Океания

Морским свеченьем горит волна,

Направо волны, налево вал,

Довеял ветер обрывок сна,

В котором разум давно дремал.

Тот сон — безвестность путей иных,

То сновиденье — о берегах,

Еще не спетый дрожащий стих,

Тот клад заветный, что в пеленах.

Я уплываю, так суждено,

Мгновенья пали, их не вернуть,

Увижу ль берег, увижу ль дно, —

На Ориона я правлю путь.

Дальний Сириус дрожью объят, колыбелится, тянется свет

Это — сказ, это — звук, это — сон, перекатная зыбь перезвона

И как ровно горит перед ним, начертанье высоких побед

Троезвездный размеренный звон, ослепительный систр Ориона.

С каждой ночью все направо содвигался Орион,

Каждой ночью был к иному звездным пеньем дух взнесен,

И в нежданный час однажды, над разбегом корабля,

Рассветился знак желанный, чьим огнем жива Земля.

Он земным владеет кругом, четырем велит ветрам,

В первый миг он нас встречает, в смертный час он светит нам,

В разных ликах засвечаясь, был надеждой разных мест,

В Южном море он взнесенно воссиял как Южный Крест.

Я предавался чувствам в их игре,

Я знаю пятеричность увлеченья.

Заря в июне светится заре,

Река с рекою рада слить теченье.

Пять наших чувств есть путь предназначенья.

И древний лист, застывший в янтаре,

Есть тайный знак высокого ученья,

Как быть бессмертным в жизненной поре.

Всей ощупью своей он жил на древе,

Дышал, светил для близкого листа,

Впивал росу, и с ветром был в напеве.

Ниспал в смолу. Застыл как красота.

Другой нам вещий знак — от Духа к Деве:

Пять звезд блестящих Южного Креста.

Пять звезд блестящих Южного Креста

Горит над зыбью вторящего гула.

Семь звезд полярных, наших льдов мечта,

За краем Океана потонуло.

Проворный хищник, зоркая акула

Плывет, в ее утробе пустота.

Ладья Луны полнеба обогнула,

И метеоров брызжет суета.

Откуда Крест во взвихренной метели

Планет и лун и этих вышних льдин?

Пять алых капель в крайний час зардели, —

Когда в прозренья снов был распят Сын,

И, оснежась, они похолодели.

И Южный Крест на небе — властелин.

Уходит Солнце с Запада к Востоку,

Через двенадцать Солнечных Домов,

Верь зримому, хоть мнимому, намеку,

Верь золотой и высшей из Основ.

Двенадцать звездосолнечных чертогов,

Чрез Южный Крест, туда, где Скорпион,

Двенадцать озвездившихся порогов,

И Арго держит путь на Орион.

На Арго реет веером сиянье, —

И угольная дышит чернота,

Вознесшая высокий знак Страданья,

Как Змий под стягом Южного Креста.

Луна взошла за Океаном

И светом нежит нас медвяным.

Корабль дрожит над мглой валов,

Ковчег вечерний, улей снов.

По вскипам зыбкого агата

Скользит мерцающее злато,

И я лечу, мечтой ночной

Пчела-виденье, в Край родной.

Мать матерей, родимая Земля,

Отец Земли, лазурный Океан,

Покой сознанью синим Небом дан,

И нежат мысль зеленые поля.

Я был как все. Во мне горел Огонь.

Я жил во всем. Касался до всего.

Устало сердце. Мир, не мучь его.

Я тихо сплю. Не искушай. Не тронь.

Атлантида потонула,

Тайно спрятала концы.

Только рыбы в час разгула

Заплывут в ее дворцы.

Проплывают изумленно

В залах призрачных палат.

Рыбий шабаш водят сонно

И спешат к себе назад.

Лишь светящееся чудо,

Рыба черный солнцестрел,

От сестер своих оттуда

В вышний ринется предел.

Это странное созданье

Хочет с дна морей донесть

Сокровенное преданье,

Об атлантах спящих весть.

Но как только в зыби внидет,

В чуде — чуда больше нет,

Чуть верховный мир увидит,

Гаснет водный самоцвет.

