Океанский пляж

Повесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Всю ночь корабль швыряло на штормовой волне и он стонал, как живой.

Стонали переборки, жалобно скрипели какие-то тяги, тоненько вызванивали стаканы в металлических держателях. За иллюминатором пузырилась тяжелая зеленая волна, будто присасывалась к толстому стеклу.

Товарищи Бойко по воинской команде маялись в ящечных койках лицом вниз. Старший команды, лейтенант, тоже мучился потихоньку, бледное лицо с тонкими, словно приклеенными, усиками было страдальчески задрано к потолку, покрыто бисеринками пота.

Иван Бойко еще держался. Хватаясь за поручень, вылез на палубу, жадно глотнул резкого соленого воздуха. Вроде кто-то распахнул море вдоль и поперек. Муторно было глядеть на шипящую серую воду, бесконечно всхолмленную до самого горизонта, на покрытое серыми тучами злобное небо.

Палуба была пуста. Какой-то бородач в ватнике и ушанке пристроился за ветром возле накрытой брезентом шлюпки, курил в рукав.

Бойко подошел поближе, ухватился за железную распорку, чтобы не так чувствовать, как проваливается вниз и с одышкой взбирается снова вверх тяжелая железная коробка.

«Да, заехал», — невесело думал он.

Третьи сутки плыли на пароходе, и конца-краю не было этому океану. Да еще погода, будто с цепи сорвалась…

В учебном отряде после принятия присяги Бойко не покидало чувство приподнятой торжественности. Он — пограничник! Он принадлежит теперь к этому гордому и загадочному племени. Одним из первых сфотографировался в новой фуражке, ног под собой не чуял…

Но сейчас он чувствовал, как эта праздничность улетучивается, уступая место тревожному и немного тоскливому ожиданию.

Бородач возле шлюпки зашевелился, завел разговор, косясь на зеленую фуражку Ивана.

— Служить, значит, едете?

— Служить.

— Местечко вам тяжелое определили. От одного климата (так и произносил: климата) душу отдать можно. Зимой — пурга, летом — дождь, солнце за год раза два и увидишь, ветер такой, что в нужник идти — за веревку держаться нужно.

С норда показались сопки. Они возникали из моря одна за другой — такие же серые и неуютные, как море. А самая высокая, с голой, словно оплавленной, вершиной, напоминала огромный почерневший зуб.

— Вулкан, — сказал бородач. — Иногда плюется, гад. Природа здесь злобствует.

Помолчал, высморкался и добавил:

— Пойти собираться, что ли? Часика через три швартоваться будем.

Вездеход, воя, взбирался на глинистую кручу сопки мимо косолапых елей и уродливых, скрюченных берез с расщепленными согнутыми ветвями. Колючие кусты шиповника оплетали почерневшие обломанные стволы.

— Чего это они такие? — не выдержал Бойко, показывая на деревья.

Старшина с заставы равнодушно взглянул:

— Ветер.

«Однако, местечко», — Иван зябко поежился.

Из команды их ехало на заставу двое: он и Рашид Исхаков из Душанбе. Остальных распределили по другим точкам. В учебном отряде Бойко почти не замечал Исхакова. Застенчивый и неразговорчивый Рашид казался ему скучным. Но теперь он был единственным близким человеком, связывавшим его с материком, с прежней жизнью. Иван невольно придвигался поближе, старался почувствовать плечом его плечо.

В порту не дали отдохнуть — торопились добраться до места. Их еще мутило от корабельной качки, в глазах подымались и опадали водяные холмы, уходила из-под ног палуба. Теперь такая же качка была на земле. Вездеход переваливался с борта на борт, подпрыгивал на рытвинах и пнях, визжал тормозами. Они сидели, вцепившись в борта, отпихивая ногами какие-то мешки и ящики, которые погрузили на складе.

Старшина сидел напротив, цепко держался за скобу, ремешок зеленой фуражки спущен на подбородок, козырек надвинут на самые брови. Вроде дремал, глаза полузакрыты. Наверное, дорога эта ему уже осточертела. Что за человек этот старшина? Видно, служит не первый год. В порту представился: «Старшина Дятлов», спросил, как доехали. Усмехнулся уголком рта, увидев их бледные лица. Вступительных речей не произносил. Коротко ответил на вопросы: до заставы двадцать шесть километров, дорога неважная, на месте все узнают…

Вездеход полз и полз кверху, мотор завывал на пределе. Комья глины барабанили по кабине. Быстро темнело. Водитель включил фары. Теперь снопы света выхватывали из темноты то обросший мохом валун, то глинистый склон, то корявое русло высохшего ручья.

Но вот странный голубоватый свет забрезжил впереди, погас, затем вспыхнул снова. Машина взяла последний подъем и выехала на ровную площадку. Снова впереди ударил длинный сноп голубоватого света, и Бойко понял — прожектор. Проехали под какой-то аркой, и сразу впереди открылись огоньки домов. Вездеход остановился. Шаги по гравию, неясная фигура впереди. Старшина спрыгнул навстречу.

— Прибыло пополнение, товарищ капитан…

— Как доехали? — хрипловатый спокойный голос.

— Нормально.

— Медикаменты захватили?

— Взяли.

— Всем отдыхать.

— Есть.

Теперь, когда смолк мотор, новый звук властно возник в ночной тишине: внизу глухо шумел океанский накат…

Бойко проснулся оттого, что где-то рядом доносились знакомые гудки машин на Красной площади, Потом стали бить куранты. Он машинально начал считать — двенадцать раз. Зазвучал гимн. «Значит, еще ночь, можно спать», — решил он и открыл глаза. В окна лился яркий солнечный свет, пятнами лежал на недавно вымытом полу. Казарма была почти пуста. Только несколько коек было занято. На одной он увидел черноволосую голову Исхакова.

«Может быть, приснилось», — подумал он, вскакивая. Но вот после паузы из динамика послышалось:

— Московское время — ноль часов десять минут. Передаем скрипичный концерт…

— Ты не крути, он исправный, — раздался голос.

Иван обернулся. В дверях стоял высокий румяный парень в зеленой пограничной форме, с красной повязкой на рукаве. — Мы впереди Москвы на семь часов идем. — И строго возвысил голос: — Подъем!

…Застава стояла на самом океанском берегу, на пятачке, словно орлиное гнездо. Стометровые скалистые кручи обрывались вниз к белым клыкам ревущего прибоя. А сзади хаос разнокалиберных сопок, буреломов и чащоб, непролазных болот. И вдали, венчая все, высился знакомый силуэт огромного почерневшего зуба-вулкана.

Видимость отсюда была — никакой вышки не надо. На десятки километров открывался океанский простор, изрезанный волнами берег с торчащими из воды скалами. Все, что мимо плывет, — как на ладони.

Решив показать себя во всей красе, природа выложила из неприкосновенного запаса погожие деньки. Стих, как по команде, ветер. Чистое, чуть тронутое легкими перьями облаков, висело небо над ослепительно синим, ровно дышащим простором, над серыми, вылизанными дождями и штормами скалами, над зеленой одеждой дальних сопок, уже задетых желтизной.

Солнце выкатывалось прямо из океана, будто красный плавник огромной рыбы. Теплый воздух струился от нагретых замшелых камней, и пахло свежей травой из распадков.

Бойко и Исхаков стояли над самым обрывом, вслушиваясь в отдаленный гул прибоя, любуясь ленивыми складками океана. Вздрогнули, услышав за спиной грузные шаги. Обернулись, вытянулись: к ним подходил коренастый немолодой человек с погонами капитана. Подходил неторопливо, крепко ставя слегка кривоватые ноги.

— Это и есть новое пополнение? Что ж, служить будем вместе. Давайте знакомиться: начальник заставы капитан Майоров. Как тут у нас острят — фамилия не соответствует званию…

У капитана оказалось загорелое до черноты морщинистое лицо. На коротко стриженных висках поблескивала седина. Голос был негромкий, с хрипотцой, но говорил внятно, каждое слово запоминалось. Поздоровался с каждым за руку, быстро оглядел чуть прищуренными, спокойными глазами. «Славный старик», — подумал Бойко.

Капитан сел на камень, жестом показал, чтобы садились рядом.

— Любуетесь нашими местами? Правильно делаете. Застава у нас особая. Дальше нас во всем Союзе никого нет. Вон там — Америка, там — Япония. Соседи серьезные. Участок у нас большой. Все обещают разукрупнить, но эту зиму придется прожить по-старому.

Помолчал, прислушиваясь к резким крикам чаек, оглядывая голубое небо.

— Места у нас, правда, красивые. Прямо хоть туристов вози. Но погоды не балуют. Видите вон ту арку?

Въездная арка была обычная, деревянная, выкрашенная зеленой масляной краской, с красной звездой наверху. Под аркой они проезжали на вездеходе этой ночью по скрипящему гравию.

— Зимой под ней согнувшись проходим, — продолжал Майоров, — столько снегу наметает. Да и ветра настырные. В общем, трудности имеются. Вопросы есть?

Вопросы, возможно, были. Но деликатно промолчали. Дух захватывало от суровой красоты, от грохота океанских волн. А капитан, словно почувствовав их настроение, сказал:

— Ничего, привыкнете. Все мы так начинали. Служить можно. Вареников с вишнями, правда, не обещаю.

Пружинисто встал, давая понять, что разговор закончен.

— Личные дела ваши просмотрел. Ближе познакомимся на службе. У нас народу не так много, все на виду. Встречаться будем часто. А сейчас походите, посмотрите заставу, а то потом времени не будет. Старшина покажет.

…Старшину они нашли в глубине двора, за казармой, возле маленького парника. Парничок был самодельный, косоватый, но стекла весело блестели, на грядках проклевывалась какая-то зелень. Старшина сидел перед ней на корточках в одной майке, китель висел рядом. Руки у него были в земле, на лице блуждала улыбка, что-то насвистывал себе под нос.

Увидев их, выпрямился, сгоняя улыбку. Был он тонок в талии, сухощав. Могучие грудные мышцы, широкие покатые плечи и длинные кисти выдавали бывшего гимнаста. Лицо было твердое, крепко обтянутое кожей. Глаза серые, даже белесые, не вязались с длинными девичьими ресницами. Глядел в упор, не мигая. Бойко даже внутренне поежился, когда старшина уставился на него, словно оценивая. «Ну и манера», — подумал. Но старшина уже отвернулся, надевая китель.

— Как отдыхали? — спросил.

— Нормально, — сказал Бойко сдержанно.

— Что это у вас, товарищ старшина? — Рашид улыбнулся, указал пальцем на парниковую грядку.

Отсвет только что согнанной улыбки снова прошел по лицу Дятлова.

— Лук. Только вот стрелу, бедняга, не выгоняет: солнца маловато.

«Нашел игрушку, — снисходительно решил Бойко, — наверное, из крестьян».

— Здесь любой зелени рад будешь, — добавил старшина и зашагал к казарме, не оборачиваясь, словно выдерживая невидимую дистанцию между собой и ними. «Приветлив, ничего не скажешь», — чуть не сорвалось с языка у Бойко.

Белобрысый солдат в синем комбинезоне красил рамы, высунув язык от усердия. Увидев шествие, крикнул:

— Товарищ старшина, краска кончается!

— Ты что ее на хлеб мажешь? — недовольно буркнул Дятлов, останавливаясь. — Дома небось каждую каплю считаешь, а здесь льешь почем зря. Больше не дам.

— Товарищ старшина…

— Все, Сысоев. Кончай базар. — И зашагал дальше. Белобрысый солдат крикнул вслед:

— Новеньких давайте в помощь, товарищ старшина. Они бережливые. — И подмигнул. Рашид ответил ему улыбкой.

Честно говоря, впечатление от самой заставы было разочаровывающим. Ожидал увидеть что-то вроде бастиона, маленькой крепости. А здесь — несколько одноэтажных домиков под железными крышами, придавленными сверху большими камнями (чтобы не снес ветер). Прожекторный пост возле скрюченной сосны. По кромке обрыва укреплен толстый трос вроде леера на корабле. На площадке — турник, столбы с волейбольной сеткой, точно на школьном дворе.

В углу двора находился и живой уголок, вернее целое хозяйство. Была там корова Марица, рыжая, медлительная и важная. Для нее выстроили специальный сарай под толевой крышей. Марица паслась поблизости в распадках и на жизнь, видимо, не жаловалась.

Был бурый медвежонок. Медвежонок молока не давал, но сам любил лакать его из миски, особенно если добавляли кусочек сахара. Сидел он на цепи и охотно боролся со всеми желающими, за что получил прозвище «Михаил Поддубный». Как он поведет себя зимой — станет сосать лапу или активно отдыхать, было неизвестно: подарили его пограничникам местные охотники всего месяц назад.

Была чайка Вера, которую с разбитым крылом подобрал на маяке Дятлов. Крыло срасталось медленно. Вера храбро вперевалку бродила по двору или сидела на плоской крыше, охорашиваясь, и хрипло кричала, увидев старшину.

Были на заставе еще ездовые и служебные собаки. Но к ним посторонних не допускали. Там имелись свои начальники, проводники и инструкторы, люди суровые и необщительные.

В отдельном домике жил начальник заставы с женой. Домик имел удивительно мирный вид — с цветничком, на окнах занавесочки. Жену капитана видели мало, говорили, болеет. «Капитанская дочка» заканчивала медицинский институт в Чите. Те, кому довелось побывать у начальника, видели ее большую фотографию над столом — дочка была красивая, похожа на актрису Извицкую.

В другом домике — поменьше — жил старшина. Сейчас холостяковал: два месяца назад отправил жену на материк, в родной Магнитогорск, а недавно получил известие о рождении сына. Говорят, в этот день выбежал во двор, подскочил к турнику и начал крутиться так, что тросы заскрипели. Вокруг собрались любопытные, цокали языками от восхищения, даже стали аплодировать. А старшина крутил «солнце», взлетая к небу, словно не чувствуя усталости. Потом спрыгнул, улыбнулся необычной для себя смущенной улыбкой, махнул рукой и побежал к домику. Так он отпраздновал рождение первенца…

Но сейчас, видно, частенько тосковал. В такие минуты на него находило, рявкал на всех — то пряжка на боку, то подворотничок пришит криво.

Заместитель начальника заставы старший лейтенант Козыренко был холост и жил в комнате при штабе. Недавно уехал на какие-то курсы. Солдаты отзывались о нем с веселым уважением. Учился он заочно в педагогическом институте, знал наизусть пропасть стихов, хорошо играл на баяне. Книг у него было много, он охотно давал их читать, но требовал, чтобы потом рассказывали краткое содержание. В общем, проходил педагогическую практику на месте.

Правей заставы, метрах в трехстах, на каменном выступе стоял маяк. А влево за дальним мыском, который был виден только в хорошую погоду, находился поселок рыбацкого колхоза. До него в объезд, через сопки, было километров сорок.

Начали разматываться потихоньку дни. Каждое утро Иван просыпался с ощущением, что сегодня произойдет что-то особенное и значительное в его судьбе и это особенное даст новый толчок всей его жизни.

Но ничего особенного не происходило. Их с Исхаковым пока назначали только во внутренние наряды, и в этом Бойко чудилось какое-то обидное недоверие.

Одолевали физкультурой. Ладно, постучать в волейбол в свободное время, это — пожалуйста. Но опять, как в учебном отряде, выскакивать по утрам на зарядку и лезть на турник, кувыркаться, делать «подъем разгибом». Что у них тут, спортивная школа, что ли?

Занимался с ними старшина. Кроме Исхакова и Бойко, в строю обычно стояли другие первогодки — тот самый белобрысый смешливый Сысоев, что красил окна, могучий, заросший черными волосами грузин Гогуа, маленький юркий Зубенко. Было особенно обидно, когда старшина при них говорил:

— Вы же, Бойко, физически развиты хорошо. А реакция вялая. Делаете все лениво…

Бойко был самый высокий и подходил к турнику обычно первым.

— Лежебойко, — тихо ввернул Сысоев и сейчас же сделал невозмутимое лицо, словно сказал не он,

Но Иван услышал и почувствовал, что другие услышали тоже.

— Разговорчики, — сказал Дятлов, но по лицу его было видно, что он оценил остроту.

Или с полной выкладкой прыгали вниз с высокого камня. Гравий, он, конечно, пружинит. Но все-таки не солома — ноги гудят, а в лодыжках появляется колющая боль. А старшина знай командует:

— Быстрей, быстрей! Еще раз.

Бойко не выдержал, спросил угрюмо:

— Зачем это?

Старшина посмотрел на него внимательно, будто видел впервые:

— Если с вертолета высаживаться, то еще выше прыгать придется…

«Любимый ученик Суворова», — подумал Бойко и полез на камень, царапая подковами сапог его скользкие бока.

Даже ходить приходилось учиться заново. Раньше Иван не задумывался над этим. Ну, ходить и ходить. Дела…

Но во время пробного патрулирования с ним случился конфуз.

Дозорная тропа в одном месте пролегала по краю обрыва. Когда вступил на нее, придерживая автоматный ремень, камешек сорвался из-под ноги и полетел вниз. Невольно взглянул вправо, увидел зияющую пустоту и вдруг почувствовал, что боится сделать шаг. Закрыл глаза, стараясь прогнать внезапную тошноту, нашаривая левой рукой шероховатую поверхность скалы.

Шедший впереди Сысоев обернулся, крикнул: — Эй, чего встал?

— Сейчас, — хрипло отозвался Иван, — сапог вот…

Сжав зубы, медленно двинулся вперед, ставя ногу осторожно, как слепой. «Значит, боюсь, — обожгла мысль, — как же это?» Облегченно вздохнул, когда выбрался на широкую площадку, бегом догнал далеко ушедшего Сысоева.

Вечером в столовой Сысоев хитровато и дурашливо прищурился и вдруг сказал громко:

— Солдат Бойко, что ходишь так не бойко?

Иван растерянно посмотрел на него.

— Ты чего?

Сысоев, видя, что вокруг прислушиваются и ждут от него очередной шутки, пояснил:

— Ребята, вы не видели, как Ваня по скале ходит?

И он очень смешно показал, прикрыв глаза и осторожно нашаривая напряженно вытянутой ногой пол, как ходит Иван. За столом захохотали.

Бойко встал, чувствуя, как наливается кровью лицо. Сказал хрипло:

— За это можно и по шее схлопотать.

Сысоев побледнел слегка. Но дурашливая улыбка по-прежнему блуждала на губах, открывая розовые десна.

— Ты что, обиделся?

Могучий Гогуа встал между ними:

— Брек!

Иван с грохотом отодвинул табуретку, вышел, оставив недопитый чай. Уже во дворе его догнал Рашид, взял за рукав.

— Зачем сердишься, Ваня? Он же шутит.

— Пусть над своей бабушкой шутит…

Исхаков только покачал головой вслед.

Бойко шел, сжимая набрякшие кулаки, раздувая ноздри. «Такого на гражданке одной рукой согнуть можно. А здесь смеется, скоморох белобрысый». Но где-то в глубине души было ощущение своей неправоты и какого-то обидного бессилия. Что ж, дал повод для насмешки, сам виноват…

Может быть, эта неостывшая еще обида привела Бойко к новому конфликту. Дело произошло вскоре, дня через два.

Старшина приказал ему накосить сена для Марицы. Прицелился в него своим пристальным неулыбчивым взглядом и сказал:

— Будете косить сено для Марицы. Лучше всего за большим камнем по южному склону. С косой управляться умеете?

Бойко почудились ухмылки на лицах стоящих рядом солдат. Он покраснел, ответил, глядя под ноги:

— Я сюда ехал, между прочим, не корову обслуживать.

— А молочко пить захочется?

— Могу не пить, — угрюмо бросил Иван.

Бойко вызвали к начальнику заставы.

Тот поднял на него спокойные глаза.

— Вот что, Бойко, хочу вам кое-что объяснить. Погожих дней осталось от силы неделя. Не успеем накосить сена — будем зимой без молока. С подвозом у нас плохо, во многом мы на самообслуживании. Для вас исключения делать не будем. Ясно?

— Ясно, — сказал Бойко.

— Рад, что поняли. А за пререкания со старшим по званию — два наряда вне очереди.

…Косил сено в распадке, злобясь, широко размахивал косой. Трава пахла так же, как дома, на родине, покорно ложилась под ноги. Среди пней краснели ягоды шиповника. Скинул гимнастерку, повесил на куст. Ласково грело солнце, гул океана почти не доходил сюда.

