Окаянная Русь

Часть III ВЕЛИКИЙ УЛУ-МУХАММЕД

Улу-Мухаммед вышел в вечерний сад. Весна в этот год пришла ранняя, и персики распустились пышным ярко-розовым цветом. Их сладкий аромат пьянил. Было душно и жарко. Сад принадлежал его гарему, и наложницы любили сидеть в тенистых беседках, окутанных диким виноградом и плющом, который разросся во все стороны и укрывал девушек от чужих глаз.

Посредине сада был бассейн, выложенный красным мрамором, с огромным фонтаном, где в жаркие дни плескались прелестницы хана. Улу-Мухаммеду нравилось смотреть, как в тёплой прозрачной воде купались его жёны, а они, заметив присутствие своего господина, бесстыдно выставляли напоказ свои прелести, стараясь привлечь внимание хана. Раздавался смех, царило веселье. И эта нагота и красота могли соблазнить кого угодно, но только не Улу-Мухаммеда. Это всё принадлежало ему и давно перестало волновать.

Сейчас сад был пустынен, и только в беседке, которая пряталась далеко в зарослях кустарника, хан разглядел одинокую фигуру Гайши — девушки лет семнадцати. Наложница была высокой, с миндалевидными глазами. Улу-Мухаммед купил её в Кафе, но на невольничий рынок она попала из Индии. И ему пришлось отсыпать немало золота, прежде чем торговец решился расстаться с красивым товаром.

Улу-Мухаммед затаился в тени персикового дерева. Хан не смог объяснить даже себе, почему он так поступил: скорее всего, для того, чтобы втайне полюбоваться прекрасным приобретением. Улу-Мухаммед гордился своим гаремом, как всесильный эмир может гордиться завоёванными землями, восторгался им, как ювелир восторгается прекрасным блеском бриллианта. Возможно, его насторожило поведение девушки, которая отличалась весёлым и лёгким характером. А тут вдруг уединилась в самой глухой части сада, куда даже не заходят садовники-евнухи, чтобы подровнять ножницами разросшиеся кусты роз. Поэтому цветы и разрослись и выставляли свои ветки с шипами во все стороны.

Девушка сидела неподвижно и смотрела в одну точку. На её лице было такое волнение, что она показалась хану очень соблазнительной. Но что могло заинтересовать её в заброшенной части сада, где нет ничего, кроме стены, заросшей диким виноградом! Прошла не одна минута, прежде чем Улу-Мухаммед услышал какой-то шорох. Теперь он увидел: на стену взобрался человек. «Вор!» — была первая мысль, однако, услышав радостный возглас Гайши, он догадался, что здесь нечто иное, похоже, свидание. Хану стало понятно её терпеливое ожидание.

Незнакомец осторожно спустился со стены и бесстрашно прыгнул в кусты роз. Улу-Мухаммед с болью наблюдал за тем, как радостно навстречу мужчине выбежала Гайша, а он, расставив руки, спешил принять её в свои объятия.

Юноша был красив. Если и могла кого-то полюбить Гайша, то именно такого: он был высок, широкоплеч и тонок в талии, густые усы придавали его лицу мужественность. Хану хотелось выйти из своего укрытия и позвать стражу, которая тотчас расправится с соблазнителем его наложницы. Однако он медлил. Если это воин, жаль будет его терять. На такой поступок нужна больше чем смелость — безрассудство! Разве он сам способен на такой отчаянный шаг из-за любви к женщине?

Улу-Мухаммед видел, как затрепетала в объятиях мужчины Гайша, стала податливой, словно воск под лучами солнца. Юноша был опытным любовником, его руки проворно скользнули под халат, и девушка взволнованно задышала.

Хан вышел из укрытия.

— Кто ты? Назови себя, незнакомец! — громко сказал хан.

Гайша от ужаса вскрикнула, закрыла лицо руками и упала на колени.

— Повелитель, прости нас! Повелитель, прости! Аллах, сотвори чудо, сделай так, чтобы повелитель простил нас!

Даже слёзы отчаяния не портили красоту девушки. Улу-Мухаммед уже потерял интерес к Гайше, его занимал человек, посмевший отобрать то, что принадлежит только ему, хану. Жаль, что этот смелый юноша должен умереть. А что, если простить его и этим крепко держать в руках?

Юноша не испугался хана. Всё в нём было непочтительно: и вызывающая красота, и надменный поворот головы. Он чуть отстранился от красавицы Гайши и поклонился Улу-Мухаммеду.

— Я твой слуга, хан. Я должен буду умереть?

Юноша спросил это так, будто ему приходилось умирать по нескольку раз за день. Голос равнодушный, ни одной тревожной нотки. Если этот юноша слуга хана, значит, его жизнь принадлежит Улу-Мухаммеду, и он может наказать его, когда это будет нужно. Поэтому хан Золотой Орды долго не мог принять решения.

Улу-Мухаммед зорко оберегал свой гарем, но если было нужно, мог «угостить» красивой наложницей знатного гостя. Великодушный хан сейчас оказался обманутым господином, мужем, хозяином.

«Не хватало, чтобы надо мной потешались на восточных базарах все сплетники!» — раздражённо подумал Улу-Мухаммед.

Хан вытащил саблю, потом, подумав, вогнал её обратно в ножны. Нет, не может великий правитель убить этого соблазнителя даже из ревности.

— Стража! — крикнул Улу-Мухаммед.

На гневный голос хана вбежали несколько стражников.

— Куда вы смотрите?! Неужели не видите, что в мой гарем проник мужчина! Хватайте его и отрубите немедленно голову, иначе сами лишитесь собственной!

Евнухи, подгоняя мужчину остриём сабель, вытолкали его из сада. Напоследок незнакомец обернулся дерзко и рассмеялся.

— Ох и сладкие же у тебя наложницы, хан! Будет что вспоминать на том свете.

И долго его смех преследовал разгневанного хана.

Улу-Мухаммед подошёл к Гайше, девушка по-прежнему стояла на коленях, не поднимая головы. Хан хотел разглядеть в её глазах страх, но увидел только покорность. «Вот как обманывает меня красивейшая из наложниц, а ведь я хотел сделать её женой», — подумал Улу-Мухаммед.

Хан притронулся ладонью к её лицу, и когда она, в надежде лаской вырвать у господина прощение, потянулась к нему всем телом, разорвал на ней атласный халат. Хан смотрел на высокую девичью грудь, которую ласкал не только он один; видел губы, которые целовали чужие губы. В нём поднялось желание, тёмное и непреодолимое, он стал грубо шарить ладонями по её упругому животу, бёдрам, а когда под его ласками Гайша задышала тяжело и благодарно, овладел ею здесь же, в беседке.

Лунный свет падал на красивое утомлённое лицо девушки, под этим серебристым свечением она выглядела ещё прекраснее. Хан поднялся, запахнул свой халат и спросил:

— Как звали этого юношу?

Трудно было поверить, но в голосе его звучала печаль.

— Махмед, — отвечала девушка.

— Где ты с ним познакомилась? Тебе удалось подкупить одного из моих евнухов?

— Нет, мой повелитель, — отвечала красавица. Она улыбнулась, гроза прошла стороной — хан Золотой Орды простил её. — Ты же иногда отпускаешь нас на базар, чтобы мы могли сами выбрать для себя шелка и платья. Я покупала парчу в лавке его отца.

— И давно он... посещает мой гарем?

— Уже с полгода, — был печальный ответ.

— С полгода?! — поразился Улу-Мухаммед. — Завтра я прикажу казнить всех сторожей, охраняющих мой гарем. Это будет хорошим предупреждением тем евнухам, которые появятся позже.

Хану сделалось вдруг больно, а на лице красавицы Гайши уже играла лукавая улыбка.

— Ты ведь простил меня, повелитель?

Кому, как не господину, наказывать блудливую женщину. Страстный порыв в тёмной беседке был прощанием. Хан вытащил саблю и коротким взмахом отсёк Гайше голову. Он ещё успел разглядеть всплеск страха в её глазах. Гайша рухнула под ноги своему господину, словно всё ещё молила о прощении. Улу-Мухаммед перешагнул через её тело и пошёл во дворец.

— Узбек! — позвал он чёрного евнуха. И, когда тот предстал перед повелителем, спросил: — Чем занимаются жёны и наложницы в моё отсутствие?

— Они с нетерпением дожидаются твоего появления, повелитель, — был немедленный ответ.

— Перестань мне врать! — повысил голос хан. — Мне интересно знать всё! Кто с кем общается, о чём они говорят, в какие игры играют. Мне надо знать, даже о чём они думают! И самое главное, что наложницы говорят между собой обо мне! Ты не можешь не знать этого. Если ты ответишь на все эти вопросы честно, тогда я сохраню тебе жизнь.

— Хорошо, хан... Твоя милость не знает границ. Я начну с того, что твоим жёнам не с кем общаться, кроме евнухов, за исключением тех случаев, когда по твоему разрешению они покидают дворец и идут на базар, чтобы выбрать себе драгоценности и шелка для платьев. Но даже тогда их всюду сопровождает стража, и они находятся под наблюдением евнухов. Но разве можно уследить за этими плутовками! Прости меня, мой господин. Может быть, иногда их и посещают греховные мысли. Некоторые из твоих наложниц жили в Сарайчике. Изредка ты разрешаешь им видеться со своими родителями и родственниками. Не обижайся на меня, повелитель, но многие пережили любовь до тебя, и что может помешать им встречаться в отчем доме со своими прежними возлюбленными! Ты знаешь, что у нас произошёл такой случай, когда соблазнитель попытался проникнуть в ханский гарем, переодевшись в женские одежды, но обман сразу раскрыли, и евнухи немедленно изрубили его на части. Поверь мне, повелитель, мы делаем всё, чтобы уберечь твою честь.

— Чем жёны занимаются в моё отсутствие?

— Повелитель, Хавва — прародительница всех жён на грешной земле. Она была сотворена из ребра Адама, и, видимо, далеко не из лучшего. Если это не так, тогда зачем ей было поить Адама вином и заставлять вкушать запретный плод? Так и жёны твои, повелитель, сколько бы ты их ни ласкал, всё им кажется мало! Я часто вижу, как некоторые переодеваются в мужские одежды и ласкают твоих других жён.

— Хорошо... иди, — сказал хан. — И позови ко мне лекаря.

— Слушаюсь.

Правда, высказанная Узбеком, больно ранила Улу-Мухаммеда, но он сумел сохранить спокойствие. Тело его по-прежнему оставалось сильным, глаз, как и в молодости, зорок, однако он уже не ощущал того большого мужского влечения к женщинам, которое, он помнил, владело им с юношеских пор. Тогда достаточно было представить красивую девушку, чтобы почувствовать желание. До женитьбы было далековато, и его отец, великий Джеляль-Уддин, замечая в сыне томление, позволял ему пользоваться родительским гаремом.

— Пожалуйста, сынок, можешь заходить в этот заповедный сад. Дорога сюда для тебя всегда открыта. В жизни это не последнее дело, поверь мне, старику. Посмотри, что да как, чтобы во время брачной ночи не чувствовать себя глупцом, — громко хохотал Джеляль. — Помни, у тебя есть отец, который всегда сможет понять твои надобности, он-то уж никогда не закроет гарем для своего сына. Ну, а как женишься, так сможешь завести собственный гарем из молоденьких наложниц, тогда в спальные покои будешь пускать своего престарелого отца.

Джеляль-Уддин снова захохотал. Худое, загорелое до черноты лицо хана при смехе становилось похожим на печёное яблоко.

Улу-Мухаммед вдруг подумал, как могуч был его отец, если незадолго до смерти позволял себе размышлять о женской плоти. Мухаммед никогда не сможет забыть того дня, когда Джеляль-Уддин, поражённый смертельной болезнью, повелел привести евнухам свою любимую наложницу Гульнар.

— Пусть она разденется.

А когда Гульнар разделась донага, обессиленный правитель долго любовался её красивым телом, потом тихо произнёс:

— Уведите её... не хочу больше смотреть. Она меня волнует, хочу умереть спокойно.

С тем и почил старый воин.

Улу-Мухаммед всегда был желанным гостем в отцовском гареме. Страстные ласки красивого и стройного юноши хотели получить даже увядающие без мужских объятий многоопытные жёны. Кто, как не они, больше всего разбираются в любви. Это с возрастом Мухаммед стал засматриваться на молодость, а тогда его больше привлекала зрелость.

Перемену в себе Улу-Мухаммед обнаружил не сразу, и равнодушие к цветущему гарему он воспринимал как обычную усталость, находил радость в разговорах с сыновьями и в долгом общении с мурзами. Это потом пришло сомнение, а вместе с ним в нём поселилось и беспокойство.

Сейчас же Улу-Мухаммед обратился за помощью к придворному лекарю. Старый, высохший, словно кора дерева, лекарь, который поддерживал мужскую силу ещё у великого Тохтамыша, на всех во дворце одним только своим видом наводил страх.

Старик терпеливо выслушал господина и улыбнулся. Казалось, от его внимательных и умных карих глаз не способен укрыться даже ничтожный недуг.

— Я приготовлю тебе капли, повелитель. Это старый испытанный рецепт, настой из целебных трав и корня жизни. Он применяется с начала сотворения мира, и, мне думается, к нему прибегал даже Адам. Обещаю тебе, повелитель, ночь ты захочешь провести в гареме. Это снадобье помогало и твоему отцу, и до последнего дня он звал к себе в ложницу юных прелестниц. Грешно говорить, я, хоть и стар, как труха древнего дерева, однако и сам частенько прибегаю к этому средству. Не могу равнодушно проходить мимо молодости. Кто знает, может, поэтому я ещё и жив, что девушки дарят мне свою любовь. — Лекарь беззубо скалился. — Можешь не сомневаться, повелитель, я сумею сделать так, как нужно.

Старик управился в срок. В обед после молитвы он принёс в кувшине красную жидкость, густую и пахучую. Может, и вправду поможет снадобье? Тогда его нужно испить до дна, чтобы вновь ощутить себя, как и прежде, полным сил.

Улу-Мухаммед осушил кувшин до капли. Пил жадно, запрокинув голову, и тоненькая струйка стекала с его губ на белый шёлк воротника. Хан почувствовал на губах солоноватый привкус, совсем такой, какой бывает, когда слизываешь с ранки на пальце выступившую кровь.

Ночь Улу-Мухаммед провёл с одной из любимых жён и целый день ощущал радостное блаженство.

Через неделю Улу-Мухаммед позвал к себе старика вновь. Лекарь явился незамедлительно. Улу-Мухаммед подумал о том, что, сколько он себя помнит, лекарь всегда был старым и оттого казался бессмертным.

— Тебе не хватает красного снадобья? — удивился старик.

— Оно у меня ещё осталось. Но сегодня я хотел бы провести ночь в гареме не с одной наложницей, а с тремя! Здесь нужно более сильное средство.

— Понимаю. — Лекарь пытливо посмотрел на хана.

И снова Улу-Мухаммеду показалось, что старик сумел прочитать его сокровенные мысли. Ничто не могло укрыться от этих умных и проницательных глаз. Многое они видели, но старик оберегал не только его тайны, но и тайны его отца, уже давно умершего. Очень умён лекарь, если сумел дотянуть до глубокой старости, находясь вблизи от властителей.

—Я принесу тебе снадобье вечером.

Улу-Мухаммед хотел поторопить лекаря, но раздумал: кто посмеет обидеть старика, если никогда не знаешь, что забираешь из его рук — спасение... или отраву!

Ханский лекарь был точен и после вечернего намаза вошёл в покои Улу-Мухаммеда, сжимая в руках глиняную чашу.

— Здесь то, повелитель, что ты заказывал, — произнёс старик. Кожа лица его покрылась многочисленными морщинами — старик улыбался. — Оно поможет тебе.

Улу-Мухаммеду захотелось вдруг задержать лекаря и заставить его отведать приготовленное снадобье, но он раздумал. Не стоит обижать старика, для этой цели подойдут рабы.

Лекарство помогло. Совсем скоро хан почувствовал прежнее желание и велел евнуху готовить наложниц.

— Кого бы ты хотел видеть в эту ночь, мой повелитель? — спросил Узбек.

Хан чуть не сказал, чтобы к нему привели Гайшу, но вспомнил, как неделю назад расплатился с ней за измену.

— Приведёшь ко мне Фатиму, Ильсияр и Гульшат.

— Хорошо, мой повелитель.

— И позови ко мне мурзу Тегиню.

— Слушаюсь, — ещё ниже согнулся чёрный евнух. Он слегка поджал губы, только это и могло выдать его невольный страх.

Мурза Тегиня был не только молочным братом хана, он исполнял все его тайные приказания. И если из дворца кто-то исчезал или неожиданно умирал, то здесь не обходилось без жилистых рук мурзы Тегини. Эмиры поговаривали, что частенько он выполняет роль палача и в кармане кафтана носит длинный шёлковый шнур, который умело затягивает на шее обречённых. Евнух подумал, что с приходом Тегини может решиться и его собственная судьба, если он чем-то не угодил повелителю.

Разве способен хан простить измену?

Вошёл Тегиня. За последние два года он сильно пополнел, однако это обстоятельство только добавило ему важности. Мурза поклонился молочному брату и спросил:

— Ты звал меня, Мухаммед?

— Звал, — отвечал хан.

Улу-Мухаммед сидел на троне, по обе стороны которого пылали два факела. Огонь красными пятнами ложился на лицо хана, от чего он выглядел старше, на острых скулах залегли глубокие морщины.

— Тегиня, ты знаешь о том, что мне было нанесено оскорбление?

Как не знать, если об этом уже целую неделю говорил весь дворец, однако Тегиня отвечал сдержанно:

— Знаю, хан.

Мурза Тегиня хорошо изучил своего молочного брата. Не часто Улу-Мухаммед разговаривал с ним, сидя на троне. Чаще всего их беседа походила на разговор равных — право на это давали годы, проведённые вместе. А что может сблизить сильнее, чем вкус материнского молока. Но сейчас молочный брат возвышался над ним, и достать его он не смог бы, даже если и надумал бы подняться на несколько ступеней.

— И знаешь, кто нанёс мне оскорбление? Мои евнухи!.. Они посмели впустить в ханский сад чужака. Теперь все торговцы на базаре говорят о том, что ханский гарем — это колодец, из которого может напиться каждый желающий. Ты знаешь, брат, как нужно поступать с теми, кто посмел посягнуть на честь своего господина?

— Знаю, хан, — поклонился мурза.

— Ступай... Постой! — остановил хан мурзу у самой двери. — Пусть чёрный евнух останется жить!