Выплывает диво-рыба,

В ней мертвеет бирюза,

Тело — странного изгиба,

Тусклы мертвые глаза.

И когда такое чудо

В море выловит рыбак,

Он в руке горенье зуда

Будет знать как вещий знак.

И до смерти будет сказку

Малым детям возвещать,

Чтобы ведали опаску,

Видя красную печать.

Детям — смех, ему — обида.

Так в сто лет бывает раз.

Ибо хочет Атлантида

Быть сокрытою от нас.

Я долго строил башню Вавилона.

Воздвиг ее, как бы маяк морской.

Один в ночах, по свиткам небосклона,

Прочел строку за светлою строкой.

Мне Зодиак явил сплетенье смысла,

Что скрыт от спящих, там внизу, людей.

Алмазные внеся в таблицы числа,

Я магом был, звезда меж звезд, Халдей.

Упился тайной, властвуя царями,

Народы на народы посылал.

И были царства мне в ночах кострами,

И выпил я пурпуровый фиал.

Когда же царь один хотел быть выше,

Нем я, кем все держалися цари,

Почаровал с высот я в лунной нише,

И царь надменный умер до зари.

Другой же, не поняв, что перемена

Властей — в уме того, кто звездочет,

Возмнил себя скотом, и ел он сено,

А я смотрел, как Млечный Путь течет.

Но вот, но вот, хоть всех я был сильнее

И тайну тайн качал в моих ночах,

Не полюбила вещего Халдея

Истар земли с вселенною в очах.

И, как горит блестящая денница

Не солнцу, а себе или луне,

Как к белой птице белая льнет птица,

Лишь труп ее был чарой предан мне.

Под Месяцем, ущербно-наклоненным

И заострившим в смертный бой рога,

С отчаяньем, с восторгом исступленным,

Я внял, что Вечность бьется в берега.

Но я-то был бездонный и безбрежный,

Лишь Я ночное было мой закон, —

И я ласкал тот труп немой и нежный,

И, взяв свое, я проклял Вавилон.

Я произвел смешение языков,

Людей внизу в зверей я превратил,

И пала башня в слитном гуле кликов,

И падал в вышнем небе дождь светил.

Мой Вавилон, с висячими садами,

Мой Вавилон, в венце блестящих звезд,

Несытый, хоть пресыщенный, страстями, —

Ты пал, — река бежит, — но сорван мост.

Я красивее проснулся, выйдя снова из могил,

По желанью Озириса, там, где свежий дышит Нил.

Я в веселые охоты устремил свой юный дух,

Мне служили бегемоты, чада творческих Старух.

Полюбив, как бога, солнце, жизнь приняв как все — мое,

Я метал в вождей враждебных меткострельное копье.

И от севера до юга, от морей до жарких стран,

Улыбалась мне подруга, изгибая стройный стан.

Строя пышные гробницы, так я пляску полюбил,

Что и в смерти мне плясуньи говорят о пляске сил.

От земного скарабея я узнал, как строить дом,

Я от сокола разведал, мне идти каким путем.

Я искусству жаркой схватки научился у быка,

И в любви ли или в битве жизнь казалась мне легка.

И пред тем как снизойду я вместе с милой в верный гроб,

Я помчусь за быстрым стадом легконогих антилоп.

Так сказал я, — так и сделал. Верен в слове фараон.

Сыну солнца светит солнце. Тот, кто любит, счастлив он.

Нары мумий служат миру. Смерть — до Жизни свет стремит.

В вещей думе спит пустыня. Весть идет от пирамид.

Ибис верный улетел к истокам рек,

Изменен пожаром мыслей человек,

Но повсюду, где он бродит без конца,

В самой смерти сын находит лик отца.

И смиренный, с умилением припав

К черным глыбам, что дают нам зелень трав,

Ты услышишь — слышьте, братья, мой завет, —

Все услышат весть земли, что смерти нет.

Лишь любите, полюбите сказку дня,

Полюбите, хоть случайность, хоть меня,

В глуби глянув, я вам правду говорю,

Ночь всегда ведет румяную зарю.

