком, натасканным на взрывчатку. Хотя самолет охранял индивидуальный пост, Андрей Кириллович перед каждым вылетом выезжал заранее для проверки и при приближении шефа докладывал ему о готовности к взлету. Он же договаривался всякий раз с аэропортовским руководством о приближении автомобилей прямо к самолету.

В это утро Андрея Кирилловича поднял ранний телефонный звонок. Какой-то очередной раздолбай, то ли псих-заика, то ли шутник, сообщил из уличного автомата, что самолет Беневоленского заминирован и сегодня они вместе с шефом улетят к Богу в рай. Шутник так и сказал: «к Богу в рай». Андрей Кириллович уже давно не бросался сломя голову перепроверять все после таких звонков «доброжелателей». Если еще добавить к ним виртуальные угрозы, которые постоянно обнаруживали в Интернете, то никакой службы не хватило бы для работы с ними. Но с другой стороны, эти предупреждения были полезны, «чтобы карась не дремал».

Однако в этот раз при попытке запустить двигатель из него полыхнуло пламя, которое пилоту удалось, к счастью, тут же загасить. Это случилось за несколько минут до въезда на поле Беневоленского. Пилот начал объяснять про какой-то патрубок, который требовал замены, уверял, что на это уйдет часа два, не больше. Но Андрей Кириллович решил шефа, да и себя самого без испытательных взлета и посадки при одном лишь пилоте к этому аэроплану не допускать. К самолетам он вообще испытывал настороженность, потому что, находясь в воздухе, уже не мог контролировать ситуацию, а ощущение собственной беспомощности ненавидел.

О задержке полета он доложил сразу, едва шеф вышел из «мерса».

— Задержка, это сколько? — слегка нервничая, спросил шеф. Он не любил, когда план рушился не по его воле.

Андрей Кириллович доложил о своем предложении — полетать пилоту после ремонта в одиночку.

— То есть выпадают четыре часа? — констатировал шеф. — Нет. Это неприемлемо.

Вариант движения до Москвы по шоссе был отвергнут навсегда после того, как год назад при объезде Новгорода пьяный тракторист выскочил с боковой дороги и сбил первую машину сопровождения.

Еще один вариант — полета общим рейсом — не рассматривался вовсе.

Оставался поезд. К счастью, это был как раз четверг, когда из Петербурга в Москву ходил экспериментальный сверхскоростной дневной экспресс, и до отправления его оставался час. Через три минуты разговора с руководством вокзала им было зарезервировано шесть мест — три купе в «СВ», который подсоединялся к десяти сидячим и двум купейным. Пилоту дали инструкцию после проверки двигателя забрать вместо людей небольшой груз — несколько копий с эрмитажных скульптур, которые ждали как раз такого момента, чтобы перелететь в Москву и украсить дачный сад Беневоленского. Кортеж развернулся и отправился назад, в сторону города. Инструкции московской службе о перемене маршрута Андрей Кириллович уже давал из машины шефа.

Сегодня если бы кто-то согласился составить список тех, которые заявляют, что они брали в декабре семьдесят девятого дворец Амина, набралось бы не меньше дивизии. И что примечательно, количество этих самозваных «героев» растет с каждым годом. На самом деле их была небольшая горстка, и Андрей Кириллович помнил каждого мертвого и живого по имени. Вошел он в ту ночь двадцатипятилетним старлеем, а вышел — капитаном. Они там все были офицерами — служба такая. И все те, кто остался живым, поднялись на звание.

С тех пор несколько раз менялись эпохи, исторические ориентиры, а также название их спецподразделения, которое стало на некоторое время известным стране. Только их, так сказать, отцов-основателей, там уже не было. Тех, кто в начале девяностых не ушел в отставку, разбросали по разным частям ФСБ. Звания у них прирастали, но и горечь от того, что происходило — тоже. В девяносто четвертом Андрей Кириллович получил через одного знакомого туманное предложение возглавить службу безопасности некоего серьезного бизнесмена. Андрей Кириллович был тогда подполковником и в скором времени ожидал третью звезду на погоны, а знакомый — человеком верным, хотя уже год как ушедшим в отставку.

Это случилось через месяц после первого серьезного покушения на Беневоленского, о котором писали многие газеты. Тот тогда спасся чудом и сразу понял, что отныне думать о его безопасности должен не случайный любитель, а специалисты высокой квалификации, и при этом очень хорошо оплачиваемые. На раздумья Андрею Кирилловичу был дан вечер, и утром он принес рапорт об отставке.

То подразделение, которое создал Андрей Кириллович, росло вместе со значимостью самого шефа. Он прошел вместе с Беневоленским через несколько покушений, и всякий раз его людям удавалось, жертвуя своей жизнью, опередить и обезвредить врага. Родственникам двух погибших Беневоленский сразу выплатил солидные пособия, трое раненых лечились в лучшей клинике и тоже получили компенсации.

В своих людях Андрей Кириллович был уверен так же, как Беневоленский в нем.

Проход через вокзальные толпы был службой Андрея Кирилловича отработан давно. Беневоленский шел в середине, защищенный со всех сторон, и при этом ни один человек из толпы не догадывался, что это движется единая группа. Каждый успевал вести наблюдение за своим сектором и, не привлекая внимания, двигаться в такт с остальными. Так они и подошли к вагону. Там у Беневоленского было отдельное купе. Соседние — спереди и сзади — заняла его служба. Еще надежнее было бы посадить по человеку в два крайних купе, чтобы вагон был перекрыт полностью, но в этот раз билеты уже были приобретены пассажирами.

Публика ехала солидная, поезд набрал максимальную скорость, и Андрею Кирилловичу можно было расслабиться. Тут-то он и совершил ошибку, за которую долго себя корил.

Прежде по утрам Беневоленский пил черный кофе с гренкой. Но теперь и эта возможность от него ушла. На черный кофе его воспаленный желудок я отравленная печень реагировали так, словно он глотал толченое стекло. Теперь вместо хотя бы этой малой радости ему приносили тертое яблоко. Ближе к двенадцати он испытывал острое желание есть и плотно завтракал вываренной телятиной или котлетами, приготовленными на пару, нежирным творогом. Борис Бельды, несколько раз отобедав его пищей, ехидничал: «Завтрак миллиардера». В этот день все рассчитывали на завтрак дома, в одном из трех московских офисов. Но вместо этого возник вариант со стремительной дорогой из аэропорта, поэтому едой Андрей Кириллович не успел запастись.

Офисы в Москве были абсолютно одинаковыми по внутреннему убранству: с комнатами для службы безопасности, небольшой кухней с обеденным столом для сотрудников, приемной с личной секретаршей, рабочей комнатой для сотрудников, кабинетом Беневоленского и его небольшими личными апартаментами. Он мог работать в каждом из офисов, не выходя неделями, а мог менять их в течение дня по нескольку раз. Так когда-то придумал он сам, чтобы меньше было отвлекающих от работы пустяков, и очень этим гордился.

В поезде ресторан помещался почти рядом, полагалось пройти лишь через один вагон. Андрей Кириллович за полчаса до назначенного времени наведался к его директору, с тем чтобы взглянуть, что там есть из диетической пищи, и к тому же чтобы господин директор освободил для серьезного клиента половину своего помещения. Но директор неожиданно уперся, как бык, ощутивший запах скотобойни. Оказывается, лишь несколько дней назад он уже влип в похожую ситуацию. А публика в этом поезде ехала сплошь не нищая, и когда ради одного клиента остальных стали неожиданно спроваживать, те устроили грандиозный скандал, тем более что среди выпровоженных был то ли брат, то ли сын железнодорожного министра. Директору ресторана на колесах как раз накануне было сказано, что еще один такой факт… Поэтому на все предложения Андрея Кирилловича он лишь отрицательно мотал головой и уныло повторял:

— Ничем не могу помочь.

Пришлось двоих людей поставить на охрану купе шефа и вчетвером сопроводить его в вагон-ресторан.

В году девятнадцатом в Москве произошел с вождем революции Лениным анекдотический случай, который описал в своей книге первый комендант Смольного, а также Московского Кремля, бывший матрос Мальков. Супруга вождя Крупская работала на окраине города в Лесной школе, и вечером Ленин отправился ее навестить. Автомобиль «Рено», видимо тот образец, который прежде принадлежал царю, вез его по заснеженной темной столице. Рядом с Лениным сидел чекист-телохранитель. В этот раз вождь доверил ему охранять бидон молока, и охранник изо всех сил старался держать равновесие, чтобы не расплескать драгоценную жидкость. Когда на дорогу выскочили заурядные грабители, он не сумел даже вынуть револьвер — так и держал дурацкий бидон с молоком. Пассажиров вывели из машины, у Ленина отобрали документы (только кому они могли понадобиться? неужели кто-то собирался выдавать себя за вождя революции?), у чекиста отняли молоко и револьвер, а у водителя автомобиль. Все получили по пендалю и остались посреди пустой, темной, заснеженной столицы. Бедолаги с трудом добрались пешком до ближайшего места, где работал телефон. А Ленин, выступая через несколько дней на каком-то очередном съезде, доложил публике, что только сумасшедший будет сопротивляться, если к его виску поднесен пистолет.

Этот классический пример Андрей Кириллович любил приводить, когда тренировал своих людей: служба безопасности во время охраны шефа должна быть занята только сохранением его жизни. Настоящий боец, уложив шефа на пол машины, легко бы справился с тремя уличными лохами.

Тренировать-то он тренировал, да всего не предусмотришь: жизнь гораздо богаче на варианты.

Когда люди в камуфляже и в масках с автоматами вошли по двое в ресторан с разных сторон вагона, он высек их мгновенно, но решил, что это обыкновенная охрана поезда. И это было последнее мгновение, когда ситуация находилась под его контролем. Знать бы, что за этим последует, его люди сразу дали бы по выстрелу на поражение. Но следом вошли еще двое таких же, и один из них немедленно скомандовал всем клиентам: «Руки за голову!»

Было ясно: пацаны насмотрелись американских фильмов и решили погангстерить, однако «калаши» у них были настоящие и патроны в магазинах тоже. В чем клиенты смогли убедиться, когда директор ресторана попробовал рыпнутъся и, немедленно схватив несколько пуль, осел на пол. Публика, увидев кровавые пузыри, которые тут же начали выдуваться из его рта, сделалась послушной.

Ситуация была преподлейшая. Четверо подонков с двух сторон держали под прицелом весь вагон-ресторан, а двое потрошили клиентов, изымая у них все, что те с собой прихватили: деньги, кредитные карточки, документы, иногда и оружие. Конечно, даже и тут можно было затеять стрельбу, но кто бы тогда гарантировал жизнь шефу?

Грубая ошибка Андрея Кирилловича состояла в том, что он не посадил по человеку в разных концах ресторана, а соединил всех в одном месте. Надо было дождаться, пока освободятся места за крайними столиками, занять их и только потом вести шефа обедать.

А теперь он следил, как медленно продвигаются двое парней от концов вагона к середине, сгребая в зеленые инкассаторские мешки все изъятое. Ясно, что и мешки они тоже приобрели не в магазине, а через нападение. И все же Андрей Кириллович надежды не терял. Он ждал любой заминки, чтобы мгновенно включиться в ситуацию, и люди его были к этому готовы. Шеф тоже держался, смотрел на свою остывающую отварную осетрину, и лишь лицо его заметно посерело. Не хватало еще, чтобы его опознали и превратили из простой жертвы в драгоценного заложника.

И мгновение наступило.

Точнее, оно было подарено ничем не приметным парнем с коротким белесоватым ежиком на голове. До этого парень сидел, как и все, с руками на затылке. Но стоило приблизиться потрошителю в маске, после чего жертва под его взглядом должна была добровольно вынуть из карманов все, что в них содержалось, как парень повел себя неадекватно ожиданиям. Опустив руки, он тут же резко одну за другой метнул тарелки в конец вагона. И пока все, в том числе и потрошители, невольно провожали эти летающие тарелки взглядами, парень успел всадить глубоко под подбородок чайную ложку черенком вверх сначала ближнему из отвлекшихся вагонных гангстеров в маске, а потом и его напарнику. Тарелки в это время тоже работали — одна за другой, пролетев над головами, точно поразили цели. Такое четкое согласование редко увидишь даже на показательных боях. Оба обалдуя в масках, державшие автоматы у животов, даже не сумели отклониться. Тарелки с бешеной силой врубились в их переносицы. Таким образом, за две секунды боя из шестерых противников парень сумел поразить четверых. В следующую секунду парень поднял над головой одного из двоих уже мертвых потрошителей, и тот, закручиваясь в воздухе, словно артиллерийский снаряд, полетел в противоположную сторону вагона, чтобы поразить очередную мишень.

Андрей Кириллович не стал ждать окончания действа и выстрелом вывел из строя шестого налетчика. После этого тихо приказал двоим своим людям перевести шефа в купе, двоим другим — встать на входе и выходе, а громко — попросил всех оставаться на местах для получения выпотрошенных вещей и составления протокола. По внутреннему радио он вызвал наряд, который где-то дремал или травил анекдоты, а также врача, сопровождавшего этот поезд, и приступил к составлению протокола. И лишь через минуту сообразил, что главный спаситель — тот самый неприметный парень с белесоватым ежиком — успел по-английски удалиться.

Операция «Охота на Скунса»

Андрей Кириллович не раз удивлялся контрасту между страшными разбойничьими рожами пацанья и тем домашним выражением, которое они принимали в состоянии покоя. С другой стороны, даже он, много прошедший, больше всего опасался на улицах толпы подвыпивших подростков. Когда поснимали маски с налетчиков (двое убитых чайными ложками, двое едва живых с проломленными переносицами, один контуженный упавшим на него телом потрошителя и один раненный в правую руку Андреем Кирилловичем, похоже, что с поехавшей крышей, потому как, словно заведенный, повторял одну и ту же фразу: «Дяденьки, я больше не буду»), то оказались они довольно убогими курносыми пареньками.

После оказания медицинской помощи и оформления первичных документов Андрей Кириллович отправился в вагон к шефу, и, положа руку на сердце, шел он с чувством в том самом сердце большой тяжести. Что ни говори, а служба безопасности, состоящая из тренированных бойцов во главе с ним, продемонстрировала прямо на глазах у шефа полную свою беспомощность, можно сказать, бесполезность. И если бы не случайный пассажир, еще неизвестно, чем бы все кончилось. А ну как кто-нибудь из налетчиков признал бы в шефе известного олигарха и захотел бы сделать его заложником, а вся служба при этом так бы и бздела, возложив на затылки ладони? И один-единственный невзрачный парень показал им, как следовало работать. Попробуй объясни теперь шефу, что на глазах у всех клиентов парень этот продемонстрировал высший пилотаж, выходящий за рамки представлений о рукопашном бое. Так сказать, он — гений, а мы — всего лишь таланты. Шеф на это может, лишь криво усмехнувшись, сказать: «Я-то вам плачу, как гениям» И будет прав. С этими унылыми мыслями Андрей Кириллович и вошел в купе к Беневоленскому, деликатно постучавшись.

Шеф держался молодцом, он работал с документами и, оторвав глаза от бумаг, предложил сесть.

В эту минуту засигналила одна из его трубок, он поднес ее к уху, лицо его сразу сделалось умильным, и Андрей Кириллович вышел, прикрыв за собой дверь. Хотя все, что говорил шеф, он все равно слышал.

— Шурочка, любовь моя! Умница, что звонишь мне. Тебя никто не обидел? А я сейчас чуть не погиб. Представляешь, на нас опять было покушение! На этот раз в поезде. Но ничего, все обошлось. И вот я с тобой говорю. До свидания, любовь моя, я очень по тебе тоскую.

Закончив разговор, Беневоленский приоткрыл дверь.

Теперь это был уже снова не сюсюкающий любовник, а человек решительный, властный.

— Мерзкая комедия! Садитесь, Андрей Кириллович. — И шеф указал на свободный бархатный диван. — Они подумали подобраться таким путем: сначала самолет, потом поезд! Это у них не получится!

Шеф, судя по всему, вообразил, что стал жертвой происков конкурентов, которые наняли вагонных потрошителей ради него, единственного.

А дальше Беневоленский спросил и вовсе неожиданное:

— Вы привели этого паренька? Надо взять его на службу. Чтобы вы больше не попадали в постыдную ситуацию, как там. И пусть он обучит ваших ребят. Не обижайтесь, если я стану ему платить намного больше, чем вам.

Андрей Кириллович был уже рад, что неприятное объяснение они проехали быстро. О том, что паренька он упустил, говорить пока не стоило, хотя карасю понятно, что профессионалу столь высокого уровня светиться не надо, а насчет перекупки — тут тоже неизвестно, как повернется. Такие люди на биржу труда не ходят. Работодатели за ними стоят в очереди.

Однако своими соображениями Андрей Кириллович делиться не стал, а, попросив двадцатиминутный тайм-аут, отправился на поиски своего потенциального сотрудника.

Шел он по вагонам с малой надеждой. Хотя всякое бывает. Где-то этот паренек, конечно, свою лямку тянет. Если на государственную структуру, то она должна быть сильно засекреченной, потому он и покинул поле битвы, не желая засвечиваться. А если на частную — то тем более светиться ему ни к чему. Но вдруг щедрость шефа будет столь безразмерной, что он клюнет. Потому Андрей Кириллович послал двоих сотрудников по вагонам к хвосту поезда — там были только кресла, — а сам отправился к локомотиву, готовя по дороге первые фразы, с которыми обратится к парню, если, конечно, повезет его увидеть.

Заглядывая в каждое купе с одной и той же дежурной фразой: «Друга ищу, а в каком он вагоне едет — забыл», Андрей Кириллович прочесал оба купейных, а потом пошел между рядами кресел.

Подозрение оправдалось — парня он не увидел. У ребят, которые двигались к хвосту состава, результат был такой же.

— Нет, так нельзя. Вы должны его найти. Вы должны мне обязательно его найти. Любыми способами, — проговорил шеф, приняв отчет.

Это был приказ. «Приказ начальника — закон для подчиненного. Он должен быть выполнен беспрекословно, точно и в срок» — так говорилось в дисциплинарном уставе, который когда-то зубрил Андрей Кириллович юным салажонком.

Оставив шефа со своими делами, он перешел в купе к сотрудникам, и вместе они начали мозговую атаку: как сыскать исчезнувшего пассажира.

Бывший капитан Дима предложил такой вариант: перед Москвой один перейдет на площадку первого вагона, другой — уйдет к последнему. Оба соскочат на платформу, встанут среди встречающих и будут смотреть на всех идущих.

— Сделать-то это можно, только он наверняка пойдет другим путем, — проговорил Андрей Кириллович.

— Ребята, а ведь это — Скунс! — воскликнул вдруг тот же Дима. — Ей богу, Скунс!

О герое по кличке Скунс писались книги сначала Незнанским, а потом Марией Семеновой. С группой соавторов. Потом пошли слухи, что это вроде бы реальная личность, едва ли не друг одного из соавторов, который время от времени делится с пишущей братией своими воспоминаниями. Другие уверяли, что Скунс хотя и когда-то действовал в девяностых годах, но давно уже лег на дно. Так же как и некое таинственное подразделение по имени «Эгида», связанное с этим субъектом невидимой нитью, расформировано за проявленную чрезмерную старательность в одном тонком деле — кого, повысив в звании, отправили на почетный отдых, кого перебросили в другие службы.

— Ты еще Доценко сюда приплети, а также Маринину, — сказал Володя, самый молодой из сотрудников. Он носил светлые, те самые «пшеничные усы», в которые улыбался песенный парень. — Твой Скунс уже дед, как наш Андрей Кириллович. Если ему в восьмидесятом было лет тридцать, то сейчас — пятьдесят.

Так Андрей Кириллович узнал, что его считают дедом. А что, ведь и правда — у него есть двухгодовалый внук. Хотя прослыть среди своих ребят дедушкой он уж точно не стремился.

— Ну не дед, — понял свою ошибку Володя, — но все равно, куда ему до таких подвигов. И «нашему» лет тридцать, не больше.

— Возраст сейчас на внешность не влияет, — проговорил неожиданно для самого себя Андрей Кириллович. И вспомнил, как несколько недель назад зашел, предварительно созвонившись, по одному деликатному вопросу домой к знаменитой певице, которой было за шестьдесят. Ему открыли дверь, и он увидел девушку лет двадцати, видимо внучку, говорившую по телефону. И только он хотел задать вопрос типа: «А где же бабушка?» — как внучка поздоровалась голосом самой певуньи, который невозможно было спутать ни с чьим в мире:

— Проходите в комнату, Андрей Кириллович, извините меня, сейчас я закончу разговор.

Тут-то он и сообразил, что артистка, по-видимому, недавно прошла омоложение и выглядела натурально лет на двадцать.

— Так что и твой Скунс, если у него денег хватает, мог пройти тот же процесс. Там, говорят, тонкие золотые нити подкладывают под кожу.

— У мужиков борода растет, им омоложение не делают, — предположил Володя — «пшеничные усы». — Хотя хрен его знает, что они там в Америке делают и чего нет, — опроверг он тут же самого себя.

Перебрав несколько вариантов, остановились на двух. Все-таки сойти на платформе в Москве и попробовать вычислить Скунса среди идущей к вокзалу толпы. А сейчас, пока свежи впечатления, создать фоторобот. В случае неудачи на платформе попытаться прошерстить среди всех знакомых структур — государственных, частных и уголовных. А уж если и это окончится пшиком, тогда идти к шефу с повинной.

Так началась операция, которую Андрей Кириллович только для самого себя в собственном микрокомпьютере назвал «Охота на Скунса». Он не знал, как долго эта операция продлится, не представлял, чем для него обернется, когда сильными пальцами, которые легко ломали грецкий орех, набирал личный код на мелкой клавиатуре, а дотом еще дополнительный код на новый файл, причем неточно набранный этот второй код одновременно являлся командой на немедленное уничтожение всего файла.

Перспективы современной биологии

— Сегодня мы поговорим о тех перспективах, которые открывает перед нами современная биология.

Ольга не обратила особого внимания на невысокую женщину в очках, севшую на пустое место в среднем ряду. На Ольгины уроки приходили часто, иногда даже без предупреждения, и она давно уже этому не удивлялась.

Она собиралась провести урок, посвященный современным проблемам биологии. Ольга говорила о бурном развитии генетики и ее ответвления, генной инженерии, о тех горизонтах, которые сейчас еще только приоткрылись перед человечеством, упомянула и о несколько ином понимании эволюции в современной науке.

— Приходится пересматривать многие положения теории Дарвина, и, по существу, она до сих пор остается фактически не стопроцентно доказанной гипотезой, — говорила Ольга.

Она и не смотрела в сторону дамы в очках, которая, услышав о критике Дарвина, то ли поморщилась, то ли иронично улыбнулась.

Ольга же перешла к генной инженерии, к клонированию, и спросила класс, каким, по их мнению, может стать мир в ближайшем будущем.

— Не будет наследственных болезней, плохой ген будут выбивать еще у зародышей, — сказал Володя Грушин. — Все будут здоровыми.

— По отношению к людям обычно говорят не зародыш, а эмбрион, — заметила Ольга. — Еще какие будут мнения?