— Слушаюсь, повелитель.

Чёрный евнух привёл к хану трёх наложниц. Фатима — крупная и рослая, с широкими пышными бёдрами и длинными чёрными до пят косами. Ильсияр — росточка небольшого, светловолосая и белолицая. Она досталась хану в подарок от турецкого султана. Гульшат была моложе всех остальных, ей едва исполнилось четырнадцать лет, но она уже успела побывать в гареме бухарского эмира. Юная прелестница в первую же ночь доказала хану, что за неё не зря он отсыпал целую шапку каменьев. Девушки были непохожи одна на другую и внешне и по характеру. Фатима, спокойная и немногословная, любила уединение и тишину. Ильсияр — игрива и весела, беспечна, как могут быть беззаботны только счастливые дети. С ней Улу-Мухаммед любил отдыхать, слушая её заливистый смех. Гульшат большую часть времени проводила в кругу подруг, видно, рассказывала о традициях бухарского двора. Хан поостыл к ней и почти не выделял среди прочих наложниц. Порой он бывал даже груб с ней. И девушка принимала это невнимание с покорностью любящей собаки. Но именно сегодня Мухаммеду хотелось первой отдать ей свои ласки.

Евнух ушёл, три наложницы скинули с себя покрывала и стояли перед повелителем нагие. Такими они предстанут перед высшим судом Аллаха. Ибо на земле не было для них более великого человека, чем их господин.

Хан решил провести одну ночь с тремя непохожими женщинами. Он, как гурман, заказал три разных деликатеса — три тонких, изысканных блюда.

— Подойдите ко мне ближе... жёны мои, — приказал Мухаммед. — Я хочу, чтобы вы ласкали меня втроём. Я так соскучился по вашим нежным пальцам. Я так жажду вашего сладостного прикосновения, как может ждать иссушенная земля обильного дождя. Воскресите меня, сделайте, как и прежде, юным!

Улу-Мухаммед изнывал в сладостной неге, когда со двора раздался приглушённый хрип. Это умирал один из евнухов хана. Тегиня лично исполнял приказ Улу-Мухаммеда. Евнухи умирали безропотно, словно куры, которые подставляют шеи под удар заточенного ножа.

Остался чёрный евнух. Он уже смирился с предстоящей участью и, закрыв глаза, нашёптывал молитву. Чёрный евнух подумал, как важно успеть прикрыть глаза, а быть может, закрыть их сразу, когда Тегиня захлестнёт шнурком горло. Узбеку хотелось умереть сразу и не видеть тех, кто будет отправлять его в мир иной.

— Теперь твоя очередь, — сказал Тегиня.

Стража обступила чёрного евнуха с двух сторон. Разве думал он, что придётся умирать в самом дальнем конце дворца, в тесной затхлой комнате, по соседству со скотным двором. Скорее всего, убитых не осмелится отпевать даже мулла, перетащат всех на телегу и отвезут далеко в степь на съедение изголодавшимся шакалам.

Чёрный евнух расстегнул кафтан, обнажив толстую шею.

— Так тебе будет удобнее, Тегиня. Не хочу утруждать господина, ты и так очень устал.

Евнух увидел, как в усмешке расползлись губы мурзы.

Тегиня посмотрел на шнур, который сжимал в руках, а потом спросил скопца:

— Страшно умирать?

— Когда настанет черёд умирать, мурза, тогда поймёшь, — пророчески усмехнулся чёрный евнух. — А теперь не задерживай меня больше, я спешу на встречу с Аллахом.

Однако Тегиня не торопился. Он размотал шнур, и на кулаках остались кровавые полосы. Евнух закрыл глаза и стал ждать. Когда живёшь рядом с ханом и знаешь все его тайны, то надо быть готовым к встрече со смертью. Но почему же он заставляет его ждать так долго! Или мурза хочет перед смертью сполна испытать его терпение? Но и оно не беспредельно!

— Ты можешь идти, евнух, — неожиданно услышал Узбек голос Тегини. — Мой брат добр и великодушен. Он решил простить тебя. Но знай, что и его доброта имеет границы! Посмотри на этих оступившихся и навсегда запомни лицо смерти.

Скоро к Улу-Мухаммеду вернулось прежнее настроение. И его смех то и дело раздавался в коридорах дворца. Хан веселился с наложницами, пил хмельной кумыс, ездил на соколиную охоту, бил в степи джейранов. А то вдруг на него нападал государственный зуд, и Мухам мёд выезжал в дальние и ближние улусы своего огромного царства. Вводил новые налоги, карал виноватых и прощал невинных. Иногда он останавливался в степи и подолгу не выходил из своего шатра, слушая сладостные звуки карная, и с восхищением наблюдал за танцами наложниц.

Собираясь в степь, Улу-Мухаммед брал с собой не только телохранителей. С ним ехала дюжина музыкантов, половина гарема, повара и даже придворный звездочёт, который указывал повелителю время наибольшего благоприятствования в пути. На арбах, вслед за воинством, спешили повозки с копчёной кониной, вином, свежими фруктами, шербетом, арахисом. Звуки громкоголосого карная ещё издалека предупреждали о приближении великого хана. Поэтому правители городов встречали Улу-Мухаммеда далеко в степи. В подарок ему пригоняли табуны лошадей и верблюдов, дарили красивых полонянок. Хан Золотой Орды принимал подношения, а эмиры в честь великого гостя закатывали шумные празднества.

Улу-Мухаммед не любил приближаться к границе с Литвой. Там его встречали закованные в железо всадники, воинственные и смелые. И даже тамошняя природа была для него чуждой: много лесов, болот. Другое дело Восток, с его цветущим миндалём, просторными степями, заросшими по весне яркими тюльпанами.

Нс любил хан и Север, который оставался для него по-прежнему загадкой. Мужики на одно лицо: все, как один, с широкими бородами, русоволосы, с хитринкой в светлых глазах. Кланяются до пояса и в речах почтительны, но никогда не знаешь, что прячут они под длинными рубахами: краюху хлеба или кистень. Неразумными Улу-Мухаммеду казались и русские князья с их вечным притязанием на старшинство. На Востоке всё делалось проще: нет человека — исчезает проблема.

Улу-Мухаммед часто вспоминал слова отца, сказанные ему перед смертью: «Ты старший и, вступив на престол, сразу избавься от остальных братьев!» Именно так и поступил Улу-Мухаммед, сев на стол в Сарайчике. Один его брат был отравлен собственным евнухом, другой бежал к бухарскому эмиру, где и был умерщвлён, младшего в покоях прикончил наёмный убийца, вонзив кинжал в хрупкое горло по самую рукоять.

Русские князья никогда не жили мирно, но он не помнил случая, чтобы они пожелали братьям смерти даже в речах. Они не посылали друг к другу наёмных убийц, не травили зельем, но жизнь их проходила в бесконечной войне за старшинство. У них дядя враждует с племянником, младший брат перечит старшему, но руки они не запятнали родной кровью, и если и находили судью, так это в Золотой Орде.

Улу-Мухаммед вспомнил разговор с галицким князем Юрием Дмитриевичем, когда тот приехал в Золотую Орду оспаривать престол у племянника.

— А почему бы тебе не убить Василия да и не занять московский престол? — откровенно спросил хан.

К его большому удивлению, Юрий Дмитриевич обиделся. Седые брови гневно дрогнули, и он заговорил, хмурясь:

— Это что же?! Ты меня за христопродавца принимаешь? За Каина? Впрочем, видать, не поймёшь ты этого, — князь махнул рукой. — Поднять меч на брата на Руси считается самым тяжким грехом. Никакого оправдания и во веки веков не сыщешь и не отмолишь.

— Но ведь воюют же между собой ваши дружины? — возразил хан, удивляясь.

— Дерутся, — не стал отрицать Юрий Дмитриевич. — Но ведь то холопы бьются, а не князья! А ежели пожелаешь смерти брата, так Окаянным прослывёшь. А церковь! А старцы святые! Разве они одобрят! Было на Руси однажды такое — Святополк братьев своих, Бориса и Глеба, порешил, а потом двадцать лет в Киеве правил. Народ же всё это время звал его не иначе как Святополк Окаянный. Не по мне это, хан. И Васька, думаю, моей смерти не пожелает.

Хан пожал плечами.

Возможно, эта мудрость и насторожила хана. Тогда он решил: «Лучше будет, если на великокняжеском столе сядет недозрелый отрок, чем многоопытный воин».

Эти русичи всегда непредсказуемы, даже их полонянки долго сопротивлялись ханским ласкам, не то что восточные горячие женщины.

Поэтому Улу-Мухаммед не любил свои северные границы, а всегда охотно посещал южные владения. Любил море и раскачивающиеся на волнах парусники, любил огромный базар в Кафе, который тянулся вдоль берега на многие вёрсты. Здесь же был и большой невольничий рынок, где можно выбрать сильного раба или пополнить гарем красивой рабыней. Молодые и красивые женщины стоят дорого — особенно белокурые и светловолосые.

Но сейчас хан повернул на север, и всё чаще на его пути встречались хутора. На дорогу выходили мужики, одетые в длинные рубахи и портки. Женщин хан видел реже, и, если свита Улу-Мухаммеда заставала их врасплох, они закрывали лица платками и торопились в дом. Чем дальше отходил он от Золотой Орды, тем чаще стали появляться на пути большие селения. Хан узнавал их издалека по церквушкам, которые обычно забирались на пригорки, и по колокольному звону, оповещающему народ о приближении татар.

День был тихий, стояла жара. Негромко жужжали осы и оводы. Арба и многочисленные повозки, груженные разным скарбом, неторопливо шли через пшеничное поле, оставляя после себя две узкие полоски смятой пшеницы.

Два мужика — пожилой и старый — застыли на краю поля и взглядами провожали Улу-Мухаммеда. Стояли, терпеливо дожидаясь, когда хан скроется из виду, а то, не приведи Господь, и осерчать может — возьмёт, басурман, да саблей по шее полоснёт!

И когда всадники отъехали подальше, мужик, тот, что был постарше, распрямил спину и сказал зло:

— Будто другой дорогой ехать не мог, смотри, как пшеницу помял! Подождите, басурманы, найдём на вас управу. — На самый лоб напялил шапку и добавил: — Зови баб наших, нечего им по кустам разлёживаться, уехали ордынцы. Пшеницу жать надо.

Уже год прошёл, как Улу-Мухаммед расправился с главным своим врагом князем Идиге — разбил его рать неподалёку от Сарайчика, а самого — бритого и раздетого — привязал на болоте к одинокому дереву, где его за ночь сожрали комары. Однако оставались ещё его сыновья, среди которых наиболее опасным был старший — Гыяз-Эддин.

Гыяз-Эддин сумел скрыться и, как поговаривали эмиры, ушёл с небольшим отрядом на север. Вот его-то и искал Улу-Мухаммед, понимая, пока существует Гыяз-Эддин, его положение на престоле Золотой Орды — шаткое. Улу-Мухаммед опасался, что Гыяз-Эддин может вернуться с Руси с большой ратью, поэтому важно убедить Василия, московского князя, отказать претенденту на великий стол в помощи. Улу-Мухаммед дважды посылал к великому князю своих послов, и оба раза они возвращались с одним ответом — Гыяз не приходил. А может, сгинул где-нибудь этот Гыяз-Эддин, и могила его уже давно заросла сорной травой. Может, и могилы нет. Возможно, грифы исклевали его паршивое тело или разорвали шакалы. Исчез, как в своё время великий Мамай — ни могилы, ни следа не осталось. Но Улу-Мухаммед допускал и другое: Гыяз-Эддин мог затаиться в одном из пограничных городков с Русью. Здесь можно собрать силу и налететь беркутом на стан Улу-Мухаммеда. Если кто и мог помочь Гыяз-Эддину, так это Галицкий князь Юрий Дмитриевич. Но он никогда не сделает этого, потому что не сможет забыть обиды, которую нанёс ему хан, разрешив спор в пользу его братича. Наверное, и решение спора оказалось для него не неожиданным. Куда позорнее было другое — когда хан повелел князю Юрию вести под уздцы коня племянника.

Теперь Улу-Мухаммед отправил вместе с хитроумным Тегиней послов к Юрию Дмитриевичу в Галич и, заняв пограничный город, дожидался вестей. Не сиделось хану в Сарае. Тесен был город, и где, если не в дороге, осознаешь величие завоёванных территорий. В какую сторону ни поедешь, всюду твоя земля. В больших городах и совсем крошечных селениях тебя величают Великим Мухаммедом. Подданные в почтении падают ниц. Его владения огромны, так беспредельно может быть только небо.

Тегиня прибыл ночью.

Улу-Мухаммед услышал его громкий голос. Тегиня велел слугам напоить коня и поинтересовался, где хан. Улу-Мухаммед почувствовал, что мурза чем-то сильно встревожен: без причины накричал на стражу, пригрозил кому-то плетью, потом велел евнухам подготовить наложницу. С возвращением молочного брата лагерь проснулся: где бы ни появлялся Тегиня, сразу всё приходило в движение. Тегиня громко распоряжался, велел усилить заставы, а отряд всадников отправил в дозор. Улу-Мухаммед знал, что сейчас мурза войдёт к нему в шатёр. В Тегине не было рабской покорности, которой отличались все остальные. Как всегда, он уверенно откинет полог шатра и на правах молочного брата коснётся щекой его плеча. Мурзу не смущало даже присутствие наложниц: он мог присесть на край ложа и заговорить о строптивости эмиров и непочтительном поведении русских князей к послам великого хана. И Улу-Мухаммед с лёгкостью прощал вольности молочному брату, потому что ничто он не ценил так высоко, как преданность.

Улу-Мухаммед провёл эту ночь с Гульшат. Сейчас она отдыхала от жарких ласк своего повелителя — спала, подложив под голову маленькую ладошку. Ему сегодня было хорошо с маленькой наложницей, и будить её не хотелось. Не часто и ей выпадала ханская милость. Некоторое время он любовался правильными чертами лица, а потом ладонью притронулся к розовым соскам. Девушка мгновенно проснулась и поняла это нежное прикосновение как продолжение любовной игры. Видно, повелитель пожелал её снова, и наложница прильнула лицом к его плечу.

— Гульшат, иди к себе.

— Ты не желаешь меня, повелитель?

— Это другое, сейчас ко мне явится мурза Тегиня.

Гульшат поднялась с мягкого ложа и, едва прикрыв наготу покрывалом, ушла на женскую половину.

Улу-Мухаммед услышал быстрые шаги молочного брата, полог распахнулся, и перед ханом предстал взволнованный Тегиня.

— Да продлит Аллах твою жизнь до тысячи лет, чтобы ты никогда не знал ни горя, ни печали, — приветствовал хана Тегиня.

— Что случилось, брат? — Мухаммед приподнялся с мягких подушек.

— Дурные новости, хан.

— Гыяз-Эддин?

— Да.

Улу-Мухаммед по-прежнему лежал среди подушек, он только опёрся на локоть, чтобы лучше рассмотреть Тегиню. Покрывало сползло с плеч, и на груди у хана Тегиня увидел большой шрам, который разрывал правый сосок и уходил под самое горло.

Улу-Мухаммед по праву занимал ханский престол. Трудно было назвать воина, который владел бы саблей лучше, чем хан Золотой Орды. Даже оружие у Мухаммеда было особенным, и обычный лук ломался в его крепких руках, подобно сухой хворостине. Привыкший с детства к опасностям, Улу-Мухаммед часто создавал их себе искусственно, слишком безмятежной для него была роль хана Золотой Орды. Он первым врывался в ворота захваченного города; врезался в самую гущу противников и, зажав в каждой руке по сабле, наносил удары направо и налево. И конь, такой же сильный и смелый, как и хозяин, топтал копытами тела упавших воинов.

Багровый шрам, который наискось рассекал грудь Улу-Мухаммеда, напомнил Тегине о недавней потехе хана. Попал к нему в плен мятежный черкесский князь Мустафа. Впервые они вблизи посмотрели друг другу в глаза. Один полон ненависти, другой сохранил великодушие победителя.

— Жить хочешь? — спросил хан. — Я отпущу тебя... если ты убьёшь меня в поединке. Дайте ему саблю! — распорядился Улу-Мухаммед. — Все слышали мои слова? Если во время боя я упаду замертво, значит, я недостоин быть ханом Золотой Орды. Вы себе отыщете нового хана, а Мустафа пускай возвращается в свои горы.

Всякий уговор имеет свои правила, не задушил хан князя тайно и не оставил его связанным в степи на съедение голодным волкам. А если и суждено черкесскому князю быть убитым, то донесёт молва до его родных гор, что погиб он с саблей в руках, сражаясь с самим ханом Золотой Орды.

Мустафа был опытным воином. Он не давал сбить себя с седла, хитро уворачивался от ударов, и когда хан неосторожно открыл грудь, князь рассёк Мухаммеду кафтан. Но уже следующим взмахом Улу-Мухаммед обезглавил черкесского князя.

Мухаммед Великий решил оставаться великодушным до конца. Можно было бросить тело князя в степи без погребения, отдать на растерзание грифам; или, кинув изрубленные куски в грязный мешок, свезти к сородичам. Но Улу-Мухаммед распорядился по-иному:

— Князя похоронить с почестями. Он честно и храбро бился. Мне будет его не хватать теперь. Слишком долго я враждовал с ним, чтобы просто так забыть. Жаль, хороший погиб воин!

И этот шрам на груди хана остался в память о давнем недруге...

— Говори.

— Скоро Гыяз-Эддин будет здесь. Ты же знаешь, в обиде на тебя остался эмир Юрий. Он дал Гыяз-Эддину своих ратников.

— Вот оно как! Что ж, мы встретим его, а потом я доберусь и до эмира Юрия!

Хан сбросил с себя покрывало. Неслышно вошёл евнух и протянул Улу-Мухаммеду кафтан.

— Их слишком много, чтобы воевать с ними. Но мы не сможем и уйти, у нас слишком большой скарб. Здесь наши жёны и наложницы. Мы не оставим их в степи!

Улу-Мухаммед уже надел кафтан. Евнух помог застегнуть ремни, прицепил саблю.

— Значит, умрём вместе с нашими жёнами. Пусть трубач зовёт к сбору. У нас ещё достаточно времени для утренней молитвы.

Медленно наступал рассвет. Сначала восток окрасился светло-розовой полосой, она поднималась всё выше над кронами деревьев, постепенно оттесняя мрак, и вдруг брызнули лучи солнца, осветив каждую травинку, каждый листик. И когда солнце встало высоко над лесом, Улу-Мухаммед увидел ровные ряды конников эмира Гыяза.