До Египта наши ласточки летят,

А весной опять их встретит ждущий взгляд,

Наши жизни — это игры в честь творца,

Сыну солнца светит солнце без конца.

Это домчался откуда,

Он из столетий каких,

Зов-перезвон изумруда,

Соснами сложенный стих?

Хвоями крытые горы,

Папорот-древо внизу,

Мхи словно цепкие воры,

Гибкую сжали лозу.

Справа и слева стремнины,

Стройно взлетели из мглы

Гор вековых исполины,

Каури гордой стволы.

Мхи не дерзнут к ним коснуться,

Горные сосны — цари,

Смолы с них желтые льются,

Ладан страны Маори.

Я их видел, те взнесенья,

Из кораллов острова,

Круг и круг уединенья,

В них свершенность снов жива.

В Океане всешумящем

Бьют валы, свиваясь в жгут,

Здесь же зеркалом глядящим

Безглагольный круглый пруд.

И подобно как в металлы

Мы врезаем память дней,

Те атоллы, те кораллы

Ряд взошедших ступеней.

От великих гор незримых,

Что задернулись волной

И застыли в тихих дымах,

Знак восходит в мир дневной.

В наших днях, быть может лишних,

Доживаемых во сне,

Алый знак времен давнишних,

Потонувших в глубине.

Ты не видал, а я увидел воздушно-алые атоллы,

И должен был пропеть красивым напев дремотной баркароллы.

Ты не видал атолл, который взнесен в верховный воздух был

Лишь для того, чтоб я увидел намек на древний цвет и пыл.

И ты увидел, бледным взором, лишь белоцветные кораллы,

А я пришел Варягом смелым искать в морях моей Валгаллы.

И вот дохнул вулкан подводный, и был взнесен, на миг один,

Атолл багряный, чрез мгновенье ушедший в мир своих глубин.

Лагунный атолл это луг заливной,

Он проснулся над синей волной,

За столетьями снов о луче золотом,

И о пальмах, возросших кругом.

Лагунный атолл — озерная страна

В Океане, где пляшет волна,

Это — круглое зеркало Звезд и Луны,

Чтоб взглянуть в глубину с вышины.

Днем и ночью шумит неустанный бурун,

Ударяясь о риф.

И приходит прилив, и не может прилив

Забежать на пространство лагун.

Тот глухой перебой океанской волны

Вековечный псалом,

Он и ночью и днем нарастает кругом,

Как гуденье гигантской струны.

Тонга-Табу, Юг Священный, Край Завороженный,

Я люблю тебя за то, что ты лучисто-сонный.

Я люблю тебя за то, что все Тонганки рады

Пить душой напиток счастья, смехи и услады.

Я люблю тебя за то, что все Тонганцы — дети,

Всех блаженней, простодушней, всех светлей на свете.

Я люблю тебя за то, что вот тебя люблю я,

Потому что Тонга-Табу — счастье поцелуя.

Пальма кокоа, прямая колонна,

В небе лазурном застыла взнесенно.

Листья, забывшие трепет усилья,

Словно гигантского коршуна крылья.

Очерк изваянный, пальма кокоа,

Лик твой есть остров, чье имя Самоа.

Многозвездная ночь на Самоа,

Смуглоликие люди проходят,

И одни восклицают: — «Талёфа!»

И другие примолвят: — «Тофа!»

Это значит: — «Люблю тебя! Здравствуй!»

Также значит: — «Прощай! Ты желанный!»

Смуглоликие люди исчезли,

Их тела потонули в ночи.

Заливаются в ветках цикады,

Южный Крест на высотах сияет,

У коралловых рифов повторность

Многопевной гремучей волны.

Я далеко-далеко-далеко,

Разве мысль приведет меня к дому,

И не знаю, далеко ли дом мой,

Или здесь он на Млечном Пути.

Ты красива, Самоанка,

Ты смугла.

Но Севильская Испанка

Тоже капля, что пришла

Из кипящего котла.

Все вы, все островитяне —

Красота.

Все же я во вражьем стане.

Там в России, там в тумане —

Сердце, воля, широта.