— А по-моему, нельзя вмешиваться в генетический код человека, да и животных тоже, — запротестовала Даша Пославская. — Это может привести неизвестно к каким последствиям. Этого нельзя делать, и такие эксперименты надо запретить, причем в масштабах всей планеты!

— Ты рассуждаешь, как средневековые фанатики, — ответил Володя. — Может быть, тех, кто занимается генетикой, на кострах сжигать, чтобы другим неповадно было?

— Ты додумай, к чему это может привести? — закричал кто-то в колонке у окна.

— Так убирать будут только плохие гены, — отстаивал свою точку зрения Володя. — Ген диабета, например.

— А я слышала, что есть ген преступности, — сказала Ася Кораблева. — Если его убрать, то и преступников не станет.

— Гениев тогда, может быть, тоже не станет.

— Лучше без гениев, чем с преступниками!

— Тогда вообще весь прогресс остановится!

— А куда еще прогрессировать? Хватит с нас техники! Все уже отравили!

— Ретроград!

— Прогресс остановить невозможно!

— И все-таки она вертится!

Давно уже кричали все, кроме тетки в очках, которая только качала головой, насмешливо поджав губы.

Диспут перерос в нестройный ор, а ему не место в школе. Ольга подняла руку. К сожалению, наведение моментального порядка не было ее сильной стороной. Минут пять, если не все десять, ей пришлось перекрикивать ребят, но наконец порядок был восстановлен.

— Разумеется, попытка изменить генный код человека может привести к непредсказуемым последствиям, — сказала Ольга. — И ученые, которые занимаются подобными исследованиями, просто обязаны понимать, какую огромную моральную ответственность они несут. В то же время мы понимаем, что остановить прогресс в науке невозможно, и уж тем более запретительными методами. В нашей стране как раз был проделан такой опыт. Вы знаете, что генетика, как, кстати, и кибернетика, из которой вышла наша компьютерная техника, была объявлена в СССР буржуазной лженаукой и всякие исследования по этой тематике были категорически запрещены. Что, разумеется, отбросило нашу науку назад настолько, что мы до сих пор отстаем. И тем не менее даже в условиях строжайших запретов люди работали. Тайно, рискуя подчас жизнью. Научные исследования для настоящих ученых — это не работа, которая делается за зарплату, это необходимость.

— Наркотик, — заметил Володя Грушин.

— Я не стала бы сравнивать научную одержимость с наркотической зависимостью.

— Это если широко понимать, — улыбнулся Володя. Дальше урок пошел своим чередом, но под конец кто-то, кажется, Даша Пославская, спросил:

— А вот, Ольга Васильевна, скажите, правда, что генетика опровергла Дарвина? Что на самом деле нет никакого приспособления видов, потому что генетический код не может измениться из-за внешних условий.

Ольга улыбнулась. Ей нравилось, когда ученики мыслили.

— Ну, естественный отбор все-таки в определенных рамках может иметь место. Выживают некие особи, наиболее подходящие к данным условиям, и передают дальше свои гены. В результате происходит и генетический отбор. Сложнее с образованием совершенно новых видов. Как именно предки кита утратили конечности, пока не вполне понятно. Также не все ясно и в эволюции «хомо сапиенс», человека разумного. У нас с шимпанзе девяносто шесть процентов общих генов. Разница — всего четыре процента; просто поразительно, насколько это все меняет.

— Но скажите, Ольга Васильевна, разве это не странно? — настаивала Даша. — Вот вам самой это не удивительно?

— «Странно», «удивительно» — таких слов в науке нет. Можно сказать «недостаточно изучено» или «не доказано», — ответила Ольга.

— А вдруг не было никакой эволюции?

— И все виды созданы Богом? — с улыбкой поинтересовалась Ольга.

— Ну, не таким вот Богом, как его представляют: старик с белой бородой на облачке сидит, — сказала Даша, — а просто действовала какая-то разумная сила извне.

— Этот вопрос также недостаточно изучен и наукой не доказан, — снова улыбнулась Ольга. — Многие подобные гипотезы оказались на поверку ложными. Еще есть вопросы?

В этот миг прозвенел звонок, а так как острых вопросов не нашлось, то все повскакали с мест, покидали книги в сумки и бросились из класса. В этом отношении естественно-научная гимназия ничем не отличалась от любой самой простецкой школы.

В классе осталась только невзрачная женщина в очках. Когда последний ученик покинул класс, она встала со своего места и подошла к учительскому столу.

— Здравствуйте, Ольга Васильевна, — сказала она, и Ольге почудилось в ее улыбке что-то зловещее (или это она придумала впоследствии?). — Давайте познакомимся. Нина Евгеньевна Кредина, старший методист РОНО.

Учреждение, ведающее образованием, уже несколько лет, как сменило название на что-то длинное, но все по привычке его по-прежнему звали РОНО. Даже сама Нина Евгеньевна.

У Ольги от этого сообщения упало сердце. Как у злостного хулигана, столкнувшегося с директором. Он вроде ничего и не сделал, но душа все равно уходит в пятки.

— Очень приятно, — выдавила она из себя. Сердце уже бешено стучало, а в голову полезли самые страшные мысли. Сейчас эта мымра в очках велит поставить двойку Володе Грушину или Даше Пославской, заставит преподавать по доисторическим программам, выгонит Ольгу или вообще закроет гимназию. Возможные злодейства нарастали, как снежный ком, и так же росла Ольгина паника.

Это была вечная Ольгина беда. Она легко поддавалась панике и из-за этого иной раз делала и говорила совсем не то, что нужно. Потом она всегда ругала себя, но обычно было уже поздно. Вот и сейчас, вместо того чтобы спокойно сказать: «Очень приятно, Нина Евгеньевна. Я давно хотела к вам зайти в РОНО, да все было некогда. Очень хорошо, что вы пришли сами», — вместо этого она выпалила:

— У нас единственная в городе, даже, насколько мне известно, в стране естественно-научная гимназия! У нас свои программы, и…

— Вы хотите сказать, что вы не подчиняетесь РОНО? — Тонкие губы Нины Евгеньевны размотались в хитрую улыбку.

— Нет, — попыталась исправить ситуацию Ольга. — Я… просто… хотела сказать, что мы учим так, как считаем нужным!

— Ах вот как? — покачала головой Нина Евгеньевна. — Но дело в том, что Закон о всеобщем среднем образовании Российской Федерации предполагает, что все без исключения учебные заведения должны давать учащимся определенный набор знаний. Больше — пожалуйста, но не меньше. Иначе выдаваемый этими учебными заведениями аттестат не может считаться действительным.

— Вы хотите сказать, что мы даем меньше знаний, чем школа деревни Пупки? — взвилась Ольга.

— Я бы не стала принижать уровень образования в сельских школах, — посуровела Нина Евгеньевна. — Речь идет о том, чтобы давать определенный уровень знаний. Вы, насколько я поняла, учите чему угодно, тому, чему вы считаете нужным, как вы сами выразились, но при этом не даете устойчивой базы.

— Как это? — Лицо Ольги стало покрываться красными пятнами. Если бы сейчас в классе очутились ее сыновья, девятнадцатилетний Петруша и четырнадцатилетний Павлуша, они бы сразу сказали: «Быть беде».

— Это мы не даем базы? Да знания моих учеников находятся на уровне знаний студентов третьего курса.

— Некоторые ваши идеи наукой трудно назвать. — Нина Евгеньевна начала сердиться. Это был еще один Ольгин минус: она непостижимым образом передавала свое состояние собеседнику, вызывая его на скандал, когда можно было бы ограничиться вежливым обменом мнениями. — То, что я слышала на вашем уроке, раньше назвали бы мракобесием.

— Вы имеете в виду генетику?

— Я имею в виду практически все, что говорилось в этих стенах, но в особенности попытки в очередной раз развенчать учение великого Чарльза Дарвина.

— Дарвин работал сто пятьдесят лет назад! — воскликнула Ольга, — Никто не отрицает важности его работ и принципиальную правильность его теории, но в том виде, в каком она была изложена, ее нельзя принять! Да вы оглянитесь вокруг! Уже клонировали овцу, теперь вторую! Вот чем надо заниматься!

— Может быть, вы предполагаете ввести в программу клонирование овцы прямо в классе, на глазах учеников? — с издевкой спросила старший методист РОНО.

— Я боюсь, это не столь простой процесс, — ответила Ольга и добавила: — Как может показаться неспециалисту.

Этого также не следовало говорить. Нина Евгеньевна усмехнулась:

— Разумеется, я неспециалист. Два высших образования ничего не значат, а потому все, что мне кажется, в принципе неверно. Зато вы обо всем имеете самое правильное представление. Например, о том, как правильно учить детей. Хотя специального педагогического образования у вас, насколько мне известно, нет. И тем не менее вы считаете вправе менять школьную программу, заменять дарвинизм… — она многозначительно запнулась, — неизвестно чем. Академия педагогических наук, профессора и членкоры считают одно, а Ольга Васильевна Журавлева думает по-другому, и, разумеется, именно ее мнение единственно правильное.

— Но поймите, программа по биологии составлялась десятки лет назад. Я в свое время учила в школе практически то же самое, что сейчас должна преподавать. Но наука-то ушла вперед! Втискивать сейчас биологию в старую программу — это все равно что физику ограничить одной механикой. Подумайте, ведь в генетике практически каждый день совершается открытие!

— Очень хорошо, — сухо сказала Кредина. — Программа, по-вашему, недостаточно современна. Тем не менее именно эта программа утверждена Министерством образования, и отступать от нее нельзя. То есть можно, — зловеще сказала она. — Но тогда ваша школа лишится лицензии на выдачу аттестатов зрелости. Если ваш директор не возражает, пожалуйста, учите всему, чему хотите, хоть заменяйте учение Дарвина Законом Божьим. Вам это будет несложно, вы уже сделали шаг в этом направлении.

— Но вы все не так поняли! — Ольга была готова расплакаться. Опять, опять она не смогла сдержаться, наговорила лишнего и все только испортила! И надо же было этой мымре прийти на урок именно к ней!

Ольга давно перестала обращать внимание на посторонних, приходивших на ее уроки. Это случалось не так уж редко, поскольку Ольга Васильевна Журавлева уже превратилась в знаменитость в узких кругах преподавателей естественно-научных дисциплин. Именно поэтому она совершенно не обратила внимания на Нину Евгеньевну, хотя, по-честному, одного взгляда было достаточно, чтобы распознать в ней районного методиста.

Знала ли Нина Евгеньевна заранее, что урок будет посвящен горизонтам, которые открывает современная биология, или нет, но она пришла в самый неподходящий момент. Что ей стоило появиться в шестом классе на ботанике? А тут эволюция, естественный отбор, генная инженерия…

— Вы не совсем правильно меня поняли! — Ольга спохватилась и попыталась исправить положение, но было уже поздно.

— Я все поняла прекрасно! — отрезала Нина Евгеньевна. — Пора покончить с самодеятельностью в толковании школьной программы. Программа едина для всех школ. Генетика генетикой, но дарвинизм должен занять на ваших уроках подобающее ему место.

И тут Ольга сделала еще один ложный шаг.

— Вы еще Лысенко вспомните, — излишне резко сказала она. — Давайте отменим генетику и заменим ее мичуринством. Вы к этому призываете?

— Если это будет одобрено Министерством образования, — сухо ответила Нина Евгеньевна. — К тому же я не вижу ничего страшного в том, что дети познакомятся с достижениями наших русских ученых. Я за весь урок не услышала ни одной русской фамилии.

— Ну, знаете! — не выдержала Ольга. — Кстати, если уж вам не хватает патриотичности, то не могу не заметить, что именно генетику очень успешно развивали наши ученые, пока им не объяснили, что генетика и кибернетика — продажные девки империализма. Да о чем мы спорим, двадцать первый век на дворе. Вы оглянитесь вокруг!

— Я оглядываюсь, — хмыкнула Нина Евгеньевна, — и вижу засилье американизма. Новое поколение выбирает пепси! — сказала она с откровенной злобой. — И это происходит благодаря таким учителям, как вы, которые не считают нужным прививать ученикам любовь к Родине, патриотизм.

— Вы считаете, что патриотично объяснять детям, что Россия — родина слонов? — спросила Ольга.

— Закончим, — поставила точку Нина Евгеньевна. — Мне кажется, что мы ведем совершенно бессодержательный спор. Я лишь хотела поставить вам на вид, что вы не можете произвольно менять утвержденную программу. И об этом же я непременно поставлю в известность директора вашей школы, а также РОНО и ГУНО. Вы поняли меня, Ольга Васильевна?

— Поняла, — кратко ответила Ольга.

— Вот и прекрасно. До свидания.

Методист покинула пустой класс, а Ольга тяжело опустилась на стул. Ей не хотелось верить собственным ушам. Неужели все это возможно? Неужели в нашей стране ничего не меняется? Это был какой-то забытый, но воскресший кошмар.

Ольга подошла к окну. Вот Нина Евгеньевна бодрой походкой выходит из школы. Идет не в сторону трамвайной остановки. Разумеется, она ходит пешком. Ольгу пронзила острая неприязнь к этой женщине. Что же теперь будет? Вдруг она действительно сумеет напакостить?

Известно, что как относятся к учителю, так относятся и к предмету. В школе № 275, носившей громкое название «Естественно-научная гимназия», у большинства учеников любимым предметом была биология, из чего можно сделать соответствующий вывод. Собственно, Ольга Васильевна Журавлева, тогда еще вовсе не учительница, а научный сотрудник Института защиты растений, была одним из основателей этого принципиально нового учебного заведения.

В то благословенное время, когда магазины поражали тотальным отсутствием каких-либо товаров, а цены грозили вот-вот отпустить, стало возможным очень многое. Чиновники потеряли ориентиры и на миг утратили бдительность. В этот самый миг Ольга Журавлева с несколькими единомышленниками решили основать школу, где естественно-научные дисциплины изучались бы не просто углубленно, а шли практически в ногу с мировой наукой.

«Хватит ограничиваться пестиками и тычинками! — говорила тогда Ольга. — Биология фактически — это наука будущего, а в наших школах она заканчивается теорией эволюции. Генетика, можно считать, не изучается. Хватит делать из того же Дарвина истину в последней инстанции. В биологии открытия происходят каждый день».

Практически то же самое говорили физики, химики, компьютерщики.

Предполагалось также, что эти науки будут изучаться комплексно, ведь основные открытия сейчас происходят именно в смежных областях.

Поэтому одновременно с растущими как грибы школами с гуманитарным уклоном была основана единственная в своем роде естественно-научная гимназия имени академика Вернадского. Директором стал Леня (он же Леонид Яковлевич) Казанцев, ушедший в школу из Физтеха.

Первые года два никто не вмешивался в учебный процесс, однако вскоре начальство спохватилось и стало потихоньку вмешиваться. Приходилось писать необходимые отчеты, ввести требуемые «науки» вроде «обеспечения жизнедеятельности», за которым скрывался старый как мир «гроб», то есть гражданская оборона. Все это естественно-научная гимназия проделывала, понимая, что единственный способ выжить в данных условиях — это принимать правила игры. Так что до поры до времени удавалось отделаться «гробом» и необходимыми бумажками. На суть гимназии никто не посягал, и всем казалось, что эта педагогическая лафа продлится вечно.

Но вот РОНО решило взяться за школьное образование и провести самую строгую проверку всяких новоиспеченных школ. Не напрасно ли им выданы лицензии на выдачу аттестатов зрелости. Первая же проверка выявила серьезные нарушения в преподавании биологии. РОНО немедленно отреагировал и через три дня поставил условие естественно-научной гимназии: директор должен быть назначен самим ГУНО, иначе школа перестанет финансироваться из бюджета. Кроме того, всем учителям гимназии предлагалось скорректировать свои программы в соответствии с утвержденными, в противном случае гимназия лишится права выдачи своим ученикам аттестатов зрелости установленного образца.

Это прозвучало как гром среди ясного неба. Звонок исходил от главы ГУНО, но получасом позже в гимназию самолично явилась Нина Евгеньевна. Все преподаватели были собраны в учительской (для чего пришлось отменить их уроки, но это меньше всего волновало главного методиста). Госпожа Кредина (хотя, по существу, она была, разумеется, «товарищ Кредина») объявила присутствующим о решении, которое принял Городской отдел народного образования, и добавила:

— Вы понимаете, я надеюсь, — она обвела взглядом учителей, чуть дольше других задержавшись на Ольге, — что в прежнем качестве ваша гимназия больше не может существовать.

Нина Евгеньевна произнесла свою сакраментальную фразу и удалилась, оставив коллектив учителей в позе героев гоголевского «Ревизора».

Когда все пришли в себя, Алик Поливанов, он же Александр Ильич, учитель информатики, сказал:

— Богу — Богово, кесарю — кесарево. Я не вижу выхода из сложившейся ситуации, который в равной степени удовлетворил бы все стороны.

— Это немыслимо! Просто бред! Какой-то кретин из РОНО будет мне указывать, как преподавать мой предмет! — кричал Леня Казанцев, еще пять минут назад считавший себя директором. — Я над собой никакого кретина из РОНО не потерплю.

— И что ты предлагаешь? — спросила Ольга, у которой начало панически биться сердце.

— Отказаться.

— Ты понимаешь, что тогда нас перестанут финансировать из бюджета и нам придется вводить плату за обучение? — сказала учительница английского языка.

— Размеры каковой будут очень неутешительны для большинства учеников, — добавил Алик.

— Тогда с лучшими из них придется расстаться, — сказала Ольга с дрожью в голосе.

— А набирать новых будем уже по признаку родительских возможностей. И то, если мы изменим программы, иначе мы не сможем выдавать аттестаты.

— Но если мы не сможем выдавать аттестат, кто вообще пойдет к нам учиться?!

Естественно-научная, или, как ее называли для простоты, естественная, гимназия гордилась тем, что с самого ее основания ученики набирались в пятый класс исключительно по результатам анонимного тестирования. С гордостью рассказывалось о том, как не приняли сына депутата мэрии, советника по культуре, который мог быть для гимназии очень полезным (сын, впрочем, доступил на следующий год и оказался довольно толковым).

Но теперь вольнице приходил конец.

— Либо назад в социализм в лице славного РОНО, — коротко сформулировал возможные пути Алик, — либо вперед к капитализму без человеческого лица. В первом случае мы учим кого хотим, но не так, как хотим. Во втором случае — обратная ситуация. Возвращение в исходную позицию, когда мы учили кого и как хотели, по-видимому, невозможно, и мы можем лишь успокаивать себя тем, что еще не сложилось положение, при котором мы учим не того, кого хотим, не тому и не так. Это вводное.

— А меня это не устраивает! — сказал Леня Казанцев, он же теперь уже бывший директор Леонид Яковлевич. — Я не желаю так работать. Для чего тогда было огород городить? Шли бы работать в простые школы, с уклоном, стали бы учителями-новаторами. Фигня все это!

— Леонид Яковлевич, вы в школе!

— Учеников нет, Алла Александровна, и не стройте из себя кисейную барышню! Вы сейчас превращаетесь в советскую училку. Если вам это нравится, пожалуйста, но мне не надо. Это меня не устраивает, понимаете? Я не затем сюда пришел.

— Умение идти на компромиссы при работе в группе входит в подготовку специалистов в Америке, — заметила «англичанка» Алла Александровна.

— Ну и ехала бы к себе в Америку.

— Мне там скучно, там нечего делать, — ответила Алла.

— Небось в Америке не навязывают школам тупых директоров, — засмеялся математик Виктор Викторович.

— Там есть свои тараканы, уж поверь мне, — ответила Аллочка, которая была из «возвращенцев» и вернулась, прожив в США два года. — Но если тут все рухнет, придется возвращаться. Спасибо вам, Леонид Яковлевич.

— Но, ребята, как же мы… Так ведь нельзя… Куда же пойдут наши дети? Мы не можем их взять и бросить! — крикнула Ольга.

— Эх, Ольга Васильевна, что после драки кулаками махать? — сказал молчавший до сих пор историк Петр Иванович, в миру Петя Сосновский. — Что ж вы не распознали в скромном методисте классового врага, который теперь ополчится на нас со всей своей классовой ненавистью, а классовая, извините за повторение, ненависть — она страшнее пистолета, как говаривал еще Александр Сергеич Грибоедов.

Все посмотрели на Ольгу, и она покраснела, как будто была действительно в чем-то виновата. Да пришла бы эта Нина Евгеньевна на урок к тому же Лене Казанцеву, который рассказывает о возможной обратимости времени, о физической непротиворечивости существования параллельных миров, о черных дырах и еще о многом таком, что не у всякого фантаста прочтешь! Результат был бы тот же. Но она почему-то выбрала Ольгу, и теперь получается, что именно она накликала на гимназию эту беду.

— Вы хотите сказать, что это я во всем виновата? — Лицо Ольги, как это бывало в минуты сильного волнения, покрылось красными пятнами.

— Да нет, конечно, — сказал Алик. — Ты просто попала в случайную выборку. Кроме того, это все равно случилось бы рано или поздно. Все к тому шло.

— Не знаю, шло или нет, но я бы предпочел, чтобы это случилось позднее, — сурово заметил Леня.

Все остальные пожали плечами, но Ольга все равно чувствовала себя как оплеванная. К горлу подкатил горький комок. Ольга поняла, что еще секунда — и она расплачется.

— Так вот, Ольга Васильевна, — повернулся к ней Леня Казанцев, — подвели вы нас. Ольгу затрясло.

— Если бы пришли на урок к вам, Леонид Яковлевич, было бы то же самое, если не хуже, — сказала она и добавила уже совсем лишнее: — Вам просто очень не хочется оставлять директорское место, как мне кажется.

— Что?! — крикнул Леня. — Да как вы смеете!? Вы, вы, из-за которой мы сейчас сидим здесь и ломаем голову, как выбраться из этой ямы, куда вы нас затащили! Вы еще обвиняете в чем-то меня!

— Я? Это я вас затащила?! — начиналась истерика. Ольга изо всех сил старалась сдержаться. Еще не хватало, чтобы в учительскую зашел кто-нибудь из учеников. Ольга по опыту знала, что в таких случаях лучший способ успокоиться — это выкурить пару сигарет. Она никогда всерьез не курила, только по молодости и в компаниях, теперь же это было средство на самый крайний случай.

— Извините, — сказала она коллегам. — Я сейчас приду.

Удивительный сосед

Ольга вышла из школы, тут же в первом же ларьке купила пачку «Петра Первого» и спички, вышла на бульвар и села на скамейку, надеясь, что ее не увидит никто из учеников.

Хотя пусть видят, что уж такого страшного, а сыновья здесь вряд ли могут появиться. Вот это было бы совсем некстати. Мальчики видели, как мать курит, дважды в жизни. В первый раз 17 августа девяносто первого года, когда по радио объявили воззвания ГКЧП, и второй раз в сентябре 1998 года, когда их отец (Ольгин муж), который уже несколько дней боялся появиться дома, позвонил и сообщил, что уезжает за границу на неопределенный срок, а ей велел ни в коем случае не подходить к двери, потому что могут стрелять, не выпускать детей из дому и не выходить самой, а также немедленно вызывать милицию, если начнут ломать дверь.