Они окружили шатры Улу-Мухаммеда тесным полукругом. Хан различал лицо каждого воина. На концах копий трепыхались от ветра конские хвосты. Безмолвие казалось жутким: ни ржания коней, ни брани, только застывшие, напряжённые лица. Для многих татар Мухаммед по-прежнему был ханом Золотой Орды, прямым потомком великого Тохтамыша, за которым стоит сильный род. Не смогут сородичи простить и забыть убийство хана. А сам Улу-Мухаммед беспощадно карает всякое неповиновение, может, сейчас самое время, повинившись, перейти на сторону хана? Другое дело — урусы, им всё равно, с кем воевать: с ханом Улу-Мухаммедом или с эмиром Гыязом. И те и другие для них враги. Они не собираются вникать в сложности родственных отношений. И сейчас плотнее прилаживали кольчуги, застёгивали шлемы и дожидались приказа воеводы с копьём наперевес ворваться в лагерь Улу-Мухаммеда к богатой поживе. И это неторопливое приготовление урусов к предстоящей схватке удерживало одних от поспешного решения, другим придавало уверенность.

Было ясно: сечи не избежать. Скорее всего, она будет кровавой, а безвыходность положения Улу-Мухаммеда только прибавит его воинам храбрости, и ещё неизвестно, кто выйдет победителем.

Улу-Мухаммед увидел и эмира, который стоял в окружении вельмож на соседней сопке и оставался недосягаемым для стрел. Гыяз подал знак, и стража вынесла из шатра огромный трон. Видно, решил остаться здесь надолго. Солнце палило, и двое стражей эмира спрятали повелителя под тень широких опахал. Улу-Мухаммед внимательно следил за руками эмира. Вот сейчас Гыяз сделает знак, и вся армада бросится на его лагерь. Хан почувствовал, как напряглось тело, а рука крепче сжала эфес сабли. И, подчиняясь какому-то внутреннему повелению, он ударил коня шпорами и выехал вперёд своего войска.

— Эмир, тебе нужно было убить нас спящими, резал бы нас тогда, как баранов! Впрочем, ты и сейчас можешь это сделать. Вот я стою перед тобой. Сумеешь ли ты выйти против меня?.. Если не желаешь сам, выстави одного из своих батыров! Если твой батыр убьёт меня, можешь забирать всё моё воинство и всё моё ханство! — Хан Улу-Мухаммед понимал: сейчас, быть может, единственная возможность выжить — обратиться к самому эмиру, поэтому с волнением ожидал ответных слов.

— Хорошо, — наконец согласился Гыяз. Будущий повелитель Золотой Орды должен быть не только сильным, но и великодушным. Ничто так долго не сохраняется в памяти поколений, как доброе имя. — Ты убедил меня. С тобой будет драться мой батыр. Но что ты попросишь взамен, если победишь его? О твоей доблести по всей степи гуляют легенды.

— Поверь мне, эмир, на то они и легенды и не всегда соответствуют истине. Но если мне удастся убить твоего батыра, тогда я прошу тебя отпустить моих людей без боя! Сам я уже давно ничего не боюсь, но с нами жёны, наложницы, дети. Мы встретились не в лучшее время. И ещё... в этом случае я признаю за тобой Сарайчик и все земли Итили, за мной пусть же останется Бахчисарай.

Гыяз-Эддин размышлял недолго. Даже сейчас, когда Улу-Мухаммед почти находился в его руках, он не мог сказать с уверенностью, что хитрый хан, подобно ящерице, умеющей зарываться в песок, не ускользнёт от него. И сам Улу-Мухаммед не так беспомощен, как может показаться. Каждый из его воинов будет сражаться до тех пор, пока не упадёт бездыханным. И ещё неизвестно, к кому в это утро Аллах окажется благосклоннее.

— Хорошо, — сказал Гыяз-Эддин, — я принимаю твои условия.

Кто знает, может, Всевышний окажется милостив к его страданиям и дарует ему победу.

— Ахмат! — подозвал эмир к себе высокого сильного юношу. — В твоих руках моя судьба... и твоя собственная. Если сейчас ты убьёшь Улу-Мухаммеда, я женю тебя на одной из своих дочерей и объявлю наследником, если нет... и Улу-Мухаммед убьёт тебя, лежать твоему телу в степи... непогребённым. Ты понял меня, Ахмат?

Юноша улыбнулся — большего подарка ему никто не сулил. Он прижался щекой к сапогу повелителя и поблагодарил:

— Спасибо за честь, великий эмир!

— Я пока ещё не великий, но с твоей помощью я надеюсь стать им.

Ахмат приходился дальним родственником эмиру, находился в его доме больше из милости, чем по зову крови. Позже, обратив внимание на его силу и ловкость, эмир поставил Ахмата во главе своей личной охраны. Юноша действительно был очень силён и вынослив, и трудно сыскать среди воинов Гыяза другого такого же.

Ахмат терпеливо дожидался, когда же Аллах услышит его многочисленные молитвы и подарит наконец удачу. Кажется, этот час наступил. Гыяз-Эддин не имел сыновей. Кто из повелителей, будь он даже самым великим, не знает, как непрочна его власть на земле, если у него нет наследника. Дочери не опора — не жить им в родном гнезде, и сейчас Гыяз невольно раскрыл перед Ахматом своё сокровенное желание — видеть Ахмата не приёмным, а родным сыном.

— Береги себя!

Юноша ловко вскочил в седло, жеребец поднял голову высоко вверх, фыркнул, словно слышал разговор с эмиром и уже нёс возможного наследника Золотой Орды в центр поля навстречу Улу-Мухаммеду.

Ударили барабаны. Зазвучали трубы.

Ахмат с Мухаммедом сходились медленно, осторожно, присматривались друг к другу. Ахмат был силён, и крепкое тело совсем не чувствовало тяжести снаряжения. Юноша легко поворачивался в седле и играючи управлял послушным жеребцом. Мухаммед усмехнулся. Крупен! Что ж, легче будет нападать. И когда наконец они решили начать поединок, с криком, с гиканьем, с копьями наперевес погнали коней навстречу друг другу.

Улу-Мухаммед уже близко видел чёрные глаза юноши, широкие брови, сходящиеся к узкой переносице, ровные зубы, обнажённые в крике, и, приподняв копьё, бросил его прямо в открытый рот. Ахмат успел подставить щит, но удар был так силён, что с хрустом расщепил дерево, и заточенный наконечник застрял в груди Ахмата. Юноша обхватил копьё руками, пытался вырвать его, но руки не слушались, а конь, почувствовав, что хозяин больше им не управляет, остановился, и Ахмат, повернувшись к эмиру, успел прошептать:

— Прости... повелитель... — И огромное тело джигита сползло на землю.

Лицо эмира оставалось бесстрастным: не дрогнули губы, не появилась грусть в глазах, и только слова, произнесённые тихо, выдали тоску повелителя:

— Видно, наследовать мой трон племянникам. Пусть Улу-Мухаммед уезжает, и чтобы никто не смел вставать на его пути до самого Бахчисарая.

Молчал и Улу-Мухаммед. Уезжал великим властителем Золотой Орды, возвращался только правителем Бахчисарая. А ведь тесно ему будет на Крымской земле. Привык Улу-Мухаммед к бескрайности своих степей, но ведь таков был уговор перед поединком. И свои далеко идущие планы никому не хотел выдавать хан.

Улу-Мухаммед оглянулся назад только тогда, когда затихли барабаны, не раздавался больше зов труб. Степь навсегда развела двух правителей.

Тегиня, как всегда, находился рядом. Мурза умел оказываться с повелителем, когда ему было хорошо, и всегда держался рядом, когда хану приходилось нелегко. Так ведёт себя преданная собака, которая чувствует беду, — вот оттого и трётся у ног хозяина, ищет ласки. Но вместо дружеского похлопывания частенько получает удар нагайки: отбежит обиженный пёс, залижет рану и простит хозяина. Видно, уж такова судьба каждой верной собаки — брать на себя хозяйскую боль.

— Пошёл прочь! — прикрикнул на Тегиню Улу-Мухаммед.

Мурза только пожал плечами, но от хана не отошёл.

— Хан, ты зря сердишься на меня. Я всегда был самым преданным из твоих людей. Я знаю, что ты не в себе и поэтому зол на всех. И твои обидные слова не дошли до моего сердца.

— Прости меня, брат, я сам не знаю, что говорю. Да, я потерял половину своей Орды, но я мог потерять всё! Мне нужно было отдать ему половину земель, чтобы собраться с силами и вернуть себе остальное.

— Эмира нужно убить! — сказал Тегиня. — Он доверяет своим людям и ближайшему окружению. Он часто разъезжает по своим землям без большого сопровождения, мы можем напасть на него и убить. Ты только прикажи. Его, так же как и тебя, не устроит половина Орды, и он захочет забрать остальное.

Улу-Мухаммед нахмурился.

— Ты прав, так оно и будет. Но для этого не самое лучшее время. Убивать эмира в открытую не выход. То, что Гыяз доверчив, — правда... Ему бы быть муллой, а не правителем Орды. Но его окружение куда бдительнее, чем он сам. Здесь нужно действовать похитрее. Как ты думаешь, Тегиня, может, в подарок эмиру и в залог нашей дружбы следует преподнести халат, пропитанный ядами?

Тегиня отрицательно покачал головой.

— Он не будет носить этого халата. Его люди даже не дадут эмиру притронуться к нему.

— Может, следует пригласить его к себе в гости и убить где-нибудь на охоте?

— Он может отказаться от встречи. Мир не наступает на следующий день после окончания войны. Я знаю, как нам нужно поступить. Эмир держит подле себя лекаря, который очень падок на золото. Гыяз доверяет ему. Я думаю, за деньги лекарь мог бы подсыпать своему господину ядовитое зелье в пищу.

Улу-Мухаммед молча кивнул. Хорошо иметь рядом с собой умного советника, тогда часть твоих личных забот становится и его собственными.

Проехав полверсты, хан наконец произнёс:

— Я всецело доверяю тебе, брат. Сделай так, чтобы эмира не стало. Меня не интересует, как это будет исполнено, главное, чтобы он не помешал мне больше стать ханом Золотой Орды! — И, хлестнув коня, Улу-Мухаммед вырвался далеко вперёд, оставив Тегиню в одиночестве.

Не всегда Аллах милосерден к своим рабам, видно, каждому из них он воздаёт за меру содеянного.

И года не прошло с тех пор, как Гыяз-Эддин стал ханом Орды, а тяжкий недуг успел иссушить его сильное тело. Гыяз превращался в ветхого старика, кожа на его лице обвисла и потемнела, напоминая иссушенную в зной землю — была такой же безжизненной и серой. Уже не привлекал его гарем, и всё чаще Гыяз проводил ночи в одиночестве. Во дворце перестал звучать его громкий смех, а по длинным коридорам ступала, наводя суеверный ужас на окружающих, тень некогда могущественного эмира. То, что для мурз уже давно стало очевидным, Гыязом не признавалось, и он с упорством одержимого пытался переломить недуг. Гыяз-Эддин по-прежнему призывал к себе любимого лекаря, следовал его советам и пил зловонный и мутный настой. Иногда ему и вправду становилось легче, и однажды ночью он пожелал, чтобы евнухи привели к нему в спальню любимую жену. Эмир продержал женщину до самого рассвета, но через день дряблое лицо покрылось гнойной коростой, и Гыяз слёг совсем.

Мурзы, считавшие своего господина едва ли не наместником Аллаха на земле, не отходили от его ложа ни на миг. Эмир не оставил после себя наследников, и каждый из приближённых понимал, что со смертью господина решается и его собственная судьба. Гыяз имел немало врагов, однако могущество его было подобно прочной крепости, и вот сейчас это сооружение грозило рухнуть и похоронить под обломками своих творцов. Мурзам уже никогда не найти такого сильного покровителя, слишком высоко поднялся Гыяз-Эддин и выделялся среди других правителей, как огромная гора среди низких холмов с чахлыми кустарниками.

Только бы Гыяз-Эддин выжил!

Эмир почти покидал бренную землю, только иногда просыпался, усилием воли стряхивал с себя сон и, благодарно улыбнувшись дежурившим у постели мурзам, опять впадал в забытье.

У престола Аллаха растёт дерево, на листьях которого начертаны имена смертных. Жизнь каждого из них заканчивается в тот миг, когда лист с его именем пожухнет и, лишённый питательных соков, сорвётся с ветки.

Гыяз умер тихо, совсем незаметно для окружавших его мурз. Аллах забрал его исстрадавшуюся душу, оставив высохшее тело людям. Впервые на утренней молитве мулла не упомянул имени эмира: он больше не числился в живых. А немного позже в Сарайчик въехал Кичи-Мухаммед. Походило, что в Сарайчик он приехал навсегда: следом за ним двигались повозки со скарбом; горделиво поглядывая по сторонам, ехала стража и, уже в хвосте колонны, в окружении молчаливых евнухов, тащились арбы с наложницами и жёнами Кичи.

Кичи-Мухаммед помолился в одиночестве у могилы своего дяди. И трудно было понять, что вымаливает будущий хан Большой Орды: счастливого правления, которое Аллах уготовил только избранным, или благодарил Всевышнего за удачу, что Гыяз-Эддин умер, не оставив после себя наследника.

Наконец Кичи-Мухаммед встал и строго посмотрел на мурз, которые ещё вчера были подданными эмира Гыяза.

— Я хочу услышать от вас объяснение, почему умер мой дядя? Он был ещё молод и полон жизни!

Вперёд вышел астролог и начал убеждать нового господина:

— Всё на этой древней земле делается по воле звёзд и ничего не случается без ведома Аллаха!

Лицо Кичи-Мухаммеда оставалось бесстрастным. Сухая кожа обтягивала острые скулы.

— Значит, ты говоришь, что всё на этой земле предопределено Аллахом?.. Ты прав, старик, это мудрое замечание. Вот что я тебе отвечу: и Аллах, и звёзды желают того, чтобы ты вместе с остальными мурзами отправился вслед за своим господином. Ты будешь удостоен чести умереть первым и укажешь остальным путь на небо!

— Прости, повелитель, но я только передаю волю звёзд! — упал На колени старик.

Кичи-Мухаммед задумался. Он едва прибыл на эту землю, а его уже зовут повелителем. Это добрый знак!

— Хорошо, можешь жить! Остальные пусть умрут на рассвете. Это воля Аллаха… и моя воля, — совсем неожиданно заключил он, поставив себя рядом с Всевышним. — На рассвете я приду проститься с вами.

Всем было ясно, что отбирать жизнь для молодого повелителя так же просто, как и дарить её.

— Я не вижу лекаря, который лечил моего дядю. Где он? Пусть его немедленно разыщут и приведут сюда!

Стража приволокла лекаря. Было видно, что почивший повелитель почитал своего лекаря не менее, чем знатных мурз. На нём был парчовый халат, туфли, шитые золотом, и сам он держался степенно, словно в своих тощих руках держал жизнь каждого из присутствующих.

— Ты звал меня, Мухаммед? — лекарь нарочно опустил слово «повелитель».

Он не пленник, поэтому не склонил головы перед племянником эмира и спокойно смотрел в его тёмные глаза. Ещё неизвестно, быть ли этому выскочке эмиром. Разве Кичи-Мухаммед единственный наследник Гыяза? Нужно помнить и об Улу-Мухаммеде. Он ни за что не отдаст Сарайчик этому самоуверенному мальчишке, возомнившему себя пророком Аллаха на этой благословенной земле. Есть ещё и мурзы прежнего повелителя, за каждым из которых стоит сильный род. Неужели он захочет сделаться врагом многих и разорвать Большую Орду в междоусобице?

Молчал и Кичи-Мухаммед, и лекарь невольно склонил голову, упёршись взглядом в носки туфель. Сейчас перед ним уже был не мальчишка, гонявший по степи необъезженную лошадь и подсматривающий из-за кустов за наложницами своего дяди, купающимися в пруду. Это был преемник, достойный уважения, человек, который сознавал свою силу. Голова лекаря склонялась всё ниже и ниже, ещё миг — и взгляд Кичи-Мухаммеда заставит старика рухнуть на колени.

Кичи-Мухаммед выхватил из ножен саблю и отсёк голову лекарю. Кровь брызнула на свежую могилу, а голова со стуком откатилась под ноги стоявшим мурзам. Она была совершенно лишена волос и напоминала камень, отполированный волнами.

Кичи-Мухаммед притронулся носком туфли к лысому черепу.

— Ты спас дядю от болезни, отправив его в могилу, я в благодарность за это дарю тебе место в раю. Уберите эту паршивую голову подальше от святого места, и пусть она не оскверняет своим зловонием могилу хана Большой Орды.

Кичи-Мухаммед сдержал обещание: на рассвете он пришёл к мурзам. Если и известно будущему хану Большой Орды сострадание, то оно выразилось в пожелании лёгкой смерти своим врагам.

— Путь к Аллаху для вас будет коротким, — с улыбкой утешал он. — Мне бы тоже очень хотелось иметь рядом таких слуг, какими долгое время были вы для моего дяди. Но я очень сожалею, у собаки не может быть двух хозяев. И единственное доброе дело, какое я способен сотворить для вас, даровать вам лёгкую смерть. Я не опозорю ваши тела, никто из вас не лишится головы. Душить шёлковым платком вас будет лучший палач в Орде. А сейчас прощайте, меня ждут дела, и благодарите меня в последней молитве за столь лёгкую для вас кончину.

Улу-Мухаммед скучал в Бахчисарае, разве можно привыкнуть к улусу, если совсем недавно управлял половиной мира. Большая Орда чахла, страдала от междоусобиц, слабела, и это уже чувствовали соседи. Черкесские племена за последний год дважды подходили к Сарайчику, становились под городом большим лагерем и, едва хан собирал своё войско, чтобы обрушиться на строптивого соседа, тотчас уходили в степь. Тюркские племена тоже немало досаждали Улу-Мухаммеду — врывались в ордынские земли с опустошающей силой и, разорив окраины, возвращались обратно. Новый хозяин Сарайчика мира не нарушал, однако всё пристальнее присматривался к ближайшему соседу и цепко держал в своих руках часть Золотой Орды. За короткий срок он успел доказать, что умеет не только хорошо управлять лошадью и побеждать в поединках, но рождён для ханского правления.

Для своих нынешних соседей Улу-Мухаммед оставался неудачником, и поэтому эмиры охотнее искали союза с хозяином Сарайчика, чем с некогда могущественным ханом Золотой Орды. Для всех Улу-Мухаммед был как вызревший плод, порченный червями, лежать ему под стволом дерева и гнить до тех пор, пока не сопреет совсем. И тогда его земля — жирный и лакомый кусок — будет проглочена более удачливым соседом.