На минуту закрыл глаза и внезапно вспомнил, как еще подростком ездил к тетке в Заволжье на сенокос. Вспомнил одуряющий, ни с чем не сравнимый запах сохнущего разнотравья, вечерний молочный туман над Волгой, колокольчики возвращающегося с пастбища стада, возбужденные голоса дружно и хорошо поработавших людей, ощущение счастливой праздничности, которое наполняло грудь.

Вспомнил и сейчас же почувствовал, как обидные, злые слезы выдавливаются из глаз. Утер кулаком, огляделся — никто не видел? Поднял сразу потяжелевшую косу. Да, не таким представлялось ему начало службы…

Сверху по тропинке какой-то солдат вел пастись Марицу на новое место. Марица шла неторопливо, важно, колыхая замшевое вымя, — понимала свое значение. Бойко вгляделся и узнал в солдате Исхакова.

Рашид подошел, сверкая своей застенчивой белозубой улыбкой. Ласково шлепнул Марицу по крутому боку, и та послушно отошла, стала щипать траву неподалеку, помахивая хвостом, так, на всякий случай — какие сейчас мухи?

Эх, ему бы характер Исхакова. Вот Рашид улыбается часто не потому, что хочет кого-то умилостивить или кого-то рассмешить, а потому, что эта улыбка сидит в нем самом. Как у него все просто, ровно — и по службе, и с товарищами.

Исхаков присел на корточки рядом, снял фуражку.

— Ты хорошо косишь, Ваня…

Иван молча работал — что ответить на такое?

— Сводку передавали, во второй половине похолодание, — сказал Рашид. Он задумчиво покрутил травинку, помолчал, вглядываясь в небо.

В глазах его на какое-то неуловимое мгновенье мелькнуло тоскливое беспокойство, словно он уже видел надвигающиеся холода и снег, подсыпающий под самую въездную арку. Мелькнуло и исчезло, добрая улыбка опять засияла.

— Кончим службу, Ваня, поедем к нам в Душанбе. У нас сейчас хорошо, не жарко. Дыни вот такие…

— Да, — отозвался Бойко. — Осталось только начать и кончить.

— Дыни у нас хорошие, — повторил Исхаков, — сладкие, как мед. Я тебе принес, попробуй. Это сушеная дыня.

Он достал из кармана завернутый в пестрый платок сверток. Золотисто-смуглый пахучий жгут лег на его ладонь, словно золотой слиток. Исхаков отрезал от него кусок, протянул Бойко.

— Пробуй, Ваня…

Иван взял липкий, тяжелый кусок, пожевал, чувствуя, как он тает во рту, оставляя медовый привкус.

— Вкусно.

— Еще пробуй. Пожалуйста!

— Спасибо.

— Персики у нас очень хорошие. Когда весной персик цветет в долине, даже солнце розовое и горы розовые…

Бойко искоса взглянул на Исхакова.

Тот задумчиво смотрел вдаль, будто видел там свои горы. Только сейчас Иван заметил, как красив Рашид. Жаркое азиатское солнце ровно высмуглило его кожу, как поверхность обожженного в печи кувшина. Черные дуги бровей сходились к основанию тонкого прямого носа, губы были темно-алые, словно он их беспрерывно покусывал, как привередливая красавица… Бойко неожиданно представил за его спиной желто-коричневые горные хребты, мысленно надел на его черные волосы широкополую защитную шляпу с дырочками, в руки дал автомат — где-то недавно он видел такой снимок. Что-то вроде — «На южной границе»…

— Слушай, Рашид, — сказал, — у вас же там своя граница рядом. Как это ты сюда забрался?

Сказал и сразу почувствовал, что вопрос нелепый. Будто солдат выбирает свою дорогу… Исхаков застенчиво поковырял пальцем козырек фуражки.

— Я сам сюда просился, Ваня…

— Как это сам?

— Да, Ваня. У меня здесь отец погиб. На Курилах. Он был сапером. Я попросился сюда, поближе.

Рашид говорил, словно извиняясь. Но Бойко смотрел на него во все глаза. Вот тебе и Исхаков, вот тебе и тихоня. Что-то похожее на зависть шевельнулось у него в душе.

В эту ночь Иван долго не мог уснуть. Перебирал в памяти дни. Новая жизнь накатывалась, как облако: то открывалось чистое небо, то снова заволакивало.

Он лежал с открытыми глазами, слушая мерное дыхание, бормотание спящих. Прожекторные отсветы бродили за темными окнами казармы. Глухо, отдаленно шумел океан.

…Вдруг до боли ясно увидел свой поселок, деревянные тротуары, старый отцовский дом с потемневшими от дождя резными наличниками. У них в поселке сейчас еще светло. В закатном солнце поблескивает маковушка старой церкви. Клены на набережной только начали желтеть. Густо прогудел, не сбавляя хода, белый пассажирский пароход на Волге. Во дворах весело взвизгивают пилы, строятся, белея торцами, аккуратные пахучие поленницы.

Сестра Вероника вернулась с работы, притащила в авоське большущий полосатый арбуз, села обедать. Мать наливает ей борщ, режет хлеб, а сама посматривает в окно: не идет ли к их палисаднику почтальон.

На минуту увидел руки матери, держащие его письма, — смуглые, с припухшими суставами. Наверное, сейчас, ближе к осени, обострился ее ревматизм, а ложиться в больницу не хочет. Нужно написать сестре, чтобы заставила мать лечиться по-настоящему.

Мать ждет от него письма. Конечно, думает, что он здесь на заставе первым номером. Каждая мать так думает, так уж водится. А что он напишет?

Что ж, Иван Бойко, давай, как говорится, подобьем бабки. Не очень-то ладно идет твоя служба. И на душе у тебя неладно.

Может быть, потому, что в компании друзей привык быть первым, а здесь это нелегко. Тебя даже не пускают пока на посты — не заслужил. Исхакова уже назначали два раза. Пусть на ближний, но все-таки пост. Ведь ради этого ты ехал за тридевять земель.

Ты надеялся, что отличишься на стрельбах. Ведь надеялся, признайся?

…Он вспомнил, как им на построении вручали личное оружие. Со странным чувством торжества держал он в руках тускло поблескивающий автомат с глянцевитым, еще не захватанным прикладом. Его автомат!

Дома у Ивана была старенькая «тулка», осталась после отца. Висела она на стене, мать или сестра стирали с нее пыль перед праздниками и вешали на место. Раза два ходил с ней на охоту, а потом перестал. И забытое ружье висело на стене рядом с цветной фаянсовой тарелкой и полочкой, на которой стояли сестрины гипсовые слоники.

Сейчас он крепче перехватил автомат, уже невнимательно слушая напутственные слова капитана и думая только о том, как он будет ловить в прорезь зеленый силуэт мишени. Ладно, он еще покажет кое-кому, как надо стрелять.

…Но на стрельбах он не отличился. Многие обошли его, даже Исхаков. Не говоря уже о Сысоеве. Капитан, осмотрев его мишень, сказал:

— Нервничаешь, Бойко. Рвешь. Терпения не хватает. Гляди — вот десятка, а вот в «молоко». Можешь стрелять отлично, а нервничаешь.

— Может, автомат не пристрелян? — хмуро спросил Иван. Но сам не очень-то верил в свои слова.

— У нас все оружие пристреляно, — ответил Майоров. — Давай я попробую.

Взял у Бойко автомат, лег на брезент, раскинув ноги и крепко вдавив, словно сошники, ступни в землю. Ствол автомата задергался, как живой.

Капитан отстрелялся, встал, неторопливо пошел к мишени. Иван за ним. Все пули неровным дырчатым узором сидели в центральном кружке. Бойко зачем-то потрогал его пальцем.

А капитан уже шел к другим стрелкам своей неторопливой кавалерийской походкой.

…Бойко тяжело повернулся, заныли пружины койки. Мучительно захотелось курить, но он подавил это желание.

Ладно, он докажет еще, что не хуже других. Когда будет настоящее дело, а не эта игра в солдатики. Всем докажет. И старшине тоже. Но сейчас же какой-то насмешливый голос зазвучал в нем самом. Так-таки и докажешь? А не струсишь, как на дозорной тропе? На словах ведь оно всегда легче. Ничего, не струшу. Нарочно буду ходить по этой тропе каждый день. И стрелять буду не хуже капитана. Ну-ну, поглядим…

Уснул Иван Бойко под утро. Ему снилось, что ведет в штаб нарушителя. Все смотрят на него с восхищением, а на губах у Сысоева, высоко открывая розовые десны, дрожит виноватая и жалкая улыбочка.

Погожие, теплые дни по-прежнему стояли над заставой, и все свободные от наряда авралили с утра до темноты: укрепляли запасными тросами радиомачту, чинили и красили постройки, складывали сено для Марицы, чистили запасной электродвижок.

На разостланном брезенте сушились картошка, мешки с мукой и крупой, у склада проветривалась зимняя одежда.

Бойко и Исхакова отрядили собирать плывун. Внизу между утесами, на мокрой гальке, океан набрасывал много всяких деревянных обломков, заготавливал впрок. Это и называлось «плывуном». Нужно было только поднять его наверх во время отлива. Дерево было лучших сортов — из корабельной обшивки, мачт, весел. На некоторых обломках, добела вылизанных волнами, еще сохранялись иностранные клейма, полустертые буквы и иероглифы. Горело все это отлично, как говорил старшина, синим огнем.

Дятлов коротко проинструктировал их, Работать надо было вдвоем. Одного осторожно опускали со скалы вниз в веревочной люльке. Он собирал между камнями куски дерева, крепко обвязывал тросом и поднимал руку — «вира помалу!». Второй подтягивал трос наверх, раскидывал плывун на скале для сушки. Потом менялись.

— Если страшновато, назначу других, — сказал старшина.

— Что вы, товарищ старшина, — весело отозвался Рашид, — мы же горные орлы.

Первым спустился Исхаков. Иван, высунувшись и крепко держа закрепленную на вертушке веревку, видел внизу его маленькую фигурку, резво бегающую у самой воды.

Потом подошла очередь Бойко. Не по себе стало, когда заглянул вниз, в глубокий, как колодец, скальный провал. Исхаков увидел его побледневшее лицо и сразу все понял:

— Вниз не смотри, Ваня. Смотри перед собой. Считай про себя или пой…

Бойко слабо кивнул.

Люлька медленно поползла вниз мимо серых утесов. Совсем рядом, у самой головы носились с криком толстые злые чайки. Не выдержал, посмотрел вниз, и сразу тошнота подступила к горлу. Затянул неверным, дрожащим голосом «По долинам и по взгорьям», стараясь не слышать бешеных ударов сердца. Чуть-чуть отпустило. Взглянул вверх: Исхаков весело скалил зубы, кричал что-то. Бойко через силу поднял руку, помахал. Казалось, конца не будет этому спуску. Наконец спрыгнул на мокрую гальку, отдышался…

Здесь, внизу, гудело, как в тоннеле. Соленая водяная пыль висела в воздухе. Волны грохотали рядом, но полоса усеянного камнями и водорослями мокрого песка была свободна, словно нейтральная зона. Иван задрал голову — обрыв отсюда казался не таким высоким. Нагнулся, стал собирать пахнущие морем куски древесины, связал. Весело крикнул: «Вира!» Эхо покатилось по утесам строенным раскатом.

Меняясь, работали до самого прилива. Страх у Бойко прошел, уже спокойно спускался вниз, громко кричал Исхакову: «Давай!» Когда вытащили на-гора последнюю связку мокрых досок, благодарно сжал Рашиду руку…

Солнце ушло за сопки. Мягкие дымчатые сумерки сгущались над океаном. Гора плывуна высилась на площадке. Они сидели рядом, курили. Давно Иван не чувствовал себя таким счастливым.

Ужин им подали раньше других. Дежурный хлопотал возле них, безропотно принес добавку, заварил свежий чай. Когда допивали по второму стакану, заглянул старшина, негромко бросил:

— Бойко, завтра приготовиться на инструктаж.

— Товарищ капитан, пограничный наряд в составе рядового Бойко для получения приказа на охрану государственной границы прибыл.

Голос звенел от напряжения. Стоял, вытянувшись. Чувствовал, как вспотела ладонь, сжимавшая автоматный ремень. Старался убедить себя, что это обычная процедура наряда. И все-таки не мог не волноваться…

Майоров неожиданно молодцеватым жестом поднес ладонь к козырьку. Голос непривычно торжественный:

— Приказываю выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик!

И чуть тише:

— Поздравляю с началом службы.

— Есть!

Бойко повернулся через левое плечо, печатая шаг, пошел через двор, мимо арки, на знакомую тропу. Перевел дыхание, зашагал спокойнее, чувствуя гулкие удары сердца.

Сегодня с утра готовился к наряду. Вычистил до блеска автомат, проверил запасной магазин. Подшил свежий подворотничок и даже надраил пуговицы на гимнастерке.

Исхаков поцокал языком:

— Ты, Ваня, как в увольнение готовишься…

Наряд инструктировал сам начальник заставы. Бойко выдали бинокль и толстую тетрадь, прошитую шнуром. Капитан спросил, есть ли у него авторучка. Иван ответил, что есть.

— Записывайте, что увидите, по минутам. Мелочей в нашем деле нет. Пост на главном направлении.

Подвел Бойко к макету побережья, рассказал о системе сигнализации. Спросил, все ли понятно. Бойко ответил, что понятно.

…Пост был всего в километре от заставы. Спуститься в распадок, подняться на сопку, и вот он.

На скале замаскированная тяжелыми глыбами маленькая дощатая будка, словно кухня-времянка. С моря ее, наверно, не разглядишь даже в сильный бинокль. Зато отсюда океан, как на ладони.

Внутри — скамья, маленький столик, телефон, в углу ящик с ракетами. Теперь он хозяин этого домика на восемь часов.

Потрогал отполированный многими ладонями стол. Сбоку было вырезано перочинным ножом: «Ник. Васин, 1955». Ниже: «Солдат стоит, служба идет». Усмехнулся. Кто-то повозился с надписью за длинную вахту, врезал на века нехитрую солдатскую философию.

Вышел из домика, и сразу брызнула в глаза синева открытого океана. Приглушенно шумели внизу волны, резко кричали чайки, ловили распахнутыми крыльями встречные струи ветра.

Эх, до чего все-таки здорово! Крикнул негромко: «Э-ге-ге-й!» Эхо подхватило, отдалось в дальних утесах. Испуганно оглянулся: услышит кто-нибудь — засмеют на заставе. Но вокруг не было ни души…

Вот он, Бойко, стоит на самом крайнем посту. Правофланговый. Дальше только океан. А там — Америка. Интересно, сколько от нее плыть сюда? Значит, там — Аляска. А вон там где-то — Сан-Франциско, Фриско. Там, где жил Джек Лондон. Эгей, Америка!..

Приладил бинокль, навел, и сразу придвинулся горизонт, гребни волн, снующие чайки. Вон она в объективе — почти что рядом, — коренастая широкогрудая птица с коротко обрубленным хвостом и могучим размахом крыльев. Раз — спикировала на волну, выпустила, как шасси, лапки, сложила крылья и уже сидит, покачиваясь на пенистом гребешке, вертит круглой головкой.

Бойко перевел бинокль — придвинулся дальний мысок. За ним, говорят, рыбацкий колхоз, ближайший сосед заставы. Пустынен мысок — серые камни лижет прибой, чуть выше — кривая сосенка зацепилась корнями за трещину в скале, изогнулась вопросительным знаком: «Зачем я здесь среди ветра и камней?»

Медленно стал обшаривать биноклем горизонт, как учил старшина — восьмеркой: слева направо, потом наискосок назад и снова слева направо…

Океан, он тоже не бывает одинаковым. Вот он блестит под солнцем, зеленовато-синий, мягко перекатывается закругленными складками, словно чешуя огромного спящего змея, прикидывается добрым и кротким. Но зайдет солнце за тучу, и сразу свинцово-черными становятся гребни длинных волн. Чуть усилится ветер, и закипают гребни белой пеной, взлетает облачком водяная пыль.

А это что? Темное пятнышко появилось на горизонте. Ближе, ближе. И вот уже виден силуэт маленького корабля. Ага, сейнер. Видно, из рыбозавода, держит путь домой. Ходко идет сейнер. В бинокль хорошо видно, как ныряет он в волнах, зарывается носом. На лебедке сушится чья-то роба, развевается линялый флажок.

Так и запишем: сейнер «Пингвин-3» прошел в двенадцать сорок три, курсом на мыс.

…Скрылся за мысом сейнер. Снова пуст океан. Глаза устали от синевы. Посмотрел на часы: бог ты мой, только час прошел, еще семь часов, как говорится, начать и кончить. Дал отдохнуть глазам и снова стал шарить биноклем по измятой ветром бесконечной водной равнине. Солдат стоит, служба идет…

Стоп, а это что? Черный круглый шар мелькнул в волнах. Показалось, что ли? Протер окуляры, навел — нет, вот он снова нырнул, скрылся и опять вынырнул ближе. Неужели скафандр? Мина плавала бы, а этот ныряет… А ну, стой, не спеши — может, не появится? Вот он снова, еще ближе. Ясно видна черная лоснящаяся круглая голова. Вроде даже стекло блеснуло. Ну, конечно, скафандр, что же еще может быть? Не зря капитан рассказывал, что на этом направлении дважды засекли неизвестный катер.

Вот это да! Ай да Ваня! Первый раз на посту и сразу засек. Шутка сказать! Бойко опустил бинокль, от радостного волнения слегка дрожали руки. Теперь главное — не терять из виду. Надо срочно сообщить на заставу. Метнулся к телефону и тут же услышал шаги. Выскочил из будки. Снизу по тропе подымался Дятлов в плащ-палатке, ремешок фуражки под подбородком. Видно, проверял посты. Вот кстати…

— Товарищ старшина, — голос у Бойко звенел скрытым торжеством, — вижу черный движущийся предмет на норд-вест-вест. Напоминает водолазный скафандр. Приближается к берегу.

Старшина взял бинокль, навел, подкрутил окуляры. Долго смотрел. У Ивана перехватило дыхание.

— Нерпа играет. А глаз у тебя неплохой, Войко…

«…Мама, служба идет потихоньку. Что и как, писать не могу. Сама понимаешь, почему. Лучше напиши о себе. Как вы там с Вероникой? Как твое здоровье? Насчет крыши подумать надо, ругаю себя, что не успел перекрыть. Пусть Вероника зайдет в поселковый Совет, председатель обещал помочь с ремонтом.

И тебе, мама, суставы твои тоже нужно подремонтировать. А то все откладываешь, а это потом, знаешь, как обернуться может? Мне бы спокойней было, если бы ты в больнице подлечилась хорошенько у Василия Васильевича, он ведь тебя давно уговаривал лечь.

Обо мне не беспокойся. Живем нормально, погоды отличные, питаемся, как в санатории. Так что не вздумай присылать какие-нибудь продукты, у нас все есть. Вот книг парочку пришлите, обязательно Джека Лондона и что-нибудь смешное, Вероника знает.

Как там наши соседи? Пишет что-нибудь Леня из своей Балтики?…»

Словно сдуло хорошую погоду. Пятый день над заставой низко идут тучи, почти задевая радиомачту. Свистит северный ветер, силясь отодрать железные крыши, гнет хилые сосенки, продувает насквозь. По пятачку теперь нужно ходить, держась за трос, — неровен час, сбросит ветром вниз. Океан весь грязно-серый, вздыбленный, страшный. Сотрясает утесы, будто пробует их на прочность.

Холодный дождь сечет лица, размывает глинистые бока сопок. Густой, белесый, как манный суп, туман — «мряка» стелется внизу, в распадках. Днем приходится включать прожектор.

Медвежонку соорудили деревянную будку, и он почти не вылезает оттуда. Даже чайка Вера не рискует забираться на крышу: нахохлившись, сидит на окне у старшины, косит маленьким черным глазком на ненастье.

Застава — как на острове. В порт теперь не проедешь даже на вездеходе. Прилетел вертолет, привез письма, газеты, две коробки с фильмами и улетел: у него еще три точки на побережье. Бойко писем не ждал, свое отправил только неделю назад. Но все-таки тоскливо стало. Старался не глядеть, как товарищи разбирают конверты, расходятся по укромным уголкам, прячут праздничные улыбки.

Деревья уже облетели, стояли голые, наклонив в одну сторону корявые ветви. Только сосенка возле прожекторного поста упрямо топорщила свои зеленые иголки.

«Тоже служит», — подумал Иван с уважением.

Да, служба идет своим чередом — в будку не спрячешься… «Наряд, строиться!»… «Заряжай!» Командир заставы ежедневно проверяет посты, в хорошую погоду его реже видели. Старшина, как и раньше, свободных от наряда гоняет на физзарядку.