Тогда осадное положение продлилось всего чуть больше суток. Гриша позвонил уже из Дюссельдорфа и сказал, что раз он уже за границей, острая опасность миновала, но велел все же остерегаться.

Поэтому если бы сейчас мальчики увидели, что их мать курит, они бы, наверное, не на шутку испугались, решив, что случилось что-то ужасное.

Собственно говоря, нечто ужасное действительно случилось, только в масштабе одной отдельно взятой гимназии. Этой гимназии скоро не будет, и сейчас рушится их мечта, их детище, потому что какое бы решение они сейчас ни приняли, все будет уже не то. Гимназия под надзором Нины Евгеньевны или гимназия, куда принимают только детей состоятельных родителей и отбор ведется не по знаниям, а по финансовым возможностям семьи, равным образом не устраивала никого. И она прекрасно понимала Леню, который заявил, что в такой ситуации он просто уйдет из гимназии, потому что такая гимназия его больше не интересует. И все-таки как он мог так ее оскорбить, как будто это она одна виновата в том, что произошло!

Ольга затянулась. Оттого что курила она редко, в голове возник туман, и она немного успокоилась. Хотя проблемы от этого не исчезли.

Может быть, и ей тоже взять и уволиться. Сидеть спокойно в своем Институте защиты растений и в ус не дуть. Получать гранты, как это делают ее бывшие сослуживцы, ездить на биостанции, возможно, даже за границу. И забыть и про Леню, и про Нину Евгеньевну. Но ведь это значит бросить учеников в начале учебного года. Куда они пойдут, какая школа примет их в октябре месяце? А выпускной класс, которому следующим летом поступать? Ольга вспомнила их лица: Володя Грушин, Даша Пославская, Ася Кораблева… Взять и бросить их накануне поступления… Так подвести своих ребят она не могла. Так что выхода не было.

И самым ужасным оставалось ощущение, что это она, именно она навела на родную гимназию эту беду. Пришлют какого-то идиота, как они смогут работать с ним? Начнется простая советская «служба»: «они делают вид, что нам платят, мы делаем вид, что работаем». Так вот во что вылилась мечта?

— Что делать? Что делать? — повторяла Ольга про себя, как будто от повторения мог найтись ответ.

— Но вы ведь даже не видели этого директора, — послышалось рядом.

В первый миг Ольга решила, что к ней присоединился кто-то из учительской. Она уже собралась ответить, что не видела этого директора, но уже прекрасно себе представляет, что он такое, когда повернула голову и поняла, что с ней разговаривает незнакомец.

Он был странный. Худой и, судя по всему, довольно высокий. В его тонком лице со впалыми щеками было что-то такое, отчего его обладателя хотелось назвать «не от мира сего», однако темно-карие глаза из-под очков смотрели очень внимательно. Не пристально, а именно внимательно, И еще на нем была шляпа. Черная, но какая-то немодная. Как будто он действительно прибыл из прошлого, но еще не узнал, что такие шляпы уже никто не носит.

Прочитав удивление и немой вопрос на лице Ольги, незнакомец сказал:

— Не так страшен черт, как его малюют. Ольга Васильевна, я думаю, вам стоит согласиться с предложением РОНО.

— Но кто вы? — только и спросила потрясенная Ольга.

— Я? Как нынче выражается молодежь — человек. Существо из мяса и костей. Или вас интересует, как меня зовут? Имя мое — Савва, как у Морозова. Был такой заводчик, филантроп и чудак. Да и фамилия у меня та же, Савва Морозов.

— А по отчеству? — пролепетала Ольга, которой все казалось странным, даже самый голос этого Саввы Морозова, скорее высокий, чем низкий, но уверенный и проникающий.

— И по отчеству так же.

Как именно, Савва не сказал, а Ольга постеснялась спросить, как будто каждый должен знать, каким было отчество знаменитого буржуя, из какого-то чудачества дававшего деньги большевикам.

— Но откуда вы узнали?.. — спросила Ольга и запнулась.

— Вы же биолог, Ольга Васильевна, тем более следите за последними достижениями в науке, находитесь, так сказать, на переднем крае, — сказал Савва, и в его глазах блеснула улыбка. — Вы-то лучше других понимаете, что на свете много есть такого, друг Горацио, что вашей философии не снилось.

— Передача мысли на расстояние, биополе? — внезапно улыбнулась Ольга. Она моментально успокоилась. Наверное, сигареты наконец подействовали. Кроме того, этот странный субъект ей положительно нравился.

— Хоть горшком назови, только в печку не ставь, — ответил Савва. — Ну что-то вроде того, наверное. Я-то не биолог, не знаю, как это правильно «по науке» называется. Но вот вам мой совет: больше про вашу школу голову не ломайте, соглашайтесь на директора. Пусть вам хоть самого Лысенко пришлют в гибриде с Мичуриным, мы с ним поработаем. Поверьте мне. Значительно проще иметь дело с одним человеком, чем с десятком богатых пап, каждый из которых будет считать себя вправе вмешиваться в ваш, как вы выражаетесь, учебный процесс. Кроме того, вы будете зависеть от этих людей в финансовом смысле, а от директора — нет. Зарплату в конечном счете вам будет платить не он. В платной гимназии вам придется хуже. А насчет того, чтобы уйти, — это и вовсе крамольные мысли. Вы и сами знаете, что детей бросить нельзя. Так что вот вам и решение задачки, дорогая Ольга Васильевна. Идите обратно и убедите своих, а то там уже кое-кто собрался писать заявление об уходе по собственному желанию.

Он подвинулся ближе и внезапно коснулся ее руки своими тонкими длинными пальцами. Прикосновение длилось доли секунды, но Ольга почувствовала его почти как ожог.

— Сделайте так. И не надо больше волноваться. В любой ситуации не давайте воли эмоциям. Ольга поднялась со скамейки.

— А вы? — повернулась она к Савве.

— А я здесь посижу, — ответил тот и впервые за время их разговора по-настоящему улыбнулся. — Да и пойду своей дорогой.

Ольга поспешила обратно к гимназии, совершенно уверенная в том, что именно надо делать. И уже по дороге на ходу успела слегка удивиться: с какой такой радости она вдруг разоткровенничалась с совершенно незнакомым человеком? Предупреждали ведь: «Никогда не разговаривайте с неизвестными».

Ольга вошла в учительскую, когда скандал достиг своего апогея.

— Такую гимназию, с позволения сказать, я в гробу видел! — кричал Леня. Вот удивились бы ученики, если бы сейчас увидели своего любимого директора в бешенстве. Он, конечно, всегда и во всем был человеком азартным, но азартность у него обычно была с положительным знаком. Сейчас же он метал громы и молнии, как великий олимпиец, на безраздельную власть которого посягнула какая-то тварь дрожащая. — Такая гимназия, она не просто не принесет пользы, она принесет исключительно вред! — кричал он. — Я буду краснеть при мысли, что я мог быть основателем подобного заведения.

— Ну, уж это вы преувеличиваете, — сказала Алла Александровна. — Можно подумать, речь идет не о школе, а о чем-то другом, правда? — Она хихикнула и обернулась на остальных.

— Вот-вот, — Леня указал на нее пальцем. — А учителя смеются, пляшут на костях.

— Исполняют комические куплеты на пепелище, — добавила Аллочка. — Короче: не убедил. Лично я остаюсь. Пусть будет директор из РОНО.

— Я считаю, что мы не имеем права уходить из школы в начале учебного года, — заметил Алик Поливанов. — Это будет, так сказать, некорректный выход из «Уиндоуз». Этого следует избегать и использовать только в крайних случаях, а данный случай такой характеристикой все-таки не обладает.

— Ренегаты! — крикнул Казанцев.

— Из вас, Леонид Яковлевич, вышел бы прекрасный большевик, вы поздновато родились, — сказал Петя Сосновский. — Хотя тогда вам пришлось бы тягаться силами с Троцким и Лениным…

— Хватит! Хватит оскорблений, я снимаю с себя полномочия директора! — сказал Казанцев и вылетел из учительской, хлопнув дверью.

— Конечно, он в чем-то прав, — задумчиво сказал долго молчавший Виктор Викторович. — Ив том и в другом случае гимназия будет уже не та. Конечно, я увольняться не буду, но скорее всего новый учебный год вы начнете без меня.

Все вздохнули. Примерно то же самое думал каждый. Это был конец. Но Ольга вспомнила высокий глуховатый голос и внимательный взгляд темно-карих глаз.

— Мы еще ничего не знаем, — спокойно сказала она, — кого к нам пришлют, что это будет за человек. Вы же его даже не видели. Я допускаю, что он будет не так уж плох. Идеальный вариант, если он ни во что не будет вмешиваться. В конце концов, ему станет даже лестно быть директором такой гимназии. Что вы всполошились раньше времени? Кроме того, это все равно случилось бы рано или поздно.

— Ну и что ты предлагаешь? — спросила Аллочка.

— Не паниковать раньше времени, — ответила Ольга.

Дверь распахнулась, и в учительскую влетел Леня Казанцев, размахивавший листом формата А4, который он картинно швырнул на стол на глазах у изумленных учителей.

— Вот! Заявление об уходе. Не хотите по собственному желанию, пусть ваш новый директор увольняет меня по статье за прогулы! Но я в эту вашу «новую гимназию» — ни ногой.

И, не дожидаясь словесной реакции, бывший директор опрометью выбежал из учительской. Хорошо, что дети уже ушли домой, и только двое запоздавших дежурных видели, как директор мчится но коридору, размахивая руками, и бормочет страшные проклятья, возможно даже и ненормативные.

— Ольга права, — заметила «англичанка» Алла, хотя на самом деле она была «американкой». — Почему мы так уверены, что к нам непременно придет крокодил?

— На девяносто девять крокодилов среди директоров приходится один не вполне крокодил, так что вероятность того, что не крокодил попадет к нам…

— Один процент, — закончил Петя.

— Вероятность эта значительно меньше, потому что нужно учитывать фактор мобильности, — возразил Виктор Викторович. — С увеличением крокодильности директора увеличивается его мобильность, так как школы тем охотнее стараются его отфутболить. Мобильность же совсем не крокодилистого директора минимальна. Сделав несложные подсчеты, получаем…

Дверь открылась, и в учительской появились оба запоздавших дежурных. Увидев учеников, все прикусили языки. Прогресс прогрессом, а учитель должен соблюдать дистанцию.

— Там Леонид Яковлевич… — сказал один.

— Что с ним? — спросили все хором.

— Велел сказать, что он с сегодняшнего дня на больничном.

— Что? Что с ним случилось? Инфаркт? Несчастный случай? Что? — вскричали все.

— Да нет, — пожал плечами шестиклассник Миша Венедиктов. — Он на скамейке сидел, мы шли мимо, а он нас остановил и говорит: «Ребята, пойдите, пожалуйста, в учительскую, скажите, что я неважно себя чувствую, наверное, придется взять больничный».

— Он просил, чтобы вы отметили, что больничный с сегодняшнего дня включительно, — добавил Завен Погосян.

— Но что с ним? Как он выглядел? За сердце держался? — продолжали допытываться учителя.

— Да вроде нет, — ответили ребята, удостоверившись, с какой стороны у человека находится сердце. — Но он странный был.

— Безжизненный какой-то, — уточнил Завен.

— Может быть, зуб у него болел? — предположил Миша.

— Нет, он вроде как окаменел.

— А он один был на скамейке? — неожиданно спросила Ольга.

— Один, — кивнули шестиклассники. — Только с краю сидел какой-то дяденька незнакомый.

— Какой из себя?

— Обыкновенный. Только в шляпе.

— Спасибо, ребята, идите.

Ольге все стало ясно. И пока ее коллеги рассуждали о том, что заявление-то теперь оказывается недействительным, коль скоро Леня с утра на больничном, она выбежала из школы и завернула на бульвар. Скамейка была пуста. Таинственный незнакомец исчез.

Распознавание по ушам

Погода была по-ноябрьски отвратительной, слякотной, а нужно было ехать на дальнее кладбище, где бывшие детдомовцы хоронили бывшего своего директора.

Детский дом помещался тогда под Ленинградом, в Павловске. И то не в самом городе, а в районе знаменитого дворцово-паркового комплекса, где долгие годы томился, дожидаясь смерти своей влюбчивой матушки-императрицы, будущий император Павел I.

Андрей Кириллович попал в детдом после гибели родителей в подводной лодке на Камчатке. Это была обычная, испытанная временем дизельная субмарина — подводный флот только еще начинал переходить на атомную энергетику. И как потом узнал Андрей Кириллович, молодые офицеры (а где вы встречали дряхлого подводника?) имели обыкновение брать на борт своих жен, если в семье возникала необходимость прервать беременность. Двое-трое суток плавания — и никаких тебе поездок в дальнюю больницу, где хирурги-гинекологи будут копаться в чреве женщины с риском для ее здоровья. Просто, быстро и почти безболезненно. Это все рассказал Андрею Кирилловичу намного позже сослуживец отца, случайно оставшийся на берегу по причине разгулявшегося фурункулеза. Фурункулез оказался спасительной болезнью для того подводника. Отец взял мать на борт, лодка ушла в заданном направлении и навсегда исчезла. Этот случай был далеко не первым и, к несчастью, не последним. После коротких поисков личный состав обычно считали без вести пропавшим, а по истечении положенного времени переводили в ранг погибших.

Двоюродная сестра отца, у которой жил десятилетний Андрей Кириллович, как раз собиралась замуж, и такой довесок судьбы ей был ни к чему. Прежде отец хотя бы посылал ей неплохие деньги, а теперь, пока погибшие числились без вести пропавшими, родным даже пенсии не полагалось. В Нахимовское училище он идти не хотел, потому что мечтал стать космонавтом. В результате был отвезен в детдом, который тогда слыл одним из лучших.

Директор детского дом ходил вместе с детьми в походы, пел с ними у костра под гитару песни бардов, играл во всевозможные военные игры и заменял им всем не только отца, но и старшего брата. А еще ввел под видом самбо малоизвестные тогда всевозможные восточные единоборства, которым обучал детдомовцев маленький юркий жилистый вьетнамец, герой своей войны, прославившийся всевозможными подвигами. Например, рассказывали, как он однажды в джунглях запрыгнул во вражеский вертолет, выбросил оттуда кучу американских солдат-громил, нейтрализовал пилотов, поднял машину в воздух и увел ее к своим. Как-то само собой получалось, что после детдома почти все пацаны поступали в военные училища. А многих еще раньше брали в закрытые структуры. Потому и на панихиду собрались больше люди в военной форме.

Он был не таким уж и старым — их бывший директор, мог бы еще работать и работать, но в начале девяностых его вытеснил ловкий малый, оболгал, едва не засадил в тюрьму, так что бедняга должен был, бросив родное место, переехать в Москву к дочери, где и доживал последние годы, забытый почти всеми. Андрей Кириллович помнил даже статью в центральной газете об их детдоме: «Инкубатор убийц и шпионов». Директор там описывался как жуткий злодей. На самом деле все было не так. Известно, что в любой стране закрытые структуры черпают пополнение из осиротевших мальчишек, и понятное дело, что лучше их черпать во вполне приличном детском доме, где нет запаха воровства.

Панихида была светской. Такой ритуал Андрею Кирилловичу нравился больше, чем новомодное отпевание со священником, невнятно бубнящим молитвы. Отпевание хотя и уравнивало всех: и олигарх в этой жизни, и последний бомж снова возвращались к естественному состоянию — становились рабами Божьими, — но зато мешало друзьям и сослуживцам вспомнить о заслугах усопшего. Здесь же говорили речи у микрофона в небольшом зале, где стоял гроб, и Андрей Кириллович тоже сказал несколько слов о первых выпусках. Почти все офицеры были здесь много моложе его, некоторых он смутно помнил, а его узнавали сразу, потому что младшие всегда запоминают старших. Только самые молодые не знали его в лицо, потому что с ними Андрей Кириллович прежде не встречался. Но и они в этот день были ему ближе остального человечества, как-никак все вместе входили в особую детдомовскую общность, чего другим людям, не дожившим в детском доме, понять трудно.

Место для панихиды выделил тоже детдомовец, а теперь — генерал-майор, командир воинской части, расквартированной в Москве.

— Что же мы его, как собаку, зароем, не простившись, — сказал он на предложение плачущей дочери покойного перевести гроб прямо из морга на кладбище. — Везите ко мне в клуб, это рядом с территорией части, туда вход свободный. Я и духовой оркестр выделю. И почетный караул для салюта у могилы. Все сделаем по чести.

В конце панихиды Андрей Кириллович передвинулся вместе с этим генералом, а в прошлом — Генкой Звонаревым, в дальний угол зала.

Их разговор в основном состоял из коротких вопросов и таких же коротких ответов:

— Ну как ты?

— Да я-то в порядке.

— А ты-то как?

— Я тоже в порядке.

А так как воинская часть называлась особым подразделением десантников, то Андрей Кириллович решил показать генералу фоторобот, который они составили в поезде, старательно вырисовывая фас и профиль Скунса и особенно тщательно прорабатывая линии ушей, потому что уши, как и отпечатки пальцев, у каждого их носителя единственны и неповторимы. И раз уж нет пальчиков, так хотя бы уши изобразить точно.

— Не было среди твоих ребят кого-то похожего? Белобрысого?

— Нет, такого не было точно, ни белобрысого, ни рыжего, ни темного, — ответил генерал-майор, повертев перед глазами отксеренный листок с фотороботом. — Уши — деталь точная, но попробуй по ним определи. Да вон впереди стоит парень вроде бы с такими ушами.

Генерал показал рукой на спину с затылком, и Андрей Кириллович в очередной раз ругнул себя за потерю наблюдательности: впереди и в самом деле стоял человек с теми же небольшими и словно прижатыми к голове ушами. Это было бы запредельным везением — обнаружить Скунса в собственном же братстве, да к тому же на другой день после случая в поезде. И ежу понятно, что к такой неожиданности он не готовился, а потому и не бдел.

Начальник службы безопасности представлял вид сзади Скунса довольно туманно, в вагоне-ресторане парень показывал свой затылок лишь на одно мгновение, поэтому, отойдя от генерала, он стал аккуратно протискиваться к этому человеку. А тот ощутил взгляд и, не поворачиваясь, стал отходить в сторону. В это время ведущий предложил обойти гроб, крытый темно-вишневой тканью, для последнего прощания. Парень оказался в начале очереди и, как многие, приостановился, чтобы, пригнувшись, поцеловать стылый припудренный лоб покойного директора. Андрей же Кириллович оказался в хвосте этой очереди. Отпихивать своих, чтобы приблизиться к парню, он не мог. Это выглядело бы неприлично. Тем более, что и возможный разговор у них должен был пройти без свидетелей. Опять же, он все еще не был уверен, что это тот самый Скунс, которого он должен отыскать. Но когда Андрей Кириллович увидел наконец его в профиль, то мгновенно утвердился — это точно был он, тот самый парень. И теперь важно было не упустить его из обозреваемого пространства.

Однако именно в тот миг, когда Андрей Кириллович тоже приостановился возле изможденного то ли болезнью, то ли горестями последних лет лица покойного и на мгновение отвел глаза от наблюдаемого объекта, Скунс исчез. Андрей Кириллович, не показывая спешки, быстро вышел из клуба. Однако и там — ни слева, ни справа, ни на противоположной стороне — белобрысого парня не было. Лишь темно-зеленая «семерка» с тонированными окнами, шаркнув колесами, рванула с места. Ее сразу заслонили другие автомобили, так что невозможно было засечь номер.

Но теперь, по крайней мере, стало понятно то жизненное пространство, на котором стоило искать парня. И пространство это было не столь большим.

«Сегодня неудобно, а завтра посмотрю у дочки директора альбом с фотографиями и расспрошу ее, — решил Андрей Кириллович, — и если он здесь ездит на машине, то скорей всего и живет в Москве».

По договоренности с шефом, Андрей Кириллович мог отсутствовать весь день. Но он все же отзвонил по трубке, как делал это всегда, а потом вернулся в зал, где к этому времени успели закрыть гроб. Печальный ритуал шел привычным путем. К широким дверям подогнали задом автобус. Молодые офицеры понесли то, что недавно было живым телом покойного, а теперь содержалось в деревянной домовине, одетой в тёмно-вишнёвый бархат. Было много венков — даже от Министерства обороны и ФСБ. И Андрей Кириллович в который раз подумал, что настоящая значимость человека чаще познается лишь после его ухода. Или, по крайней мере, во время похорон. Жил себе поживал их скромный директор детдома, а вон, как оказалось, сколько достойных офицеров воспитал!

Он решил быть вместе со всеми до конца. Съездил на кладбище, что было возле кольцевой дороги, потом вернулся назад, в тот же зал, где были уже накрыты для поминок длинные столы.

Теперь уж Андрей Кириллович своей бдительности не терял. Однако тот, кого они назвали Скунсом, среди собравшихся так больше и не появился. Уже в конце поминок он подошел к дочери директора, которая его, конечно, помнила. Она так и не вышла замуж, хотя и сейчас это было не поздно сделать. Тем более теперь, после смерти отца, ей станет жить и вовсе одиноко. Он и это обсудил с соседом — черноусым полковником, которого по детскому дому не помнил; зато тот, будучи тогда малолеткой, запечатлел в памяти многие его «подвиги». Вот уж воистину младшие все знают про старших.

С дочерью Андрей Кириллович договорился о том, что посетит ее на следующий день ближе к вечеру, а заодно и присоветует, как поступить с кое-какими документами.

Знать бы ему, что в то время, когда все они сидели за длинными столами в клубе особого воинского подразделения, человек, которого звали Скунс, находился как раз в той самой квартире в Кривоколенном переулке, которую собирался посетить Андрей Кириллович.

В не слишком длинной, но и не такой уж короткой жизни, особенно если ее мерить не временем, а насыщенностью событиями, этого человека звали разными именами: Антоном, Константином, Федором, Алексеем, а также Рустамом, Равилем, Фархадом, Шато, Ароном, — бывали у него документы и на иные имена с фамилиями, например: Фридрих Вайсгерц, Пьер Дегейтер, Джордж Петерсон.

Понажимав на кнопку дверного звонка и убедившись, что квартира пуста, тот, кого звали Скунсом, с помощью небольшого, но очень удобного инструмента открыл простенький замок и вошел в квартиру своего бывшего директора. Сигнализации в квартире не было, и он, надев на обувь пару полиэтиленовых мешков, сразу направился в комнату к полкам, на которых стояли альбомы с фотографиями. Его интересовали несколько альбомов, и он разложил их на столе.

Уличный фонарь освещал комнату довольно неплохо. Человек, который так интересовал Андрея Кирилловича, с печалью посмотрел на фотографии не нынешнего, изможденного невзгодами директора, а того, пронизанного радостной энергией жизни, всегда окруженного воспитанниками. Пройдет еще немного лет, и кому все они будут нужны? Разве что бомжу, который подденет своим железным крючком эти альбомы, когда их выбросят в бак на помойку. Бомж отволокет их в макулатуру, и, может быть, ему хватит на бутылку дешевого пива. Несколько фотографий Скунс аккуратно вынул из альбома и забрал себе. А потом вернул альбомы на прежнее место, вышел из квартиры, захлопнув дверь, полиэтиленовые мешки, снятые с ног, сунул в небольшую черную сумку, которая висела у него на плече, и пошел к стоявшей за углом «семерке».