Улу-Мухаммед не отвечал на назойливые набеги ещё и потому, что хотел сохранить силу для главного удара. Так весной копит силу зерно, брошенное в землю, чтобы с теплом прорасти всепобеждающим ростком, пробить землю и прорваться навстречу свету.

Ох, рано же вы забыли Улу-Мухаммеда, он и с тысячью всадников будет неукротим. Ещё не выродились на степных просторах джигиты, что сочтут за честь постоять за обиду хана. Ему даже не придётся искать союзников — московский князь Василий Васильевич его должник и поможет отобрать земли, которые принадлежат хану по праву.

И Улу-Мухаммед терпеливо дожидался того дня (пренебрегая нанесёнными обидами, не замечая снисходительных взглядов послов из Сарайчика и Самарканда), когда можно будет заявить о себе как о великом хане Большой Орды. Его слава задиристого и великого воина не умерла, она чуть потускнела, как, бывает, от времени меркнет блеск монеты, но стоит потереть её песком, и она снова начинает сиять.

Улу-Мухаммед ждал смерти Гыяз-Эддина. Вот тогда можно будет, презрев прежний договор, ворваться в чужие степи и досыта испить воды из арыка эмира. Впрочем, почему чужие степи? Всё это некогда принадлежало одному человеку — Мухаммеду Великому.

И вот этот день наступил.

Новость о смерти Гыяз-Эддина привёз во дворец безбородый юноша. Он приехал раньше послов, которые задержались в дороге у гостеприимных эмиров. Им некуда было спешить — впереди ждала неизвестность, возможно, и недовольство хана, которое каждому из них может стоить жизни. А если вместо наказания их дожидается награда? Впрочем, никогда не знаешь, что можно ждать от Улу-Мухаммеда.

Юноша упал на колени — он видел перед собой хана Большой Орды, а с его вестью могущество Улу-Мухаммеда увеличится ровно на столько, сколько земель покорил себе мятежный Сарайчик.

— Великий хан, Гыяз-Эддина больше нет! Он умбр десять дней тому назад.

Юноша улыбнулся, понимая, что эта новость должна доставить повелителю радость. Он бы и не спешил, если бы твёрдо не был уверен, что Улу-Мухаммед расплатится с ним щедро. Может, Мухаммед Великий отсыплет ему много серебра, и он станет богатым, или подарит ему одну из своих наложниц, и это тоже приблизит его к хану.

— Чему ты радуешься, презренный? — сделался суровым хан. — Я враждовал с Гыязом, но кто посмеет упрекнуть меня в том, что я желал ему смерти? Стража! Взять этого нечестивца и бросить его в зиндан!

— Повелитель! Мухаммед Великий! — цеплялся юноша руками за край ковра. — Прости меня! Я был не прав! — А стража нетерпеливо тянула за полы кафтана юношу к дверям.

Казалось, под Бахчисараем собрались воины всей земли. На многие вёрсты протянулись пёстрые шатры, луга были вытоптаны, становилось тесно от скопления людей и животных, а в город продолжали прибывать всё новые отряды. И приходилось лишь удивляться, почему земля не разверзнется в этом месте и не поглотит кричащее, мычащее, орущее племя. На помощь Улу-Мухаммеду прибыли даже закованные в железо рыцари из Ливонии; подневольные эмиры и мурзы спешили высказать хану своё почтение и снаряжали юношей, отдавали дорогих легконогих жеребцов. Из Средней Азии прибывали караваны верблюдов, груженные тюками с саблями и боевыми топорами, даже султан Оттоманской империи решил выказать своё расположение Улу-Мухаммеду и направил к хану отряд из тысячи янычар.

Улу-Мухаммед ожидал, когда наконец звёзды позволят ему сняться с места и огромной армией двигаться на Сарайчик. Но звёзды молчали. Старик звездочёт терпеливо колдовал над гороскопом, в полнолуние выходил в степь и, задрав голову к ночному безмолвию, что-то горячо шептал в небо. Со стороны казалось, он ведёт беседу с самим Аллахом, и воины, стоявшие неподалёку, замирали в суеверном страхе, даже кони в эти минуты, казалось, ржали тише обычного.

Улу-Мухаммед не торопил звездочёта, опасаясь, что своей нетерпеливостью он может прогневить Аллаха и звёзды тогда сыграют с ним дурную шутку. Хан видел нетерпение мурз, замечал неудовольствие всадников, всем казалось, что долгому ожиданию не будет конца, однако он решил терпеливо дожидаться знака свыше.

Наконец в его шатёр вошёл звездочёт. Старик расправил перед господином пергамент и, показывая пальцем в замысловатые точки и значки, проговорил:

— Повелитель, время для похода выбрано неудачно.

— Так... продолжай...

— Видишь, здесь Сатурн подходит к Марсу, — чертил старик пальцем по ветхой коже, — а рядом вот это пятно — созвездие Рака. Сатурн — это ты, Марс — победитель в войнах, это — преемник Гыяза.

— Но ханский трон пуст! — возразил Улу-Мухаммед.

— Да, он пуст, повелитель, — поспешно согласился звездочёт. — Но я совсем не удивлюсь, если через неделю вернутся наши послы и сообщат тебе, что стол уже занят. Однако я сказал ещё не всё... Вот созвездие Рака. Видишь, здесь множество точек, они говорят, что преемник Гыяз-Эддина не останется в одиночестве. У него объявятся сильные союзники, с которыми тебе придётся считаться.

— Что ещё указывают мне звёзды?

— Звёзды показывают, что лучше распустить сейчас всех людей и признать преемника Гыяз-Эддина законным наследником.

Улу-Мухаммед внимательно посмотрел на звездочёта. А вдруг старик куплен этим самым таинственным преемником Гыяз-Эддина так же, как он подкупил лекаря хана Сарайчика, чтобы отправить его на тот свет? Но Улу-Мухаммед тут же отказался от этой мысли. Дворцового звездочёта он знал всегда. Хан помнил его рядом со своим отцом, теперь звездочёт занял место рядом с Мухаммедом Великим. Звездочёт слишком стар, чтобы лукавить, ведь Аллах может забрать его к себе каждый день.

— Ты хочешь, чтобы я обидел всех этих людей и не принял их помощи?! — разозлился вдруг Мухаммед. — Вот тогда Аллах действительно прогневается на меня!

Звездочёт пожал острыми плечами и отвечал:

— Я не добавил от себя ни слова. За меня говорили звёзды. Я твой скромный проводник среди множества небесных светил.

— Я выступаю в Сарайчик завтра же! Эй, Тегиня! — окликнул хан молочного брата и, когда тот вошёл, распорядился: — Оповести всё моё воинство, что мы выступаем завтра после утренней молитвы.

Армия Улу-Мухаммеда растянулась на многие вёрсты. Впереди, указывая дорогу, двигался личный отряд хана. В лёгких доспехах, вооружённые копьями и луками, всадники вырывались далеко вперёд и возвращались снова, оповещая, что путь впереди свободен. Следом, гарцуя на горячих скакунах, личная охрана Улу-Мухаммеда, которая не признавала никого, кроме своего повелителя. Сам хан ехал в арбе, спрятавшись под навесом от солнечного зноя. А уже позади двигалась вереница из телег и повозок.

И если бы не звон железа, который разносился далеко по степи, молено было бы подумать, что, бросая обжитые места, люди ищут спасения от Великого потопа.

Сам Улу-Мухаммед не считал себя завоевателем. Он шёл как хозяин, который должен забрать у должника своё. Эти земли не один век подчинялись только воле хана, так почему сейчас он должен позволить растаскивать их на части? Одной лепёшкой может утолить голод один человек, но нельзя ею накормить сотню голодных. Орда была единой всегда: и в годы правления первых наследников Чингисхана и год назад тоже. Даже поражение от Темир-Аксака не раздробило её земли на улусы. И в худшие годы в Орде оставался один хозяин. Так почему нужно делить то, что передано наследникам как единое целое!

Улу-Мухаммед ехал не воевать, он хотел показать силу, которую способен собрать настоящий наследник Золотой Орды. Это была демонстрация мощи не только возможному претенденту на престол в Сарайчике, но и несговорчивым соседям, которые всё назойливее покусывали окраины Большой Орды.

Из задумчивости Улу-Мухаммеда вывел голос Тегини:

— Повелитель, прибыл один из послов, он хотел бы увидеть тебя.

— Что ж, приведи его ко мне. Интересно услышать, что он скажет в своё оправдание, — невесело улыбнулся Мухаммед Великий.

Задержался посол. Ему бы после кончины Гыяз-Эддина поторопиться в Бахчисарай, но задержал любвеобильного мурзу гарем почившего эмира, который состоял из молоденьких наложниц. Гарем поделили между собой многочисленные родственники умершего повелителя, и в знак особого расположения послу Улу-Мухаммеда достались две женщины. Хан уже знал об этом, и, когда посол предстал перед ним, Улу-Мухаммед поинтересовался с ехидством:

— Как ласки твоих новых наложниц? Хороши ли они?

Посол был молод, и, видно, ему были небезразличны ласки опытных наложниц бывшего правителя Сарайчика.

— Женщины прекрасны, хан! — восторженно отвечал посол, не заметив надвигающейся грозы.

— Что ты ещё хотел сказать мне?

— Повелитель, я хочу попросить тебя: не сердись на меня. В Сарайчике я задержался для того, чтобы узнать, кто из родственников Гыяз-Эддина хочет занять опустевший трон.

— И кто же осмелится сделать это?

— Уже осмелился... Это сделал Кичи-Мухаммед.

— Кичи-Мухаммед? Этот мальчишка? — не сумел сдержать удивления хан.

Кичи-Мухаммед был внуком Тимура Кутлу. Два великих рода вот уже которое десятилетие пытались безуспешно поделить ханский стол. И если бы не прихоть властолюбивого Темир-Аксака, род Тимура Кутлу до сих пор целовал бы туфли отпрыскам Тохтамыша.

Вот оно, знамение! Прав был звездочёт. Что же его ждёт дальше? Разве он не убедился однажды в том, что путь от величия до бесчестия очень короткий. Он бывает таким стремительным, напоминает полёт падающей звезды.

Кичи — так прозвали Мухаммеда в народе за малый рост. Маленький Мухаммед — под этим именем его и знали все. И не иначе это козни самого Аллаха, ведь Маленький Мухаммед бросил вызов Улу-Мухаммеду, Мухаммеду Большому. Эта новость стоила того, чтобы оставить послу жизнь.

— Ступай, ты мне больше не нужен, — махнул рукой хан.

— Что нам делать дальше, хан? — спросил Тегиня у молочного брата.

— Мы идём дальше! Скажи воинам, чтобы они готовились к бою, — обронил Мухаммед. — Поехали! — приказал он вознице.

Посол продолжал стоять на коленях, видимо, он так и не понял, что был всего лишь в шаге от смерти.

Над двигающейся колонной раздавались звуки труб, и их басовитый голос долгим эхом отдавался среди крымских ущелий. Это воины Улу-Мухаммеда подбадривали себя перед предстоящим сражением. А на третий день пути Улу-Мухаммеда догнала ещё одна дурная весть: давний его враг, эмир Хайдар овладел Бахчисараем.

Услышав про вероломство Хайдара, хан Улу-Мухаммед хотел было повернуть обратно, но, поразмыслив, решил идти дальше на Сарайчик. Если Кичи-Мухаммед будет разбит, хан останется в столице навсегда и уже оттуда выступит с войском против новоявленного эмира Если же Аллах отвернётся от него и в этот раз... то Бахчисарай его не примет. Мурзы всегда признают только сильнейшего.

Всё выходило именно так, как предсказывали звёзды: долгий спор между династиями подходил к своему завершению, в нём более удачливыми окажутся отпрыски Тимура Кутлу.

Улу-Мухаммед теперь часто останавливался и подолгу молился вместе с воинством, а потом под звуки труб и бой барабанов армия двигалась дальше на Сарайчик.

Улу-Мухаммед походил на медведя, которого более сильный собрат вытеснил из тёплой берлоги, и сейчас он, неприкаянный, искал пристанища. Но ведь он ещё полон сил и может соперничать с самыми могущественными противниками. В Бахчисарае эмир Хайдар, в Сарайчике — Кичи-Мухаммед, и оба ждут момента, когда можно будет рвать и кромсать когтями его сильное, закалённое в долгих переходах тело. Ведь и бесстрашный зверь теряется перед сворой бродячих псов. Это в одиночестве они поджимают хвосты, а когда голод сбивает их в стаю, то собаки чувствуют себя куда более уверенно.

Рать Кичи Улу-Мухаммед встретил на полпути к Сарайчику. Она растянулась по всему горизонту, заслоняя восходящее солнце. Сколько же раз Улу-Мухаммеду приходилось вести своих воинов в бой? В последний раз это случилось с Гыяз-Эддином. Тогда он отстаивал не только Орду, но и собственную честь. И если сейчас он надумает вызвать на бой батыра из враждующей рати, то даже в случае победы в спину ему полетят стрелы. Памятный поединок с Ахматом, больше походивший на безрассудство, возможен был только с Гыязом, которого даже спесивые ливонцы прозвали «рыцарем степей». Кичи-Мухаммед безжалостен, эту черту он унаследовал от своего отца.

И в первый раз за многие годы Улу-Мухаммеда постигло сомнение. Вправе ли он втягивать своих подданных в безнадёжное дело? Как ни велика рать Улу-Мухаммеда, но она значительно уступала воинству Кичи-Мухаммеда. И людей у него побольше, и вооружение лучше, и кони свежее. Может, потому и не встретил Кичи Улу-Мухаммеда в открытой степи, а подпустил его почти к своим владениям, чтобы измотать людей и лошадей в долгих переходах. И если Маленькому Мухаммеду не разбить Улу-Мухаммеда, то это наверняка довершит эмир Хайдар, который, скорее всего, уже вышел из Бахчисарая и находится за спиной хана, где-нибудь в двух днях пути.

Так простояли войска Малого Мухаммеда и Большого Мухаммеда друг против друга ровно сутки. Ветер игриво трепал знамёна, молчали барабаны. А на вторые сутки вечером в лагере Кичи-Мухаммеда началось оживление — оттуда доносилось конское ржание, отрывистые приказания, обрывки молитв. Стало ясно: Кичи-Мухаммед готовит нападение на бывшего хана Золотой Орды на рассвете, когда огонь в кострах погаснет, горизонт заалеет, а ветер высушит белёсую росу на обильной зелёной траве.

Улу-Мухаммед вышел из шатра. Неподалёку на полосатом коврике молился юноша. Молился истово, словно делал это в последний раз. Улу-Мухаммед догадался, что он готовится умереть с рассветом.

До хана донеслись звуки флейты, и он пошёл туда, откуда звучала музыка. Играл янычар, крепкие короткие пальцы его сжимали тонкую, как хворостинка, флейту. Он обращался с ней так бережно, как мать лелеет на руках родившееся дитя. Трудно было поверить, что этот воин со шрамами на руках и лице способен извлекать прекрасные звуки из бездушного дерева. Звучание флейты завораживало, хотелось слушать его бесконечно, и янычар, видно уловив настроение слушателей, играл вдохновенно. Голос флейты напоминал пение птиц, журчание ручья, шелест деревьев в лесу, и не верилось, что с рассветом тишину нарушат совсем другие звуки.

Улу-Мухаммед ходил между кострами и понимал, что большинство своих людей он видит в последний раз — лежать им завтра бездыханными с пробитой грудью далеко от родного улуса. И только воронье восторжествует, слетится отовсюду на богатую поживу.

Рядом неотступно следовал Тегиня, он тоже словно проникся мыслями своего господина, сделался молчаливым.

Сейчас каждый из людей хана готовился к встрече со смертью, возможно, для того, чтобы перехитрить её и жить дальше, но только немногим Аллах подарит это право. Сколько раз Улу-Мухаммед умирал вместе со всеми, однако этот страх перед вечным покоем не сделал его слабее, наоборот, он чувствовал себя сейчас, как никогда, сильным. Он уже не был ханом Золотой Орды, Бахчисарай тоже отступился от него, но у Мухаммеда хватало сил держать в повиновении огромное войско. Сейчас он был хозяином без дома, а ведь совсем недавно все эти просторы принадлежали ему. И тут Улу-Мухаммед опять вспомнил предостережение старого звездочёта. Да, действительно, он покинул город не в лучший для себя час: он лишился Бахчисарая, воины ослабели после длительного перехода, многие из них уже не верят в завтрашнюю победу, впереди ждёт рать Кичи-Мухаммеда, а следом движутся полки эмира Хайдара.

Улу-Мухаммед многое терял в своей жизни: лишился Золотой Орды, союзников, Бахчисарая, но он никогда не терпел такого поражения, как Мамай, разбитый Дмитрием Донским. Проиграть главное сражение — значит стать изгоем не только на чужой земле, но и на собственной. Как же сложилась судьба Мамая? Великого мурзу прокляли матери павших воинов, от него отвернулся отец, а братья стали кровными врагами, выслеживали его по всей Золотой Орде. А когда Мамай, обесчещенный и проклятый, казалось, нашёл приют у бухарского эмира, то был убит странником-дервишем на базарной площади. С бывшего господина Золотой Орды, перед могуществом которого пасовали многие, содрали кожу, набили старой соломой и выставили чучело на позор у городских ворот.

«Нужно уйти из степи если не победителем, то уж не побеждённым», — решил Улу-Мухаммед.

— Тегиня, собери всех мурз, темников, уланов, я хочу поговорить с ними! — приказал хан.

— Хорошо, повелитель, я позову всех, — сказал Тегиня, и в свете огня Улу-Мухаммед увидел порченые зубы молочного брата.

Улу-Мухаммед вышел из своего шатра, когда все военачальники были в сборе. Совсем неслышно распахнулся полог, будто ветер подул, и тотчас к мурзам явился хан.

Каждый из них думал об одном: сколько раз выходил хан к своим воинам перед боем, чтобы своим присутствием и добрым словом взбодрить собравшихся. Многим из них суждено быть похороненными без обычных почестей и отпевания муллы, просто зароют в степи, как павших за веру, и пойдут дальше своей дорогой. И всякий раз подобная встреча напоминала прощание.