Вот высокий Самоанец,

Факел левой взяв рукою,

Правой сжал копье.

И по взморью так проходит,

И в воде наметив рыбу,

Он ее гвоздит.

Он проходит в мелководьи,

А немного там подальше,

Где волна грозней,

Неумолчные буруны,

И акула, волком Моря,

Сторожит, следит.

Но не смеет эта ведьма,

Эта дьявольская кошка,

И живой топор,

Подойти к красавцу Моря,

Что направо и налево

Факел свой стремит.

Базальтовые горы

В мерцаньи черноты,

Зеленые узоры

И красные цветы.

Поля застывшей лавы,

Колонны прошлых лет,

Замкнувшийся в октавы

Перекипевший бред.

Здесь кратеры шутили

Над синею волной,

Здесь памятник их силе,

Когда-то столь шальной.

Потухшие вулканы,

И в них озера спят,

По ним ползут лианы,

И пляшет водопад.

Я сижу скрестивши ноги, я в гостях.

Мысль окончила на время свой размах.

Самоанский дом прохладный, весь сквозной.

Самоанский мой хозяин предо мной.

Он сидит, скрестивши ноги, на полу.

Так зазывчиво ленивит в сердце мглу.

На циновках мы недвижные сидим.

Миг спокойствия обычаем храним.

Свет бестрепетный, идет за часом час.

Греза шепчет зачарованный рассказ.

Убедительный рассказ в дремотной игле,

Что воистину есть счастье на земле.

Я зашел к Самоанцу испить.

Я не знал, что в единой минуте

Кто-то скрутит цветистую нить,

Чтобы сердце свирелилось в путе,

Научившись внезапно любить.

Я вступил словно в сказочный край.

Уронив свои косы, как змеи,

Самоанка шепнула: «Сияй.

Ты застигнут: Самоа — лелей».

Это значит: «Самоа есть рай».

Скользят вампиры, роняя тень,

Их тень чернее, чем тени пальм.

Бронею воли свой дух одень,

Закляты чары под тенью пальм.

Когда приплыл ты через моря,

Тебя охватит морская тишь,

Лелея душу, и говоря,

Что жизнь прекрасна, когда ты спишь.

И раз приплыл ты через моря,

На этот остров морских лагун,

Ты будешь таять, свечой горя,

Внимая пенью далеких струн.

Воспоминанье поет хорал,

Сомкнулись тени высоких пальм.

Ты привиденье, ты задремал,

Ты тень на тени взнесенных пальм.

Ветви зеленые брошены в воду,

К мирному ты прибываешь народу.

— Отдых дай кораблю. —

Хочешь объятий, ты хочешь лобзаний?

Женщины — вот. Притаились в тумане.

— Шепчут тебе «Люблю». —

Чаща зеленая. Смуглые жены.

С белым и белым. Забыты препоны.

— Все ж возвращаться час. —

В час возвращения, ссора минутки.

Выстрелы. Камни. Уж тут не до шутки

— Всех истребим мы вас! —

Пули спугнуть не могли смуглоликих.

Радость сражения в сердце у диких.

— Пляшут в руках пращи. —

Скрылись безумцы, что ждали добычи.

Вслед кораблю словно клекот был птичий: —

— Остров иной ищи! —

Тонга-Табу и Самоа — две жемчужины морей.

Тонга-Табу — круглый жемчуг в просветленьи изумруда,

А Самоа — жемчуг длинный в осияньи янтарей.

Но и Тонга и Самоа — только сказка, только чудо.

И не знаешь, где блаженство ты, плывя, найдешь скорей,

То пленяет Тонга-Табу, то влечет к себе Самоа.

Так от острова на остров я стремлюсь среди морей,

И плавучею змеею по волне скользит каноа.

Последний оплот потонувшей страны,

Что в синих глубинах на дне.

Как крепость, излучины гор сплетены

В начальном узорчатом сне.

Утес за утесом — изваянный взрыв,

Застывший навек водомет,

Базальта и лавы взнесенный извив,

Века здесь утратили счет.