Выдали теплое белье, шерстяные перчатки, ушанки — это в начале-то сентября!

Вернешься из наряда весь исхлестанный ветром, в задубевшей плащ-палатке, с пудовыми ошметками рыжей глины на сапогах. Ноги, как чугунные, руки мелко дрожат, когда закуриваешь. Присядешь на минутку, и уже клонит в соя. Не хочется ни есть, ни пить. А нужно еще чистить отпотевший автомат, мыть сапоги, сушить плащ-палатку.

Но, странное дело, несмотря на усталость, Иван был даже рад непогоде. Она словно бы уравняла его с другими на заставе. Сознание того, что он встречает трудности не хуже товарищей, взбадривало его, наливало тело неожиданной силой. Уже весело выходил под секущий дождь, брел, пригнувшись, навстречу шалому ветру. Радовало сознание, что он, Бойко, не боясь, шагает по этому дикому обрывистому берегу, когда все живое норовит спрятаться. «Это вам не под грибком стоять возле вещевого склада», — думал о чей-то неведомой легкой жизни.

Старожилы заставы говорили:

— Здесь еще ничего. Это цветочки. А вот на пляж назначат — там ягодки.

Пляж!

Бойко уже слышал не раз об этом пляже. Это был самый отдаленный и самый трудный участок заставы. Наряд туда возили на вездеходе, а зимой на ездовых собаках. Сверху был виден его дальний ориентир — мысок с одинокой кривой сосенкой. Только добираться туда приходилось кружным путем, в обход — километров тридцать, не меньше.

…В один из ненастных дней старшина заявился в ленинскую комнату, где ребята листали новые журналы, привезенные с материка Козыренко, и объявил:

— Исхаков, Бойко, Долгунец, Гогуа, Сысоев, готовьтесь: сегодня на пляж поедете.

Сысоев не преминул сострить:

— Плавки брать, товарищ старшина?

Дятлов покосился, сделал серьезное лицо.

— Бери. Плавать-то все равно не умеешь.

Вокруг засмеялись. По лицу Сысоева бродила обычная, чуть дурашливая улыбка — потешил народ.

На боевом расчете Майоров долго и придирчиво обходил строй, проверял снаряжение, заставлял расстегивать сумки с запасными магазинами и ракетами, спрашивал о здоровье. Подводил к макету побережья, отрывисто задавал вопросы по обстановке, и обычно добрые его глаза становились требовательными и колючими. Бойко все время казалось, что у него обнаружится какая-нибудь неполадка и его в последнюю минуту отстранят от пляжа. Но обошлось.

…Ехали долго. Иван пробовал дремать, но не удавалось. То и дело приходилось увертываться от мокрых сучьев и веток. Машину то заносило бортом, то задирало почти вертикально. Натужно выл мотор, вытягивая колеса из глинистой колеи. Зажав автомат между колен, сидел, полузакрыв глаза, ожидая, когда кончится эта проклятая тряска. Хорошо, что едет Исхаков, хорошо, что будет рядом. Вот сейчас приедут, и тот повернет к нему свое смуглое лицо, улыбнется, скажет: «Ваня, спать рядом будем, ладно?…»

Слева от Ивана сидел сержант Красиков, дремал, но жилистая рука цепко держала поводок собаки. Собака — рослая овчарка по кличке Пират — сидела смирно, поглядывая умными глазами на людей в защитных плащ-палатках. Иван не выдержал, погладил ее по теплой холке. Красиков приоткрыл колючие глаза:

— Не трогай собаку. Это тебе не домашняя дворняга.

«Велика важность», — хмуро подумал Бойко, но к овчарке больше не тянулся.

Наконец вездеход продрался по просеке, съехал вниз и выскочил на ровное место. Зашуршал под шинами песок. Водитель выключил газ. Увидели домик, вышку. Навстречу уже бежал старший сменного наряда. Громко лаяли собаки.

Первый раз увидел Бойко этот пляж, и он запомнился ему навсегда. Пляжем его назвал, наверное, какой-то шутник. У Ивана это слово вызывало в памяти золотистый песок, пестрые грибки-навесы и взлетающий над бронзовыми телами легкий волейбольный мяч — один раз посчастливилось ему побывать в пионерском лагере под Евпаторией.

Здесь было пустынно, как на Луне. Сопки, отступив назад, образовали неширокую прибрежную полосу длиной в несколько километров. Под сапогами зловеще хрустел черный, как зола, вулканический песок. Длинные, словно горные хребты, океанские волны, разделенные глубокими провалами, с ревом неслись на берег и, шипя, уползали назад, оставляя хлопья пены. Ветер тут гулял вовсю, свистел по-разбойничьи, швырял в лицо песок, завывал у подножия сопок в низких чащобинах бурелома.

Что-то белело под ногами, точно кость. Он наклонился и поднял продолговатый кусок дерева, обточенный, словно на токарном станке. Полустертые буквы и цифры виднелись на белесовато-серой, остро пахнущей солью древесине. «От корабля», — догадался он. Вспомнились услышанные где-то стихи:

Поежился невольно. Заслонясь, посмотрел вдаль. Ни дымка, ни следа, ни травинки — только океан накатывает волну за волной на черный песок. Натянул капюшон. Сутулясь, пошел мимо вездехода, куда весело усаживался сменившийся наряд. «Отгрохали пляжик», — мелькнуло в голове, когда шел к домику поста.

Домик здесь был оборудован на совесть: стены хорошо законопачены, внутри большой стол, нары, печь. Запас плывуна в углу.

Укатил вездеход, и они остались одни. Смеркалось. Затопили печь, кинули на нары вещи. Радист разложил на столе свое хозяйство. Засветился зеленый глазочек, заурчало, защелкало. Стало как-то уютнее.

Старший наряда сержант Долгунец распорядился, подражая рассудительной манере капитана:

— Исхаков и Бойко — патруль по пляжу. Исхаков — старший. Сысоев на вышку. Включить прожектор. Остальные отдыхать.

Бойко, натягивая плащ-палатку, тихонько спросил:

— Рашид, до какого места патрулировать?

— До мыска, Ваня.

— Сколько это?

— Километров шесть. Потом обратно.

— Веселое дело. А зимой как?

— А зимой на саночках, — вмешался Долгунец. — Один садится, другой везет. Потом меняются. Ясно?

— На лыжах, Ваня, — улыбнулся Исхаков. — Зимой здесь, — он покачал сокрушенно головой, — наверное, как на полюсе.

Надели автоматы, завязали тесемки капюшонов. Вышли, и сразу в лицо ударил голубоватый прожекторный сноп, высветил пенные водяные горы до самого горизонта. Лег вдоль берега, в неживом его свете пустынно открылся дикий простор пляжа.

— Ваня, ты меня на лыжах кататься научишь?

— Не кататься, а ходить.

— Ладно, ходить.

— Научу.

Медленно пошли по мокрому песку, вдавливая скользкие ветви водорослей.

Как все относительно! Там, на заставе, казалось, что труднее быть не может. А отсюда застава представлялась обжитым домом и служба на ней — знакомым и спокойным делом.

Там хоть сверху глядишь на разъяренный океан. А здесь он рядом. В часы прилива все ближе подступают волны к домику, шипят, облизывают песок в десятке метров от порога. Ночью проснешься, прислушаешься, как воет за дощатыми стенами ветер, и кажется, что вот сейчас поднимет этот домик на курьих ножках в воздух и швырнет в пенную холодную воду.

Бойко невольно протягивал руку, тихонько нащупывал плечо спящего рядом Исхакова: здесь, дышит ровно. Легче становилось, закутывался с головой в одеяло, чтобы не слышать океанского грохота.

На вышке возле прожектора тоже было страшновато. Она скрипела под порывами ветра на все голоса, и Иван невольно хватался за перила. Внизу, отгороженный неясной белой полосой, шумел черный океан. Прожекторный луч выдирал из темноты шипящие водяные глыбы, потом утыкался в берег, такой же пустынный, как и океан. Чудились ползущие из воды черные силуэты людей. Иван всматривался до рези в глазах, узнавал валуны, чертыхался глухо. Не верилось, что где-то есть освещенные города, гудки машин, потоки людей на тротуарах. Вы-то хоть вспоминаете нас, люди?

Днем было легче. Скудный зыбкий рассвет открывал волнистую линию горизонта, серое небо, безлюдный береговой урез. Во время отлива косые цепи грязно-серых волн неохотно отступали. Обнажалась влажная полоса песка с торчащими раковинами и черными клубками водорослей, похожих на змей.

По этому плотному песку удобно было ходить. Океанские волны грохотали рядом, но не переступали запретной отливной черты.

Пляж тянулся почти на восемь километров (Бойко вымерил шагами). Его дальней границей был крутой скалистый мыс, далеко выдававшийся в море. Ширина пляжа во время прилива не превышала ста метров. Сразу за полосой песка тянулась стена низкого колючего кустарника и лесного бурелома, а за ними вперемежку шли сопки и бурые торфяные болота, зимой покрывавшиеся предательской ледяной коркой. Это было царство лесного бездорожья, где только пограничники да старожилы знали проходные тропки.

Иван уже несколько раз ходил патрулем. Два раза в паре с Гогуа, один раз с Красиковым и его Пиратом, но чаще с Исхаковым.

Они ходили по пляжу и в рассветные часы, и в сумерки, и в полдень, но ни разу не видели ни одной живой души.

Первое время Бойко казалось, что здесь что-то обязательно случится, что именно на этом таинственном и диком месте он, Иван Бойко, обнаружит и задержит нарушителя. Ему даже мысленно виделся этот нарушитель. В подводном костюме, лоснящемся, как нерпичья шкура, с круглой, как у нерпы, головой-скафандром, он вылезал из воды и полз, извиваясь, между камней, Но день проходил за днем, и все чаще к Бойко закрадывалась мысль, что никаких нарушителей не может быть на этом пустынном, страшном берегу, что его стерегут по традиции, в силу раз и навсегда заведенных законов. Он гнал эту мысль, но она вползала снова, незаметная и увертливая, как мышь.

Четыре дня провели они на пляже, но для Ивана они тянулись, как четыре месяца. А последний день перед сменой вообще чуть не стал последним…

Пурга ударила внезапно.

Бойко с Исхаковым возвращались назад от мыска и не сразу поняли, что произошло.

Мгновенно потемнело, как перед дождем. Но пошел не дождь, а снег, словно это был разгар зимы. Каких-нибудь десять минут, и уже сплошная стена свистящих хлопьев неслась им навстречу. Это был не обычный знакомый мягкий снег, к которому Иван привык на родине. Плотный, почти твердый, словно пропитанный океанской солью, он больно ударял в лицо, и оно горело, как от пощечин. «Снежные заряды», — вспомнил Бойко. И вправду, хлопья летели навстречу, будто пущенные очередью из гигантского многоствольного автомата. Ветер крепчал с каждой минутой.

И сразу все пропало: небо, море, сопки. Только белая круговерть, свист.

Они сделали несколько шагов и остановились.

— Попали в переплет, Ваня, что делать будем? — Исхаков приблизил свое лицо почти вплотную. Он был похож на привидение в облепленной снегом плащ-палатке. Брови и ресницы успели заиндеветь. Голос звучал нарочито весело, но в черных, влажно блестящих глазах Бойко увидел тревогу.

— Укрыться негде, нужно идти, — ответил хрипло Иван.

Ему стало не по себе. Укрыться и вправду было негде. Он представил длинную пустынную кромку пляжа. Пять километров от домика. Не меньше пяти…

Словно угадав его мысли, Исхаков бодро сказал:

— Я тоже думаю, надо идти, Ваня. Ничего, долго эта заваруха не удержится.

Бойко улыбнулся: у Исхакова получилось не «заваруха», а «заварюха».

Они пошли вперед гуськом, впереди Исхаков, за ним Бойко. Прошло пятнадцать минут, полчаса, а пурга и не думала униматься. Казалось даже, что ветер усилился и снег стал гуще. Ноги уже стали увязать. Стоило остановиться, как вокруг них зловеще наметало маленькие сугробы.

Уже дважды они сигналили ракетами, но даже сами не увидели их полета — шипя, те растворялись в белом мраке.

И откуда она взялась, эта пурга, ведь еще не кончился сентябрь?

Друзья попробовали идти ближе к океану, где снег слизывали волны, однако шел прилив, и шальной вал едва не сбил их с ног. Метнулись вправо, ближе к сопкам, но здесь пурга глушила грохот наката, и они начали кружить, теряя направление. Промокшие плащ-палатки задубели и взялись ледяной коркой. А снег все валил и валил.

И вдруг Исхаков упал. Иван нагнулся к нему, но Рашид уже подымался сам — странная снежная гора, — сначала на четвереньки, потом во весь рост, как боксер, сбитый в нокдаун.

— Совсем идти нельзя, — слова с трудом выходили из его заиндевевшего рта, — какой снег бешеный.

— Рашид, я пойду впереди, — Бойко придержал его за плечи, решительно выдвинулся навстречу ветру. Тот ударил в лицо горстями жгучих холодных оплеух. Теперь Иван почувствовал, как трудно было Рашиду. Колючая стена ветра упиралась в грудь, стремясь опрокинуть навзничь, ноги вязли. В паузах между завываниями ветра он слышал за спиной тяжелое дыхание Рашида.

Через несколько минут Исхаков упал снова. Он вскрикнул, и Бойко, обернувшись, увидел, что товарищ лежит на снегу, словно не спешит подняться. «Вставай, Рашид», — хотел сказать он, нагибаясь, но осекся, увидев бледное лицо Исхакова, перекошенное болью.

— Вот черт, — услышал он хриплый шепот Рашида, — с ногой что-то, Ваня. Камень проклятый…

— Где больно? Здесь? — присев на корточки, Бойко осторожно потянул ногу Исхакова в залепленном снегом сапоге. Рашид глухо охнул, и Иван невольно отдернул руку. Если уж терпеливый Исхаков так застонал, значит, с ногой что-то серьезное.

— Вывихнул, наверное, — сказал Бойко первое, что пришло в голову, — ничего, это пройдет. Это сразу больно… Давай руку, помогу.

Исхаков сделал попытку приподняться, но сейчас же лицо его снова перекосилось от боли.

— Давай сигнал из автомата. — Рашид едва шевелил губами. — Переведи на одиночный и бей. Они по выстрелам нас найдут…

Бойко послушно вскинул автомат и дал несколько выстрелов. Они звучали глухо, как под одеялом. Он подождал. Выстрелил еще раз, теперь уже очередью. Опять подождал. Ухо ничего не уловило в привычном вое пурги. Он посмотрел на Исхакова. Тот перчаткой равномерно проводил по лицу, как снегоочиститель по стеклу кабины.

«Вот так и пропадают, — мелькнуло вдруг в голове, — засыплет».

Страх рванулся в глубине, обжег сердце. Где они? Сколько прошли? Летят белые, злобные мухи, мир сузился до размера протянутой руки. А ведь где-то есть люди, сколько людей…

Иван вдруг вспомнил твердые скулы и нахлестанное морозным ветром лицо инструктора райкома комсомола Горячкина, его заиндевевшие брови и яростно блестящие глаза. За год до призыва Бойко был в лыжном агитпоходе. Их было девять человек, и вел группу Горячкин. На полпути из райцентра в деревню Шубино их захватила метель. Среди них были две школьницы, кассирша продмага, мальчишка-киномеханик. Сначала никто не принял происшествие всерьез, шутили, озорно что-то выкрикивали, радуясь неожиданному приключению. Но когда метель завертела по-настоящему, цепочка сломалась, сбилась в кучу. Кто-то предложил вернуться, кто-то начал причитать вслух. Белая круговерть ревела в открытом поле, и даже Ивану, который был крепче и старше других, стало не по себе.

Горячкин не дал им испугаться. Он стал смеяться, указывая на киномеханика, у которого из-под башлыка уныло торчал остренький сизый носик с прозрачной каплей, словно на кончике пипетки. «До деревни два километра, ерунда, у меня компас, метель уже утихает — послушайте, как следует». Он выстроил их снова в цепочку, велел держаться друг от друга на расстоянии вытянутой руки, сам пошел впереди. Бойко шел следом, видел сквозь летящий снег его твердую спину в полушубке, и твердость и надежность этой спины передавалась ему.

Они дошли до деревни и, уже сидя в тепле, со смехом вспоминали свои недавние страхи. «У вас вправду был компас?» — спросил Бойко, который так и не видел, чтобы Горячкин доставал его. «Был, только неисправный. Главное было двигаться и не паниковать», — ответил тот рассеянно, слушая приемник. Горячкин был его одногодок, наверное, сейчас тоже где-нибудь служит.

…Их, конечно, вышли искать. У них Пират. Хорошая собака. Отлично берет след. Их найдут. Но если ждать, их попросту засыплет, замерзнут.

«Нужно идти, — просто и звонко сработало в мозгу, словно щелкнула пружина. — Нужно идти, идти, идти…»

— Вставай, Рашид, — он наклонился к Исхакову, стараясь говорить уверенно и спокойно, — давай попробуем потихоньку. Обопрешься на меня. Надо идти, замерзнем. Слышишь, Рашид?

Исхаков с трудом разлепил побелевшие губы.

— Не могу… Не дойти мне, Ваня. Ногу я, кажется, сломал. Ты не думай, ты иди…

Бойко стало не по себе от его широко раскрытых глаз.

— Брось травить, — крикнул он, — вместе дойдем, слышишь?

Он выпрямился и прислушался. Нет, ничего не было слышно, кроме однообразного свиста ветра. Они были одни. Теперь ему принимать решение, он — старший.

«Ни палки не найти, ни черта. Эх, надо же такому случиться… Ну и местечко! Залезть бы в какую-нибудь нору, переждать. Да где ее найдешь? Надо идти, надо… Может, на спину его взвалить? Нет, не получится. Не потяну по снегу. Если б лыжи еще. Эх, лыжи бы. Лыжи или санки. «Зимой на саночках, — вдруг вспомнил он насмешливый голос Долгунца, — один садится, другой везет»… Стой, а если…»

— Подожди, Рашид. Сейчас…

Он нагнулся к Исхакову, запахнул полы его плащ-палатки. Расстегнул свой ремень, негнущимися пальцами сделал петлю. Протянул ее Рашиду.

— Держи крепче. Сможешь?

— Не надо, Ваня…

— Держи, говорю!

Исхаков слабо кивнул и взялся за лямку. Бойко забросил за спину оба автомата, перекинул ремень через плечо и сделал шаг. Лежащий на плащ-палатке Исхаков, словно раненый на лодке-волокуше, медленно поехал по снегу. Заледеневшие полы плащ-палатки были теперь вроде саночных полозьев.

Шаг, еще шаг, еще полшага. Еще шаг… Нет, далеко не уйти. Какой тяжелый, однако. Рука совсем онемела. Стоп, отдохнем. Еще шаг, еще, еще… Рашид застонал. Бедный Рашид. Ему еще тяжелее. Нога, наверное, распухла. Только бы не замерз. Еще шаг…

— Не надо, Ваня… Брось, Ваня!

— Молчи!

Он шел и яростно ругался — так было легче. Он выплевывал слова навстречу летящему снегу и шел, думая о том, чтобы не свалиться, стараясь уловить слева сквозь вой пурги ритмический грохот океанского прибоя.

Пар валил из его рта. В глазах что-то вспыхивало. Иссеченное снегом лицо горело. Ноги были тяжелыми, как чугунные болванки. Проклятая пурга, конца ей не видно…

И вдруг впереди сквозь стену снега забрезжило пятно голубоватого света. Прожектор. Значит, они идут верно. Бойко сдернул автомат и дал очередь. Ему хотелось плакать, спазма схватила горло.

Он уже не помнил, сколько шагал, проваливаясь в снег, как тянул ремень онемевшей рукой. Голубоватый прожекторный глаз вспыхивал все ближе. Собачий лай послышался впереди, и из белого мрака вышли человеческие фигуры.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Даже старожилы не помнили такой ранней и сильной пурги. Снеговая туча обложила небо на несколько десятков километров. Ледяной ветер набирал силу с каждой минутой.

В океане, проваливаясь в тяжелую черную волну, слал сигналы бедствия сейнер «Корсаков». У него вышел из строя двигатель, сорвало грузовую лебедку, по заснеженной палубе катались оторвавшиеся бочки.