Но на этот раз хан заговорил о другом:

— Слуги мои, вчера мне приснился сон. Сам Аллах вызвал меня к себе на суд и спросил: «Что ты хочешь делать с моими рабами?» Я упал Всевышнему в ноги и сказал: «Повелитель мой, я собрал воинов для того, чтобы вернуть Сарайчик, который у меня отняли». Тогда Аллах задал мне ещё вопрос: «А как же ты собираешься это сделать без моей помощи? Что обо всём этом говорят звёзды?» Я ответил Аллаху, что звездочёт сказал мне, будто звёзды отвернулись от меня и мне не стоило отправляться в долгую дорогу. И это правда, тогда бы я не потерял Бахчисарая. Аллах приказал мне не проливать кровь единоверцев и уходить с миром. Это сражение уже проиграно мною. Так вот что я вам скажу: все вы были для меня верными помощниками и добрыми слугами, ни одного из вас я не смог бы упрекнуть в трусости, я преклоняюсь перед вашей доблестью. Нас связывает не только пролитая кровь наших собратьев, которая щедро пропитала эти степи, но и наши победы. Я не хочу вас больше неволить. Сражения не будет! Так повелевают звёзды. Каждый из вас теперь хозяин своей судьбы, если желаете, возвращайтесь в свои земли. Кто хочет, может уходить в Бахчисарай. Вы вправе искать расположение более сильного хозяина, каким является сейчас Кичи-Мухаммед. На все эти вопросы вы должны будете дать себе ответ до рассвета. Утром здесь не должно быть никого! Слышите, как стучат барабаны Кичи-Мухаммеда? Его войско нападёт на нас сразу после утренней молитвы, когда имамы отпустят все прегрешения воинам. Мне жаль расставаться с вами, мы провели в походах много лет. Может, кто-нибудь из вас хочет что-то сказать?

Вперёд вышел сотник личной охраны Улу-Мухаммеда:

— Повелитель, ты забыл о тех, кто желает разделить с тобой судьбу!

Видно, ему, как и самому Улу-Мухаммеду, не было места на этой земле.

— Кто хочет быть со мной даже в случае смерти... может остаться! Я не обещаю лучшей доли. Я не знаю, что меня ждёт даже сегодня вечером. Видно, мне придётся отправляться в поисках лучшей доли и начинать всё сначала! А теперь решайте, у нас нет времени. Барабаны торопят!

Костры погасли, уже никто не подбрасывал в них сухую траву, и они вспыхивали красноватыми звёздочками. Только раз вспыхнувшее жёлтое пламя осветило лицо хана. Оно совершенно не изменилось, как и прежде, Улу-Мухаммед был уверен в себе, и, глядя на него, можно было подумать, что ему по-прежнему подчиняется Золотая Орда.

Улу-Мухаммед скрылся в шатре. А если они уйдут все и он останется один в степи? Он да его жёны! Будет ему с кем воевать.

— Аллах, ты и так отобрал у меня всё, не допусти худшего! Если посмеют уйти все, то даже дервиши начнут показывать на меня пальцами. На просторах Золотой Орды не останется и клочка моей земли, и тогда каждый сможет в мою сторону бросить камень.

Улу-Мухаммед стоял на коленях и молился, выпрашивая у Аллаха сохранить остатки своего былого величия. Он не хотел, не мог оставаться в одиночестве. Он слышал, как били барабаны в лагере Кичи-Мухаммеда, как призывно звучали трубы. Скоро всё должно стихнуть. Сначала прозвучит голос муэдзина, зовущий правоверных на молитву, потом наступит полная тишина, и затем мулла будет воздавать хвалу Всевышнему, а вот после этого будет бой!

Лагерь Улу-Мухаммеда ожил: беспокойно заржали кони, послышалась бранная речь. Что же ещё не могли поделить его слуги? Хан отдал им всё! И теперь каждый из них вправе распоряжаться собственной судьбой. И тут Улу-Мухаммед осознал, что у него было много врагов, родственники убитых недругов находятся и в его войске. Сейчас наступил самый удачный момент, чтобы расправиться с обидчиком и бывшим ханом. Разве достоин сожаления человек, упустивший из своих рук власть? Власть — это хрупкий сосуд, его всегда нужно умело держать в руках, вот он выскользнул из ладоней и разбился на множество осколков, каждый из которых порой ранит смертельно.

Улу-Мухаммед завершил молитву и выжидательно посмотрел на вход в шатёр — ветер потихоньку теребил полог. Некогда всесильный правитель подумал, что, если бы его сейчас пришли убивать, он не оказал бы сопротивления. Положил бы голову на молельный коврик и смирился с предстоящим концом.

Полог дрогнул. Но это был не ветер — вошёл Тегиня. Хан едва взглянул на него. «Ну, конечно, этим человеком должен быть именно Тегиня! Предают всегда самые близкие, — подумал хан. — Он честолюбив и, видно, не забыл того, что я порой пренебрегал его советами, был с ним неласков, груб. Вспомнить даже хотя бы тот спор в Золотой Орде между Василием Московским и Дмитрием Галицким. Над Тегиней тогда посмеивались все мурзы. Не простил!»

Улу-Мухаммед почувствовал, как замер за спиной Тегиня. «Как же он собирается убить меня: вонзить кинжал в шею или задушить шёлковым шнурком; это он умеет делать. — Хан уловил тяжёлое дыхание, слышал слабый шорох. — Ну скорее же! Я не сделаю ни малейшей попытки, чтобы спасти свою жизнь».

Но Тегиня опустился рядом на колени и произнёс:

— Господин и брат мой, все, кто хочет быть с тобой даже в смерти, остались! Мы ждём тебя... Веди нас дальше.

Улу-Мухаммед поднялся. Значит, молитвы дошли до Аллаха. Только вот куда — дальше? Его путь на этой земле как будто уже закончен.

— Сколько вас осталось?

—Нас триста всадников.

— Вот как?! Я думал, будет значительно меньше. — Хан не сумел сдержать радости. — С такими батырами мы сможем покорить любое ханство. А теперь в путь! До рассвета осталось совсем немного.

И странное дело, лишённый престола и власти, сейчас Улу-Мухаммед чувствовал себя куда более уверенно, чем несколько дней назад. Это неожиданное освобождение от тягот власти дало свободу. И Улу-Мухаммед, увлекая уланов, скакал по степи, как мальчишка. В его распоряжении оставался небольшой отряд, но в каждом всаднике он был уверен. Каждый из батыров стоил двух, а значит, его воинство увеличивается вдвое. Алмаз не заиграет до тех пор, пока искусная рука ювелира не притронется к его поверхности и не превратит в бриллиант. Так и эти воины прошли с ним долгий путь, прежде чем общие испытания не закалили их дух и тело. Разве Кичи-Мухаммед может похвастаться таким воинством? Он не верит мурзам, не доверяет собственному окружению, и пища, прежде чем попадёт к нему на стол, проверяется его слугой. Под длинным халатом Маленький Мухаммед всегда носит кольчугу, с которой не расстаётся даже на брачном ложе, даже тогда, когда отдыхает в саду в окружении наложниц.

Улу-Мухаммед верил тем, кто с ним остался, общая судьба сблизила господина и слуг. Каждый из них теперь не имел дома и тащил за собой небогатый скарб, женатые — вели жён и детей. Улу-Мухаммед уже распрощался с половиной своего гарема, раздарил жён и наложниц воинам, такой поступок связывал его с ними сильнее, чем родственные связи. Улу-Мухаммед ходил среди своего воинства в длинном просторном халате без шлема и кольчуги. Он ел с батырами из одного котла, пил из одной чаши. Хан не боялся быть убитым или отравленным — теперь он зависел от них, а они от него.

Никто не спрашивал Улу-Мухаммеда, куда они едут шестые сутки подряд, истомив лошадей и измучившись сами. Каждый по-прежнему верил в счастливую судьбу своего господина, чья звезда закатилась только на миг, чтобы потом воссиять ещё более ярким, ещё более ослепительным светом. Нужно только немного переждать, и тогда Аллах воздаст им за долготерпение.

Наконец Улу-Мухаммед решил нарушить затянувшееся молчание.

— Братья мои, — сказал Улу-Мухаммед, так великий Чингисхан обращался к своим воинам перед тем, как отправить на смерть. — Мы идём на север к московскому князю Василию. Вы знаете, что у меня было всё: огромные земли, которые нельзя объехать даже за месяц, мраморные дворцы с фонтанами, красивейшие наложницы, которым не было счета. Сейчас я лишился всего. Я устал! Я устал от роскоши и богатства, я устал даже от власти, и единственное, о чём я сейчас прошу Аллаха, так это получить небольшой улус, где бы я мог спокойно доживать остаток своих дней. Вы можете спросить меня, почему я иду к московскому князю? Вы имеете на это право! Когда-то князя Василия я предпочёл его дяде Юрию и поставил малолетнего батыра на московский стол. Думаю, он не забыл моего добра и отплатит мне тем же. Я согласен быть его сторожевым псом, чтобы охранять южные окраины от моих сородичей. Я спрашиваю вас ещё раз... согласны ли вы разделить мою судьбу и идти дальше в русские земли? Теперь я для вас не господин. Возможно, там ожидает нас не лучший приём, и тогда, куда идти, ведает только Аллах!

Вперёд вышел Тегиня:

— Брат мой, мы уже сделали свой выбор и останемся с тобой до самого конца.

— Если это так... тогда седлайте коней!

Скоро кончилась степь, а дальше все леса, леса. С них-то и начиналась Русская земля. Первый на пути Улу-Мухаммеда был город Белев. И хан подумал, что мог бы остаться здесь навсегда. На той земле, которую покинул, он не был ни для кого господином. Здесь же для всех он оставался важным правителем Золотой Орды, и каждый встречный мужик спешил оказать ему почтение. Видно, сложилось так в городе Белёве, что приходилось горожанам кланяться не только своим князьям, но и заезжим татарам, это помогало уберечься от беды. Согнёшься лишний раз, зато голову на плечах удержишь. Премудр город Белев, стоявший на самом краешке Русской земли. Сколько пожаров он пережил, сколько войн прошло через него, знал только один Господь. Старики, бывало, пробовали считать шамкающими ртами, но всякий раз сбивались и только махали рукой, приговаривали:

— Что и говорить! Настрадался город Белев. То татарове его сожгут, а то свои хуже супостата. Не ладят меж собой князья. Даже года не было, чтобы сюда, на окраину, чужой не заявился.

Хан Улу-Мухаммед решил остаться здесь навсегда. Много ли теперь ему надо! Провести остаток жизни в городке, таком, как Белев, охраняя его покой от своих же ненасытных сородичей.

Скоро к Улу-Мухаммеду в городе начали привыкать. Не он первый, не он последний из татарских ханов занимал город. Горожане уже с любопытством посматривали на бывшего хана Золотой Орды, волей судеб занесённого в русские земли. Он был похож на многих татар, наезжавших в Белев, правда, отличался огромным ростом и гордой осанкой, которая могла принадлежать только настоящему господину. И вёл себя Улу-Мухаммед не как завоеватель, а, скорее, как гость. Вот оттого и ломали перед опальным ханом Золотой Орды князья и бояре шапки, признавая его господином, и оставляли за ним непременное право повелевать здешним миром. И незаметно для самого Улу-Мухаммеда эта окраина Русской земли превратилась в его юрт. Ещё не стала она землёй татарской, но и Русской землёй назвать её тоже уже было нельзя, и князья, склонив шеи, шли за советом и разрешением к бывшему хану.

Больше оставаться незваным гостем Улу-Мухаммед не мог и решил отписать великому князю Василию Васильевичу письмо. Он долго думал, как следует обратиться к бывшему слуге, и решил назвать князя братом. «Брат мой, эмир Василий, только Аллах знает дороги, которые нам предстоит пройти. Разве подозревал я, когда сидел во дворце в Сарайчике и когда земли мои были необозримы, что мне придётся обращаться к тебе за помощью? Я изгнан братьями с родных земель и, как пёс, прогнанный со двора, должен скитаться по степи. Сделай мне милость, дай мне приют в твоём юрте. Брат мой, клянусь, я буду верным слугой и стану охранять твою землю от собственных сородичей, которые и мне причинили немалое зло. Поверь мне, эмир Василий, лучшего пса для южных границ тебе и не найти. Только позволь мне спокойно умереть на этой земле. А в знак того, что я говорю правду, готов отдать в заложники своего старшего сына».

Ответ от Василия Васильевича задерживался, а бояре видели уже в хане будущего господина — ходили к нему с прошениями и подносили дорогие дары.

С большим опозданием от московского двора возвратился мурза Тегиня. Не допустил ордынского вельможу Василий Васильевич пред свои очи, так и продержал на татарском подворье с прочими мурзами. Разве так принимали послов Улу-Мухаммеда, когда он был ханом Золотой Орды? Под ноги гостям стелили ковры, в их честь устраивали роскошные пиры, брали на великокняжеские забавы и организовывали соколиную охоту. А затем отпускали в Орду с большими дарами и в сопровождении дружины.

Изменилось всё!

Нахмурился Улу-Мухаммед и приготовился слушать Тегиню дальше. Мурза чуток помедлил и продолжил:

— От друзей наших из Сарайчика я узнал, что князь Василий Васильевич получил от Кичи-Мухаммеда письмо, в котором тот требовал, чтобы Василий признал его своим господином. И чтобы платил ему дань, как это было при прежних ханах. Ещё он писал о тебе, великий хан... Он требует от Василия изгнать тебя с русских земель. Если же он не сделает этого, тогда Кичи-Мухаммед пойдёт на него войной... Прости меня, повелитель, но я не стал больше дожидаться встречи с Василием и выехал к тебе. Мне нужно было прийти раньше, чем его дружины.

— Ты поступил правильно, брат. У нас есть ещё достаточно времени, чтобы достойно встретить рать Василия Васильевича.

Рано пришли морозы в этот год. Снега не было, и земля трескалась, поверхность её напоминала лицо старца, изрезанное множеством глубоких морщин. Сухие стебли, будто седые волосы старика, топорщились и гнулись к земле на сильном ветру. А потом густо и хлопьями повалил снег, и тотчас лицо земли преобразилось: ни портящих её лик трещин, ни сухих стеблей — засыпало всё! И морщинистая кожа побелела, будто испила живой воды.

Снег шёл неделю и похоронил под собой излучину реки, овраги, чернеющий лес. Ни пройти уже, ни проехать. Занесло и дороги.

Ночью Улу-Мухаммед ждал гостя. Вчера вечером от литовского князя прибыл гонец, который и сообщил, что в полночь прибудет его господин.

Князь Протасьев прошёл в дом шумно, стуча сапожищами о тёсаные половицы, его медвежья фигура появилась в проёме двери, и он громко поздоровался с ханом:

— Будь здоров, Улу-Мухаммед!

Было время, когда Улу-Мухаммед встречал гостей на золотом троне и для целования протягивал гостям туфлю, обшитую бисером, а сейчас поднялся навстречу мценскому воеводе и обнял за плечи.

— Проходи, дорогой эмир! Проходи. Улу-Мухаммед гостям всегда рад.

Усмехнулся мрачно воевода, хотелось напомнить татарину, как однажды дожидался в Орде Мухаммеда трое суток, потчуя хитроглазых мурз хмельным зельем и раздавая богатые дары эмирам. Велик и неприступен был хан, как одинокая гора, выросшая посредине степи. Сейчас у Мухаммеда Великого не было дворца, взамен — невысокий терем с закопчённым потолком.

— Господин мой, великий литовский князь Свидригайло, в обиде на Василия Московского, — заговорил князь Протасьев. — Не может он забыть того, что князя Юрия с престола спихнул, — эти слова прозвучали укором Улу-Мухаммеду, ведь это он, когда был на вершине власти, когда мог карать и миловать целые народы, Ваську на стол московский посадил, без него не укрепился бы он на Москве. — Пришло время расквитаться.

— Так у вас же с Василием есть союз о мире.

— Есть, — охотно отозвался князь, — только это для вида, служить ему мы не собираемся. Ночью он нам велел на тебя выступать, но мы его дружине в спину ударим, а ты со своим воинством с фланга бей. В хвост и в гриву его разобьём. Ну, а теперь идти мне надо, кони озябли и выступаем рано. Будь здоров, хан! — И, повернувшись широкой спиной к Мухаммеду, воевода вышел, на миг заслонив проем двери.

Рать Дмитрия Юрьевича продвигалась к Белёву медленно, мешал глубокий снег. Да и в дороге задержались: останавливались у местных князей, веселились на пирах да лапали без разбору девок. Дружина своевольничала, норовила свернуть в деревню, прихватить харчи и наказать нерадивых. И, глядя на мародёрство Дмитриевой рати, крестьяне понимали, что те мало чем отличаются от татар. Мужики спешили свезти добро на заимки, а сами хоронились в лесу. Не ровен час, в посошную рать заберут!

Город Белев предстал перед дружиной Дмитрия неожиданно. Сначала увидели они колокольню, а потом терема да избы. По всему было видно, что дальний городишко на Руси не из последних: красив и богат, искусные мастера украшали его церквами и шатровыми башнями.

Пьяно и весело шла рать к городу. Уже и теплом дохнуло от жилья и потянуло дымом. Разбрелось пьяное воинство. Возницы бестолково гнали сани по заснеженному полю, и кони по грудь зарывались в рыхлый снег.

Отряд ордынцев появился неожиданно — словно возник из преисподней, раскручивая плети, они гнали коней прямо на Дмитриеву рать.

— Алла! Алла!!

Передовой полк не успел развернуться в боевой строй, и снег окрасился первой кровью.

— Дави их, нехристей! — истошно орал Дмитрий Юрьевич.

Конь князя, увязнув глубоко в снегу, остановился. А он, подгоняя его нагайкой, матерился. Поднялся конь на дыбы и скинул Дмитрия Шемяку в нетронутый снег. И когда наконец, разгребая руками рыхлый сугроб, князь сумел выбраться, то увидел, что конница Улу-Мухаммеда, расколов его рать надвое, ушла в лес.

— Куда мы теперь, хан? — спросил Тегиня, когда город остался далеко позади.

Мухаммед долго не отвечал. Если бы он знал это сам! А потом, махнув рукой, неопределённо сказал:

— Туда. За Итиль!

Улу-Мухаммеду хотелось быстрее оставить негостеприимные русские земли, где он так и не сумел найти для себя дом. Всюду бывший хан был незваным гостем, и как ни велика земля, не было для него на ней места.

— Мы возвращаемся в Золотую Орду? — опасливо спросил мурза Тегиня.

— Возвращаемся, нам просто некуда больше идти. Если нас не приняла Русская земля, пойдём в Золотую Орду и будем надеяться на лучший приём.