Явление троицы в квартире Гнома

Судьба как будто нарочно прицепилась к Ольге и не желала давать ей спуску. Лишь только как-то (еще совершенно неизвестно, как именно) разрешился конфликт в гимназии, как посыпались новые неприятности, совсем мелкие, средние и весьма крупные.

Вернувшись домой, Ольга решила воспользоваться отсутствием своего старшего сына Петруши (до сих пор звала его про себя этим детским именем) и засесть за Интернет. При нашем тотальном отсутствии новых книг в библиотеках только всемирная паутина позволяла ей не отстать от мира окончательно, хотя бы в том, что касалось биологии. Ольга подписалась на Biology List, сайт, ежедневно публиковавший рецензии на вышедшие книги, краткие резюме конференций и тому подобную информацию.

Чтение новой литературы по биологии всегда приводило Ольгу в хорошее расположение духа, она чувствовала, что все-таки еще не окончательно стала дремучей, по крайней мере она способна понимать то, о чем пишут.

Ольга вывела на экран Интернет-эксплорер, назвала пароль, но предательский сервер ответил с машинным безразличием: «Доступ в сеть закрыт». Это еще что за ерунда? Ольга просмотрела новые сообщения, последним шло письмо от оператора, сообщавшего, что «на вашем счету долг в 50 рублей». Три дня назад Ольга заплатила в кассу университета сто рублей, это же на десять часов работы! И ее дорогие сыновья (Петруша, конечно, в первую голову) умудрились растранжирить драгоценное компьютерное время, разумеется, по всяким пустякам. Теперь снова надо ехать на Университетскую набережную, платить и идти показывать квитанцию. Можно, разумеется, сходить в ближайшую сберкассу, но тогда к Интернету подключат — дней через пять, а за это время она окончательно отстанет от жизни.

«Ну что можно искать в Интернете десять часов сряду?» — возмущалась Ольга. — «Что за комиссия, создатель…»

Ольга испытывала такое раздражение, что попадись сейчас ей под руку любой из пары ее любимых чад, им бы не поздоровилось. Полетели бы клочки по закоулочкам!

Вот, кстати, кто-то из них. Опять ключ забыли, в дверь звонят! Ольга поспешила открывать, готовя про себя гневный монолог, которым она встретит нечестивого сына, промотавшего материнское компьютерное время, утратившего ключ от квартиры и вообще виновного во всех мировых бедах.

Она распахнула дверь и оцепенела. Перед ней стоял вовсе не старший, Петр, и не младший, Павел, более известный в узких кругах под звучным именем Торин, а трое совершенно незнакомых молодых людей, похожих друг на друга как братья. Они были плечистыми, крепкими, коротко стриженными и очень суровыми на вид. Двое были одеты в кожу, а третий — в деловой костюм. «Малиновый пиджак», — определила про себя Ольга, хотя костюм был строго серым. Но суть его оставалась малиновой.

— Ольга Васильевна Журавлева? — вежливо, но строго спросил «пиджак».

Кожаные сурово жевали жвачку, пристально смотря на Ольгу колкими глазами.

— Это я, — ответила Ольга, продолжая стоять в дверях.

— Удобнее будет говорить в квартире, — сказал «пиджак».

Ольга посторонилась. Биться не на жизнь, а на смерть, защищая вход в жилище, было бессмысленно. Эти трое справились бы и с целой ротой таких, как Ольга.

Но она все-таки не сказала им «проходите», а лишь молча отошла в сторону. Пусть знают, что они оккупанты. Не бегемоты же они, должны кожей чувствовать чужую неприязнь. Если это и было так, то пришельцы этого никак не показали. Они протиснулись в узкую Ольгину прихожую, где сразу стало очень тесно.

— Ольга Васильевна, ваш муж должен большую сумму денег, — бесцветно начал «пиджак». — Хорошо бы вернуть.

— Мне отдавать нечем, — сказала Ольга, чувствуя, как сердце предательски сжимается. Она давно ожидала этого визита и, как ей казалось, была к нему готова. Но вот они пришли, а она забыла все заранее подготовленные хлесткие фразы вроде: «Вы выгоняете на улицу двоих детей. Подумайте, если бы в этом положении оказалась ваша мать или сестра?»

Все эти слова оказались неуместными в разговоре с реальными бандитами. Они просто отлетели бы от них, как горох от стенки.

— Ваш муж должен двести тысяч долларов, — сказал «пиджак».

— Погодите, — от этой цифры у Ольги закружилась голова, — как же двести… Сто тысяч.

Как будто это имело для нее хоть какое-то значение.

— Было сто, стало двести, — «пиджак» продолжал спокойно, даже лениво смотреть ей в глаза. — Не поторопитесь, будет триста.

— Но… — пискнула Ольга, но вдруг пришла в себя, как будто что-то щелкнуло у нее в мозгу, и голова вновь стала ясной и спокойной. С какой стати она торгуется! Пусть хоть миллион требуют. Это не ее долг. Геннадий фактически сбежал от ответственности и свалил все на нее, но она просто не имеет права перекладывать эту ношу на детей. Геннадий кому-то задолжал, пусть они с него и спрашивают.

— Слышь, квартира-то упакована вроде нормально, — подал голос один из кожаных, внимательно обозревавший комнату, где самое видное место занимал компьютер.

— Вот именно. — кивнул «пиджак». — Продадите квартиру, прибамбасы эти, и всего делов. А то смотрите, мы ведь можем и на счетчик поставить.

— Вы обратились не по адресу, молодые люди, — спокойно, глядя в голубые глаза «пиджака», сказала Ольга. — Вам должен мой муж, а не я. Насколько мне известно, имущественные претензии не распространяются на родственников. У нас же с ним даже разные фамилии. Кроме того, — добавила Ольга неожиданно для себя, — это мой бывший муж.

— Нам по барабану, — сказал второй из кожаных.

— Дети-то его, — поддержал своего подручного «пиджак». — Если он не хочет, чтобы с ними что-нибудь случилось, пусть возвращается.

— Доведите это до его сведения, — сказала Ольга.

— Это ваши проблемы, — пожал плечами «пиджак». — Короче, готовьте документы на квартиру или меняйтесь на меньшую. Квартира-то хорошая у вас. Ну и эта мелочевка. — Он неопределенно взмахнул рукой в сторону комнат.

— Вы зря теряете время, — сухо ответила Ольга.

— Вы за наше время не беспокойтесь, — сказал первый кожаный, — лучше о себе подумайте.

— Три дня, — сказал второй, речь которого отличалась крайней лаконичностью.

— Даем вам три дня, — подтвердил главный. — Если вы не начнете предпринимать необходимые шаги…

— Счетчик включим, — сказал второй.

— Вы об этом сильно пожалеете, — кивнул первый.

— Подумайте о детях, — посоветовал «пиджак». — До свидания.

Ольга ничего не ответила, только до боли закусила губу. Она ничего не сказала им, потому что боялась разреветься прямо у них на глазах. Что же теперь делать? Неужели действительно менять квартиру? Ведь это единственная ценность, которая есть у нее и ребят. Единственное, что они получили в результате всей этой предпринимательской деятельности! Конечно, они смогут поместиться и в двухкомнатной хрущевке, жили же раньше. Но даже если продать все: компьютер, пианино, телевизор и так далее, — все равно не собрать даже и половины, да что там, четверти требуемой суммы. Тем более цены на недвижимость так упали после дефолта.

И тут Ольга опять, уже во второй раз, как будто очнулась. Да о чем это она? Какой обмен? Мерзавцы! И держат себя, как хозяева жизни. С какой стати она должна плясать под их дудку?! Никакого обмена! Эта квартира принадлежит ей и ее детям, и больше об этом никаких разговоров.

«А если они вернутся? — спросил предательский голос. — Вот тогда и посмотрим. Нечего распускать нюни. Ничего они нам сделать не смогут», — ответила она сама себе.

Ольга поразилась своей стойкости. Сколько раз она пугалась, только представляя, что к ней могут заявиться бандиты и потребовать уплаты долга. Ей казалось, что она сделает все, лишь бы они отстали от нее и детей. Но вот они пришли, а она почти не боится. Стоило только поразиться собственному мужеству. Вот уж не думала, не гадала, что на такое способна.

Послышался звук открываемой двери. Домашние всегда уже по этому звуку могут определить, кто пришел, и Ольга знала: это явился Павлуша. Действительно, дверь медленно распахнулась, и на порог с трудом влезло нечто невообразимое, среднее между средневековым рыцарем и полностью экипированным вратарем сумасшедшей хоккейной команды.

На голове его красовался шлем, действительно по происхождению хоккейный, но сверху к нему был приделан выкрашенный бронзой «под золото» шишак, украшенный изображением птицы, подразумевавшей уменьшенного орла. За плечами существо тащило огромную доску, вырезанную в форме лилии и украшенную геральдическими животными, выполненными явно непрофессиональной рукой, но зато очень яркими. В руках сей современный рыцарь нес деревянный меч весьма устрашающего вида. Если таким мечом двинуть по незащищенной голове, то мало не покажется. Имелась также мантия из блестящей подкладочной ткани, ботфорты со шпорами, основу которых составляли резиновые сапоги, и еще множество мелких прибамбасов.

Ольга посмотрела на существо с нежностью и спросила:

— Павлуша, ты там хоть что-нибудь ел? Благородного рыцаря немного обидела эта проза, и он просопел в ответ нечто на непонятном средневековом языке.

— Ну а победил кто? — Мать наконец задала разумный вопрос.

— Мы! — гордо ответил шлем. — Мы разогнали синих эльфов, а Элевсина взяли в плен.

— А что же вы делаете с теми, кого взяли в плен? — спросила Ольга, надеясь, что их не приводят домой в семьи неприятелей.

— Держим до конца сражения, — ответил рыцарь, снимавший в прихожей свою амуницию и тем самым превращавшийся из великого Торина в обыкновенного Павла.

— Иди умойся. Не забудь руки как следует с мылом, — предупредила мама.

— Ага, — ответил воин, окончательно превратившийся в обыкновенного подростка.

Сражение с синими эльфами, как видно, весьма подогрело аппетит, потому что Павлуша-Торин охотно уписывал все, что ему предлагалось: и гречневую кашу с котлетой, и холодную вчерашнюю картошку, и кусок вчерашней печенки, и булку с маслом.

— Павлуша, ты вчера выходил в Интернет? — осторожно спросила Ольга.

— Не-а, — ответил Павел, рот которого был еще занят. — Это Петька висел.

В другое время Ольга бы, наверное, очень рассердилась, но недавний визит трех представителей «параллельного мира» настроил ее на более философское отношение к бытовым неурядицам. В конце концов, если «эти» отнимут компьютер и квартиру, никто уже не будет ругаться из-за Интернета. Всякая вещь, как известно, привносит свои проблемы, но компьютер уж пусть будет. И тем более — квартира. Как говорится: «Если у вас нету тети, то вам ее не потерять…»

— А Петруша когда обещал прийти? — спросила Ольга.

— Не-м-м-у, — с полным ртом промычал Павел. Он отхлебнул чаю и добавил: — Он в чате висит. С кем-то там познакомился.

— Он что, просто так болтает, да?

Ольга опять почувствовала страшное раздражение. Пусть в университетском сервере выход в Интернет стоит всего десять рублей, но все зависит от того, сколько занимать времени. Если висеть по десять часов в день, то никакой зарплаты не хватит. Это надо же такое придумать: болтать с приятелями через Интернет! Что за дурацкая фантазия! Как будто телефона нет. Да и просто встретились бы и поболтали. Можно подумать, что у них мать Рокфеллер!

Опять вспомнились давешние пришельцы. Они считают, что она способна выложить им двести тысяч долларов, но ее-то собственный сын должен понимать, что деньги она не печатает. Геннадий из своего Дюссельдорфа тоже не спешит помогать, да и вряд ли может.

Ольга задумалась о муже. Это может показаться странным, но теперь она если и переживала за него, то как-то очень отстраненно, почти как переживала бы за любого другого знакомого человека, попавшего в сложную ситуацию. Хорошего знакомого, но не близкого.

Пожалуй, за знакомого она переживала бы даже больше, потому что Геннадий фактически сбежал от своих проблем, свалив их на ее плечи. Ее и детей. Потому что, если сейчас придется менять квартиру, переезжать в какое-нибудь Рыбацкое или Лигово, в этом будет часть и его вины.

Ольга вздохнула. Хотя что Геннадий мог сделать, если бы ему не удалось выбраться в Германию… Прятался бы по знакомым… Ольга вспомнила те ужасные дни, перед тем как он уехал… Странные звонки, после которых муж, молодой и спортивный человек, буквально серел и принимался сосать валидол… Да, Дюссельдорф — это было единственное правильное на тот момент решение.

Торин, он же Павлуша, тем временем наконец закончил трапезу. Ольга поражалась тому, сколько он начал есть. То, бывало, из ложечки кормили «за маму, за папу», а тут только успевай на стол ставить. «Растет», — подумала она.

— Мам, я телевизор включу!

— А ты уроки сделал?

— Да ладно, уроки потом.

— Нет, сначала уроки, потом английский, а вот если останется время — тогда телевизор. Тебе дай волю, ты вообще от него не отлипнешь!

Торин, великий предводитель Белых гномов, покряхтел, но подчинился более сильной воле. Утешало одно — английским более сильная воля разрешила заниматься по священному тексту Сильмариллиона. Это было не в пример труднее, чем читать учебник, но зато это было одновременно приобщением к Великому. Так что время не пропадало даром.

Торин отправился к себе в комнату и открыл рюкзак, украшенный фосфоресцирующей надписью: «Гэндальф жив!»

Ольга только покачала головой, смотря ему вслед. Вспомнились уроки педагогики в университете. Суха теория, мой друг. Вот бы Песталоцци вместе с Руссо и всех, кто еще любил порассуждать о воспитании, сюда к конкретному ребенку, живущему в начале двадцать первого века… Ребенку, которому, кроме «толкинизма», или как там они называют свое безумие, решительно ничего на свете не интересно,

И Ольга снова удивилась самой себе. Как это у нее вдруг все так легко получилось? Бывало, приходилось, отгонять Павла от телевизора. Скандалы, угрозы, а тут он вдруг взял да послушался. И даже не огрызнулся. Чудеса, да и только.

Правда, интернетовское время как было израсходовано, так и осталось. Пока Ольга об этом думала, раздражение начало закипать, как молоко, поставленное на слабый огонь. Однако внезапно все улеглось.

«Раз Петруша израсходовал время, пусть завтра с утра сам поедет и заплатит. А то я ругаю его, а потом сама же и еду, наверное, это неправильно», — подумала Ольга и успокоилась. И тут ей в голову пришло поистине гениальное решение. Нужно сменить пароль. А Петр пусть открывает свой собственный вход. Он, как студент, имеет право. И тогда не будет никаких проблем. Хочешь болтать с приятелями по Интернету — пожалуйста, только деньги на это заработай, будь добр, сам. Используй свою стипендию — ее как раз хватит на оплату семи с половиной часов работы. Ольга даже улыбнулась, до чего решение оказалось простым.

Можно было приниматься за подготовку к завтрашним урокам. Ольга взглянула на часы: пять. Всего лишь! Как быстро сегодня она все успела. Она пошла в комнату. На колени прыгнула Пунечка, и Ольга вздохнула, взглянув на милую кошачью мордочку. Смешно, а на самом деле очень грустно. Пуня страдала от аллергии, и вся ее хорошенькая белая мордочка была усыпана коросточками. Все как у людей. Ольга носила ее к ветеринару, сказали: «Аллергия. Ищите на что. Может быть, вообще на загрязнение окружающей среды. Тогда ничего сделать невозможно». Они пробовали и так, и эдак. Исключили из рациона молоко, потом рыбу, вроде напасть поуменыпилась, но окончательно никак не хотела проходить.

«Может быть, линолеум на кухне», — вдруг подумала Ольга, гладя кошку. Вспомнилось, какой он был необыкновенно вонючий, когда его постелили. У всех первые дни болели головы. «Надо было сразу тогда же его и заменить. Было же ясно, что он не полезен, мягко выражаясь. Эх ты! А еще биолог называется», — обратилась она к самой себе.

Петр шел домой, думая о Ней. Он никогда ее не видел, но был уверен, что это самая прекрасная девушка на свете. Звали ее Даша, и ему казалось, что он знает о ней все, если не считать того, что он не знал о ней решительно ничего.

«Виртуальная девушка из виртуального мира».

Петр глупым никогда не был и в глубине души понимал, что в реальном мире, в мире котлет и картошки, мокрых ботинок, ворчливой мамы и придурковатого брата. Даши, может быть, и не существует. Он мог даже допустить, что где-то за далеким терминалом сидит вовсе не Даша, а какая-нибудь некрасивая, может быть, даже немолодая женщина, лет двадцати восьми, или, может быть, совсем старая, лет тридцати, и выходит в чат под видом Даши. Но думать об этом не хотелось, да и какая разница! Все равно он никогда не встретится с ней в реальном, не виртуальном, мире. Потому что виртуальный мир другой, там нет помойных ведер, которые надо выносить, там нет мелких назойливых проблем, которые заполонили и отравили жизнь в этом мире. И там он вовсе не Петруша, как его зовут мама с бабушкой, и не Журав, как его звали одноклассники, не Петька, как к нему обращается гнусный короед, его младший брат, он Петр, он звучит гордо.

В виртуальном мире первокурсник Петя Журавлев, нескладный и долговязый и, главное, лопоухий, превращался в студента университета Петра, прекрасно разбирающегося не только в компьютерах, но и в современной музыке, в литературе, пишущего стихи, поклонника БГ, и вообще в высшей степени достойного человека. В такого «Петра», каким реальный Петя хотел бы стать или пока хотя бы казаться.

Некоторое время назад, выйдя в один из питерских чатов, он нашел стих, который кто-то туда бросил и просил написать контекст:

А потом кто-то спросил, упоминалась ли в текстах БГ река Оккервиль. Этот самый кто-то жил на Ладожской, на самых берегах этой реки, и хотел узнать, верно ли, что она воспета в произведениях дедушки русского рока.

Этого не знал никто, кроме Петра, который и сообщил интересующимся, что в апокрифическом «Искушении святого Аквариума» значилась вещь под названием «Река Оккервиль», но текст ее восстановить не представляется возможным, потому как из седой древности от «Искушения» не дошло ничего, кроме списка вещей. А многим и само существование этого альбома представлялось мифом чистой воды. Но Петр лично своими глазами видел старинную коробку от древней магнитофонной бобины, где был дан список вещей из «Искушения». Сама бобина давно канула в Лету (не путать с Егором Летовым), а коробка от нее попала в коллекцию знаменитого Коли Рыбина, где ее и видел Петр.

Вот тогда-то и откликнулась Даша.

Она прислала Петру (ему лично, а не в чат!) найденные ею во время археологических раскопок, проводимых соседями у себя в квартире, рассыпанные листочки с ранними текстами «Аквариума» и других, как там было сказано, «ленинградских» групп, и нашелся там в том числе полный текст «Реки Оккервиль», который, как оказалось, состоял практически из одного лишь повторения этих слов:

Еще Даша прислала стихи, найденные там же, на пожелтевших листках, напечатанные на очень плохой пишущей машинке. Стихи были такие:

Дальше Даша делала предположение, что в начале своего творчества Борис Борисович писал значительно хуже, чем впоследствии.

Петр ответил, что это, безусловно, абсурдистская поэзия, которая, по определению, не может быть ни хорошей, ни плохой, а автор ее скорее всего не сам Гребенщиков, а Джордж Гуницкий, который и теперь пишет точно так же. Абсурдистская же поэзия может либо нравиться, либо нет, это уж дело вкуса.

Даша снова ответила. Так у них завязалась переписка. Сначала держались литературы: с абсурдистов переключились на Пелевина, с того почему-то на Хармса, а затем на «Вредные советы». Даша, как выяснилось, не знала о существовании Олега Григорьева, и Петр просветил ее в этом вопросе. Даша в свою очередь выдала подборку лимериков, как переведенных с английского, так и сочиненных ею лично.

Они переключались с одной темы на другую, а потом перешли в режим реального времени. Это было здорово — создавать полное впечатление, что сама Даша сидит прямо перед ним, вернее, в соседней комнате. Или что они болтают по телефону. Голоса, правда, не было слышно, но она писала так интересно, такие у нее были неожиданные сравнения, и она так ловко пользовалась специальными знаками вроде:) для улыбки, что создавалось почти полное впечатление того, что он слышит ее голос. Петр был совершенно уверен, что голос у нее не писклявый, как у некоторых его знакомых (он такие голоса терпеть не мог), но и не женский бас, а такой вот звонкий и в то же время иронический.

Судя по всему, и Даше нравилось болтать с ним через Интернет. Скоро они уже не могли прожить ни дня без того, чтобы не поделиться новыми мыслями. При этом оба совершенно избегали всякой конкретной информации: Петя понятия не имел, где живет Даша, с кем, где учится (или работает), даже не знал, сколько ей лет. Тут он, правда, был почти уверен, что она примерно его ровесница.

Сначала все эти вопросы Петю не особенно волновали, «Это все несущественно, — говорил он себе и окружающим. — Главное, что человек говорит, а там будь он хоть негром преклонных годов!»

Правда, однако, состояла в том, что с негром, особенно преклонных годов, болтать было бы совсем не так интересно, даже если бы он высказывал решительно те же самые мысли, что и Даша. Было все-таки что-то в том, что его собеседница — симпатичная (в этом Петя не сомневался), молодая (в этом он сомневался еще меньше) и к тому же женского пола.

Познание власти денег

Борис Бельды позвонил в девять утра. Георгий Иванович Беневоленский ночевал в офисе на Цветном бульваре, точнее, в той микроквартире, которая служила продолжением офиса. Уже много лет на неумный вопрос «как жизнь?» он отвечал, слегка иронизируя над собой:

— Да никак. Личной, например, давно уже нет. Одна деловая.

Однако Борис Бельды на всякий случай показал вежливость. Или заботу:

— Не разбудил, Гарька?

— Слушай, уже девять часов, говори дело.

— Порядок, подписали контракт на твоих условиях.

— Когда в Москву?

— Ну дай хотя бы день погулять. Я же телевизор смотрю, вижу, какая в Москве погода. А тут — солнышко.

— Ладно, послезавтра прилетай.

Партнер, как лошадь, собака и женщина, любит твердую руку. Поэтому Беневоленский был с Борисом Бельды всегда суров.

Когда-то много лет назад именно благодаря ему Георгий Иванович получил первое представление о власти денег. Им обоим было тогда по восемь лет. И он купил себе дружбу. Это случилось вскоре после того, как с легкой подачи учителя физкультуры к нему прицепилось прозвище Паук. Однажды на уроке физкультуры учитель, раздраженный его суетливыми движениями, выкрикнул:

— Беневоленский, ну что ты машешь конечностями, как паук!