По дороге в порт спасательные команды откапывали занесенные по самые крыши автомашины. На аэродроме стояли, как огромные закоченевшие птицы, неотправленные самолеты, понемногу обрастая ледяной коркой. Возле шасси ветер наметал островерхие сугробы. Механики беспрерывно грели воду и масло. Аэродромная гостиница была переполнена, пассажиры спали на скамьях и даже на разостланных на полу газетах. Никто уже не смотрел с надеждой на табло, где вывешивали очередную метеосводку.

В окрестностях порта замерзло семь человек, застигнутых бураном в пути.

…Снежная буря ревела над заставой. На скале, едва различимый в мутно-белой пелене, нервно вспыхивал маяк, словно мигал красным от бессонницы глазом.

В заснеженных окнах капитанского домика всю ночь слабо желтел свет. Майоров, накинув китель, дремал в кресле возле телефона, иногда вскидывался, когда чудился звонок. Но дежурный по заставе Козыренко молчал. Уже несколько часов не было связи с постом на пляже. Оттуда успели сообщить, что ведут розыск патруля, попавшего в пургу…

Зазвонил телефон. Майоров схватил трубку, но не сразу поднес ее к уху. Крупная рука его слегка дрожала. Потревоженная звонком, проснулась жена капитана, включила ночник. В трубке зазвучал сдержанной радостью голос Козыренко:

— Живы, товарищ капитан.

Майоров глотнул воздух, провел рукой по груди, слушая, что рассказывает старший лейтенант.

— Ах ты черт!.. Ну, спасибо, Козыренко. Оба?

— Оба.

— Ну, спасибо тебе. Как состояние, обморозились?

— Есть немного. Исхакова принесли. С ногой что-то. То ли вывих, то ли еще хуже. Бойко на себе вытащил.

— Живы! Даже не верится. В таком переплете чего не бывает. Прямо расцеловать тебя готов.

— Меня-то за что?

— Ты представляешь, если бы погибли?! Такие молодые хлопцы, кровь с молоком. В мирное-то время.

— У нас здесь мирного времени не бывает.

— Это тебе легко говорить, у тебя детей еще нет. А родителям каково? Ладно, еще раз спасибо за вести. Молодец все-таки этот Бойко!

— Молодец.

— Пошли вездеход. Да утепли как следует. Как на седьмом?

— Порядок.

Капитан повернулся к жене:

— Живы, мать…

Та посмотрела на него, выпростала из-под одеяла руку, погладила по плечу.

— Ложись, на тебе лица нет. Чаю согреть?

— Ничего, теперь спать спокойно буду.

Уже когда капитан лег, спросила тихо:

— Кого искали, Федя?

— Один — Исхаков Рашид, ты его знаешь. Такой симпатичный, вежливый.

— Знаю.

— Другой — Бойко. Тоже из нового пополнения. Высокий, цыгановатый, парень с перцем. Он, между прочим, Исхакова на себе вытащил. Ладно, спи.

…Их нашли в километре от домика-дежурки. Старший наряда сержант Долгунец, уже потерявший надежду увидеть их живыми, только бормотал от радости.

Бойко сам шел до дверей домика, и только когда ударила в лицо душная волна натопленного жилья, упал: подкосились ноги. Очнувшись, увидел склонившееся над ним губастое, непривычно серьезное лицо Сысоева. У того дрогнул голос:

— Жив, дружище. Ну, молодчина, так и нужно. Ах ты, Ванька-встанька…

Иван отвернулся, оперся на локти, чтобы подняться. Его подхватили сильные руки Гогуа.

Исхакова принесли на плащ-палатке. Он был в сознании, только слабо стонал и шептал что-то. Через день его отправили на вертолете в госпиталь. Бойко даже не успел с ним попрощаться… Уже потом узнал, что у Рашида перелом лодыжки.

У Ивана были слегка отморожены пальцы на руках. Сначала его тоже хотели послать в санчасть, но он отказался. Лечить его взялся старшина домашним способом — смазывал пальцы свежей сметаной, добавляя настой столетника. Ничего, отошли пальцы. Только немного покалывало на холоде.

Первые дни Ивану было неловко от всеобщего подчеркнутого внимания. Перед строем Майоров сказал коротко:

— Бойко на заставе первый год, а проявил себя, как настоящий пограничник. Выполнил нашу первую заповедь: «Сам погибай, а товарища не бросай». На таких можно положиться.

Иван стоял в строю, глядя чуть поверх фуражки капитана и чувствуя, как жарко становится лицу. Хорошо, что стоял во второй шеренге — никто не мог заметить. После построения ждал обычных шуточек и подначиваний, но их не было.

Старший лейтенант Козыренко выпустил специальный боевой листок. Там была статья «Смелый поступок нашего товарища» с фотографией Бойко в центре. Фотография, правда, неважная, из личного дела: Иван на ней испуганно таращился. Обычно боевые листки меняли, а этот остался висеть в ленинской комнате. И Бойко, заходя туда на инструктаж, старался не смотреть в сторону этой стены.

Его представили к нагрудному знаку «Отличник погранвойск» — первого из нового пополнения.

Только старшина не подавал виду, что произошло что-то особенное. По-прежнему смотрел на Бойко пристально-испытующе, и во взгляде его Ивану чудилось скрытое: «Поживем — увидим».

«А что, собственно, случилось? — думал Бойко. — Разве я сделал что-то особенное?»

Эта мысль, словно возвратившаяся после наркоза боль, впервые кольнула его, когда он, укутанный в тулуп, ехал с пляжа в кабине вездехода. С тех пор все чаще звучал в ушах чей-то жесткий голос, кто-то невидимый упорно и безжалостно разглядывал его.

«Признайся честно, что это случайность. Разве ты не испугался там, на пляже? Просто так случилось, что Исхаков сломал ногу и обессилел. Ведь ты мог оказаться на его месте. Просто так получилось… «На таких можно положиться», — сказал капитан. Он уверен. А ты? Чем же ты лучше других? Сысоев лучше тебя стреляет, Осмоловский за пояс заткнет по следопытному делу, а Гогуа — по самбо.

Так что, если уж повесили твой портрет на стену, тянись на цыпочки, отрабатывай аванс. Отрабатывай, Ваня Бойко».

Голос звучал насмешливо и жестко. Но Иван ощущал вместе с тем, как что-то выпрямилось в нем, какая-то новая сила, не подвластная этому голосу.

В конце октября застава стала на лыжи.

Капитан не шутил — снегу под въездной аркой намело метра на три с гаком. Правда, проходили под ней не пригибаясь. Но достать рукой верхнюю планку можно было запросто.

Этот день, ветреный и морозный, со скучным облачно-серым небом, запомнился Бойко.

Когда надел новенькие «финки», вдыхая запах ремней и лыжной мази, почувствовал себя почти счастливым. Обжал рукавицами палки, попробовал крепления, оттолкнулся, легко заскользил по снежному насту, чувствуя, как с каждым движением нарастает привычная уверенность, как длинней становится шаг и спокойней дыхание. Если бы не тяжесть автомата на груди, он мог бы представить себя на лыжной прогулке. Лихо съехал по склону, круто развернулся, так что снежная пыль взметнулась из-под лыж. «Это жизнь!» — подумал весело. «Цепочка лыжников наверху стояла неподвижно, но он знал, что за ним внимательно следят. В белых маскхалатах пограничники напоминали легендарных красноармейцев из кинофильма «Падение Кимас-озера», который Бойко еще мальчишкой видел в поселковом кинотеатре. «Вот бы сфотографироваться», — мелькнула мысль.

Он уверенно «елочкой» поднялся по склону, крепко отталкиваясь палками. Внутренне заклинал, чтобы какой-нибудь непрошеный камень не оказался на пути, не испортил ему дела. Камень не попался. По лицу старшины понял, что тот доволен. Лицо было непроницаемо, но глаза выдавали.

— Становитесь в строй…

Иван стал на свое место. Стоявший рядом Гогуа незаметно, но крепко подтолкнул его в бок, что означало: «Сила!»

Старшина неторопливо проехал перед строем раз, другой, словно раздумывал о чем-то. На лыжах держался уверенно, но доморощенный стиль был все же заметен. «Скольжение неполное, слишком много силы вкладывает», — машинально отметил Иван и сейчас же одернул себя за эти мысли.

Дятлов остановился, оглядел всех восьмерых, крепко воткнул палки в снег.

— Смирно! Занятия дальше проведет рядовой Бойко. Каждому пройти по кругу вон до того распадка. На спусках осторожно. Командуйте!

И отошел в сторону.

Это был день торжества Ивана. Ах, какой славный был день — ветреный, холодный, с нудной завывающей поземкой.

— Слушай мою команду, — крикнул срывающимся голосом, — стоять вольно. Рядовой Гогуа — вперед!

Гогуа, похожий в маскхалате на огромного снеговика, послушно выкатился, тараща черные глаза и старательно работая палками. Автомат казался непривычно маленьким на его могучей груди. Неуклюже пошел по лыжне. Лыжи то и дело разъезжались. Чем-то неуловимо напоминал он медведя на задних лапах. Бойко сжал зубы, чтобы не фыркнуть. По глазам стоящих в строю видел, что и они еле сдерживаются. Старшина безучастно стоял в стороне, курил, сняв рукавицу.

— Стой, Гогуа.

Иван подъехал к нему. От Гогуа валил пар, как от самовара.

— Ногу сгибай вот так. Не дави, что есть силы. Синхронно старайся, понял? Не торопись…

Гогуа согласно кивал отдуваясь. Лицо его выражало величайшую готовность сделать все, что ему скажут, лишь бы усмирить разъезжавшиеся лыжи. Сказал жалобно:

— Дьявол их забери, не слушаются.

— Ничего, получится. Давай потихоньку.

Гогуа сделал зверское лицо и вдруг, яростно оттолкнувшись, заскользил вниз по склону. Несколько секунд он катился, подняв палки, потом покачнулся, забалансировал отчаянно и рухнул в снег, тяжело перевалившись через голову.

Кто-то ахнул. «Вот тебе и руководитель», — пронеслось в голове у Бойко. Не оглядываясь, он понесся вниз, на помощь. Гогуа лежал на спине, раскинув ноги с лыжами, словно противотанковые надолбы. Лицо его было запорошено снегом. «Не дай бог, сломал ногу» — холодея, подумал Иван.

— Как ты, Рашид? Не ушибся?

Гогуа медленно поднялся, отряхивая снег, буркнул:

— Все тебе Рашид мерещится.

Исхаков вернулся только под Новый год.

В это утро Бойко дежурил на том самом посту наблюдения, где когда-то принял нерпу за нарушителя. Домик-времянку утеплили, в углу поставили печку, но ветер все-таки задувал в щели, и Иван то и дело принимался постукивать валенками, согревая ноги. Донимали пальцы на руках, особенно правый указательный — видимо, ему тогда, во время пурги, досталось больше всех. Перед тем, как крутить колесико наводки на бинокле, снимал перчатку, отогревал пальцы дыханием.

Три цвета господствовало в окружающем мире: белый, серый и черный.

Белыми были сопки, дальний, косо срезанный конус вулкана. Белесым было небо, уже много дней не видевшее солнца. Черными были облизанные волнами камни у самой воды и острые ребра прибрежных скал, где снег не держался из-за ветра. Оловянно-серым был океан. Казалось, его волны вот-вот остановятся, застынут на бегу. Но они продолжали с тупой и унылой яростью обрушиваться на берег.

В этом однообразном пейзаже была своя жестокая красота.

Бойко обшаривал окулярами дальние скалы, когда дверь распахнулась и в нее втиснулся старшина. Махнул рукой вытянувшемуся Ивану, стал стаскивать скрипучие лыжи. В домике остро запахло снегом.

Дятлов был в белом маскхалате, но из-под него виднелся пестрый шарф, явно невоенного образца. «Жена связала», — догадался Бойко и сейчас же привычно подумал: «Демаскирует».

— Погреюсь у тебя, ветер собачий. Не возражаешь?

Иван не возражал.

Старшина лениво полистал журнал наблюдений, потом отложил его и неожиданно посмотрел на Бойко хитроватым и вместе с тем торжественным взглядом. «Неспроста пришел», — мелькнуло у Ивана.

— Сколько на твоих серебряных?

Иван, недоумевая, посмотрел на свои часы — у Дятлова на запястье поблескивал хронометр. Что он, время хочет сверить? Было двадцать минут четвертого.

— С Новым годом вас, товарищ Бойко, — сказал старшина, подымаясь во весь рост. Улыбка раздвинула его твердые губы: был доволен, что застал Ивана врасплох. — Уже двадцать минут, как наступил.

Верно! Ведь сегодня тридцать первое декабря. Он и забыл, что у них все раньше. У них уже — первое. Они — первые! Самые первые…

— Вас тоже, товарищ старшина.

— От лица командования — новогодний подарок. Чтоб быстрей служба шла.

Протянул Бойко плитку шоколада в золотистой обертке и два апельсина. От их прохладных оранжевых шкурок нежно пахло далекими южными рощами.

— У нас выгодная местность, — сказал старшина. — Два раза можно Новый год встречать. Завтра встретим вместе с москвичами.

И, уже надевая лыжи, словно вспомнив, бросил:

— Там твой дружок Исхаков вернулся.

Исхаков был какой-то новый, похудевший, наголо остриженный, с незнакомой, словно виноватой улыбкой.

Он стоял среди обступивших его ребят, слегка наклонив голову, точно прислушиваясь к чему-то давно забытому, глаза его перебегали по лицам с добрым и немного беспомощным выражением.

Увидя Бойко, радостно шагнул к нему навстречу, но при всех сдержанно поздоровался за руку. Иван невольно ослабил заготовленное бурное рукопожатие, почувствовав в своих пальцах тонкую ладонь Рашида. «Долго, однако, болел», — подумал с тревожной нежностью.

Ночью, когда в казарме крепко спала вернувшаяся с наряда смена, Рашид порывисто вскочил и сел на койку к Ивану.

— Ваня, — Исхаков, белея в темноте нательной рубашкой, приблизил жаркое лицо, заговорил горячо и быстро: — Ты теперь мой друг навсегда. Что хочешь для тебя сделаю… Мой дом — твой дом… Навсегда, Ваня.

— Что ты, Рашид, — Бойко крепко держал его за плечи, ласково гладил, как маленького, по остриженной голове, чувствуя, как тот дрожит, — что ты, Рашид. Все хорошо, дорогой, успокойся. Я твой друг.

Исхаков стиснул ему руку, отвернулся, зашлепал босиком к своей койке.

Бойко долго не мог уснуть. Проплывало перед ним озорное лицо Рашида над обрывом в тот день, когда собирали плывун, его слова: «Не смотри вниз, Ваня. Считай про себя или пой». Вспоминал его добрую улыбку, ломтики золотистой дыни на смуглой ладони. Друг, настоящий друг…

Закрывал глаза, и в памяти вдруг взвихривались снежные жгуты и возникало другое лицо Исхакова — с заиндевевшими бровями, с застывшим перекошенным ртом, неживое, как маска.

Хорошо, что вернулся Рашид, что он теперь рядом, вон на той койке, что завтра можно будет рассказать ему все новости.

Он научит его ходить на лыжах. Не хуже, чем ходит сам. Разобьется в лепешку, а научит. Вот Гогуа уже забыл, как кувыркался и стоял враскорячку.

Представил себе, как вместе будут скользить по заснеженным сопкам над черным океаном, как будут поскрипывать на морозе лыжи. Представил себе лицо Рашида под капюшоном маскхалата, руки, уверенно держащие лыжные палки с колесиками ограничителей, и улыбнулся в темноте.

Но Исхаков изменился не только внешне.

Вроде бы по-старому сияла его белозубая улыбка. Но иногда неожиданно замолкал посреди разговора, черные глаза его со странной неподвижностью впивались в далекий морской горизонт, словно видели там что-то свое, пугающее и неясное. Потом, как бы очнувшись, улыбался, преувеличенно громко и весело говорил.

Что-то сидело в нем, как заноза.

Бойко почувствовал это через несколько дней, когда с разрешения старшины (тот дежурил по заставе) повел Рашида учиться ходить на лыжах. Они отошли всего на километр в ближайший распадок, где было относительно тихо и где они были укрыты от любопытных глаз. Исхаков бодро шел за Иваном, неся на плече лыжи.

— Какая медсестра есть в госпитале! — оживленно рассказывал он. — Ниной зовут. Замечательно уколы делает.

— Ты добавки не просил?

— Нет, серьезно, Ваня. Другие делают — больно. А эта замечательно. Весной в порт поедем — я тебя познакомлю.

— Придется срочно заболеть.

Но едва они пришли в распадок, задул ветер, неся обычную, уже надоевшую поземку. Исхаков послушно надел лыжи, однако его оживление сразу упало. Снежные жгуты поползли внизу через лыжню, ветер засвистел крепче, и Иван увидел, как тревожно вздрогнули длинные ресницы Исхакова.

— Давай еще разок, — сказал Бойко, показывая на лыжню. Но Рашид смотрел не на лыжню, а на белесое, хмурое небо.

— Вернемся, Ваня.

«Что это с ним?» — Бойко, даже немного растерялся.

— Ерунда, Рашид. Тут каждый день поземка. Лучшей погоды не будет.

— Вернемся, Ваня. Очень прошу тебя. Нога опять болит…

Исхаков старался не глядеть ему в глаза. У Ивана перехватило горло.

— Ладно, вернемся, — сказал тихо, — раз нога…

Через день завыл настоящий норд-ост. По радио передали штормовое предупреждение. Осатаневший ветер метался между ледяными скалами, натягивая до железного визга толстые тросы радиомачты, взвихривая снежную пыль на пятачке, рвал, как зубами, крыши домов.

Весь день Бойко авралил и так устал, что заснул, как убитый, едва добравшись до койки и дотянувшись замерзшим лицом до подушки.

Ночью его разбудили какие-то странные звуки. Он поднял голову, вслушиваясь. С соседней койки, где спал Исхаков, доносились всхлипывания. Иван вскочил, зажег карманный фонарик. Рашид лежал на спине, комкая пальцами одеяло. Сквозь его сжатые зубы вырывались жалобные гортанные слова на незнакомом языке.

— Что с тобой, Рашид? — Бойко наклонился к его лицу.

Исхаков вдруг схватил его за руку. Пальцы вцепились в запястье с неожиданной силой.

— Ваня, засыплет нас, — крикнул он, — бей из автомата, давай сигнал!

— Что ты, Рашид…

— Засыплет нас. Слышишь, ветер какой…

Кто-то включил свет. На койках подымались встревоженные фигуры. К ним спешил дневальный.

— Что тут у вас?

— Да ничего, приснилось вот, — сказал Бойко, осторожно укладывая Исхакова. Тот тяжело дышал. Потревоженный светом, он испуганно озирался, блестя расширенными зрачками. Потом послушно лег и закрыл глаза.

— Гаси свет, — приказал дневальный. — Приснилось. С каждым бывает.

Но Иван остаток ночи проспал вполглаза. Вскидывался, прислушивался. «Может быть, рассказать старшине или Козыренко? — раздумывал мучительно. — Может, ему еще лечиться нужно? «И сейчас же гнал эту мысль прочь.

Утром крикнул весело:

— Эй, горный орел, вставай!

— Встаю, Ваня! — Исхаков пружинисто сел на койке, потер низко остриженную голову. Ни тени ночного кошмара не было на его смуглом лице. «Ерунда, дурной сон», — облегченно подумал Бойко. И снова уверенно решил: «Перемелется».

Ио лыжные прогулки им продолжать не пришлось.

…На следующий день случилось непредвиденное: Бойко откомандировали на три недели в порт, на спортивные сборы лыжников. После тренировки им предстояло участвовать в окружной спартакиаде. Весть эту принес старшина.

— Везет некоторым военным, — сказал Сысоев. — В настоящий кинотеатр сходишь. Купи мне в военторге хорошую щетку.

— А мне бритву, — подхватил Гогуа. — «Харьков».

У Гогуа была самая громкая в казарме электробритва. Ему ее смастерил из разных частей приятель-электрослесарь. Когда она вгрызалась в черную щетину Гогуа, казалось, что работает комбайн. Осмоловский уверял, что она забирает тридцать процентов всей электроэнергии. Сысоев предлагал начать подписку для сбора средств на новую бритву.

— Ваня, в госпиталь к Нине зайди, — сказал Исхаков. — Привет передай. Возвращайся скорей, ладно?

…Никакой Нины Бойко не повидал. Спортивная лыжная база была в десяти километрах от порта, в лесу. В город они ездили всего один раз на встречу с олимпийцами. Туда и обратно.

