Охотничьи рассказы

МЕДВЕДЬ-РЫБАК Рисунки автора

В прошлом году я всю зиму жил на Камчатке, там и весну встречал. Интересно начинается камчатская весна, не по-нашему.

Как побегут ручьи, как вскроются, камчатские речки, прилетает из Индии красный воробей-чечевица и везде поет свою песню чистым, флейтовым свистом:

А чавыча — это такая рыба лососевой породы. И тут-то начинается самое интересное в камчатской весне.

В это самое время вся рыба из океана заходит в речки, в ручьи, чтобы в самых истоках, в проточной пресной воде, метать икру.

Идет рыба табунами, косяками, стаями; рыбы лезут, прут, торопятся, — видно, тяжело им: животы у них раздутые, полные икрой или молоками. Иногда они плывут так густо, что нижние по дну ползут, а верхних из воды выпирает.

Ох как много идет рыбы!

А говорят, встарину, когда на Камчатке было мало людей, рыба шла еще гуще. В старинных записях сказано, что весло в реках стояло и против течения шло «попом».

Тут все жители рыбу ловят: мальчишки своими штанами или острыми кольями как копьями рыбу колют, взрослые сетями, острогой, сачками. Все радуются, галдят. И тоже спрашивают друг друга:

А она изредка проплывает — эта чавыча — огромный, драгоценный лосось.

Плывет она по дну среди мелкой рыбы — горбуши. Будто свинья с поросятами по двору проходит.

А через несколько дней вся эта рыба сваливается обратно, в соленую воду. Только уж не косяками, не табунами плывет она, а вразброд, каждая по-своему. Кто — брюхом кверху, кто — на боку, кто — хвостом вперед, а кого и по дну катит и выкатывает на берег как гнилое полешко. Вся рыба еле живая, больная, снулая. Выметала она икру и обессилела.

И теперь уже по всей Камчатке другие рыбаки орудуют. Кто каркает, кто крякает, кто рычит, кто мяучит.

Дикие рыбаки рыбачат. — Когда пошла рыба в реки, я вместе со всеми кинулся ее ловить. Несколько суток не отходил от речки и спал на берегу. Вдосталь наловился. Устал. Пойду-ка, думаю, в лес, отдохну да и посмотрю заодно лесных рыбаков. Как они-то с делом справляются? И ушел далеко-далеко от селения.

Хорошо весной в лесу. Березы распускают свои клейкие листья, стоят прозрачные, будто не деревья, а дымок зеленый. Среди них темнеют плотные ели и высокий можжевельник.

Воздух чистый, легкий, еловой смолой пахнет, молодым листом, прелой землей.

И хор птичий… А голоса-то какие замечательные!

И флейта поет, и трель рассыпается, и чекание, и посвисты.

Солнце печет во-всю. А тень еще холодная.

Я подошел к берегу речки, притаился и сразу увидел рыбака.

Ай да мужик-богатырь! Ростом с воробья. Рыба его раз в тридцать больше.

Это голоногий куличищка рыбачит. Вокруг рыбы бегает, суетится, клюет. А рыбу из воды на берег выкинуло: дохлая.

Пищит кулик, ногами семенит.

— Потом прилетели два ворона. Спугнули кулика, а сами рыбу не трогают. Видно, уж поели досыта. Как сели на отмель, так и заснули. Сидят носатые, черные, глаза закрыли. Налетели чайки с криком, с гамом. Стали потрошить эту рыбину. Одна голова осталась.

Наглотались чайки рыбьего мяса и дальше отправились. А вороны все спят, не шевелятся.

Как удачно я выбрал место!

Тут у речки крутая излучина, и все, что поверху плывет, вода выкидывает на берег.

Пока я тут был, трех рыб к берегу прибило течением.

Гляжу — с того берега по камням спускается лиса. Паршивая такая. Шерсть клочьями на боках висит: сбрасывает зимнюю шубу Лиса Патрикеевна!

Спустилась она к воде, воровато схватила ближнюю рыбу и спряталась с нею за камень.

Потом опять показалась, облизывается и вторую рыбу утащила.

Вдруг лай, вой, визг поднялся: прибежали собаки деревенские да как бросятся с обрыва к воде, к лисице. Видно, учуяли ее сверху. Лиса берегом, берегом наверх — и в лес. Собаки за ней.

Ну и я ушел. Кого мне тут ждать?

Ни один зверь теперь не придет сюда: собачьих следов испугается.

Снова я пошел по ручьям и по речкам.

Видал, как другая лиса рыбу ела — смаковала. Выедала только спинки.

Еще крохаля видал большого — с гуся. Он спал среди объедков. Доотвалу наглотался рыбы.

