Океан

Картина 5

– Твои руки в крови, Хаггарт. Кого ты убил, Хаггарт?

– Молчи, Хорре. Я убил того. Молчи и слушай – он сейчас начнет играть. Я уже стоял здесь и слушал, но вдруг так сжало сердце! – и я не мог уже оставаться один.

– Не мути мой разум, Нони, не искушай меня, я убегу отсюда. Ночью, когда я уже сплю, ты налетаешь на меня, как демон, хватаешь за шиворот, волочешь сюда – я ничего не понимаю. Скажи, мальчик, нужно спрятать труп?

– Да, да!

– Отчего же ты не бросил его в море?

– Тише! О чем ты болтаешь? Мне нечего бросать в море.

– Но руки твои в крови…

– Молчи, Хорре! Сейчас он начнет. Молчи и слушай, тебе я говорю: ты мне друг или нет, Хорре?

Тащит его ближе к темному окну церкви. Хорре бормочет:

– Какая темнота. Если ты поднял меня с постели для этой проклятой музыки…

– Да, да, для этой проклятой музыки.

– То ты напрасно нарушил мой честный сон. Я не хочу музыки, Нони!

– Так! Или мне было бегать по улице, стучать в окна и кричать: эй, кто там живой! Идите помогать Хаггарту, станьте с ним против пушек.

– Ты что-то путаешь, Нони! Выпей джину, мальчик. Какие пушки?

– Тише, матрос.

Оттаскивает его от окна.

– Ох, ты треплешь меня, как шквал.

– Тише! Он, кажется, посмотрел на нас в окно: что-то белое мелькнуло за стеклом. Ты можешь засмеяться, Хорре: если бы он вышел сейчас, я закричал бы, как женщина.

Тихо смеется.

– Ты про Дана так говоришь? Я ничего не понимаю, Нони.

– Но разве это Дан? Конечно, это не Дан, это кто-то другой. Дай мне руку, матросик.

– Я думаю, что ты просто хлебнул лишнего, Нони, как тогда – помнишь, в башне? И рука у тебя дрожит. Но только тогда игра была другая…

– Тсс!..

Хорре, понижая голос:

– Но рука твоя, действительно, в крови… Ой, ты ломаешь мне пальцы!

Хаггарт угрожающе:

– Если ты не замолчишь, собака, я сломаю тебе каждую кость! Я вытяну из тебя каждую жилу, если ты не замолчишь – собака!

Молчание. Тихо стонет, будто жалуется, далекий прибой – далеко ушло море от черной земли. И ночь безмолвна. Пришла неведомо откуда и стала над землею; стала над землею и молчит; молчит и ждет чего-то. И дикие туманы колыхнулись ей навстречу – дыхнуло море призраками, гонит на землю стадо безголовых покорных великанов. Туман идет.

– Почему он не зажигает огня? – хмуро, но уже покорно спрашивает Хорре.

– Ему не нужно огня.

– Может быть, в церкви никого уже и нет?

– Есть.

– Поднимается туман. Какая тишина! Пахнет чем-то нехорошим – как ты думаешь, Нони?

– Тсс…

Первые тихие звуки органа. Сидит кто-то в темноте один и на непонятном языке говорит Богу о самом важном. И как ни слабы звуки – вдруг сразу исчезла тишина, колыхнулась ночь и всеми мириадами своих призрачных глаз уставилась на темную церковь. Тревожный шепчет голос:

– Слушай. Он всегда так начинает. Сразу хватает за душу! Откуда у него сила? Он сразу берет за сердце.

– Мне не нравится.

– Слушай! Вот он притворяется Хаггартом. Хорре! Маленький Хаггарт на коленях у матери. Смотри: все руки полны золотыми лучами, маленький Хаггарт играет золотыми лучами. Смотри!

– Я не вижу, Нони. Пусти мою руку, мне больно.

– Вот он притворяется Хаггартом! Слушай.