Время было расписано по минутам. С утра в новеньких спортивных костюмах отправлялись на тренировки, после обеда отдыхали, готовили лыжи, потом занимались самоподготовкой, рано ложились спать. Через день по вечерам им крутили фильмы — больше спортивные или мультипликационные. Ребята собрались с разных застав, почти все разрядники, и Бойко робел в их присутствии.

Первые дни он отсыпался после трудных месяцев службы. Но вскоре стал замечать, что скучает от этой праздничной жизни, что его тянет на продутый ветрами пятачок, к знакомому океанскому обрыву. «На тебя не угодишь, Ваня, — думал скептически, — потом жалеть будешь».

На соревнованиях Бойко выступил неплохо, занял четвертое место, опередив нескольких разрядников и даже одного кандидата в мастера. Оставалась еще командная лыжная гонка, куда его включили.

…Перед самыми соревнованиями ему передали письмо из дома — первое после долгого зимнего перерыва. Он схватил его с жадностью, сел в уголок, начал читать.

Сестра Вероника писала, что дома все в порядке. Она с мужем и сыном живут теперь у матери, мама чувствует себя лучше, ходит, помогает по хозяйству. Ждет Ваню в отпуск.

Писала, что в поселковый Совет пришло письмо с заставы. Командование поздравляло мать с Ваниными успехами по охране границы. Так что он теперь в поселке известный человек. Поселковый Совет сделал им новую крышу, помог с дровами. Их соседка Валентина шлет ему привет. Неплохо, чтобы Ваня сам ей написал. Внизу мать приписала трудным своим почерком: «Сыночек, здравствуй. Здоровье мое идет на поправку. Во сне тебя вижу, какой ты стал взрослый и хороший. Приезжай, буду ждать. Поклон твоему начальству».

Бойко снова прочитал письмо, усмехнулся, бережно разгладил на сгибах, где тетрадный лист уже потерся — длинную дорогу прошло письмо, спрятал в тумбочку.

Представил себе мать, склонившуюся над шитьем: строгий пробор в темных волосах (лампа высвечивает тонкие блестки седины), белую кофту с вылинявшим украинским узором, руки с узловатыми припухшими суставами. Подумал, что мало жалел мать, что теперь жалел бы больше, очень жалел бы. И сейчас же, словно устыдившись этой нежности, привычно и насмешливо подумал: «Готово, раскис». И снова порадовался: «Хорошо, что сестра сейчас возле матери и той не так одиноко и тоскливо!..»

Потом мысли перенеслись к соседке Вале. Усмехнулся, вспомнив ее выщипанные в ниточку брови и мелкую завивку, от которой всегда пахло паленым. Валя работала в сельпо и уже давно строила ему глазки. Ребята говорили, что у него дело верное. А ему было почему-то не по себе, когда она окликала его с порога и кокетливо заглядывала в глаза… Но сейчас даже мысли о ней казались приятными.

«Эх, в отпуск бы», — размечтался.

И сразу же нарисовал себе, как они с Рашидом неторопливо идут по улицам родного поселка, в новеньких зеленых фуражках, со сдержанно строгими лицами — отпускники. «Знакомьтесь, мой друг — Рашид Исхаков. Вместе на границе охраняем ваш сон и покой». — «Как служба?» — «Идет потихоньку». — «Далеко служите, если не секрет?» — «Дальше некуда». — «Заходите в гости». — «Спасибо, постараемся…» И так же неторопливо, в ногу идут дальше. А возле кинотеатра уже стоят девчата и делают вид, что внимательно разглядывают афишу.

— Ты что лыбишься, Бойко, словно олимпийскую медаль получил? — окликнул его сосед по койке.

— Еще получу, — ответил Иван.

— Так что будем делать? — сказал Майоров и посмотрел на Козыренко и Дятлова. Они сидели втроем в маленькой комнатке штаба.

Козыренко только пришел с проверки постов, румяное с морозца лицо его лоснилось, ушанка лежала на столе. Полушубок он сбросил на спинку стула.

— Об Исхакове речь? — спросил он.

— О нем, — Майоров затянулся, выпустил дым, аккуратно стряхнул пепел. — Неладно с ним. Дневальный уже два раза докладывал: спит беспокойно, вскакивает. Вроде как бредит, и все насчет пурги.

— Насчет чего? — не понял Козыренко.

— Насчет пурги, снега.

— Метели боится, — пояснил старшина.

— Это у него с того дня, — сказал Майоров. — Парень с юга. Нашей пурги никогда не видел. На пост ищет — на небо смотрит. Другие солдаты видят, этого не скроешь. Неладно, в общем.

— Может, пройдет? — выразил надежду Козыренко.

— Да вот не проходит. А зима только началась.

— Это точно, — вставил старшина, — самые метели впереди.

Козыренко ходил из угла в угол, мерил маленькую комнату своими длинными ногами.

— Парень хороший, — сказал он. — Очень хороший парень. Тихий, аккуратный. Любое поручение выполнит.

— А я разве говорю, что плохой, — Майоров встал и тоже заходил по комнате навстречу Козыренко. — Отличный парень. Но болезнь есть болезнь. Не можем мы его все время дневальным или дежурным по кухне ставить. Он гордый, сразу поймет.

— Нехорошо как получается, — Козыренко поморщился, как от зубной боли, — что ж его, комиссовать? Для парня ведь будет удар. Как хотите, а я предлагаю подождать. Может, вылечится потихоньку…

— У нас ведь застава, а не дом отдыха. — Майоров сел, крепко запустил руки в чуть седоватые волосы. — И ты, Валерий Сергеевич, сам это отлично понимаешь. Мы ведь его из госпиталя фактически на поруки взяли. Так или нет? Нас врачи предупреждали, что шок может повториться. Предлагали комиссовать. А мы взяли. Надеялись, что время все изменит. Но вот не получается. И если мы ему здесь особые тепличные условия создадим — для него это будет еще большая травма.

— Я согласен с капитаном, — сказал старшина.

Козыренко остановился, стал глядеть в затянутое изморозью окно. Крепкий затылок его напрягся, окаменел.

— Я свяжусь с округом, — добавил Майоров. — Попросим перевести его на материк, на другую заставу или в комендатуру, чтобы человек мог дослужить хорошо. Оформим как приказ командования.

— Что ж, — Козыренко сел сдаваясь, — раз другого выхода нет. Только проводить нужно хорошо, с почетом.

— Само собой, — капитан улыбнулся сдержанно.

— Дружок его, Бойко, переживать будет, — заметил старшина.

Вроде кончилась долгая трудная зима.

В небе сквозь залежи облаков проглядывали синие окна, снежные навалы стекали мутной глинистой водой в океан. Дымились, высыхая, скалы.

Порой еще северный ветер нес черные, клочковатые тучи, сыпал снежной крупой, ревел по-звериному. Но голос у него уже срывался. Все полнее наливался упругой зеленоватой синевой океан. Сейнеры и траулеры весело подпрыгивали на свежей волне, шли на промысел.

Бойко вышел из домика, зажмурился от майского солнца, которое брызгало даже из-под ног, отражаясь в лужах. «Михаил Поддубный» уже покинул будку, сидел на своем месте на цепи. Шерсть на тощих боках свалялась клочьями, но маленькие черные глазки блестели азартно. Увидев, что Иван не выказывает желания побороться, медведь лег на бок и раскинул лапы, как курортник, принимающий солнечные ванны.

Бойко заглянул в коровник, Марица мерно жевала, хрустела сеном. Взглянула на него спокойными влажными глазами. Иван погладил ее по шершавой ложбинке между рогами — умница, славная! А он еще злился на нее, чудак…

А вот чайка Вера улетела. Может быть, она теперь среди вон тех крикливых и возбужденных птиц, которые носятся над пенным кормовым буруном маленького сейнера.

Через час заступать в наряд. Нужно еще подшить воротничок и написать письмо. Завтра должен прилететь вертолет, забрать почту…

— Наряд на пляж, готовиться на инструктаж! — в рифму громко пропел Козыренко, молодцевато вышагивая по двору. Солнце отражалось в начищенных сапогах.

Бойко подошел к обрыву, вглядываясь в синеву океана. Белое пятнышко на горизонте привлекло его внимание. Привычным движением навел бинокль: в голубоватом стекле возник размытый по краям белый контур теплохода. Круглая корма его была обращена к берегу — он шел в открытый океан. Иван опустил бинокль.

Неделю назад таким же теплоходом уехал Рашид.

…С Исхаковым прощались всей заставой. Растроганно молчали, когда капитан перед строем зачитал приказ о переводе и вручил ему грамоту. Рашид держался молодцом — ничем не выдал волнения. И только когда сдавал автомат, губы задрожали. Справился, выдавил улыбку:

— Меня не подводил, товарищ старшина. Других не подведет, а?

— Не подведет, Рашид, — серьезно ответил Дятлов и бережно поставил автомат в пирамиду.

Бойко со старшиной поехали провожать его в порт. Теплоход стоял у стенки, презрительно возвышаясь над черномазыми буксирами, разномастными сейнерами и прочей портовой мелочью. Он словно рвался скорей отойти от низких пакгаузов, угольных куч, мазутной береговой воды.

— С комфортом поедешь, Рашид, — сказал старшина.

Исхаков кивнул.

До отплытия оставалось несколько минут. Последние пассажиры торопливо взбирались по трапу.

Дятлов деликатно отошел в сторону.

Они, молча, стояли друг против друга. Все уже было сказано по дороге: писать, не терять друг друга из виду, после армии — встретиться, это железно…

— Ты сигареты взял? — спросил Бойко.

— Взял, Ваня.

— А то у меня болгарские есть с фильтром.

Ветер гнал вдоль пирса клочки бумаги, где-то работала лебедка.

Внезапно они вздрогнули — басом заревел теплоход. И разом шагнули навстречу, стиснули друг друга в отчаянном объятии. И когда Исхаков побежал, придерживая фуражку, по трапу, маленький на фоне двухэтажных палуб, Иван отвернулся, зажмурился, сморщил лицо, словно угольная пыль забилась в уголки глаз.

Какой-то пласт жизни отрывался, уходил навсегда с этим белым теплоходом, и черная морская вода дымилась в расширяющейся трещине.

День был редкий, солнечный. Низко носились чайки. Парни в плащах «болонья» сидели с девушками на широких кнехтах, ветер шевелил им волосы, доносил обрывки смеха и разговоров.

— Поехали, — тронул Ивана за плечи старшина, И уже когда проехали полпути до заставы, сказал, словно продолжая прерванный разговор:

— В наших местах тысяча километров — не расстояние. Еще повидаетесь.

Ох, весна — трудное время для службы! И не в том дело, что крошечные безымянные речки вздулись от мутной воды и ревут, как взрослые серьезные реки, а туманы, густые, как манная каша, через день висят над скалами, так что держись крепче за трос, когда идешь по обрыву. Просто не по себе, лезут в голову всякие «гражданские» мысли. Смотришь на молодую траву, которая робко пробивается из каменных щелей, и какая-то щемящая грусть схватывает сердце. А в небе курлычат журавли, и океан вновь прикидывается добрым и кротким. Ночью разорвет ветер тучи, вынырнет в черную прогалину полная луна, лягут масляные желтоватые блики на океанскую воду, и снова тревожно на душе, и вспоминается речной лунный плёс, темная на лунном фоне скамейка и чей-то смех, и ласковый шепот, и скрип уключин.

А может, кому-то вспоминается не речной плёс, а лесная дорога, или степь под звездным мерцающим небом, или горная тропинка, где блестят под луной крупинки слюды на гранитных изломах — словом, у каждого свое.

Вечерами свободные от наряда особенно внимательно слушают, как растягивает меха баяна старший лейтенант Козыренко, светят цигарки в сиреневых сумерках, вздыхают ребята… Тихо подойдет капитан:

— Что такие невеселые?

— Ничего, товарищ капитан, слушаем вот… — ответит кто-нибудь.

— Это у вас весной витаминов не хватает, — серьезно скажет капитан. — Вот посадим еще лучку да редиски — будет толк.

И уйдет, провожаемый облегченным смешком. …Бойко, видно, тоже не хватало витаминов. Ворочался на койке, просыпался, подолгу глядел в потолок, вспоминая, как в эту пору собирались в выходной на первую рыбалку. А вечером в парке пахнет молодой травой, еще прохладно от реки, и в легком тумане, словно луны, горят круглые фонари, и так хорошо идти в пиджаке внакидку в компании закадычных друзей, и весело задирать девчат, что стайкой сидят на скамейке, и чувствовать, как молодость распирает грудь. А за проволочной сеткой танцплощадки уже тягуче завывает саксофон и отбивает дробь барабанщик…

Поворачивался на бок, гнал неясные, тревожащие мысли, трудно засыпал.

…После отъезда Рашида Ивану стало особенно тоскливо. Он даже не подозревал, что так дорог был ему этот смуглолицый и добрый парень. «В «кубрике» старался не смотреть на пустую койку Исхакова, аккуратно застланную синим байковым одеялом. Иногда неожиданно просыпался — ему казалось, что слышит над ухом горячий шепот Рашида.

Особенно угрюмым становился, когда попадал на пляж. Иван относился теперь к нему, как к живому существу, считая его ответственным за разлуку с Исхаковым. «Загубил Рашида, проклятый», — зло думал, вышагивая вдоль однообразно шумящих волн.

Пляж даже в эти весенние дни оставался неприветливым и диким. Сопки местами очистились от снега и издали казались пятнистыми, грязно-серыми, как вылинявшая шерсть. Ветер по-зимнему свистел в голых кустах, словно не желал видеть робко проглядывавшего солнца, гнал по черному мокрому песку обломанные ветви.

Как-то раз Бойко наткнулся на мертвую чайку, видимо, замерзшую во время зимних метелей. Птица лежала на боку, поджав правое крыло со смерзшимися, покрытыми ледяной корочкой перьями. Радужный глаз ее был затянут пленкой, клюв полуоткрыт. «Тоже, наверное, кричала, — подумал Иван, — звала на помощь». Бережно оттащил чайку подальше от прибоя, закопал в песок, сверху привалил большим камнем. Постоял немного, перекинул на другое плечо автомат и зашагал навстречу ветру.

А вскоре на заставе произошло событие. В один из туманных майских вечеров старшина задержал на пляже неизвестного.

До сих пор Бойко слышал только рассказы о таких происшествиях. Но теперь увидел собственными глазами нарушителя, которого вели через двор заставы. В потертой клеенчатой куртке и серой рыбацкой фуфайке, невысокий, коренастый, тот мало чем отличался от обычного рыбака из поселка. Шел неторопливо, глядя под ноги, ступая размашисто и грузно.

Вечером за ним прилетел вертолет из порта.

История, которую рассказал Дятлов, была обычна и в то же время годилась для любого приключенческого журнала.

Под вечер он проверял посты. Ложился густой туман, видимость была плохая, но все же ему показалось, что в буреломе мелькнула человеческая фигура.

Дятлов прибавил шагу и вскоре действительно увидел мужчину, который шел в сторону рыбачьего поселка. Патруль только что прошел, возвращаясь с той стороны, — значит, мужчина почему-то с ним разминулся. Это показалось подозрительным. Старшина окликнул незнакомца. Тог довольно спокойно остановился. Объяснил, что живет в поселке, приехал недавно и еще плохо знает местность. Был несколько дней в море, захотелось пройтись по твердой земле, да вот малость заблудился. Говорил он уверенно, документы оказались в порядке.

В таких случаях полагалось записать фамилию нарушителя пограничного режима и сообщить в поселковую комендатуру, а самого виновника отпустить.

Но что-то во всей этой ситуации тревожило Дятлова. Вроде не было ничего особенного, и в то же время, как говорят, щемило под ложечкой. Он решил задержать неизвестного, а утром проверить его личность в поселке.

Мужчина пожал плечами и неохотно повернул в сторону поста. Но, не пройдя и пяти шагов, неожиданно прыгнул в сторону и побежал. Не ожидавший этого старшина сдернул с плеча автомат и выстрелил в воздух. Неизвестный, однако, продолжал бежать. Тогда Дятлов помчался за ним, перескакивая через камни и поваленные деревья.

Положение было критическое. Начинало темнеть. Патруль был уже далеко и помочь не мог. Пока подоспеет, услышав выстрел, проводник с собакой, нарушитель уже скроется. А среди множества бурных весенних ручьев след его будет найти нелегко.

Бежать было тяжело. Дважды Дятлов оступился на скользких камнях и упал, сильно ударив колено. Незнакомец бежал не по-рыбацки резво, умело ныряя между стволами, сухой валежник трещал под его сапогами. Дистанция между ними не сокращалась, и старшина с ужасом чувствовал, что начинает уставать. Человек свернул по бурелому в распадок, надеясь скрыться в густом сосняке. Угадав направление, Дятлов по знакомой тропке рванулся наперерез и у подножия сопки действительно перехватил нарушителя. Тот ошалело посмотрел на наставленный на него автомат и медленно поднял руки.

Рано утром на пляж приехал начальник заставы. Привез с собой лучшую собаку. Прошло, правда, немало времени, и собака с трудом брала след. Но общими усилиями удалось установить, что следы неизвестного начинались у кромки пляжа. Сомнений быть не могло: он высадился с какого-то судна. Место тщательно обыскали, но ни рации, ни других предметов не нашли. Почти десять дней на этом месте дежурили — однако больше никто не появился.

На заставе еще долго обсуждали этот случай.

Но Ивана больше всего потрясло другое: нарушитель был задержан именно на пляже. Значит, все-таки недаром они промерили его собственными ногами вдоль и поперек и чуть не отдали богу душу на черном его песке.

— Гляди-ка, Бойко, наш северный виноград.

Старшина нагнулся, раздвинул мхи, сорвал горсть бледно-желтых ягод, пожевал, причмокнул с удовольствием.

— Что это?

— Морошка. Вон сколько ее здесь! Прямо хоть с ведрами приходи.

Они стояли вдвоем в распадке, вдыхая кружащие голову травяные запахи, слушая гудение пчел у кустов дикого шиповника. Тут же рядом поляна переходила в низину, покрытую ядовито-зелеными мхами. Видно было, как над ними колеблющимся столбом кружится мошкара.

Незаметно наступило лето — теплое, дождливое, жадное. Лезла из влажной земли всякая зелень, торопясь прожить свой коротенький век. Сопки запестрели причудливыми цветами, будто стараясь загладить память о своем нищенском зимнем наряде.

— А грибов сколько! Нет, ты посмотри. Эго же белые! — Дятлов шагнул, показал рукой в сторону.

Только сейчас Бойко заметил, что поляна усеяна, словно мелкими белыми голышами. Он подошел ближе, присел на корточки. Гриб был настоящий, тугой, пахучий. Только ножка кривая. «От ветра», — догадался Иван.

— Вот земля, — сказал старшина, — за месяц торопится год прожить. Редкая все же земля… — И тут же добавил деловито: — Место запоминай. Поведешь сюда свободных от наряда ребят, пару человек. Не пропадать же добру.

— Ясно, — улыбнулся Иван неистребимой хозяйственности Дятлова, не покидавшей того даже в самые лирические минуты.

…Если бы в начале службы Бойко сказали, что он подружится со старшиной, он бы, наверное, посчитал это плохой шуткой. Слишком это казалось ему невероятным, даже нелепым.

В его глазах старшина был человеком особого склада. Такого можно побаиваться, можно уважать, но дружить с ним — вы что, смеетесь?

Во-первых, он был старше Ивана почти на пять лет. Из-за его суровой внешности эта разница казалась еще большей.

Во-вторых, он был начальством. И не просто начальством — грозой заставы. В сравнении со спокойным, немного домашним Майоровым и. громогласно-веселым Козыренко он казался жестким, придирчивым, резким. Он не прощал ни малейшего промаха. Никому.

В его прищуренных глазах всегда таилась какая-то сосредоточенная озабоченность, словно он по-особому понимал свое место на земле.

Правда, в глубине души Бойко многое нравилось в Дятлове.

Справедлив ли старшина? Справедлив, ничего не скажешь. От других требует, но и себя не жалеет. Даром не похвалит, но и зря не выругает.

Смел старшина? Да, смел. Иван знал — на счету у того шесть задержаний, не считая последнего. Сам Дятлов никогда не говорил об этом, но Бойко знал. Знал, что в двух случаях дело дошло до вооруженной схватки, в госпитале у старшины вынули осколок гранаты из бедра. Он был награжден медалью «За отвагу». Такую медаль Бойко видел у отца — ею награждали фронтовиков.

Словом, незаурядный человек. Но сухарь, служака. К такому не подступиться. Это Иван решил для себя твердо. Давно решил.

Почему же теперь его потянуло именно к этому суховатому, неразговорчивому человеку?