Али-Галиму, эмиру Иски-Казани, в эту ночь снился дурной сон: его ужалила змея. Он ощутил её ледяное прикосновение почти физически, успел увидеть холодный, непроницаемый взгляд гадины, а вслед за этим почувствовал и слабый укол. Остаток ночи эмир не спал и гадал, к чему бы это. Рядом, прислонившись к его плечу, спала младшая жена. Вокруг по-прежнему всё было безмятежно. «Надо будет спросить у шамана, к какой очередной пакости этот знак», — подумал эмир.

Осторожно освободившись от объятий младшей жены, Али-Галим поднялся и набросил на себя халат. Он решил спуститься вниз помолиться, ему хотелось очиститься от ночной скверны. У дверей с саблями в руках стояла стража. Они удивились столь раннему пробуждению своего господина и склонили головы, чтобы не видеть его лида, а потом удивлённо смотрели ему в спину.

— Господин, — остановил эмира чей-то голос.

Али-Галим обернулся. Это был мурза Рашид, начальник дворцовой стражи. По его взволнованному голосу и по тому, что тот посмел обратиться к нему перед утренней молитвой, эмир понял: произошло что-то важное.

— Что случилось, Рашид?

— Я не хотел будить тебя, господин, и ждал здесь у двери, когда ты выйдешь на утреннюю молитву. Только такое важное дело заставляет беспокоить тебя в этот час...

—Так что случилось? — нетерпеливо спросил эмир.

— К нам ночью в город приехал Улу-Мухаммед.

— Ты посмел пустить его в город?! — невольно вскрикнул Али-Галим.

— Да. Я вынужден был сделать это. Улу-Мухаммед прибыл с отрядом всадников, и, если бы я отказался принять его, они взяли бы город штурмом.

Али-Галим молчал: теперь понятно, почему этой ночью его мучили кошмары. Приснившаяся змея, видно, и есть Улу-Мухаммед. Разве он должен допускать к себе всеми изгнанного Улу-Мухаммеда? Теперь, несмотря даже на свой рост, он не кажется большим. А может, всё дело в том, что он бывший хан Золотой Орды? Но как на это гостеприимство посмотрит нынешний хозяин Сарайчика?

Отца Али-Галима звали Воитель. Он заслужил это прозвище, когда принял сторону нижегородского князя и со всем своим войском далеко забирался на русские просторы. Вооружённая армада Воителя видела золотоглавый Владимир. Даже независимые тверичи признавали за ним силу и не однажды привлекали его на свою сторону против московского князя Василия Дмитриевича. Отблеск славы отца упал и на его сына, эмира Али-Галима. Для соседей он тоже оставался Воителем, хотя очень редко покидал границы Булгарского ханства, если кого и наказывал, так это непокорные племена черемисов. И вот сейчас, возможно, судьба подарила ему возможность оправдать прозвище, оставленное отцом в наследство.

— Пусть стража немедленно вышвырнет его из города! А голову Мухаммеда Великого пусть принесут мне в покои на золочёном блюде. Ты понял меня?!

— Понял, господин! — отвечал начальник стражи.

— Ну, что ты медлишь?! Теперь иди и без головы Улу-Мухаммеда не смей возвращаться! Иначе лишишься собственной!

Начальник стражи ушёл так же неслышно, просто растаял в полумраке длинного коридора, только его быстрые шаги ещё некоторое время эхом отдавались в глубине дворца, потом стихли и они.

Али-Галиму ждать пришлось недолго: сначала послышался звон сабель, потом раздались крики, и скоро всё затихло.

Вот сейчас можно и помолиться в тишине в память об умерших. Али-Галим прошёл в мечеть, снял со стены молельный коврик, и едва он опустился на колени, как дверь распахнулась.

Это был Улу-Мухаммед!

Эмир Али-Галим узнал его сразу, хан почти не изменился с того самого времени, когда был хозяином Золотой Орды. Только кожа его сделалась темнее, а выражение глаз жёстче.

— Что же ты не встречаешь меня, Али? — с обидой в голосе спросил бывший хан Золотой Орды. — Я проехал через всю Орду, чтобы погостить у тебя. Мне всегда казалось, у тебя я мог рассчитывать на добрый приём. Разве я не оказывал тебе почтение, когда был ханом Золотой Орды? Разве мы не пили с тобой кумыс из одной пиалы? Ты всегда сидел рядом со мной, как почётный гость. Я дарил тебе своих наложниц. Я вправе рассчитывать на подобный приём! Почему же ты молчишь?

— Я слушаю тебя, господин. — Али-Галим продолжал стоять на коленях.

— Однако неласково ты меня встречаешь, почтенный эмир Али-Галим. Эй, стражник, подойди ко мне!

— Я слушаю тебя, великий господин, — наклонил голову начальник стражи.

— Так, значит, ты говоришь, твой хозяин велел отрубить мне голову и на золочёном подносе принести в его покои?

— Именно так, господин, — согнулся нукер ещё ниже.

Улу-Мухаммед смеялся. Смеялся так долго, как могут веселиться великие владыки, не обременённые заботами обычных смертных. И Али-Галим понял: Улу-Мухаммед не изменился — так он хохотал в Золотой Орде, так он заливается и сейчас.

— Ну и рассмешил ты меня, почтенный Али-Галим, давно я так не веселился. Что же ты хотел делать с моей головой? Неужели решил поставить её в своих покоях вместо украшения? А может, тебе взбрело в голову плевать в мои мёртвые глаза?! — Улу-Мухаммед оборвал смех. — Так почему же мёртвому? Ты можешь сделать это сейчас мне, живому!

Али поднялся с колен. Видно, утренней молитвы не получится. Всевышний будет рассержен, и после полуденной молитвы придётся замолить этот грех обильным подношением.

— Этот мерзкий раб лжёт, — сказал Али-Галим. — Неужели ты думаешь, что я посмел бы поднять руку на своего великого господина?!

— Выходит, ты готов умереть ради своего повелителя?

— Я?..

— Да, ты, Али. Или ты совсем онемел от счастья? Сделай для меня это. — Улу-Мухаммед протянул Али кинжал. — Ну что же ты? Ты меня разочаровываешь. Может быть, тебе нужна помощь? Ты всегда был хорошим слугой и никогда не огорчал меня. Ладно... теперь мне уже всё равно. Двоим здесь будет тесно. Значит, кто-то из нас должен умереть. Эй, нукер, убей своего господина.

— Я давно это хотел сделать! Я только дожидался удобного случая. Когда я видел его спину, то всякий раз сдерживал себя, чтобы не вонзить нож между его лопатками. Я всегда служил только одному господину, тебе, Улу-Мухаммед.

Начальник стражи подошёл к Али-Галиму и всадил саблю ему в живот. Клинок вошёл так, что он долго не мог вытащить её из чрева своего повелителя, а когда наконец справился, Улу-Мухаммед сказал:

— Отрубить ему голову и выставить на блюде. Пусть каждый сможет увидеть открытые глаза своего бывшего господина.

— Слушаюсь, мой повелитель!

Утром в Иски-Казани узнали, что эмира Али-Галима больше нет. Всадники Улу-Мухаммеда разъезжали по улицам города, и глашатай, следовавший впереди, во всё горло орал:

— Вашего господина Али-Галима больше нет! Отныне у вас только один повелитель, Великий Мухаммед! Али-Галима больше нет!

И в подтверждение его слов на арбе, запряжённой старой лошадью, раскачивалась на блюде из стороны в сторону посиневшая голова бывшего правителя Иски-Казани.

— С сегодняшнего дня все жители Иски-Казани Мухаммеда Великого должны называть ханом! Мурзы и эмиры должны почитать его как своего единственного господина! Муллы с сегодняшнего дня должны упоминать хана в молитвах и воздавать ему должную хвалу. Да продлит Аллах на земле дни нашего господина Мухаммеда Великого! И пусть звезда его, ярчайшая из всех светил, никогда не погаснет на небосводе! Пусть сияние всегда освещает нам путь!

Но разве может удовлетвориться великий правитель небольшим улусом, если привык распоряжаться целым миром? Следующим летом Мухаммед подошёл к Москве. Десять дней стоял под её стенами, напоминая князю о нанесённом оскорблении и о возрастающем могуществе нового государства. А потом, спалив посады, ушёл в нижегородские земли, которые уже успели склонить головы перед могуществом нового хана.

Этим же летом тяжело заболел Дмитрий Красный. Тяжкий недуг надломил, словно тонкую хворостину, его стройное тело и преждевременными морщинами обезобразил красивое лицо. Оглох князь, ссутулился и стал походить на старца. Дмитрий Младший едва поднимался с постели и, опираясь на плечи бояр, выходил на красное крыльцо, а потом возвращался в светлицу. Иногда он что-то шептал, бояре силились разобрать, о чём хочет поведать князь, но до их слуха доходило только неясное бормотание. Наконец постельничий боярин Дементий всплеснул руками:

— Что же это мы, окаянные! Князь-то исповедаться в грехах хочет! — И уже с печалью, перекрестив лоб, добавил: — Видно, смертушку свою чует князь, вот от того и беспокоится. Чистым уйти желает.

Поддерживаемый боярами, князь Дмитрий Красный вступил в домовую церковь. Священник Иосия терпеливо дожидался, пока Дмитрий Красный сделает к нему оставшихся три шага, чтобы втайне поведать о своих грехах. А его долг — отпустить их.

Задержал Дмитрий Красный взгляд на скорбящих лицах святых, поднял руку, чтобы перекрестить грешный лоб, а из ноздрей брызнула кровь.

— Причасти князя! Причасти, святой отец! — напористо шептал постельничий Дементий.

Растерялся отец Иосия, глядя на окровавленное лицо князя.

— Как же я его причащать буду, ежели из него кровь брызжет? Вы уж, бояре, возьмите под руки князя да на паперть выведите! Авось там ему и полегчает.

Князю не полегчало, тело его обмякло, лицо побелело и выглядело безжизненным, и, если бы не свет его ясных глаз, можно было бы подумать, что душа оставила тело. Но Дмитрий жил, и только иногда губы шевелились, и Дементий угадывал:

— Причастия князь просит! Причастия! Боже, ты... что же делать-то? Кровь не унять!

Боярин вынул платок, разодрал его и воткнул в ноздри князю. Кровь унялась.

— Ну а теперь, бояре, в светлицу князя ведите. Отлежится Дмитрий Юрьевич малость, авось и отойдёт болезнь.

Хоть и княжеские покои, а убого в них. Сквозь тёмное окошко еле свет пробивается, постель смята, по углам паутина.

Священник дотемна пробыл в покоях князя в надежде дать причастие, но Дмитрий Красный проспал до вечера. В полночь ему захотелось ушицы. Он привстал со своей постели, опираясь слабеющей рукой об изголовье, и попросил:

— Осетринки бы... да с наваром!

— Будет сейчас, князь! Будет! Эй, девки! — позвал постельничий. — Ушицы князю несите, да поживее!

Князь уху ел не спеша, отпивая с глубокой ложки сытный навар, потом утёр бороду ладонью и пожелал:

— Вина бы чарку!

Подали князю и чарку вина. Выпил Дмитрий Красный до капли и, охмелев, сказал боярам, которые неподвижно застыли у ложа господина:

— Пошли бы вы вон отсюда! Дайте мне покой, уснуть хочу!

В покоях стало пусто — остались князь да постельничий его, Дементий.

— Наказывает меня Господь, — заговорил князь. — Грешен я, Дементий. А Бог-то, он всё видит. И ни в чём спуску не даёт.

— В чём же ты повинен, князь? Более безвинную душу я и не встречал. На бояр своих и то прикрикнуть не можешь. И с братьями своими всегда в ладу был, волю великого князя выполнял исправно и Дмитрию Шемяке не перечил, Васька Косой и тот тебя любил.

— Не о том говоришь, боярин. Девка у меня была... красивая больно, и душа моя к ней прикипела, да так, что жёнку свою забыл. Знаешь ты, детей у меня нет, жена померла в одночасье, и сам я отхожу в одиночестве... Девка эта понесла от меня дитё. Видел я его, на меня похоже. Не мог же я его к себе взять, приказал эту девку со двора гнать, как сучку последнюю. А совсем недавно, когда к Дмитрию Большому ехал, на дороге бабу повстречал среди нищих. Баба та меня за ногу дёргает и кричит: «Не узнаешь меня, княже?! Не узнаешь?!» Рынды её отпихнули, а она всё кричит истошно: «Не узнаешь меня, княже?!» Думаю, видно, совсем баба рассудка лишилась, ведь не признал её поначалу. Знавал-то я её юной, а передо мной жёнка седая! И тут она мне кричит: «Сыночка-то нашего нет уже!.. Помер он!» Прозрел я здесь, признал свою зазнобу. Не сказал ничего, дальше поехал, а только с того дня стала меня хворь точить. Видно, наказал меня Господь... Был бы у меня сын, оставил бы ему удел, а так Галич Васька московский заберёт! Поначалу у отца удел отнял, а теперь вот и ко мне подобрался. Эх, Дементий, отговорился я с тобой, как на исповеди, и полегчало малость. А теперь иди, спать я буду.

Князь уснул скоро, а Дементий долго маялся в углу на жёсткой лавке. Проснулся боярин от крика. Князь задыхался, лицо его сделалось синим, и душа, того и гляди, отлетит от тела.

— Князь! Князь! Да проснись ты! — тряс постельничий за плечо своего господина. — Проснись Христа ради!

Быть может, смерть уже подступила к Дмитрию Красному, заглянула в его лицо, которое от этого покрылось холодной испариной. Князь разлепил веки и узнал боярина.

— Это ты, Дементий?

Лёгкое прикосновение живого человека к умирающему князю, видно, отпугнуло смерть, но она не ушла, а только спряталась у изголовья, чтобы потом наверняка вцепиться костистой рукой в Дмитрия и уже не отпускать его до последнего вдоха.

— Помираю... Зови священника и бояр, последнее слово хочу молвить.

Выскочил боярин из горницы и тут вспомнил, что забыл взять шапку. «Ну и Бог с ней!» — махнул он в сердцах рукой и побежал кликать бояр.

Бояре, увидев князя умирающим, суеверно крестились, жались у порога, а потом, словно боясь потревожить, один за другим расселись по лавкам.

— Отходит князь, отходит, — шептали бояре.

Князь умер так же тихо, как и жил.

Отец Иосия возвёл глаза к небу, перекрестился на сводчатый потолок и, положив ладонь на лицо князя, закрыл ему очи.

— Вот, кажись, и всё... отмаялся князь.

Бояре плакали, не в силах скрыть печаль. Вместе со смертью Дмитрия уходили и прежние вольности. А каково сейчас менять одного господина на другого? Ладно сына бы князь оставил, ему бы послужили. Теперь придёт Василий Васильевич и заберёт Углич, присоединит к своей вотчине. Затрут их московские бояре, затопчут. И судьба каждого из них повернётся неизвестно как, только и останется плечи подставлять под ноги великому московскому князю, когда он надумает выезжать на соколиную охоту.

Более других горевал Дементий. Мёду хмельного он не пил, а лил горькие слёзы у ложа почившего. Бояре в пьяных речах хвалили умершего князя, материли Василия. А затем, обессилевшие, здесь же на широких лавках улеглись спать.

Не ложился спать только Дементий, из своего угла он поглядывал на умершего князя, и, если бы не бледное, застывшее лицо Дмитрия, могло показаться, что он просто прилёг отдохнуть.

Сон скоро стал забирать боярина. Видно, изрядно подустал постельничий — ему вдруг показалось, что рука князя дрогнула, а пальцы сжались в кулак.

— Свят! Свят! Свят! — начал креститься постельничий и глазами, полными ужаса, пялился на Дмитрия Красного.

И тут Дементий увидел, как у князя шевельнулась другая рука, затем он уверенно откинул одеяло в сторону, опёрся ладонью об изголовье и сел.

Дементий, цепенея от ужаса, смотрел и гадал, что это: мёртвый пробудился от храпа бояр или объятия смерти были не так крепки. Вывернулся из них князь да и ожил! А Дмитрий Красный, не размыкая век, пробормотал:

— Пётр же, познав его... яко Господь есть...

Что это, чудесное пробуждение или Господь, восстав против смерти, не согласился принять князя без святого причастия?

Неожиданно Дмитрий сильным голосом затянул псалом, как если бы он сделался простым певчим. Дементий совладал со страхом и подтянул громко, подлаживаясь под пение галицкого князя:

— Миром Господу помолимся. О свышнем мире и о спасении душ наших Господу помолимся.

И когда бояре пробудились от хмельного сна, то увидели, как князь с постельничим слаженно тянули на два голоса. Дмитрий Младший пел самозабвенно, глаза его при этом оставались закрытыми. Постельничий Дементий, взобравшись на лавку с ногами, с высоты «алтаря» пытался вторить князю сочным басом. Бояре не удивились чудесному пробуждению князя, видно решив, что это им всё чудится с похмелья, пошмыгали носами, повертели нечёсаными головами и подтянули поющим.

Никто из них не заметил, как в горницу вошёл священник, который явился для того, чтобы прочитать Псалтырь над почившим князем да проводить его в дальнюю дорогу с миром.

— Уж не бес ли здесь правит? — усомнился священник, глядя на образа, перед которыми горела лампадка. — Свят, свят! — Он начал креститься. — Бояре, опомнитесь!..

Дмитрий Красный открыл глаза, разглядев среди бояр отца Иосия, проговорил:

— Не мог я, святой отец, без причастия уйти. С того света явился, чтобы из твоих рук отпущение грехов получить. А после причастия, как Бог пожелает, заберёт к себе или жить оставит...

— Самое время, князь, причаститься.

— Вот скажи мне, отец Иосия, голос у меня есть али пропал? — усомнился Дмитрий. — Пою, а голоса своего не слышу. Вижу, бояре рты пораскрывали и вроде бы тоже поют, а как ни напрягаюсь, ничего услышать не могу.

— А ты пой, батюшка, душе всё равно очищение.

Не разобрал ничего князь и, оборотясь к постельничему, сказал:

— И ты здесь, Дементий... Жалко мне от вас уходить. Скорбь большая, да Господь призывает. — И князь снова запел.

По Угличу прокатился слух, будто Дмитрий Красный воскрес из мёртвых, и под окнами княжеского дворца собралась толпа зевак и нищих, чтобы поглазеть на чудо. Юродивые вопили, что сие пение чудодейственное: глухие от него начинают слышать, а незрячие видеть, и преображение то действует благотворно на баб пустоутробных. И ко двору князя валом спешили сироты и калеки, которые здесь же, у красного крыльца, подхватывали пение во здравие князя.

Князь Дмитрий Юрьевич Красный умер на заре.