Гигантов была здесь когда-то игра,

Вулканы метали огонь.

Но витязь Небесный промолвил — «Пора»,

И белый означился конь.

Он медленно шел от ущербной Луны

По скатам лазурных высот,

И дрогнули башни великой страны,

Спускаясь в глубинности вод.

Сомкнулась над алой мечтой синева,

Лишь Фиджи осталось как весть,

Что сказка была здесь когда-то жива,

И в грезе по-прежнему есть.

И черные лица Фиджийцев немых,

И странный блестящий их взор —

О прошлом безгласно-тоскующий стих,

Легенда сомкнувшихся гор.

В Новой сказочной Гвинее

У мужчин глаза блестящи,

И у женщин, умудренных

Пеньем крови, жарок взор.

Быстры девушки, как змеи,

Помню рощи, помню чащи,

Тишь лагун отъединенных,

С милой срывный разговор.

О, восторг согласной сказки,

Зыбь зажженной Солнцем дали,

Мысль, которой нет предела,

Пирамиды диких гор.

Грудки нежной Папуаски

Под рукой моей дрожали,

Тело смуглое горело,

Подошла любовь в упор.

Мы давно молились счастью,

И бежав от глаз блестящих,

От очей бежав станицы,

Слили вольные сердца.

Так друг к другу жаркой страстью

Были кинуты мы в чащах,

Как летят друг к другу птицы,

Все изведать до конца.

Вот он, трепет настоящий,

Пенье крови, всем родное,

На высотах небосклона

Мысли Божьего лица.

Солнца глаз, огнем глядящий,

И в крылатой ласке двое,

Два парящих фаэтона,

Два горячие гонца.

Пальмы змеино мерцают в ночи,

Новая светит победно Луна,

Белые тянутся с неба лучи,

В сердце размерно поет тишина.

Тихо качаю златую мечту.

Нежность далекая, любишь меня?

Тонкие струны из света плету,

Сердце поет, все тобою звеня.

Я отдалился за крайность морей,

Смело доверился я кораблю.

Слышишь ли, счастье, душою своей,

Как я тебя бесконечно люблю!

Семь островов их, кроме Мангайи,

Что означает Покой,

Семь разноцветных светятся Солнцу,

В синей лагуне морской.

В сине-зеленой, в нежно-воздушной,

Семь поднялось островов.

Взрывом вулканов, грезой кораллов,

Тихим решеньем веков.

Строят кораллы столько мгновений,

Сколько найдешь их в мечте,

Мыслят вулканы, сколько желают,

Копят огонь в темноте.

Строят кораллы, как строятся мысли,

Смутной дружиной в уме.

В глубях пророчат, тихо хохочут,

Медлят вулканы во тьме.

О, как ветвисты, молча речисты,

Вьются кораллы в мечте.

О, как хохочут, жгут и грохочут

Брызги огней в высоте.

Малые сонмы сделали дело,

Жерла разрушили темь.

Силой содружной выстроен остров,

Целый венец их, — их семь.

Семь островов их, кроме Мангайи,

Что означает Покой.

Самый могучий из них — Раротонга,

Западно-Южный Прибой.

Рядом — Уступчатый Сон, Ауау,

Ставший Мангайей потом,

Сказкой Огня он отмечен особо,

Строил здесь Пламень свой дом.

Аитутаки есть Богом ведомый,

Атиу — Старший из всех.

Мауки — Край Первожителя Мира,

Край, где родился наш смех.

Лик Океана еще, Митиаро,

Мануай — Сборище птиц.

Семь в полнопевных напевах прилива

Нежно-зеленых станиц.

Каждый тот остров — двойной, потому что

Двое построили их,

Две их замыслили разные силы,

В рифме сдвояется стих.

Тело у каждого острова зримо,

Словно пропетое вслух,

С телом содружный, и с телом раздельный,

Каждого острова дух.

Тело на зыбях, и Солнцем согрето,

Духу колдует Луна,

В Крае живут Теневой привиденья,

Скрытая это страна.

Тело означено именем здешним,

Духам — свои имена,

Каждое имя чарует как Солнце,

И ворожит как Луна.