С тех пор это имя к нему крепко прилипло. И все в классе иначе, как Пауком, его и не называли. Но особенно дразнил, отпихивал из очереди в школьный буфет, толкал в коридоре собственный сосед по парте, Борис Бельды. Одет он был в застиранную форму, наверняка уже ношенную не одним первоклассником, а по утрам от него исходил довольно противный запах перловки.

Беневоленский, рожденный в пятьдесят пятом году, почти посередине двадцатого века, не знал бедности, которая окружала тогда многих.

— Знания, мой дорогой, — не только сила, а ученье — не только свет, это еще и хлеб с маслом, даже с красной икрой, — учил его отец, знаменитый профессор-уролог. — Хотя иногда чрезмерные знания умножают печали.

Сам отец так был занят изучением чужих мочеполовых путей, что просмотрел страшную болезнь жены. А когда она года через два отмучилась и к ним стала приходить ее сестра, сначала днем — только чтобы помогать по хозяйству, — а потом осталась и на ночь, чтобы в супружеской постели помочь себе и вдовцу пережить одиночество, профессор, возможно, даже не заметил подмены. Тогда-то юного Беневоленского и стали отправлять в летние лагеря. И отец, который проводил выходные в БАНе, что расшифровывалось отнюдь не как банное место, а как Библиотека Академии наук, естественно, не мог его навещать, зато откупался огромной суммой, близкой к доцентскому заработку. Кроме профессорского оклада отец постоянно получал гонорары за приватную практику, а также за статьи, книги, и семья жила безбедно. Георгий Беневоленский едва догадывался о том, что другие живут иначе. Поэтому однажды, когда вредный сосед заболел и учительница велела навестить его, это посещение произвело на девятилетнего профессорского сына ощущение шока.

Общежитие было в соседнем дворе, в потемневшем от времени трехэтажном кирпичном здании. Шел он туда без большого желания: уж очень сильно «доставал» его этот самый Борис Бельды. И как знать, вдруг он и у себя дома, несмотря на болезнь, придумал бы какую-нибудь пакость. Беневоленский поднялся по обшарпанной лестнице на третий этаж и ступил в длиннющий коридор, по обе стороны которого выходили двери. Уже в коридоре бил в нос жуткий букет запахов, состоящий из аромата тушеной квашеной капусты, мочи и какой-то тухлятины. Учительница сказала ему номер комнаты, и юный Георгий шел задрав голову в поисках нужных цифр, брезгливо морща нос. В сетке он держал свежекупленные два апельсина, два яблока и два банана. Этим подношением для больного ребенка снарядила его тогда еще здоровая мать. Наконец он нашел искомую дверь, но едва собрался ее открыть, предварительно постучавшись, как она, ударив его по лбу, распахнулась сама, и оттуда, бессмысленно матерясь, вывалился пьяный парень. Мутно оглядев маленького Беневоленского, парень было потянулся к его подношению, но его мотнуло в другую сторону, и он едва успел ухватиться за стену.

— Иди, шагай, — проговорил он, тупо улыбнувшись, и Беневоленский сразу воспользовался этим разрешением.

Он переступил порог и остановился в полном недоумении. Комната, похожая на небольшой зал, была перегорожена висевшими на веревках ситцевыми занавесками на четыре части, в нос и тут бил запах мочи и тушеной квашеной капусты, а в каждой из частей комнаты бурлила своя отдельная жизнь.

В ближнем углу справа стояли двухэтажные нары. Сверху свешивалась девчачья голова, а внизу надрывно заплакал грудной ребенок, но тут же смолк, присосавшись к материнской груди. За занавеской в углу слева женщина с волосами, закрученными на бигуди, свернутые из газетной бумаги, строчила на ручной швейной машинке, весело напевая: «Однажды вечером, вечером, вечером…» По соседству в дальнем углу лежала на первом этаже грубо сколоченных нар голая старуха. Под нею было грязное тряпье, от которого и исходил дурной запах, а старуха негромко, но постоянно постанывала. Беневоленский рассчитал, что враг Борька должен быть в последнем углу — напротив старухи. И не ошибся. Слегка отодвинув занавеску, он увидел своего соседа. В этой четверти комнаты стояли даже трехэтажные нары, и наверху, под самым потолком, лежал Борька. Горло его было замотано серой вязаной тряпкой.

— Ты че, Паук? — весело удивился Борька сверху. — Ты ко мне, что ли?

И стал спускаться.

— К тебе. Вот. Навестить пришел. Когда Беневоленский стал выкладывать приношение, Борька пришел в полное изумление:

— Во дает, яблоко с апельсином! Это ты мне? Честно?!

— Честно.

— Вот это да! Яблоко-то я пробовал раза два. А апельсин — нет, только видел. А это что? — показал он на банан. — Тоже фрукт, что ли? У тебя, Па… — он едва не произнес «Паук», но поправил себя, — Гарька, что, денег куры не клюют?

Беневоленский научил его снимать шкуру с банана и чистить апельсин. После этого забрался к нему на третий этаж нар под потолок.

— Посередине — старший брат, а внизу мать с сеструхой дрыхнут. Так-то хорошо, места всем хватает. Тут и уроки можно делать, если на живот лечь. Я фанерину подкладываю и пишу.

— А отец? — удивленно спросил Беневоленский. — Отец спит где?

Этот вопрос неожиданно Борьку разозлил, и тот ответил запретным словом:

— Где-где, в п…де!

Но тут же, посмотрев на несъеденные яблоки, успокоился.

Так началась их странная дружба. Беневоленский время от времени приносил ему то шоколадку, то дачку вафель, то китайский фонарик, то пистолет с пистонами. И несколько раз давал денег на пачку дешевых сигарет.

Борька за всю эту благодать стал личным его телохранителем, и кличку Паук больше в классе никто произнести не осмеливался.

Беневоленский тоже кое-что от него получил: научился спрыгивать на ходу из трамвая — тогда по их улице ходили еще трамваи с дверями, которые открывали сами пассажиры, — сплевывать сквозь зубы и говорить непристойности о женщинах.

Удивительно, что эта дружба длилась на протяжении всей их жизни. В старших классах Борька изо всех сил стал вгрызаться в гранит науки. Как и отец Беневоленского, который был из крестьян, нищий Борька понял, откуда идут сила, свет и бутерброды с красной икрой. И хотя то, что Беневоленскому давалось легко, Борька преодолевал с жутким напрягом, но тем не менее постоянно оказывался где-то рядом. И в институте, и даже теперь — в бизнесе. Он, скорей всего, понимал, что когда-то дружбу его Беневоленский купил за малые деньги, причем все приобретения делал расчетливо, расплачиваясь только за полезные поступки. Для Беневоленского те деньги были малыми, а для голодного Борьки они казались состоянием.

Уже с большей расчетливостью Беневоленский купил в одиннадцать лет внимание девочки, а в пятнадцать — любовь студентки, которая была пионервожатой в лагере. Правда, всего на один вечерний час или на его четверть.

Девочка была та самая, которая, увидев, как он поджимал на пляже пальцы, стала показывать подругам и смеяться: «Урод! Урод!» Но через несколько дней произошел казус уже не с ним, а с нею.

Маляры подкрашивали деревянную стену дачи их отряда, неожиданно начался дождь, и они занесли банку с масляной краской на крыльцо девочек. Там стояли туфли или, точнее, туфельки той самой девчонки. Перламутровые, с небольшим каблучком, они переводили ее в более высокий, почти взрослый ранг. Эти туфельки были ее главным достоянием, что выяснилось сразу, как только кто-то задел банку с краской. Банка опрокинулась, и краска вылилась на несколько невзрачных растоптанных сандалий, а также на те самые перламутровые туфельки. Принцесса без хрустальных башмачков мгновенно превратилась в ничем не примечательную Золушку. Удивительно, как это почувствовала и она, и другие. Только что она была главной личностью. Любую ее шутку подхватывали другие, а теперь, проплакавшую полдня под лестницей, ее никто не звал ни в одну компанию.

Напротив их лагеря в отштукатуренном доме был магазин, где продавалось все необходимое для жизни — от хомутов до чайников и огромных мужских костюмов с обвислыми плечами. А главным украшением в обувном отделе стояли точно такие же перламутровые туфли. Папаша Беневоленского, отправляя сына в лагерь, сказал, что времени навещать у него не будет, но зато вложил ему в карман пять сотенных купюр, такие деньги для ребенка того времени были грандиозным капиталом. Увидев, что обезображенные туфли от краски отмыть не удалось, одиннадцатилетний Георгий нащупал в кармане свои купюры и неожиданно для себя подошел к девчонке, которая понуро сидела в одиночестве.

— Идем, я куплю тебе такие же туфли, — сказал он голосом повелителя и решительно взял ее за руку.

Удивительно, что девчонка сразу ему поверила, не стала вырывать руку, а послушно пошла следом на виду у всего лагеря. Видимо, уже тогда у него была в голосе уверенность, которая потом на многих стала действовать магически.

Дежурным у ворот он сказал тем же решительным голосом:

— Мы идем в тот магазин купить ей туфли.

И дежурные молча их пропустили. Они вошли в душный магазин, Беневоленский спросил туфли, но тетка-продавщица было заартачилась:

— Нечего тут ходить баловаться, мерять им понадобилось дорогую обувь! Приходите с матерью, тогда и дам. Он тут же вынул деньги и похрустел ими, а потом, когда девчонка присела и кое-как стала надевать протянутую туфлю, наставительно проговорил:

— Ты не торопись, меряй как следует, тут разные размеры есть.

И, увидев, что девчонка от нерешительности мнется, боясь попросить другую пару, потребовал замену сам. Эта пара была ей как раз. Но она продолжала сомневаться в своем внезапном счастье.

— Значит, так: перед танцами я тебе их выдаю, и ты за это приглашаешь меня танцевать. Два раза. А как смена кончится, я их тебе подарю насовсем. Согласна?

Девчонка громко проглотила слюну и кивнула.

Эта история потрясла лагерь и сделала его героем. Ведь они прошли в магазин на виду у всех. И все считали, что он просто подарил ей туфли, без предварительных условий. Днем с девчонкой он почти не разговаривал. Но на всех детских танцульках, которые устраивали почти каждый вечер, она сама приглашала его танцевать.

Каждый раз, когда Беневоленский оказывался в лагере, ему приходилось заново отвоевывать место на иерархической лестнице. К пятнадцати годам он не очень-то вырос и в строю стоял последним. Маленького, кривоногого, его поначалу не брали ни в одну компанию, и быть бы ему изгоем. Но он уже знал путь к возвышению и поступал всюду одинаково: выходил тайно за территорию, покупал пачку-две сигарет, бутылку вина, собирал в укромном месте авторитетных парней и выставлял угощение. После этого ему прощали и малый рост, и слабосильность.

В этот приезд он решил купить себе девчонку и стал присматриваться с первого дня. Подходящая оказалась у них же в отряде — пионервожатая Рая. Она училась в педагогическом институте и отбывала у них практику. В те годы молодые люди России четко делились на две категории: тех, кто имел джинсы, и кто их не имел. Официально американские джинсы не продавались ни в одном магазине, кроме валютных, однако сотни тысяч, а может, и миллионы жителей России их носили. Для молодых людей это был своего рода знак, которым отмечалась принадлежность к особой современной касте.

Полстраны копили деньги, чтобы приобрести у фарцовщиков джинсы. Среди них была и студентка Рая.

Взрослеющие парни в отряде постоянно о ней сплетничали. Кто-то в коридоре как бы нечаянно положил ей на грудь руку, и она ничего — не возражала. Кто-то видел, как она выходила рано утром из кабинета начальника лагеря. А кто-то видел ее целующуюся с баянистом, который тоже был из студентов. Баянист этот был особенно неприятен. С толстыми, всегда слюнявыми губами и наглым взглядом, он обожал внезапно подойти на пляже к раздевалке, где переодевали купальники и плавки то старшие девочки, то парни, и заглянуть через перегородку — якобы для того, чтобы проверить, не занимаются ли они курением. Хотя любому ясно, что с мокрыми плавками, а тем более с купальником в руке кто станет курить? Заглянул баянист, словно нечаянно, и тогда, когда там была Рая. Неизвестно, что он там увидел, но только парни решили его отметелитъ. Тем более, что от вида ее тела в купальнике они и сами испытывали сильный неуют. Едва прикрытое тело Раи вызывало в них бурное выделение юных гормонов.

Через несколько дней Беневоленскому удалось подслушать разговор Раи с подругой, которая ведала библиотекой. Той из загранки брат привез настоящие джинсы, но они не налезали на ее необъятный зад. Рая померила их, ей они оказались как раз, но только не было денег. А подруга хотела получить их немедленно, чтобы купить на них себе другие джинсы. Рая умоляла подругу дать поносить хотя бы на один вечер.

— Ты что, Райка, а вдруг испортишь нечаянно! Многие девки за них отдаться рады, а ты — поносить. Сама же говоришь, что у тебя денег нет.

— Так и я бы отдалась, только скажи, кому! Приведи богатенького!

Но в лагере о таких подруга не слышала и поэтому промолчала.

Тут-то Беневоленскому пришла в голову мысль, которая сначала показалась безумной. Все-таки между ним, пятнадцатилетним кривоногим коротышкой с черными волосиками на впалой груди, и двадцатиодногодовалой пионервожатой, которая притягивала мужские взгляды, разница была. Однако он подстерег ее сразу после ужина, когда рядом никого не было, и спросил, преодолевая ужас в душе:

— Рая, ты- джинсы, что ли, собралась покупать? Рая со всеми говорила ласково, и ему ответила тоже без грубости:

— Купила бы, Гарик, да денег нет.

— Деньги есть, — твердо проговорил Беневоленский. И вынул согретые в кулаке купюры из кармана брюк.

— Ты что? Откуда ты их взял? — спросила она хрипло.

— Это мои. Отец оставил.

— Ну, твои… Хорошо… А почему ты мне хочешь их подарить.

— Потому…

Преодолеть паузу Беневоленский не мог и лишь облизнулся. Но выручила сама Рая:

— Ты хочешь?..

Горло его опять перехватил спазм, и он утвердительно кивнул головой. Но Рая решила все же уточнять смысл его желания:

— Ты хочешь, чтобы я тебя поцеловала?

Вопрос повис в воздухе. Беневоленский был не против и поцелуя, но считал, что ее поцелуй все-таки джинсов не стоит.

— А, поняла. Ты хочешь, чтобы я…, — продолжала уточнять Рая и приостановилась, подыскивая слово, — чтобы я стала твоей любовницей?

— Ага, — выдавил он.

Она несколько секунд помолчала, а потом, улыбнувшись одновременно криво и грустно, протянула руку.

— Давай деньги, Гарик. Я согласна, пойдем в библиотеку.

К такому немедленному повороту он был, пожалуй, не готов. Хотя бы потому, что для этого важного случая, по его представлениям, надо было хотя бы надеть новые трусы. Но, отдав деньги, заспешил следом за ней.

Это была удача, что библиотекой заведовала как раз та самая подруга. Библиотека состояла из двух комнат, в первой были стеллажи, висели портреты классиков. Во второй, дальней, тоже сверху смотрели классики, она была без окон, а вдоль стены там стоял узкий, но длинный кожаный топчанчик.

— Постой минутку у дверей, я за ключом сбегаю, — сказала Рая, когда они вошли в здание.

Беневоленский направился в конец коридора к двери с надписью «Библиотека», а Рая — видимо, к подруге. И минуты через две появилась довольная.

— Так, помоги мне открыть дверь, а то у меня всегда не получается, — попросила она деловитым голосом.

Они вошли в библиотеку и остановились в дальней комнате, где был полумрак.

— Ну, раздевайся быстрей, что стоишь?! — сказала Рая и стала торопливо снимать юбку.

Но, увидев, как непослушными пальцами Беневоленский начал расстегивать рубашку, удивилась:

— А рубашку-то зачем, ты брюки снимай! И эти, что там у тебя — трусы!

То, что у них произошло под портретами бородатого Салтыкова-Щедрина и остроносого Гоголя, нельзя было назвать ни любовью, ни сексом.

— Ой, какой он у тебя маленький! — неожиданно удивилась Рая и, увидев его смущение, подбодрила: — Да нет, это хорошо. А то другие выставят свою оглоблю и гордятся. Ладно, давай по-быстрому, мне ведь надо вас на линейку строить.

Она даже не стала снимать блузку с пионерским красным галстуком, только расстегнула нижнюю пуговицу и, акуратно положив трусики на стул рядом с юбкой, прилегла на кожаном топчанчике.

И все же, когда очень краткий процесс был закончен, и он торопливо надевал брюки, потому что уже звучал горн на линейку, Рая, поправив юбку, вдруг поцеловала его в щеку испросила:

— Ну, ты доволен?

Никакого описанного в книгах блаженства или хотя бы радости от содеянного он не почувствовал, разве что небольшое облегчение, но все же головой согласно кивнул.

— Спасибо тебе за джинсы. Ладно, беги и скажи ребятам, чтоб строились, а я еще успею отдать деньги.

Стоя на линейке в общелагерном строю и выслушивая дурацкие рапорты отрядных председателей, речи старшей пионервожатой, он представлял, как через несколько минут, когда их распустят по палатам, расскажет парням о своем подвиге. И придумывал украшающие детали. Но как раз когда их распустили, обнаружил пропажу денег, которые должны были остаться в боковом кармане от тех, что он заплатил Рае за ее «любовь».

Они могли выпасть только в библиотеке, когда он снимал брюки. Оставшись без денег, он мгновенно превратился бы в никого и ничто. Ясно, что надо было снова подойти к Рае. Но Рая сразу после линейки исчезла. Однако Беневоленский был упорен и решил обратиться за ключами к самой библиотекарше, ее подруге.

— Да ты что, Гарик, какие деньги? Ты же сегодня и в библиотеке не был, — удивилась та. — И не даю я детям ключи.

— Так мы с вами вместе пойдем посмотрим, — настойчиво просил он.

Эта настойчивость навела ее на кое-какие раздумья. Но в конце концов она сказала с тем же выражением лица, с каким Пилат две тысячи лет назад умывал руки:

— У меня и ключей нет. Их Рая попросила. Постучись в библиотеку, только негромко, она, может, и сейчас там, ей надо к вашему сбору готовиться.

Беневоленский вернулся к знакомой двери и, забыв постучать, просто нажал на ручку. Дверь сразу открылась. Он шагнул в помещение, куда проникал только свет уличных фонарей. Но то, что доносилось из дальней комнаты, слегка его испугало. Там слышались то стоны, то всхрапывания. Он даже подумал, что Рая, вернувшись сюда, ударилась обо что-то и лежит теперь в луже крови. Быстро пройдя между стеллажами, он встал в дверях дальней комнаты и в сумеречном свете, который проникал из первой комнаты, увидел совсем другую картину.

На том самом диванчике, где он только что неловко впервые познавал любовь, лежал лицом кверху голый толстогубый баянист. Сидя на нем, абсолютно голая Рая то стонала, то всхрапывала и двигалась в такт этим звукам. А баянист, вытянув вверх руки, мял ими ее груди. На стуле около них аккуратно висели новые джинсы.

Естественно, он не спросил о деньгах, а тихо, стараясь не хлопнуть, прикрыл дверь. Он и в палате парням ни о чем не стал рассказывать, потому что чувствовал себя глупо одураченным в мелкой и примитивной игре. И хотя с тех пор прошло уже столько лет, обида всплывает и сегодня, стоит лишь вспомнить. Хотя чего же он ожидал? Неужели верил, что за джинсы купил настоящее чувство? Тоже, конечно, наивным был человеком.

Утром Рая отыскала его и протянула денежные купюры:

— Это, Гарик, из тебя вчера выпало, я подобрала, — как ни в чем не бывало проговорила она.

С тех пор он долго не стремился к женской любви, а потом, преодолевая отвращение, стал брать ее только за деньги. Он и жену свою приобрел за деньги. Да только тут он проиграл. Женщина, которая по-прежнему считалась его женой, уже несколько лет жила в Мюнхене, Причем весь быт обустраивал ей по-прежнему Беневоленский. Лишь бы эта женщина не напоминала ему о сцене, участниками которой были Борис Бельды и его жена.

Воспоминания о Манях и Монях

Андрей Кириллович охал в Кривоколенный переулок к дочери своего теперь уже покойного директора детдома и вспоминал первое с ними знакомство.

Его привезла в детский дом тетка месяца через два после гибели родителей. И Андрея Кирилловича, тогдашнего десятилетнего пацана, даже весть о родительской смерти так не потрясла, как желание тетки от него избавиться. Повзрослев, он многое переосмыслил и все ей простил. Но тогда он переживал такое отчаяние, такой ужас в душе, словно не единственная живая родственница собиралась от него отвернуться, а все человечество.

Потом-то он понял, что иного выхода у нее не было.

Тетке к тому времени исполнилось тридцать лет, она была не то чтобы уродкой какой-нибудь, а, как сказали бы, неброской наружности. Не так давно Андрей Кириллович прочитал в книге американского психолога, что именно такие женщины — не красавицы или, не дай Бог, с каким-нибудь внешним изъяном — как раз сильнее и глубже переживают всю гамму чувств в отношениях с мужчинами. Так утверждал тот психолог. Переживания женщин, постоянно пользующихся успехом, более поверхностны, и если верить ему, то гамма чувств у тетки была глубже Марианской впадины, потому что успехом у мужчин она не пользовалась вовсе. Но зато, работая в Публичной библиотеке, постоянно влюблялась в какого-нибудь читателя и по вечерам звонила двум своим подругам, обсуждая, как этот читатель на нее посмотрел. При этом читатели вряд ли догадывались вообще о ее существовании как личности, а также и о глубине ее чувств.

Но однажды ее полюбил-таки аспирант из Иркутска, который несколько раз приходил к ним в гости и, шмыгая носом, пил чай. Андрею он совсем не понравился. Прочти в те годы Андрей Кириллович те книги по психологии, которые он изучил нынче, жизнь его, возможно, сложилась бы иначе, потому что они научили его, как себя вести применительно к обстоятельствам. А тогда он и не скрывал своего пренебрежительного отношения к влюбленному гостю. Встречал его угрюмо насупившись. И аспирант отвечал тем же.

Когда отношения дозрели до теткиного замужества, аспирант сказал, что любит и хочет детей, но своих, а никак не чужих. Ему пора возвращаться домой, в Иркутск, и если тетка согласна, он с удовольствием повезет ее с собой сразу, но без ее племянника. И в Иркутске они подберут квартиру в обмен на ленинградскую. Тетка, проплакав вечер и несколько раз поклявшись Андрею, что никогда насовсем не бросит, сообщила, что отдает его в детский дом. Так он через несколько недель и очутился в Павловске.