Бойко бы и сам не смог объяснить толком. Может быть, потому, что теперь он нуждался именно в такой дружбе — суровой, сдержанной, немногословной. Может быть, потому, что в прищуренных, жестких глазах старшины уловил сочувствие, понимание того, что творилось с ним после отъезда Рашида.

Постепенно началось это сближение, исподволь, как маленький ручеек, затерявшийся среди камней, медленно пробивает себе путь к морю.

Собственно, внешне дружбой назвать это было довольно трудно. Они встречались только по службе. Иван по-прежнему называл его «товарищ старшина», а Дятлов обращался к нему всегда по фамилии. Он не делал для него никаких послаблений.

И все-таки Иван чувствовал, что в лице старшины приобрел настоящего друга.

Еще с зимы Дятлов все чаще ставил Бойко старшим наряда, а в последнее время то и дело брал с собой обходить посты. Дальние эти походы Иван полюбил, хотя мысленно иронизировал, именуя себя «адъютантом товарища Дятлова».

Старшина обычно быстро шел по самой кромке обрыва, иногда перепрыгивая через широкие вулканические трещины. Шел, не оборачиваясь, словно не сомневаясь, что это под силу и Бойко. И Иван, сжав зубы, проделывал то же.

Шел Дятлов молча, слегка сутулясь, со своим безразличным выражением лица. Но понемногу оживлялся и начинал «лекционную программу».

Поводом для этого чаще всего служил какой-нибудь след или неожиданная примета, которую здешняя изменчивая природа поставляла в изобилии. Глаз у старшины на редкость зоркий и точный, местность знал, как свою комнату.

— Вот этот камень вода сдвинула, а не человек, — говорил он, носком сапога тихонько дотрагиваясь до одинокого серого камня, лежащего в стороне, — видишь, галька намыта под этим боком…

«Нашел школьника, — думал Бойко, — обрадовался». Но слушал внимательно, не перебивал.

А старшина уже вглядывался вдаль.

— Видишь облачко? Вон, левей мыска. Ты не смотри, что солнце, часа через два дождь пойдет. С градом.

И точно — заволакивало небо, как по заказу. Градины весело прыгали по гальке и стучали по поднятым капюшонам плащ-палаток.

Вроде бы шел, не глядя по сторонам, но ничего от него не ускользало:

— Свежак начинается. Примечай, как чаек сносит по ветру.

Или:

— Серой пахнет. Где-то недалеко новый источник вышел.

Но Ивана поражали не только цепкая память старшины и его знание множества примет, а и какая-то удивительная, странная, по мнению Бойко, любовь к этой неприветливой земле.

Он мог неожиданно остановиться и долго вглядываться в высокое небо, следя за жиденькой цепочкой перелетных птиц, или пристально рассматривать крохотный цветок остролистника, проклюнувшийся сквозь прелую листву. Твердое угрюмоватое лицо его светлело, что-то ребячье появлялось в нем, словно на месте старшины возникал застенчивый школьник Пашка Дятлов.

Однажды утром, когда со скалы у мыска смотрели вниз на темные спины огромных камней, на желтоватую полосу рассветного неба, по которому плыли причудливые лиловые облака, старшина хрипловато сказал:

— Гляди, какая вода. Как брюхо у семги…

В первых утренних лучах вода заштилевшего океана и впрямь была нежно-оранжевого цвета с легкими муаровыми разводами. Краски держались какое-то мгновение, находило облако, они блекли и потухали, становились свинцово-серыми, как у живой семги, вытащенной из воды.

— Эх, капитана бы сюда, — неожиданно сказал Дятлов.

Иван удивился, но постеснялся спросить, зачем это здесь понадобилось присутствие начальника заставы. Лишь спустя много дней он понял, что имел в виду старшина.

…Удостоился Бойко и чести побывать у Дятлова в комнате.

Комната была как комната — небольшая, но светлая: два окна выходило на юг. Кровать аккуратно застелена шерстяным одеялом без единой морщинки, над ней — большая фотография жены: темноволосая, пухлые губы, широко раскрытые, чуть капризные глаза. К фотографии прикноплена другая, поменьше — сына. У сына был батин разрез глаз — гены не подвели. Иван незаметно подмигнул карточке.

Самодельный аквариум стоял на тумбочке. Две маленькие рыбки подплыли к стеклу, уставились на Бойко выпуклыми глазами.

В этой комнате старшина жил уже пять лет, из них четыре с женой.

О ней сейчас напоминали, пожалуй, только фото да белые занавесочки на окнах. Да еще цветы в горшочках на подоконнике: крошечный вьюнок, примула и еще какой-то неизвестный Бойко цветок робко тянулись к скупому оконному солнцу. А из окна виднелся край обрывистого склона, а за ним огромная серебристая чешуя океана.

И тут же подступал мужской неуютный быт: под столом лежали гантели и самодельный эспандер, в углу стояли лыжи и старенький спиннинг. Большая морская раковина, приспособленная под пепельницу, была полна окурков.

На столе под стеклом снова фотографии: сослуживцы, сам старшина, совсем молодой, без фуражки, и опять жена в разных видах — в летнем платье на берегу какой-то речки, возле домика на заставе, в кухне с матерью.

Старшина заметил, что Бойко разглядывает фотографии, усмехнулся:

— Ну как, нравится?

— Ничего, — смутился Иван.

— Небось зазноба дома есть?

— Не завел еще, — Бойко почувствовал, что краснеет, строго нахмурился, отошел от стола. «Беседа о личной жизни», — подумал сердито. Но старшина не унимался.

— Значит, заведешь. Какая-нибудь присушит. И оглянуться не успеешь.

— Ничего, потерплю, не к спеху.

— Я тоже так думал. Да вышло по-другому, браток. — Дятлов улыбался покровительственно. — Вот в отпуск съездишь и — готово…

Иван пожал плечами, усмехнулся, мол, поживем, увидим.

Но старшина не угадал — случилось все еще до отпуска…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Событие это было запланировано — в День пограничника на заставу приехали шефы из рыбацкого колхоза, ближайшего соседа за мыском. Колхоз был знаменитый, первый в здешних местах. Гостей ждали давно.

Шефов приехало шестеро: две девушки и четверо парней.

Организацию встречи взял на себя Козыренко. С утра он бегал и суетился, даже его франтоватые бачки шевелились от возбуждения. И он, в общем-то, не ударил в грязь лицом.

Гостям показали пограничное хозяйство, сводили на соседний маяк, где молодой смотритель со шкиперской бородкой объяснил им устройство мигалки последнего образца. «Михаил Поддубный» тоже оказался на высоте и к концу визита только слабо урчал, перегруженный сахаром.

Потом все собрались в ленинской комнате. Здесь накрыли стол для праздничного ужина. Бойко сменился поздно и застал торжество в самом разгаре.

В ленинской комнате было непривычно светло от новой пятьсот-свечовки. Ребята сидели в отутюженных мундирах с полными наборами нагрудных знаков, раскрасневшиеся от тепла и волнения, с напряженно-серьезными лицами, стараясь спрятать руки, праздно лежащие на коленях. «Будто к присяге готовятся», — усмехнулся Бойко. Гости сидели напротив и тоже томились.

Пожалуй, только Козыренко чувствовал себя, как рыба в воде. Он скользил от стола к столу, громко объявлял номера художественной самодеятельности, и сам, слегка завывая, прочел стихи Симонова. Потом столы сдвинули, и Козыренко объявил танцы. Но ребята жались по углам — танком не сдвинешь.

Положение спас старшина: тряхнул стариной, оторвал под баян «цыганочку». Все заулыбались, захлопали. За ним на середину вышел лоснящийся от волнения Гогуа. С неожиданной для его грузного тела легкостью пошел на носках по кругу, сердито блестя глазами, гикнул, закружился в залихватской лезгинке.

Лед был сломан. Первые пары — сначала мужские, а потом и смешанные — закружились в вальсе на дощатом, чисто вымытом полу.

Иван сидел на стуле в углу и, невольно притоптывая в такт музыке, разглядывал гостей. Парни были как парни — плечистые, чубатые, с крепкими загорелыми руками. Девушки, видимо, подруги, сидели рядом, одетые в одинаковые шерстяные кофты и плиссированные юбки, с одинаковыми высокими прическами. Но сами они были разными.

Одна — миловидная, белозубая, с яркими губами и густыми черными ресницами. От нее трудно было отвести глаза, и она знала это, улыбалась часто и чуть деланно, словно желая сказать: «Ну чем я виновата, что такая красивая?» Ее звали Зоя. Она сразу оказалась в центре внимания, ее часто приглашал танцевать Козыренко, и она танцевала так же броско и красиво, как улыбалась.

Другая в сравнении с ней казалась блеклой и неприметной. Была она тоненькая, невысокая; матово-смуглое, чуть скуластое лицо с чистым высоким лбом было спокойно. Только глаза большие и серые неожиданно освещали его скрытым светом, и тогда оно странно хорошело. Один раз она вдруг быстро и пристально взглянула на Бойко и сейчас же опустила глаза. Продолжалось это одно мгновение, но его вдруг обдало теплой волной. «Славная девушка», — подумал он. Ему вдруг захотелось, чтобы она снова посмотрела в его сторону. Но она словно позабыла о его существовании; только иногда он видел ее высокий лоб или тонкий профиль, когда она поворачивалась к подруге. Танцевала она мало. К ней подкатывался было Козыренко, она, видно, сказала, что то извинительное, чуть покраснела, и он опять пригласил Зою. Тогда Бойко, сам удивляясь своей решительности, подошел к ней.

Девушка чуть растерянно подняла на него глаза, но послушно встала, и он облегченно вздохнул, чувствуя, как сразу вспотели ладони. «Словно семиклассник на танцплощадке», — промелькнуло в голове.

Она танцевала неважно, робко, слабо прижимаясь к нему и глядя ему в грудь. Но ему почему-то было хорошо.

— Вас Надей зовут? — спросил он.

Она кивнула, не подымая глаз.

— А меня Ваней. Так что будем знакомы…

Рука у нее была мягкая, девичья, но на ладошке отчетливо ощущались твердые, как пуговички, мозольки.

— Вы где работаете?

— На рыбозаводе, в поселке.

— К нам еще приедете?

— Нет, теперь вы к нам приезжайте, — улыбнулась она.

Баян смолк. Они медленно разняли руки, и он проводил ее на место. Потом сидел поодаль, но чувствовал, что какая-то тонкая ниточка протянулась между ними. Больше в тот вечер он не танцевал с ней. Да к тому же гости вскоре заторопились ехать.

Стоял вместе с другими на пятачке, провожая вездеход. Еще раз почувствовал в своей ладони мягкую Надину руку и долго глядел вслед рубиновому фонарику в грачьей черноте летней ночи.

Пошли заполненные повседневной горячкой дни, стал забываться этот вечер, но Бойко с удивлением ловил себя на мысли, что думает о Наде. В душе пытался иронизировать над собой: «Подумаешь, красавица, у нас таких на Волге сотня на квадратный километр. Просто давно не видел девчат…»

Но мысли о ней не проходили. Память почему-то удерживала каждую деталь, услужливо расставляла перед ним, перебирала словно цветную морскую гальку. Вспоминал ее лицо, тихий голос, ее руки с мозолями-пуговичками.

«Интересно, она-то вспомнила хоть разок обо мне?» «А почему, собственно, она должна вспоминать обо мне, — пожимал плечами, — разве нет на заставе других ребят?»

Раньше Иван не очень-то задумывался над тем, нравится ли он девушкам. Знал, что он высокий, черноволосый, смугловатый (пошел лицом в бабку-украинку). За черноту на улице дразнили его «цыганом». Правда, сестра иногда говорила шутя: «Ох, Ваня, будут сохнуть по тебе девчонки из-за твоих черных глаз». Он отшучивался: «Ничего, не высохнут, я их поливать буду из лейки».

У них в компании было принято о девушках говорить снисходительно, с веселым пренебрежением, серьезные чувства оставляли на потом. «Успеется» — таков был общий девиз.

Но сейчас происходило что-то другое. Он чувствовал это, недоумевал и тревожился.

Если бы рядом был Рашид!.. Он поговорил бы с ним потихоньку. Спросил бы: «Как тебе Надя, Рашид?» «Как ты думаешь, Рашид?…» Словом, спросил бы. С ним было легко, с Рашидом. Со старшиной на эту тему не поговоришь.

И теперь Бойко все с большим нетерпением стал ждать поездки в рыбачий поселок, которую обещал Козыренко.

Но ответный визит к шефам пришлось отложить надолго: на заставу прибыла проверочная комиссия.

На рассвете всех подняли по тревоге. Бойко вместе с другими выскочил на освещенный прожектором пятачок и не узнал заставы. Все было полно движения, лязга, грохота.

Два больших вертолета погрохатывали на площадке, издали похожие на огромных черных рыб, оконца в кабине пилотов светились, как жаберные щели. Из гаража выползал, вспыхивая фарами, вездеход. В грозно поблескивающих стальных шлемах, бряцая автоматами, пограничники грузились в вертолеты.

— Скорей! — командовал капитан. Голос был непривычно суровым и властным.

Бойко просунулся в узкую дверцу, уселся на жесткое дюралевое сиденье, вдыхая запах бензина, нагретой краски и ремней. Вертолет взревел, накренился, оторвался от земли, неповоротливый, как железная бочка. В запотевших окнах поплыла в рассветных серых сумерках щетина лесков на боках сопок, мелькнула высунувшаяся из облака верхушка вулкана. Вертолет завис над береговой кромкой, накренился, взревев двигателями, стал снижаться. Выпрыгивали прямо на мокрый песок, бежали к полосе кустарника окапываться. Иван узнал пляж.

«Вот так, наверное, начиналась война, — подумал неожиданно. — Отец рассказывал: подняли по тревоге и сразу — окапываться. А через час пошли танки…»

Океан был зловеще пустынным. Но ему все время казалось, что вот сейчас он увидит вдали тупую корму вражеской десантной баржи.

Рядом Гогуа яростно вгрызался в землю лопаткой, пыхтел, как паровоз. У его ячейки лежал гранатомет с рыбовидной миной. Бойко как-то на учениях стрелял из такого — потом целый день звенело в ушах. Покосился на свой автомат, сумку с запасными магазинами. Почему-то стало тревожно на сердце. «А может, по-настоящему начинается?»

Быстро рассветало. Сверху послышался шум мотора, неподалеку остановился вездеход. Капитан вместе с незнакомым офицером прошли вдоль окопавшегося отделения. Офицер посмотрел на часы, близко поднеся их к глазам. Капитан за его спиной озорно подмигнул старшине. «Учебная тревога», — облегченно подумал Бойко.

— Как думаешь, Арсен, долго еще оборону занимать будем? — весело спросил у Гогуа.

Гогуа, хозяйственно разложивший лопатку и гранаты в нише, степенно ответил:

— Одному аллаху известно.

— Ты вон, какой окоп вырыл — семьей жить можно…

— Тяжело в учении — легко в бою, знаешь такое слово?

— Ты у нас знаток, Арсен.

— Точно.

— Гляди, ракета. Сигналит сбор. Пропал твой выдающийся окоп. Пошли!

Несколько дней лихорадочной, бурной жизнью жила застава. Преследовали «нарушителя», вели встречный бой, лежали в засаде. Старший проверочной комиссии оказался давним знакомым капитана Майорова и «по дружбе» так угонял всех, что даже двужильный старшина кряхтел и тихо ругался сквозь зубы.

Бойко отличился на ночных стрельбах с инфракрасными приборами — поразил все мишени с первых выстрелов.

Наконец комиссия отбыла. Вроде, вздохнули спокойнее, и тут, — на тебе, — пронесся в начале июля ураган, поломал и покорежил немало. Авралили трое суток, уставали так, что засыпали мертвым сном — стреляй над ухом, не услышат.

Словом, поездка в поселок к шефам состоялась только в конце лета. Поехали вчетвером: старший лейтенант Козыренко, Осмоловский, Бойко и водитель.

Иван в первый раз был здесь. И когда перевалили через сопки и внизу засияла круглая бухта, жадно стал разглядывать сгрудившийся у воды поселок. Чем больше глядел, тем больше удивлялся. Нет, не таким ожидал он увидеть рыбачий колхоз на краю света.

Правда, были здесь и рассохшиеся деревянные лестницы, спускавшиеся между камней к пристани, и крошечные огороды, затянутые от кур старыми сетями, и покосившиеся избушки с черными от сырости наличниками. Но все это уже стыдливо пряталось на окраинах. Вдоль бухты шла широкая улица с каменными двухэтажными домами — город да и только. Голубая вода бухты отражалась в широких стеклах кинотеатра «Волна». Мальчишки с портфелями неторопливо катили на велосипедах, солнце искрилось в мелькающих спицах.

Два длинноногих крана стояли у самой воды, лязгали цепи, бухала сваезабивалка, вспыхивал слепящий свет автогена — строили новый бетонный пирс взамен старого причала. В стороне, под самой скалой, волны лениво плескались у маленького затона, где густо теснились индивидуальные лодки и баркасы — всякие «Нырки», «Веры», «Аси», «Дельфины», «Русалки» под номерами и без. У Бойко аж защемило сердце: вспомнил родную Волгу. Невольно оглянулся — нет, вокруг скалистые сопки с робкой листвой в негустых лесочках, а впереди блестит под солнцем просторная океанская зыбь, качается с боку на бок, как черный поплавок, лоснящийся сейнер.

Судов в бухте стояло мало, большинство было в море на промысле.

— У них флот солидный, — сказал Козыренко, — малых траулеров десяток и четыре СРТ. Не считая мелочи.

На горе тихонько дымил рыбоконсервный завод, готовился, видать, к сезону. Бойко поглядел на него внимательно — вон, значит, где работает Надя…

— Давай в правление, — сказал Козыренко шоферу.

В кабинете у председателя висела большая карта — всю ее занимали голубые разводы океана, и только в верхнем углу лепился косой язычок суши. На стене зеленел вазончик с каким-то вьющимся растением. Стол был модерновый, полированный, с низкими ножками и стеклянной полочкой для книг; кресла тоже модерновые — с абстрактным рисунком на обивке.

«Стиляга, — думал Бойко, следя за крупными руками председателя, которые казались чужеродными рядом с этой хрупкой мебелью. — Карту повесил, столик выставил напоказ…»

Председатель был черноволосый, крупный, креслице скрипело под ним. Бежевый двубортный костюм тоже чуть не трещал, когда он круто поворачивался.

— Жизнь у нас сейчас заботная, — говорил он, весело поглядывая на пограничников, — рыбку ловим вон где, — председатель покосился на карту, далеко ткнул пальцем в синее пятно океана. — Планируем в будущем купить пару больших морозильных траулеров. Тогда, пожалуй, второй завод строить придется. — Он весело хмыкнул.

«Заливает небось», — привычно решил Бойко, но почему-то хотелось верить. Он с невольным уважением посмотрел на крупную руку председателя, державшую карандаш.

— Строим сейчас тоже много, — продолжал председатель. — Да и народу прибавилось. Но все равно людей не хватает. Так что, — он лукаво взглянул из-под тяжелых век, — как демобилизуетесь, милости просим к нам. Жилье дадим, девчата у нас на консервном хорошие.

Зазвенел телефон на столе.

— У меня, — сказал председатель, послушав, и улыбнулся. — Сейчас освободятся.

Он кинул трубку на рычаг и подмигнул Козыренко:

— Молодежь наша торопит.

Шефы ждали их возле клуба. Весело здоровались, как старые знакомые. Иван искал глазами Надю. Внезапно увидел — она стояла поодаль и смотрела на него. Он вспыхнул, шагнул навстречу. Что-то новое было в ней — в простенькой одежде (видимо, пришла прямо с завода), в пристальном серьезном взгляде. Слабая улыбка тронула ее губы, но Бойко радостно отметил это.

Так получилось, что шел он по улице, чуть поотстав, рядом с Надей. Смотрел сбоку на строгий ее профиль, на влажный серый глаз. Хотелось взять ее за руку и не отпускать. Но сдержал себя. Спросил:

— Кинофильмы у вас хорошие? У нас старые…

— Привозят и новые. Правда, не всегда, — она отвечала охотно. Сбоку, искоса поглядывала на Бойко. — А иногда старые лучше новых. На днях смотрели «Карнавальную ночь» — ну здорово, правда?

— Отличный фильм…

Помолчали. Надя тихонько теребила кисточку на блузке.

— Как вам наш председатель?

— Ничего мужик.

— Он раньше с отцом в одной бригаде работал. Рыбак крепкий. И головастый, ну просто все понимает…

— Любят его?