А потом и я прилег и заснул незаметно. Разморило меня.

Долго ли спал — не знаю. Только вижу сон: будто делаю я какую-то замечательную вещь, не то аэроплан, не то молотилку, а может — и башню какую. По порядку видится сон: сначала работал я, потом устал и тоже лег спать. Лег и громко-громко захрапел.

И потом во сне же соображаю:

«Да как же это так? Ведь я никогда не храплю. Не умею».

И тут у меня все как-то спуталось. Уж я на половину проснулся, а сон продолжаю видеть, что будто лежу и храплю.

Знаю, что это неправда. Сержусь даже.

Рассердился, проснулся, открыл глаза. Что за чудо? Храплю. Я даже испугался. Как так? Что такое?

Потом очухался… Нет, это не я храплю… И на храп совсем непохоже.

Это кто-то рычит неподалеку, фыркает и плещется.

Поднял я голову. Смотрю — в реке медведь сидит. Здоровенный медведь — старик-камчадал. Вот тебе и сон с храпом!..

А ружья у меня нет. Что делать? Убираться надо подобру-поздорову.

Начал я осторожно-осторожно отползать от речки… И вдруг задел за какой-то камень. Камень этот покатился и в воду — плюх! Я так и замер. Лежу, не дышу и глаза закрыл. Сейчас задерет меня медведь. Вот выберется на берег, увидит — и конец.

Ух, и здорово же я струсил! Даже пятки похолодели.

Долго я лежал, пошелохнуться боялся. Потом слышу: будто все ладно. Медведь порявкивает на старом месте, ворчит. Неужели он не слышал, как камень плюхнулся в воду?

Глухой он, что ли?

Я осмелел и выглянул из-за кустов. А потом присмотрелся немного и совсем страх забыл. Этот медведь тоже рыбу ловил. И до чего чудно!

Сидит Михайло Иваныч по горло в воде, только голова сухая из воды торчит, как пень. Башка у него громадная, мохнатая, с мокрой бородой. Он ее то на один бок наклонит, то на другой: рыбу высматривает.

А вода совсем прозрачная, мне медведя всего видно, как он там орудует лапами, и туловище медвежье вижу.

К туловищу шерсть прилипла, и тело у медведя кажется не по голове. Головастый он такой получается.

Сидит этот медведь. И вдруг что-то лапами стал в воде хватать. Вижу: достает рыбу горбушу. Прикусил он горбушу и… сел на нее. Зачем это он, я думаю, на рыбу-то сел?

Сел и сидит в воде на рыбе. Да еще и проверяет лапами: тут ли, под ним ли?

Вот плывет мимо вторая рыба, и ее медведь поймал. Прикусил и тоже на нее садится. А когда садился, так, конечно, привстал… Первую рыбу течением из-под него и утащило. Мне-то сверху все видно, как эта горбуша покатилась по дну. А медведь как рявкнет! Потерялась рыба. Ах ты! Непонятно ему, бедняге, что такое с его запасом делается, куда он девается. Посидит, посидит да и пощупает лапой под собой: тут ли рыба, не убежала ли? А как схватит новую, опять я вижу: старая выкатилась из-под него, и ищи-свищи.

Ведь на самом деле обида какая: теряется рыба, и все тут!

Долго-долго сидел он на рыбе, ворчал, даже пропустил две рыбины, не решился ловить, я видел, как они проплыли мимо. Потом опять — р-раз! Подцепил лапой горбушу. И опять все по-старому: нет прежней рыбы.

Я лежу на берегу, от смеха еле жив, душит меня смех, а смеяться нельзя. Попробуй-ка посмейся! Тут тебя медведь со злости съест вместе с пуговицами.

Громадную сонную чавычу натащило на медведя. Сгреб он ее, кладет под себя…

Ну, конечно, под ним пусто.

Тут медведь так обиделся, что и чавычу забыл, заревел во всю мочь, прямо как паровоз. Поднялся на дыбы, лапами бьет по воде, воду сбивает в пену. Ревет, захлебывается.

Ну уж тут и я не вытерпел. Как прысну! Как захохочу! За живот держусь от хохота. Хохочу — плачу слезами. Услыхал меня медведь, увидал. Стоит в воде, как человек, на двух лапах и на меня смотрит.

А мне до того смешно, что я уж ничего не боюсь — хохочу-заливаюсь, руками машу: уходи, мол, дурак, мочи больше нет! Уходи!

И на мое счастье, верно, так и вышло.

Рявкнул медведь, вылез из воды, отряхнулся и ушел в лес.

А чавычу опять потащило течение.