Они приехали утром в не слишком удачное время, когда все дети ушли на занятия, а у директора было по горло дел. А может быть, это время как раз было самым удачным…

Директор был тогда молод, энергичен, весел и бодр. Взглянув на сопроводительные документы, он отослал тетку домой и, поставив правую руку локтем на свой письменный стол, тут же для знакомства предложил Андрею побороться. Андрей долго пыхтел, а директор, видимо, слегка поддавался. Наконец рука Андрея коснулась плоскости стола, и директор сообщил:

— Ничего, скоро натренируешься. И слушай меня: здесь тебя никто не обидит, потому что ребята тут очень хорошие. Сам увидишь. А на свою тетку — не злись. Ее пожалеть надо. Ты человек красивый и умный, и душа у тебя добрая. Разве такими родственниками бросаются! Я бы, например, был счастлив, если бы у меня был такой надежный младший брат, как ты.

Иными словами, директор вселил в него надежду. И дал опору.

Потом он протянул журнал под названием «Амбарная книга»:

— Помоги, очень прошу, пронумеруй, если можешь, страницы.

Пока Андрей старательно выписывал числа от единицы до ста, директор развил бурную телефонную деятельность: звонил в прачечную и кого-то ругал за то, что привезли недосушенное белье. «Я не могу класть своих детей на влажные простыни!» — кричал он в трубку. Потом, наоборот, кого-то благодарил за хорошие фрукты, которые вчера завезли: «Каждый ребенок получил к ужину по отличному яблоку!» Потом к нему пришел стекольщик, и все вместе они отправились вставлять четыре стекла взамен выбитых. Затем снова пили чай в директорском кабинете.

К тому времени, когда воспитанники вернулись из школы, Андрей уже чувствовал себя своим в этом здании. Тем более, что директор, положив руку на его плечо, объявил:

— Представляю вам отличного парня. Его зовут Андрей.

Теперь-то, изучив современные методики работы с личным составом, Андрей Кириллович понимал, что покойный директор говорил все это специально, только для того, чтобы загасить отчаяние в душе пацана, чтобы душа его снова открылась навстречу людям. И добивался этого. Но эти методики пришли в Россию только недавно, и даже сейчас о них догадываются далеко не все из тех, кто работает с людьми. Их директор об этих методиках знать не знал, их, возможно, и на Западе тогда еще не было. Просто он своей молодой, но уже мудрой душой понял, что происходило в другой человеческой душе, и поступал так, как велел ему внутренний голос. Такую опору он давал каждому из воспитанников. За то его и любили.

А дочь покойного директора жила тогда тоже в детдоме и называла своего отца, как и все воспитанники, по имени-отчеству. Андрей лишь спустя несколько месяцев узнал, что быстрая веселая девчонка, оказывается, дочка директора. Интересно, как она обращалась к отцу, когда они были вдвоем? Жена у директора умерла довольно рано от какой-то болезни. Больше он так и не женился. А дочка поступила в Герценовский. Это случилось уже после того, как его взяли на спецподготовку.

Потом она вышла замуж, переехала в Москву и, как отец, стала работать где-то по педагогической линии. И вот теперь он ехал к ней.

— Честно говоря, я не умею отличать людей по таким наброскам, но если это действительно тот, о ком я думаю, то его звали Моня, — сказала она, внимательно посмотрев на листки фоторобота, которые разложил перед ней Андрей Кириллович.

Сначала они, правда, посидели перед портретом директора с траурной лентой. Потом попили чай с ореховым рулетом, который он захватил, договорили о том, как переоформлять приватизированную квартиру. А потом уж он разложил свои карты, то есть фотороботы.

— Моня?! — Произнесенное имя его очень удивило. — Вот уж на кого он не похож, так это на Моню. Типичный Ваня.

Андрей Кириллович чуть не рассмеялся, но сдержался, потому что смех в этой квартире был сегодня не уместен.

— Может быть, и Ваня, но Соломон Давидович называл их всех Монями. В честь себя. — И дочь директора посмотрела так, словно Андрей Кириллович знал какую-то тайну, которую должен был вспомнить.

— Что еще за Соломон Давидович? Это что, его отец?

— Почти… Я думала, вы знаете. Нет, он, конечно, не настоящий отец, он был врачом. Сейчас, наверное, уже умер. Или уехал…

И она рассказала историю о враче, который в сороковые — шестидесятые и даже семидесятые годы был лучшим специалистом но доращиванию недоношенных детей. Под колпаком.

— Его даже в феврале пятьдесят третьего года выпустили из Большого дома. А собирались расстрелять. Потому что кто-то сообщил, что он берет кровь из своих младенцев и продает ее другим евреям.

— Это еще зачем?

— Чтобы добавлять в какое-то тесто. Да-да, тогда как раз было дело врачей. Может, знаете?

— А, в мацу! — сообразил Андрей Кириллович. — Так это в самом деле было?

— Да конечно нет! Просто кто-то так написал. И его бы расстреляли, если бы у самого начальника КГБ не родился недоношенный ребенок. Никто, кроме Соломона Давидовича, его не мог выходить.

— Тьфу ты, напугали вы меня своими ужасами! — Андрей Кириллович даже слегка улыбнулся. — Я уж подумал, и в самом деле какие-то вампиры.

— Я же говорю, тогда было дело врачей, как раз перед смертью Сталина. Помните, он собрался всех евреев то ли расстрелять, то ли куда-то переселить. Вроде бы, на Дальний Восток.

— Ну, помнить-то я не особенно…

— Это отец рассказывал.

— Так и что Моня?

— Соломон Давидович всех детей, которых он выхаживал, если от них при рождении отказывались матери, называл одним именем: Моня. Они же у него по нескольку месяцев жили «под колпаком».

И дальше дочь директора прочитала короткую лекцию о том, откуда брались недоношенные дети. Андрею Кирилловичу нужна была совсем иная информация, но он решил выслушать рассказ до конца.

— В те годы аборт был запрещен. Средств «планирования семьи» тоже не было почти никаких. И студентки, например, беременели очень часто. Приедет из другого города, поселится в общежитии, и куда ей деваться: с ребенком из общежития выгоняли, возвращаться к родителям — тоже нельзя. Они и начинали травиться. Иногда сходило удачно. А у других и это не получалось. Зато потом начинались преждевременные роды. И такой плод, как говорили врачи, был нежизнеспособен. От него можно было отказаться. И они отказывались. А Соломон Давидович брал их. Он даже спал в больнице, чтобы в случае чего… Такие дети чаще рождаются с врожденными пороками. Недоразвитыми слухом, зрением, умственными способностями, сердцем. И он старался все у них выправить.

— Теперь вроде бы вспомнил. У нас и правда было человек шесть Монь.

— А если девочка — то Маня. Он их потом передавал в Дом малютки, а оттуда — к нам. И следил, чтобы именно к нам, потому что очень уважал папу.

— Так что же наш Моня? — Андрей Кириллович все же перевел нить разговора на искомый объект.

— Если это он, то это был вообще человек особенный. Так сказать, типичный пример того, как мальчик на глазах всех остальных выстраивает самого себя. Да вы же его должны помнить, он и вас наверняка просил подсадить его на перекладину.

И Андрей Кириллович на самом деле смутно вспомнил какого-то мелкого хилятика, который часто стоял у перекладин и клянчил, чтобы старшие приподняли его. А потом, уцепившись, упорно подтягивался раз за разом. У них в каждом коридоре стояли по две перекладины и лежали на полу под ними маты. Он вспомнил вроде бы и еще случаи с этим же пацаненком. Андрей, тогда уже старший, встал пораньше, чтобы поготовиться в утренней тишине к экзамену. Погода за окном была премерзкая — дождь и ветер. А он вдруг увидел бегущего вокруг здания малыша в длинных темно-синих детдомовских трусах и майке. Оказалось, что этот малыш встает так рано каждое утро и пробегает по нескольку кругов в любую погоду.

— Он же поступил к нам совсем слабеньким, и, знаете, ему даже свой рост удалось потом увеличить. Его забрали на спецобучение раньше всех. Протестировали, тогда только органы работали с американскими тестами, и увезли.

— Мне бы фотографии… Если есть, конечно, — попросил наконец Андрей Кириллович.

— Сейчас-сейчас посмотрим. — И дочь сняла с полки несколько альбомов. — Как раз эти годы. Тут они обязательно должны быть… Сейчас найду…

Она стала листать первый из них, наткнулась на пустую страницу и открыла второй. Во втором, где-то посередине, тоже половина страницы была пустой. И в третьем — тоже.

— Интересное дело! Я их видела совсем недавно, — растерянно проговорила она, отставляя альбомы в сторону. — Нет фотографий. Странно просто! Куда они могли деться?

— Вы никому альбомы не отдавали?

— Да нет, никому. Да и кому они могут понадобиться, кроме нас?! Ничего не понимаю! — Она была расстроена всерьез.

— Ну хорошо, если найдутся, а они наверняка найдутся, вы позвоните мне. — Андрей Кириллович оставил свои телефоны. — А я запишу, как его звали, этого мальчика.

— Соломон Зельцер. Отчества я не помню. Отчества Соломон Давидович давал разные, по именам православных святых, в зависимости от дня.

— Конгломерат какой-то!

— Да ему сколько раз говорили: «Соломон Давидович, вы — замечательный специалист, вас уважают, у вас мировая слава, — он же стал потом академиком, — но зачем вы детям-то своим именами жизнь портите!» А он рассмеется и следующего опять Моней назовет.

Андрей Кириллович записал имена воспитанников, которые, по воспоминаниям дочери, могли хорошо помнить этого Моню-Скунса, потом дал несколько полезных советов по житейским делам, сказал, что даже пришлет в помощь своего знакомого адвоката, и на этом распрощался.

Итог посещения оказался близким к нулю.

Он возвращался в офис и с печалью думал о том, как эта быстрая веселая девочка уже состарилась.

Идолище требует жертв

Прошло три дня, но в жизни Ольги Журавлевой ничего страшного не случилось, и она даже почти забыла о надвигающихся неприятностях: о «визите троих» и назначении в гимназию нового директора. Начались выходные, и Ольга вздохнула. По крайней мере до понедельника можно быть спокойной относительно нового директора. А вот лесные братья скорее всего работают и по воскресеньям. У них, надо думать, ненормированный рабочий день. Но «пиджак» с подручными также не появился.

Однако чему быть, того не миновать. В понедельник в учительской появился вышедший с больничного Леня Казанцев. Он ни словом не упомянул о заявлении, только подал бухгалтеру больничный лист, на котором в графе «Заболевание» значилось: «Острое нервное переутомление». Он, как обычно, зашел в свой кабинет. Учителя затаили дыхание, ожидая, что будет делать без пяти минут бывший директор.

Леонид Яковлевич спокойно удалился в свой кабинет, собрал свои книги и другие вещи и сложил их на столе, а затем вернулся в учительскую.

— Стол-то найдется для меня? — спросил он. Все переглянулись. Свободного стола; разумеется, не было. Первой нашлась Ольга.

— Давай пока ко мне на стол. Я эту полку тебе освобожу и верхний ящик. А появится новый, он как раз вот сюда и влезет. Давай я тебе помогу книги переносить.

Все очнулись, только когда Леня с Ольгой принесли в учительскую первую партию пожитков пока еще директора.

В этот момент в учительскую ворвался Петя Сосновский и трагическим голосом произнес:

— Господа, я хочу сообщить вам пренеприятное известие!

Все замерли.

— Ну и какой он из себя? — спросила Алла Александровна.

— Чистый крокодил! — ответил историк.

— Чистый крокодил во всех случаях предпочтительнее грязного, — философски заметил Алик Поливанов.

— Идет! — Петр Иванович прижал палец к губам. — Надо встретить его достойно. По коням!

Все бросились каждый к своему столу и углубились в первые попавшиеся печатные материалы. Аллочка сунула в стол чашку, Петя на всякий случай повернул лицом к стене бюстик Зевса-громовержца.

Дверь распахнулась, и на пороге возник плотный мужчина лет пятидесяти с лишним, в сером, застегнутом на все пуговицы костюме, белой рубашке и галстуке. Казалось бы, такой наряд должен был придавать ему сходство с новым русским, но этого не происходило. Костюм был сшит лет пятнадцать назад фабрикой «Большевичка», причем его обладатель был в те времена чуть менее толстым. Поэтому новый директор производил впечатление скорее тщательно скрываемой бедности. Но жалости он не вызывал. Тому виной было лицо — глупое и одновременно напыщенно-солидное. Короче, пришел-таки крокодил.

— Здравствуйте, — громко сказал он и запнулся. Товарищи — несовременно и политически неверно, а господа — как-то несуразно.

— Здравствуйте, — кивнули все.

— Я новый директор этой гимназии, — очень торжественно сказал крокодил. — Меня зовут Аркадий Петрович Домашнев. Прошу любить и жаловать.

Легкомысленная Аллочка подозрительно закашлялась, остальные смотрели сурово.

Ольга первой поднялась из-за стола:

— Добро пожаловать, Аркадий Петрович, позвольте вам представить наш педагогический коллектив. Петр Иванович Сосновский — учитель истории, Леонид Яковлевич Казанцев — учитель физики и астрономии…

Все затаили дыхание, ожидая от Лени какой-нибудь выходки, но тот только пробормотал:

— Очень приятно.

Прямо чудеса в решете!

Знакомство с учителями закончилось, и все та же Ольга повела нового директора в его кабинет.

— Какая она стала активная, я просто поражаюсь! — сказала Аллочка, когда Ольга вместе с новым директором исчезла за дверью. — Раньше такая тихоня была, чужих боялась.

— Работают люди над собой, — заметил Петя Сосновский. — Она права. Не стоит его пугать сразу с порога, пусть расслабится.

— А может быть, пронесет? — подал голос математик Виктор Викторович. — Может быть, будет сидеть там, как идолище, и ни во что не вмешиваться,

— Идолище требует жертв, — заметил Петя Сосновский.

И точно, без жертв в тот день не обошлось. Уже к обеду, начитавшись классных журналов, Домашнев потребовал у учителей планы уроков, а также назначил на конец дня педсовет. В результате пятый и шестой уроки во всей гимназии оказались смятыми, поскольку учителя, как плохие школьники, судорожно чертили бумагу, расписывая уроки по всем правилам методической науки.

На педсовет шли даже с каким-то трепетом. Стали понятны бедные глуповцы, трепетавшие перед градоначальником, умевшим кричать только: «Не потерплю!» и «Разорю!».

— Итак, — начал Аркадий Петрович, — я ознакомился с документацией, и должен сказать, что, судя по документам, классным журналам, отчетам и прочему, на сегодняшний момент учебный процесс в гимназии ведется неудовлетворительно. И этому следует положить конец. Я ознакомился с личными делами педагогов гимназии. К сожалению, практически никто, кроме преподавателя физкультуры, — он кивнул на учителя, одетого в спортивную форму, — не получил специального педагогического образования. Этим можно объяснить серьезные просчеты в их работе. Но это не значит, что на подобные просчеты мы будем закрывать глаза. Мы вместе начнем работать, с тем чтобы наша гимназия стала школой высокого уровня и функционировала наравне с другими лучшими школами района и города.

Учителя мрачно внимали. Все они прекрасно знали, что их (а вовсе не «его») гимназия — одна из лучших школ города, и речь нового директора звучала для них как оскорбление. Затем Домашнев попросил всех представить планы уроков, и учителя, чувствуя себя последними идиотами, начали передавать вперед составленные наспех бумажки. Это была полная победа бюрократии над здравым смыслом.

Аркадий Петрович хозяйским жестом сгреб поданные бумажки и сообщил совершенно обалдевшим учителям, что внимательно ознакомится с этими документами, а через пару дней снова соберет педсовет, на котором эти планы будут обсуждаться. После чего отпустил всех с богом.

До остановки Ольга шла вместе с Петей Сосновским.

— По правде сказать, я искренне удивлен, — говорил историк, — но вовсе не личностью Домашнева, он-то как раз оказался крайне ожиданным. Но наш дорогой Леонид Яковлевич просто изумил меня. Я никак не мог предположить, что он так поведет себя в сложившейся ситуации. Я, признаться, думал, что еще никогда так не ошибался в людях. Но в данном случае ошибся — в хорошем смысле. Вы согласны со мной?

— Абсолютно, — кивнула Ольга. — Я следила за ним во время педсовета. Он глазом не моргнул, подавая Домашне-ву план урока. Понимаете? Он был совершенно спокоен.

— Да, — покачал головой Петр Иванович. — Если бы я не был твердо убежден в том, что люди в принципе не меняются, только с годами слегка дрейфуют в ту или иную сторону, я бы сказал, что личность Леонида Яковлевича заметно изменилась. Вернее так: он остался тем же, но исчезли сложные стороны его характера. Это вечное желание настоять на своем…

— А почему вы думаете, что человек не может меняться? — спросила Ольга. — Какое-то жизненное потрясение может полностью перевернуть человека.

— Полноте, Ольга Васильевна, это происходит только в книгах и в кино. Вспомните-ка хоть один убедительный пример из реальной жизни?

— Ну, — Ольга вспомнила свою тетку, — люди становятся с возрастом скаредными, у них портится характер… Кстати, многие прекращают научную деятельность. Я где-то читала, что после сорока от науки отходят чуть ли не пятьдесят процентов ученых.

— Я бы не стал их называть учеными, — усмехнулся Петр. — Образованщина, лица, защитившие кандидатские диссертации. До докторской не дотянуть, а иначе стоит ли стараться. Они с самого начала не были учеными, а лишь хотели получить степень, так что никаких особых изменений я тут не вижу. Скраредность, как вы изволили изящно выразиться, тоже не с потолка взялась. Она и раньше была, только не так замечалась. С годами черты характера обостряются. Но не изменяются. А вы можете припомнить случай, чтобы вспыльчивый и властный стал кротким и безропотным как овечка? Причем не на время, не в качестве какого-нибудь там покаяния, а всерьез и навсегда? Вы верите в то, что это возможно?

— А как же люди, которые раздавали землю своим крестьянам, а сами оставались босы и голы? — спросила Ольга.

— Так ведь его сущность, кажется, не особенно изменилась. Жизненные цели и задачи поменялись, это да, но не свойства его как личности. Он раздал свое имение с той же истовостью, с которой прежде накапливал. Я знавал одну комсомольскую богиню, которая стала верующей, причем настоящей, воцерковленной. Так ведь она как была заводилой, так и осталась. Только теперь она всех ведет не шефствовать над отстающими, а креститься. Но пыл тот же. Черты характера, энергетика — все осталось прежним.

— Что же, по-твоему, получается, что научить человека хорошему невозможно? Перевоспитать? Да и вообще воспитать. По твоей теории, что было в человеке в три года, то и будет по гроб жизни? Как-то это грустно.

— Ну не в три. Личность формируется позже. Я же говорю — воспитать можно, перевоспитать очень трудно. Проще всего сменить жизненные ориентиры: свято верил в идеалы партии, теперь так же свято верит в непогрешимость Патриарха, и если Патриарх сказал, что не считает убедительной научную экспертизу царских останков, то так оно и есть. Так переориентировать личность возможно. Но просто ли будет научить такого человека мыслить самостоятельно? После определенного возраста, кажется, это совсем бессмысленная задача.

— В чем-то мне придется с тобой согласиться, — кивнула Ольга. — Хотя соглашаться не хочется. Все-таки хочется верить в свои силы, в то, что можно сделать людей лучше.

— А ты вспомни кого-нибудь противного, — посоветовал Петя, — очень неприятного для тебя человека. Если не вспомнишь, возьми для примера хотя бы этого Домашнева.

Ольга хотела было сказать, что Домашнев ей вовсе не так уж отвратителен, но тут ей вспомнилась старший методист Нина Евгеньевна Кредина. Вслед за ней по какой-то странной ассоциации возникли трое бандитов.

— Ну, вспомнила, — сказала она.

— Ну а теперь представь, что ты или кто-то другой поставил перед собой благородную задачу этого человека перевоспитать. Я не спрашиваю тебя, возможно ли это, потому что ты — законченная идеалистка, и мне тебя не перевоспитать, поэтому я спрошу тебя: легко ли это будет?

Ольга вспомнила поджатые в ироничной усмешке губы, колкий взгляд из-за очков. Да, сделать из этой мымры доброжелательное, умное, веселое существо трудненько. Но ведь можно. Можно ли? Вспомнился «малиновый пиджак» и его подручные. А легко ли будет перевоспитать их, этих настырных и безжалостных парней, которых она не просто не любит, а еще и панически боится.

— Конечно, ты во многом прав, — сказала Ольга. — Но вот ты же сам сказал: Леня Казанцев очень изменился. Значит, это иногда случается.

Ольга сказала и тут же прикусила губу. Она вспомнила о том, что Леня в тот день посидел на той же скамейке, что и она, и, скорее всего, разговаривал с этим Саввой. Но ведь и она тоже говорила с ним. Ольга вспомнила то его мимолетное прикосновение. Оно действительно обожгло, но совсем не так, как обжигает касание любимого. Ничего похожего на влюбленность к Савве Ольга не почувствовала, это было что-то совершенно другое.

— А я, по-твоему, тоже не меняюсь? — по возможности легкомысленно спросила она Петю.

— Ты читаешь мои мысли, — ответил Петя, — Я как раз хотел сказать, что ты тоже в последние дни как-то неуловимо изменилась. Увереннее стала, что ли? Трудно объяснить. Но что изменилась. — это точно. Всех убедила согласиться на этого домашнего монстра, и тебе поверили, хотя кто его знает, правильный ли это был шаг.

— Ну, если перевоспитать его не получится, мы заставим его дрейфовать в нужную нам сторону, — заметила Ольга. — В конце концов, он сам заинтересован в том, чтобы руководить хорошей школой, а не плохой.

— Вот об этом я и говорил, — продолжал Петя. — В прежнее время прежняя Ольга никогда бы так не сказала. Разнервничалась бы или, наоборот, напустила бы на себя неприступность. Словами это трудно объяснить, это все на уровне ощущения от человека. Раньше бы тебя никто и слушать не стал, а теперь прислушиваются.

— Понятно, — только и сказала Ольга.

Они дошли до остановки. Собирался дождь. Даже маршрутки шли полностью набитые.

— Кстати, — вовсе некстати спросила Ольга, — а кто такой был, в сущности, этот Савва Морозов?

— Савва Морозов? — изумился Петр. — Что это ты его вспомнила? Ну был такой миллионер-заводчик, происходил из староверской семьи. В Москве в его особняке сейчас расположен или располагался до недавнего времени Дом дружбы. Помнишь такое здание на Калининском проспекте весьма странной архитектуры, то ли средневековый замок, то ли мусульманский дворец? Пирожное в псевдоромантическом стиле, одним словом. Вот его бывший дом. Весьма хорошо характеризует его странные фантазии, не правда ли? Типичный для России богатей-самодур. Большевикам с какой-то радости деньги давал. Собственно, вот и все в общих чертах. А что это он тебя вдруг заинтересовал?

— Недавно что-то о нем говорили, вот и вспомнился. А может быть, это был вовсе не он, а Павлик Морозов, — отшутилась Ольга.

— Действительно интересно, — кивнул Петр. — Морозовы — старообрядческая фамилия. Вспомни знаменитую боярыню. Был ли этот Павлик из семьи староверов, надо бы выяснить.

В это время к остановке подкатил Ольгин трамвай, и беседа была закончена.

Ольга смотрела на проплывающие за окном трамвая красоты родного города, но не видела их. Тревожные мысли набегали одна на другую, как волны разбушевавшегося моря.