Первый в Краю Привидений есть Эхо,

И Равновесный — второй.

Третий — Гирлянда для пляски с цветами,

Нежно-пахучий извой.

Птичий затон — так зовется четвертый,

Пятый — Игра в барабан,

Дух же шестой есть Обширное войско,

К бою раскинутый стан.

Самый причудливый в действии тайном,

Самый богатый — седьмой,

С именем — Лес попугаев багряных,

В жизни он самый живой.

Семь этих духов, семь привидений,

Бодрствуя, входят в семь тел.

Море покличет, откликнется Эхо,

Запад и Юг загудел.

Все же уступчатый остров Мангайя,

Слыша, как шепчет волна,

Светы качает в немом равновесьи;

Мудрая в нем тишина.

Эхо проносится дальше, тревожа

Нежно-пахучий извой,

Юные лики оделись цветами,

В пляске живут круговой.

Пляска, ведомая богом красивым,

Рушится в Птичий Затон,

Смехи, купанье, и всклики, и пенье,

Клекот, и ласки, и стон.

В Море буруны, угрозные струны,

Волны как вражеский стан.

Войско на войско, два войска обширных,

Громко поет барабан.

Только в Лесу Попугаев Багряных

Клик, переклик, пересмех.

Эхо на эхо, все стонет от смеха,

Радость повторна для всех.

Только Мангайя в дремоте безгласной

Сказке Огня предана.

Радостно свиты в ней таинством

Утра Духов и тел имена.

Ключ и Море это — двое,

Хор и голос это — два.

Звук — один, но все слова

В Море льются хоровое.

Хор запевает,

Голос молчит.

«Как Небеса распростертые,

Крылья раскинуты птиц

Предупреждающих.

В них воплощение бога.

Глянь: уж вторые ряды, уж четвертые.

Сколько летит верениц,

Грозно-блистающих.

Полчище птиц.

Кровью горит их дорога.

Каждый от страха дрожит, заглянув,

Длинный увидя их клюв».

Хор замолкает,

Голос поет.

«Клюв, этот клюв!

Он изогнутый!

Я птица из дальней страны,

Избранница.

Предупредить прихожу,

Углем гляжу,

Вещие сны

Мной зажжены,

Длинный мой клюв и изогнутый.

Остерегись.

Это — странница».

Хор запевает,

Голос молчит.

«Все мы избранники

Все мы избранницы,

Солнца мы данники,

Лунные странницы.

Клюв, он опасен у всех.

Волны грызут берега.

Счастье бежит в жемчуга.

Радость жемчужится в смех.

Лунный светильник, ты светишь Мангайе,

Утро с Звездой, ты ответишь Мангайе

Солнцем на каждый вопрос».

Хор замолкает,

Голос поет.

«Ветер по небу румяность пронес,

Встаньте все прямо,

Тайна ушла!

Черная яма

Ночи светла!

Лик обратите

К рождению дня!

Люди, глядите

На сказку Огня!»

Хор запевает,

Голос молчит.

«Шорохи крыл все сильней.

Птица, лети на Восток.

Птица, к Закату лети.

Воздух широк.

Все на пути.

Много путей.

Все собирайтесь сюда».

Хор замолкает,

Голос поет.

«Звезды летят.

Я лечу. Я звезда.

Сердце вскипает.

Мысль не молчит».

Хор запевает,

Голос звучит.

«Светлые нити лучей все длиннее,

Гор крутоверхих стена все яснее.

Вот Небосклон

Солнцем пронзен.

В звездах еще вышина,

Нежен, хоть четок

Утренний вздох.

Медлит укрыться Луна.

Он еще кроток,

Яростный бог.

Солнце еще — точно край

Уж уходящего сна.

Сумрак, прощай.

Мчит глубина.

Спавший, проснись.

Мы улетаем, горя.

Глянь на высоты и вниз.

Солнце — как огненный шар.

Солнце — как страшный пожар.

Это — Заря».

В те дни, как не росла еще кокоа,

Змеящаяся пальма островов,

Когда яйцо могучей птицы моа

Вмещало емкость двух людских голов,

Жил Мауи, первотворец Самоа,

Певец, колдун, рыбак, и зверолов.