Глухо звучат томительные аккорды. Хаггарт тихо стонет.

– О чем ты, Нони? Тебе больно?

– Да. Ты понимаешь, о чем он говорит?

– Нет.

– Он говорит о самом важном – о таком важном, Хорре, что если бы мы могли понять… Я хочу понять. Слушай, Хорре, слушай! Зачем он притворяется Хаггартом? – это не моя душа. Моя душа не знает этого.

– Чего, Нони?

– Не знаю. Какие ужасные сны в этой стране. Слушай. Вот! Теперь он будет плакать и скажет: это Хаггарт плачет. Он будет звать Бога и скажет: это Хаггарт зовет. Он лжет – Хаггарт не звал, Хаггарт не знает Бога.

Снова сдержанно стонет.

– Тебе больно?

– Да. Молчи.

Хаггарт сдержанно вскрикивает:

– Ох, Хорре!

– Да что с тобою, Нони?

– Да скажи же ему, что это не Хаггарт. Это ложь! – торопливо шепчет Хаггарт. – Он думает, что он знает, а он сам ничего не знает. Он маленький, дрянной старик с красными, как у кролика глазами, и его завтра слопает смерть. Ха! Он торгует бриллиантами, пересыпает их с руки на руку, как старый жид, а сам умирает от голоду. Обман, Хорре, обман! Давай громко говорить, Хорре, мы здесь одни.

Кричит, обращаясь к гремящему органу:

– Эй, музыкант! На твоих крыльях не может подняться и муха – самая маленькая муха не может подняться. Эй, музыкант! Давай твою дырявую шляпу, и я кину в нее грош – больше не стоит твое лганье. Ты что болтаешь там о Боге, кроличьи глазки? – замолчи, мне стыдно тебя слушать. Клянусь, мне стыдно тебя слушать! Не веришь? Все зовешь? Куда?

– Бей их в лоб, Нони.

– Молчи, собака! Но какая ужасная страна: что делают в ней с человеческим сердцем. Какие ужасные сны в этой стране!

Умолкает. Торжественно поет орган.

– Отчего ты замолчал, Нони? – тревожно спрашивает матрос.

– Я слушаю. Хорошая музыка, Хорре. А разве я что-нибудь говорил?

– Ты даже кричал, Нони, и меня заставил кричать с собою.

– Это неправда. Я все время молчу, ты, знаешь ли, я ведь даже ни разу не раскрывал рта! Тебе что-нибудь приснилось, Хорре. Может быть, ты думаешь, что ты возле церкви? Ты просто спишь на твоей постели, матрос. Это сон.

Хорре со страхом:

– Хлебни-ка джину, Нони.

– Не надо. Я уже хлебнул чего-то другого.

– Твои руки?

– Молчи, Хорре. Разве ты не замечаешь, что все молчит и слушает, и один ты болтаешь? А то ведь и музыкант может обидеться!

Тихо смеется. О торжественном примирении человека с Богом гудят созвучья медных труб. Густеет туман.

Громкий топот ног – кто-то тревожный пробегает по пустынной улице.

– Нони! – шепчет матрос: – Кто-то пробежал!

– Я слышу.

– Нони! Еще кто-то бежит. Дело неладно.

Мечутся среди ночи испуганные люди; удваивает шаги ночное эхо – удесятеряет их страх и кажется, будто весь поселок, охваченный ужасом, убегает куда-то. Колеблясь, танцуя молчаливо, как на волнах, проплывает фонарь.

– Это его нашли, Хорре. Это убитого нашли, матрос! Я не выбросил его в море, я принес его и прислонил головою к двери его дома. Его нашли.

Еще проплывает, качаясь, фонарь. Точно услышав тревогу, сразу на высоком аккорде обрывает орган. Мгновенье тишины, пустоты жуткого ожидания – и всю ее заполняет до самых краев отчаянный женский вопль.

Туман густеет.