Он просто перестал петь, и бояре, удивлённые его долгим молчанием, неловко переглядывались, а потом Дементий, заглянув в очи князю, понял, что дух его покинул тело.

— Кажись, отошёл, благовернейший... — произнёс, крестясь, отец Иосия.

— Что делать-то теперь будем? — сиротливо озирался Дементий. — Не так давно Юрия Дмитриевича хоронили, а теперь вот... сына его любимого.

— Великому князю весть нужно послать о кончине его двоюродного брата.

— Пошлём, — согласились остальные бояре. — У Дмитрия Красного характер покладистый был. Василий Васильевич на него зла не держит, может, и поскорбит вместе с нами.

— А ещё за Дмитрием Шемякой послать надо. Вот кто от братовой смерти опечалится! Хоть и не ладили порой они между собой, а любил его старший брат.

— Да, всем хорош Дмитрий Красный был. Когда Васька Косой и Дмитрий Шемяка боярина Морозова убили, то Юрий Дмитриевич за это на сыновей осерчал. А Дмитрий Красный отцову сторону принял. На старших сыновей князь опалу наложил, а про Красного сказал, что Божий человек он и зло на него держать грешное дело.

Князя обрядили в белые одежды, вставили в руки погребальную свечу и отнесли в церковь Святого Леонтия, в которой так любил молиться князь при жизни.

На восьмые сутки пришёл Дмитрий Шемяка. Всё такой же, как и прежде, стремительный, дерзкий. Он не взглянул на согнувшихся бояр и, обратясь к отцу Иосии, спросил:

— Где брат лежит? Взглянуть хочу!

Бояре не разгибали спины, зная крутой характер среднего брата Дмитрия Младшего. Лучше голову ниже склонить, чем совсем без неё остаться. Что им, этим мятежным братьям, станется, если они на самого великого князя руку поднимают! Может, и другого опасались увидеть бояре — немой укор.

— В церкви Святого Леонтия он лежит, — отвечал Иосия за всех разом. — Вот уже осьмой день пошёл, а его и тлен не тронул. Как жил святым, так святым и помер. Царствие ему небесное...

— Отведи меня к нему.

— Пойдём, князь.

Дмитрий лежал у алтаря. В изголовье горели свечи, у ног плачущая юродивая.

— Милый мой князь! Дитятко ты моё родимое, как же я без тебя далее буду? Ушёл и со мной не простился.

— Кто такая? — спросил Дмитрий Шемяка. — Почему из храма не выгоните?

— Сидит здесь который день и жалится. Всё миленьким князя величает, а сама по себе пропашка!.. Юродивая. Говорит, что якобы дитё от него понесла. — И уже осторожно: — Чего только не болтают! Хотели мы её гнать, да она такой шум подняла, что мы сдались. — И, оборотясь к юродивой, отец Иосия сказал: — Шла бы ты отседова, пока князь Дмитрий Большой с братцем со своим простится.

Отошла блаженная на шаг, отстранённая рукой Иосия, но уходить совсем не собиралась и ревниво, со стороны, наблюдала за тем, как Шемяка наклонился над братом и целовал его в безмолвные уста. Она смотрела на Дмитрия Красного любовно и ласково и в то же время готова была броситься к нему, чтобы оградить от опасности.

Не долго братец пожил, так и ушёл сразу вслед за отцом. Словно существовала между ними какая-то духовная связь, которая не оборвалась и после смерти Юрия Дмитриевича, вот и утянул батянька в могилу своего любимого сына.

— До Москвы на руках донесём, а там в церкви Архангела Михаила и похороним. При жизни Дмитрий Младшой ближе всех к отцу стоял, пускай же и после смерти они рядом останутся.

На следующий день, под печальный звон колоколов Успенского собора, покойного князя вынесли из церкви и неторопливо понесли на плечах. Далёк путь до Москвы! Впереди процессии спешили гонцы с печальной вестью, и усопший князь, под звон колокола, вступал в деревню, где его на плечи принимали молчаливые мужики, чтобы пронести до следующей церкви, там его бережно поднимут на руки другие, пока почивший князь не прибудет к месту своего последнего упокоения.

Дружно в этот год поднялась трава, едва солнце припекло, а первые ростки мать-и-мачехи уже жёлтыми солнышками лихо взбирались на косогор, ютились в низинах, около дорог и крепостных стен. Только в глубоких оврагах местами оставался слежавшийся снег.

А солнце, словно искупая свою вину за долгое зимнее бездействие, палило сильнее, плавило последний снег. И недели не пройдёт, как неприглядную черноту вытеснят разноцветные медуницы, а потом опушки леса станут белыми от распустившихся ландышей.

Москва жила тихо. Казалось, и раны её понемногу затягивались после междоусобиц братьев, и новгородские мастеровые, приглашённые великим князем, латали разрушенные крепостные стены.

Дел хватало на всех: мастеровые строили через Москву-реку мост. Обветшал он, того и гляди, рухнут вековые сваи в прозрачную гладь и сметут небольшой базарчик, который разместился на его дощатом хребте и где бойко шла торговля. А на прошлой неделе обвалились перила, и в Москву-реку попадала бесшабашная кричащая торговая публика. Насилу всех выловили.

Был Великий пост. Но, несмотря на все напасти, базары в Москве не потеряли своей живости, всюду торговали бараниной, парной говядиной и постной свининой, торговые ряды ломились от квашеной капусты, солёных грибов и всякой всячины.

Брод против обычного казался оживлённым, и на богомолье с посадов в Успенский собор сходился народ, чтобы постоять перед образами на коленях и поставить свечу за упокой или во здравие.

На гонца, который легко скакал по Нижегородской дороге, мало кто обратил внимание. Его конь уверенно топтал головки мать-и-мачехи, и комья земли весело разлетались во все стороны.

— Дорогу! Дорогу! — орал он, когда ему навстречу попадалась небольшая группа нищих с котомками на плечах. — Дорогу гонцу великого князя!

Нищие охотно расступались и, сняв с голов дырявые шапки, смотрели вслед. Не дай Бог, ещё и плетью угостит. Пусть себе скачет.

— Дорогу! — орал гонец, когда конь ступил на мост и, цокая подковами по свежетёсаным доскам, поспешил дальше.

Мастеровые пропускали лихого гонца, а потом, как и прежде, сноровисто работали топорами. Гонец обогнал старух, спешащих на богомолье, обдал грязью нарядную девку, идущую по воду, и выехал к китай-городской стене.

Великого князя гонец заприметил сразу. Василий стрелял из лука в чучело, ряженное в татарский кафтан. Три стрелы торчали из горла, четвёртая, пущенная менее удачно, воткнулась в плечо. Молодой рында стоял подле государя и подавал ему стрелы. Гонец попридержал коня, посмотрел, как великий князь, прищурясь, целится. Пальцы Василия разжались, и стрела, весело запев, воткнулась в глаз «басурману».

— Государь, князь великий! — упал на колени гонец. — С Нижнего Новгорода я, воеводой Оболенским прислан. Сыновья Улу-Мухаммеда в окраину русскую вошли, по всему видать, к самой Москве спешат!

Василий Васильевич посмотрел на чучело. Стрела пробила голову, выдернув с обратной стороны пук соломы. А ведь татарин так стоять не станет. На поле боя кто первый пустит стрелу, тот и прав! Покудова русич один раз стрелу выпускает, татарин уже четвёртую готовит. В чём же хитрость? Быть может, в том, что татарин за дугу тянет, а русич привык тетиву натягивать?

Василий Васильевич не однажды наблюдал, как татары стреляли из лука. Их быстрота и точность всегда поражали его. Одним движением, не выпуская тетивы из пальцев, они доставали из колчана стрелу, прикладывали её к дуге, и мгновенно она уже летела в цель. И русским надо воевать так же, однако традиции на Руси совсем иные. Но не было в стрелах, пущенных татарами, той мощи и силы, которой отличались стрелы русичей, способные пробить даже крепкий панцирь.

Призадумался Василий: опять Улу-Мухаммед.

Василий помнил его огромным, шумным. Хан охотно откликался на шутки своих мурз, и его громкий голос беспрестанно сотрясал своды дворца. И кто мог подумать, что пройдёт совсем немного времени — и его власть в Сарайчике завершится бесславным изгнанием. Но не таков Улу-Мухаммед, чтобы сносить обиды. Он уже оторвал от Орды огромный кусок и стал ханом. На востоке создал государство, которое сейчас угрожало Московии.

Видно, сама судьба сталкивала их, чтобы они посмотрели друг на друга через много лет.

— Что ж... встретим мы хана. Прошка! — позвал великий князь верного слугу. — Распорядись, пусть бояре ко мне явятся!

Прошка за последний год изменился. Не было уже того щуплого отрока, который стремглав бросался выполнять любой наказ московского князя. Теперь он приосанился, плечи налились силой, а лицо заросло рыжеватой бородой. И только в глазах по-прежнему горели весёлые искорки, которые выдавали его разудалый, бесшабашный нрав.

Стремглав разъехались во все стороны гонцы, чтобы отдать распоряжения великого князя. А уже через несколько дней по Тверской, Ярославской, Владимирской дорогам потянулись дружины на подмогу великому князю Василию.

В город Юрьев, на поклон к государю, прискакали нижегородские воеводы Фёдор Долголядов да Юшка Драница.

Фёдор Долголядов вышел вперёд, смахнул рукой прилипшую к одежде грязь и с печалью в голосе сказал:

— Оставили мы Нижний Новгород, государь. Не суди слишком строго. Татар под городом такая тьма собралась, что даже из башни горизонта не видать. Припасы все поели, народ стал от голода пухнуть. Вот мы город запалили и с силой через татар пробивались на твой суд.

— Не в чем вас винить, воеводы. Видно, так то и должно было случиться. Не время больше медлить. Прошка! Скажи воеводам, пусть собираются к Суздалю.

Передовой полк Василий Васильевич остановил на реке Каменке. Зазвучала труба, и тысяцкий, махнув рукой, распорядился:

— Здесь будем татар ждать! Так государь распорядился.

Берег походил на высокую крепостную стену, которая начиналась у самой кромки воды и круто поднималась вверх. Каменистый берег, неудобный. Взять его от воды трудно, разве что обойти тайно. Но дозоры великий князь выставил усиленные, и сотники объезжали войско посмотреть, как несут караул воины.

Василий Васильевич занял сопку, у подножия которой раскинулось поле, — именно отсюда и поджидали воеводы татар. Сверху и атаковать лучше, ежели что, и оборону держать.

Река Каменка прозрачная, казалось, не затронуло её весенним паводком, когда половодье подтачивает крутой берег и несёт размытую глину вниз по течению. Вода в реке чистая, как в стоячем колодце, и, если бы не быстрые водовороты, можно было бы смотреться в неё, как в зеркало. Ничто не тревожило покой реки. Разве что небольшие рыбацкие судёнышки, уверенно скользившие по гладкой поверхности.

Хоть и тихоней выглядела Каменка, а видела она и грозную сечу, когда схлёстывалась татарва с дружиной князя. Мутнели тогда воды от пролитой крови. Река служила последней преградой, отделяющей степь от государства Московского. Именно сюда, по наказу великих князей, съезжались князья удельные, чтобы в единстве противостоять татарской тьме.

В последние годы на востоке незаметно окреп сосед, который тревожил московские заставы своими набегами. Ворвётся тёмным смерчем на окраины, обожжёт стрелами Русскую землю, словно огненными молниями, заберёт в полон людей и так же стремительно уходит за Волгу. И эту назойливость восточного соседа Василий Васильевич ощущал в последнее время особенно сильно. С жалобами подъезжали воеводы: «Посады палят, батюшка... Девок уводят... Крепости жгут». Наверно, наступил тот самый час, когда стоило собраться с силами и проучить воинственного соседа. Думал Василий Васильевич и о другом, что наказывает его Бог за кичливость: посмел отказать в приёме Улу-Мухаммеду. Не было бы тогда разорённых окраин, пленённых хлебопашцев, держал бы бывшего хана у своих ног, как пса верного.

Раскололась Золотая Орда на уделы и уже никогда не соберётся в одно целое, как не склеить черепки разбитого горшка. Каждый из чингисидов видит себя наследником великого Батыя, и невдомёк им, что выглядят они трухлявыми грибами на стволе срубленного дерева. Незаметно для отпрысков чингисидов на Средней Волге родилось сильное государство, имя которому Казанское ханство!

Из Казани Улу-Мухаммед отправил к своему «крестнику» гонцов с наказом: пусть платит Василий дань хану, как это было заведено и прежде. Улу-Мухаммед бесстыдно напоминал о том, как великие московские князья со времён Чингисхана ходили на поклон в Золотую Орду выпрашивать ярлык на великое княжение. Напоминал, из чьих рук Василий Васильевич получил московский стол. «И дети твои к моим пойдут, — писал казанский хан, — и внуки твои от моих внуков великое княжение получать станут!»

Василий Васильевич сошёл с коня и глянул вниз, где, шурша галькой, Каменка несла свои воды. Из-под ног великого князя сорвался ком земли и с сильным плеском ушёл под воду. Жеребец испуганно повёл ушами, долго прислушивался к тишине, затем вновь склонился к сочной траве. Разговор с ордынцами — это переход по шаткому мостику, неверно истолкованное слово — и рухнешь вниз в мутную пучину. Вот поэтому больше приходится кланяться, чем говорить. Поначалу подарки, а потом уже только дело. Если бы эта речушка и это поле стали местом, где пришёл бы конец татарскому игу! Ведь были на Руси Александр Невский и Дмитрий Донской, так почему бы не быть Василию Каменскому? Только для твоих ли плеч эта ноша? Если бы братья заодно были, тогда и скинули бы с себя ордынский хомут, а так каждый из них великокняжескую шапку силится примерить. Только шапка-то на одну голову сшита!

Василий Васильевич решил выступать после полудня, когда со своими дружинами подойдут двоюродные братья Михаил и Иван Андреевичи. У самой Нерли к воинству князя Василия Васильевича должен пристать ещё один брат — Василий Ярославович.

Как ни близок Василий с братьями, но только один стол на Руси может быть первым — московский. Невольно, а порой и намеренно Василий Васильевич показывал, что именно он является хозяином земли Русской. И от этого неосторожного напоминания хмурился Василий Ярославович, становился неразговорчивым Михаил Андреевич, и только младший брат Иван оставался беспечно весёлым. Понимал Василий Васильевич грусть удельных князей — каждый за свою вотчину ратует и видит себя не младшим братом, а равным! Не время сейчас делить единое, и канула в небытие пора, когда Русь состояла из множества княжеств, где всякий князь на своём дворе голова. Русь, поделённая на многие лоскуты, должна превратиться в твёрдую державу. Да такую, чтобы меч басурманов обломился об неё, а стрелы отскакивали!

Нет уже соперничества между Москвой и Тверью, остался на Руси только один главный город — Москва!

В нём один князь может быть хозяином. Хмурятся двоюродные братья, но почитают московского князя за старшего. Не было случая, чтобы отказали они Василию в помощи. Только Шемяка всегда держится особняком, не забыл, бес, что отец и брат сидели на московском великом столе. Вот и сейчас, когда ордынцы сожгли Нижний Новгород и тучей налетели на Русь, ждал он от Шемяки помощи, посылая к нему одного гонца за другим. Молчал Шемяка. Василий Васильевич догадывался, что втайне Дмитрий Юрьевич желает его поражения, вот тогда и взберётся на московский стол! А не далее как вчера донесли великому князю, что Дмитрий Шемяка связывался с ханом Сарайчика, обещал ему большие дары, если поможет согнать с престола Василия Васильевича. Рассердился тогда великий московский князь, но гнева своего не показал. Издавна повелось на Руси, что только великие московские князья могут сноситься с Ордой — им ответ за Русь держать, им и ясак со своих земель собирать. Ещё Дмитрий Юрьевич отговаривал служивых татар вступаться за Василия, верные люди сказывают, что из казны углицкой за измену обещал платить золотом.

Скоро от мурзы пришло хитрое письмо, дескать, подойдёт он со своими всадниками, но только через десять дней. Хитрый татарин ссылался на то, что обижают его сородичи и хочет он навести порядок в своём улусе. Василий хмыкнул, услышав эту новость от гонца: только будет ли он необходим через десять дней, если Улу-Мухаммед на вторые сутки к Москве пожалует?

Более всего тяготила Василия Васильевича измена Дмитрия Шемяки. Это был вызов старшему брату, на который нужно ответить. А значит, вновь война и, как прежде, разделится Русь надвое, где невозможно выявить правого и виноватого. Москва стольным городом не будет, если удельные князья задираться начнут! Хоть Дмитрий Шемяка и брат, однако вреднее любого татарина. Ордынец на великокняжеский стол не позарится, от него золотом откупиться можно, а Дмитрию Юрьевичу непременно Москву подавай!

В тревожном ожидании прошёл и следующий день. Великий князь собрал дружину, вышел в поле, а потом вернулся в стан. Воинство его, как и прежде, было послушным — побряцали оружием, поупражнялись в метании копий и стали готовиться к вечерней молитве. Для многих этот вечер, возможно, станет последним.

— Пусть этой ночью дружинники веселятся, — распорядился великий князь. — Пусть пьют и едят столько, сколько вместят их утробы.

Воеводы объявили волю великого князя. Отроки одобрительно загудели, предвкушая обильное возлияние.

— Сотникам и десятникам следить за порядком, — предупреждали воеводы, — Кто меч на товарища поднимет, тот будет лишён живота сам!

Об этой традиции — сытно кормить и поить своих воинов перед боем — знали все. Немного перед смертью надо: поесть вдоволь, попить послаще. Бабу бы вот ещё обнять... Да где тут, все попрятались!

— Сколько я с Василием Васильевичем хожу, так он ни разу хмельного зелья для своей дружины не пожалел, — говорил лохматый десятник, опрокидывая содержимое огромного ковша к себе в нутро. — А за такого и умереть не жалко, — добавлял он охмелевшим голосом. — Как выйдем поутру, так и схлестнёмся с татарами!

Великий князь московский не пожалел угощения для всех, не осталась без хмельного и посошная рать. Многие упились и завалились спать здесь же, у костров, и, когда ужин был в самом разгаре, кто-то в центре стана, близ княжеского шатра, затянул голосистую песню. Отрок пел про молодого удальца и девицу-красу да про отчима-лиходея, что посмел взглянуть на молодую невестушку и отобрать её по праву старшего. И каждому, кто слышал слова этой песни, на миг взгрустнулось. В молодом голосе чувствовалась тоска, да такая, что многим подумалось, уж не у него ли отчим отбил жену. Вместе со всеми заслушался и князь: отдёрнул полог шатра, да так и стоял, дивясь голосу, а потом, когда певец умолк, Василий Васильевич поманил к себе Прошку и спросил:

— Что это за отрок? Почему я его раньше не слышал?