— Уважают очень…

Ребятишки на улице оглядывались на его военную форму и зеленую фуражку. Один вдруг подбежал.

— Дядя, а я вас знаю.

— Да ну? — снисходительно удивился Бойко.

— Знаю, знаю…

— Откуда?

— А вы нас с Петькой со скалы снимали. Вы и еще один дяденька.

— А не обознался?

— Нет, — радостно сказал мальчишка.

Бойко посмотрел на веснущатое, улыбающееся лицо и вспомнил: точно, месяц назад пришлось снимать двух школьников, застигнутых на берегу приливом. Послали его с Долгунцом… Ребятишки сидели рядышком на скале, прижавшись друг к Другу, как нахохлившиеся воробьи, и со страхом косились на пенящийся внизу океан. Увидев подмогу, начали всхлипывать, размазывая по щекам грязные слезы, сбивчиво рассказывать. Все было ясно — решили пойти новой дорогой, увидели вдруг, как гонится за ними вода, испугались и залезли повыше.

— Боязно было? — улыбнулся Бойко.

— Не, маленько, — ответил мальчишка и на правах старого знакомого спросил:

— А чего у вас пистолета нет?

— Не положено, — серьезно ответил Бойко.

— А вы к нам еще приедете? — крикнул мальчишка вдогонку.

— Не исключено, — сказал Бойко и козырнул ему.

— Видите, какая у вас известность, — улыбнулась Надя. И снова теплая волна разлилась в груди у Ивана. Просто и легко было с ней. И идти было хорошо вместе.

Возле клуба уже толпилась молодежь. Они прибавили шагу. Нестройные звуки духового оркестра доносились из здания.

Так уже получилось, что стал Бойко частенько бывать в поселке.

Старшина — хитрый дьявол! — посылал с поручением теперь только его. Вызывал, делал хмурое лицо, глядя в сторону, давал задание. Но когда Бойко возвращался с докладом, крепкие губы старшины чуть раздвигались в хитроватой улыбке, будто он лично присутствовал при его встречах с Надей.

Откуда он обо всем догадался — Иван не мог найти ответа. Ни одной живой душе на заставе он не сказал ни слова. «Вот кому быть разведчиком», — подумал с веселой завистью.

Виделись с Надей они все чаще. Иван стеснялся заходить на завод, зато у него оказался хороший посыльный — тот знакомый мальчишка. За заводом был пустырь в глубокой ложбине. Там они и встречались. Времени у обоих было в обрез — постоять, перекинуться несколькими незначительными фразами о своих делах. Но и этого Бойко казалось много: с каждым днем его все сильнее тянуло к Наде.

В августе он провел в поселке целый день — получил первую за свою службу увольнительную.

Формулировка была обычной: за отличные показатели в боевой и политической подготовке. Увольнительную подписал начальник заставы, но Бойко сразу понял, что это дело рук старшины. «Забота о человеке», — улыбался, подшивая свежий подворотничок.

Когда ехал, прикидывал, как лучше провести день: погуляют вдоль берега, сходят в кино. Может быть, сегодня танцы в клубе?

Вышло по-другому. В этот день Надя познакомила его с отцом (мать ее умерла, когда она была еще девчонкой).

Отец, высокий, скуластый, с сильной проседью в негустых рыжеватых волосах, встал навстречу, стиснул руку Ивана своими крепкими, клещеватыми пальцами рыбака, сказал хрипловато и негромко:

— Со знакомством. Кличут меня Иваном Степановичем. Так что — тезки. Очень приятно.

Сели в большой светлой комнате за чисто выскобленным столом. Надя принесла из погреба запотевший глиняный жбан с квасом.

— Как служба? — спросил отец.

— Идет помаленьку.

— Привыкаете к нашим местам?

— Вроде привыкаю.

— У Вани сегодня увольнительная на целый день, — сказала Надя.

— Вот и хорошо, — отец, не торопясь, отпил квасу, поставил кружку. — Поедем с нами на рыбалку. А то, наверное, за это время и весла не держали?

Иван смешался: не ждал приглашения. Но Надя весело и открыто посмотрела на него, и он кивнул головой.

— Точно, не держал, — подтвердил, улыбаясь.

Поехали вчетвером — напросился еще сосед-рыбак. Баркас был старенький, но ходкий. Бойко греб, радостно ощущая, как привычные движения разогревают мышцы, как что-то задорное закипает в душе.

…Черная усатая голова вынырнула в нескольких метрах, посмотрела, фыркнула и снова скрылась. Иван от неожиданности чуть не уронил весла.

— Нерпуша, — засмеялась Надя. — Плыви, не обидим.

Лопасти весел, словно лемехи, отваливали голубоватые пласты воды. Здесь, подальше от берега, океан был спокойный. Глубоко просвечивала зеленовато-стеклянная ширь. Свернули к скале у выхода из бухты. Освещенные солнцем, виднелись поплавки неводов. Надин сосед, кряжистый рыбак в оранжевой клеенчатой куртке, вытащил из-под скамейки деревянную колотушку.

…Потом на берегу развели костерок, готовили уху. Надя, повязавшись платком, ловко чистила рыбу. Была она какая-то домашняя и потому казалась особенно близкой. Прядь черных волос свесилась на раскрасневшееся лицо. Убирая их ладонью, она встретилась глазами с Бойко. «Будет моей женой», — вдруг решил он и сам испугался этой уверенной мысли. Покраснел, словно кто-то мог его подслушать. Отошел в сторону, стал рубить топориком сучья. Выпрямился, пережидая гулкие удары сердца… «Вот оно, значит, — подумал, облизывая губы. — Значит, так».

Закрыл глаза и сразу показалось, что он дома, на Волге. Те же звуки раздавались вокруг — плеск воды, сухое потрескивание сучьев в костре, пахло мокрой травой, дымком, рыбой.

— А ну, давай, солдат, — сосед тронул его за плечо, — попробуй наше хлёбово.

…Бойко вернулся на заставу поздно вечером. Несколько свободных от наряда ребят курили в темноте на пятачке. Прожектор высвечивал дальние скалы, кидал голубой дымящийся луч далеко в океан.

Кто-то тихонько рассказывал. Бойко узнал скрипучий голос Долгунца. Тот до заставы служил на материке, любил «травить» всякие замысловатые истории.

— …возвращаюсь, значит, из увольнения, — говорил Долгунец, — иду полем. Темнеет. До части еще километров шесть. Поле ровное, как доска. Иду и слышу, вроде кто-то дышит за спиной. Оборачиваюсь — волк!

— Ну!

— Вот тебе и ну. Вот как до тебя. Стоит и смотрит. Здоровый такой, с теленка. Я тоже стал. Оружия у меня — никакого. Даже камня нет…

— Попал в переделку, — выдыхает кто-то.

— Решил идти. Двинулся, а он за мной. Остановился, и он стоит. Только пошел, он опять за мной следом. — Долгунец делает волнующую паузу.

— А, может, он тоже из вашей части был? — насмешливый голос старшины.

Хохот вспыхивает, как костер под ветром. Бойко тоже улыбается. Тихонько проходит в казарму. Дежурный, увидя его, деланно свистит.

— Долгонько, однако.

— Ладно, не твоя печаль…

— Что-то ты худой стал, Ваня…

— Кончай!

— Со свежими силами в четыре ноль-ноль заступаете на пост номер два. Старшина подписал.

— Ясно.

Бойко ложится на койку, закидывает руки за голову, закрывает глаза. В темноте перед ним возникает лицо Нади, плывет, пропадает, снова появляется.

Незаметно истаяло короткое лето. Забагровели леса на сопках. Потемнел, взъерошил мягкие складки океан. После частых дождей установились тихие, солнечные дни. Бойко знал: последние перед осенними штормами.

После рыбалки он еще несколько раз урывками виделся с Надей, но главного между ними так и не было сказано. Чувствовал, что и она охотно бывает с ним, иногда замечал ее ответные робко-улыбчивые взгляды, говорил себе: «Сейчас спрошу». И не решался.

Боялся. Боялся отказа.

Она стала для него так дорога, что он страшился, что может произойти это: она наклонит голову, отвернется и скажет негромко: «Нет, Ваня». Или еще как-нибудь. И все кончится. И нельзя будет ничего поправить. И он тянул.

Когда однажды он крепко обнял ее за плечи, она мягко, но решительно освободилась из его рук. Ивану показалось, что его обдали кипятком. С минуту он стоял, ничего не соображая. Потом заговорил хрипло о чем-то постороннем, не зная, куда деть сразу потяжелевшие руки.

Он часами думал об этом. Похудел, почернел. Стал раздражительным и резким. Чуть не заехал в зубы добродушному Сысоеву, когда тот намекнул, что некоторые военные зачастили в поселок…

Только старшина, кажется, понимал его.

Иногда Бойко ловил на себе его внимательный сочувственный взгляд: «Ничего, браток. Перемелется, мука будет». Но Бойко не решался поговорить даже с ним — слишком живым и болючим было то, что он чувствовал.

…Сегодня они с Надей пошли погулять в сторону мыска через сопки. Она ушла прямо с завода, только сняла тяжелый клеенчатый фартук. Смена ее кончалась через час, но подруги и на этот раз выручили.

Когда здоровались, заметил, как слегка дрожит ее маленькая теплая рука с мозольками-пуговичками. Чувствовал, что она тоже ждет разговора. И опять боялся начать. Шли, перебрасываясь незначащими фразами.

Давно кончились последние дома поселка. Мыс выдавался в океан каменным уступом. Пришлось забираться выше, где змеилась тропинка между корявыми скрюченными соснами. Наверху гулял ветер. Надя туже затянула косынку. Смотрели с высоты на темно-синюю всхолмленную громаду океана *, чуть покачиваясь, шел траулер, крошечный, как жук на скатерти.

— Скоро путина пойдет, — сказала Надя. — В три смены работать будем.

Бойко понял: видеться теперь будут редко. И от этого сильнее защемило сердце. Посмотрел на склоненную Надину голову, решил: «Сейчас скажу. Пан или пропал. Сейчас. Вот дойдем до того камня и скажу».

Неожиданно перевалили через верхушку мыса. Внизу открылся до самого горизонта пустынный берег, неровная гряда сопок отжимала к пенистой кайме прибоя узкую черную полосу пляжа.

— Я здесь еще не бывала, — Надя обернулась к нему. — Дикое место какое…

Иван стоял молча: он узнал пляж.

Они сбежали по тропинке на черный, хрустящий песок. Низкие басовые ноты океанского наката здесь были слышнее. Волны шли длинными гребнями, словно атакующие цепи. Никто не мешал здесь океану сводить счеты с сушей. Бойко оглянулся: так и есть. Просто они всегда приезжали на пляж с другой стороны. Вот граница их участка. А там вон, где-то за изгибом берега, постовой домик. Там, где громоздится хаос бурелома, застигла их с Исхаковым снежная буря.

Он замер вдруг, почти физически ощутив летящий в лицо снег, услышал свист пурги и молящий голос Рашида. Почему-то вспомнил отца, который говорил, что его всегда тянуло посмотреть тот окоп, где его ранило…

— Что ты, Ваня?

Бойко словно очнулся. Надя держала его за руку, испуганно заглядывая в глаза. Он проглотил комок, улыбнулся запекшейся улыбкой.

— Вот здесь мы с Рашидом чуть богу душу не отдали…

— С каким Рашидом?

— У меня друг был. Ты его не знаешь.

— Когда это, Ваня?… Ты мне ничего не говорил.

Он неохотно, скупо начал рассказывать, уже ругая себя за то, что поддался минутному настроению. Но взглянул на нее и осекся. Столько неподдельной тревоги было в ее глазах, в подрагивающих уголках губ, что он вдруг неловко шагнул к ней, косолапо обнял. Она прижалась к нему, дрожа и всхлипывая, обняла крепко, по-бабьи, закинув руки. Он почувствовал теплоту ее губ, соленый привкус бегущих по щекам слез.

— Любишь?

Она кивнула, еще сильнее прижимаясь к нему. Чувствуя огромную облегчающую волну нежности, он коснулся губами ее глаз, тонкой полоски бровей. Волосы ее пахли чем-то знакомым и домашним. Пальцы стиснутых на шее рук в бессознательной ласке гладили его затылок.

— Замуж пойдешь за меня?…

Она чуть-чуть отстранилась. Серый глаз ее влажно блестел у самой его щеки.

— Так сразу, Ваня?

Он еще крепче обнял ее.

— Любишь?

— А ты разве не видишь…

Шумел океан, бросая рваные клочья пены на черный песок. Красное солнце висело над синей волнистой линией горизонта. Резко пахло солью, водорослями. Они были вдвоем среди этого пустынного мира, словно в первый день мироздания. И Бойко вдруг подумал, что ему близка эта земля — незнакомая, жестокая, прекрасная…

…Никто ничего не заметил на заставе. Кроме старшины.

— Порядок? — спросил, увидя Бойко.

Тот смешался, покраснел, пробормотал что-то.

— По глазам вижу, что порядок, — Дятлов улыбнулся всем своим длинным твердым лицом. — Хорошая девушка и семья хорошая. Отца я давно знаю.

Помолчал и добавил:

— Моя грозится весной приехать. Что ж, перезимуем как-нибудь, Ваня, а?

…Только когда Бойко ложился, до него дошло, что старшина первый раз назвал его Ваней.

«…Служу нормально. Только вас частенько вспоминаю. И наш пятачок, и маяк».

Ветер рвал листок из рук, Бойко повернулся спиной к ветру, поправил сползший автомат. Перечитывал который раз письмо Рашида, словно хотел выучить наизусть.

«Ваня, мне земляк письмо написал. Возле нас стройка большая идет. Место Нурек называется. Очень большая стройка — электростанция, новый город.

Давай поедем, Ваня!

Место знаю, очень красивое: ущелье, внизу река вьется, вверху орлы летают. Очень тепло. Дикий персик цветет.

Вдвоем будем работать. Вдвоем будем жить, как братья! Хорошо! Иногда домой ездить будем, в Душанбе. Будешь дорогим гостем…»

Бойко, улыбаясь, сложил письмо. Бережно спрятал в нагрудный карман гимнастерки, разгладил ладонью. Запахнул плащ-палатку, крепко затянул шнурки. Повернулся навстречу ветру. Океан внизу ревел между скал, грязно-оливковая полоса далеко к горизонту оттеснила синий цвет. Начинались осенние штормы.

Эх, Рашид… Я еще сам не знаю, что будет со мной. Тут такое завертелось, Рашид!..

— А ну, ребята, веселей, Сысоев, не срами Вологду. По моей лыжне в тот распадок — вперед!

Снег блестел в скупых лучах солнца. Блестели зубы у Бойко. Блестели черные глаза под белым капюшоном маскхалата. Лицо, нахлестанное ветром, было румяным и веселым. Улыбка сама раздвигала губы. Уж очень хорошо было идти на лыжах впереди наряда. Цепочка лыжников — Сысоев, Гогуа и Долгунец — в белых маскхалатах споро подымались за ним по склону.

Первый в нынешнем году снег лег прочно — мело двое суток. Но морозца не хватало. Нужно было правильно взять направление среди выбеленных сопок и заснеженных буреломов, чтобы не угодить в расселину или яму. Старшина поручил ему развести наряд. Не кому-нибудь, а ему, Бойко. То-то!

Иван, разогреваясь, прибавил шагу. Оглянулся, ребята не отставали. Даже замыкающий Гогуа старательно держал дистанцию. Молодцы хлопцы!

На вершине сопки остановились передохнуть. Со стороны океана бежали по небу злые белесые облака — верные предвестники пурги. «Завтра к обеду заметет», — подумал Бойко. Отошел в сторону с биноклем, высматривая дорогу. Отсюда пути наряда расходились. Двоим предстояло идти к берегу, остальным продолжать путь к дальним постам.

Пограничники, укрывшись от ветра за большим камнем, негромко переговаривались.

— Что-то улыбается часто наш Бойко.

— Точно майское солнце.

— Веселый стал.

— Не иначе — собирается в отпуск…

Сысоев, затягивая развязавшиеся тесемки маскхалата, хитро свел пшеничные брови:

— Ничего-то вы не понимаете, деревенщина. У него зазноба в поселке. Ясно?

— Ну?

— Вот тебе и ну.

— То-то он в ту сторону все время смотрит.

— Тихо, идет…

Бойко возвращался. Оглядел всех, преувеличенно внимательно смотревших на него, заговорил, придавая голосу строгость:

— Сысоев и Гогуа, двигайтесь по своему маршруту. Держите вон на то обломанное дерево левее «Верблюда». Только осторожно. Снег еще рыхлый. Глядите…

Он с силой воткнул палку в снег и оторопел. Оттуда выскочил заяц, прыгнул вверх и сел в двух шагах от них, поводя ушами.

Это было так неожиданно, что на мгновенье все замерли. Но только на мгновенье.

— Лови его!

— Ату!

— Ах ты черт куцехвостый…

Заяц ошалело заметался среди стоявших полукругом пограничников. Потом прыгнул прямо на Гогуа. Тот стоял, огромный, как скала, широко расставив ноги и растопырив руки с лыжными палками.

— Арсен, держи! — не своим голосом крикнул Сысоев.

Гогуа рванулся вправо и, не удержавшись, рухнул в снег, задрав раскоряченные лыжи. Бежавший за зайцем Сысоев повалился на него, перекувыркнувшись и потеряв шапку. Заяц большими скачками помчался по склону и исчез в подлеске.

Долгунец упал на колени, не в силах сдержать бешеного хохота. «Отставить!» — хотел строго крикнуть Бойко, но его тоже охватил приступ неудержимого веселья. Хохотали до изнеможения, приседая и хлопая себя рукавицами, отдуваясь и снова заходясь. «Пацаны да и только», — пронеслось в голове у Бойко.

Наконец он вытер слезящиеся глаза, сказал через силу, стараясь быть серьезным:

— Ваше счастье, что старшина ничего не видел. А ну, продолжать движение, охотнички!

Еще одна зима прошла, с пургой, ураганными ветрами, дальним суматошным миганием огней терпящих бедствие судов, с тяжелыми, словно дымовая завеса, туманами. Как каменный остров, высилась застава среди ревущего океана, светилась редкой цепочкой огней.

В особо ненастные дни собирались в ленинской комнате, слушали приемник, косились на затянутые наледью окна, за которыми надрывался ветер. Когда позволяла погода, расчищали от снега посадочную площадку на пятачке, встречали вертолет. Он прилетал — странная зимняя стрекоза — привозил письма, журналы, продовольствие. Летчики, не выключая винта, топтались в унтах, кричали в ухо капитану какие-то новости. Ухитрялись даже свежие анекдоты рассказывать. Улетал вертолет, а вслед ему еще долго лаяли ездовые собаки.

Особых происшествий на заставе не случилось. Служба шла своим чередом, рассчитанная на часы и минуты.

Бойко пришил к погонам еще одну лычку — стал сержантом. Ходил теперь старшим наряда и считался помощником старшины. Забот у него прибавилось: еще осенью уехал Осмоловский и с ним шесть человек. Прибыло восемь новичков. Из них только четверо сносно стояли на лыжах. Терпеливо учил их, хотя иногда хотелось выругать за бестолковость. Вообще стал добрее: у него теперь была Надя.

«Плох тот солдат, который о юбке думает», — говорил когда-то отец. Он даже рассказывал про своего однополчанина, двадцатилетнего парня, молодожена, мобилизованного в Западной Белоруссии во время нашего летнего наступления. «Никудышний был солдат, все у него из рук валилось. Все в землянке письма писал да в потолок глядел».

Иван невольно улыбнулся, вспомнив этот отцовский рассказ.

Видно, не у всех одинаково. У него как раз было по-другому. Служба теперь шла веселее. Увереннее стоял он на земле.

В поселке уже знали, что Надя — его невеста. Правда, за зиму виделись всего два раза. Зато она присылала ему на заставу письма и посылочки: то с семгой, то с апельсинами; однажды прислала даже три банки сгущенки, которой на заставе было навалом. Письма писала коротенькие, смешливые, ласковые: «…Ванечка, у нас все хорошо. Отец тебе кланяется. Вчера ребята с траулера сунули в растворную ванну осьминога. Девчата давай визжать, а он чернил черных напустил и лежит, шевелит щупальцами. А Виктор, мастер из разделочного, говорит: «Учтите, девчата, он сразу четырех обнять может». У нашего Виктора одно на уме. Ваня, как ты там? Скучаю по тебе очень. Собираемся к Вам на день Советской Армии».