Из песен было только эхо гула

Морских валов, а из волшебств — огонь,

Лишь рыба-меч да кит да зверь-акула

Давали радость ловли и погонь,

Земля еще потока не плеснула,

В котором носорог и тигр и конь.

Тот Мауи был младший в мире, третий,

Два брата было с ним еще везде,

Огромные, беспечные, как дети,

Они плескались с Мауи в воде,

Крюки имели, но не знали сети,

И удили в размерной череде.

Вот солнцеликий Ра свой крюк закинул

И тянет он канат всей силой плеч,

Он брата Ру, второго, опрокинул,

Тот, ветроликий, хочет остеречь,

«Пусти свой крюк!», но Ра всей мощью двинул,

И выудил со смехом рыбу-меч.

Прошло с полгода. Удит Ру, ветрило,

Закинут крюк туда, где темнота.

Вот дрогнуло, пол-моря зарябило,

Не вытащит ли он сейчас кита?

Тянул, тянул, в руках двоилась сила,

Лишь плеск поймал акульего хвоста.

И минул год. Тринадцать лун проплыли.

А Мауи все время колдовал.

И против братьев укрепился в силе,

Велит — и ляжет самый пенный вал.

Пока два брата рыб морских ловили,

На дне морском он тайны открывал.

Закинул крюк он со всего размаха,

И потянул напруженный канат.

Вот дрогнула в глубинах черепаха,

Плавучая громада из громад,

И Ра, и Ру глядят, дрожат от страха, —

То остров был, кораллов круг и скат.

Атоллы зеленые,

Омытая утром росистым гора,

В сне сказочном.

Атоллы-оазисы,

В лазурной — и нет — в изумрудной воде,

Взнесенные.

Кораллы лазурные,

И белые-белые диво-леса,

Подводные.

Кораллы пурпурные,

Строители храмов безвестных глубин,

Скрепители.

Атоллы-вещатели,

Связавшие тайность и явность Земли,

В их разности.

Из бездны изведшие,

Потонувших в глубинах на вольную высь,

Для счастия.

Уплывает корабль, уплывает, восставая на дальней черте,

И прощально печаль мне свивает, оставляя меня в темноте.

В полутьме, озаренной по скатам и растущей из впадин холмов,

Он уплыл, осиянный закатом, уходя до иных берегов.

Вот он срезан водой вполовину. Вот уж мачты содвинулись вниз.

Вот уж мачты маячат чуть зримо. С воскурениями дыма слились.

Он уплыл. Он ушел. Не вернется. Над вспененной я стыну волной.

Чем же сердце полночно зажжется? Или мертвой ущербной Луной?

Мной владеет жар тревоги,

Он ведет мою мечту.

Люди медлят на пороге,

Я сверкаю на лету.

Мной владеет дух тревожный,

Ранит, жалит, гонит прочь.

Миг касанья — праздник ложный,

Тут нельзя душе помочь.

Манит берег неизвестный,

Восхотевший досягнул: —

Мир широк был — стал он тесный.

Замер Моря дальний гул.

В путь, моряк. В иные страны.

Стань, глядящий, у руля.

Сказку ткут в морях туманы.

Свежесть в скрипах корабля.

Это я водил круженья

Финикийских кораблей,

И людские достиженья

Разбросал среди морей.

Скандинавские драконы,

Бороздившие моря,

Я, презревший все законы,

Вел, как день ведет заря.

Мной живут в Океании

Вырезные острова,

Мной живут пути морские,

Только мною жизнь жива.

Прощальный марш играют в бесконечности,

Ты слышишь ли его?

Я слышу. Да. Прости, мои беспечности.

Погасло торжество.

Ушел от нас в ликующей багряности,

Нам радостный пожар.

Он скрылся там, без нас, в безвестной пьяности

Влюбленно-алый шар.

И мы следим в седеющей туманности,

Где сладко так «Люблю»,

Чтоб в верный путь не впуталось нежданности

И нам, и кораблю.