— В дороге подобрали, князь. Может, сказать ему, чтобы ещё что-нибудь спел? — предложил Прохор.

— Не надо, — подумав, отказался Василий. — Лучше прежнего не споёт. А певца наказываю беречь! Пусть во время сечи в обозе находится!

Бояре уже заждались великого князя. Сидели подле стола, не решаясь без него начать пир, черпать ковшами вино, а когда он наконец переступил порог шатра, в волнении подвинулись к дубовой бочке.

— Угощайтесь, бояре! Угощайтесь! — махнул рукой великий князь.

И бояре не спеша, помня о своём достоинстве, один за другим черпали ковшами хмельное, мутноватое зелье.

Великий князь пил вместе со всеми, не отставал, почти не хмелел, всё подмечал, всё видел.

Пили до поздней ночи, бояре вставали с чашами, наполненными вином до самых краёв, и, желая великому князю доброго здравия, выпивали всё до капли.

Дошла очередь и до Прошки Пришельца.

— Ну-ка, Митяй, — подозвал он боярского сына, — налей до краёв! — И когда вино закапало через край на ковры, поспешно остановил: — Хватит! Куда же ты льёшь?! Не видишь, что ли, дурья башка! Полно уже!

Осмотрелся Прохор по сторонам. Бояре осовели, казалось, ничто не напоминало скорого сражения. Он долго взирал на пьяное застолье. Нехорошее предчувствие мучило боярина.

— Говори, Пришелец, что ж ты замер? — подбодрил любимца московский князь.

Уже никто из бояр не помнил, что Прошка из пришлых, что явился его отец из-за моря да и остался на Русской земле. А как простился с белым светом, кроме драного кафтана оставил сыну множество рассказов, которые способны удивить любого слушателя. Видно, этим и приглянулся Прохор великому князю, оттого и приблизил его к себе, потом боярством пожаловал. Так устроена Русская земля: кто попробовал сдобного хлеба с её полей, тот прикипает к ней уже всем сердцем. Прошка Пришелец не чувствовал в себе чужой крови, он вырос на этой земле, стал её частью давно и вместе со всеми готовился сегодня к завтрашней битве, а сейчас праздновал последний мирный день.

— Выпьем же за то, чтобы одолеть басурман меньшей силой, — начал Прохор. — И чтобы как можно меньше крови русской утекло в поле. А где прольётся кровь, хлеба там встанут высокими. Каждый, кто надломит краюху, пусть вспомнит всех, сложивших голову в этой сече. Мы бились за землю Русскую и погибли не зря.

Бояре и князья пили всю ночь, а раннее утро сморило и воевод, и дружину. Не спали только заставы, и слышно было, как перекликаются между собой дозорные и иной раз в приветствие прозвучит и труба.

Татары не появились и на следующий день. Не было их и через неделю. Рать великого князя, устав от долгого ожидания, понемногу начала роптать. Зашептались между собой и удельные князья.

— Василий-то нас подле себя держит, как холопов каких-то. А татар всё нет! Может, они обратно к себе в Казань вернулись? Тогда зачем ему мы? — говорил Михаил Андреевич, поглядывая на брата.

Иван Андреевич в сердцах поддел пылающий уголёк палкой, и он, отлетев в сторону, брызнул яркими искрами. Каждый из братьев по отдельности не смел перечить великому князю, но если случалось им быть вместе, перед их силой отступал и он.

— У великого московского князя свои дружины, а у нас свои, — поддержал брата Иван Можайский. — Если татар нет, так чего зазря отроков морить! Если бы казанцы сечи хотели, так давно бы Нерль перешли. Надо о нашей воле великому князю сказать, пускай подле себя зря не держит! Дома дел полно!

Воеводы пришли к московскому князю смиренно, но за этой покорностью Василий Васильевич угадал злое сопротивление его воле. И чем ниже склонялись головы князей, тем больше неудовольствия зрело против великого государя. И деревья гнутся в ураган, только и он не вечен: пошумел и утих, а лес как рос, так и будет расти далее, цепляясь ветками за небо. Так и князь московский всегда первый среди младших братьев, что бы они ни говорили.

— Государь, московский князь великий, — вышел вперёд Иван Андреевич, — ты не серчай на нас шибко, только ведь мы не холопы твои. Каждый из нас в своём уделе хозяин! Вот мы у тебя и спросить хотим: ежели татары не пришли, так чего нам здесь без толку томиться? По домам пора разъезжаться!

Государь сидел в самом углу шатра, на скуластое лицо падала тень. Может, нарочно так сел, чтобы глаз не было видно. Не дрогнул государь, будто и не слышал Ивана Можайского, только руки потянулись к поясу.

Иван Андреевич исподлобья наблюдал за великим князем, ждал ответа на свои слова.

— Что ж... вы люди вольные, — вымолвил князь, — поезжайте себе. А я со своей дружиной ещё задержусь.

Иван Андреевич не ожидал такого быстрого решения от государя.

— Если бы татары были, то уж давно бы объявились здесь. А так, видать, совсем с наших земель подались, — пытался он оправдаться.

Московский князь хотел напомнить, что ордынцы умеют прятаться, как никто: пробираются оврагами и низинами, подолгу могут сидеть в лесу, а потом появляются словно из-под земли и внезапно уходят. Добыча их всегда обильная, как жатва в урожайную годину. Промолчал Василий Васильевич.

Подумав, Иван Андреевич добавил:

— Мы далеко не пойдём. Поставим здесь в двадцати вёрстах заставы, а ежели действительно ворог нагрянет, так ты, Василий Васильевич, дай нам знать.

— Хорошо, — кивнул головой великий князь. — Ступайте себе. Дайте мне помолиться.

Утро ещё только занималось, а великий князь встретил его на ногах. Отстоял заутреню, испил кваску. В эту ночь он не спал, хоть и не долог был разговор с князьями, а ранил сердце. Каждый удельный князь на своей земле хозяин. Если наказал великий князь явиться к стану, то любой из братьев может обидеть его отказом. А всё Шемяка! От него одного смута идёт, а на Дмитрия и другие князья засматриваются. Василий Васильевич видел, как слаба его власть, а удельные князья больше обращают внимание на силу, чем на великокняжеские московские бармы. Новгород всё более вольницу показывает, посадник так и говорит:

— У нас, новгородцев, земли поболее будет, чем у московского князя.

И новгородские купцы с московскими знаться не желают, всё на Ливонию засматриваются. Русь для них чужой становится. Видно, судьба Москвы такова, что воевать ей с собственными союзниками. Василий Дмитриевич оставил сыну не только великокняжеский престол, но и передал мудрые заветы московских князей. Василий Васильевич часто вспоминал слова отца:

«Русь — это пирог. Великому московскому князю от дележа всегда достаётся побольше и послаще, а то что остаётся, нарезают удельным князьям. Набивай живот впрок, чтобы потом не голодать. И помни, Василий, ты на Руси первый! Ты медведь, а прочие князья псы! Только псы могут сбиваться в стаю, а медведь всегда бродит один и не признает с собой рядом никого. А объединяются они всегда против воли старшего брата. Ты же не допускай этого. И если пришла нужда, так рви их поодиночке. Удельные князья должны быть при тебе, что вороны при медведе. Пусть им всегда достаются объедки от трапезы великого московского князя. Будь хитрым, сын! Не гордись зазря, для дела и поклониться можно. Но не забывай одного — ты старший брат!»

После заутрени князь почувствовал, как навалилась на него усталость, казалось, и сил-то осталось ровно настолько, чтобы добраться до шатра и растянуться на твёрдом ложе.

— Государь! Василий Васильевич! — вбежал в шатёр Прошка. — Гонец прибыл, татары Нерль перешли! Через час здесь будут! Что делать прикажешь?

Хоть и не спал всю ночь государь, а сна как не бывало.

— Собрать всех, кто есть, и к переправе! Задержите татар!

— Да собирать-то было бы что! Распустил ведь ты всех, Василий Васильевич! Князья ещё вчера ушли. Только и осталось, что полторы тысячи всадников!

— Пусть гонцы скачут к Михаилу Андреевичу и Ивану Андреевичу, авось поспеют братья к сече!

В этот день утро было особенно светлым: ни обычного тумана, ни облачка на небе, даже роса быстро успела высохнуть под лучами солнца.

Утром страха не ощущаешь, и, возможно, в этом повинна предрассветная прохлада, остужающая разгорячённые головы. А может, следует винить воздух, который в ранний час, как никогда, опьяняюще сладок. Утром у воинов нет того страха и волнения, испытываемого ими ночью перед грядущим сражением.

Василий Васильевич вышел с дружиной на берег Нерли. Кони, отдохнувшие за ночь, терпеливо ждали.

Две рати стояли друг против друга, и ветер трепал хоругви и татарские бунчуки.

Прошка повернулся к государю:

— Мало нас, Василий Васильевич, басурман раза в три поболее будет.

— От Ивана Можайского гонец прибыл?

— Нет, государь. Вернулся гонец от Михаила Андреевича. Князь велел передать, что скоро здесь будет.

— Не сказал, почему задерживается?

— Беда в том, что воинство своё распустил провизию собирать.

Рать великого князя стояла подле Евфимиева монастыря, и кони, прядая ушами, жались упругими боками к бревенчатым стенам. Игумен, приоткрыв ворота, выпустил на волю десятка два молодцов в схимном одеянии.

— Копья для монахов найдутся? — спрашивал старик.

— Найдутся, отец, как не найтись, — отвечал великий князь. — Копья будут, но вот брони не обещаю, в обозе вся осталась.

— Ничего. Всё в руках Господа нашего. Если суждено отрокам погибнуть, значит, предстанут на небесах перед Богом нашим и всеми святыми, а схима им саваном останется, — был грустный ответ. — Я бы и сам с тобой пошёл, Василий Васильевич, да стар больно. Ноги едва держат! С дедом мы твоим, Дмитрием Донским, на Куликовом поле ордынцев держали... Смотрю вот, только мало вас, боюсь, побьют татары.

— А ты молись за нас, старец.

— Хорошо, буду, — пообещал игумен.

Утром поверить в смерть особенно трудно. Разве захочешь умирать, когда восторженно заливается в лесу соловей, когда небо высокое и голубое. Однако смерть стояла совсем рядом, и её можно было увидеть в хитрых глазах татар, которые, щурясь, поглядывали на небольшую рать великого князя. Смерть сидела на концах копий, украшенных конскими хвостами, покоилась в кожаном колчане со стрелами, смерть лежала и под копытами лошадей — напуганные и разгорячённые сечей, они втопчут упавших и раненых в землю.

Смерть была многолика.

Полки стояли друг против друга совсем не для того, чтобы всмотреться в лицо своей смерти, а затем, чтобы помолиться своему Богу. Каждый перед сражением обращался к небу, откуда незримо должен был созерцать происходящее Бог, который присутствовал здесь, но не был виден. Каждый хотел от своего Бога спасения, и каждый знал, что это невозможно — ведь кому-то суждено пасть на поле боя.

Вот татары помолились, изготовили бунчуки наперевес, конский волос нежно гладил высокую траву.

— Алла! — закричал Тегиня и первый погнал коня на ровный строй дружинников, увлекая за собой орущую тьму.

— За Христа! За веру!

— Бей басурманов! — орали полки.

Вместе со всеми кричал и Василий Васильевич, совсем не узнавая своего голоса. Справа от него, с перекошенным от злобы ртом, мчался Прошка. Он бешено нахлёстывал коня, и жеребец, явно обиженный непривычным обращением хозяина, протяжно заржал. Слева, пытаясь не отстать от государя, погонял коня молоденький рында. Великий князь уже выбрал себе татарина — рослого подвижного детину, длинное копьё в его крепких руках казалось безобидной хворостиной. Василий Васильевич отыскал его среди прочих татар, повинуясь какому-то внутреннему порыву. Видимо, нечто похожее почувствовал и татарин. Он пробирался к Василию через толпу басурман, умело управляя конём.

— Алла! — орал татарин. — А-а-а-а!

— За Христа! — кричал князь. — Смерть басурманам!

Битва подобно крепкому вину мутила рассудки сражающихся.

Василий Васильевич разглядел на скуластом лице татарина у самого глаза большую бородавку, заросшую чёрными волосами. Он старался угодить копьём прямо в эту чёрную отметину. А когда расстояние между ними сократилось, князь с силой бросил копьё в татарина, вложив в удар всю ненависть к врагу. Ордынец успел подставить щит, но острый наконечник пробил щит, разломив его на две неравные части, и опрокинул всадника на землю вместе с лошадью.

— Руби его, государь! — орал справа Прошка.

И Василий Васильевич, лихо взмахнув саблей, уложил татарина на мягкую траву. Великий князь даже не обернулся на поверженного врага, он пробирался в самую гущу сечи, а на него уже наседали два улана. Конь вертелся под татарином волчком, и всадник всё норовил распороть князю бок. Василий отбивался саблей, а татарин копьём цеплялся за кафтан, пытаясь повалить великого князя. Василий сильным ударом отбил древко и с размаху рубанул татарина по шее, и тот, высоко вскинув руки, свалился с широкой спины жеребца. Видать, в ладонях у поверженного врага ещё оставались силы, и князь видел, как он пытался уцепиться пальцами за траву, а потом, обессилев, разжал руку.

Второго улана взял на себя Прошка, нанёс смертельный укол сулицей в широкую грудь и, повернувшись к государю, заорал:

— Князь! Андреевичи идут!

Великий князь увидел, как с крутого косогора, от стен Евфимиева монастыря, пешие и конные воины спешили на подмогу московской дружине.

—Теперь потесним татар!

Татары тоже почувствовали перелом: всё реже раздавался крик «Алла», всё настойчивее слышалось: «За веру, за Христа!»

Течение реки бывает медленным до тех пор, пока в неё не вольются множество ручьёв и не дадут ей желанной силы, так и сеча не набрала своей мощи, пока в неё не влились дружины Ивана и Михаила Андреевичей. И под натиском русских дружин татары шаг за шагом стали отходить к лесу, теряя убитых, оставляя раненых, молящих о пощаде.

Великий князь по-прежнему сражался в самой гуще боя. Он не заметил, как ему сбили шлем, не почувствовал, что на руке выступила кровь. Рядом бился вертлявый Прошка и, стиснув зубы, яростно рубил направо и налево.

В пылу битвы князь не заметил, как на сопке, на той стороне, где был татарский лагерь, появился всадник. Его фигура даже на огромном расстоянии выглядела внушительной. Всадник неторопливо въехал на самую вершину сопки и застыл, наблюдая за боем.

— Князь, гляди, Улу-Мухаммед! — крикнул Прошка, первым увидев всадника.

Василий развернул коня, стараясь пробиться к косогору, но татары стеной стояли на его пути, и, не окажись рядом верного Прошки, лежать бы Василию с отрубленной головой на земле. Подставил боярин под удар копьё, и сабля, звякнув о наконечник, выпала из рук татарина.

Василий увидел, как хан поднял руку, и, подчиняясь этому знаку, татарское войско отступило. Они уходили всё дальше к лесу, увлекая за собой дружину московского князя. Победа казалась лёгкой. Разве это те татары, что предпочитали быть зарубленными на поле брани, чем отступить? Знал Василий и о том, что до сих пор в Орде господствует правило, когда убивают каждого десятого воина, покинувшего сражение. Значит, быть им убитыми в своём стане.

Не заметили русские ратники, как плавно изогнулся строй татар, пуская вглубь дружину князя, а потом из леса с криком «Алла!» выскочил отряд татар, чтобы окружить княжескую дружину, отрезать ей все пути к отступлению.

— Назад! Назад! — закричал великий князь, увидев манёвр Улу-Мухаммеда. — Поворачивайте обратно! — Но жеребец Василия, разгорячённый погоней, врезался в строй татар, продолжая увлекать дружину князя вперёд.

Рухнул под Прошкой конь, а точно брошенный аркан стянул ему шею, и он, хрипя, крикнул:

— Держись, князь! Держись!

Рядом с Василием рубился Иван Андреевич, зажатый со всех сторон татарами, но после каждого его удара на землю падал кто-нибудь из нападавших. Конь под ним вдруг пал на передние ноги, а Иван, путаясь в стременах, пытался подняться на ноги, и, не окажись рядом расторопного рынды, недосчитались бы русские ещё одного князя.

— Сапог! Сапог! — вертелся князь вокруг вскочившей лошади, пытаясь выдернуть из стремени застрявшую обувь. И, махнув рукой, босым вскочил в седло.

Увидел Василий, что с князя Михаила уже снимали аркан, крепко стянули за спиной руки и повели к лагерю, а он, истошно матерясь, поносил татарву. Только на миг засмотрелся Василий Васильевич и почувствовал, как острая боль ожгла плечо. Глянул государь на руку, а вместо кисти — кровавый обрубок. Превозмогая боль, перехватил князь булаву здоровой рукой, стал отмахиваться от наседавших татар. А потом конь упал под ударами сабель, подминая всадника под себя. Поднялся великий князь, осмотрелся. Гибли рядом последние рынды, пытаясь спасти государя от полона. Лишь один молодой телохранитель с окровавленным лицом сумел пробраться к Василию, соскочил с коня.

— Спеши, государь! Спеши! — кричал рында.

Жеребец вырывался, напуганный звоном железа и отчаянными криками, а рында упрямо тащил его к великому князю.

— Садись скорее, государь! — подставлял рында спину.

До коня путь недалёк, да кругом татары путь преграждают.

Здоровой рукой князь ухватил поводья, потянул к себе, ласково поглаживая жеребца. Рында вдруг споткнулся и, неловко пятясь, завалился на бок — из его спины торчала стрела.

— Спеши, государь... — только и промолвил он.

Напутанный конь вздёрнул голову, вырвав поводья из слабеющих пальцев князя, и поскакал в открытое поле.

Оглянулся великий князь, а рядом татарин в мохнатой шапке занёс руку с саблей над его головой. Прикрыл князь глаза, чтобы достойно принять смерть. Видно, степняк разглядел, что перед ним не простой воин, и в последний момент опустил саблю.

Кто-то грузный навалился на князя, крепко обхватил его руками, и Василий, не в силах сбросить с себя ношу, упал на стоптанную траву. Он успел лишь разглядеть среди лошадиных ног весёлый синий глаз василька, тот словно подмигивал ему: скрывался, а потом вдруг появлялся, потревоженный дуновением ветра.

И князя поглотила тьма.