«Петя прав — люди не меняются в одночасье. Всерьез сложившийся характер вообще изменить если и возможно, то очень трудно. Но Леня изменился на глазах. И я… Я и сама это чувствую. Я стала другой. И я уверена, что это сделал он, тот странный человек в шляпе. Савва Морозов, Наверняка это псевдоним или, лучше сказать, кличка», Ольгой внезапно овладел гнев. «Как он смел?! Какое он имел право вмешиваться в структуру моей личности без моего на то ведома? Это равносильно грабежу, да какой там грабеж — это убийство! Он убил прежнюю меня, прежнего Леню Казанцева!»

Внезапно ее взгляд упал на рекламный блок в газете, которую читал сосед справа. «Решаем ваши психологические проблемы!», «Опытный психотерапевт проводит сеансы психоанализа. Успех гарантирован». И чуть дальше: «Приворожу, сниму сглаз, порчу». «Муся, внучка бабы Нюры! Помощь во всех жизненных ситуациях».

Ольга усмехнулась и пожала плечами. Она была уверена, что Савва не дает объявлений в газетах. «Потому что он настоящий» — подумалось Ольге. И вдруг весь гнев на него прошел. Конечно, он поступил неэтично, что говорить, но надо смотреть правде в глаза, лично ей стало жить легче, да, пожалуй, и тем, кто ее окружает. Наверное, то же самое может сказать и Леня Казанцев. Но если бы несколько дней назад их спросили, готовы ли они к постороннему воздействию на свою психику, они бы скорее всего отказались. «Но ведь невменяемых лечат без их согласия», — подумала Ольга и сама себе возмутилась: «Какая же я невменяемая?» Нет, тут какое-то колдовство. И оправдания этому Савве Морозову нет никакого. Жаль, что он исчез, она бы ему высказала все, что о нем думает…

Ольга подняла голову и увидела в толпе, где-то в самом начале вагона, старомодную черную шляпу. Второй такой не существовало на свете. Ольга поспешно поднялась с места и стала протискиваться вперед.

— Извините, вы сейчас не выходите? Давайте с вами поменяемся… Простите…

Она была в самой середине вагона, далеко от обеих дверей, когда трамвай остановился и открыл двери. Ольга подалась вперед, потом назад, но пассажиры плотно взяли ее в тиски, и она застряла. В последний момент, повернув голову и взглянув в окно через головы пассажиров, она увидела оставшуюся на тротуаре фигуру в зеленой куртке и черной шляпе. Это был Савва.

Но трамвай покатил дальше, человек в зеленой куртке и черной шляпе исчез за поворотом, и Ольга начала сомневаться, да точно ли она его видела, не показалось ли ей. Да и вообще, был ли на свете такой человек или он только ей померещился.

Ольга вернулась домой. Сыновей еще не было, и она спокойно сняла плащ. Но что-то ее насторожило. В квартире витал какой-то чужой неприятный запах. Ольга, как зверь, потянула носом. Вроде бы показалось. Она огляделась вокруг: все как будто было на своих местах и в то же время неуловимо изменилось. Ольга чувствовала шестым чувством: здесь были чужие.

Она прошла на кухню, и тут ее мозг пронзила ужасная мысль: где же кошка? Где Пунечка? Почему она не встретила хозяйку в прихожей, как обычно? Прежняя Ольга сейчас бы в панике заметалась по квартире, выскочила на балкон, побежала во двор звать родную животину. Нынешняя Ольга остановилась и стала анализировать факты. Она ушла из дома последней, так как ей нужно было только ко второму уроку, пришла же она домой, судя по всему, также первой. Котлеты не тронуты, в раковине не стоит пустая тарелка и чашка (никогда не помоют без предупреждения!). Сыновья не появлялись, а больше ключей от квартиры не было ни у кого.

Ольга снова огляделась. Вроде бы все на месте, но тревожное чувство не отпускало. Кто-то был здесь, но зачем? Искали что-то? И где же Пунечка?

— Пуня! Пуня! — в отчаянии крикнула Ольга и внезапно услышала жалобное и казавшееся полузадушенным: «Мяу…»

— Господи, да где же ты?

Ольга никак не могла установить направления, откуда доносился звук.

— Пуня? Где ты?

Она замерла и прислушалась. Стало настолько тихо, что было слышно, как в ванной капли мягко ударяются об эмаль. И вдруг где-то тут совсем рядом послышалось шебуршение. Господи, неужели за холодильником? Забралась, а выбраться назад не может.

— Пуня, ты здесь? — громко спросила Ольга, подойдя вплотную к гиганту «Стинолу».

«Мяу», — утвердительно ответила кошка и сделала попытку выбраться.

— Ну что с тобой делать? — вздохнула Ольга. — И как ты только туда забралась? Ну что мне теперь делать, как я эту махину сдвину с места, а? Что ж, придется ждать, пока придут Петруша с Павлушей. Так ведь они неизвестно когда заявятся, а ты что, так и будешь там сидеть?

Ольга отошла и с сомнением оглядела трехкамерную махину, которая была значительно выше ее самой. А если она его уронит, что тогда? Да еще на себя? Может быть, позвать кого-то из соседей?

Это было совсем не так просто. Они жили в этой квартире всего три года, и коротко познакомиться с соседями Ольга не успела. В старой хрущевке подвинуть холодильник, да хоть передвинуть всю мебель в квартире, не было проблемой. Равно как оставить у кого-то ключи, занять соли и тому подобное. Там Ольга жила с детства и знала абсолютно всех, а здесь в лучших традициях большого города едва узнавала в лицо тех, кто жил на той же лестничной площадке, а остальных не знала вовсе. И вот теперь нужно идти к соседям. Не очень-то удобно обращаться с такой необычной просьбой. Но Пуня за холодильником мяукала так жалобно. Неужели ей там сидеть до самого вечера?

Ольга вышла на лестничную площадку и, преодолев внутреннее сопротивление, позвонила в соседнюю дверь, Никто не откликнулся. Разумеется, этого и следовало ожидать: время — четвертый час, все на работах, в институтах, школах и детских садах. Никого не оказалось и во всех других квартирах. «Вот так, — подумалось Ольге, — убивать будут, хоть кричи — не докричишься».

Однако вопрос с кошкой надо было решать, и Ольга спустилась этажом ниже, рассчитывая здесь найти подмогу. Она поднесла руку к кнопке звонка, когда услышала за спиной глуховатый голос, первые звуки которого заставили ее вздрогнуть.

— Здравствуйте, Ольга Васильевна, вам помочь? Ольга резко повернулась. Перед ней стоял Савва.

— Помочь — в чем? — спросила она невежливо, опустив даже непременное «здравствуйте».

— Ну как в чем? — пожал худыми плечами Савва. — Животину-то надо ослобонить. Чего ж ей маяться за холодильником.

— Но… — Ольга хотела спросить: «Откуда вы узнали?» — но ничего не сказала, а только кивнула: — Хорошо. А вы уверены, что мы с вами справимся?

— Абсолютно, — ответил Савва и улыбнулся.

— Хорошо, пойдемте.

Они поднялись этажом выше и вошли в Ольгину квартиру. Ольга с сомнением смотрела на долговязого и худого Савву, однако он оказался значительно сильнее, чем можно было подумать. Он без труда отодвинул холодильник, кошка выпрыгнула из своей тюрьмы и сразу же бросилась под пальто, висевшие на вешалке. Она всегда пряталась здесь, когда пугалась.

— Боже мой, что с ней? — У Ольги упало сердце.

Кошка была вся облита зеленой краской, а к хвосту было что-то привязано.

Савва наклонился и бережно вытащил испуганную Пунечку наружу.

— Просто зеленка, — сказал он, рассмотрев яркие пятна на шкурке. — А вот это придется отрезать. Принесите, пожалуйста, ножницы.

К хвосту кошки скотчем была прилеплена записка: «Счетчик включаем завтра».

— Господи, какое варварство! — Ольга не смогла сдержать слез. — Мучить ни в чем не повинное животное! Я уверена, это они забросили ее за холодильник. Сама она не могла туда забраться.

— Я с вами совершенно согласен, — кивнул Савва.

— Живодеры, — Ольга выбросила скотч вместе с запиской в мусорную корзину, — бесчувственные скоты.

— Не уверен, — ответил Савва, осторожно опуская все еще испуганную кошку на пол. — Скорее всего, совсем наоборот. Они не хотели встречаться с вами лично, видно, им уж очень тяжело дался ваш предыдущий разговор. Слишком уж вы их задели за живое.

— Что-то мне этого не показалось, — покачала головой Ольга.

— Ну, они уж постарались скрыть свои чувства, — ответил Савва, — Но, похоже, им было тяжело заниматься вашим делом. Они ведь обещали прийти через три дня и не пришли.

— Пришли через пять, мне от этого не легче.

— Насколько я знаю таких людей, у них есть своя профессиональная этика, набор правил, другими словами. Они неукоснительно исполняют то, что обещали. Если они сказали, что придут через три дня, — придут, будьте уверены. Они ведь должны продемонстрировать свою всесильность и всезнание. Вы должны поверить, что их кара неотвратима, как закон природы. А они появляются на пятый день, да еще, боясь встретиться с вами лично, передают записку через кошку.

— Мучают животное!

— Полноте! Любые другие на их месте просто бы убили ее и положили при входе. Мол, с тобой будет то же самое. А так — бросили за холодильник, приклеили записку скотчем. Милые, мягкосердечные мальчики, куда им в выколачиватели долгов! По ним общество защиты животных плачет.

Ольга улыбнулась. Выходило действительно занятно. Значит, она все же смогла дать «крутым» должный отпор.

— Но все-таки они вернулись.

— Работа у них такая, — пожал плечами Савва. — Вы тоже каждый день идете в школу. А насчет зеленки не беспокойтесь, она отмывается плохо, но вреда не приносит.

— Да, мы ведь мазали ее зеленкой, я знаю, видите у нее на мордочке…

— Аллергия на что-то, — продолжил Савва. — Скорее всего, на этот линолеум. Кстати, и людям он не полезен. Надо бы его сменить, и чем быстрее, тем лучше.

— А вдруг придется менять квартиру, — сказала Ольга. — Тогда какой в этом смысл?

— Э-э, вы эти упаднические настроения бросьте! Если вы в своем воображении нарисуете четкую картину того, как вы продаете квартиру или меняете ее на меньшую, то так и произойдет. Вы моделируете событие, вы его уже создали, как бы это получше выразиться, виртуально. И ему остается только воплотиться в реальность. Ведь не секрет, что многое из того, что с нами происходит, мы притягиваем к себе сами. В частности, когда представляем какое-то событие, особенно если говорим о нем вслух. Так что линолеум пора на свалку. И поскорее. Лучше просто сегодня же.

— Как это — сегодня же? — не поняла Ольга.

— Сегодня — значит, в этот же день. У вас есть чем его отодрать?

— Ой, так как же… — забеспокоилась Ольга, которая никогда ничего не делала с бухты-барахты, как она это называла. И для того чтобы хоть на какое-то время отвратить неизбежное, она сказала:

— Так, может, лучше чаю сначала? Я вот не обедала еще.

— Ну чаю, так чаю.

— Вы хоть разделись бы, — сказала Ольга, не представляя, как Савва будет выглядеть без этой шляпы, которая казалась его неотъемлемой частью. Она бы не удивилась, если бы он так и сел за стол в шляпе.

Савва тем не менее спокойно снял шляпу и повесил ее на тот же крючок, что и куртку. На нем оказался пушистый зеленоватый свитер и такие же джинсы.

Ольга вспомнила, как много лет назад они с Геной ходили во Фрунзенский универмаг покупать ему костюм. Ей очень понравился зеленый, не цвета листвы, разумеется, а благородного темного цвета, переходящего в оливковый. Но, услышав о том, что ему предлагают зеленый, Геннадий буквально взвился: «Я еще пока не председатель колхоза!»

— А вот человек ходит — и ничего, — возразила она тогда.

— А я люблю зеленый цвет, — сказал Савва. Ольга покраснела. Она на миг забыла о его способности угадывать (или читать) чужие мысли.

— А чай? — спросила она. — Тоже зеленый или, может быть, черный?

— А чай — любой.

— С бергамотом будете?

— Давайте с бергамотом.

Выяснилось, что Савва чай пьет без сахара. От еды он также отказался, только погрыз немного крекера с кунжутом.

— Скажите, Савва, — спросила Ольга, — вы сегодня не ехали в трамвае?

— Как будто нет, — покачал головой тот. — А что?

— Нет, ничего. Просто сегодня в трамвае я видела человека, очень похожего на вас, правда, издали.

— Ольга Васильевна, клянусь Богом, я вообще стараюсь не пользоваться транспортом. Это совсем не так сложно. Вот святой Сергий Радонежский всегда ходил только пешком. Выходил из монастыря затемно, а к вечеру бывал в Москве, а расстояние-то там приличное, на электричке минут сорок, не меньше.

«Господи, откуда я это знаю? — пронеслось у него в голове. — Значит ли это, что я бывал там или просто слышал от кого-то…»

— Значит, мне показалось, — с сомнением проговорила Ольга.

— Вы хотели меня увидеть, вызвали в воображении, вот я и пришел, — просто объяснил Савва. — Как, кстати, ваш новый директор?

— Ужас, — ответила Ольга, — хуже не придумаешь. Это просто трагедия для гимназии.

— Ну уж! Не говорите так. Нет предела ни хорошему, ни плохому. Уверяю вас, легко себе представить директора куда хуже вашего. Любителя объявлять выговоры с занесением в личное дело, самодура, да просто любителя выпить.

— Ну, такого в школах не бывает.

— В наше время бывает все. — Савва поднялся. — Спасибо за чай. А теперь, если хотите, давайте передвинем вещи с кухни и сдерем этот линолеум. И сегодня же постелем новый.

— Но, — Ольга очень не любила, когда ее заставляли что-либо делать, — наверное, сначала нужно купить новый. И вообще…

— Хорошо, — миролюбиво согласился Савва. — Как хотите. Просто желательно это дело не затягивать. Эта гадость ведь отравляет не только кошку, но и вас самих. Или вы решили, раз придется расставаться с квартирой, пусть травятся супостаты. Не доставайся ж никому!

Все это он говорил легко, что не вязалось с серьезным, внимательным взглядом его темных глаз. Он подошел к вешалке и снял шляпу. И Ольга решилась. Действительно, почему не сделать этого сегодня, почему обязательно откладывать на завтра?

— И аллергия у кошки пройдет? — на всякий случай спросила она.

— Не моментально, но пройдет.

— Но нам самим линолеум не снять. А как мы будем выносить холодильник?

— Его достаточно передвинуть с места. Кроме того, сейчас придет Петр и нам поможет.

— Почему вы решили, что он сейчас придет?

— Ну а вы сами этого разве не чувствуете? Любой человек знает о приближении близкого ему человека заранее. Насколько заранее — зависит от степени близости, от качеств самого человека. Замрите на месте и прислушайтесь к себе.

Ольге вовсе не надо было застывать с закрытыми глазами, она и сама чувствовала, что Петруша вот-вот войдет в квартиру.

— Я пока буду все вынимать из холодильника, чтобы ничего не опрокинулось.

Экспедиция к золотоносной скале

Это место на реке Витим было отмечено Романом на личной потайной карте несколько лет назад в последние дни работы геологической партии. То, что эта река богата выносами золотоносных жил, знает любой второкурсник. Но чтобы встретить такое!

Все же, чтобы не обмануться, Роман отбил несколько образцов скальной породы, но не отдал их на камералку. А вернувшись домой, сам, закрывшись на ночь в ванне, произвел необходимые анализы, которые подтвердили: он наткнулся на золото. С тех пор Роман несколько лет готовил собственную экспедицию.

К счастью, неразбериха с финансированием свела почти на нет геолого-поисковую работу, и Роман был почти уверен, что этот участок не посетит никто: он был закреплен за их институтом. Опять же по документам, которые были сданы, ничего интересного там не имелось.

Готовиться к экспедиции надо было основательно, начиная с подбора людей и кончая снаряжением, оружием и продуктами. На всякий случай он зарегистрировал свой маршрут в туристском клубе как поход на байдарках и получил нужные бумаги. Чтобы сбить с толку, официальный маршрут проходил километрах в пятидесяти от подлинного. Всегда можно отговориться тем, что заблудились. Из пятерых неслабых парней, которых подобрал Роман, двое были родственниками, один — даже родным братом, трое — проверенными друзьями. В середине июня они погрузились в поезд, сначала до Москвы, потом из столицы в Читу. А уж от одной из небольших станций начинался их водно-пешеходный путь.

Спустя три недели они вышли к назначенному квадрату. В целях безопасности точного маршрута их группы не знал никто, кроме Романа. Так было надежнее во всех отношениях, поэтому парни даже не пытались подглядеть личную карту Романа. В конце концов, каждый знал, что за незарегистрированную старательскую деятельность им грозил солидный срок. К тому же на слухи о золотишке, как на мед, слетаются самые опасные мухи или осы. К вечеру они вышли к тому изгибу ручья, который был у Романа помечен маленькой точкой.

С одной стороны ручья была небольшая россыпь камней, среди которых вполне можно было отыскать и самородное золото, чуть выше тянулась можжевеловая поляна с одуряющим запахом. А с другой — скальной стеной уходила к небу порода, в которой Роман, благодаря счастливому углу падения солнечных лучей, обнаружил золотую жилу. В тот год он, начальник небольшой геолого-разведочной партии, забрел сюда случайно, а если честно, то попросту заблудился. Наткнувшись на ручей, он нагнулся обмыть лицо, подняв голову, скользнул взглядом по каменной стене напротив и замер, пораженный. До него в этом районе дважды проходили геологи, но никому не повезло увидеть этот обрыв в лучах закатного солнца. Тогда, не доверяя самому себе (сколько раз по молодости он натыкался на обманки), Роман и полез выламывать кусочки породы.

На другой день он еще раз наведался сюда, чтобы получше запомнить место, и нарисовал подробную карту квадрата. В прежние советские времена таиться не имело смысла: тоталитарное государство накрыло бы его быстро, хотя бы при попытке сбыть золото. Зато ему светило тогда звание Героя Социалистического Труда — за такие подарки страна щедро расплачивалась звездочками, или, как их называли, «Гертрудами». Но теперь, когда все рушилось и приватизировалось, дарить месторождение какому-то малоизвестному дяде не имело смысла.

Тайга за эти годы сильно обезлюдела. Роман всегда удивлялся стихийной силе природы: стоило человеку уйти с насиженного места на несколько лет, как оно зарастало и дичало так, словно нога хомо сапиенса сюда не ступала за всю историю человечества. Если на первой реке они еще натыкались на редких рыбаков-аборигенов, с которыми приветливо здоровались, выдавая себя за веселых туристов, то в районе, где когда-то работала его геологическая партия, о близком и даже дальнем жилье не напоминало ничто.

И все же, обустраивая лагерь, они соблюдали осторожность. Громко не кричали, чересчур яркий и дымный огонь не разводили.

По плану Романа, все золото, которое они должны были надыбатъ за один раз, полагалось честно поделить на равное количество паев. Но он как организатор и вдохновитель получал два пая. Этот вариант был бесспорен, и его приняли все, тем более что ребята они были не жадные. Хотя как знать, во что мог превратиться каждый из них, ощутив себя богачом.

Поэтому Роман продумал не только план подхода, но и план выхода. По этому плану они сдавали все золото дальнему родственнику его жены, который ждал их на той железнодорожной станции, откуда начался их водно-пешеходный маршрут. Родственник состоял при бизнесе и расплачивался с ними сразу на месте баксами. Хотя при этом они теряли процентов тридцать, зато все дальнейшее их не касалось. Что он делал с тем золотом потом, было уже его дело. Они возвращались домой чистыми и быстро разбогатевшими. А в туманных далях такой же поход планировался и на следующее лето.

На всё и всех у них были припасены две бутылки коньяка. И в первую ночь Роман разрешил выпить им по граммулечке, чтобы расслабиться. За неделю перехода по буреломной тайге с неподъемными рюкзаками они сильно измотались. Это когда-то геологов доставляли в нужный квадрат вертолетом.

Но теперь они добрались до места. Судя по всему, после экспедиции Романа здесь никто не был. Километров за двести ниже по Витиму стояло большое село под названием Бодайбо — в недавнем прошлом своеобразный центр золотодобычи Ленского бассейна. Таежная река Витим была притоком Лены, так же, как их ручей — притоком Витима. Поначалу Роман и планировал лететь прямо в Бодайбо. Но теперь, когда часть приисков была заброшена, поселки обезлюдели, и толпы оголодавших, но приметливых и опытных людей, шастали, перебиваясь случайными заработками. Их группа стала бы слишком приметной. Поэтому Роман выбрал более трудный путь, но зато такой, где можно, сразу отойдя от реки, раствориться в тайге.

Ночью все, кроме Романа, крепко спали. Роман же сидел у крохотного костерка и сторожил лагерь. Он решил отдохнуть днем, когда расставит людей, покажет простейшие приемы работы с кайлом и убедится, что все пошло, как планировалось. А пока, привалясь спиной к толстой сосне, он наблюдал, как черное бездонное звездное небо пересекают время от времени огоньки — то летели самолеты, быть может, из Иркутска на Бодайбо и Диксон или из Читы на Хатангу, если эти рейсы сохранились по-прежнему.

В ту ночь он не знал, да так никогда и не узнал, что в самолете, полет которого он наблюдал в виде яркой звездочки, сидел тот, кто уже спланировал его смерть.

На четвертый день работы к лагерю вышел дед с бородой до пояса. В это время один из шестерых, дежурный по лагерю, как раз приготовил обед — вермишель с тушенкой и чай.

— Савин! — негромко крикнул ему Роман. — Как там у тебя, скоро?

— Обед! Обед! — призывно ответил дежурный.

И тут из-за ближнего густого мелколесья появился лесной дед. Он шел без ружья, с линялым рюкзаком за спиной и длинным толстым посохом. Сам он был немалого роста и глядел на мир спокойными светло-голубыми глазами.

— Золото, значит, забираете, ребята? — спросил он собравшихся к обеду.

Все помолчали, вопросительно посмотрев на Романа. Роман, решив, что темнить перед таежным стариком глупо, согласился:

— Забираем, дед, совсем малость. Чего ему в скале быть?

— Садитесь с нами, — предложил Савин.

Дед уважительно присел вместе со всеми, и Савин хотел было в свободную миску положить ему общей горячей еды, издающей ароматные запахи. Но дед от еды отказался, зато подставил свою зеленую эмалированную кружку под чай. А в ответ выложил довольно свежий хлеб, аккуратно завернутый в сероватую холстину. Ребята, которые последние недели питались лишь сухарями, возликовали.

— Откуда хлеб, отец? Вроде продмага здесь не было… — удивился Роман.

— Сам пеку. Вчера как раз и испек.

— Так ты близко живешь? А что без ружья ходишь? — Ребята говорили хотя и уважительно, но все же интонация превосходства городских жителей чуть-чуть проскальзывала. Но дед ее как бы не замечал и отвечал всерьез:

— Не так, чтобы близко… А ружье мне зачем, если я вышел за корнем, зверь меня и так знает. Кто хочет — подойдет, кто не в настрое — отойдет.