Бойко читал, улыбался, снисходительно поглядывал на ребят, втайне жалея их одинокую жизнь. Шарф, связанный Надей, носил под полушубком, старательно прятал. Но на заставе все равно за глаза величали его «женатиком».

О своей жизни думал теперь много. Начиналась она просто и ясно: скоро демобилизуется, и тогда сыграют свадьбу. Зато дальнейшее представлялось хотя и радостным, но туманным.

А дальше? Как жить? Что делать?

…Раньше так не задумывался над жизнью. Была она не очень яркая, но особых забот не вызывала. Потихоньку несло его по течению, как весеннюю льдину по Волге.

Закончил восемь классов в родном поселке. Учился средне, любимых предметов не было. В девятый класс не пошел — товарищи уговорили наняться работать сплавщиком. Год проболтался. Зарабатывал хорошо, но работа быстро надоела. Решил снова учиться. Вернее, сестра Вероника настояла. Сестра у него настырная, даром, что всего на два года старше. «Что ты будешь делать без специальности? О себе подумай». Думал, но как-то лениво: и так можно, и это вроде подходит. А сестра не унималась: «Где у тебя сила воли? Мужчина, называется…»

Все она за него решала: и в техникум железнодорожный устроила, и с продавщицей этой, Валентиной, познакомила. А он только улыбался снисходительно: «Чего шумишь? Хорошо, буду учиться». Через год подошел срок призыва. Опять хорошо — не нужно ничего решать, все ясно. Отслужим, будет видно.

Да, лениво ты жил, Ваня Бойко. Хватит, пожалуй, чужим умом богатеть.

…Вставал с койки, подходил к окошку — океанский ветер выдувал занавески, чайки хрипло кричали над маяком.

Вспоминал тот разговор с председателем колхоза. Крепко запал он ему в голову. А чем, в самом деле, плохо сходить в океан за рыбкой? Такое ведь не часто бывает.

Но сразу наплывали другие картины: Волга, родной поселок, друзья-товарищи. Вставали перед глазами заросшие ольхой берега, деревянные горбатые мостки, на которых мать полоскала белье, пахнущая свежей смолой лодка.

Может, вернуться в техникум? Все-таки работать в депо — не палубу драить. Только, по совести говоря, не тянет его к этой работе. Ну не тянет, и все. Нет, пожалуй, поплавает годик-другой на траулере. Ребята здесь хорошие. И на заработки, слава богу, не обижаются. А потом — в мореходку… А Надя? А мать? Он ведь теперь не один, у него будет семья.

Пытался серьезно поговорить с Надей, но от нее было мало проку:

— Ладно, Ваня. Я — куда ты. Отца только жалко…

— А мне мать, думаешь, не жалко?

— Ты решай, Ваня.

Одно твердо решили: в отпуск поедут вместе к матери Ивана. Накануне получил от нее письмо.

Мать писала ему со скрытой ревностью: «…тебе, конечно, виднее. Только приезжай повидаться и невесту свою привези. А то сейчас в моде по-другому. Вроде и родителей не нужно спрашивать, как жить».

Бойко задумался, представил себе, как мать писала это письмо, сердито водила пером, вставала, глядела в окно, вздыхая и хмурясь… Ничего, Надя ей понравится. Не может не понравиться. Все перемелется, мука будет…

— Садись, — сказал капитан.

Бойко сел, стараясь не слишком давить на хрупкое креслице. В первый раз он был в капитанском домике. Письменный стол, тахта под ковром. На ковре — наискосок кавалерийская сабля. Мундир с орденами висел на вешалке рядом с плащ-палаткой. На стенах было много картин, все — пейзажи. На одной рассмотрел снеговые хребты, россыпь раскаленных солнцем камней, низенькие домики. «Застава», — догадался.

В очках с металлической оправой, в стареньком спортивном костюме капитан чем-то напоминал отца. На столе под лампой лежала раскрытая книга. «Небось детективами в свободное время балуется», — весело подумал Бойко.

— Значит, в отпуск собираешься?

— В отпуск, товарищ капитан.

— Тут агентурные данные донесли, что невеста у тебя в поселке.

— Точно, товарищ капитан, — смело ответил Бойко.

— Это хорошо, — Майоров почесал нос, остро взглянул на Ивана из-под очков. — Серьезно, значит, решил. Это хорошо.

«Зачем все-таки вызвал?» — тревога потихоньку заползала в сердце.

— Ну а дальше как мыслишь свою жизнь? Здесь останешься или невесту домой повезешь?

— Еще не решил, товарищ капитан, — честно сказал Бойко.

— В отпуск, конечно, хорошо, — задумчиво произнес капитан, глядя на лампу. — Я вот уже на родине пять лет не был. Я ведь от твоих мест недалеко, из Рязани. Да все не получается. Не всегда у нас это получается.

«Неужели не пустит? — похолодел Бойко. — Ну чего тянет…»

Капитан встал, прошелся по комнате, закурил. Плечи были крепкие, но уже сутулые. Жилистая рука крепко держала папиросу.

— Ну а как смотришь, чтобы остаться на сверхсрочную? — вдруг спросил в упор.

«Неужели серьезно?» — пронеслось в голове у Бойко. А вслух выдавил:

— Где остаться?

— Здесь, на заставе, — Майоров пристально смотрел ему в глаза. — Старшина на будущий год переводится на материк. Останешься за него. Мы тут посоветовались, мнение общее.

— Не думал, товарищ капитан, — у Ивана пересохли губы. «Как же так, с ходу?» — подумал растерянно.

— Это понятно, — капитан отвел глаза, затянулся. — А ты подумай. Я — учти — не каждому это предлагаю.

— Понятно, товарищ капитан.

Пауза повисла неподвижно, как табачное облако. Тихо постукивали в тишине часы. Бойко молчал, проклиная себя за нерешительность…

Выручила жена капитана. Тихо вошла, поздоровалась, присела на тахту. Впервые Бойко разглядел ее как следует: красивое, но уже увядшее лицо, волосы русые, с чуть заметной проседью, бледно-голубые глаза. Она зябко куталась в пуховый платок, хотя в комнате было тепло.

— У вас разговор не секретный? — спросила.

— Нет. Вот уговариваю Ваню остаться на заставе.

— Что ж ты гостю чаю не предложишь?

— Верно, мать, — капитан улыбнулся, пружинисто встал.

— Ладно, я сама приготовлю.

…Пили чай за столом под розовым абажуром (видимо, капитан современных люстр не признавал). Иван сидел напряженно, крепко держал ручку подстаканника, чтобы, не дай бог, не выронить. «Хоть бы отпустили уже», — думал тоскливо, поглядывая на стену, где висел портрет красивой дочери капитана (действительно похожа на Извицкую!).

Перехватив его взгляд, Майоров сказал внушительно:

— Ваня жениться собирается, мать. На Наде Головиной.

— Знаю, Надю, — жена капитана ласково посмотрела на Бойко. — Рада за нее.

«Все тут все знают, — покраснел Бойко. — Ну и дела». Он уже оттаивал понемногу.

— А помнишь, Федя, как мы с тобой начинали службу, — заговорила жена капитана и повернулась к Бойко. — Я тогда только педагогический кончала. А Федор Федорович год уже старшиной служил. Потом только его на офицерские курсы послали.

Капитан молча помешивал ложечкой в стакане, словно разговор шел не о нем.

— Приехали, — задумчиво говорила она. В вечернем свете волосы ее вспыхивали, словно старое золото. — Одни пески да саксаул. Здесь хоть глазу веселей, а там… Днем жарко, ночью зуб на зуб не попадает. Живем в глиняной мазанке, в щелях скорпионы прячутся. Вечером лампу керосиновую зажгу, а по стенам какие-то тени движутся, за окном «афганец» завывает. Тоска такая — в пору самому завыть. Пока тебя дождусь — наплачусь…

— Ты хоть гостя не пугай.

— А я не пугаю. Просто здесь жить куда веселей. Дома с электричеством, детей в интернат отдать можно. Переведут заставу в поселок — школа рядом.

«Агитируют», — усмехнулся Бойко. Но было приятно, что с ним беседуют, как с равным.

— Ты, мать, секретных сведений не выдавай.

— Я не выдаю. Только здесь точно служить веселей. Разве нет?

— Я не спорю. Веселей.

— А вы во многих местах служили? — осмелел Иван.

— Спроси лучше, где не служил, — капитан улыбнулся хитровато. — Сюда приехал с Балтики, до этого на Памире, еще раньше — на севере. И на западе были. Вот только на Черном море не служил, не пришлось.

«Это, значит, у него на картинах места, где служил, — догадался Бойко. — Кто ему рисовал, интересно? «Не вытерпел, спросил.

Капитан переглянулся с женой. Весело, как по-казалось Бойко.

— Это Федор Федорович сам рисовал, — ответила жена, — он у нас, любитель.

Бойко вспомнил тот разговор со старшиной на берегу океана. «Однако батя с изюминкой», — решил уважительно.

— Многого мы не увидели, — взволнованно продолжала жена. — Зато видели такое, чего другим не увидеть.

«Расхвасталась», — усмехнулся в душе Бойко. Ему уже и уходить не хотелось.

…Капитан сам проводил его до дверей.

— В отпуск поезжай, — сказал на прощание, — а об этом подумай. Разговор пока между нами.

Иван вышел, жадно глотнул свежий резкий воздух. «Пошел ты в гору, Бойко», — покрутил головой.

Только в конце мая установилась погода.

В один из дней Бойко поехал в порт за продуктами. Пока грузилась машина, успел забежать на морокой вокзал: очередной рейсовый теплоход приходил через неделю. Как раз к началу отпуска.

Радостный ехал обратно, разглядывая робко зазеленевшие леса. Ярко синело небо, маленькие облачка плыли куда-то на юг. «Скоро и мы тронемся», — подумал весело. Представил, как обрадуется Надя, как будут стоят вдвоем на палубе, как она будет отводить волосы рукой, глядя в глаза Ивану. Улыбка невольно поползла по лицу, даже водитель удивленно покосился на него.

Одно беспокоило — до сих пор не дал ответа капитану. В душе был горд, что из всех ребят его выбрал придирчивый глаз начальника заставы. Но при мысли, что нужно еще несколько лет остаться здесь, на пятачке, все внутри съеживалось, про: тестовало.

Только сейчас он почувствовал, как просторен мир. Жизнь распахнулась перед ним огромным окном, свежий ветер раздувал занавески, точно паруса…

«Конечно, спасибо за доверие. Только почему все-таки он? Скоро приедут молодые на смену. Так и должно быть, как в карауле. Один принял пост, другой уходи. Он честно отслужит, что положено. Два года все-таки не один день. Конечно, с заставой жаль будет расставаться. Но жизнь есть жизнь. У него свои задумки, хочется повидать мир, поездить, поработать в разных местах…

А старшина? Ну, старшина — это особое дело. Старшина — железный человек. Таких, как старшина, — раз, два, и обчелся. Недаром он сам как-то сказал: «Одни по нашей земле только ходят, а другие ее плечами поддерживают». Вот он из таких, которые плечами…

Тяжелый будет разговор с капитаном. Он, возможно, и не скажет: «А я-то на тебя надеялся». Не скажет, но так посмотрит, что сквозь землю рад будешь провалиться. Вот, черт побери, положение. Нет, нужно сначала поговорить со старшиной, объяснить ему, что и как. Он поймет. И капитана подготовит…

Ладно, хватит об этом. Вот съезжу в отпуск, а там… А там будет видно. А что видно будет? Поговорю с матерью, посоветуюсь. А что посоветуюсь? Все равно решать самому. Да, решать самому. Нет, нужно сказать, как решил. Только со старшиной поговорить…

Бойко представил, как Дятлов будет слушать его, не перебивая, опустив голову и внимательно разглядывая носки сапог. Потом посмотрит Ивану прямо в глаза, словно стараясь увидеть главное. Лицо будет невозмутимым, губы не дрогнут, но в уголках белесо-серых глаз затеплится скрытая усмешка. Поймет или нет? Поймет, должен понять. Он все понимает…

…Вездеход вскарабкался по склону, проскочил под арку, лихо развернулся на пятачке. Бойко вылез из кабины, крикнул подходившему Долгунцу:

— А где старшина? Все привез, даже шоколад «Спорт» выбил.

Долгунец посмотрел на него странным, словно бы отсутствующим взглядом. Глотнул, кадык пополз по длинной шее.

— Убили старшину…

В тот же час, когда Бойко ехал в порт, старшина возвращался из поселка. Не доезжая километров пять до заставы, решил проверить дальние посты. Выпрыгнул, махнул водителю, пошел наискосок через знакомый распадок.

Синело небо между верхушками кривых берез. Пахло свежей травой, папоротником, прелым прошлогодним листом. Даже этот корявый, изломанный ветрами лесок был трогательно красив в эту пору.

Старшина перешагивал через сухие завалы бурелома, срывал травинки, покусывал, ощущая горький холодок сока. «Пора уже Марицу пасти, — подумал рассеянно, — и грибы уже пошли, гляди-ка». Присел на пенек. Мысли разбредались, как весенние облака.

«Через неделю приезжает Валя… Нужно узнать у Бойко, когда точно прибывает теплоход, он сегодня в порт ездил… Цветов накануне собрать, хоть каких-нибудь. Обещала приехать на месяц. Месяц, шутка сказать!..»

Дятлов вздохнул всей грудью, широко, радостно улыбнулся.

Увидел рядом глаза жены, волосы, пахнущие гвоздичным мылом, чуть припухшие губы, шепчущие счастливо у его уха смешные домашние новости. Эх, Валя, Валек, Валюша, милая ты моя, скорей бы приезжала…

Потом снова нахмурился старшина. Задумался, прислушиваясь, как кричит где-то вездесущая сорока.

Осенью вовсе попрощается с этими местами. Поедет на материк, на новую должность, поближе к большим городам. Уже все, вроде, и обговорено, а на сердце как-то неспокойно.

Сколько раз клял последними словами здешнюю природу, кулаком в сердцах замахивался на чертовы туманы и бешеные ветры, а вот уезжать жалко. В других местах, наверное, и солнце чаще светит и море журчит ласково. Так ведь у хмурого человека улыбка дороже.

Сколько тут, на пятачке, своими руками сделано, каждая мелочь в памяти. Каждый уголок кричит: «А мы как же?»

Что ж, незаменимых людей нет. Это точно сказано. Он уедет, кто-то встанет на замену.

Из нынешнего состава самый подходящий — Бойко. Конечно, молод еще, хватки нужной нет, но это дело наживное. Была бы кость, мясо нарастет. Он сам сказал о нем капитану. Парень смекалистый, честный. И главное, не трус. Вот только согласится ли? Теперешняя молодежь по-своему рассуждает. Свои планы, свои думки. Жизнь вокруг интересная, выбор большой, не то, что раньше.

Нужно поговорить с ним по душам. Для, него ведь здешние места тоже теперь не чужие. Вот вернется из порта — и поговорить. Не очень-то ты большой говорун, Дятлов. Но ничего, попробуем. Иногда получалось.

Старшина нагнулся к трухлявому пню, раздвинул траву и вдруг снова заулыбался.

Ты смотри — опенок! Настоящий, весенний. На краю света, а вырос, словно у них на Урале. Пригрело солнышко после дождя — и вот он, полез вверх. Ах ты, молодчина…

Выстрел глухо ударил вдалеке. Он выпрямился. Солнечное дремотное настроение разом слетело с него, словно пена, сдутая шквальным ветром. Выстрел здесь, в эту пору, мог означать только одно: тревогу.

Он прислушался. Снова было тихо. Лопотал где-то ручей, посвистывали пичужки. И вдруг тренированное ухо уловило дальний собачий лай, отрывистый, нетерпеливый. Мгновенным, заученным движением вытащил из кобуры пистолет, весь подобрался. Теперь уже было хорошо слышно: кто-то грузно бежал через лес.

Сделал два неслышных пружинистых шага навстречу, застыл и, когда увидел выскочившего из-за деревьев человека, властно крикнул:

— Стой, руки вверх!

Вспыхнуло, обожгло живот и грудь, швырнуло на землю. Последним усилием приподнял голову и, ловя расплывающуюся черную фигуру, нажал спуск.

…Собака выбежала из подлеска, таща на поводке запыхавшегося бойца в зеленой фуражке. И вдруг остановилась и заскулила.

Старшину похоронили на пятачке, у самого обрыва.

Похороны получились многолюдными. Приехала делегация из рыбацкого колхоза вместе с председателем. Прилетел на вертолете начальник политотдела отряда, из порта прибыли морские пограничники: старшину хорошо знали в этих местах.

Капитан Майоров стоял без фуражки, ветер шевелил седоватые волосы — словно отец на похоронах сына где-нибудь на гражданке. А впереди всех стояла женщина в черном платке, с опухшим от слез молодым лицом.

Щеголеватый Козыренко, осунувшийся и строгий, командовал почетным караулом.

Трижды прогремел салют, нестройно и гулко отдаваясь в прибрежных скалах. Автоматные гильзы покатились по земле. Все смотрели на свежий холмик, забросанный блеклыми таежными цветами, на зеленую фуражку, лежавшую в изголовье. Кричали чайки, потревоженные выстрелами.

— Такой молодой, — шепнула Надя.

Бойко сцепил зубы, погнал желваки по щекам. Нестерпимо захотелось, не стесняясь, завыть, закричать, заплакать. Надя крепче прижалась к нему, задышала у щеки.

— На ремень! — скомандовал Козыренко.

Капитан надел фуражку, потуже надвинул козырек на лоб, словно не хотел больше видеть могильного холмика. Медленно повернулся, зашагал вслед за караулом.

Бойко отстранился от Нади, в три стремительных шага догнал начальника заставы.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться?

Тот поднял на него покрасневшие, усталые глаза, козырнул:

— Обращайтесь.

Бойко смотрел на него, не отводя взгляда. Сказал твердо:

— Я согласен, товарищ капитан.

Человека, убившего старшину, взяли в тот же день.

Был он ранен в левую руку (не промахнулся старшина!), но догнали его не сразу: умело петлял среди ручьев, дважды сбивал со следа.

Обложенный, отстреливался, кинул ручную гранату. Когда подходили, сунул в рот ампулу, но, видимо, стошнило от запаха крови, остался жив.

Крупная, видать, была птица. Приехал за ним комиссар из отряда. Из порта самолетом увезли в Москву. Всем участвовавшим в поимке объявили благодарность, представили к награждению. И старшину — посмертно.

Качало крепко.

Надя, умаявшись, спала, уютно посапывала на своей нижней койке в четырехместной каюте. Бойко посидел рядом, погладил ее по мягким волосам, чуть приоткрыл иллюминатор. Потом поднялся на палубу.

Ветер гнал волну. Теплоход уже выходил из бухты. Сопки отодвигались назад. Вулкан спрятался за мысом, только его черная оплавленная верхушка со снежным воротником торчала на светлом закатном небе.

Быстро темнело. Берега чернели, сливались, отделенные от воды белесой полосой вечернего тумана. Иван до рези в глазах всматривался в очертания скалистого обрыва за мысом. Но вот вспыхнул маяк на створе. Правей зажглись огоньки заставы. Бойко глядел, угадывая домик капитана, казарму, прожекторный пост. Вот мигнул голубоватый свет, метнулся вправо, скользнул по воде. Замигал, переговариваясь с патрульным судном…

Представил себе, как сменившиеся с наряда сейчас протирают запотевшие автоматы, раскладывают на столе — чистить. Дежурный по кухне в белой куртке накрывает столы для ужина. Лают служебные собаки. Водитель вездехода зачехляет машину.

В ленинской комнате старший лейтенант Козыренко трудится над боевым листком.

Представил себе, как белеет в темноте за аркой маленький обелиск на могиле старшины.

Теперь его дом здесь…

Ветер крепчал. Береговые огни исчезли, растаяли в сгустившейся темноте. Иван закурил в уголке за шлюпкой. Стал думать о долгой дороге, увидел пыльную поселковую улицу, белые стволы берез, калитку с голубым почтовым ящиком, услышал тихий, севший от волнения голос матери, радостные возгласы сестры, нестройный гул знакомых голосов в большой комнате вокруг накрытого стола.

Но сейчас же мысли почему-то перенеслись дальше, на месяц вперед. Представил, как их с Надей будут встречать здесь в порту, как будет стоять вездеход с заставы в уголке набережной возле пакгауза, как улыбнется ему водитель из-под козырька зеленой фуражки.

Одинокая звезда блеснула в темном облачном небе. Бойко докурил, швырнул цигарку через фальшборт, пошел в каюту, к Наде.