Старик похлебал чай и, еще раз оглядев всех, посмотрел на скалу.

— Золота здесь много, золота мне не жалко, берите сколько унесете, если надо, — проговорил он с одобрением. — Только место это дурное. Побереглись бы вы, ребята, от него бедой пахнет. А если уж такая у вас нужда, я могу и другое какое место указать — там его, этого золота, и не столь много, но зато риску нет.

— Нет, дед, чужого нам не надо. — Роман и дальше решил говорить правду. — Мы это место давно нашли, и чего нам болтаться туда-сюда, как дерьмо в проруби.

— И то верно, — подтвердил дед, стряхнув кружку и укладывая ее в рюкзачок. — Но бедой отсюда сильно пахнет. Я сказал, вы услышали.

— Тебе, может, крупы какой отсыпать или тушенки банку? Мы через неделю уходим, запас у нас есть. Бери, пока тут, — предложил Савин и спросил у Романа: — Дадим деду?

— Если солью богаты, отсыпьте, — согласился старик, — а другого чего не надо.

Он подставил холщовый мешочек, и Савин отсыпал ему с полкило соли.

— Однако, ребята, побереглись бы вы, — еще раз предупредил он на прощание, сделал десяток легких быстрых шагов и мгновенно растворился в мелколесье.

Трое вышли из леса

Коля Савин был самым младшим в этой компании. Роману он приходился родственником, но таким дальним, что их семейная связь едва прослеживалась в виде туманного пунктирчика — что-то вроде четвероюродного племянника. Аспирант с кафедры философии, Коля был не очень могуч физически, но вынослив, как древний баобаб, и к тому же абсолютно надежен. Его надежность Роман однажды испытал на собственной голове, а также и шкуре в буквальном смысле этого слова. Как известно, многие герои, вернувшись после совершения подвигов в зоне экстремального риска, погибают в самых пустячных обстоятельствах. Магеллана, уже почти совершившего бессмертное кругосветное плавание, во время остановки на случайном островке употребили на мясо аборигены, знаменитый русский террорист Степняк-Кравчинский попал под пригородный поезд, переходя пути в предместье Лондона, а один из космонавтов умер, поскользнувшись в собственной ванне и ударившись о край затылком. Примерно такое должно было произойти и с Романом, но не случилось только по причине присутствия рядом тогдашнего десятиклассника Коли Савина.

Роман с друзьями часто отмечал первомайские выходные плаванием на надувном плоту по порожистой реке. Этих самых порогов за годы странствий он навидался множество, и, может быть, потому чувство опасности в нем притупилось. Если остальным он советовал запастись спасательными жилетами, то сам плавал всегда налегке.

Река была стремительной, могучей и бурной только две-три недели в момент половодья. Они выгружали снаряжение из машины на берегу, машину ставили во двор егерского дома, надували крепкие ярко-оранжевые корабельные спасательные плоты с высокими бортами, способные нести по двенадцать человек, и отправлялись в плавание. Перед одним местом, особенно бурливым и опасным, обычно выгружали всю женскую часть команды, которая обходила его по берегу. А мужчины — по двое на плот — в шлемах и спасательных нагрудниках, едва успевая отталкиваться длинными складными алюминиевыми веслами, мчались в кипящих и ревущих струях реки.

Здесь тоже было так до тех пор, пока у Романа не обломилось весло и он не вылетел за борт. А дальше, будь он хоть стократным чемпионом по плаванию, его все равно точно так же ломало бы, бросая, как щепку, о камни, било бы головой и обдирало кожу на теле. Шанса выжить у человека, попавшего в эти пороги, не было. Тем более без спасательного жилета и шлема, чего Роман лично для себя не признавал, хотя других обязывал надевать.

К счастью, Романа выбросило позади плота, а на Коле Савине все эти причиндалы были. Поэтому Коля в следующий миг не раздумывая прыгнул в стылую воду следом за Романом, успел обхватить его. Шлем у него сорвало при ударе о первый камень, и дальше их било вместе. Весь проход через оставшуюся часть порогов длился минуты две. Коле каким-то чудом удавалось хватать воздух, а Роман был уже в состоянии, близком к утопленнику.

Сразу после порогов река расширялась, и течение становилось плавным. Коле удалось, поддерживая голову Романа сверху, отбуксировать его до плота, который, потеряв тяжесть двух человек, пронесся через пороги с бешеной скоростью, и теперь река медленно прибивала его к берегу. Сил перебросить тело старшего родственника через высокий надутый воздухом борт у Коли уже не было, и он поддерживал в ледяной воде Романа на плаву до тех пор, пока к ним не подоспели люди со второго плота.

На этом их весеннее плавание и закончилось — обоих немедленно отвезли в сельскую больницу, которая, к счастью, была неподалеку. У Романа кроме сотрясения мозга, полученного при ударе головой о камни, оказалась сломана ключица, Коля отделался лишь множественными ушибами.

И хотя память о том неудачном плавании давно отошла в прошлое, Роман не задумываясь взял Колю в поход за золотом.

Коля к этому времени обзавелся женой и грудным ребенком. К тому же после того, как в аспирантуре стали платить стипендию, которой не хватало даже на хлеб и воду, ему постоянно приходилось перебиваться случайными приработками.

После предупреждения лесного деда о незнамо какой опасности Роман решил установить ночные дежурства. Хотя и понимал, что толку с них немного, но все же береженого сам Бог… Так как у них все было посвящено одному делу, а темнеть начинало довольно рано, особенно когда небо закрывали тучи, то они и ложились рано. Зато вставали с рассветом и сразу брались за работу. Темное время, непригодное для выбивания из горной породы золотой жилы, занимало около девяти часов. Поэтому Роман разделил дежурство на две смены: с десяти вечера до половины третьего ночи и вторая, ее назвали «собакой», — до семи утра. Утренний дежурный готовил к наступлению рассвета чай и подогревал еду, оставшуюся с ужина.

За десять дней беспрерывной работы они выбили в горе довольно основательную пещеру, и Роман считал, что дело идет к концу. Добытое золото они взвешивали вечером. Это был торжественный ритуал. Роман по старой привычке вел рабочий дневник, где особым шифром записывал цифры ежедневной добычи. Жила не истончалась, и общий вес подходил к пятнадцати килограммам. Этого было достаточно. По два с половиной кило на брата и пять кило Роману. В пересчете на баксы общая сумма тянула на энное количество баксов. Или на максимальный срок, потому что большая партия увеличивала риск. Они надеялись поработать последний день, выпив по граммулечке, проспать ночь и с утра отправиться восвояси. Роман предполагал, что они доберутся до ближайшей пристани и туристское их снаряжение ни у кого не вызовет подозрений.

Двадцать пять минут третьего Колю Савина разбудил Роман. Тот после первого толчка зашевелился в своем спальном мешке, расстегнул молнию, вылез, стараясь не шуметь, из палатки, помахал руками, чтобы окончательно проснуться, и заступил на дежурство.

Роман передал ему охотничье ружье, заряженное картечью. Документы на ружье, как и все остальные бумаги, были у них в исправности.

Ночи, особенно ближе к утру, становились холоднее, и Коля вытащил из палатки теплую куртку солдата войск НАТО, купленную в сэконд-хэнде почти задаром. Надев куртку, он сел на пенку и, привалившись спиной к сосне, поставил ружье между колен. Как ни странно, ночное дежурство Коля любил. Ему нравилось, глядя в далекое черное небо с мерцающими звездами, мечтать о тех днях, когда, сплавив золото, они обзаведутся деньгами и вернутся домой.

Он в деталях представлял, как откроет ему дверь жена Вера, а он выставит перед ней спрятанный за спиной букет дорогих роз. Она счастливо засмеется, а он, сбросив рюкзак у двери, потащит ее в комнату, и они станут целоваться как тогда, до свадьбы. А потом скажет: «Идем в магазин». И приведет ее туда, где продают самую дорогую и красивую одежду. «Выбирай все, что нравится». Верка сначала испугается, и тогда он сам поведет ее по магазину или попросит продавщицу: «Подберите моей жене все, что у вас есть — только самое красивое». Они давно уже не покупали новое и даже несколько раз не ходили в гости, оттого, что Верке было нечего надеть, да и денег на подарок хозяевам тоже не было. Верка с испугом станет допытываться, откуда столько денег. А он скажет так легко и свободно: «Заработал. Уметь надо!» Пусть даже половина заработка на это уйдет. Зато другую половину они станут тратить разумно, чтоб хватило на год, а то и на два. Сыну каждый день покупать фрукты. Себе он купит хороший компьютер, последний пентиум. А с личным компьютером человек, имеющий мозги, сейчас не пропадет. Заплатит за Интернет на год вперед, выберет ночные часы, они в два раза дешевле, и заработок сразу пойдет постоянным ручейком. С компьютером он и диссертацию быстро закончит. Небо на востоке уже посветлело, и скоро из-за горизонта должны были показаться первые солнечные лучи. Коля Савин слегка разгреб угли, чтобы добраться до мерцающих алым светом, положил бересту, несколько поленцев и повесил низко над вспыхнувшим огнем закопченный чайник. Рядышком он поставил котел с кашей, чтобы и она согревалась понемногу, и снова уселся мечтать.

Его мечтания прервал треск ломающейся невдалеке сухой ветки. Он попытался всмотреться в сторону, откуда донесся треск, но там были еще сумерки и распластывался над землей негустыми полосами туман.

Внезапно из этого сумеречного тумана выплыли две человеческие фигуры. Коля сразу вскочил и понял, что обе фигуры держат наизготовку стволы — ружья или автоматы. Одна из фигур тут же миролюбиво приложила к губам палец, улыбнулась и покачала головой.

От волнения горло Коли перехватил спазм. Все же он успел продавить крик «Тревога!», а потом, почти не целясь, выстрелил. Следом за его выстрелом прогремели два других. Подрезанный ими, он упал под сосну, рядом с которой отсидел половину ночи.

Викуля, Роман и Степа

Роман в этой жизни не доверял никому, кроме своей жены. Отдав много лет геологоразведке, самым главным качеством в человеке он считал верность. В жене своей он не ошибался — она была очень верной любовницей. Можно сказать, показательно-образцовой в своей верности. В муже она разочаровалась лет пятнадцать назад.

— Ну что за радость! — жаловалась она своему молодому дальнему родственнику Степе, такому дальнему, что степень их родства едва прослеживалась туманной черточкой в океане жизни. — Сначала уходит на полгода в свою экспедицию. А потом вернется — и даже не поласкает как следует. Не то что вы, Степочка, вы такой внимательный! А ведь женщина — как цветок, она без ласки и нежности вянет!

— Викуля, я просто удивляюсь, глядя на вас! — утешал ее родственник Степа. — Вы такая красивая, такая возвышенная, да любой мужчина был бы счастлив быть с вами рядом! Только позовите!

И она очень скоро позвала. Конечно, не любого мужчину, а этого самого дальнего родственника, который стал для нее самым близким человеком. Сначала ее слегка смущала разница в возрасте: ей тогда было двадцать пять, мужу — тридцать, а Степе — двадцать. С тех пор прошел десяток лет. Муж за все годы так ни о чем и не догадался, что тоже возмущало его жену.

— Ну такой бесчувственный! Не человек, а дерево какое-то! — говорила она тому же Степе. — Из него бы дорожные столбы делать.

Однако бросить мужа и переехать навсегда к любовнику она не решалась, хотя Степа, который давал ей при каждой встрече необходимые нежность и ласку, иногда ее звал. Ему уже давно хотелось жить полным домом, а не с приходящей украдкой женщиной. Да и своего ребенка он был не прочь заиметь. Но не рожать же его при живом муже — сколько тогда будет проблем!

Поэтому, когда она поделилась с ним мужниными планами насчет добычи золота, у него стал созревать собственный план.

Роман предвидел на своем пути немало опасностей. И на всякий случай доверил все единственному человеку — жене. Он оставил ей не только подробные копии карт, описаний маршрута, но и четкие инструкции, как действовать, если в условные дни он не подаст о себе сигнала. Эти карты и инструкции он запретил кому бы то ни было показывать. И только если выйдут сроки, а от него не будет ни телеграммы, ни звонка — вот тогда жена должна была без промедления действовать. Искать пропавшую экспедицию ей полагалось с помощью все того же Степана.

Роман знал его плохо, они встречались изредка, но жена отрекомендовала его как человека очень делового, Степан и предложил план выкупа всей партии золота, который показался вполне приемлемым. Родственник состоял при бизнесе и ездил по городу хотя и не на новом, но «БМВ». Однако осторожный Роман указал ему лишь конечную станцию своего маршрута, где они должны были в назначенные дни встретиться, не догадываясь о том, что жена уже много лет делится со Степаном всеми мыслями, и не только своими, но и мужниными. Все его инструкции, тайные карты и описания маршрута давно были им отксерены.

Поначалу Степа думал просто кинуть Романа и его команду, подсунув им на малоизвестной задрипанной станции не те доллары, и свалить от них навсегда. Но тогда пришлось бы расстаться и с женой Романа, чего он не желал. Вовлечь же ее в свою игру он тоже не хотел — а ну как, испугавшись, она бы бросилась к мужу? И тогда он решил разрубить гордиев узел противоречий простейшим путем — устранить Романа вместе с группой на подходе к станции, а для любовницы изобразить страшную историю с трагическим концом. Это было сделать легко с помощью двух-трех нанятых быков. Но потом и этот вариант отпал. И только тогда стало вызревать последнее решение.

Чтобы пристрелить спящего человека, большого ума не надо.

В Иркутске, где у компаньонов Степы были кой-какие связи по бизнесу, ему порекомендовали на работу, связанную с риском, — естественно, он не сказал, какую, — здешних быков не брать, а прямо на месте, в Бодайбо, прихватить конкретных парней.

— Там они сшиваются без работы, на любое дело пойдут, только покажи бакс.

Степан и в самом деле легко нашел парней — русского и двух эвенков. Каждому за выполнение двухнедельного задания он пообещал по тысяче зеленых бумажек с портретом. И выдал аванс в сто баксов. У одного из эвенков была своя моторная лодка. За нее Степан обязался выплатить еще двести долларов. Он мог бы обещать и больше — все эти люди тоже были обречены на устранение. Но Степану было ни к чему выделяться. К тому же в последний момент, когда он сговаривался с каждым из них по отдельности, взыграла природная жадность.

Нанятые им быки впервые увидели друг друга в качестве компаньонов лишь утром в момент отплытия. И это было правильно: оказалось, что все трое слегка враждовали между собой. Зато у них не стало возможности сговориться за его спиной и, опять же, каждый может следить за другими. О подлинной цели Степан собирался сказать лишь после того, как лодка пристанет к нужному месту на берегу. Если карта, нарисованная Романом, была верной, им после плавания вверх по течению Витима предстоял переход километров в пятьдесят посуху. Еды он захватил для своей группы с расчетом на шесть дней. Если план удастся, на обратный путь можно будет прихватить продукты золотодобытчиков.

В первый же день плавания многое пошло наперекосяк из-за того, что мотор несколько раз глох. Они были вынуждены приставать к берегу и чиниться. Причем оказалось, что второй эвенк лучше разбирается в моторах, чем хозяин лодки. В результате они потеряли день. И Степа всерьез стал бояться, что они придут к опустевшему лагерю. Поэтому, едва их лодка стала подходить к нужному квадрату, он приказал второму эвенку смотреть во все глаза на берег. И когда эвенк узрел в месте впадения речушки в Витим замаскированную чужую моторную лодку, на душе его полегчало. Они отошли назад километра на два и свою лодку замаскировали тщательнее.

Тут-то Степа и рассказал ужасающую историю о том, как некий городской мужик вместе с приятелями, надругавшись над его женой, убил ее. Все только для того, чтобы выкрасть у него из дома карту, которую потом и кровью добыл десяток лет назад Степин отец. Эти подонки долго пытали отца, надеясь отнять карту, и несчастный старик так и умер под пытками, не сказав, где спрятана карта. Потому он и нанял их троих, чтобы отомстить тем нелюдям.

Русский наемник отнесся к этому рассказу с пониманием, а по лицам эвенков догадаться, приняли ли они все сочиненное на веру, было трудно. Тем не менее они без отговорок согласились исполнить роль священных мстителей. Даже второй эвенк, который, как выяснилось уже в первый день, прежде работал учителем физики.

Степа поначалу смутился, когда, обратившись к нему со словами: «Моя будет говорить, а твоя моя слушай», тот спросил с удивлением:

— Вы так со всеми по-русски разговариваете или только со мной?

Тогда Степан заговорил с ним нормально. И эвенк — невысокий, слегка сутулый, но жилистый и с очень сильными руками, что было видно сразу, — рассказал ему про себя. До того как работать учителем физики, он, естественно, учился. И происходило это в тогдашнем Ленинграде, в Педагогическом институте. А теперь, когда детей почти не стало и школу закрыли, он был рад заработать где угодно.

После ночевки на берегу Степан показал им место, на которое они должны были выйти, следуя вдоль ручья. Первым шел один из эвенков, за ним — русский, следом снова эвенк, а последним — он сам. Так Степа хотел приучить их к тому, что он всегда будет за их спинами. Они сразу взяли хороший темп, однако несколько раз приходилось делать большие крюки, потому что ручей переходил из болота в болото. Эти крюки тоже отняли время — приходилось преодолевать буреломный лес, а главное, все довольно сильно измотались. Поэтому когда они наконец добрались до цели и Степа убедился, что лагерь не покинут, он решил дать своей команде небольшой отдых. Тем более, что открывать стрельбу вечером было опаснее. Кто-то из кандидатов на тот свет легко мог раствориться в темноте с оружием, и тогда охотник с жертвой поменялись бы местами. Он расположил всех на отдых так, чтобы подойти к лагерю в час рассвета.

Отдыхали у крохотного костерка, который каждый раз умело разводили эвенки. И тут неожиданно русский бык едва не развоевался с бывшим учителем.

Степан не понял, с чего все началось, он только услышал слова русского:

— Да ты нам спасибо скажи! Вас русские люди ложками-вилками есть научили! Дикарь и есть дикарь, как ни корми, все равно в лес смотрит!

Русский бычина сказал это эвенку-лодочнику. Но тут неожиданно встрял второй абориген.

— Чтоб ты знал, за богатство фольклора эвенков еще до революции называли французами Сибири.

Он выделялся из них своей вежливой интонацией и был похож на колхозного счетовода в материной деревне, где Степан отбыл первые десять лет своей богатой приключениями жизни.

— Это вас-то французами?! — захохотал бык. И добавил с презрением: — Да вы бы тут в своем дерьме так и купались. Тебя мать-Россия читать-писать научила, ты, француз! Технику к вам в тайгу прислали!

— Ваша техника убивает в тайге все живое. Вы украли у нас золото, нефть, загубили рыбу в наших реках! Вы сделали людей Севера бездомными бродягами. А они могли бы стать миллионерами. Почему в Кувейте каждый гражданин с рождения получает столько, что учится в лучших университетах? А вы ведете себя на нашей земле так, как конкистадоры средневековья!

Образованный эвенк словно выступал с трибуны, и Степан понял, что он становится опасным. Ему еще не хватает национальных разборок.

— Кончай базар! — лениво, но твердо скомандовал он. — Похлебали чай и на боковую. — И, почувствовав на мгновение себя комиссаром в пыльном шлеме, вдруг тоже решил сказать речь: — Завтра трудное утро. С этими суками, которые там в палатке, будем кончать. И чтоб ты, ты и ты, все эти свои национальности забыли! В Бодайбо вернетесь, там делитесь на эвенков, блин, китайцев, русских. Хоть все в евреи записывайтесь. А тут пуля не разбирает.

Сказав это, Степа громко зевнул, и зевок его стал последней командой к отбою.

Команда стрелять по выпуклостям

Стволы у них были такие: два ружья у эвенков, дряхлый «Калашников» у русского и граната у Степана. Он еще прятал на своем теле два пистолета, но об этом его гвардия не догадывалась. Пистолеты полагалось задействовать на обратном пути. По первоначальному плану все они должны были подойти к лагерю на расстояние броска, он швырял в палатку гранату, а его люди добивали оставшихся в живых.

Этот план сорвался сразу, потому что на расстояние броска гранаты подобраться не удалось. Сразу после того, как они сняли дежурного, из палатки открыли стрельбу и вывели из строя русского с автоматом. Картечь перебила ему горло, и было понятно, что жить ему осталось чуть-чуть. Стреляли откуда-то снизу и очень умело. Наконец эвенку — хозяину лодки удалось выстрелом подбить центральный шест и обрушить палатку. Только благодаря этой заминке у Степы получился бросок. А уж после взрыва гранаты добить тех, кто шевелился внутри, было делом техники.

— Стреляйте по выпуклостям! — крикнул Степа, но тут же испугался, что так они пробьют мешок с золотом. — Не-не, стойте! Сейчас я проведу с ними переговоры. Есть тут кто еще живой? — обратился он к телам, лежащим под изодранным материалом. — Я спрашиваю, живой кто есть? Вылезай! Кому повезло, тому сохраним жизнь! — стал выманивать он, точно зная, что каждого, кто выползет наружу, конец ждет один. — А кто прячется, того пристрелим.

На зов никто не откликнулся. И тогда Степа, поставив обоих эвенков наизготовку, вырвал из земли колышки, которые держали низ палатки, и стал осторожно стягивать ее на сторону. При этом он старался стоять у дерева, чтобы в случае выстрела в любой миг мог за него отклониться.

Из полуодетых людей, лежащих на земле среди разбросанных спальных мешков, рюкзаков, обуви, признаки жизни подавал только Роман.

Скрючившись и прижав левую руку к животу — видимо, туда попала ему или картечь, или осколок гранаты, — он смотрел прямо на Степу.

— А-а, так это ты! За золотом пришел? — проговорил он хрипло, и Степе показалось, что Роман приветливо улыбается. Ему даже самому невольно захотелось улыбнуться в ответ. — Чего же ты так? Или тебе моей бабы мало?

Услышав такое, Степа подумал о том, как была не права Вика, когда уверяла, что муж ни о чем не догадывается.

— Стреляй, чего смотришь-то!

Степан к этому времени успел взять с земли и повесить на плечо автомат упавшего русского.

— Сдохнете вы все вместе с этим золотом, — проговорил негромко и очень уверенно Роман и, морщась от боли, навел ружье на Степана.

Степа смотрел на него как загипнотизированный, не чувствуя сил выстрелить первым.

И тогда выстрелил эвенк. Он опередил Романа на мгновение. Этого мгновения хватило, чтобы тело Романа дернулось, а его ружье в момент выстрела повернулось градусов на тридцать. И заряд, предназначенный для Степана, всей массой влетел в лицо другого человека, стоявшего тоже с ружьем наизготовку. Этим человеком был второй эвенк, владелец лодки, рухнувший кровавым месивом вниз.

«Не зря говорили, что люди всегда попадают на выстрел», — подумал Степан отстраненно, с некоторым облегчением. Получалось, что сама судьба делает за него то, что он собирался сделать с нанятыми людьми.